Молодость, Савин Иван, Год: 1924 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

И. Савин

Молодость
(драматический этюд в одном действии)

Савин И. ‘Всех убиенных помяни, Россия…’: Стихи и проза

М., ‘Грифон’, 2007

Посвящаю Людмиле Владимировне
Савиной (Саволайнен)¹

¹ Супруга И.И. Савина.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Андрей Федорович Сумцов, бывший генерал.

Мара, Оля — его дочери, молодые девушки.

Дмитрий Петрович Лесницкий, дальний родственник Сумцовых, молодой человек.

Анатолий Борисович Грен, жених Оли, молод.

ДЕЙСТВИЕ ПРОИСХОДИТ В НАШИ ДНИ

Бедно обставленная комната. Прямо дверь, налево окно. Сумцов в кресле направо читает газету. В глубине комнаты на табуретке сидит Мара и что-то шьет. Лесницкий, заложив руки за спину, ходит из угла в угол. Летний вечер. Стекла в окне окрашены пурпуром заката.

Небольшая пауза.

Лесницкий. Когда-то люди любили жизнь. А нам она в тягость. Мне по крайней мере. (После молчания.) Я похож на часы, которые испортились раньше, чем вышел весь завод. Человек заводится в среднем на пятьдесят — шестьдесят лет, а я в двадцать четыре начал отставать. Скоро совсем встану.

Сумцов. Не брюзжи, Дима. Это тебе не идет.

Лесницкий. Я не брюзжу… или как там? Словом, первое лицо настоящего времени от глагола брюзжать. Кажется, так. (Помолчав.) Я совсем не брюзжу, дядя. А просто очень устал. Помните, у Гумилева: ‘что я — влюблен или просто смертельно устал?..’

Мара. Вот сейчас мне кажется, что вы рисуетесь. Иногда в вас много искренности.

Лесницкий. Когда мама умерла от голода, я начал нелепо улыбаться и как-то глупо ерошить волосы. Тогда это тоже показалось неестественным, рисовкой. Вообще, я ходячая нелепость, и все у меня — полтора людского.

Сумцов. Это потому, братец ты мой, что всех вас, современную молодежь, в детстве мало драли. Покойница Женя, мать твоя, души в тебе не чаяла, избаловала вконец. Ну, и получилась хныкающая шляпа, а не мужчина.

Лесницкий. Ты все о том же, дядя. Драть — это не значит научить любить жизнь. Да и кто знал, что жизнь станет таким ужасом. (Смотрит в окно.) Все небо красное. Будет большой ветер.

Мара. Завтра Оле двадцать лет. Как бежит время! Давно ли, кажется, мы с ней в коротких платьицах бегали, в саду мертвых воробьев хоронили с неподдельными слезами. Милое наше детство… (Помолчав.) Пирог надо сделать. Господа, с вишнями или с яблоками?

Сумцов. Все равно, только подешевле. Получка у всех нас еще не скоро, можем сесть на мель. (Перелистывая газету.) Ничего нового. Разве в ‘Руле’. Мара, был сегодня ‘Руль’?

Мара. Степан Иванович взял, через час принесет.

Лесницкий. Когда я вижу человека, читающего газету, мне кажется, что это нарочно, что человек этот притворяется. Разве можно интересоваться этими дурацкими репарациями, если душа налита до отказа другим тупиком, другой болью?

Сумцов. Можно и должно. Во-первых, это отвлекает, а затем — нельзя же барахтаться на свете с завязанными глазами. (Кричит.) Оленька, принеси мне, детка, стакан воды, только холодной. (Читает.) Франк опять упал.

Лесницкий. Франк… Вы говорите франк: упал… Скажите, почему никто не замечает, как колоссально падает жизнь, ценность ее, смысл? А ведь это поважнее франка. Представьте себе биржу, на которой котируется жизнь… Хотя слишком много было бы предложений и мало спроса. Мы неблагодарный материал для спекуляции.

