Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
СТАРЫЯ БЫЛИ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1903.
МОНАХЪ ПОНЕВОЛ.
І.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
Монах поневоле, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1880
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Въ послдніе годы царствованія Екатерины II однимъ изъ любимйшихъ пріютовъ богатой петербургской молодежи былъ трактиръ ‘Очаковъ’. Да и не одну только молодежь манилъ къ себ пріютъ этотъ: здсь можно было встртить очень часто и людей почтенныхъ и почтеннаго ранга. Многіе были рады вырваться изъ домашней прискучившей обстановки и, словно по мановенію волшебнаго жезла, перенестись на нсколько часовъ въ преддверіе Магометова рая. А что трактиръ ‘Очаковъ’ былъ именно ‘преддверіемъ Магометова рая’, въ этомъ нельзя было сомнваться. Отворивъ извн ничмъ незамчательную и даже грязноватую дверь и взобравшись по плохо освщенной лстниц, поститель былъ встрчаемъ дюжиной длиннобородыхъ молодцовъ въ яркихъ восточныхъ костюмахъ и съ чалмами на головахъ.
Молодцы эти, хоть и на чистомъ русскомъ язык тверского произношенія, но все-же съ глубочайшими восточными поклонами спшили снять съ гостя верхнее платье, распахивали передъ нимъ двери, и онъ вступалъ въ таинственный полусвтъ кіоска, озареннаго матовыми, полосатыми фонариками. За кіоскомъ слдовалъ цлый рядъ тоже боле или мене ‘турецкихъ’, только уже ярко освщенныхъ комнатъ, уставленныхъ низкими и мягкими софами и диванами.
По стнамъ, для пущей врности колорита, были намалеваны мечети и минареты, а не то такъ семейныя сцены въ вид чалмоноснаго турка, важно сидящаго съ кальяномъ, скрестивъ ноги, пускающаго кольца ярко голубого дыма, и съ прильнувшей къ нему обольстительной турчанкой въ перинообразныхъ шальварахъ и въ крошечныхъ туфелькахъ съ загнутыми носками.
За исключеніемъ раннихъ утреннихъ часовъ ‘турецкія’ комнаты были всегда биткомъ набиты постителями. Тверскіе турки едва поспвали исполнять требованія нетерпливыхъ и взыскательныхъ гостей, то и дло шмыгали по истертымъ коврамъ, разнося кушанья и вина. И чмъ поздне былъ часъ, тмъ ‘Очаковъ’ становился оживленне. Въ дальнихъ комнатахъ раскрывались столы, начиналась модная игра макао и гаммонъ, поднимались иногда крики и ссоры довольно крупныхъ размровъ.
А въ потаенномъ, таинственномъ отдленіи, куда допускался далеко не всякій, раздавались звуки клавикордъ и арфы, раздавались трели женскихъ голосовъ, и, заслышавъ ихъ, избранники бросали карты и споры и спшили изъ ‘преддверія рая’ въ самый ‘рай’, въ общество гурій.
Но кром винъ и картъ, кром таинственныхъ гурій, играющихъ на клавикордахъ и арф, въ ‘Очаков’ была еще одна диковинка и приманка, ‘настоящій турка, изъ настоящаго Очакова’, какъ его рекомендовали тверскіе турки. Этотъ ‘турка’ время отъ времени торжественнымъ и мрнымъ шагомъ расхаживалъ по комнатамъ, и когда онъ проходилъ, головы всхъ обращались къ нему, почти вс глаза слдили за нимъ съ любопытствомъ.
Люди солидные и въ особенности провинціалы, назжавшіе въ Петербургъ по дламъ и считавшіе необходимостью осмотрть на ряду съ Кунсткамерой и Академіей Художествъ и ‘Очаковъ’, относились къ ‘турк’ не совсмъ благосклонно, даже отплевывались. Но привычные постители, главнымъ образомъ, молодые военные и штатскіе люди, подзывали ‘турку’, угощали его, заводили съ нимъ бесду.
Турка отъ угощенья всегда отказывался, бесду-же поддерживалъ охотно: онъ садился на мягкій диванъ, поджималъ подъ себя ноги и начиналъ говорить по турецки. Поднимался хохотъ и кончалось всегда тмъ, что и турка, и его собесдники установляли между собою выразительный языкъ тлодвиженій и всевозможныхъ гримасъ, на которомъ отлично понимали другъ друга.
Въ морозный и втряный зимній вечеръ извощичьи сани подъхали къ ‘Очакову’. Изъ нихъ вышелъ высокій мужчина, закутанный въ шубу и вдобавокъ съ длинной муфтой въ рукахъ. Взобравшись по лстниц и отворивъ дверь въ теплыя сни, онъ сбросилъ шубу на руки первому подбжавшему къ нему турку и сталъ оправляться передъ трюмо, обставленнымъ очень жидкими и чахлыми, но все-же тропическими растеніями.
Трюмо отразило молодцеватую, красивую фигуру, одтую довольно тщательно и богато, но все-же не по послдней петербургской мод.
Молодой человкъ не усплъ еще поправить прическу и вытереть тонкимъ надушеннымъ платкомъ свое мокрое отъ снгу лицо, какъ къ нему, съ низкими поклонами, подошелъ бородатый тверской турокъ.
— Батюшка, Петръ Григорьевичъ, вы-ли это?!— радостно осклабляясь, заговорилъ турокъ.— А я было и не призналъ… давненько, сударь, къ намъ не жаловали!..
Молодой человкъ обернулся.
— А! это ты, Сидоръ,— сказалъ онъ:— узналъ, помнишь?..
— Васъ-то, сударь, да и не помнить!.. такихъ господъ, да чтобы забыть!.. Въ добромъ ли все здоровьи?.. чай, вдь, годика два, а то и поболе, какъ изъ Питера…
Турокъ поймалъ и громко чмокнулъ руку молодого человка и быстро началъ оправлять фалды его камзола.
— Ну, хорошо, хорошо, довольно!.. А вотъ скажи ты мн, господинъ Алабинъ здсь, или нтъ его?
— Какъ-же, сударь, здсь они, часа съ два времени, какъ здсь!..
— Ну, такъ веди.
Турокъ кинулся отпирать двери кіоска и проводилъ молодого человка въ одну изъ дальнихъ комнатъ, гд сидла за игрою веселая компанія молодежи.
— Елецкій! онъ, онъ!.. вотъ такъ негаданно!— раздались привтствія.
Почти вс игроки, побросавъ карты, встали навстрчу новоприбывшему. Онъ быстро отвтилъ на дружескія рукопожатія и черезъ мгновеніе крпко обнималъ и цловалъ такого-же молодого и красиваго, какъ и онъ самъ, Алабина.
— Какъ-же это ты?— смущенно и радостно говорилъ тотъ:— цлую недлю я ждалъ тебя по письму твоему и ужъ не чаялъ тебя видть. Когда пріхалъ? И надюсь, прямо ко мн? У меня остановился?
— А то гд-же?! Въ полдень мы въхали въ сію Пальмиру, ну, да я немного замшкался… долженъ былъ тутъ проводить своихъ попутчицъ, такъ къ теб попалъ часу въ третьемъ. А тебя и нту — вылетла пташка изъ клтки! Твой Ефимъ накормилъ да напоилъ меня съ дороги, ждалъ я ждалъ, выспался даже, а все тебя нту. Я Ефима спрашиваю: куда это, молъ, баринъ длся? А онъ мн въ отвтъ: ‘Доподлинно сіе неизвстно, а надо быть въ ‘Очаков’ они’. Тутъ и я на себя диву дался, что дорогой память отшибло — и съ Ефимомъ нечего было совтовать — гд же тебя сыщешь, коли не въ ‘Очаков’! Вотъ и пріхалъ. Да покажись, Андрюша, легко ли!— поболе двухъ съ половиною лтъ не видались… и никакой-то въ теб перемны!.. только это что-же? гвардіи офицеръ, а въ штатскомъ плать! Неужто отставку взялъ? Вдь, ты мн о томъ въ письмахъ ни слова.
