МОНАРХИЯ — СТАРОСТЬ, РЕСПУБЛИКА — ЮНОСТЬ
МОНАРХИЯ — СТАРОСТЬ, РЕСПУБЛИКА — ЮНОСТЬ
* * *
УБИЙ
УБИЙ
а по-русски:
не убий никогда
а по-русски:
не убий никогда
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Монархия — старость, республика — юность, Розанов Василий Васильевич, Год: 1917
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. В. Розанов. Мимолетное
Мимолетное 1915 год. Черный огонь 1917 год. Апокалипсис нашего времени
М., ‘Республика’, 1994
В давние, давние годы, размышляя о том, что такое монархия и что такое республика и чем они не по форме, а в душе и сердце различаются в себе, я пришел к странному выводу, но который сохраняю и до сих пор: республика — это молодость сил, а стало быть и энергий, это — предприимчивость, вытекающая из непрестанного желания упражнять силы, это — любовь к новому, вытекающая из любопытства ума, наконец — это неопытность, ошибки, но которые как-то легко переживаются, как молодые ушибы, молодые падения. Мать-история говорит своему любимому дитяти, человеку: ‘Ничего,— до свадьбы долго, заживет’. И — заживает.
Но и это даже не самое, не самое главное. Ведь есть и юные старички, преотвратительные. Есть юноши, ‘страдающие пороком’, о котором все знают и которого никто вслух не называет. Нет, республика не есть просто юность годов возраста. Республика есть чудный сон юности, это — невинность. Это я писал, когда во Франции произошла Панама, то есть обнаружилась безумная бесчестность, низость ‘республиканского буржуазного строя’, с раскрывшимися ‘шантажистами прессы’, т. е. с подкупом буржуазной печати и т. д. И я сказал твердое, непоколебимое до сих пор слово: ‘Да они все старички, эти теперешние французы… Какие же они к черту республиканцы?’ И развил мысли исторически, по которым:
Республика есть невинность и детство, монархия есть грех, опыт и старость. Крепкое, многодумное и порочное, но старость.
И вот когда русская республика в феврале и марте такою птичкою взвилась в небо, я воскликнул невольно, неодолимо, скажу откровенно — даже против всех своих прежних убеждений:
‘Господи, неужели опять молодость? Для России-то, после тысячи лет ее существования? Но птичка летит, птичка далекая — милая! Господи! — да скажем ‘слава Богу’. У Руси все необыкновенно:
Аршином общим не измерить
У ней особенная стать!
Перекрестимся старческим крестом, возблагодарим Бога, и скажем: ‘Господь с нами! Господь с Русью!’
Господь дал Руси вторую молодость, которая ей-ей лучше еще первой. ‘Республика 1917-го года’ краше, лучше, сильнее, юнее Новгородской Вольницы и Пскова с его Вечевым Колоколом.
И вот: соль. И я спрашиваю себя сейчас: не старичок ли это, вставший из гроба и прихорашивающийся, и старающийся показаться хоть тенью живого человека, а не могилою?
И моя старая мысль верна. Республика есть только юность, всегда юность и ограничивается одною юностью. Она только до тех пор сохраняется, пока (почти физиологически) невинна, чиста, свежа, благородна. Как эти моральные качества исчезают из нее, она неодолимо превращается в монархию,— все равно, сохраняется ли республиканская форма или нет. Ведь отвратительные Соединенные Штаты всеконечно не есть республика, а Торговая Компания, союз торгующих городов и ‘штатов’, соединенных по мотивам удобства и выгоды, и которые не превращаются в монархию только по старческому мотиву всякой вообще неспособности зародить в себе ну хотя бы ‘любовь и преданность’ к единичному лицу — крепость и традицию монархии. Штаты даже и не государство, а уродство. Просто — БЯКА. Это — колонии, воистину ‘европейские колонии’, счастливы, расторговавшиеся и которые не покорены никем, потому что около них нет рядом сильной власти. Она была республикой при Вашингтоне и еще немного дальше — вообще при пуританах и при индепендистах. Потом превратившись, незаметно для глупых и неразвитых людей, просто в политическое и духовное и всяческое культурное ‘ничто’.