Сумцов. Смотря кто. Есть и теперь люди, стоящие не одну тысячу фунтов стерлингов. Люди с закалом, не нытики. За тебя, конечно, никто и медного гроша не даст.

Лесницкий. Вы думаете, только за меня? Мы все такие. Мара, вам хочется жить?

Мара. Прежней жизнью — да, а теперешней… но разве это жизнь?

Лесницкий. Вот видите, дядя. У меня много единомышленников. И разве это странно? Нисколько. У вас, дядя, и у людей вашего возраста было хоть прошлое, полная чаша радости, любви, была молодость. Какое это прекрасное слово: молодость! А у нас ничего не было, нет и не будет. Только до крика натянуты нервы. Мы все теперь сумасшедшие. Те, кого называют новым поколением.

Сумцов. Сами виноваты. Не надо было ждать чудес каких-то, особенно счастья. Жизнь есть прежде всего жизнь — сумма больших бед и маленьких радостей. При известной энергии эти радости можно умножить. А ведь вам сразу тысячу и одну ночь подавай. Все журавлей в небе ловите.

Мара. Ты несправедлив, папа. Какие там журавли!.. У нас… и синицы в руках нет, вырвали. Нет даже воспоминаний.

Лесницкий. Как это вы хорошо сказали, Мара: нет даже воспоминаний. Да и откуда их взять. Мы были еще подростками, когда густо потекла кровь, — война, революция. Не спишь иногда и думаешь, Бога пытаешь: почему у других было все, почему другим Ты дал много солнца, а нас пустил по миру?.. (Помолчав.) Таких, как я, много, тысячи, и все мы прокляты за что-то. Еще на школьной скамье меня больно ударило по голове жесткое время, потом озверение Гражданской войны, холод, контузия, эвакуации, скитания за границей. Теперь вот — копоть завода и тоже нищета. А будущее… боже мой, если бы хоть оно у меня было!

Сумцов. Уж не станешь ты утверждать, что и ждать тебе нечего? Порядочная ты калоша, Дима, баба, тряпка! Нет, нет, это глубоко верно: мало вас драли. Попал бы ты к моему отцу на воспитание, тот бы в два счета превратил тебя в человеческий вид. Годик-другой порол бы по субботам, как меня, так ты бы и в семьдесят лет был молодым, а не то что в двадцать четыре. И слушать тебя не хочется!

Лесницкий. Вы не волнуйтесь, дядя. Что ж, я не виноват во всем этом. Надо быть правдивым. Вы говорите — будущее. Но пусть даже завтра, сегодня даже падет советская власть, — жить так, как вы когда-то жили и как только и можно жить, мы никогда не будем. Должно пройти по крайней мере полвека, пока наладится жизнь, а тогда она потеряет всякий смысл. И потом… Я люблю Россию, страшно люблю, но мне нужна не только она. Нужна семья, родной дом, привычный труд. А у меня вся семья погибла, дом сожжен, трудиться мне не для кого. Если я и хочу, очень хочу вернуться в Россию, то исключительно потому, что у меня там осталось… Хотя это не важно. (После паузы.) Писем мне не было?

Мара. Нет. Может быть, с вечерней почтой.

Лесницкий (про себя). Это так мучительно, если не пишут…

За сценой слышен голос Грена.

Грен. А я скажу, что ты куришь! А я скажу!

В комнату вбегает со стаканом воды в руках Оля, за ней Грен.

Оля. Папа, Анатолий меня дразнит! (Спотыкается и роняет на пол стакан.)

Мара (вздрагивает и быстро вскакивает с табуретки, крича). Аа… Это невозможно, наконец! Ты не ребенок! Вечно, как угорелая… (Успокоившись, виновато.) Извини меня, Оля. Я просто испугалась. (Уходит.)

Сумцов. Что это с Марой творится? Такая раздражительность.

Лесницкий (негромко). Мы все теперь сумасшедшие.