— Зачмъ отставку,— отвтилъ Алабинъ:— а такъ свободне. У насъ нын и генералы, и офицеры зачастую мундиры только на службу и надваютъ. Съ насъ за это никакого взыску нтъ. Однако, что-же это мы!.. Эй, турки!— крикнулъ Алабинъ:— шипучаго, скоре! Выпить надо ради друга потеряннаго и вновь обртеннаго!
— Еще бы!— разомъ отозвались нкоторые изъ присутствовавшихъ.
— Вдь, ты опять къ намъ, Елецкій, на службу? Давно пора деревню-то бросать. Здсь у насъ нон жизнь вольная, еще вольне прежняго. А мы и досел твои шутки вспоминаемъ. Вс наши Гебы и Афродиты по теб стосковались и уже въ поминанья записали ‘удалого Петрушу’: поршили, что не вернешься… запалъ совсмъ…
— Э, други, не тотъ ужъ я сталъ что-то: словно, какъ во сн та жизнь была, не влекутъ больше т забавы…
— Ну, ты тамбовскимъ тетушкамъ сіи сказки сказывай, а насъ не проведешь ими!— засмялись пріятели:— мы тебя разомъ отъ меланхоліи вылечимъ — и къ Ерофеичу {Знаменитый въ то время цлитель-самоучка. О его чудодйственномъ леченіи всевозможныхъ болзней сохранилось много устныхъ и письменныхъ разсказовъ. Теперь единственное, что напоминаетъ о немъ это настойка, приготовляемая по его рецепту и носящая его имя.} нечего будетъ навдываться, безъ его травъ обойдемся…
Вино было принесено, Елецкій познакомился съ тми изъ компаніи, кого еще не зналъ. Разстроенная игра снова началась. Вечеръ проходилъ незамтно. Но около полуночи Елецкій объявилъ Алабину, что съ дороги чувствуетъ себя нсколько уставшимъ.
— А и то,— сказалъ Алабинъ:— играть я больше не буду, подемъ домой да потолкуемъ.
Пріятели хотли ихъ удержать, соблазняя гуріями и клавикордами, но они настояли на своемъ и ухали.
Алабинъ съ Елецкимъ были въ родств,— приходились троюродными,— и дтство провели вмст въ Тамбовской губерніи, гд родовыя имнія ихъ отцовъ находились межа съ межою. И у того и у другого было хорошее состояніе и кой-какія связи въ Петербург. Ихъ отцы еще до рожденія сыновей получили на нихъ полковыя свидтельства, такъ что Алабинъ и Елецкій, не появившись еще на свтъ Божій, числились уже въ Преображенскомъ полку солдатами. Будучи еще дтьми и не вызжая изъ отцовскихъ вотчинъ, они дослужились до сержантскаго чина, а потомъ, когда совсмъ подросли и отцы привезли ихъ въ Петербургъ, они явились въ Преображенскій полкъ уже офицерами.
Юноши, плохо обученные и воспитанные, привыкшіе въ деревн только къ охот да къ подобострастному подчиненію своихъ подданныхъ, въ Петербург они очутились среди совсмъ новой жизни, о которой до сихъ поръ не имли никакого понятія. У родителей ихъ была возможность выдавать имъ очень значительное содержаніе и они не скупились на это, такъ какъ вліятельные петербургскіе друзья и родичи убдили ихъ, что молодой гвардейскій офицеръ долженъ непремнно жить хорошо и много тратить для того, чтобы сдлать блестящую карьеру. Такимъ образомъ Алабинъ и Елецкій попали въ кружокъ модныхъ петиметровъ и совсмъ завертлись въ омут столичной жизни.
Все общество послднихъ годовъ царствованія Екатерины утопало въ роскоши, прежняя простота и дешевизна жизни совсмъ позабылись. Торговцы и магазинщики то и дло надбавляли цны на свои товары. Серебро въ громадномъ количеств передлывалось на сервизы, такъ какъ становилось неприличнымъ сть иначе какъ на серебр.
Моды мнялись чуть-ли не ежемсячно. Отъ порядочнаго человка требовалась прежде всего изящная вншность, прическа и одежда, и бднйшій изъ гвардейскихъ офицеровъ считалъ своей обязанностью длать себ въ годъ по нскольку мундировъ, а мундиръ тогда обходился не мене 120 рублей.
Гвардейскіе офицеры все боле и боле отучались отъ какихъ бы то ни было обязанностей и совсмъ забывали, что они находятся-на дйствительной служб. Да и что это была за служба! Караульныхъ офицеровъ иногда можно было встртить спокойно разгуливавшихъ и собиравшихъ грибы по-домашнему, то-есть, въ халатахъ. Извстны случаи, когда залнившійся и закутившій офицеръ отправлялъ вмсто себя на службу свою жену. Жена надвала мужнинъ мундиръ и являлась офицеромъ.
Кутежи и всякіе дебоши петербургской молодежи принимали громадные размры. Ежедневно въ город разсказывали о самыхъ разнообразныхъ скандалахъ: о выбитыхъ окнахъ, до полусмерти напуганныхъ офицерами купчихахъ, въ дребезги разнесенныхъ трактирахъ и другихъ увеселительныхъ заведеніяхъ, похищенныхъ двушкахъ и такъ дале.
Вс эти разсказы о гвардейскихъ безчинствахъ, иногда, конечно, еще боле разукрашенные воображеніемъ передававшихъ ихъ, доносились въ гатчинскую тишину. Великій князь Павелъ Петровичъ выслушивалъ ихъ съ презрительной усмшкой, то пожимая плечами, то мрачно нахмуривъ брови, и часто говаривалъ своимъ приближеннымъ:
— Смотрите, не отдавайте своихъ дтей въ гвардію, если не хотите, чтобы они совсмъ развратились… при себ держите, не пускайте въ Петербургъ, тамъ зараза.
Алабинъ и Елецкій до излишества вкусили отъ чаши петербургскихъ наслажденій. Ихъ имена часто встрчались въ исторіи самыхъ крупныхъ скандаловъ. Многія ихъ безцеремонныя и грязныя выходки, считавшіяся тогда только молодецкими, сдлали имъ репутацію. Въ порядочныхъ и скромныхъ семействахъ ихъ какъ огня боялись.
Но Елецкому скоро пришлось разстаться съ вольной столичной жизнью, онъ получилъ извстіе изъ деревни о смерти своего отца, и ради устройства длъ своихъ долженъ былъ ухать изъ Петербурга.
Прощался онъ съ товарищами и знакомыми не надолго, а пропалъ почти на три года. Что съ нимъ было за это время, гд онъ скрывался — никто того не зналъ. Алабинъ получалъ отъ него рдкія письма, то изъ деревни, то изъ разныхъ городовъ Южной Россіи.
Но вотъ онъ вернулся, и хорошо знавшіе его товарищи, проведшіе съ нимъ нсколько часовъ въ ‘Очаков’, а тмъ боле Алабинъ, были поражены происшедшей въ немъ перемной.
Объ этой-то перемн спшилъ съ нимъ поговорить. Алабинъ. И только что вернулись они домой, онъ завелъ разговоръ на эту тему.
— Скажи-ка, братецъ, что это нон съ тобой — хмурый ты сталъ какой-то. Кабы горе большое было, али дла шли плохо, я бы про то былъ извстенъ. Батюшка мн еще недавно отписывалъ, что у тебя въ вотчинахъ все обстоитъ наиблагополучнйшимъ образомъ. Что-же это съ тобой, разскажи на милость. Коли не ладно что, такъ ты посовтуй со старымъ другомъ.
Елецкій медленно поднялъ на Алабина свои черные, красивые, хотя нсколько воспаленные глаза, грустная усмшка шевельнула его губы и онъ покачалъ головою.
— Что это теб такъ почудилось, братецъ,— сказалъ онъ.— Я все тотъ-же, а видно и взаправду усталъ съ дороги, такъ и кажусь теб хмурымъ.
Но Алабинъ ясно видлъ, что тутъ вовсе не усталость, и что другъ отъ него нчто скрываетъ. Вдругъ новая мысль мелькнула въ голов его.
— Да! а про какихъ это попутчицъ ты сказывалъ? Кто такія?
У Елецкаго при этихъ словахъ опять въ лиц что-то дрогнуло.