Франция теперешняя (‘буржуазная’) не есть республика, а просто старческий остаток чего-то,— прежних королей своих, с их причудами, величаниями и скачками. Она порочна, груба и глупа. Она ‘доживает’, у нее нет будущности. Потому что нет воображения и веры. Это гербы на старой Франции. Как Штаты при Вашингтоне и пуританах только, так и Франция лишь с 1789 г. до Наполеона была республикою. Но затем ‘природа взяла свое’ (‘природа возраста’). Появилось Чудовище, мучитель, дьявол. Но и затем после ‘славных песен’ la gloire,— т. е. и песен-то без содержания и смысла,— попросту и по-обыкновенному эти департаменты с Парижем и Лионом ‘хорошо наторговались’ и слезают все бодее и более на тип Соединенных Штатов, т. е. ‘нам бы только пожить сегодня’. Франция, чего не замечают ее историки, после королей просто потеряла свою историю, стала ‘без души’, ‘ничем’.— ‘Позвольте, какую мысль сейчас имеет Франция?’ ‘Какой светоч горит над ней?’ А до смерти Людовика XVI не было века, полувека и даже цельного четверть века, когда бы не вспыхивала новая мысль и не загорался новый светоч над гениальною и благородною страною Гуго Капета, Вальденсов, Провансаля, Раймунда Тулузского, Жанны д’Арк, Корнеля, Расина, Мольера, Порт-Рояля, Паскаля, Бэйля, Кольбера, Вольтера, Руссо, Монтескье, Энциклопедистов.
И прошла звезда. И нет Франции. Поплачем и оставим.
Ни ‘монархиею’, ни ‘республикою’ нельзя сделаться. Все это ‘есть’ и ‘Бог дал’. А сделаться, ‘постараться сделаться’ — невозможно. Мы не заметили, что у нас была, собственно, чудная республика ‘от декабристов до шлиссельбуржцев’,— несказанная по чуду, по великолепию и героизму. Но наша республика ‘вся просидела в тюрьме’ да выразилась в слове (‘золотой век русской литературы’,— в сущности, чисто республиканский). Сидели, сидели в тюрьме. Гноились. Умирали. И вот, когда крылышки вспорхнули, то ‘февраль с мартом’ еще продержались в воздухе, а с июня уже ‘повесила птияка голову’, стала задыхаться…
‘Ах, и жизни было только в тюрьме’.
‘Там-то я была счастлива… Сколько воображения!’
И я, старик и не республиканец,— плачу о республике. ‘Враг’ и ‘благословляю’. Были люди.
— А нет людей, какая же республика?
Благословенен Керенский. Он все кричит:
— Где же человек? Где республиканец в вас?
Надсаживается бедный и несчастный.
Солдаты.лузгают подсолнухи, подторговывают немножко папиросами и конвертами на улицах (‘смышлен русский человек’) и совсем не понимают, о чем задыхается и плачет Керенский.
А он плачет, воистину плачет, наш первый и единственный республиканец. Ну, кроме шлиссельбуржцев… Но … уже умирающие… И не только солдатам, но и рабочим как-то до странности ‘нет дела’, нет совершенно никакого дела до людей, по двадцати лет просидевших ради них в тюрьме. Рабочие и солдаты даже не знают, и, ужаснее, просто не любопытствуют узнать и запомнить их имена.
Ужасная история… О, как кровавы и черны твои страницы!
Чего нет в нашей революции. Не написать ли: в НАШЕЙ РЕВОЛЮЦИИ и в н-а-ш-е-й р-е-в-о-л-ю-ц-и-и.
— Тут и слезы…
— Тут и умиление…
— Тут самые безумные разочарования.