Оля. Мара теперь от каждого шороха вздрагивает, но я ведь не нарочно. (Подбирает осколки стекла и уходит.)

Грен. Нервы. И то сказать: играя в душном кафе ежедневно до двух часов ночи, кто не станет нервным, а у Марьи Андреевны и так плохое здоровье. Господа, знаете последнюю новость: в Москве бунт.

Сумцов. По сведениям из Риги?

Грен. Почему непременно из Риги?

Сумцов. Оттуда вылетают все утки. Вероятно, рижский климат располагает к вранью господ собственных корреспондентов.

Грен. Нет, это из местных источников. Часть ЧОНа, под командой какого-то бывшего полковника… позвольте, как его фамилия?.. забыл… окружила Кремль, в самом городе погром. Говорят, правительство бежало на аэропланах.

Сумцов. Ерунденция.

Грен. За что купил, за то и продаю.

Входит Оля.

Сумцов. В этом, конечно, нет ничего невозможного, так оно в конце концов и будет, но придется еще потерпеть. Перевороты не делаются так — хапай-лапай. Кроме того, слишком уж неудачно сфабрикован ваш бывший полковник. Будьте уверены, милый мой, что к ЧОНу и близко не подпускают нашего брата, старых офицеров. Разве какой-нибудь отъявленный мерзавец.

Грен. Может быть, может быть. (Лесницкому.) Дмитрий Петрович, у нас с вами с понедельника сверхурочная на заводе.

Лесницкий. Да. Мне это все равно. Если не дано урочно жить, надо сверхурочно работать.

Грен. Почему так мрачно?

Лесницкий. Нет причин веселиться, знаете.

Грен. Положение у всех нас пиковое, это верно. Но выход все же есть.

Лесницкий. Какой?

Грен. Отсутствие выхода.

Лесницкий. Это оригинально. И, следовательно, надо смириться?

Грен. Никогда! Следовательно, надо искать его, пробивать головой, прогрызать зубами. Для этого прежде всего надо верить в свои силы.

Лесницкий. А если их нет?

Грен. Не может быть. Это вам только кажется.

Оля. По-моему, Анатолий не совсем прав. Иногда чувствуешь себя совершенно раздавленной. Хочешь сделать что-нибудь, поднять руку — и не можешь. Как связанная. Раньше этого у меня не было.

Сумцов. Ну, если и Олюша начинает философствовать, лучше бежать. И какая вы молодежь, спрашивается? Вот только Анатолий Борисович держит марку, а остальных — в пушку зарядить и выстрелить. Пойду-ка я вскопаю две-три грядки. (У двери.) Господин пессимист, сегодня ваша очередь воду таскать и поливать. (Уходит.)

Лесницкий. Хорошо, дядя. (Грену.) Живу я с вами третий год в одной комнате, вместе добываем насущный кусок хлеба, а я вас мало знаю. Вы намного старше меня?

Грен. Кажется, на два года.

Лесницкий. Так. Значит, двадцать шесть. Скажите, вы еще не устали?

Грен. Что?

Лесницкий. Ну, вот… жить?

Грен. Откровенно говоря, — да, мне тоже пришлось много испытать. Но я стараюсь не распускать себя, держу свою персону в ежовых рукавицах.

Лесницкий. Это, должно быть, очень трудно. (После паузы.) Разрешите еще один вопрос. Молодости у нас нет, мы колоссально ограблены судьбой. Для чего же вы тогда живете?

Грен. Я живу из гордости.

Лесницкий. Объяснитесь.

Грен. Да, из гордости. Вы говорите, нет молодости, усталость? — хорошо. Бездомье, нищета, горький кусок хлеба? — прекрасно. Так вот я живу для того, чтобы доказать, что не единым хлебом жив человек. И в самом деле, правда, конечная правда — у нас, а не у них. А опуская руки, я этим самым сдаюсь без боя, то есть унижаю себя и свою правду. Ведь так?