— А это я въ Москв, у Синявиныхъ въ дом познакомился съ Промзиной старухой, да съ дочкой ея, Врой Андреевной… он тульскія, можетъ, слыхалъ, люди богатые. Самъ Промзинъ бригадиръ въ отставк, безъ ногъ теперь почти, живетъ въ деревн безвыздно. Всего у нихъ дтей дв дочери, старшую года съ два тому замужъ выдали, осталась на рукахъ младшая, лтъ ей ужъ девятнадцать никакъ, такъ вотъ ее старуха-то и привезла въ Петербургъ, жениховъ искать пора, вишь, а въ деревн видно подходящихъ не нашлось. Ну, съ ними мы изъ Москвы вмст и хали. Старуха просила меня не оставлять ихъ однхъ въ дорог: труситъ, всюду ей разбойники чудятся.
Алабинъ усмхнулся.
— Вижу, что старуха сія теб не больно по нраву, и, стало, не въ ней дло. А вотъ, братецъ, не будетъ ли вашей милости разсказать подробнйшимъ образомъ о двиц, какова оная двица изъ себя, какъ она вамъ показалась — заране знаю, что хороша!..
И онъ опять засмялся.
Алабинъ покраснлъ и даже не особенно дружелюбно взглянулъ на ‘братца’.
— Смяться нечего,— проговорилъ онъ.— Двица Промзина не такова, чтобы надъ нею смяться. Такихъ вы, можетъ, и во сн-то въ Петербург не видывали, отмнная красота! Какъ взглянулъ я впервой на нее, и руки опустились: ужъ и гд-же такая красота уродилась?!. Отца не знаю, да и Богъ съ нимъ, а мать ровно бочка сороковая, врядъ ли и въ молодости было въ ней что путное. А Вра Андреевна… Эхъ, что тутъ разсказывать, словъ нту, нужно ее видть!
Алабинъ ужъ не смялся. Онъ подошелъ къ пріятелю и положилъ ему на плечи руки.
— Вотъ и разгадка. Теперь во мн нтъ уже никакого сумнительства, вижу, стрла Амура пронзила твое сердце. Ну, это еще не велико горе, ему помочь можно. Какова ни была бы сія Вра Андреевна, не устоитъ она передъ моимъ милымъ братцемъ, какъ разъ сдастся. Тому не мало примровъ было, мы, вдь, не забыли вашихъ проказъ амурныхъ… И вчно-то съ благородными двицами вяжется… чужихъ невстъ портитъ… охота!.. А, вдь, я было испугался, думалъ, что поважне! такого-же горя хоть еще подавай столько же, справимся!..
— Не такъ-то легко справишься!— страннымъ, какимъ-то загадочнымъ тономъ проговорилъ Елецкій.
Онъ замолчалъ и вышелъ въ сосднюю комнату, гд Ефимъ давно уже приготовилъ ему постель.
Елецкій имлъ двстаточное основаніе быть недовольнымъ старухой Промзиной. Познакомясь съ нимъ въ Москв и узнавъ, что онъ собирается въ Петербургъ, она воспользовалась этимъ случаемъ, заставила его отложить поздку до того дня, когда ей самой вздумалось выхать. Во всю дорогу распоряжалась имъ какъ своею собственностью, замучила его капризами непривыкшей къ передвиженію и какой-либо дятельности, разбалованной, лнивой и тучной женщины, дозволила ему, по прізд въ Петербургъ, проводить ихъ на заране нанятую ими квартиру въ Измайловскомъ полку и тутъ-же, не давъ ему вздохнуть, навязала ему нсколько неинтересныхъ порученій. Онъ долженъ былъ, не переодвшись съ дороги, обгать чуть ли не вс лавки Гостинаго двора. Онъ возвратился нагруженный всякими покупками и въ благодарность услышалъ только:
— Ну, теперь я васъ не задерживаю, чай устали, а вотъ денька черезъ три-четыре, какъ мы тутъ управимся да оглядимся, навстите насъ.
Денька черезъ три, четыре! Такъ и сказала. Слдовательно, явиться раньше было невозможно. А между тмъ Елецкому эти три дня (четвертаго онъ совсмъ даже не допускалъ) показались необыкновенно долгими. Тщетно Алабинъ и со всхъ сторонъ нахлынувшіе въ его квартиру старые пріятели старались увлечь Елецкаго въ водоворотъ петербургскихъ удовольствій, онъ отъ всего отказался, създилъ только къ портному заказать мундиръ гвардейскій, да побывалъ кой у кого изъ нужныхъ ему людей. Алабинъ не зналъ, что ему длать съ братцемъ. Но вотъ три запретныхъ дня кончились. Елецкій проснулся рано, тщательно занялся своимъ туалетомъ и вплоть до второго часа пополудни только и длалъ, что ходилъ взадъ и впередъ по комнат въ видимомъ волненіи. Алабинъ еще спалъ. Онъ вернулся домой часовъ въ семь утра, что часто съ нимъ случалось. Наконецъ, Елецкій ршилъ, что пора хать. Сренькій рысачекъ уже ждалъ у подъзда и мигомъ домчалъ съ Садовой въ Измайловскій полкъ.
Промзины остановились въ одномъ изъ тхъ новыхъ, большихъ каменныхъ домовъ, которые въ то время уже начинали воздвигаться въ Петербург. Дома эти строились не такъ какъ прежде, не для себя, а для жильцовъ, строились этажа въ три. а то такъ и въ четыре, разбивались на нсколько квартиръ, большихъ и малыхъ. Квартиры почти всегда отдавались въ наемъ съ мебелью и со всей обстановкой. Промзины занимали просторное во всхъ отношеніяхъ приличное ихъ рангу помщеніе. Изъ деревни он навезли съ собою достаточное число прислуги.
Съ сердечнымъ замираніемъ освдомился Елецкій у отворившаго ему двери стараго и ворчливаго деревенскаго буфетчика — дома-ли Марья Степановна. Буфетчикъ, почтительно поклонившись, объявилъ что дома и провелъ его въ гостиную, довольно пестро и безвкусно, хотя и съ претензіей на нкоторую роскошь, отдланную. Дверь во внутреннія комнаты скрипнула, отворилась и пропустила Марью Степановну.
Елецкій хотя и грубо, но совершенно врно сравнилъ ее съ сороковой бочкой. Она была тучна, грузна, ходила съ перевалкой и отдувалась, причемъ красное, совсмъ заплывшее лицо ея краснло еще больше. Несмотря на то, во всей фигур Марьи Степановны сразу замчалось нчто властное и характерное, видно было, что она не изъ податливыхъ, что съ нею нужно считаться.
— Ахъ, сударь, Петръ Григорьевичъ,— начала она:— спасибо, батюшка, что заглянули… Присядьте, да и я отдохну съ вами, совсмъ замучилась… Людишки треклятые ни до чего своимъ умомъ дойти не могутъ, все то имъ растолкуй, покажи, всюду свой глазъ нуженъ. Легко ли, три дня маюсь, а еще многое въ безпорядк.
Елецкій выразилъ свое соболзнованіе и спросилъ про Вру Андреевну.
— Да что она,— отвчала махнувъ рукою Марья Степановна:— за нее мать мучается, а она себ спитъ да наряды примряетъ… извстно — дло двичье… баловницы, вдь, вс он… Врушка, поди сюда!— крикнула она въ сосднюю комнату. Вра Андреевна не заставила долго ждать себя и въ то-же мгновеніе показалась у дверей, разодтая въ свжее новомодное платье, хитро причесанная въ вид классической богини. Хороша была она,— Елецкій въ этомъ не заблуждался,— хороша замчательно: высокая и стройная, темноволосая, съ большими, нжными и почти черными глазами. Она очень мило зарумянилась, здороваясь съ Елецкимъ и протягивая ему руку.
Но это что же?— Вслдъ за нею въ гостиную выплыла какая-то женщина неопредленныхъ лтъ, въ огромномъ чепц съ яркими лентами. Эта женщина такъ и впилась своими маленькими, быстро бгающими глазками въ гостя. Онъ не усплъ перемолвиться двумя, тремя фразами съ Врой, какъ ужъ невдомая женщина подсла къ нему и заговорила на ломанномъ русскомъ язык.
— А вы, господинъ молодой, здшній будете?
Елецкій изумленно взглянулъ на нее, а потомъ на хозяйку.