— Это может быть самая великая революция.
— Это может быть самая покойная революция.
Я только спрошу:
— Господа, вы вздумали сделать революцию после Чичикова?
— Не спросив, захочет ли еще Павел Иванович?
Что делать.
Никто не вспомнил Ведьмы Гоголя. А она тут как тут. Встала из гроба ‘в 12 часов ночи’ и стала ловить наивного бурсака Хому Брута.
И как бурсак ни молится, как ни творит заклинания,— ведьма все его ловит. Все ловит и ловит.
Вспоминаю канон республики,— воистину, мой первый и вечнозданный канон Розанова:
Республика есть вечна, пока невинна.
— Ну, так что же, господа, так просто.
— Не будем лгать. Не будем воровать. Не будем убивать. Там скучное Моисеево Десятословие. Исполним. Так немного. Десять строк.
Керенский рванулся и сказал первое святое слово,— о, до чего невинное, о, до чего неопытное:
— Не будем убивать (‘отмена смертной казни в Москве’, в 1-й день республики).
О, как это было необыкновенно, странно, как было по-республикански, и уж не по-французски-республикански, а по-русски-республикански. Прямо — громовое слово русской республики, я думаю — даже единственное и последнее. Это было совершенно ново и единственно, потому что все республики и все революции залиты кровью, и для нашей также точно ожидался этот ‘канон’. И вдруг он первый сказал совершенно новое слово в строе вообще республиканского типа истории, вообще революционного типа. Вы знаете ли, что значит новое слово в истории? Нет, вы его не знаете, мои может быть совершенно обыкновенные читатели. А когда вы его не знаете, когда вы не произносили никаких вообще новых слов, вы не осмелитесь отвергнуть и того, если я назову {А я, по впечатлениям прежней деятельности Керенского, есть скорее его недруг, чем ДРУГ.} за него Керенского святым человеком. Потому-то сказать в специфически кровяном процессе, деле, и т. д., бескровное слово, канон бескровного делания,— это какое-то чудо и это совершенно бесспорно святое совершение. И он сказал просто, едва ли зная или едва ли глубоко думая, что делать, хотя странным образом вдруг все это услышали, отметили и запомнили, восприняли и сказали в сердце какое-то всероссийское: ‘Да. Аминь’.
Все знали: ‘Не убий’.
Но все знали также: в войне, в борьбе, в защите, в республике, в революции:
Вот и поклонимся ему, нашему чистому (забыл имя и отчество), сказавшему, даже для Моисея сказавшему новую одиннадцатую заповедь,— ибо и Моисей ‘в борьбе’ пролил немало крови, даже пролил очень много крови:
И ведь именно он пролил-то слово ‘Святой республики‘, детской, наивной и чистой, каковое слово я здесь развиваю как ее общий и настоящий, вечный канон. ‘Когда же дети убивают?’ ‘Юное вообще не убийственно. Это — старость, это монархия’. Ну ее… к черту.
Вот где расходится монархия и республика. Старость вообще ‘наказующа’, отцы и матери, отцовский и материнский принцип — вообще ‘наказующий’. Я понимаю душу Керенского, что он вообще бы не наказывал никогда и ни за что, и это опять его республиканский (чудный) дух, что он растворил бы и темницы, даже растворил бы, если б невозможно было. Помните и смотрите на Керенского (ибо он недолго проживет) — это проходит Жанна д’Арк в нашей революции, невинная и может быть не очень умная (этого и не надо), но святая. Этого-то одного собственно и надо бы для республики. Ума и ‘опыта’ ей совершенно не надо.
Но Чичиков?
— Я могу и ‘не убить’ и ‘не украсть’. Но вот чего я совершенно не могу: не обмануть.
— Для того рожден.
— Этим существую.