Лесницкий. Да, я с вами согласен.

Грен. Ну вот. А отсюда вывод: выжить, во что бы то ни стало выжить, оказаться победителем, не отступить перед жизнью — в этом вопрос простого самолюбия. Да и с какой стати падать духом? По какому праву? Если они выгнали нас из России, то это вовсе не значит, что они выгнали из нас Россию. Лично во мне Россия жива, и будущее ее дорого мне, как никогда раньше, а это обязывает к сопротивлению, к борьбе.

Лесницкий. Я понимаю вас, да. Хорошо быть гордым, житейски. А я вот не могу. Мне, Анатолий Борисович, часто кажется, что меня уже раз расстреляли, а я каким-то чудом опять ожил, живу. Это очень глупое и мучительное ощущение.

Грен. Вас ставили когда-нибудь к стенке?

Лесницкий. Ставили, два раза.

Грен. Да, это не забывается.

Пауза.

Оля. До обеда я перебирала наше, как мы говорим, ‘Святая святых’ — шкатулку с фотографиями. Только ее и вывезли из дому. Вы, кажется, видели, Дима?

Лесницкий. На крышке перламутровый слон?

Оля. Да, а внутри, под крышкой, костяные обезьяны, дедушка из Японии привез. Перебирала и нашла ужасно смешную карточку: наша беседка вся в снегу, наверху папа в романовском полушубке и сеттер Джек. Папа с ружьем в руках, в торжественной позе, а у Джека какая-то тряпка в зубах вместо зайца. Долго думала, зачем это они на беседку забрались, а потом вспомнила: в тот день папа вернулся с охоты с пустой сумкой, и мы решили поставить памятник горе-охотнику. Это было перед самой революцией. В то время вы с тетей Женей гостили у нас.

Лесницкий. Мама очень любила ваш сад. Он и зимой был чудесен.

Оля. Разве его можно было не любить? Он такой славный, Господи! Совсем заросший, как густой лес, идешь, идешь — и конца не видно. Соловьев — тысячи. Его все так и называли — ‘Соловьиный сад’. А помните, Дима, огромный двор, весь в траве, как будто ковром зеленым покрыт? Скат к реке, ромашки, наша лодка ‘Золотая рыбка’?

Лесницкий. Помню. (Помолчав.) На реке, в вашей ‘Золотой рыбке’, я в первый раз полюбил. Было мне тогда пятнадцать лет. Нескладный такой, в измятой гимназической фуражке. Нарочно сломал козырек, вырвал подкладку — почему-то считалось шиком. А ее, девушку ту, имя ее — забыл уже. Помню только синее платье и тяжелую русую косу.

Оля. Не ценили мы прошлого, не берегли. Все казалось — не так, все мало. А теперь… не знаю даже, было ли все это или так, приснилось? (Небольшая пауза.) Комната моя стоит, как живая. Хорошая моя детская. Солнечные зайчики на стенах, в углу, на крохотных креслицах — куклы. Смешные такие. За стеной Мара играет, любила она тогда музыку. А откроешь окно, — липы, красная и белая сирень. Спрячешь в них лицо, дышишь сладким запахом. Иногда даже перекрестишься украдкой: хорошо жить, Господи!

Грен. Мне детство и юность пришлось провести в городе, в Петербурге: терпеть не могу этого слова — Петроград!

Лесницкий. А Ленинград?

Грен. И подавно. Природу, особенно южную, знаю очень мало. Как-то был на Волыни, да и то проездом. Но всегда тянуло меня к деревне, к заброшенным старинным усадьбам. Хотелось побродить в лесу, жаворонка в поле послушать, поудить рыбу. Как это, должно быть, хорошо: полежать на песке, под знойным солнцем, и потом нырнуть в холодную воду.