— Это Каролина Карловна,— объяснила Промзина, и больше ничего не прибавила.
Ему оставалось только отвчать на многочисленные и разнообразные, такъ и сыпавшіеся на него вопросы таинственной Каролины Карловны, и онъ отвчалъ, хотя очень неохотно. Онъ начиналъ соображать кой-что. Ему съ каждой минутой становилась все противне и противне эта навязчивая, картавящая женщина.
Наконецъ, судьба ему улыбнулась: Каролина Карловна стала прощаться, объявила, что непремнно еще зайдетъ вечеромъ — и исчезла. Вслдъ за нею вызвали по хозяйству и Марью Степановну. Елецкій остался наедин съ Врой. Онъ быстро осмотрлся, убдился, что никто ихъ не можетъ видть, схватилъ руку красавицы и сталъ покрывать ее поцлуями. Она не отнимала руки. Румянецъ то потухалъ, то еще ярче вспыхивалъ на щекахъ ея.
— Вра, я едва дожилъ до этой минуты, я чуть съ ума не сошелъ тебя не видя… что ты со мной сдлала!— страстно шепталъ Елецкій.
Она ничего не говорила, только глаза ея становились нжне и нжне.
— Вра,— продолжалъ онъ:— скажи мн, что-же это у васъ такое? Я чую недоброе. Кто сія Каролина Карловна? Зачмъ она? Откуда?
— Она — сваха,— тихо и грустно отвтила Вра.— Какъ только пріхали, матушка въ тотъ-же часъ за нею послала, раза по три на день она прибгаетъ, и все он шепчутся. А вотъ сегодня съ ранняго утра она у насъ, и видъ такой противный у нея… ‘Какого, говоритъ, я вамъ жениха нашла: богатый, говоритъ, знатный’. Много что-то тамъ матушк расписывала, я и слушать не захотла — ушла… Одно только и слышала, какъ матушка ей сказала, что этого человка давно, она для меня примтила, давно его знаетъ.
Вра замолчала. На ея глазахъ навернулись слезы и она стала еще миле. Елецкій поблднлъ, грудь его тяжело дышала.
— Что-же это такое ты говоришь мн, Вра! разв то возможно? Или тамъ, вечеромъ, въ Твери обманула меня, насмялась… не любишь?!..
— Петръ Григорьевичъ, вы-то зачмъ еще меня мучаете? и такъ, вдь, тошно! Вы матушку не знаете, а я ее знаю— коли что на умъ ей взбрело, на томъ и поставитъ… захочетъ за кого меня выдать, такъ и спрашивать не станетъ — силою выдастъ… такъ она и съ сестрою Анютою сдлала… вкъ не забуду, какъ сестрица тогда убивалась… Я-то васъ не обманула и хоть почитай силою вы отъ меня то слово вырвали, а все-же разъ сказала, что люблю тебя, такъ это значитъ не въ шутку, а навки.
И вдругъ она сама быстрымъ движеніемъ припала на грудь его и вся трепетная шепнула ему:
— Голубчикъ, Петръ Григорьевичъ, коли любите, то времени терять нечего. Сговорится матушка съ Каролиной Карловной, прідетъ женихъ, поршатъ — тогда поздно будетъ.
— Да, времени терятъ нечего,— горячо отвчалъ Елецкій, цлуя ее.— Скажи одно слово, скажи, что согласна, и будемъ неразлучны, навки… Сегодня-же вечеромъ я увезу тебя, да такъ спрячу, что никто на свт не сыщетъ.
Вра отшатнулась и взглянула на него испуганными, изумленными глазами.
— Петръ Григорьевичъ, что вы такое говорите? Какъ мн понять сіи слова? неужели вы и подлинно можете думать, что я способна, забывъ всякій стыдъ, бжать изъ дому. И видно совсмъ вы меня не любите, коли такъ говорите!.. Нтъ, лучше горе, лучше муки на всю жизнь, чмъ позоръ — да и зачмъ?! Просите руки моей, можетъ, она согласится… просите сегодня… сейчасъ
Елецкій хотлъ говорить и не могъ. Онъ только глядлъ на Вру, глядлъ какъ-то мрачно, такъ что ей жутко становилось отъ его взгляда.
Въ сосдней комнат послышались тяжелые шаги Марьи Степановны. Молодые люди постарались оправиться.
Елецкій просидлъ еще нсколько минутъ. Вра надялась, что онъ будетъ проситъ ея руки и нарочно вышла изъ комнаты. Но онъ не сказалъ ни слова объ этомъ Марь Степановн и, совсмъ растерянный, ухалъ.
Алабинъ только что проснулся. Онъ лежалъ, потягиваясь на кровати, и вспоминалъ нкоторыя подробности кутежа прошедшей ночи, когда къ нему въ спальню вошелъ вернувшійся отъ Промзиныхъ Елецкій. Онъ даже привскочилъ на кровати, вглядвшись въ лицо ‘братца’, такъ оно было блдно и разстроено.
— Что съ тобою? ты на себя не похожъ. Говори сейчасъ все безъ утайки!— крикнулъ онъ.— Ужели это тульская невста такъ тебя разогорчила, стыдись, право!
Елецкій остановился передъ нимъ и началъ прерывающимся отъ волненія голосомъ:
— Говорю теб еще разъ, смшки и шутки теперь не у мста. А коли точно ты другъ мн, то слушай… Полюбилась мн Вра какъ никто еще досел, и съ тхъ поръ я самъ не свой, не успокоюсь, пока не будетъ она моею.
— Такъ что-же, все это въ порядк вещей… все на тебя похоже. Да ты мн одно скажи: была у васъ декларація?
— Была, еще дорогой, въ Твери.
— Чего-же лучше! Теперь, видно, за мною дло стало, скрасть ее нужно, такъ, что-ли? Что-же, я готовъ. Только обдумай хорошенько… Самъ ты говорилъ — родня у нихъ большая, пожалуй, наживешь еще такихъ непріятностей, что и жизни не радъ будешь. Да и знаю я тебя, сегодня пылаешь, а завтра, только добился своего, и другой предметъ въ сердц у тебя поселится.
— Ну, нтъ, это не то, что другія,— возразилъ Елецкій.— Говорю теб — люблю ее, люблю, жить безъ нея не могу… вотъ что!.. Выкрасть, увести!— на это не пойдетъ, она, я ужъ пробовалъ…
И онъ разсказалъ пріятелю въ подробностяхъ все, что было передъ тмъ у Промзиныхъ.
— Не глупа двица,— проговорилъ Алабинъ:— такъ теб и слдуетъ, попался бычекъ на веревочку! Да, можетъ, оно и лучше, нужно-же когда-нибудь жениться… Ну, и женись, коли такъ любишь и такъ хороша она… партія подходящая, да и приданое, я чаю, за ней дадутъ не малое, сыновей, вдь, ты говорилъ, нту.
— А ужели ты думаешь, что я бы не женился, коли бы могъ?— отчаяннымъ голосомъ почти простоналъ Елецкій.— Не могу я этого… не могу!
— Почему не можешь? Тебя не разберешь, право… И люблю, и женился бы, и не могу…
— Не могу… я женатъ!
Алабинъ вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ, да такъ и остался нсколько мгновеній.
— Женатъ!— наконецъ проговорилъ онъ:— да ты шутишь, что ли? Никто о семъ не знаетъ, и мн ни слова… Когда? какъ? Гд женатъ? Что такое?
— А ужъ почти два года,— грустнымъ голосомъ и мряя комнату большими шагами, началъ Елецкій.— Да, сдлалъ сію глупость! Похалъ я въ Кіевъ по длу, приглянулась мн дочка того самаго стряпчаго, что дло мое обдлывалъ, приволокнулся за нею. Совсмъ было сманилъ ее бжать, хотлъ свезти съ собой въ деревню, а тутъ отецъ ея, сутяга, сущій аспидъ, жадный крючкотворецъ, и накрылъ насъ… Эхъ, скверная исторія! Конечно, можно было вывернуться, да глупость напала,— въ чувствахъ сердца своего обманулся. И что въ ней хорошаго тогда находилъ! даже дивлюсь на себя. Обвнчали, братецъ, обвнчали, и по сіе время она въ Кіев живетъ, да и не одна, а съ мальчишкой, въ твою честь и Андреемъ его назвалъ… Только такъ она мн опостылла, что и подумать о ней тошно, а ужъ теперь, какъ узналъ да полюбилъ Вру… Эхъ, ну, что тутъ длать… ну говори… посовтуй!.. а у меня самого мысли совсмъ спутались…
— Что же тутъ совтовать! одинъ мой теб згадъ — забудь ты, забудь двицу Промзину, будто и не зналъ ее никогда, а я теб ныншнимъ-же вечеромъ такую красотку покажу, какой ты и отродясь не видывалъ.