— Если мне ‘не обмануть’, то мне нельзя вообще ‘быть’. А Русь без Чичикова и не Русь. Вот он, сказал Гоголь: а он начертал вечные типы Руси, вечные стихи Руси, вечные схемы Руси. Как же вы республику-то завели? Ведь она — чистота. Это сказал тоже другой зародитель… чего-то иного на Руси.
Поразительно, что мы в самом так сказать зачатии республики не забыли обмана, лукавства. А он пришел. От него республика и болит. Теперь она вся больна… И выздоровеет ли? Теперь все в отчаянии кричат, что не выздоровеет. Криками, воплями полна литература, полна вся печать, журналы, газеты. И все ищут ошибок в ошибках политики, в неправильностях тактики. Когда мой канон один:
‘Ошибайся, молодость, сколько угодно: только не лги’.
‘Разве ты не ошиблась в шлиссельбуржцах: да это все — юность и сплошные ошибки. И — была здоровехонька, росла неудержимо. Росла не по дням, а по часам. И все проломила, все одолела. А теперь?…’
Дело в том, что юности (и след, республике) все прощается, кроме старости, как и ее … монархии тоже все простится, кроме неопытности. ‘Порок нашей юной республики’ заключался именно в том, что сразу же она попала не в руки почти аполитичных, по неопытности государственной, шлиссельбуржцев Дейча, Фигнер, Морозова, Засулич, Плеханова, а в руки ‘весьма опытных’ кадетов, и вообще — ‘думцев’… ‘блока’, с ‘седым опытом’ размежевания и конкуренции партий, ‘там уступочка’ и здесь ‘маленькая прибыль’, вообще — Павел Иванович, и ‘Ведьма’, и ‘старость’.
— А старость республике запрещена.
Собственно, странно и таинственно, что республику погубили кадеты. Но это действительно так. Только они сами не знают, чем они погубили. ‘Бывает и на старуху проруха’. На первом же кадетском (‘все-кадетском’) съезде они чудным и дивным образом, ‘как присуще рациональному Чичикову’, сказали, формулировали и согласились все, что они все время существования своей партии обманывали всю Россию. Это по чести не было … Именно, они сказали, что заявляли себя перед Россией (и следов., перед избирателями своими) ‘конституционными демократами, но когда теперь у нас республика, то можно и открыто сказать, что никакой конституционной монархии как идеала у них в душе не стояло, а они говорили или тараторили о конституционной монархии, потому что не перед русаками говорить было о республике’. ‘А когда теперь республика, то они конечно — за республику’. Это сознание во лжи целой и огромной партии, главенствовавшей все время в России партии,— такое открытое, такое наивное (‘на старуху проруха’), наконец в партии, из которой собственно рождается сейчас республика… Неужели это не ‘гнилое рождение’, не ‘окаянное рождение’, не такое, о котором только и сказать — ‘ах, черт тебя дери! Зачем ты рождаешься?’
И всем, всем, всем,— до единого всем кадетам даже в голову не пришло, что нельзя произносить такого окаянного слова, такого в своем роде ‘лже-Димитрия’, при рождении нового строя, ‘когда солнце всходит’? Но как же они сказали? Как же они так ошиблись? Ошиблись — первые мудрецы, ‘старцы’ (Милюков, Винавер, Родичев).
— Ах, старость, старость… Моя окаянная старость, когда ‘я ничего не могу’.
Господи: да как же они сказали бы другое, когда им даже неведомо, что есть и ‘другое’. Когда им совершенно неведомо, что есть какоенибудь ‘государство’, ‘политика’, ‘партии’, ‘уступочки’ и ‘выгодцы’ без ‘Соединенных Штатов’ и ‘буржуазной Франции’, обобщенно — без ‘мертвых душ’ и хохота Дьявола Гоголя, с его:
— Не обманешь — не продашь.
— Это русский человек так говорит. И врет на базаре, в гостиных, в газетах и клубах.