Лесницкий. Было в русской провинции что-то такое, чего не расскажешь словами. Какая-то радушная дремота, сонный уют, тишина. Я вырос и учился в маленьком уездном городке. Вернее, это было просто большое село с десятком-другим каменных домов и необычайным количеством церквей: четырнадцать. Ни электричества, ни железной дороги, мостовая только на главной улице. Конечно, сплетни, ужаснейшая пыль летом, невылазная грязь осенью и весной, целая галерея чеховских, даже гоголевских типов. Но нигде так свободно не дышала грудь, нигде так близок не был Бог, простая человеческая радость, покой, как в этом медвежьем углу, в садах и старосветских домиках этих. И оттого, что все это отнято, и, может быть, навсегда, — еще больнее и дороже память о нем.

Грен. Почему же навсегда? ‘Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!’ Вернем все утраченное. Клянусь вам, Россия будет, мы будем!

Лесницкий. Мы не можем быть, нас уже нет. Мы уже не люди, а ‘нарочно’.

Грен. Вы невозможны, Дмитрий Павлович. Только тоску наводите на всех.

Оля. Если сойти с балкона, несколько шагов вправо, — большой овальный цветник. Был там когда-то фонтан, потом его засыпали. По краям — шелковая трава, а в середине — левкои, штамбовые розы, астры. Астры цвели до поздней осени. На дворе октябрь уже, по утрам иней, а они все стоят, красные, белые. У беседки — море гвоздик. До сих пор каждую ночь снятся. (Помолчав.) И флигель наш все снится. Вы не забыли его, Дима?

Лесницкий. Не забыл.

Оля. ‘Летний дворец’, как он у нас назывался. Две малюсенькие комнатки с окнами в сад, в малину. Нелепые обои, сборная мебель, но какой уют, сколько солнца всегда! Наберешь полную тарелку черешен — какие у нас были черешни! — сядешь с ногами на диван с продавленными пружинами и блаженствуешь. Радом всегда кот спал, мягкий, будто совсем без костей. Да… Никак не могу избавиться от чувства, будто именно в этом диване, в его скрипучих пружинах детство мое похоронено. Вместе с косточками от черешен…

Лесницкий. Вам все же легче, думаю. В вас годы молодости не успели еще заглушить воспоминаний, вот солнечных зайчиков этих, мягкого кота. А я оглянусь назад, — сплошная темь. Ни одного светлого пятна. Если что и было, оно затушевано кровью, запеклось в крови. (С мукой.) Жизнь погибла. Оля, родная моя, жизнь погибла… Сегодня как-то… боюсь я гибели. Я хочу жить, смеяться, счастья мне надо. Как же без счастья? А нет его. Походим еще на земле и захлебнемся. Ау, молодость! (Оля начинает плакать.) Не вернешь. Ничего. Ничего. Так просто.

Грен. Оля… что такое? Плачешь?! Господь с тобой, что случилось?

Лесницкий. Простите, я только расстраиваю себя и других. (Целует Оле руку и уходит.)

Грен. Нудный человек. Другой раз просто разругать хочется: да перестаньте же вы ныть, наконец. Кому от этого легче! А потом посмотришь ему в лицо: в глазах такая боль, что и самому жутко становится. Не поймешь его.

Оля (после паузы.) Трудно ему очень, тяжело. Мать умерла голодной смертью, сестру, Зину, на его глазах… Зина после этого застрелилась. Теперь вот около года писем нет от невесты, в России она.

Грен. Как много теперь горя все-таки. Всюду, куда ни посмотришь. Вдвойне бережешь свое счастье, кутаешь, как ребенка: а вдруг случится что нехорошее… (Нежно.) Люблю тебя, Оля. Не надо грустить. Мы дойдем как-нибудь домой, ты не бойся.

Оля. С тобой не страшно. Ты сильный, не согнешься. И самое главное: ты мой. И хорошо это, и странно: мой. Мой жених. (Заглядывая Грену в глаза.) Любишь?