— Глупый человкъ! пойми ты, что я не могу жить безъ нея,— горячо перебилъ его Елецкій.— Или она, или пулю въ лобъ!
— Ну, ну, поди! чай тоже самое и про супругу передъ внцомъ сказывалъ.
— Нтъ, эта не таковская…
Алабинъ задумался.
Вдругъ плутовская улыбка мелькнула на лиц его.
— А въ такомъ раз что-же!.. братца выручать надо… и выручимъ, славную штуку я придумалъ!
Узнавъ, въ чемъ состояла штука, придуманная ‘братцемъ‘, Елецкій значительно успокоился. Охваченный припадкомъ страсти, съ которою онъ никогда не умлъ, да и не видлъ до сихъ поръ необходимости бороться, онъ еще минуту тому назадъ считалъ положеніе свое безвыходнымъ — и вдругъ находчивость лихого пріятеля дала ему надежду на достиженіе цли, представлявшейся черезчуръ заманчивой. Онъ даже и думать не хотлъ о томъ, что все-же остается еще много препятствій,— все это преодолть можно: лазейка найдена, а съ остальнымъ такъ или иначе онъ справится.
Въ этотъ день, конечно, невозможно было возвратиться къ Промзинымъ, но на слдующее-же утро онъ похалъ къ нимъ.
Алабинъ, провожая его, говорилъ:
— Смотри, самъ не подгадь дла. Коли все не ршится сегодня, коли затянешь, да возбудишь подозрніе въ Вр, тогда что мы подлаемъ?!
— Не бойся,— отвчалъ Елецкій: — заране толковать нечего, тамъ видно будетъ…
Но онъ, конечно, и не воображалъ, что ему удастся такъ легко уладить дло, какъ это случилось — ему все на этотъ разъ благопріятствовало. Онъ засталъ старуху Промзину въ гостиной и сразу по лицу ея убдился, что за время его отсутствія произошло что-то особенное.
Ему недолго пришлось ждать разгадки. Промзина встртила его довольно вжливо,носъ видимой холодностью. Она, конечно, не могла не замтить впечатлнія, произведеннаго на него Врой, но совсмъ не хотла смотрть на него какъ на жениха. Она хала изъ деревни въ Петербургъ уже съ опредленнымъ и окончательно принятымъ намреніемъ.
Заране, черезъ посредство своей родственницы, а также давно знакомой ей свахи Королины Карловны, она высмотрла настоящаго жениха для дочки и именно такого, какой ей былъ нуженъ. Елецкій-же былъ для нея полезнымъ и даже необходимымъ попутчикомъ, и только. Она его не опасалась, несмотря на его молодость и красивую наружность, такъ какъ твердо была уврена, что на глазахъ у нея ничего не можетъ случиться, и что Вра изъ повиновенія не выйдетъ.
Однако, хотя всю дорогу она очень зорко наблюдала и за Елецкимъ, и за Врой, но разсчеты ея, какъ и всегда почти бываетъ въ такихъ случаяхъ, оказались ненадежными: она утомлялась и засыпала, а молодые люди не дремали.
По прізд въ Петербургъ она не стала откладывать своего дла въ долгій ящикъ. Женихъ, человкъ уже не молодой, но въ чинахъ, со связями и достаточнымъ состояніемъ, былъ заране предупрежденъ. Онъ видлъ Вру года три тому назадъ, проздомъ черезъ Тульскую губернію, и тогда еще плнился ея красотою. Узнавъ отъ Каролины Карловны, что Промзины пріхали, онъ поспшилъ къ нимъ явиться.
Это было наканун, посл визита Елецкаго. И солидный женихъ, и опытная и практическая мать въ два часа времени все поршили между собою. Вра, по настоятельному требованію Марьи Степановны, вышла къ гостю, а черезъ нсколько минутъ, несмотря на грозные взгляды матери, убжала въ спальню и заперлась тамъ.
Но больше ничего и не требовалось, женихъ увидлъ невсту, убдился, что она не только не подурнла, но, напротивъ, значительно даже похорошла въ эти три года. О томъ-же впечатлніи, какое онъ самъ произвелъ на нее, никто, конечно, не думалъ.
Бдная Вра заливалась горькими слезами. Она уже успла совершенно плниться Елецкимъ, молодымъ, красивымъ и смлымъ, который съ обаятельною дерзостью вырвалъ первое признаніе и первый поцлуй. Немолодой и некрасивый женихъ показался ей отвратительнымъ. Она боялась матери, зная ея характеръ. Она ждала Елецкаго и въ то-же время сознавала, что все теперь потеряно, что мать за него ее не выдастъ.
Она хотла писать ему, но не знала съ кмъ отослать письмо и по какому адресу. И ждала, ждала, не спала всю ночь, плакала, а утромъ Марья Степановна объявила ей, что если прідетъ Елецкій, то чтобы она къ нему выходить не смла.
Елецкій пріхалъ. Вра узнала это, но не ршалась ослушаться матери. Однако, вдь, ей необходимо было его видть. И вотъ она ршилась на послднее средство. Она сговорилась со своей горничной, надла шубку, незамтно вышла чернымъ ходомъ изъ квартиры и, обойдя домъ, стала ждать выхода Елецкаго.
А между тмъ Марья Степановна оканчивала свой разговоръ съ надодливымъ гостемъ. Она положила ничего не скрывать отъ него: ‘авось, отъдетъ по добру по здорову, ну, а коли не поможетъ, то пускай самъ на себя пеняетъ — принимать не стану’.
— А я вамъ свою радость скажу, Петръ Григорьевичъ,— посл первыхъ-же фразъ начала она: — вдь, Врушку-то я просватала!
Сказавъ это, она пристально-пристально стала вглядываться въ лицо его. Елецкій не поразился. Онъ ждалъ этого извстія, и оно даже было ему на руку, поэтому ему не представило большого затрудненія самымъ любезнымъ тономъ отвчать ей:
— Вотъ какъ! Ну, что-жъ, дло хорошее… Позвольте васъ поздравить съ симъ важнымъ и радостнымъ для вашего материнскаго сердца событіемъ. А Вр Андреевн могу я принесть свои поздравленія?
Промзина изумленно смотрла. Совсмъ не такого эффекта ждала она отъ своихъ словъ.
— Спасибо вамъ, батюшка,— проговорила она:— Вр сегодня что-то нездоровится, голова что-ль тамъ, прилегла она, заснула… ну, да что-же, ничего, въ другой разъ поздравите.
Елецкій смутился, дло начинало портиться. По тону ея голоса и нсколько уже зная ея характеръ, онъ видлъ, что теперь, на этотъ разъ по крайней мр, ничего не добьется, что Вру она отъ него спрятала и ни за что не покажетъ. Неужто уходить съ пустыми руками! конечно, черезъ прислугу можно будетъ ей доставить цидулку — дло не новое, давно знакомое, но хлопоты, проволочки! Между тмъ непремнно, вдь, ему нужно нынче-же видть Вру. Какъ-же тутъ быть? Спорить со старухой нечего и думать!..
Онъ пробовалъ было остаться, надясь, что Вра какъ-нибудь найдетъ возможность выйти въ гостиную. Но Промзина не церемонилась и прямо объявила ему, что хотла бы оставить его обдать, да нынче-де у нея хлопотъ по горло и она надется, что онъ на сей разъ извинитъ ее.
Едва скрывая свое раздраженіе, Елецкій всталъ и простился. Онъ вышелъ на улицу и раздумывалъ, что бы такое теперь предпринять, какъ вдругъ передъ нимъ очутилась Вра.
— Радость моя! ты ли?! о, да какая-же ты умница!— чуть было громко не крикнулъ онъ.