Господи, какое окаянство! Первый день, первый день! Из него родилось. Вы помните безумно прелестную песенку Офелии:
Занялась уже денница,
Валентинов день настал,
Под окном стоит девица
‘Спишь ли, милый, или встал?’
Он услышал, встрепенулся…
Быстро двери отворил,
С нею в комнату вернулся,
Но не деву отпустил…
Пресвятая! как безбожно
Клятву верности забыть…
Ах, мужчине только можно
Полюбить и разлюбить!
‘Ты хотел на мне жениться’,—
Говорит ему она.
‘Позабыл, хоть побожиться,
В этом не моя вина’.
Нет. Конечно, я не сужу. ‘Были обстоятельства’. ‘Была необходимость’. Но позвольте, разве Чичиков обманывал бы, если бы не ‘обстоятельства’. Был ‘беден’ — и заторговал ‘мертвыми душами’. Я думаю, даже Николай II вел себя неправдиво и кое-как не ‘без обстоятельств’. Позвольте, где же нет ‘обстоятельств’? Мир вообще не без ‘обстоятельств’. Но есть ‘обстоятельства’ и — …
Наш характер. Душа. И вот отрочество — просто не в состоянии обмануть.
Я не обманываю не потому, чтобы был умен, а потому, что по возрасту я даже не знаю, что такое обман.
‘И все ли поверили!’ — Да? Ведь да?
Мы же в обман ‘Валентинова дня’ просто никому и ничему не верим ‘в своей Республике’.— Позвольте, какая же это республика, когда никто никому не верит. Это ‘мертвые души’ Гоголя.
Ведьма поймала Хому Брута. ‘Не клянись, мошенник. Вижу, вижу, что ты плут… И… главное… ха… ха… ха… сам о себе сказал, что подлый лгунишка, который на выборах и вечах, в клубе и везде, в газетах и везде обманывал публику… Уж я не знаю, ‘сберегая честь’ или ‘для пользы отечества’, а я думаю просто… ха… ха… ха… по своей ‘плутовской натуре…’
Офелии было с чего с ума сойти.
Главное — Валентинов день!
‘Посмотри, как солнце встало…’
Ну, врешь понедельник, ну — врешь среду. Четверг — ив него врешь. Но не в субботу же, в Святую Субботу.
Поразительно, что из евреев, которых так много в кадетской партии, никто не напомнил, что ‘в субботу нельзя лгать’. А из христиан никто не вспомнил о воскресенье. Ну, это шутки. А вообще-то и все дело, что республика вообще родилась из какого-то обмана ли, лукавства ли, из какой-то мути — трудно разобрать. Но ее рождение не было чисто и невинно. И в этом,— единственно в этом, заключается вся болезнь.
Гнилое зачатие. Больной зародыш.
Впервые в книге: Розанов В. Черный огонь. Париж, 1991.
С. 374. В давние, давние годы, размышляя о том, что такое монархия… — имеется в виду статья Розанова ‘О подразумеваемом смысле нашей монархии’, которая была снята цензурой из журнала ‘Русский вестник’ (1895. No 6) и вышла отдельным изданием в 1912 г.
С. 375. Аршином общим не измерить — Ф. Й. Тютчев. ‘Умом Россию не понять…’ (1866).
С. 376. Вальденсы (лионские бедняки) — приверженцы ереси, зародившейся в XII в. в Лионе и названной по имени купца Пьера Вальдо, раздавшего свое имущество и провозгласившего бедность и аскетизм жизненным идеалом.
Провансаль — имеется в виду поэзия трубадуров (XI—XIII вв.).
Порт-Рояль — женский монастырь вблизи Парижа (основан в 1204 г.), ставший в XVII в. центром французской культуры, оплотом янсенизма, к которому тяготели Б. Паскаль, Ж. Расин.
С. 380. Занялась уже денница… — песенка Офелии из 5 сцены IV действия трагедии Шекспира ‘Гамлет’. Перевод А. Кронеберга.