Грен. Разве можно спрашивать? Песенка есть такая английская: люблю тебя, люблю тебя, а больше не сказать. Слов еще таких не выдумали. (Прижимается щекой к голове Оли.) Оленька… (Помолчав, шутливо.) Да и как не любить такую девочку пухлую, совсем девочку. Андрей Федорович уверяет, что ты и теперь не прочь куклу купить.

Оля (капризно). Куплю. Пять, двадцать кукол. И буду играть до седых волос. И замуж за тебя не выйду, вот!

Грен (смеется). Разрешите спросить, мадемуазель, вам завтра двадцать лет или двенадцать? Какой вы еще ребенок, Оля, право! У-у-у, как серьезно сдвинулись брови.

Оля (шутливо). Вы, конечно, взрослый. Подумаешь, двадцать шесть лет! Терпеть не могу мальчишек. Мне нравятся лысые, очень глухие и чтоб обязательно на костылях. А вы — так, на безрыбье. Получили-с?

Грен. Благодарствую! Должен сознаться, у вас тонкий вкус. (Меняя тон, серьезно.) Оля, ты не замечаешь, что Мара с каждым днем…

Входят Мара и Лесницкий.

Мара. У нас в доме было два культа: культ Наполеона и культ Шопена. Папа положительно бредил маленьким корсиканцем. Его кабинет, и в городе и в деревне, был увешан огромными полотнами битв при Аустерлице, Ватерлоо, эпизодами из египетской и русской кампаний. Отовсюду выписывались всевозможные статуэтки, гипсовые слепки с руки Наполеона, гипсовые маски, книги по наполеоноведению. Кажется, была такая наука. Страстное увлечение Шопеном у меня наследственное, от бабушки. Бабушка всего Шопена, от первой до последней ноты, знала наизусть. Не правда ли, изумительная память?

Лесницкий. И изумительная влюбленность.

Мара. Долго и я была, так сказать, в шопеновском плену. Года за два до нашего бегства я изменила ему ради Бетховена. Тоже ночи просиживала за роялем.

Грен. Красивая есть легенда о его ‘Лунной сонате’.

Лесницкий. Какая?

Мара. У Бетховена была знакомая девушка, слепая от рождения. Глядя и перебирая листья, она кое-как могла их себе представить. То же и с лицами родных, окружавшими ее вещами. У слепых ведь чувство осязания необычайно остро. Солнце она понимала, воображала его яркость и тепло по горячим лучам, согревавшим ее. Но лучи холодной луны ничего не давали безжизненным глазам слепой. ‘Я не могу понять, — сказала она однажды Бетховену, — что такое лунный свет. Расскажите мне о нем, дайте почувствовать’. И Бетховен, сев за рояль, в потоке лунного света сыграл впервые экспромтом свою ‘Лунную сонату’.

Оля. Бабушка, помню, рассказывала, что невеста Шопена, умершая до свадьбы, удивительно серебристо смеялась. Смех этот и выражен в его седьмом вальсе.

Грен. Хорошо, что сегодня суббота. Завтра можно поспать дольше. Люблю, грешный человек, поваляться в кровати до одиннадцати, двенадцати, чаю выпить не спеша. Кстати, самовар уже закипел.

Оля. Пойду посмотрю. (Уходит, за ней Грен.)

Мара. После двух лет фокстротов, тустепов, джимми — музыка мне опостылела. Верите ли, подчас каждая нота, каждый звук мне физически противны. Будто потная, прокопченная сигарным дымом рука водит вам по лицу. Добарабанишь как-нибудь и решаешь: баста, не могу больше, завтра брошу. Но есть ведь надо. Ну и идешь в это проклятое кафе. И весь ужас в том, что отвращение к кабаретной музыке постепенно переходит и на другую, настоящую.

Лесницкий. Это время как-то сразу переоценило все ценности. Милое стало ненавистным.