— Скоре, времени нтъ, я заперла мою комнату… будетъ стучаться… подумаетъ, что сплю, но я должна спшить… Ну что, что она теб говорила?..— почти задыхаясь, шептала Вра.
— Да что?!..— съ хорошо сыграннымъ отчаяніемъ проговорилъ онъ.— Я пріхалъ просить руки твоей, но не усплъ и заикнуться о семъ, какъ твоя мать объявила мн о твоей помолвк… Вра!.. неужто все кончено?.. ужели я долженъ разстаться съ тобою на вки?..
— Что-же длать!?— едва сдерживая рыданія, проговорила она.
— Бжимъ, теперь-же… сію минуту…
Она пошатнулась, она чуть не упала и схватила себя за голову.
— Нтъ, никогда… лучше смерть…
— Никогда!.. Вра, одумайся!.. ты и себя, и меня губишь. Не на позоръ я зову тебя! ты знаешь, что мать твоя непреклонна… бжимъ, и если не сейчасъ, такъ нынче же вечеромъ… я все приготовлю. Мы обвнчаемся здсь, въ Петербург, а потомъ, этою-же ночью, будемъ уже далеко…
Вра схватила его за руку, быстро освтилось лицо ея новымъ выраженіемъ и въ выраженіи этомъ уже не было прежняго ужаса, горя и муки.
— Правду ли говоришь ты? можешь-ли поклясться, что меня не обманешь? что нынче-же мы будемъ обвнчаны?
— Такъ ты, значитъ, считаешь меня обманщикомъ, не вришь?!.
— Нтъ, врю, врю! Ахъ, что-же мн длать?.. я не виновата… за что она хочетъ погубить меня… Милый, я согласна!
Радостно взглянула она на Елецкаго. Въ этомъ порыв доврчивой любви Вра была прелестна.
— Ровно въ десять часовъ я буду ждать тебя здсь, у этого угла, все будетъ готово, не обмани же…
Она кивнула ему головой, еще разъ взглянула, улыбаясь сквозь слезы, и быстро исчезла въ воротахъ дома.
Ея предположеніе оправдалось. Марья Степановна, въ своей близорукой самоувренности, ничего не подозрвала. Убдившись, что дверь въ спальню дочери заперта и что Вра не подаетъ голосу, она ушла на другую половину квартиры.
‘Всю ночь и все утро ревла, видно, заснула, ну, и пускай спитъ, успокоится… Эхъ, глупость-то двичья! потомъ сама же спасибо скажетъ, знаю же, вдь, я, что длаю’, подумала, какъ и всегда довольная собою, Марья Степановна.
Довренная горничная поджидала Вру — все шло благополучно.
Если-бы Марья Степановна была наблюдательне, да не была на этотъ разъ такъ поглощена всякими хозяйственными заботами и соображеніями, она, конечно, замтила бы то странное состояніе, въ которомъ находилась Вра. Не отчаяніе то было, не горе, а волненіе и безпокойство. Вра не знала, куда дваться, металась изъ комнаты въ комнату, поминутно подходила къ часамъ, лицо ея то блднло, то краснло, глаза очень часто останавливались на матери не то съ упрекомъ, не то съ мольбою.
Наконецъ, она не вытерпла, у нея мелькнула слабая надежда, что можетъ быть мать сжалится надъ нею, не принудитъ ршиться на крайній шагъ, казавшійся ей страшнымъ и въ то-же время неизбжнымъ. Она кинулась на шею Марь Степановн и залилась слезами.
— Матушка, пожалй меня — проговорила она прерывающимся, молящимъ голосомъ:— не выдавай замужъ… женихъ мн не по сердцу… я не могу… не хочу его… да и зачмъ ты спшишь такъ? Вдь, какъ хали сюда, говорила, что демъ веселиться, людей увидимъ, всю зиму проживемъ… Зачмъ-же такъ, сейчасъ же… едва пріхали?… Матушка, пожалй меня… вдь, я самая несчастная за нимъ буду, коли мн противенъ… Пожди, обживемся, знакомства сдлаемъ… можетъ кто и теб по нраву придется… найдешь лучшаго, матушка!…
Марья Степановна оттолкнула дочь и грозно на нее взглянула.
— Ахъ, ты глупая, глупая,— качала она головою:— вдь, ужъ не подростокъ, двадцать лтъ скоро, можно было-бы быть поумне… Отъ добра добра не ищутъ, и, видно, знаю я, что длаю. Лучше этого жениха вкъ будемъ искать, не найдемъ. А что-же, мн тебя въ перестаркахъ оставлять, что ли? О противности его ты мн и не говори лучше, это все пустое, вы двки глупыя, особливо если засидитесь, въ мечтаніяхъ себ и ни всть что представляете. Лыцарей вамъ да героевъ подавай, а такихъ вотъ, вишь ты, и на свт-то нту! Да и вс-то ваши лыцари, вонъ что въ епанчахъ да въ красныхъ камзолахъ по улицамъ какъ угорлые мчатся, народъ давятъ, вс, вдь, мошенники они, безбожники, альбо въ долгахъ сидятъ по уши. Такъ за такимъ ты счастливе, что-ли, будешь? Нтъ, мать моя, лучше помолчи, не твоего ума это дло, меня не переспоришь, только сердце вскипятишь мн. Коли я что говорю, такъ тому и быть значитъ, и вотъ теб мой згадъ — не ревть, не запираться, отъ жениха не отвертываться, не доводить меня, теб-же, вдь, хуже будетъ…
Вра отерла свои слезы, сла въ креслице у окошка и долго такъ сидла, будто каменная, смотря въ одну точку и ничего передъ собою не видя.
‘Нтъ, суждено!’ думала она: ‘не погибать-же мн на всю жизнь мою, и авось Господь милостивъ, не обманетъ Петруша, не насмется надо мною. Онъ меня любитъ, да, любитъ!…’
Она сама любила его, а потому, хоть и знала его безъ году недлю, не могла ему не врить.
Между тмъ страшный часъ приближался. Вотъ и девять пробило. Марья Степановна, всю жизнь живя въ деревн, привыкла ложиться рано, и въ половин десятаго ушла къ себ въ спальню.
Мало-по-малу все затихло въ квартир. Вра бросилась на колни передъ образами, горячо помолилась, накинула на себя шубку и неслышно проскользнула въ корридоръ, а потомъ и въ сни, къ выходной парадной двери. Въ двухъ шагахъ отъ нея на лар сидлъ буфетчикъ. Онъ еще не ложился, но, видно, прислъ тутъ, да и задремалъ. Она разслышала его мрное дыханіе. Маленькая лампа освщала сни.
‘Что, если онъ проснется, увидитъ? какъ отворить дверь? И дверь скрипнетъ, и замокъ щелкнетъ. Господи, помоги!…’
Она перекрестилась, быстро отперла дверь, захлопнула ее за собою и не оглядываясь, себя не помня, спустилась съ лстницы.
Еще мигъ — она на улиц. Морозная лунная ночь, далекій и близкій говоръ, скрипъ полозьевъ…
— Вра!!
Сильныя руки схватили ее. Дверца низенькой кареты на полозьяхъ захлопнулась, лошади тронули и помчались по уличнымъ ухабамъ.
Вра открыла глаза. Онъ, онъ рядомъ съ нею въ тсной карет — все кончено! Радость и тоска въ одно и то-же время охватили ее, она заплакала. Онъ цловалъ ея руки, заглядывалъ въ полутьм въ глаза ея. Его успокаивающій нжный голосъ шепталъ ей:
— Не плачь, моя золотая, зачмъ слезы… я не хочу ихъ, я беру тебя на радость, а не на горе…
— Но куда мы демъ? ты общалъ мн, что тотчасъ-же обвнчаемся, въ какой-же церкви?
— Въ церкви?!. Неужели ты не знаешь, что это невозможно? или хочешь ты, чтобы насъ накрыли, чтобы не дали убжать намъ. Можетъ, тебя ужъ хватились. Я упросилъ знакомаго попа внчать насъ дома. Онъ ужъ ждетъ…
— Какъ дома?!.— съ прежнимъ страхомъ переспросила она.— Разв на дому бываютъ свадьбы? Я того никогда не слыхала.
— Можетъ, и не слыхала, можетъ, въ Тул и не бывало такихъ внчаній,— спокойно отвчалъ онъ:— но здсь у насъ зачастую на дому внецъ бываетъ, когда нужно, чтобы все было тайно.
Она замолчала. Его спокойный, увренный голосъ на нее подйствовалъ.
Наконецъ, карета остановилась. Елецкій, крпко держа Вру за руку, провелъ ее въ квартиру Алабина. Она вся дрожала, но молча и покорно слдовала за своимъ путеводителемъ. Ефимъ отворилъ двери и на вопросъ Елецкаго, все ли готово, съ почтительнымъ поклономъ, обращеннымъ къ Вр, отвтилъ, что ‘батюшка’ давно дожидается.
Дйствительно, въ сосдней, ярко освщенной комнат Вра увидла налой съ крестомъ и евангеліемъ. Въ сторон, у стола, покрытаго длинною скатертью, на которомъ лежали восковыя свчи и два внца, священникъ въ полномъ облаченіи внимательно читалъ какую-то книгу. При вход жениха и невсты онъ обернулся, и Вра увидла красивое лицо, обрамленное густою черною бородой. Священникъ серьезно и съ достоинствомъ поклонился, и Вра не замтила, какимъ многозначительнымъ взглядомъ онъ обмнялся съ Елецкимъ.
Въ это время въ комнату вошелъ Ефимъ и заперъ двери. Онъ зажегъ свчи, пошептался съ священникомъ, и черезъ дв-три минуты началось внчаніе. Ефимъ держалъ внцы надъ женихомъ и невстой. Въ своемъ волненіи Вра не замчала, что священникъ иногда путался въ молитвахъ, говорилъ совсмъ не то, что обыкновенно говорится при внчаніи. Онъ иногда, отходя отъ налоя, подходилъ къ столу и заглядывалъ въ книгу, иногда же просто бралъ ее въ руки и читалъ по ней. Бдная Вра усердно молилась, внчальная свча дрожала и оплывала въ рук ея. Вотъ внчаніе окончено, священникъ поздравилъ новобрачныхъ. Елецкій, не смущаясь его присутствіемъ, страстно обнялъ и сталъ цловать Вру.
— Теперь мшкать нечего,— говорилъ онъ:— тройка уже готова, къ утру мы должны быть далеко отъ Петербурга. Врушка милая, я тутъ приготовилъ теб все, что нужно для дороги, только не знаю, хорошо ли, можетъ, забылъ что, осмотри сама. Потомъ мы все это уложимъ въ сундукъ и — съ Богомъ въ дорогу!
Онъ провелъ ее въ небольшую комнату рядомъ, гд стоялъ открытый дорожный сундукъ, а на большомъ турецкомъ диван были разложены необходимыя для дороги вещи и въ томъ числ прекрасная соболья шуба, которая должна была замнить легкую шубку Вры. Новобрачная, какъ во сн, стала перебирать вещи. А Елецкій между тмъ вышелъ, заперъ за собою дверь и бросился на шею къ священнику.
— Спасибо, братецъ:— сказалъ онъ:— дло сдлано, я теперь счастливъ и теб обязанъ симъ счастіемъ…
— Тише, тише,— перебилъ его священникъ — Алабинъ, поддерживая свою наклейную бороду.— Вдь, едва держится! того и ждалъ, что во время внчанія отвалится. Цирюльникъ проклятый мучилъ, мучилъ, а все-же путемъ наклеить не сумлъ… Вотъ отъ какой наипустйшей вещи иной разъ все зависитъ! Ну, что бы сталось, еслибы борода моя да отвалилась?.. А ты, братецъ, и взаправду счастливчикъ,— весело прибавилъ онъ:— не ждалъ я, что такую красавицу-женушку себ подцпишь. Я чуть было не забылъ свою роль, на нее залюбовавшись… Ну, съ Богомъ… я пока скроюсь.. Тройка, слышишь, готова, позвякиваетъ. Смотри же, изъ Царскаго села безпремнно съ Ефимомъ пришли цидулку, да не попадись какъ нибудь, а я тутъ всячески слды заметать стану…
— Прощай, братецъ, спасибо, во вкъ не забуду твоей услуги…
Пріятели еще разъ обнялись. Священникъ ушелъ въ спальню переодваться и отклеивать бороду, а Елецкій вернулся къ Вр. Меньше чмъ черезъ часъ дорожная карета, запряженная тройкою сильныхъ коней, выхала изъ города по царскосельской дорог. На козлахъ, рядомъ съ кучеромъ, сидлъ Ефимъ, кутаясь въ тулупъ и весело ухмылясь.
‘Вотъ такъ лихіе господа,’ думалъ онъ: ‘много было у насъ дловъ разныхъ, а такого еще не случалось! И все-то имъ съ рукъ, сходитъ… Не токмо что людей, а и Господа Бога обманываютъ, не боятся!.. А она-то, бдняжка, ничего-то, ничего не примтила… Что-то будетъ съ нею?…’
Онъ пересталъ улыбаться и задумался.
Прошло два года. Скончалась Екатерина, царствовалъ Павелъ. Петербургъ былъ неузнаваемъ. Еще такъ недавно привольная роскошная жизнь кипла въ немъ, общество жило въ свое удовольствіе, ничмъ не стсняясь, роскошь достигала баснословныхъ размровъ. День начинался поздно, ночь превращалась въ день и почти до самаго разсвта по улицамъ было большое движеніе — разъзжали кареты, развозя съ баловъ по домамъ нарядныхъ женщинъ, мчались на рысакахъ военные и статскіе франты.
Теперь печать тишины и какой-то запуганности легла на весь городъ.
Павелъ Петровичъ, въ своемъ гатчинскомъ уединеніи, слишкомъ долго слушалъ разсказы объ испорченности петербургскихъ нравовъ, слишкомъ накипло во время длинныхъ лтъ невольнаго бездйствія его горячее сердце. Съ первыхъ-же дней царствованія онъ ршилъ положить конецъ ‘всмъ симъ вреднымъ порядкамъ и дебошамъ’.
Онъ началъ съ распущенной гвардіи и сталъ вводить въ ней свою строгую гатчинскую дисциплину. Офицеры должны были забыть и думать о штатскомъ плать, шубахъ и муфтахъ. Дорогіе, роскошные мундиры смнились самыми простыми. За малйшее послабленіе, невнимательность къ своимъ обязанностямъ, слдовало строгое наказаніе.
Караульные офицеры уже не расхаживали въ халатахъ за грибами, не выставляли женъ своихъ въ мундирахъ передъ солдатами. Императоръ самолично производилъ ежедневно разводъ полкамъ, и вс полки должны были постоянно быть наготов, собираться по первому сигналу тревоги.
И не объ одномъ только войск заботился Павелъ Петровичъ, заботился онъ обо всемъ обществ. Онъ всми мрами изгонялъ роскошь, самъ лично уговаривалъ купцовъ сбавить высокія цны на товары.
‘Какъ я живу, такъ пусть и вс живутъ’, говаривалъ онъ. И самъ жилъ просто и экономно. Расходы двора, огромные въ Екатеринино царствованіе, сразу значительно сократились. Всмъ дворцовымъ подрядчикамъ было отказано, и припасы во дворецъ покупались на рынк по рыночнымъ цнамъ. О прежнихъ роскошныхъ дворцовыхъ балахъ забыли и думать. Царское семейство вело скромную семейную жизнь.
Императоръ вставалъ ровно въ пять часовъ утра, а въ шесть у него уже начинались доклады. Изнженные сановники должны были поневол передлать весь строй своей жизни, а кто не могъ этого, тотъ долженъ былъ считать свою дятельность оконченною.
Въ восемь часовъ утра, посл доклада, императора уже можно было встртить на петербургскихъ улицахъ, и къ этому времени городская жизнь должна была начинаться, спать никому не приходилось.
Посл вечерней прогулки и чая, къ которому собиралось все царское семейство, и который разливала императрица Марія еодоровна, государь ровно въ восемь часовъ ложился спать и вмст съ нимъ долженъ былъ засыпать весь городъ. Фонари на улицахъ тушились, движеніе прекращалось, кому не хотлось спать и казалось неудобнымъ сидть впотьмахъ, тотъ долженъ былъ тщательно занавшивать окна, чтобы снаружи не видно было свту.