Мара. И какая ирония судьбы! Я мечтала, жила мыслью проводить бессонные ночи за роялем. И вот (горько улыбаясь) — провожу: хриплое пианино, танцовщицы второго сорта, пьяные крики. Да и Оле… очень повезло. В детстве самой для нее большой радостью было шить куклам платья. Теперь она тоже шьет наряды куклам, только взрослым, капризным и грубым. И за что все это, Боже, — не пойму.

Лесницкий. Есть какой-то тайный смысл в нынешней бессмыслице. Не может быть, чтобы мы гибли даром! Но смысл запрятан глубоко, не сыщешь.

Мара. Любви ждала жадно. И — тоже ребячество — любви безответной. Ненужной тому, кого любишь. Казалось, что так трогательно и тонко, что ли, — молча страдать, видеть холодное равнодушие на любимом лице… (Опуская голову.) И это теперь исполнилось, к несчастью. Напророчила сама себе.

Лесницкий. Мара, вы не сердитесь на меня?

Мара. За что?

Лесницкий. Все время чувствую себя виноватым без вины. Я ведь знаю, что… любите вы меня, и не могу ничего дать взамен. Ничего не могу.

Мара. Не надо об этом, Дима. Мне больно.

Лесницкий.Я уже давно сам себе не принадлежу. Отдан весь, без остатка.

Пауза.

Мара. А если та, от кого вы так ждете писем, забыла вас, вышла замуж?

Лесницкий (вздрогнув, почти крича). Это невозможно!

Мара. Теперь нет ничего невозможного. Если и вы станете ненужным?

Лесницкий (упавшим голосом, спокойно). Тогда я умру. Сейчас же.

Мара (вполголоса). Нет, не надо. Пусть я задохнусь молча, только бы вы жили и были счастливы. Пусть лучше она… (Громко.) Не слушайте меня, Дима. Я говорю вздор.

Лесницкий. Я подумал сейчас о том, что мне следовало бы уехать отсюда куда-нибудь.

Мара. Не знаю. Может быть.

Входит Сумцов.

Сумцов. Что это вы, господин хороший, на огород не изволили прийти, а?

Лесницкий. Ах да, яи забыл. Иду. (Заметив в руках у Сумцова письмо.) Это не мне, случайно?

Сумцов. Тебе, из России. Только не получишь, пока не выполнишь наряда по поливке.

Лесницкий. Разве этим шутят, дядя?!

Сумцов. Ну, на, на. Я же понимаю. (Лесницкий берет письмо и уходит, разрывая на ходу конверт.) Теперь, дай Бог, успокоится. А то ходит все, шляпа, как в воду опущенный. (Садится рядом с дочерью.) Чего это девочка моя такая грустная? Обидел кто?

Мара. Нет, так. (Кладет голову на плечо отца.) Нехорошо теперь жить, папа, совсем нехорошо.

Сумцов (ласково). Стыдись, Мара! В двадцать два года такую пессимистику надо в бараний рог гнуть. Была бы здорова, детка, а все остальное приложится. Жизнь хороша, поверь мне, старому пистолету.

Мара (улыбаясь). Ты сам, папа, иногда грустишь втихомолку. Правда, по ночам больше, когда не спится.

Сумцов. С чего это ты вздумала?

Мара. Еще прошлой ночью ты пришел к нам в комнату, поправил Оле одеяло и сказал про себя, — ты ведь часто сам с собою разговариваешь: ‘Бедные мои девочки, горько вам пришлось’. И перекрестил нас.

Сумцов (смущаясь). Ну, это тебе приснилось.

Мара. Ничего не приснилось. После этого ты еще поднял с полу гребенку и положил на стол. Что, скажешь, неправда?

Сумцов. Ах ты сыщица этакая, все знаешь! Однако пора вечерять, как говаривала наша нянюшка, где-то она теперь мается? Пойдем поможем Оленьке по хозяйству. (Оба идут к двери.) Пить чай на балконе не придется: ветер начинается и пыльно очень. Интересно, бывают ли здесь наши воробьиные ночи? (Уходит.)