Съ каждымъ днемъ слухи о паденіи то того, то другого вельможи, о ссылкахъ и высылкахъ изъ города разносились всюду и тревожили общество. Новые, еще вчера совсмъ ничтожные люди быстро возвышались, но иногда такъ же быстро и падали при первомъ неврномъ, неловкомъ шаг. Почти все общество, не успвшее еще очнуться и понять хорошенько дйствительность, преувеличивало свои бды и напасти, и смущалось, пугалось, перешептывалось и негодовало. Кто могъ, тотъ вызжалъ изъ Петербурга, но многіе не могли этого и только дрожали отъ страху…
Было ясное весеннее утро. Императоръ окончилъ свою прогулку и верхомъ, въ сопровожденіи своихъ любимцевъ: Кутайсова, Кушелева и Аракчеева, подъзжалъ ко дворцу. Вдругъ онъ увидлъ въ нсколькихъ шагахъ отъ себя молодую, очень красивую женщину, скромно, но прилично одтую и съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ. Она видимо хотла говорить что-то, но языкъ ея не слушался. Она молча опустилась на колни и застилавшимися отъ слезъ глазами глядла на императора. Онъ осадилъ лошадь и ласково обратился къ молодой женщин.
— У васъ ко мн просьба? успокойтесь и говорите, я васъ слушаю.
— Государь!— произнесла она:— защитите ради моего несчастнаго ребенка… вотъ мое прошеніе!
Она поднялась, неврными шагами подошла къ Павлу Петровичу и протянула ему бумагу.
— Сейчасъ прочту,— сказалъ онъ:— и ежели дло ваше правое, то будьте безъ сумннія, что найдете во мн защиту. Войдите во дворецъ, я прикажу, чтобы васъ пропустили.
Онъ прохалъ впередъ. Молодая женщина, нсколько оправившись, немедленно пошла къ дворцовому подъзду.
Войдя въ свой кабинетъ, государь тотчасъ-же вскрылъ и началъ читать поданную ему бумагу.
Это было прошеніе дочери умершаго бригадира Вры Андреевны Промзиной, которая подробно и откровенно разсказывала о томъ, какъ, пользуясь ея молодостью и неопытностью, гвардіи капитанъ Елецкій соблазнилъ ее и заставилъ бжать съ нимъ изъ дому, какъ онъ, будучи женатъ и имя отъ законной жены сына, внчался съ нею на дому, причемъ роль священника разыгралъ его троюродный братъ и также капитанъ гвардіи, Алабинъ, какъ въ теченіе боле года Елецкій жилъ съ нею у себя въ деревн, въ Тамбовской губерніи, пока у нея не родилась дочь. Затмъ онъ ее бросилъ и скрылся, а потомъ въ деревню пріхала его законная жена съ сыномъ, и весь обманъ обнаружился. Об женщины выслдили обманщика, узнали, что онъ снова въ Петербург, на служб въ полку своемъ, узнали и объ участіи Алабина въ обман и въ кощунственной комедіи. Старый слуга. Алабина, бывшій всему свидтелемъ, не захотлъ боле выносить беззаконій, чинимыхъ его господиномъ, готовъ принять наказаніе за свое долгое молчаніе и во всякое время обязался подтвердить все вышеизложенное.
Описавъ свою плачевную исторію, Вра Промзина обращалась къ милосердію и справедливости государя, и умоляла спасти ее и ея ребенка, десятимсячную дочь, отъ позора.
Государь внимательно прочелъ прошеніе и задумался.
‘Вотъ до чего довели, вотъ до чего распустили!.. столь грязныя и беззаконныя дла творились среди благо дня и оставались безнаказанными… и они, виновники сего гнуснаго дла, не почитали себя преступниками… для нихъ то была забава и шутка!.. ну, такъ и съ ними пошутить надо!..’
Онъ приказалъ проводить Вру Промзину къ императриц и самъ пошелъ туда же.
Въ семейномъ царскомъ кругу, уже собравшемся къ обду, который подавался ровно въ полдень, обласканная и успокоенная
Вра во всхъ подробностяхъ разсказала свою исторію и вышла изъ дворца съ твердой надеждою на лучшее будущее. Ея похудвшее, блдное и измученное лицо стало спокойне. Она страстно прижимала къ груди своей тихо заснувшую двочку и шептала:
‘Спи спокойно, справедливый государь не дастъ тебя въ обиду злымъ людямъ и не будешь ты краснть за мать свою!.. Есть правда на свт! И коли государь и государыня назвали меня невиновною, то, Богъ дастъ, смягчится и сердце матушки’…
Совсмъ неузнаваемая, будто возрожденная, вернулась Вра въ домъ замужней сестры своей, которая въ то время жила въ Петербург и пріютила ее у себя, несмотря на проклятія и угрозы не хотвшей ничего слышать и ничего соображать Марьи Степановны.
Елецкій съ Алабинымъ уже нсколько мсяцевъ жили снова вмст. Елецкій, возвратясь въ Петербургъ, очень спокойно объявилъ ‘братцу’, что Вра ему надола и что онъ оставилъ ее съ новорожденной плаксой-двчонкой въ деревн.
— Нтъ, видно не судьба мн быть женатымъ человкомъ,— сказалъ онъ:— больше году никакая любовь во мн не держится. Не даромъ видно піиты наименовали Амура проказникомъ, вчно-то онъ проказы творитъ надо мною… вонъ старики толкуютъ, будто съ рожденіемъ ребенка супружеская любовь утверждается, а я какъ заслышу пискъ, такъ хоть въ петлю… противно мн все сіе…
— И зачмъ было огородъ городить.
И зачмъ было капусту садить?!..
— проплъ Алабинъ.
— Къ чему тутъ разсужденіе! зачмъ да почему? ‘Довлетъ дневи злоба его’, и ты, отче, по своему духовному сану, долженъ знать сіе и поступать согласно сему…
Проговоривъ это, Елецкій засмялся, вслдъ за нимъ и Алабинъ. Разговоръ о прошломъ и о Вр былъ конченъ, пріятели зажили развеселой жизнью.
Но съ воцареніемъ императора Павла этой жизни былъ положенъ предлъ. Новые порядки показались ‘братцамъ’ жестокими и ‘неудобоносимыми’. Присмирвъ и сдержавши себя мсяцъ, другой, они ршили, что въ столь тяжелыя времена для нихъ осталось одно: выйти въ отставку, ухать въ деревню и постараться найти себ тамъ удовольствія и наслажденія нсколько иного рода.
Однако, пока еще отставка не была получена, они обязаны были нести службу.
На слдующій день посл разговора Вры съ государемъ Елецкій и Алабинъ присутствовали на развод. Они на себя были не похожи въ новыхъ мундирахъ, въ огромныхъ сапогахъ и перчаткахъ, въ букляхъ и косахъ. Они грустно перемигивались съ товарищами и съ затаенной злобой и презрніемъ посматривали на ‘гатчинцевъ’, надъ которыми до сихъ поръ всегда такъ подсмивались и которыхъ теперь должны были слушаться, какъ опытныхъ наставниковъ.
Показался государь, окруженный свитой. Все примолкло, подтянулось, вытянулось въ струнку. Многіе читали про себя молитву, каждый боялся шевельнуться, чтобы какимъ-нибудь незначительнымъ, но неформеннымъ движеніемъ не навлечь на себя гнва.
Впрочемъ на этотъ разъ государь былъ, повидимому, въ хорошемъ расположеніи духа, онъ остался доволенъ и солдатами и офицерами и весело разговаривалъ съ окружающими.
Разводъ былъ оконченъ. Вс чувствовали, что гора свалилась съ плечъ — такой счастливый день былъ въ диковинку. Вдругъ государь, обернувшись и оглядывая всхъ офицеровъ, громкимъ голодомъ спросилъ:
— Капитаны Елецкій и Алабинъ здсь?
Произошло движеніе, у всхъ упало сердце. Елецкій и Алабинъ, ни живы, ни мертвы, вышли изъ рядовъ и приблизились къ государю.
— Вы?— произнесъ онъ, кивнувъ Елецкому.