На сцене некоторое время никого нет. Входит Лесницкий. Лихорадочно сжимая в руке письмо, тревожно оглядывается, будто к чему-то прислушиваясь, затем тяжело опускается на стул у стола, расправляет скомканный листок письма и читает его, упав головой на кисти рук.

Лесницкий. ‘Боюсь я очень, что это письмо совсем замучит тебя, Дима. А молчать нельзя уже. Сказать ведь надо когда-нибудь, надо. Скоро полгода, как я замужем. То есть это и не замужество, а так — живем вместе. Записали нас где-то, и в церкви не были. Сама теперь не пойму, зачем так вышло. Любила тебя крепко и сейчас, прости, кажется, люблю. И вот ушла от тебя, хороший. Тяжело это очень, ты поверь. Нравился мне чем-то он, муж мой. Встретились мы в канцелярии, служила я тогда. Он дикий был какой-то, глаза горят. Может быть, и красивый. Да, красивый. Несколько дней всего прошло — и забылся ты, мой. Ведь мой ты, Господи! Как будто и не было тебя. И еще есть было нечего, с квартиры меня гнали. Ты не думай, что оправдываюсь. Смешно это и не поможет. А так говорю, к слову. Пошла раз к нему, потянуло, он и взял меня. Потом женой его стала, думала, что хоть любит. Я не то пишу, совсем не то. Он прямой, грубость была в нем тогда желанная, коммунист. Да, вот и думала: любит. А теперь бьет он меня часто, площадная ругань. Выбилась я из сил. Вчера еще ударил очень больно кулаком по груди, а я ребенка жду. Ты пойми, страшно горько мне. Загадила тебя, все хорошее наше, молодость свою, а жить как? Как же жить дальше, Боже ты мой? Дима, мальчик мой светлый, ты это письмо порви, и все порви. Не надо ничего. И не кляни меня. И так уже наказана, не твоя, я и сама не знаю чья — Галя’. (Плачет, разрывая письмо на куски.) Да… (Встает, думает о чем-то.) Да… (Решительно.) Да! (Быстро уходит.)

Через минуту за сценой слышится выстрел. Большая пауза.

Входят Сумцов, Мара и Оля.

Сумцов (неся самовар). Хоть в суд подавай. Каждый день говорю этому стрекулисту: желательно вам ворон стрелять — идите в поле, в лес, а нечего тут нам под окнами хлопать. (Ставит самовар на стол налево и садится в кресло.) И добро бы хоть в одну ворону попал, а то мажет все, шляпа.

Мара. Выстрел как будто не ружейный.

Сумцов. Понимаешь ты, берданка, заячьей дробью.

Оля. Анатолий за ним пошел. (Разливает чай.) Завтра воскресенье, отдых от работ. Поедем на лодке.

Мара. А для меня суббота самый тяжелый день. Только под утро приходишь домой. (Смотрит на часы.) Вот уже скоро и идти надо.

Входит Грен.

Грен (неестественно весело). Эх, яблочко, да куда катишься…

Сумцов (читая газету). Попадешь в ге-пе-у, не воротишься.

Грен. Совершенно правильно. Вашими устами глаголет истина. (Протягивая Маре модный журнал.) Полюбуйтесь, последний крик моды. Платье такое, что (делано смеется) нельзя разобрать, где низ, где верх. Эх, яблочко… у Софы Александровны для вас стащил.

Оля (рассматривая с сестрой журнал). Это же ужас, какие платья!

Грен (Сумцову). А в Болгарии опять что-то начинается.

Мара (сестре). Вот это очень оригинальное.

Грен (подходя к Сумцову). Горячая кровь у наших братушек. (Тише.) Все не могут успокоиться. (Тихо.) Андрей Федорович, Дима застрелился…

ЗАНАВЕС

Гельсингфорс, 1924

(Дни нашей жизни. 1925. Февраль. No 5)

Читайте также: