Мольер, его жизнь и произведения, Цебрикова Мария Константиновна, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 71 минут(ы)

М. К. Цебрикова.

МОЛЬЕРЪ
ЕГО ЖИЗНЬ И ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., 8.
1888.

I.
Мольеръ и его жизнь.

Французы говорятъ о вк Людовика XIV — вкъ Мольера и Расина. Сопоставленіе это неврно. Мольеръ имлъ не одно литературное значеніе, но еще оставилъ прочный слдъ въ рост французскаго общества. Знаменитый авторъ комедій вызвалъ культъ своей памяти, какого не вызывалъ Расинъ. Во Франціи существуетъ общество мольеристовъ, издающее свой журналъ. Общество съ рвеніемъ, почти благоговйнымъ, Собираетъ малйшія свднія о пьесахъ Мольера, его игр, жизни, какъ писателя и частнаго человка. Ничтожнйшая біографическая подробность не только о самомъ Мольер, но объ отц его, жен, родн и преемник его на сцен, актер Лагранж, цнится до такой степени, что это кажется страннымъ намъ, вообще не особенно отличающимся уваженіемъ къ нашимъ талантамъ.

Въ ‘Revue des deux Mondes’, начиная съ 1885 по 1887 г., появился рядъ монографій Ларруме, какъ о самомъ Мольер, такъ и о близкихъ къ нему личностяхъ. Это очень обстоятельныя, порою кропотливыя характеристики, дающія врную оцнку времени и значенія великаго писателя. Он отчасти послужили матеріаломъ для этой статьи. Въ наше время Мольеръ появляется на сцен гораздо чаще Расина, долгое время забытаго и не ране сороковыхъ годовъ воскресшаго, вмст съ возрожденіемъ классицизма, въ драмахъ Понсара и боле всего благодаря игр Рашели. Мольеръ не зналъ такого забвенія и не былъ такъ всецло вытсненъ со сцены романтизмомъ, какъ былъ вытсненъ трагикъ Расинъ. Гальская веселость и живое остроуміе перваго привлекали публику, утратившую вкусъ къ отточеннымъ александринскимъ стихамъ и изящной и строгой декламаціи второго.

Права Мольера обоснованы его жизненнымъ значеніемъ для Франціи. Онъ въ творчеств своемъ не уносился въ пережитыя эпохи и чуждую жизнь. Онъ бралъ матеріалъ изъ дйствительности, въ немъ отразились французское общество и дворъ подъ угломъ зрнія моралиста. Осмивая слабости и пороки того и другого. Мольеръ подаетъ одну руку Монтэню, отъ котораго онъ наслдовалъ ясность языка, тонкую иронію и эпикурейскую философію, другую онъ подаетъ Воль теру. Мольеровскій ‘Тартюфъ’, если не съ философской стороны, то съ практической, явился предвстникомъ ядовитой сатиры фернейскаго философа, бичевавшей Nonsobre и Infme, т. е. схоластику, ханжество и суевріе. Здравомыслъ въ Тартюф высказываетъ идеи, расчищавшія путь раціонализму Вольтера. Нмецкая критика съ Лессингомъ во глав строго отнеслась къ Мольеру за искусственность и неестественность его комедій. Если подъ естественностью понимать ту реальность формы, какую выработало искусство нашего времени, то и знаменитая ‘Эмилія Галотти’ и ‘Натанъ Мудрый’ окажутся неудовлетворительными. Съ этою мрою въ рук.можно забраковать и Шиллера, и Гёте. Лессингъ, нападая на Расина и Корнеля за неестественность формы, за грековъ и римлянъ, говорившихъ языкомъ маркизовъ французскаго двора, за отточенность періодовъ, въ которой охлаждалось живое чувство, нападалъ и на Мольера за отвлеченность его комедій, изобра жавшихъ пороки, но не порочныхъ людей. Дйствительно, индивидуальность слаба въ герояхъ классицизма, или врне, псевдоклассицизма XVII вка, онъ бралъ человка только съ какой нибудь одной стороны: героизма, величія, злодйства, добродтели или порока. Но та доля правды, которая заключается въ критик этой, должна быть принята съ нкоторою оговоркою: надо помнить, что строгой морали Лессинга комизмъ иныхъ сценъ и фарсовъ Мольера могъ казаться возмутительнымъ, и критикъ упустилъ изъ вида, что германская литература не дала ни одного образцоваго комическаго писателя. Въ цломъ-же строгій приговоръ критика, быть можетъ безсознательно для него самого, былъ отраженіемъ розни расъ. Французы, по преимуществу, народъ формы, они были законодателями общественныхъ отношеній и приличій, они всегда обобщали на весь цивилизованный міръ философскія идеи другихъ народовъ, которыя безъ нихъ долго бы лежали подъ спудомъ тяжелой и недоступной формы. Эта способность длаетъ ихъ особенно чуткими къ смшнымъ сторонамъ человка и до сихъ поръ пальма первенства въ комедіи за ними. Германцы — раса боле глубокомысленная, глубже чувствующая и мало чувствительная къ смшному: они дали лучшіе образцы идеалистической драмы. Трудно ожидать полнаго пониманія при взаимной оцнк двухъ такихъ противуположныхъ расъ.

Недостатки Мольера, такъ строго осужденные Лессингомъ, принадлежатъ въ очень значительной степени его времени. Надо помнить, что Мольеру приходилось работать на нерасчищенной почв. За нимъ неотъемлемая заслуга: онъ создалъ французскую комедію и въ произведеніяхъ своихъ явился выразителемъ дйствительности своего времени, можно сказать — единственнымъ выразителемъ. Въ произведеніяхъ его читатель видитъ не тольло общечеловческіе пороки, осмянные комедіей, но и смшныя стороны его времени. Слдовательно, въ комедіяхъ Мольера отразилась дйствительность, хотя конечно она не могла быть передана такъ, какъ передало бы ее искусство XIX вка. Доказательствомъ служитъ то, что современная Мольеру публика находила въ комедіяхъ его не только общечеловческую художественную правду, но еще видла въ дйствующихъ лицахъ копіи того или другого живого лица, повтореніе эпизодовъ изъ жизни невымышленныхъ людей.

Мольеру приходилось вырабатывать французскую комедію изъ фарса. Предшественниковъ у него почти не было, неизвстные авторы, жившіе до него, не сдлали почти ничего. Пороки и смшныя стороны аристократіи, салоновъ, буржуазіи, только что выползавшей изъ своего ничтожества и не мечтавшей о томъ, что черезъ сто лтъ она захочетъ стать всмъ,— все это мы видимъ въ произведеніяхъ Мольера осмяннымъ въ забавныхъ сценахъ, проникнутыхъ здравымъ смысломъ и комизмомъ, порою грубоватымъ для нашего вкуса. Создавъ французскую комедію, Мольеръ имлъ вліяніе на литературу цлой Европы. Въ комедіяхъ Сумарокова и Княжнина мы находимъ подражаніе мольеровской форм и содержанію. Съ Мольеромъ на сцену проникъ духъ буржуазіи и это было шагомъ впередъ. Поле творчества расширилось. Авторъ видлъ темныя стороны буржуазіи и бичевалъ ея скаредность, низкопоклонство передъ знатью, невжество и глупость,— бичевалъ тмъ безпощадне, что эти темныя стороны много испортили ему жизнь.

——

Мольеръ родился въ буржуазной семь и, по положенію отца своего Жана Поклена, придворнаго обойщика, имлъ случай рано насмотрться на вельможъ двора Людовика XIII и наблюдать нравы и характеры людей разныхъ сословій. Только позднйшіе біографы Мольера обратили вниманіе на среду, въ которой онъ ре съ и Лилъ. Первый біографъ его, Гримаре, даетъ только очень короткій и малосодержательный очеркъ его жизни. Въ то время даже и этотъ очеркъ вызвалъ протестъ одного анонимнаго автора, находившаго унизительнымъ дломъ для достоинства литературы разоблачать семейныя отношенія и рыться въ частной жизни писателей. ‘У насъ осталось отъ Мольера все, что должно интересовать насъ въ произведеніяхъ его, и мн дла нтъ до того, что онъ длалъ въ домашней жизни и сношеніяхъ съ друзьями, мн дла нтъ до того, кто онъ былъ и откуда онъ взялся. Государству дла нтъ до рожденія его, ни до дйствій его’.— вотъ слова протеста, приравнивавшаго вс біографическія подробности о писателяхъ къ сплетнямъ. Теорія среды въ примненіи къ литературной критик доказала необходимость біографическихъ подробностей, освщающихъ личность и время автора, безъ полнаго уясненія личности невозможна и оцнка произведеній. Любовь къ сплетнямъ, ради которой считаютъ чуть не число носковъ, какъ говорила служанка мольеровской комедіи, Маделонъ, можетъ найти пищу только немедленно по смерти автора, когда живы еще близкія ему лица, и понятно, что сплетня, прикрываясь маской критическаго изслдованія, можетъ причинить имъ немало огорченій. Но ради этого лишать исторію литературы фактовъ необходимыхъ для освщенія личности автора и эпохи его, непростительно. Пасквильная печать, не щадившая Мольера при жизни, не пощадила его и по смерти, а близкіе ему люди не съумли составить біографіи, достойной его. Это сдлали писатели другихъ поколній и задача ихъ была нелегкая, потому что многіе факты не были проврены, а достоврность иныхъ переданныхъ преданіемъ была сомнительна.

Поклены принадлежали къ старинному буржуазному роду, отецъ Мольера считался ‘почетнымъ человкомъ’ (honorable homme),— такъ титуловался онъ во всхъ актахъ, но это было не званіемъ, какъ у насъ почетный гражданинъ, а титуломъ, который произвольно, въ силу обычая, давали другъ другу купцы, мщане и ремесленники-хозяева. Жанъ Покленъ женился на дочери торговца мебели, взялъ хорошее приданое, по смерти старшаго брата получилъ должность придворнаго обойщика, дававшую личное дворянство — титулъ королевскаго оруженосца (cuyer) до Людовика XIV, а съ вступленія на престолъ ‘короля солнца’ — титулъ камердинера королевскаго (valet de chambre du roi), чего добивались вс мелкіе чиновники, служившіе при двор. При культ, какой внушалъ ‘король солнце’ приближеннымъ своимъ, должность камердинера считалась особенно почетной: камердинеръ былъ лицомъ, приближеннымъ къ особ монарха. Жанъ Покленъ готовилъ къ той-же карьер своего старшаго сына, Жана Баптиста, но геній комедіи иначе ршилъ судьбу ребенка. Поклены были коренастой, здоровой, упрямо-работящей расой, крпкой на деньгу и не мене крпко хранившей преданія своего рода и сословія, не отличавшейся ни нжными чувствами, ни богатыми дарами воображенія. Марія Крессе, жена Жана Поклена и мать Жана-Баптиста, была натурой боле нжной, съ врожденною склонностью къ изяществу и роскоши. Она получила хорошее воспитаніе, исключительное для ея времени, читала Плутарха и любила литературу. Многія женщины буржуазіи не знали читать и писать. Она была любящею и преданною женщиною, способною на великодушные поступки — такъ отзываются о ней біографы Мольера. Онъ наслдовалъ натуру матери, но эта наслдственность не могла быть усилена личнымъ вліяніемъ: мать умерла рано и Мольеръ едва помнилъ ее.

Въ произведеніяхъ Мольера не затронута сторона материнской любви: есть дамы, имющія дтей, какъ графиня Эскарбоньясъ, но он являются исключеніемъ, вообще на сцен отцы, иногда упомянуто, что они вдовцы, иногда нтъ. Черезъ годъ по смерти первой жены, отецъ Мольера женился во второй разъ на дочери такого-же ‘почетнаго человка’. Иные критики, на основаніи женскаго лица комедіи ‘Мнимый Больной’, Белины — мачихи, алчной и низкой натуры, обманывающей мужа и ссорящей его съ дтьми,— заключили, что ма чиха Мольера послужила оригиналомъ для этого лица, но это несправедливо. Мачиха была хозяйкой подъ пару мужу, когда Мольеръ былъ подросткомъ, она умерла, оставивъ четверыхъ дтей, она не мшала мужу исполнять долгъ отца по отношенію дтей отъ перваго брака.

Отецъ исполнялъ свой долгъ такъ, какъ понималъ его. Жану Баптисту, какъ старшему, онъ намревался передать званіе придворнаго обойщика. До четырнадцати лтъ Жанъ Баптистъ учился въ лавк отца торговл, чтенію, письму и счету. Потомъ будущаго знаменитаго писателя отдали въ приходскую школу, гд учила дтей своихъ средняя буржуазія. Школа отличалась, какъ говорятъ біографы Мольера, ‘организаціей сильной и давнишней’, множествомъ учениковъ, продолжительностью уроковъ и узостью программы. Учили катихизису, чтенію и сочиненію по-французски и латыни, счету и церковному пнію. Все это считалось необходимымъ для дтей ‘почетныхъ людей’, и сверхъ того учили нравственности (bonnes moeurs). Какимъ образомъ преподавали этотъ предметъ — о томъ біографы не говорятъ ни слова. Мольеру, при его живой и впечатлительной натур, тяжело жилось въ дом суроваго отца, ставшемъ еще печальне и непривтне со смерти мачихи. Онъ часто навлекалъ неудовольствіе отца тмъ, что, повинуясь неодолимому инстинкту, бродилъ по улицамъ, всматриваясь въ лица сновавшей толпы, прислушиваясь къ отрывочнымъ рчамъ, встртивъ труппу актеровъ, онъ былъ способенъ слдовать за нею по цлымъ днямъ. Ддъ его, отецъ матери, Крессе, водилъ его часто въ театръ, въ отель Бургонь, куда онъ имлъ даровой входъ. Мольеръ пристрастился къ театру до того, что разъ отецъ его спросилъ сердито дда, не хочетъ ли онъ сдлать внука комедіантомъ. Ддъ отвчалъ: ‘Чтожъ, дай Богъ, чтобъ у него былъ такой талантъ, какъ у Бельроза’. Бельрозъ былъ знаменитостью сцены, любимцемъ высокопоставленныхъ меценатовъ и публики. Отвть дда поразилъ пятнадцатилтняго Мольера и. хотя онъ еще не созналъ вполн свое желаніе быть актеромъ, но ремесло его отца и наслдственная должность придворнаго обойщика утратили для него всякую привлекательность. Онъ затосковалъ, и когда отецъ спросилъ его о причин, сознался откровенно, что не хочетъ быть обойщикомъ. Ддъ просилъ за него и его отдали въ коллегію Клермонъ. Въ ней преимущественно преподавали іезуиты, учениковъ было до 2,000 и въ томъ числ много дтей аристократіи и придворныхъ. Курсъ былъ мене продолжителенъ по б ‘ле содержателенъ, нежели въ университетскихъ коллегіяхъ. Дворянство въ то время представляло высшую культуру Франціи, а буржуазія только еще начинала искать образованія, она отдавала дтей своихъ въ эту коллегію и ради связей. Отецъ Мольера разсчитывалъ, что образованіе, полученное въ коллегіи, выдвинетъ его сына. Способности юноши подавали основаніе къ честолюбивымъ надеждамъ. Жанъ Баптистъ, получивъ съ должностью камердинера личное дворянство, станетъ на первую ступень блестящей карьеры. Успхи юноши подтверждали надежды отца, который былъ-бы вполн доволенъ сыномъ, еслибъ не несчастная страсть къ театру. Преслдуя за нее сына, Жанъ Покленъ не былъ однако тмъ тираномъ, какимъ его изображали поклонники знаменитаго сына его. И въ наше время театръ не безусловно хорошая школа для воспитанія юношества, циничный элементъ занимаетъ въ немъ слишкомъ много мста, въ то время грубый цинизмъ былъ преобладающимъ элементомъ, жизнь актеровъ отличалась распущенностью и католическая церковь считала ихъ отверженными. Отецъ Мольера, естественно, съ ужасомъ видлъ увлеченіе своего сына театромъ и комедіантами и нельзя ставить въ вину ‘почетному человку’, что онъ не съумлъ стать выше своего времени. Франція должна быть благодарна ему за то образованіе, какое онъ далъ своему сыну и безъ котораго Мольеръ не могъ бы быть Мольеромъ.

Пробывъ въ коллегіи съ 1636 по 1641 г., Мольеръ окончилъ курсъ хорошимъ гуманистомъ, онъ, наравн Съ Шанелемъ и Рено, былъ любимымъ ученикомъ Гассенди. Мольеръ вынесъ изъ коллегіи основы философіи эпикуреизма, уживавшагося какъ нельзя лучше съ формальнымъ преподаваніемъ католицизма. Аристофанъ и Менандръ, Плавтъ и Теренцій развили въ юнош чутье комедіи, безъ этой школы, очистившей вкусъ, въ творчеств его преобладали бы впечатлнія французской комедіи, или врне фарсовъ, виднныхъ съ дтства, и надуто-реторическихъ пьесъ, называвшихся ‘высокой комедіей’ (haute comdie), потому что дйствующими лицами были дворяне, маркизы и герцоги. Мольеръ готовился къ юридической карьер, по окончаніи курса онъ слушалъ лекціи права на дому у Гассенди. Біографы Мольера умалчиваютъ о юридической карьер его. Вратъ его, Буланже де-Шалюссе, написавшій на него пасквиль, подъ заглавіемъ ‘Ипохондрикъ Эломиръ’ (Elomire — анаграмма Moli&egrave,re) и хорошо знавшій многіе факты его жизни, говорить: ‘Отецъ Эломира, узнавъ, что за деньги въ Орлеан и оселъ получитъ дипломъ, послалъ сына туда дебютировать на каедр адвоката, но, по странной неблагодарности, вмсто того, чтобы угодить доброму отцу и защищать мудро дла, онъ всего разъ былъ въ суд’. Мольеръ, убжавъ изъ суда, подражалъ Корнелю и показалъ примръ Буало.

Для Мольера настала трудная полоса жизни, разладъ съ отцомъ поставилъ его въ очень затруднительное положеніе. Старикъ Покленъ съ годами становился скупе, занялся ремесломъ ростовщика, чтобы вознаградить неудачи въ торговл, причиной которыхъ было его собственное упорство, онъ не терплъ помощниковъ, самъ не могъ усмотрть за всмъ и, не смотря на свою скупость и подозрительность, вслдствіе упрямства и самолюбія, легко вдавался въ обманъ тмъ, кто умлъ льстить ему. Есть основанія предполагать, что онъ послужилъ оригиналомъ для Гарпагона. Опись вещей, найденныхъ посл его смерти, могла бы служить инвентаремъ лавки старьевщика и закладчика, и многіе предметы по странности своей напоминаютъ т, которые въ комедіи ‘Скупой’ значатся въ списк вещей, предлагаемыхъ Гарпагономъ въ счетъ суммы долга. Не совсмъ красивая продлка сына Гарпагона съ отцомъ тоже списана съ натуры. Мольеръ обманомъ выманилъ у отца деньги на устройство въ Париж театра съ дтьми судебнаго пристава Бежара

Семья Бежаръ жила по сосдству съ семьею Мольера, дти играли вмст. Старшій сынъ, Жозефъ, и старшая дочь. Мадлена, бывшая десятью годами старше Мольера, не уступали въ страсти къ театру будущему автору Тартюфа. Благодаря даровымъ билетамъ, получаемымъ приставомъ, молодежь часто бывала въ театр отеля Бургонь, но этого было мало лля нея и она не пропускала представленій уличныхъ актеровъ. Въ то время было нсколько труппъ, любимыхъ народомъ и дававшихъ свои представленія подъ открытымъ небомъ на площадяхъ. Бежары задумали устроить театръ и давать представленія. Родители ихъ не только ничего не имли противъ этого, но были рады, что дти сами найдутъ кусокъ хлба. Мольерь тоже принималъ участіе въ представленіяхъ и это подало поводъ Бюсси въ пасквил на Мольера сказать, что Мольеръ на площадныхъ театрахъ у Орвіетана и Бари игралъ ролъ лакея и помощника шарлатанскихъ штукъ, и даже глоталъ змй. Мадлена Бежаръ, именемъ которой озаглавленъ пасквиль, такъ упрекаетъ Мольера: ‘Ты добивался какъ чести амплуа скомороха у Бари. Онъ отказалъ теб и ты пришелъ ко мн съ жалобами своими. Я помню, какъ мои братья смялись надъ тобою и звали тебя докомъ змй. Ты былъ до того жалокъ и низокъ, что предлагалъ Бари сдлать публично опыты. Вс знали это въ нашемъ квартал’.

Мольеръ участвовалъ въ представленіяхъ Бежаровъ тайно отъ отца и отдавалъ на нихъ вс свои деньги, должалъ. Посл неудачной попытки адвокатуры, отецъ возвратился къ прежнему намренію приготовить сына къ карьер придворнаго обойщика и отдалъ его для окончанія образованія къ Жоржу Пинелю, учителю бухгалтеріи и чистописанія. Обученіе чистописанію такъ же, какъ танцамъ и фехтованію, считалось необходимымъ для полнаго свтскаго образованія. Бежары, довольные успхами, полученными въ качеств любителей отъ безплатныхъ зрителей, думали играть для боле образованной публики и разсчитывали на хорошіе сборы. Отецъ Мольера не хотлъ слышать и наотрзъ отказалъ выдать сыну часть изъ его доли въ наслдств посл матери. Деньги были нужны на наемъ залы для игры въ мячъ, которую труппа хотла обратить въ театръ. Отношенія отца и сына обострились, три мсяца, проведенные Мольеромъ въ Орлеан на вол, сдлали для него еще нестерпиме чинную и скучную жизнь дома среди вчныхъ торговыхъ разсчетовъ. Сцена манила юношу не только поэзіею своею и просторомъ его таланту, но и волею посл постояннаго стсненія. Раздраженный и огорченный отецъ поручилъ Жоржу Пинелю убдить сына въ грховности сцены и страшной гибели, ожидавшей актеровъ. Диспутъ педагога съ ученикомъ окончился тмъ, что Жоржъ Пинель, убжденный краснорчіемъ и талантомъ Мольера, самъ ршился бросить скучное преподаваніе и поступить въ актеры. Учитель и ученикъ скрыли отъ старика Поклена это обращеніе, уроки бухгалтеріи и чистописанія превратились въ репетиціи: старикъ невольно разыгралъ роль Кассандра, уплачивая по счетамъ учителя за уроки и матеріалъ, не подозрвая, что матеріаломъ были бутафорскія принадлежности. Когда все было готово къ открытію театра, Пинель сознался во всемъ отцу и передалъ просьбу Мольера о выдач 630 ливровъ — доли сына въ наслдств посл матери. Взбшенный отецъ отказалъ. Мольеръ занялъ нужныя деньги, 200 ливровъ, для уплаты за залу. Иные біографы Мольера говорятъ, будто старикъ Покленъ не былъ одураченъ и черезъ подставное лицо далъ эти 200 ливровъ, что лицомъ этимъ былъ Пинель, которому отецъ поручилъ наблюдать за Мольеромъ, взявъ съ учителя слово сохранить все въ тайн отъ сына. Но большая часть біографическихъ свдній сходятся въ томъ, что отецъ былъ одураченъ все время Пинелемъ и сыномъ, и враги Мольера утверждали, будто иныя сцены фарса ‘Плутовство Скапена’ взяты изъ этого эпизода отношеній Мольера къ отцу.

Дла труппы пошли плохо, пришлось занимать у ростовщиковъ. Распорядителями были Мадлена Бежаръ и Мольеръ. Труппа запуталась въ долгахъ и Мольеръ, попавъ въ когти кредиторовъ, былъ посаженъ въ тюрьму, откуда его выпускали по поручительству друзей для того только, чтобы быть снова заключеннымъ по иску другихъ кредиторовъ. Отецъ въ то время разбогатлъ отъ удачной торговли и, хотя Мольеръ былъ совершеннолтнимъ, не выдавалъ ему наслдства посл матери. Только когда труппа собралась ухать въ провинцію, отецъ выкупилъ сына изъ тюрьмы, взявъ съ него росписку, и согласился быть поручителемъ труппы, уплачивая долгъ по частямъ и имя обезпеченіе — наслдство посл матери Мольера. Онъ былъ радъ отъзду сына въ провинцію, по крайней мр сынъ позорилъ имя Покленовъ своимъ комедіанствомъ не на глазахъ. Мольеръ, въ начал своей карьеры провинціальнаго актера, сильно нуждался и получалъ отъ отца денежную помощь по мелочамъ и не иначе, какъ подъ росписку. Враги Мольера винили его во всемъ по отношенію къ отцу и выставляли послдняго, какъ заботливаго и предусмотрительнаго отца, спасающаго сына отъ гибели Но первые блестящіе успхи Мольера примирили отца съ ‘комедіанствомъ’ сына, а въ денежныхъ сдлкахъ его съ ‘комедіантомъ’ высказывался не разсчетъ сохранить состояніе для сына, а просто алчность Гарпагона. На это есть неопровержимыя доказательства — документы сдлокъ старика съ сестрой, зятемъ и другими дтьми. Второму сыну онъ сдалъ лавку съ товаромъ въ счетъ доли наслдства посл матери и взялъ росписку, купивъ домъ, гд помщалась лавка, онъ. сдалъ въ наймы сыну за высокую плату, 500 ливровъ въ годъ, выговоривъ себ лучшую комнату, пользованіе всми удобствами и проходъ черезъ лавку, такъ что сынъ оставался въ полной зависимости отъ него. Дочь Катерина, наслдница доли въ дом, на рынк, принадлежавшемъ матери, захотла поступить въ монастырь Визитандинокъ Собравъ родню, Жанъ Покленъ заключилъ сдлку, внесъ за дочь 5,000 ливровъ, а доля дочери была въ 8,500, онъ выигралъ 3,500 ливровъ на этой сдлк. Андре Бу де, женатый на старшей дочери, тоже сдлалъ тестю крупную уступку изъ доли жены въ наслдств, до того съум-іъ тотъ разжалобить разсказами о своихъ потеряхъ, и это въ то время, когда спекуляціи его шли хорошо. Жанъ Покленъ убдилъ сестру свою, вдову, сдлать дарственную ему на домъ и дв лавки на С.-Жерменской ярмарк, и за все это общалъ уплатить содержаніемъ сестры до смерти ея. Женясь во второй разъ, онъ искалъ денегъ и нашелъ невсту съ приданымъ въ 11,500 ливровъ, въ контракт значилось, что невста не уметъ читать и писать. Невста принадлежала къ почетной буржуазіи, опекуномъ ея былъ одинъ изъ чиновниковъ счетной палаты (commis au greffe de la chambre des comptes), свидтелями — главный совтникъ палаты, изъ духовенства — коадъюторъ и даже архіепископъ, онъ за женою получилъ связи и обезпечилъ себ хорошую практику. При женитьб второго сына, онъ въ контракт общалъ ему свадебный подарокъ,— свою должность придворнаго обойщика, наслдственную и переходившую къ старшему сыну. За отказомъ Мольера она переходила ко второму сыну. Не смотря на формальное общаніе, отецъ сохранилъ должность до самой смерти. Старясь, онъ запутался въ спекуляціяхъ и раззорился, Мольеръ спасъ отца отъ раззоренія. Вс документы выставляютъ личность отца черствымъ дльцемъ и, можно представить, какое мрачное вліяніе натура его имла на впечатлительную натуру сына. Въ отношеніяхъ отца къ семь надо искать корень меланхоліи, которая омрачала жизнь Мольера. Несчастный бракъ его съ Армандой Бежаръ обострилъ эту черту, общую всмъ великимъ комикамъ и сатирикамъ. Видть порочныя стороны человка — зрлище не радостное, оставляющее горькій осадокъ въ душ. Невидимыя слезы сквозь видимый смхъ — эти слова Гоголя можно примнить къ каждому писателю, чей талантъ останавливался на темныхъ сторонахъ человческой души. Можно съ достоврностью предположить, что въ дтств Мольера отрицательныя стороны натуры отца направили наблюдательность ребенка на недостатки и пороки людей. Дти, которымъ тяжело живется, всегда зоркіе наблюдатели и того, и другого въ старшихъ, въ чьихъ рукахъ дтская жизнь. Мольеръ въ дтств наблюдалъ не однихъ близкихъ, онъ любилъ наблюдать толпу, въ базарные дни онъ ходилъ на рынокъ, садился въ кресло у двери цирюльни и смотрлъ на толпу и торговцевъ, прислушивался къ народному говору. Въ комедіяхъ его, по отзыву критиковъ его времени, языкъ крестьянъ и слугъ переданъ въ совершенств. Онъ совершенно забывался за этими наблюденіями, безцльными въ то время, но которыми онъ безсознательно копилъ матеріалъ для будущихъ произведеній. Задумавъ стать актеромъ, онъ началъ копить сознательно, и это считалось большою странностью. Доновъ де-Бюзъ, одинъ изъ бездарныхъ враговъ его, въ комедіи ‘Зелинда’, собственно говоря пародіи мольеровскихъ произведеній, заставилъ одного изъ своихъ дйствующихъ лицъ, купца улицы С. Дени, говорить слдующее: ‘Эломиръ (Мольеръ) не сказалъ ни слова. Онъ стоялъ, опершись на прилавокъ, въ поз задумавшагося человка. Глаза его не могли оторваться отъ трехъ-четырехъ знатныхъ особъ, покупавшихъ свчи. Онъ внимательно слушалъ ихъ рчи, по выраженію глазъ его можно было подумать, что онъ хотлъ вглядться въ глубь ихъ души и узнать то, чего они не говорили. Я думаю, что у него подъ плащемъ была скрыта записная книга и въ нее онъ записывалъ все, что особы эти говорили’ Дале де-Бюзъ сравниваетъ Мольера съ ворами, т крадутъ руками, а онъ ‘глазами и ушами’, Буало называетъ Мольера созерцателемъ: ‘созерцательный взглядъ его рылся въ глубин души’, говоритъ законодатель французской литературы.

Самое положеніе актера въ обществ того времени должно было питать меланхолію. Писатели и актеры смнили при двор и въ высшихъ кружкахъ общества прежнихъ шутовъ-потшниковъ. Цня изящныя наслажденія ума, дворъ и аристократія продолжали видть въ тхъ, кто ихъ доставлялъ, лишь существа, созданныя для собственнаго увеселенія. Меценатство это дорого обходилось поэту. Онъ умлъ сохранять чувство независимости, рдкое по условіямъ того времени. Часто случалось, что хозяинъ, пригласившій гостей на обдъ ‘съ Мольеромъ’, ошибался въ разсчет: Мольеръ упорно и мрачно молчалъ. Де-Бюзъ въ своей ‘Зелинд’ упоминаетъ о мод обдовъ съ Эломиромъ. ‘Въ то время, какъ Эломиръ стоялъ задумавшись, я услышалъ, какъ одинъ господинъ приказалъ кучеру: — Остановись. Это былъ одинъ юристъ. Онъ закричалъ Эломиру:— Вы должны обдать у меня сегодня. У меня обдаютъ три-четыре щеголя (turlupins) и вы унесете съ собою сюжеты для двухъ-трехъ комедій. Это наши парламентскіе’. Иныя человчныя отношенія къ актеру были нетерпимы. Принцъ Конти, одинъ изъ образованныхъ вельможъ того времени, былъ другомъ Мольера и вмст съ нимъ читалъ и комментировалъ комедіи древнихъ авторовъ. Епископъ Алетскій, Павильонъ, могъ порвать ихъ дружбу только грозя всми громами католицизма. Членъ академіи въ Дофине, Пьеръ де-Буасси, выказалъ необычайную независимость и для провинціи героическую, приглашая къ себ Мольера — актера и потому отверженнаго церковью.

Женитьба усилила его меланхолію. Онъ женился на сестр Мадлены Бежаръ, Арманд, которая по возрасту могла бы быть ему дочерью, и сдлалъ обычную ошибку старыхъ холостяковъ, посл бурной молодости разсчитывающихъ на мирное счастіе съ молодой, красивой кокеткой. Во многихъ комедіяхъ и фарсахъ его безпощадно выставлена комическая сторона любви стараго ревнивца къ молодой кокетк. Супруги разошлись, и черезъ нсколько времени сошлись, но счастье не вернулось. Мольеръ разлюбилъ общество, припадки меланхоліи стали чаще, усиленные потерею любимыхъ друзей, родныхъ. Смерть Мадлены Бежаръ, съ которою онъ основалъ свою труппу и которой былъ многимъ обязанъ, какъ актеръ и директоръ труппы, сильно потрясла его. Клевета на счетъ отношеній его къ Мадлен и къ жен отравляла ему послдніе годы. Врачи печатали пасквили о томъ, что Арманда дочь Мадлены и Мольера. Мольеръ отвчалъ однимъ презрніемъ, но клевета длала свое, усиливая отвращеніе къ обществу. Часто въ самый разгаръ ужина, на который были приглашены друзья его, онъ вставалъ и уходилъ запереться въ своемъ кабинет. Онъ отдыхалъ отъ сцены и авторскаго труда въ уединеніи со своею маленькою дочерью. Мораль эпикуреизма, которой онъ держался, не несетъ утшенія, когда нтъ силъ для наслажденій. Любимый поэтъ Мольера, Лукрецій, говоритъ краснорчиво о дкой горечи осадка, остающагося на дн выпитой чаши наслажденій. Судьба не пощадила Мольера, и въ послдніе годы ему пришлось вынести грубыя оскорбленія. Покровительство ‘короля солнца’ не всегда могло сдерживать дерзость придворныхъ, времена фронды были еще памятны, аристократія наверстывала свое подчиненіе королю наглостью къ низшимъ сословіямъ. Маркизы щеголи и лицемрные ханжи, и претенціозныя умницы отеля Рамбулье мстили автору ‘Жеманницъ’, ‘Тартюфа’, ‘Ученыхъ женщинъ’. Мольеръ, въ пьес ‘Критика школы женщинъ’, задлъ одного сеньора, которому почему-то сильно не понравился стихъ, гд упоминалось о сливочномъ торт. Встртивъ Мольера въ корридорахъ дворца, сеньоръ схватилъ его за голову и, прижавъ лицо его, такъ сильно потеръ имъ о пуговицы своего камзола, что исцарапалъ и вызвалъ сильное кровотеченіе изъ носа. Просить объ удовлетвореніи было немыслимо. Король сдлалъ обидчику легкое замчаніе.

Искусство, которому служилъ Мольеръ, вносило въ душу его разладъ, какъ о томъ свидтельствуетъ другъ и біографъ его Гримаре. Мольеръ въ зрломъ возраст не любилъ карьеры актера, на которую бросился въ молодости, принявъ безсознательно бродившую въ немъ закваску творчества за призваніе быть актеромъ, при томъ его увлекала и эпикурейско-цыганская сторона жизни актеровъ и ненавистны были торговля и домашній гнетъ. Онъ остался актеромъ, потому что жизнь такъ сложилась: собственный театръ представлялъ значительныя удобства для авторства, и съ его директорствомъ было связано существованіе многихъ, не имвшихъ другихъ средствъ жизни, кром театра, и привлеченныхъ въ труппу его именемъ.

‘Пожалйте меня’, говорилъ Мольеръ друзьямъ: ‘что я принадлежу профессіи, такъ противуположной моимъ вкусамъ и моему настроенію. Я люблю спокойную жизнь, а моя жизнь проходитъ въ волненіи отъ безчисленныхъ мелочей, вульгарныхъ и шумныхъ, на которыя я не разсчитывалъ и которымъ я долженъ отдаваться противъ воли’. Онъ энергически отговаривалъ одного молодого человка отъ карьеры ‘комедіанта’. ‘Наша профессія — послднее средство для тхъ, которые не найдутъ лучшаго, и кутилъ, которые хотятъ избавиться отъ работы’, говорилъ онъ, прибавивъ, что еслибы пришлось начать жизнь съизнова, онъ бы никогда не выбралъ этой профессіи. Надо помнить, что это было сказано меланхоликомъ въ конц жизни, когда люди склонны видть тщету всего, чмъ они жили.

Разстроенное здоровье — Мольеръ цлую жизнь страдалъ желудочными болями — усиливало меланхолію. Мольеръ лчился, осмивая и врачей, и себя за вру въ нихъ. Въ большинств пьесъ Мольера на сцен медицина, и въ отношеніи къ ней автора выражаются перемны состоянія его здоровья. Въ ‘Господин де-Пурсоньяк’, ‘Врач поневол’, ‘Мнительномъ Больномъ’, въ ‘Мщанин во дворянств’ многія сцены — грубая сатира на врачей и больныхъ. Въ Тартюф онъ даетъ почетный отзывъ о врачахъ и медицин, и въ одномъ изъ предисловій своихъ ходатайствуетъ за своего врача передъ Людовикомъ XIV, но ходатайство шуточное.— ‘Что длаетъ вашъ врачъ?’ спросилъ его Людовикъ.— ‘Государь, онъ даетъ мн лкарства, которыхъ я не принимаю’, былъ отвтъ. Какъ и вс больные продолжительною и мучительною болзнью, онъ перепробовалъ вс системы, мнялъ врачей, лчился по собственной систем, т. е. мшая вс системы и предписанія врачей, то отказывался пускать кровь и принимать лкарства, то длалъ нсколько кровопусканій въ короткое время и глоталъ всякую смсь. Буланже де-ІПалюссе напечаталъ памфлетъ ‘Эломиръ иппохондрикъ, или отмщенные врачи’. Больной, пройдя черезъ руки знаменитостей, кончаеть ‘шарлатанами Понъ-Нёфа, Орвіэтаномь и Бари’. Мольеръ умеръ безъ всякой помощи: озлобленные врачи отказались придти и оставили его ‘поколть’ (crever) — таковъ былъ отзывъ одного врача. Современные врачи психіатры считаютъ Мольера слегка помшаннымъ, въ послднее время, съ легкой руки Ламброзо, роднятъ геніальность съ ненормальностью душевныхъ способностей, но если это такъ, то человчество въ выигрыш отъ такой ненормальности. Мольеръ умеръ на сцен. Онъ съ утра страдалъ отъ приступовъ болзни, но нехотлъ слушать убжденій друзей и актеровъ, умолявшихъ отложить спектакль. Онъ отказалъ, не желая лишать поденнаго заработка плотниковъ, статистовъ, машинистовъ и т. п. работниковъ.

Мольеръ не усплъ передъ смертью сдлать отреченія отъ сцены и ‘комедіанства’, предписаннаго католическою церковью, безъ него актеры не могли быть погребенными по обрядамъ церкви. Священникъ прихода св. Ефстафія, въ которомъ числился домъ, гд родился Мольеръ, отказался хоронить. Жена Мольера, въ эти минуты, съумла поддержать свое достоинство. Въ сопровожденіи священника Отейльскаго прихода, духовника при театр Мольера, она отправилась въ Версаль просить короля о погребеніи мужа на священномъ кладбищ. Она гордо и смло сказала: ‘Отказываютъ въ погребеніи человку, которому въ Греціи воздвигли-бы алтари. Если мой мужъ преступникъ, то и ваше величество были его сообщникомъ’. Король отпустилъ ее, сказавъ, что дло зависитъ не отъ него: но секретно приказалъ архіепископу не длать скандала. Архіепископъ, желавшій отмстить за Тартюфа, былъ принужденъ уступить. Толпа народа, сочувствующихъ и звакъ собралась передъ домомъ безъ всякихъ враждебныхъ намреній, по свидтельству Гримаре. Жена Мольера, опасаясь скандала, бросала изъ окна деньги, трогательно прося молиться за душу мужа, она выбросила такъ до 1000 ливровъ. Она просила такъ трогательно, что вс начали молиться, говоритъ Гримаре. Нетерпимости католиковъ былъ публично нанесенъ ударъ.

Мольеръ, какъ всякая сильная личность, имлъ и друзей, преданныхъ до фанатизма, и озлобленныхъ враговъ. Послдніе были врагами комическаго писателя: бездарности, раздраженные его успхами, лица, осмянныя имъ въ комедіяхъ или считавшія себя осмянными въ тхъ характерахъ, которые онъ ставилъ на сцену. Первые были друзьями и писателя, и человка. Не смотря на болзненную раздражительность меланхолика и на горькій опытъ жизни, Мольеръ былъ другомъ людей. Онъ любилъ повторять слдующую легенду изъ корана: ‘Почему узнаютъ послдній день міра?’ спросилъ кто-то у пророка.— ‘Это будетъ днемъ, въ который ни одна живая душа не сдлаетъ ничего для другой’, отвчалъ Магометъ. Онъ отличался щедростью не только, когда разбогатлъ, ставъ любимцемъ короля и публики, но и когда бдствовалъ, кочуя съ своею труппою по провинціи. Онъ спасъ отъ раззоренія отца своего, который оставлялъ его въ нищет, удерживая его собственность въ то время, какъ самъ богатлъ отъ удачной торговли, онъ обезпечилъ сестру, мать и всегда откликался на каждую бду. Какъ ни бывалъ онъ нестерпимъ иногда своими придирками въ болзненные дни, и актеры, и прислуга, рабочіе, вс лица, бывшія у него въ зависимости, любили его. Въ литератур сохранилось преданіе о служанк Лафоре, честной и преданной, съ здравымъ умомъ и юморомъ, грубившей Мольеру и подававшей ему дльные совты. Мольеръ читалъ ей свои произведенія и измнялъ то, что не было понято служанкой, или не нравилось ей. Въ сущности Лафоре была не одна. По смерти первой кухарки, Мольеръ назвалъ ея именемъ другую. Неизвстно, которой онъ обязанъ совтомъ окончить ‘Скупого’ словами Гарпагона: ‘А я пойду посмотрть мою милую шкатулку’. Онъ обладалъ даромъ привязывать къ себ людей оттого, что становился на равную ногу съ низшими, актеры видли въ немъ товарища, прислуга — не барина, но хозяина, дающаго работу. Эта простота обращенія коренилась въ глубокомъ чувств человчности, которое выражено во многихъ изъ пьесъ Мольера. Врагомъ Мольеръ былъ честнымъ, онъ и Расинъ были антипатичны другъ другу. Соперничество въ любви и антагонизмъ родовъ творчества были тому причиною. Когда появились ‘Сутяги’ Расина. Мольеръ съ искреннимъ восхищеніемъ доказывалъ, что эта пьеса стоитъ комедій древнихъ авторовъ. Корнеля онъ цнилъ высоко и былъ его другомъ.

При двор Людовика XIV Мольеръ, хотя былъ не боле какъ придворный ‘комедіантъ’, могъ играть роль значительне, еслибы не раздражалъ предразсудковъ и заискивалъ у вліятельныхъ людей. Въ Альцест, геро комедіи ‘Мизантропъ’, можно видть характеристику самого Мольера, съ нкоторой утрировкой нелюдимости и рзкости. Только своею геніальностью могъ Мольеръ держаться въ званіи директора придворной труппы и остаться на своемъ мст даже и въ т года два-три, когда Людовикъ XIV, увлекшись музыкою, охладлъ къ нему. Раболпство въ язык посвященій пьесъ его, которое поражаетъ въ нашемъ вк, было естественной формой выраженія въ XVII. Въ отношеніи ‘короля солнца’ то было искреннее заявленіе чувства, потому что Мольеръ былъ роялистомъ по убжденію, какъ и почти вся интеллигенція того времени, за весьма немногими исключеніями. При томъ Людовикъ понималъ и цнилъ таланты, и только благодаря его покровительству, могъ Мольеръ поставить Тартюфа. Лучшей характеристикой человка служатъ его друзья. Мольеръ былъ друженъ съ Корнелемъ, суровая и гордая натура котораго кажется ‘отголоскомъ древнихъ римлянъ’, какъ говоритъ біографъ Мольера. Архитекторъ Мильяръ, плохой придворный и державшійся только своимъ талантомъ, Руго физикъ, честный прямой человкъ, неврующій Баррасъ и скептикъ Ламотъ были друзьями Мольера. Терпимость его ко всмъ взглядамъ и убжденіямъ шла объ руку съ равнодушіемъ къ религіи, къ которой онъ относился съ формальнымъ уваженіемъ по привычк. При трупп его былъ духовникъ, Арманда, жена его, утверждала, что мужъ передъ смертью настоятельно приглашалъ священника. Самъ Гассенди, учитель Мольера, извстный своимъ свободомысліемъ, передъ смертью пригласилъ духовника До того было сильно вліяніе католицизма, что и враги его считали необходимымъ примириться съ нимъ передъ смертью ради близкихъ. Могло быть и такъ, что родные, пользуясь безсознательнымъ состояніемъ умирающаго, приглашали патера, который посл, во славу католицизма, разглашалъ объ обращеніи неврующаго.

За Мольеромъ заслуга — онъ поднялъ сценическое искусство и направилъ его на врный путь. Онъ началъ свою карьеру актера въ пору, благопріятную для театра. Фронда была подавлена, страсть французовъ къ удовольствіямъ и театру, сдавленная въ кровавую пору междоусобицъ, теперь проснулась съ новой силой. Въ 1641 г. Людовикъ XIII издалъ указъ, который запрещалъ комедіантамъ ‘представлять непристойныя дйствія и употреблять слова непристойныя и двусмысленныя, чтобы дятельность актеровъ давала невинное развлеченіе народу и отвлекала его отъ различныхъ дурныхъ времяпровожденій’. Дале въ указ упоминалось о томъ, что профессія актеровъ ‘не должна служить для нихъ порицаніемъ, ни вредить доброй слав ихъ въ общественныхъ отношеніяхъ’. Указъ этотъ снималъ съ профессіи актеровъ пятно парій и облегчалъ для дтей порядочныхъ семей доступъ на сцену. До этого времени въ актеры шли всего чаще подонки общества. Корнель своими трагедіями поднялъ сцену. Еслибы не эти условія, то Бежары, не смотря на бдность, не отпустили-бы дтей на сцену.

Труппа подъ фирмою Illustre thtre, съ директоромъ Мольеромъ, эксъ-педагогомъ Пинелемъ, отправилась попытать счастье въ провинціи. Сначала ее преслдовали неудачи. Мольеръ взялъ на себя трагическія роли и былъ освистанъ, въ Лимож его забросали печеными яблоками. Тогда онъ выступилъ въ комическихъ роляхъ, и публика хохотала до судорогъ. Онъ не хотлъ, однако, отказаться отъ трагедіи и черезъ двнадцать лтъ выступилъ въ Париж въ роли Геракла, гд выдержалъ тоже бомбардированіе печеными яблоками, онъ не сдавался и пыталъ счастье въ роли Родриго въ ‘Сил’, въ Помпе. Его несчастныя попытки осмяны въ небольшой сценк: ‘Не понимаю, почему ты такъ мало играешь комедіи. Ты комикъ, больше комикъ, чмъ ты воображаешь’, говоритъ другъ.— ‘Я знаю, что я могу сдлать, я владю слезой’, отвчаетъ актеръ. ‘Не играютъ трагическія роли съ такимъ носомъ’.— ‘Никому нтъ дла до моего носа’.— ‘Есть, онъ всмъ кидается въ глаза’. Наружность Мольера вовсе не подходила для героевъ трагедій. Она была идеализирована въ портретахъ его до того, что въ отзыв о портрет его, бывшемъ на Парижской выставк 1847 г., художественный критикъ Tope совтовалъ француженкамъ подражать примру аинянокъ и во время беременности вшать надъ кроватью портретъ Мольера, какъ ставили аинянки бюсты красавцевъ, гладіаторовъ и героевъ, чтобы рождать красивыхъ дтей. Мольеръ былъ небольшаго роста съ короткой шеей, сутуловатый, неуклюже-толстое туловище на тонкихъ ногахъ, большая голова, большіе круглые, далеко разставленные глаза, широкій носъ съ открытыми ноздрями, выдающіяся скулы, большой чувственный ротъ съ толстыми губами — все это вмст представляло лицо силена или сатира, а не героя. Но подъ этою грубою наружностью скрывалась душа способная понять все трагическое жизни. Одинъ портретъ, снятый въ послдніе годы его, передаетъ безконечную усталость не столько отъ физическихъ страданій, сколько отъ жизни. Выраженіе лица Мольера на этомъ портрет объясняетъ несчастную страсть его къ трагическимъ ролямъ. Передать трагизма онъ не умлъ, онъ не могъ никакъ попасть на настоящій тонъ въ этихъ роляхъ, вроятно, мшало сознаніе комичности своей наружности, и отъ этого ощущенія разлада онъ бывалъ надутъ, напыщенъ, принималъ то, что онъ называлъ демонической манерой, и строго преслдовалъ въ своей трупп.

Первые годы труппа бдствовала, нердко играла въ овинахъ или подъ открытымъ небомъ, когда средствъ не хватало нанять залу въ город. Хорошій сборъ поднималъ надежды труппы, проживъ его съ поэтическою неразсчетливостью, актеры перебивались потомъ съ удалымъ весельемъ богемы, закладывая свои вещи и театральные костюмы. Мадлэна Бежаръ, экономка и кассиръ труппы, вносила нкоторый порядокъ и дловитость. Первые неуспхи происходили отчасти оттого, что труппа плохо знала Францію и отправлялась играть въ провинціи, гд фанатичное кальвинистское населеніе видло въ актерахъ исчадіе ада, случалось, что бургомистры приказывали трупп, усталой отъ продолжительнаго пути, немедля выйти изъ города, или фанатично настроенный трактирщикъ отказывалъ въ ночлег. Тогда труппа уходила въ деревни, играла передъ крестьянами и получала иногда плату състными припасами. Другою причиною неуспховъ былъ боле высокій уровень труппы, не унижавшейся до площаднаго цинизма скомороховъ. Хотя многое въ пьесахъ Мольера кажется въ наше время грубымъ и непристойнымъ, но все это было допущено при двор, бывшемъ образцомъ изящества и вкуса для Европы, и должно было считаться слишкомъ прснымъ для боле грубаго вкуса толпы, пріученной къ цинизму бродячихъ актеровъ.

Мало-по-малу труппа пріобрла извстность и фирма Illustre thtre перестала звучать ироніей. Положеніе ея стало обезпечено успхами въ Пезенанс, имніи принца Конти, близь Ліона. Тогда принцъ жилъ въ своемъ имніи, куда увезъ г-жу Кальвиньонъ, заслуживъ за то немилость двора. Онъ покровительствовалъ литератур и театру. Принцъ былъ товарищемъ Мольера по клермотской коллегіи. Но Мольеръ не разсчитывалъ на школьныя воспоминанія и обратился за протекціей къ духовнику принца, аббату Косна, будущему архіепископу. Э. Косна въ мемуарахъ своихъ хвалится, что обратилъ вниманіе принца на Мольера и отстоялъ его противъ г-жи Кальвиньонъ, покровительствовавшей другой трупп, которая не безъ успха соперничала съ Illustre th&egrave,atr онъ. Трупп Мольера пришлось дебютировать передъ многочисленной и избранной публикой. Провинціальные штаты ежегодно собирались въ одномъ изъ большихъ городовъ: Монпелье, Нарбонн, Безьер. Въ то время Парижъ еще не поглотилъ всей интелдніенціи Франціи и не былъ единственнымъ законодателемъ вкуса и моды на все. Король-солнце былъ еще ребенкомъ. Стеченіе публики было огромное и успхъ этотъ считался краеугольнымъ камнемъ славы Мольера. Онъ игралъ свою комедію ‘Легкомысленный’ (Etourdi) и свои фарсы, въ которыхъ были зачатки пьесъ: ‘Продлки Скапена’, ‘Врачъ по невол’. Принцъ Конти, правитель провинціи Дофинэ, ассигновалъ трупп ежегодную субсидію въ 5,000 ливровъ изъ фондовъ провинціи и, сверхъ того, каждая мстность, гд труппа останавливалась для представленій, была обязана давать безплатно квартиру, такъ что труппа была поставлена на положеніе королевской арміи, пользуясь квартирною повинностью (tapes). Пользованіе квартирою и субсидіей не везд давалось безъ затрудненій. Иные округа и города, гд память о прежней мстной независимости сильне сохранилась, отказывались нести небывалый налогъ для труппы королевскаго на мстника и протестовали, доказывая, что актеры не королевская армія. Въ Нарбонн судья, членъ парламента, сдлалъ юмористическую параллель между tapeur (квартирмейстеръ) и Жаномъ Баптистомъ Покленомъ съ Мадленою Бежаръ. Въ иныхъ городахъ, раззоренныхъ фрондою, не находилось наличныхъ денегъ для уплаты и сборщики податей, уплативъ часть субсидіи, выдавали вексель на остальную сумму. Мадлен Бежаръ пришлось подавать въ тулузскій судъ жалобу за неплатежъ и получить исполнительный листъ съ правомъ ареста векселедателя. Уплачивая трупп поборами съ страны, принцъ Конти давалъ ей въ Пезенанс квартиру и полное содержаніе все время, когда она тамъ играла.

Тяжелыя времена прошли и настала привольная жизнь, роскошная въ сравненіи съ прежнимъ цыганствомъ Писатель Ассуси, пользовавшійся въ то время извстностью за свою книгу ‘Aventures burlesques’, описываетъ бродячую жизнь мольеровской труппы. Онъ присталъ къ ней въ Ліон изъ страсти къ театру и прожилъ, кочуя съ нею по провинціи, три мсяца, отправясь въ Авиньонъ, онъ былъ ограбленъ до нитки, но онъ не тужилъ. Сказавъ себ: ‘человкъ не бденъ’ у котораго есть друзья’, онъ вернулся къ мольеровской трупп и прожилъ боле полугода, кочуя изъ Пезенанса по южнымъ то родамъ Франціи. Онъ даетъ слдующій своеобразный отзывъ о трупп: ‘Я нигд не встрчалъ столько доброты, искренности и порядо чности, какъ у этихъ людей, вполн достойныхъ и въ дйствительности изображать міръ принцевъ, какъ они изображаютъ его на театр’. Труппа, пользуясь субсидіей отъ правительства въ такой отягощающей населеніе форм узаконенной государственнымъ складомъ того времени, была тоже обложена сборомъ и весьма крупнымъ въ пользу благо творительныхъ учрежденій. Значительный процентъ съ сбора за каждое представленіе уплачивался въ пользу бдныхъ той мстности, гд играла труппа. Этотъ сборъ былъ изстари установленъ церковью, какъ искупленіе грховности театра. Сохранились въ архивахъ росписки отъ муниципалитета въ полученіи узаконенной суммы. Мольеръ и Мадлена Бежаръ нердко давали очень крупныя суммы, боле опредленнаго процента.

Изъ Ліона труппа отправилась въ Руанъ, откуда Мольеръ, заручившись покровительствомъ герцога Гастона, королевскаго брата, подготовлялъ свое возвращеніе въ Парижь. Въ 1660 г. Мадлена Бежаръ наняла большую залу игры въ мячъ въ Марэ, по близости театра Бургонскаго отеля. Отецъ Мольера, увидвъ, что комедіантство выгодное ремесло, далъ денегъ на обзаведеніе и подъ расписку. Мольеръ былъ уже знаменитостью, авторомъ пьесъ, прославленныхъ Буало, но не это дйствовало внушительно на отца, а посвященіе пьесъ сына принцу Гастону, королев, королю. Въ записяхъ Поклена стоитъ: выдано столько-то г. Мольеру. Мольеръ вскор уплатилъ все отцу съ лихвой, но безъ вдома его. Старый домъ близь рынка пришелъ въ ветхость и Мольеръ, прикрываясь именемъ друга своего Руго, выдалъ сумму, необходимую на перестройку, подъ залогъ дома. Уловка эта была принята для того, чтобы старикъ не растратилъ деньги на безразсудныя спекуляціи и не остался безъ крова. По смерти старика, зять и братья Мольера признали долгъ его отцу уплаченнымъ и выдали причитавшуюся ему долю изъ наслдства посл матери.

Въ Париж успхи труппы были такъ блестящи, что труппа Бургонскаго отеля, отказавшая сначала соединиться съ Мольеровской, сдлала предложеніе о товариществ и получила отказъ Мода на труппу росла. Замчательный подборъ талантовъ, умнье Мольера составить то, что называется на театральномъ язык ансамбль, устроить рекламу, его слава, какъ драматическаго писателя, затмили труппу Бургонскаго отеля. Ни одинъ праздникъ въ большомъ свт не обходился безъ спектакля Мольеровской труппы. Больной Мазаринъ захотлъ видть Мольера и его актеровъ въ пьес ‘Смшныя Жеманницы’. Людовикъ XIV, еще юноша, присутствовалъ инкогнито и стоялъ, опершись на кресло Мазарнаа, во время представленія, и съ этой минуты Мольеръ сталъ любимцемъ короля. Людовикъ прислалъ 1000 ливровъ Мольеру, а пригласившій труппу Мазаринъ не прислалъ ни гроша и такимъ образомъ уплатилъ за Свое удовольствіе изъ королевскаго кармана.

Со смертью Мазарина Людовикъ избавился отъ тяготвшей надъ нимъ опеки. Дворъ зажилъ иною жизнью: ханжество и уныніе смнились праздниками. Король просилъ брата уступить ему труппу Мольера и труппа получила почетный титулъ придворныхъ комедіантовъ. Во дворц не нашлось пригоднаго помщенія, и Людовикъ отдалъ залу Ришелье, которую пришлось ремонтировать заново. Интриги соперничавшей труппы Бургонскаго отеля, имвшей сильныхъ покровителей, фанатизмъ лицъ, въ чьихъ рукахъ была перестройка, затянули работы года на полтора. Трупп негд было играть, королевскіе комедіанты были лишены права появляться на другихъ сценахъ. Директоръ театра Бургонскаго отеля сдлалъ самыя выгодныя предложенія лучшимъ актерамъ и актрисамъ Мольеровской труппы, но они остались врны своему директору и учителю, хотя нкоторымъ, какъ людямъ семейнымъ, приходилось стсняться за все время безработицы. Мольеръ щедро поддерживалъ ихъ, но и самому приходилось нуждаться, тмъ боле при его неразсчетливости. Съ открытіемъ королевскаго театра начался рядъ успховъ, за исключеніемъ тхъ представленій, когда Мольеръ выступалъ въ трагическихъ роляхъ. О вліяніи пьесъ его и преслдованіяхъ, выпадавшихъ на долю иныхъ, будетъ упомянуто при разбор его произведеній. Здсь скажемъ только, что Мольеръ-авторъ комедій былъ понять и оцненъ не такъ скоро и не такъ высоко, еслибъ Мольеръ-актеръ съ созданной имъ труппой не явился истолкователемъ его.

Какъ директоръ, — то есть антрепренеръ и режиссеръ вмст,— Мольеръ представилъ доказательство рдкаго таланта, но и талантъ не сдлалъ всего, было сильно обаяніе человка. Лагранжъ, игравшій любовниковъ, талантливый актеръ и ученикъ Мольера, сохранившій о немъ благоговйную память, какъ говоритъ Ларрумэ. біографъ Мольера, такъ отзывается о своемъ директор: ‘Вс актеры любили Мольера, своего вождя, который соединялъ въ себ съ необычайною способностью честность и привлекательную манеру, обязавшую ихъ — всхъ безъ исключенія — заявить, что они пойдутъ за нимъ пытать счастье и не измнятъ ему, какія-бы выгодныя предложенія ни длали имъ’. Мольеръ умлъ держать власть твердою рукою и нердко бывалъ рзокъ и раздражителенъ, но его ‘обожали’ — выраженіе Лагранжа. На театр его работали такъ, какъ не работали ни на какомъ другомъ, онъ требовалъ необыкновенной врности и точности, и не терплъ ни малйшей небрежности, хотя бы въ самой незначительной роли. Онъ умлъ выбирать роли по характеру актеровъ и добивался полной иллюзіи. Актеры его казались дйствительно тми лицами, которыхъ представляли. Онъ умлъ заставлять играть дтей и самъ хвалился, что заставитъ играть и связку хвороста. Мольеръ вывелъ на сцен свою труппу въ небольшой пьес ‘Impromptu de Versailles’. Сюжетомъ послужило требованіе короля представить новую пьесу, неисполнимое въ короткій срокъ. Труппа въ переполох ропщетъ на настоятельный приказъ директора репетировать. Мадлена Бежаръ, съ присущею ей дловитостью и насмшливою веселостью, пользуясь правами долголтней дружбы, совтуетъ Мольеру прямо сознаться королю въ невозможности поставить новую пьесу и не подрывать своей репутаціи скоросплымъ и плохимъ трудомъ. Онъ сознаетъ вполн, что она права, и потому именно сердится на нее, говоритъ грубости и не извиняется въ нихъ. Арманда, его жена, капризничаетъ, она недовольна ролью жеманной кокетки, увряеть, что роль не по ея натур. Мольеръ съ тонкой ироніей истого комика, не щадящаго никого ради комической черты, замчаетъ: ‘Тмъ сильне вы выкажете вашъ талантъ, играя роль не по вашей натур’. На возраженіе жены о невозможности королевскаго требованія, раздраженный такими же заявленіями актеровъ, онъ говоритъ: ‘Жена, молчите, вы дура’! Отвтъ Арманды — апологія женъ: ‘Мужья всегда нжны первое время, женихами стоятъ на колняхъ, а смнитъ привычка любовные восторги, они становятся взыскательны и грубы’. Это была сцена изъ семейной жизни Мольера, примшанная къ закулиснымъ сценамъ, въ которыхъ онъ, въ качеств директора, длаетъ оцнку своимъ актерамъ, подавая имъ совты. Лагранжу онъ говоритъ: ‘Вамъ мн нечего сказать’.

Не смотря на выказанное въ конц жизни отвращеніе къ театру, въ эту пору Мольеръ любилъ сцену. Отказавшись отъ нея онъ могъ-бы остаться драматическимъ писателемъ, ему предлагали черезъ Буало кресло въ академіи подъ условіемъ отречься отъ профессіи. Онъ отвчалъ отказомъ, говоря, что честь не позволяетъ ему. Буало не понялъ его отказа и иронически замтилъ: ‘честь остаться на подмосткахъ’. Мольеръ считалъ безчестнымъ оставить труппу, душой которой онъ былъ, которая сжилась съ нимъ и столько лтъ длила и радость, и горе. При томъ онъ сознавалъ, что поднимань сцену, онъ не выносилъ бездарностей, портившихъ вкусъ публики, особенно когда он искажали его пьесы. Онъ приходилъ въ неистовство и говорилъ свидтелямъ, удивленнымъ его взрывамъ: ‘Я не. могу слышать, какъ калчатъ моихъ дтей, не испытывая муки ада’.

Судьба помогла Мольеру, пославъ ему въ труппу замчательные таланты. Знаменитая актриса того времени Шанмеле оставила Бургонскій отель для него. Об сестры, Мадлена и Арманда Бежаръ, были замчательными актрисами: первая въ трагическихъ роляхъ, вторая холодныхъ кокетокъ. Maйену, вмст съ Мольеромъ, можно считать основателями театра. Ея предусмотрительность и дловитость не разъ спасали труппу. Клевета не пощадила ея. Пасквили разглашали, будто она была любовницей Мольера и, старясь, чтобы не утратить своего вліянія, устроила женитьбу Мольера на Арманд, своей дочери отъ Мольера. Въ донос Монфлёри было сказано, что она выдала Арманду за свою сестру, умершую тотчасъ посл рожденія. Клевета рылась въ документахъ, доказывая, что матери Бежаръ было.52 года въ годъ рожденія Арманды, родившейся черезъ нсколько мсяцевъ по смерти отца. Общественное предубжденіе противъ актеровъ принимало на вру клевету, которая не смолкла, даже когда Людовикъ XIV оказалъ Мольеру милость крестить дочь, родившуюся отъ брака съ Армандой. Это было отвтомъ короля на доносъ. На свадьб Мольера присутствовала вся родня его — почетная буржуазія, строгость нравовъ которой не допустила бы присутствія на бракосочетаніи отца съ родною дочерью. Мене злостные враги утверждали, будто Арманда дочь Мадлены и одного сеньора Людена, изгнаннаго изъ Парижа по придворнымъ интригамъ. Продолжительная связь Мадлены съ этимъ синьоромъ началась еще съ неудачныхъ дебютовъ Illustre Thatr’а и, то прерываясь, то снова возобновляясь, окончилась только со смертью любимаго человка. У Мадлены была дйствительно дочь, умершая въ дтств. Арманда была ея сестрой: по смерти отца, семья Бежаровъ была въ крайности и Мадлена взяла двочку на воспитаніе. Хорошенькая, живая, остроумная, она была богато одарена сценическимъ талантомъ Бежаровъ и общала многое. Мадлен было за тридцать, когда братья ея сдружились съ Мольеромъ, она оцнила талантливаго юношу, заинтересовалась борьбой его съ отцомъ во имя искусства, жалла его и заботилась о немъ, какъ мать. Мольеръ цлую жизнь сохранилъ къ ней глубокое уваженіе и она во многомъ имла вліяніе на него. Талантъ его формировался подъ ея вліяніемъ. Она была душою труппы и бодро выносила вс превратности бродячей жизни, оставаясь все тою-же разумною, спокойною и дловитою, когда веселая бдность смнялась богатствомъ, т. е. неожиданно богатымъ сборомъ, и все-таки проглядывала изъ-за него. Она не унывала, когда, посл утомительнаго перехода, муниципалитетъ грубо отдавалъ трупп приказъ убираться, и приходилось продавать необходимое, чтобы было съ чмъ двинуться въ путь. Т дни, когда неожиданно они встрчали населеніе, особенно хорошо расположенное къ театру, хотя бы въ бдной деревеньк, она была счастлива, что пріздъ труппы вносилъ жизнь, гордая тмъ, что ‘владетъ иллюзіями зрителей’, она играла на балаганныхъ подмосткахъ передъ крестьянами такъ, какъ не всегда удавалось играть передъ дворомъ. Она выказала передъ смертью то-же спокойствіе и самообладаніе, которыми отличалась въ жизни. Приведя въ порядокъ дла свои и раздливъ состояніе между родными, отказавъ значительную сумму на благотворительныя цли, она хладнокровно ждала смерти. Арманд она оставила большую долю состоянія, что было вполн естественно, потому что она воспитала Арманду. Но это, равно и то, что она дала приданое Арманд, подало новый поводъ клевет, не пощадившей ея послднихъ минутъ.

Пасквиль ‘Fameuse Comdienne’ представляетъ жену Мольера Мессалиной, которую содержатъ щеголи двора Людовика XIV. Въ шутовской пьес ‘Мщеніе Маркизовъ’ сказано, что Эломиръ осмивалъ рогатыхъ мужей потому, что самъ былъ изъ ихъ числа. Друзья Мольера тоже съ строгостью только отчасти справедливой относились къ молодой женщин, требуя отъ нея такой идеальной высоты, которая рдко встрчается въ жизни. Легкомысленная Арманда не могла понять натуру мужа, ни оцнить лучшія стороны его и ради нихъ простить все, что есть тяжелаго для молодой, жаждущей удовольствій женщины въ брак съ раздражительнымъ, брюзжащимъ ипохондрикомъ. Въ сцен ‘Impromptu de Versailles’ Арманда говоритъ: ‘Странно, что небольшая церемонія иметъ силу отнять у насъ вс наши прекрасныя качества и что мужъ и поклонникъ смотрятъ на насъ разными глазами: На возраженіе Мольера ‘Сколько лишнихъ словъ’, она возражаетъ съ тмъ же апломбомъ: ‘Еслибы я писала комедіи, я написала бы на эту тему: я бы оправдала женщинъ во многомъ, въ чемъ ихъ обвиняютъ, и заставила-бы мужей опасаться, что жены замтятъ разницу между ихъ грубыми манерами и угодливостью поклонниковъ’. Здсь слышится угроза оскорбленной женщины. Арманда была великолпна въ Селимен и, говорятъ, послужила Мольеру образцомъ для нея. Мольеръ незадолго до женитьбы поставилъ на сцену ‘Школу мужей’, и въ этой комедіи высказалъ свои планы и надежды на женитьбу. Аристъ воспиталъ Ленору, онъ понимаетъ молодость, позволяетъ Ленор рядиться, веселиться, вызжать, бывать въ обществ и безъ него. Ленора идеальная двушка, она цнить умъ и нравственныя достоинства и предпочитаетъ пустой молодежи, окружающей ее, пожилого Ариста. Мольеръ тоже воспитывалъ отчасти Арманду, выросшую у него на глазахъ, но Арманда не была Ленорой, какъ не была и Мессалиной. Пасквиль ‘Fameuse Comdienne’, который напрасно приписывали Расину, неспособному унизиться до такихъ вещей и бывшему всегда честнымъ врагомъ Мольера, вышелъ, очевидно, изъ-подъ женскаго пера, многія черты дйствительности, мтко схваченныя, обличаютъ лицо, хорошо знакомое съ жизнью Мольера и его жены, по мелкая и дкая злоба, которою пропитанъ пасквиль, подрываетъ довріе. Арманда была не развратницей, но холодной кокеткой ограниченнаго ума и эгоисткой, ей не доставало чувства и глубины мысли. Ея измна мужу для блестящаго графа Гиша ничмъ не доказана. Гримаре передаетъ слдующій отзывъ Мольера о жен: Эта женщина разсудительне меня. Она хочетъ наслаждаться жизнью и, твердо вря въ свою невинность, не хочетъ подчиняться тмъ предосторожностямъ, какихъ я отъ нея требую. Я принимаю это за пренебреженіе ко мн. Я бы желалъ доказательствъ, чтобы поврить, что привязанность ко мн существуетъ, и большей правильности въ поведеніи для моего спокойствія. Женщина, равно пользующаяся свободой, не вызывала бы подозрній въ другомъ человк, мене безпокойномъ, она безжалостна къ моимъ мукамъ’.

Если Мольеръ не съумлъ воспитать жены, то онъ съумлъ воспитать актрису. Арманда Сохранила культъ искусства и культъ памяти Мольера. Она принесла крупныя жертвы, чтобы поддержать театръ мужа. По смерти Мольера, труппа не играла шесть дней и затмъ возобновила представленія, но положеніе ея измнилось со смертью директора. Мольеръ, какъ директоръ королевскаго театра, имлъ помщеніе и сцену отъ двора. Положеніе труппы стало шатко, когда пришлось искать другую валу. Арманда въ крайности просила соединенія съ труппой Бургонскаго отеля и получила грубый отказъ. Четверо лучшихъ актеровъ и въ томъ числ Шанмелэ перешли въ соперничествующую труппу.

На театр Мольера было 11,000 ливровъ долга. Не смотря на безплатное помщеніе и денежные подарки короля. Мольеръ не могъ оставить семьи въ положеніи вполн обезпеченномъ, званіе королевскихъ актеровъ стоило дорого, денежный подарокъ въ 1000 ливровъ не оплачивалъ и половины цны костюмовъ, которые должны были сообразоваться съ послднею модою. Грековъ и римлянъ, равно какъ и героевъ комедій, играли въ напудренныхъ парикахъ и расшитыхъ золотомъ камзолахъ съ дорогими кружевными манжетами. Нердко костюмы страдали, и сильно, отъ печеныхъ яблокъ. Положеніе вдовы Мольера съ маленькою дочерью выходило затруднительное Съ согласія опекуна дочери она наняла залу Генего въ Марэ, труппа, игравшая тамъ, соединилась съ труппой Мольера. Знаменитая трагическая актриса Шанмелэ перешла снова въ мольеровскую труппу. Дла пошли хорошо, но лейтенантъ полиціи Рано приказалъ очистить залу Генего, потому что члены Сорбонны, взявъ въ свое управленіе существовавшую по сосдству коллегію, требовали удаленія театра. Трупп приходилось кочевать изъ прихода въ приходъ, священники гнали ее отовсюду. Ханжество брало верхъ при двор и давало тонъ. Священники ставили предлогъ, что церковь пустетъ отъ сосдства театра. Августинскіе монахи по тому-же поводу не захотли сосдства труппы, хотя сами и бывали усердными постителями театра. Расинъ съ злорадствомъ ханжи описывалъ скитанія труппы, которыя окончились только когда она купила залу игры въ мячъ въ приход св. Сульниція, священникъ котораго протестовалъ, но ничего не могъ сдлать. Успхи труппы были такъ блестящи, что театръ Бургонскаго отеля пустлъ. Благодаря вліянію Кольбера, Людовикъ постановилъ указомъ 1680 г., что въ Париж будетъ одинъ театръ — и это театръ Мольера. Труппа Бургонскаго отеля соединилась съ труппою Арманды и такимъ образомъ было основано товарищество, отъ котораго впослдствіи родилось другое, бывшее школою драматическаго искусства во Франціи, Comdie Franaise.

Арманда положила на основаніе театра большую часть своихъ средствъ и, лнивая по природ, работала неутомимо въ память Мольера. Положеніе труппы стало и въ другихъ отношеніяхъ затруднительне со смертью Мольера, и Арманд приходилось нердко выказывать присутствіе духа и твердость, какихъ трудно было ожидать отъ легкомысленной кокетки. Нравы были грубые. И въ то время, когда актеры принадлежали ко двору и театръ считался maison de roi, аристократія вела себя иногда съ возмутительною грубостью. Въ залу врывались пьяные щеголи, не взявъ билета, поколотивъ сторожей, садились въ мста въ оркестр, громко болтали, хохотали, длали грубыя замчанія или отпускали непристойныя шутки на счетъ актрисъ. Присутствіе короля только отчасти сдерживало буйство, авторитетъ имени Мольера могъ дйствовать только въ ограниченной степени. Вдов Мольера, m-lle Moli&egrave,re, потому что на титулъ madame имли право только женщины дворянскаго происхожденія,— приходилось выносить много оскорбленій, тмъ боле, что она кокетствомъ сдлала себ много враговъ. Гишаръ, смотритель дома принца Гастона, написалъ на нее пасквиль, президентъ гренобльскаго парламента Д’Эно преслдовалъ ее, обвиняя въ вымогательств денегъ. По странной случайности одна женщина, изумительно похожая на Арманду, эксплуатировала свое сходство, какъ вкомъ позже Олива эксплуатировала свое сходство съ Маріей Антуанеттой. Арманда подала жалобу въ судъ. Президентъ д’Эно присутствовалъ при допрос свидтелей, дло было выяснено вполн и шантажисты, эксплуатировавшіе сходство, Леду и Тургель, были жестоко высчены нлетьми. При такихъ обстоятельствахъ, поклонники Мольера совершенно напрасно обвиняютъ Арманду въ измн памяти Мольера — второмъ брак. Ей былъ нуженъ защитникъ. Она вышла замужъ за Герена, посредственнаго актера и порядочнаго человка. Этотъ бракъ былъ счастливъ. Съ годами игра кокетства надола Арманд и Геренъ не раздражалъ ее оскорбительными подозрніями. Сынъ Арманды и Герена въ запискахъ своихъ говоритъ о благоговніи его матери къ памяти перваго мужа. Арманда отказалась отъ сцены на пятьдесятъ-третьемъ году жизни, устарвъ для роли Селимены, а для другихъ не было таланта.

Несмотря на духъ ханжества, овладвшій дворомъ съ той минуты, какъ г-жа Мэнтенонъ овладла Людовикомъ XIV, вкусъ къ комедіи, созданной Мольеромъ, укоренялся въ обществ и не вліяли и громы Боссюэта противъ автора, ‘оставившаго театръ полнымъ самыхъ грубыхъ двусмысленностей, которыя когда-либо заражали уши христіанъ’, и который, ‘играя мнимаго больного, предсталъ передъ судъ Того, Кто сказалъ: горе смющимся’. Людовикъ XIV удивился, когда Буало сказалъ ему, что умеръ величайшій писатель его времени, но посл минутнаго раздумья король отвчалъ. ‘Вамъ лучше знать’. Слава Мольера росла съ годами, по мр того какъ законодательство ума и литературы изъ салоновъ аристократіи переходило въ зарождавшіеся салоны высшей буржуазіи. Съ Мольеромъ буржуазія заняла мсто въ литератур, и въ лиц осмянныхъ маркизовъ и свтскихъ дамъ-ханжей были унижены силы, владвшія Франціею.

Съ комедіями Мольера на сцену выступилъ духъ протеста, который, какъ ни былъ онъ умренъ и одностороненъ, расчищалъ путь духу революціи. Мольеръ бралъ только порочныя и смшныя лица извстныхъ сословій, онъ не касался да ему и не могло придти на мысль касаться нормальности и разумности существованія ихъ. Но обрисовка выведенныхъ имъ лицъ отвчала копошившемуся чувству недовольства. Онъ показалъ смшными лицъ тхъ сословій, передъ которыми принято было благоговть, и снялъ тмъ вковое табу. Мольеръ сдлалъ крупный шагъ, расчищая путь искусству. Онъ бралъ матеріаломъ живыхъ людей и обыденную жизнь и далъ комедію нравовъ, которой не было до него, существовала буфонада и высокая комедія. Первая была балаганнымъ развлеченіемъ, вторая передавала въ сценахъ какую-нибудь любовную интригу въ витіеватыхъ монологахъ и діалогахъ. Мольеръ дорогъ французамъ, какъ олицетвореніе французскаго ума, веселости и безпощаднаго обличенія лжи и мрака, какъ писатель XVII вка, бывшій піонеромъ XVIII.

II.
Мольеръ и его произведенія.

Во Франціи театръ занимаемъ такое мсто въ жизни общества, какъ ни въ какой другой стран, онъ имлъ еще большее значеніе въ XVII вк, не потому, чтобы поколніе того времени отличаюсь большею страстью къ зрлищамъ, чмъ французы нашего времени, но потому, что театръ въ то время былъ едвали не единственнымъ путемъ, какимъ могло высказываться общественное мнніе. Въ комедіяхъ, подъ насмшкой надъ общечеловческими слабостями и пороками, оно видло слабости и пороки непопулярныхъ лицъ. Рукоплеща актерамъ за удачную гримировку и подражаніе тому или другому лицу за хорошо оттненную фразу, которая могла имть значеніе намека на дйствительность. публика заявляла свои симпатіи и антипатіи. Въ ‘Мшанин во дворянств’ видли сатиру на ненавистныхъ откупщиковъ, которые лзли въ знать и, на высосанный изъ народа сокъ, покупали придворную должность, дававшую дворянство, это называлось характерно savonette vilain {Стирка черни.}. Въ ‘Тартюф’ Мольеръ затронулъ глубокую общественную язву — ту страшную власть губить, какую имли клерикалы. Онъ затрогивалъ ее какъ художникъ-моралистъ, комедія его — сатира на нравы, но другой не могло и быть. Политическая сатира, создавшая въ Англіи Свифта, не существовала во Франціи. Вся литература ея, если оставить въ сторон сентиментальные аллегорическіе и фантастическіе романы, вмст съ трагедіями псевдоклассицизма, держалась критикою общественныхъ нравовъ и была значительно уже содержаніемъ, чмъ народныя сказки съ миической или аллегорической фабулой въ род Рейнеке-Лисъ. Такую критику даетъ Рабелэ, рисуя пьяныхъ и развратныхъ монаховъ, судей, торгующихъ правдой, сеньоровъ, грабящихъ тхъ, кто послабе. Изо всхъ произведеніи этихъ сатириковъ нравовъ можно сдлать такой выводъ, что общественный механизмъ — совершенство по плану, по соотношенію и прочности частей, а если изъ-подъ его работы выходилъ испорченный и исковерканный матеріалъ, то бда только въ томъ, что иныя колеса, винты или гайки позаржавли и покривились, и стоитъ ихъ только почистить и выпрямить — и машина будетъ дйствовать въ совершенств. Стоитъ только людямъ бытъ честными, добрыми и нравственными, жить и давать жить другимъ — и на земл наступитъ рай.

Сатиры нравовъ на политической подкладк быть не могло во Франціи, сознаніе гражданина не просыпалось и въ авторахъ не могла зародиться та сторона, которую называютъ публицистической. Кине, очерчивая прошедшіе вка Франціи, говоритъ: ‘Какъ описать внутреннюю жизнь Валуа или Людовика XIV, не запачкавъ душу читателя? Вотъ идея, какую французы XVIII вка составили себ объ исторіи: геройскій эпизодъ Іоанны д’Аркъ, нсколько просвтовъ тамъ и сямъ, нсколько фигуръ, отдленныхъ безмрными промежутками: Этьенъ Марсель, Колиньи, Лопиталь — ихъ мало, чтобы заполнить тринадцать вковъ, и за все продолженіе этихъ вковъ одно лицо,— произволъ, стоящій надъ всмъ, заполняющій собой всю сцену! У французовъ было одно непрерывное преданіе — произволъ’. Мольеръ началъ писать, когда произволъ, разсянный прежде въ рукахъ сеньоровъ, посл пораженной фронды сосредоточился въ рукахъ короля, сказавшаго ‘l‘Etat c’est moi’. Отдыхавшее отъ хроническихъ волненій общество было радо перемщенію произвола. Мстныя права были задавлены. Аристократія, за немногими исключеніями, искала службы и никогда не играла той роли, какую играло это сословіе въ Англіи, выработавъ хартію. Она была безправна и королевскія lettres de cachet могли сгноить въ Бастиліи потомковъ самыхъ древнихъ и гордыхъ родовъ. Разница между ними и виленами состояла въ томъ, что послднимъ не были доступны высшія должности въ государств, что первые пользовались честью быть при двор и что въ глазахъ короля званіе дворянина страховало отъ палочныхъ ударовъ. Извстенъ анекдотъ, что Людовикъ выбросилъ за окно хлыстъ, чтобы не прибить дворянина. Сверхъ этой привиллегіи дворянство имло другія — крпостное право надъ народомъ и право пользоваться королевскими бланками (lettres de cachet) противъ своихъ враговъ. Послднее было не юридическое, но обычное, и простиралось только на лицъ, имвшихъ связи при двор. Духовенство было рабомъ Рима, продавало ему интересы Франціи,веселые, откормленные аббаты вели скандальную жизнь, раззоряя народъ поборами, наиболе образованные высшіе и низшіе чины духовенства не признавая ни религіи, ни Бога, поддерживали самое грубое суевріе. Протестъ противъ католицизма глухо зрлъ, готовясь къ Ла-Ришели, и хотя сектантство не затрогивало монархической власти, но уже потому что не признавало религію, помазавшую короля, считалось государственнымъ преступленіемъ. Эта сторона жизни давала сюжетъ для трагедіи, но авторы видли трагическое только въ жизни древняго міра. Политическое развитіе было такъ слабо, что большая часть провинцій безропотно поступилась мстными правами, произволъ короля, въ лиц намстниковъ его, былъ все-таки легче. Подобное положеніе, конечно, давало богатую пищу сатир, но оно свидтельствовало о полнйшемъ отсутствіи въ обществ политическаго чутья, а только такое чутье создаетъ сатирика съ широтою задачъ Свифта. Все царившее зло, оглянувшись на которое удивляешься тому, какъ могли люди сносить его, возмущало нравственное чувство, но возмущеніе это не доросло еще до трагическаго лиризма, не говоря уже о трагическомъ эпос, грянувшемъ въ конц XVIII столтія. Оно стояло на той степени, когда удовлетворяются смхомъ. При чуткости французовъ схватывать смшное, оно видло лишь смшныя формы, въ какихъ проявлялось зло и на которыхъ останавливается мысль, непривычная доискиваться до глубокихъ основъ жизни, а въ нихъ лежитъ трагизмъ. Французы мстили псенками за указъ, который несъ новое бремя, а кардиналъ, узаконившій его, сильный сознаніемъ своей непоколебимой власти, говорилъ: ‘Laissez les chanter pourvu qu’ils paient‘ {Пускай поютъ лишь бы платили.}. Былъ смхъ глубже, — смхъ, сквозь который слышались невидимыя слезы и виднлся серьезный обликъ судьи моралиста. Во всхъ комедіяхъ Мольера, не переходящихъ въ фарсъ, есть лицо, исполняющее роль хора древнихъ трагедій и, въ качеств Здравомысла, высказывающее свой приговоръ надъ глупостью и пороками лицъ, осмянныхъ авторомъ.

Мольеръ самъ видлъ въ себ моралиста и смотрлъ на свое творчество, какъ на миссію осмивать все недостойное, дикое, злое съ нравственной точки зрнія. Это видно изъ герба, который онъ вырзалъ на серебр своемъ, получивъ личное дворянство, какъ королевскій камердинеръ, гербъ этотъ послужилъ виньеткой при изданіи его комедій. На немъ изображены три зеркала истины, поддерживаемыя двумя обезьянами. Одна изъ нихъ въ то-же время держитъ небольшое зеркало, другая — маску. Въ рчи на похоронахъ Мольера было сказано, что обезьяны — олицетвореніе подражанія жизни, какимъ были комедіи его, маска — той маски, которую онъ срывалъ съ пороковъ. зеркала — врности отраженія жизни. То время, когда писалъ Мольеръ это отраженіе, сквозь безобидную, по своей общности, форму морализма, было искусомъ и тяжелымъ для писателя. Ханжество королевы-матери, дававшей при Мазарин тонь двору, салоны г-жъ Ришелье, Генего. чинные и чопорные, дававшіе тонъ лицемрной морали и жеманства, фанатизмъ Ламуаньона, предсдателя суда и члена парламента, интриги Порть Рояля и янсенистовъ создали такой мракъ, что слово о человчныхъ отношеніяхъ, о правд и добр казалось преступленіемъ. Аристократія и духовенство, видя въ себ олимпійцевъ, считали себя оскорбленными, если на сцен появлялось смшное лицо изъ этихъ классовъ общества, о5а видли нарушеніе своего табу.

Какъ всегда бываетъ: когда нтъ сознанія истиннаго достоинства, і о его стараются поддержать вншними мрами, а мры эти были: стсненіе авторскаго слова и даже оскорбленія его личности. Бастилія въ то время была рабочимъ кабинетомъ многихъ писателей, оскорбившихъ кого нибудь изъ вельможъ, фаворитокъ, духовенства. Маркизы оскорблялись тмъ, что въ иныхъ комедіяхъ Мольера маркизъ замнялъ лакея изъ городскихъ мщанъ или глуповатаго слугу изъ крестьянъ, потшавшаго въ роли шута публику и получавшаго побои и пощечины. Враги Мольера напечатали безъименный памфлетъ въ форм письма къ королю: Lettre sur des affaires de theatre., въ которомъ оскорбленіе маркизовъ возводилось въ оскорбленіе королевскаго величества ‘Недовольно хранить почтеніе, какимъ мы обязаны къ полубогу, управляющему нами, надо щадить и тхъ, кому выпала завидная доля быть близкими къ нему, и не выставлять на сцену тхъ, кого онъ отличаетъ вниманіемъ своимъ. Я трепещу за автора, который смлъ сказать, что эти славные родомъ (illustres) должны занять роль лакеевъ. Такъ относиться къ опор и украшенію государства, имть столько презрнія къ лицамъ, которыя столько разъ и такъ великодушно жертвовали жизнью за славу государства, можетъ только дерзновеннйшій человкъ’. Но этотъ доносъ не могъ обратить вниманіе короля, говорившаго l‘Etat c’est moi и длавшаго между поданными своими то различіе, что однихъ онъ удостоивалъ приглашать ко двору своему и не подвергалъ ударамъ хлыста или палки.

Мольеръ подвергся преслдованію суда только за ‘Тартюфа’. Въ наше время можетъ показаться смшнымъ. что могли найти опаснаго въ пьес, оканчивающейся восторженнымъ восхваленіемъ короля. Но духовенство во Франціи играло всегда такую сильную роль, какой намъ нельзя дать врную оцнку, если судить по роли нашего, оно было государствомъ въ государств, и нуженъ былъ весь абсолютизмъ Людовика XIV,для того чтобы ‘Тартюфъ’ могъ пройти при вражд клерикаловъ, суда и, что всего важне,— королевы матери. Людовику трудно было бороться съ матерью, поддерживавшею духъ Мазарина. Враги обвиняли Мольера въ томъ, что онъ ‘истощилъ терпніе великой королевы тмъ, что подвергалъ ее труду постоянно исправлять и запрещать его творенія (de lasser la patience d’une grande reine, continuellement en peine de rformer ses ouvrages).

Людовику XIV ставятъ въ большую заслугу его покровительство Мольеру, дйствительно, король умлъ цнить талантъ и не оказалъ-бы покровительства бездарности. Но покровительство это было сильно идеализировано. Людовику было чуждо пониманіе того значенія, какое иметъ писатель въ жизни общества и народа, король-солнце цнилъ таланты какъ украшеніе своего двора и какъ собственное удовольствіе. Доказательствомъ тому служить фактъ, что онъ охладлъ къ Мольеру, увлекшись страстью къ музык Люлли, и въ тяжб придворнаго капельмейстера своего съ директоромъ своего театра взялъ сторону Люлли, несмотря на то, что справедливость была на сторон Мольера. Люлли, ограждая авторскія права свои, выпросилъ монополію на свою музыку и предъявилъ Мольеру искъ за то, что въ интермедіяхъ и балетахъ, вставленныхъ въ пьесы, играли музыку, написанную по заказу Мольера и уже оплаченную. Мольеръ, чтобы не платить вторично и чрезмрную сумму, требуемую алчнымъ итальянцемъ, заказалъ музыку другому композитору. Люлли съумлъ тонкимъ коварствомь раздражить Людовика противъ Мольера, и это тмъ легче, что король былъ и безъ того раздраженъ Анною Австрійскою и придворными ханжами. Настроеніе Людовика по отношенію къ Мольеру значительно измнилось. Въ начал избавленный смертью Мазарина отъ ненавистной опеки, стснявшей его удовольствія, молодой король съ жадностью кинулся на развлеченія и вступался за писателя, доставлявшаго ему наслажденіе своими комедіями. Въ ‘Тартюф’ сатира на сословіе, бывшее государствомъ въ государств и не разъ заставившее Людовика почувствовать свое безсиліе, не могла не быть пріятной монарху съ такимъ культомъ абсолютизма, какъ король-солнце, и потому понятна милость, какою Мольеръ пользовался за все это время. Посл ‘Тартюфа’ Мольеръ не создалъ ничего равнаго по сил этому произведенію. Онъ прілся королю и, сверхъ того, доставлялъ ему немало непріятныхъ минутъ. Мольеръ оставался директоромъ королевскаго театра, потому что театръ былъ принадлежностью дворцоваго штата, потому что не нашлось-бы другого такого директора въ цлой Франціи, но прежней милости, огражданшей Мольера ‘т преслдованій и оскорбленій, уже не было, сеньоръ исцарапавшій лицо Мольера о пуговицы своего камзола, отдлался выговоромъ. Враги писателя ободрились и отравили ему жизнь клеветами.

Мишле, въ XIII том ‘Исторіи Франціи’, длаетъ такую-же оцнку покровительству Людовика XIV Мольеру, и говоритъ, что король-солнце былъ Францискомъ I, натравлявшимъ шута на придворныхъ. Ларрумэ, много распространявшійся о просвщенномъ покровительств короля, приводитъ нсколько фактовъ приказаній Людовика Мольеру вывести того или другого изъ вельможъ въ своихъ комедіяхъ. Такъ, къ комедіи ‘Несносные’ (Fcheux) была придлана цлая сцена охотника, надодающаго разсказами о своихъ охотничьихъ подвигахъ, по тому что король, указавъ на Сойсскура, смшного своею страстью къ охот и своимъ хвастовствомъ, пожелалъ, чтобы онъ былъ помщенъ въ новой мольеровской пьес и сказалъ: ‘Вотъ оригиналъ, съ котораго вы еще не сдлали снимка’. Въ небольшой пьеск ‘Impromptu de Versaillies’, о которой было говорено въ первой стать, старшій актеръ Торильеръ спрашиваетъ Мольера: Вы пишите новую пьесу?— ‘Да, король приказалъ’.— На маркизовъ?— ‘Да, на маркизовъ. Маркизъ въ наше время шутъ комедіи. Во всхъ старинныхъ комедіяхъ есть лакей-шуть, заставляющій публику смяться. Въ наше время это маркизъ’. Мольеръ долженъ былъ глубоко чувствовать разладъ между этою ролью королевскаго потшника и ролью моралиста, идеалъ котораго былъ присущъ ему въ лучшихъ произведеніяхъ его. Его культъ короля-солнца смягчалъ то, что могло быть оскорбительнаго для таланта въ роли потшника. Притомъ въ наше время значеніе писателя поднялось, литература стала силой, опирающейся на публику и ненуждающейся въ меценатств. Въ то время она не могла существовать безъ него. И меценатство короля было мене унизительно, нежели меценатство придворныхъ.

Безъ королевскаго покровительства не могли пройти не только ‘Тартюфъ’, но и характеристики общественныхъ смшныхъ сторонъ, въ род напр. портрета одного изъ представителей провинціальнаго дворянства, одержимаго страстью къ двору и хвастающаго своею близостью къ нему: ‘Важничающій старикъ (un vieux important), съ титуломъ, нарочно разспрашивающій меня о придворныхъ новостяхъ, для того чтобы разсказывать самыя нелпыя, какія только можно разносить. О, какой бичъ эти встовщики важныхъ новостей, которые только и длаютъ, что ищутъ, гд-бы передать сказки, собираемыя ими повсюду. Этотъ, во-первыхъ, показалъ мн два листа мелко исписанные до краевъ разнымъ вздоромъ, затмъ онъ, подъ условіемъ величайшей тайны, надолъ мн чтеніемъ плохихъ шутокъ ‘Голландской Газеты’, за интересы которой онъ стоить. Онъ увряетъ, будто Франція въ конецъ уничтожена перомъ этого писателя и что нуженъ только этотъ умникъ для полнаго пораженія нашихъ войскъ. Отъ этого онъ кинулся въ пространныя разсужденія о министерств, вс недостатки котораго онъ одинъ видитъ. Если послушать его, такъ онъ знаетъ тайны кабинетовъ лучше тхъ, которые длаютъ ихъ. Государственные политики раскрываютъ передъ нимъ вс планы свои, они не могутъ сдлать ни одного шага, цли котораго онъ-бы не угадалъ. Онъ показываетъ намъ скрытыя пружины всего, что происходитъ, разоблачаетъ передъ нами мры предосторожности нашихъ сосдей и переворачиваетъ по прихоти своей вс европейскія дла’. Сатира эта была въ сущности благонамренная, потому что задвала и ‘Голландскую Газету’ (‘Gazette de Hollande’), листокъ, въ которомъ печатались враи дебныя Франціи извстія и скандальная хроника того времени, она бичевала типъ легкомысленныхъ фрондеровъ не съ той стороны, съ какой бичевала-бы ихъ политическая сатира, и несмотря на все это, она нажила Мольеру много враговъ, чье самолюбіе она раздражила, въ ней слышится копія съ дйствительности. Мольеръ не разъ съ горечью повторялъ слова, которыя говоритъ одно изъ дйствующихъ лицъ его комедій: ‘Въ этомъ свт опасно имть умъ’. Посл оскорбленія, нанесеннаго ему во дворц короля придворнымъ, Де-Бюзъ, въ пасквил своемъ, нашелъ это нахальство прелестнымъ и прибавилъ: ‘Теперь Эломиръ не наднетъ ни разу парикъ, не припомнивъ, что не безопасно осмивать принцевъ, князей, и что они не такъ терпливы, какъ простые маркизы’.

Хотя критика XVIII и XIX вка обвинила Мольера въ отвлеченности, въ томъ, что онъ рисовалъ пороки, но не порочныхъ, отношеніе къ писателю современниковъ, узнававшихъ себя въ герояхъ его, доказываетъ, что въ XVII вк Мольера судили иначе. Но такъ судило его лишь мелкое самолюбіе, видвшее въ общемъ обличеніи пороковъ и слабостей свое обличеніе. Извстная отвлеченность, въ смысл недостатка типичности, присуща литератур въ пору незрлости. Въ то время романы были повствованіями о разныхъ небывалыхъ приключеніяхъ, холодными аллегоріями на амурныя темы, трагедіи показывали не жизнь эпохи, но общечеловческія страсти, типичности, т. е. характеристики самого лица вмст съ характеристикой его страсти не было, Федру нельзя было отличить отъ Медеи, Ипполита отъ Британника, Сида отъ Гракховъ. Герой такъ и былъ всецло героемъ, злодй — злодемъ, какъ будто въ душ его не было другихъ стихій, кром преобладающей страсти. За исключеніемъ такихъ пьесъ какъ ‘Жеманницы’ и еще двухъ-трехъ, въ которыхъ Мольеръ даетъ копіи съ дамъ Отеля Рамбулье, въ пьесахъ его мы не видимъ красокъ вка и психологическаго типа. Скупой его, какъ и Тартюфъ, могутъ принадлежать къ XV или къ XVIII, и это не въ томъ только отношеніи, что общечеловческое понятно во вс вка, но еще въ другомъ, а именно что психологическій анализъ типа былъ еще чуждъ литератур. Лицемріе, скупость, пороки и страсти человчества одни и т-же во-вс вка и во всхъ странахъ, но форма, въ какую отливаются они, должна носить окраску времени и личности. Плюшкинъ будетъ скупымъ иначе, нежели Скупой рыцарь. Одному нужно только накопленіе,— это скупость идіота, радующагося какъ растетъ передъ глазами его куча сора, къ которой онъ неустанно прибавляетъ новыя горсти. Скупой рыцарь при вид золота ощущаетъ сознаніе силы и власти. Тартюфъ эпохи поголовнаго суеврія, обдлывая свои грязныя дла и губя людей подъ маской религіи, долженъ неизбжно ощущать иногда въ глубин души не раскаяніе, но рабскій страхъ передъ небесной карой. Въ пору зарождающагося сомннія въ немъ должно по временамъ шевелиться смутное опасеніе, и только въ пору торжествующей критической мысли онъ можетъ съ легкимъ сердцемъ носить маску и хохотать, надувая легковрныхъ. Трусливой, пресмыкающейся натур Тартюфа чуждо дерзкое нечестіе Донъ-Жуана, которое бросаетъ вызовъ небу и аду и говорить: существу ютъ-ли высшія силы или нтъ, мн до нихъ нтъ дла. Въ Тартюф должно было существовать эгоистическое отношеніе къ этимъ силамъ, такъ какъ авторъ не показалъ его атеизма, въ немъ одно лицемріе и чувственность. Умалять значеніе Мольера за этотъ недостатокъ, значитъ требовать отъ литературы скачка изъ XVII въ XIX вкъ. Нужны были Вольтеръ и Дидро, нуженъ былъ романтизмъ начала XIX вка, принесшій искусству то, что называется couleur locale, для выработки того критическаго мрила, какое ставятъ литератур прошлыхъ вковъ.

II.

Мольеру приходилось создавать французскую комедію изъ буфовъ и пантомимъ. Враги его объясняли его успхъ только чмъ, что онъ перевелъ на слова пантомимы, пантолонады. ‘Буржуа надоло видть одн позы и гримасы Тривеленовъ и не слышать ихъ рчей. Мольеръ явился и скопировалъ ихъ, богъ-знаетъ какъ! И вотъ потому, что онъ говоритъ немного по-французски, стали кричать: ‘О, какой талантливый человкъ!’ Мольеръ отъ передлокъ и подражаній перешелъ къ самостоятельному творчеству Пьесы его можно раздлить на два рода: комедій нравовъ и буффонадъ съ балетомъ и пснями — дивертисментомъ къ любовнымъ сценамъ, которыя Буало. упрекая Мольера, зачмъ онъ тратился на нихъ, называетъ lieux communs de la morale lubrique (избитыми мстами непристойной морали). Первыя были не скоро оцнены публикой. ‘Мизантропъ’ былъ принятъ холодно, характеръ героя, который, по правдивости, прямот, суровой честности и гордой независимости былъ предвстникомъ революціоннаго типа, показался публик скучнымъ. Любовь говорила серьезнымъ языкомъ и, по глубин и сил, поднималась до паоса, нетерпимаго въ комедіяхъ того времени. Паосъ допускался только въ трагедіяхъ. Въ ‘Мизантроп’ примшивается элементъ драматизма. Вкусъ публики стснялъ творчество такъ-же, какъ общественныя условія стсняли моралиста. Публику онъ завоевалъ, какъ завоюетъ ее каждый сильный талантъ, но общественныя условія не разъ оказывались сильне его, и если онъ удержалъ за собою сцену, то благодаря покровительству короля. Въ одной сцен изъ пьесы ‘Amans magnifiques’ придворный астрологъ, завидуя шуту Клитидасу, жалуется принцесс Аристоніи на то, что ‘вс при двор ея берутъ смлость разсуждать и что честнйшій человкъ бываетъ мишенью насмшекъ’. Клитидалъ отвчаетъ и словами его говоритъ самъ Мольеръ: ‘Вамъ хорошо говорить: ремесло астролога не то. что ремесло шута. Хорошо лгать и хорошо шутить — дв вещи разныя. Легче обманывать людей, чмъ заставлять ихъ смяться’. Астрологъ возражаетъ, что ‘астрологія есть государственное дло, а потшнику, чуть онъ перейдетъ мру, дадутъ пинка’. Мольеру нердко приходилось ощущать шаткость своего положенія и потому писать съ кандалами на мозгу.

Библіографы говорятъ, что во всхъ изданіяхъ Моль едва есть немало неврностей и неточностей. Печатать приходилось съ рукописей, испещренныхъ сценическими замтками, Мольеръ ршился самъ печатать свои произведенія, потому что они являлись въ свтъ нердко искаженными плагіаторами, подъ другими названіями. Печатать иныя вещи приходилось очень спшно, пользуясь благосклоннымъ настроеніемъ цензуры и потому вкралось много ошибокъ. Въ 1671 г Мольеръ издалъ полное собра ніе своихъ комедій. Онъ сознавалъ значеніе своихъ лучшихъ произведеній и строго относился къ себ. Его всегда угнетала необходимость писать спшно, исполняя королевскій приказъ приготовить новую пьесу къ такому-то придворному празднеству. Онъ чувствовалъ, что въ его пьесахъ многое было только намчено и потому не могъ испытывать ощущенія спокойной со всти художника, который скажетъ себ: я далъ все, что могъ, и лучшаго дать не. могу. Когда Буало, читая ему свое стихотвореніе, дошелъ до строкъ:

‘Mais un esprit sublime en vain veut s’lever

A ce degr parlait, qu’il tche de trouver

Et toujours mcontent de ce qu’il vient de faire,

Il plait . tout le monde et ne saurait se plaire’ *).

*) Когда высокій умъ захочетъ подняться до степени совершенства, которое онъ ищетъ съ усиліями, онъ, вчно недовольный тмъ, что сдлалъ, заслуживаетъ одобренія цлаго свта и не можетъ заслужить своего собственнаго.

Мольеръ схватилъ его за руку и сказалъ: ‘Вотъ истинная правда. Я не изъ тхъ высокихъ умовь, о которыхъ вы говорите, но каковъ я ни есть, я ничего не написалъ, чмъ бы былъ вполн доволенъ’.

Дидро, въ своихъ парадоксахъ о комедіантахъ, договаривается до того, что чуть не называетъ ихъ паразитами общества. Руссо въ мизантропической діатриб обвиняетъ, что они служатъ лжи. Мольеръ и въ мене значительныхъ пьесахъ своихъ задвалъ общественную ложь. Въ комедіи ‘Продлки Скопена’, плутоватый слуга, выманившій для своего господина деньги у скупого отца, на угрозы судомъ отвчаетъ: ‘Взгляните на вс извороты юстиціи, подумайте, черезъ какія затруднительныя процедуры вамъ придется пройти, черезъ когти сколькихъ хищныхъ животныхъ: приставовъ, прокуроровъ, адвокатовъ, субститутовъ, докладчиковъ, судей и ихъ писцовъ. И во всемъ этомъ люд нтъ ни одного человка, который не былъ-бы способенъ дать оплеуху самому неоспоримому праву въ мір. Приставь напишетъ фальшивые протоколы, на основаніи которыхъ васъ засудятъ безъ вашего вдома. Вашъ прокуроръ снюхается съ вашимъ противникомъ и продастъ васъ за звонкіе червонцы. Вашъ адвокатъ, тоже подкупленный, не явится въ назначенный день въ судъ защищать ваше дло, или станеть приводить такіе доводы, которые будутъ бить кругомъ да около и не попадутъ въ цль. Субститутъ напишеть приговоръ о ваше’ неявк. Писецъ докладчика будетъ выкрадывать документы, или самъ докладчикъ не заявитъ о тхъ, которые онъ видлъ. И когда, принявъ всевозможныя предосторожности, вы успете предотвратить все это, вы остолбенете отъ изумленія, узнавъ, что судьямъ уже замолвили слово противъ васъ или богомольные люди, или женщины, съ которыми судьи любятся. О, сударь! если вы можете, спасайтесь изъ этого ада! Чтобы судиться, нужны деньги на акты, справки, свидтельства, заявленія, записки, прокуратуру и пр.’. Продажность и нелпая формалистика — вотъ въ двухъ словахъ смыслъ сатиры.

Въ ‘Графин Эскарбоньосъ’ осмяна спсь аристократіи. Графиня, старющаяся красавица, ухала въ провинцію длать побды, которыхъ не можетъ уже длать въ большомъ свт. Въ провинціи обаяніе великосвтской дамы, бывшей при двор, прельщаетъ одного глупца. Она возмутительна своею спсью въ отношеніи низшихъ классовъ, осыпаетъ прислугу грубою бранью. Она негодуетъ, какъ смютъ провинціалы считать ее равной себ, когда она видла дворъ, она не выноситъ ‘дерзкаго равенства’, когда дворянинъ, пожалованный всего два дня дворянствомъ, сметъ равняться съ дворяниномъ, родъ котораго существуетъ двсти лтъ. Жена двухдневнаго дворянина не то, что графиня Эскарбоньосъ — жена сеньора, державшаго въ деревн своры гончихъ и подписывавшаго свои титулъ ‘графъ’ во всхъ контрактахъ, какіе онъ заключалъ. За такія характеристики интриганъ-писака Допонъ де-Бюзъ, бывшій впослдствіи издателемъ ‘Mercure Galant’, раздувалъ злобу придворныхъ щеголей и дамъ противъ Мольера. Онъ Смется надъ ‘долготерпніемъ знатныхъ вельможъ и говоритъ: ‘Они хохочутъ сами надъ собой, хотятъ, чтобы недостатки ихъ были выставлены публично. Они смирнйшіе люди въ свт. Имъ слдовало-бы жить въ т времена, когда приносили публичное покаяніе у дверей храмовъ, потому что они не только не сердятся за то, что оглашаютъ ихъ глупости, но они еще готовы этимъ хвалиться’.

Комедія ‘Смшныя жеманницы’ вызвала бурю. Дамы отеля Рамбулье агитировали черезъ поклонниковъ своихъ и о тому изъ нихъ удалось добиться запрещенія пьесы на нсколько дней, но король приказалъ снять запрещеніе. Въ этой пьес собраны одн смшныя стороны салона маркизы Рамбулье, гостями котораго были въ числ другихъ Корнель. Паскаль, Боссюэтъ, Шопеленъ. Вуатюръ, Бальзакъ,— и геніальные писатели, великіе умы, и смшные виршеплеты, авторы скучнйшихъ и напыщеннйшихъ романовъ. Салонъ поставилъ себ цлью очистить вкусъ и языкъ и впалъ въ крайность. Гоня непристойность, салонъ гршилъ жеманствомъ. Грубая откровенность того времени называла вс вещи своими именами: въ салон считалось неприличнымъ называть самыя обыкновенныя вещи обыденнымъ языкомъ, для нихъ пріискивали самыя вычурныя околичнословія и дошли до того, что стали говорить загадками, и чмъ замысловате были он, тмъ боле рукоплескали имъ на ужинахъ отеля. Рпу, напр., называли феноменомъ огорода, солнечные часы — приставомъ солнца. Поэзія салопа была искусственна до-нельзя, сонеты и мадригалы представляли нанизанныя вычурныя фразы, пошлое любезничанье съ претензіями на остроуміе и ни одной искры настоящаго чувства. Наука, которою гордились дамы салона, всего чаще была не ростомъ философской мысли, обобщающей факты разныхъ родовъ знанія, но нелпымъ педантствомъ, щеголяющимъ цитатами и элементарно-научными терминами. Эта сторона была осмяна поздне Мольеромъ въ комедіи ‘Ученыя женщины’, въ которой сцена Триссотена и Вадіуса считалась, впрочемъ, не совсмъ справедливо копіей ссоры Вуатюра и Шопелена. Въ ‘Смшныхъ жеманницахъ’ есть фразы въ род: ‘кресла — удобство разговоровъ, кресло простираетъ объятія’. Пьеса эта переходитъ въ фарсъ. Дв кузины отвергли своихъ жениховъ, порядочныхъ людей, за-то, что они не похожи на щеголей-маркизовъ. Женихи мстятъ, нарядивъ лакеевъ маркизами. Пустота разговоровъ, лакейская грубость и цинизмъ, проглядывающіе подъ вычурными фразами, лубочно-смшны. Мольеръ самъ игралъ Маскариля въ каррикатурномъ костюм. Парикъ его мелъ полъ, когда Маскариль раскланивался съ граціей того времени, крошечная шляпа могла лпиться какимъ-то чудомъ сбоку на голов, громадный кружевной воротникъ могъ служить дамской мантильей, каблуки въ полфута вышины длали походку журавлиной, башмаковъ не было видно подъ громаднымъ пучкомъ лентъ. Маскариль съ безграничною развязностью очаровывалъ двицъ, разсказывая о своей служб ‘въ кавалерійскомъ полку, на галерахъ Мальты’, о томъ, какъ онъ переложилъ всю римскую исторію въ мадригалы. Мистификація открыта и Здравомыслъ комедіи, Горжибюсъ, отецъ одной жеманницы и дядя другой, разражается діатрибой: ‘Вотъ что причиной всего этого безумія: глупыя фантазіи, пагубныя развлеченія праздныхъ умовъ, романы, псни, стихи, сонеты и чепуха, будьте вы прокляты’: Здсь, изъ-за фарса, выглядываетъ моралистъ и затронутъ серьезный душевный недугъ — неспособность цнить простое здоровое чувство, когда воображеніе раздражено романами, искажающими жизнь. Мольеръ только мимоходомъ коснулся этой стороны, которую позже еще сильне развили въ женщинахъ романы двицы Скюдери и т. п.

Мольеръ, нападая на языкъ отеля Рамбулье, защищалъ ясность и точность языка Монтеня и Рабелэ, онъ негодовалъ на очищеніе языка, которое длало его боле блднымъ и, вмст съ вульгарностью, изгоняло многія мткія и сильныя народныя выраженія, но онъ не видлъ, что во многихъ образныхъ выраженіяхъ отеля Рамбулье была колоритность, не даромъ же многія изъ нихъ уцлли, въ род: cheveux d’un blond hardi, bureau d’esprit, humeur communicative, comprehension dure, esprit bien meubl и мн. др., которыми воспользовался Вольтеръ, а впослдствіи романтики. Сгерхъ того, отель Рамбулье перерабатывалъ правописаніе, которое въ то время находилось въ состояніи анархіи, оно было значительно упрощено и были выведены нкоторыя общія правила. Сатира, осмивая жеманницъ за изобртеніе своего правописанія для гого ‘чтобы женщины писали такъ-же правильно какъ и мужчины’, била мимо цли.

Дальнйшимъ развитіемъ ‘Смшныхъ жеманницъ’ служитъ комедія ‘Ученыя женщины’. Въ ней Мольеръ поучаетъ морали добраго стараго времени, въ лиц служанки Мартины говоритъ, что курица не должна пть передъ птухомъ. Кризаль, безхарактерный добрякъ, трепещущій передъ женой, поучаетъ ее, обращая свои рчи къ сестр, и совтуетъ ‘не искать того, что длается на лун, знать, что длается дома и предоставить науку городскимъ ученымъ’. Мольеру ученыя жеи щины не прощали слова Кризаля.

‘Il n’est pus bien honnte et pour beaucoup de causes

Qu’une femme tudie et sache beaucoup de choses…

…Une femme en sait toujours assez

Quant la capacit de son esprit, se hausse

A reconnatre un pourpoint d’avec un haut de chausses’ *).

*) Неприлично и это по многимъ причинамъ, когда женщина учится и знаетъ много вещей… Женщина всегда достаточно учена, когда способностей ей ума хватитъ различить камзолъ отъ панталонъ.

Но это говоритъ Кризаль, ограниченный и смшной человкъ. Братъ его, Здравомыслъ пьесы, дозволяетъ женщинамъ имть общія научныя понятія обо всемъ (des lueurs sur tout), но желаетъ, чтобы он не были педантками, хвастающими этими люёрами и зная ‘сохраняли такой видъ, будто не знаютъ’. Мнніе Здравомысла надо считать выраженіемъ идей автора. Крупный умъ не могъ видть идеалъ женщины въ способности различать камзолъ отъ панталонъ, ни считать, что знаніе можетъ быть неприличнымъ. Здравомыслъ держитъ женщинъ на однихъ люёрахъ, но Мольеръ не могъ говорить какъ передовой публицистъ XIX вка. Въ его комедіи сконцентрированы смшныя стороны, какими ограниченность и самолюбіе и посл него и до сихъ поръ портятъ глубоко коренящееся въ жизни движеніе, которому придали слишкомъ узкое имя женскаго вопроса,— вопроса будущности человчества. Филаминта несетъ дичь о томъ, какъ она отмститъ за всхъ женщинъ, ‘которыхъ мужчины поставили такъ недостойно низко, она подниметъ ихъ изъ этого позорнаго удла и высоко заявитъ свой умъ’. Здсь осмяно естественное стремленіе существа, которому вками говорили: ты неспособна, знаніе не для тебя,— показать, что оно способно взять свою долю въ немъ у жизни. Въ XVII вк въ Филаминт осмяны вс женщины, искавшія свта, а не однхъ люёровъ, въ XIX можно осмять тхъ, которыя не боле какъ Филаминты, и этимъ оказать услугу, отсивая плевелы отъ здороваго зерна. Сцена Триссотена и Вадіуса съ ихъ нелпымъ самолюбіемъ и виршами, фиміамъ, который курятъ другъ другу эти писаки и поклонницы ихъ,— сцена, выхваченная изъ жизни, форма можетъ устарть, мотивы живучи. ‘Ученыя женщины’ цнятъ слово лишь со стороны виртуозности, да и ту понимаютъ, какъ понялъ бы дикарь музыку Бетховена. Имъ дла нтъ до содержанія сочиненія, ихъ даже не коробитъ ни глупость, ни душевная неопрятность авторовъ. Они писатели и этого довольно для Филаминты. Она презираетъ женщинъ-хозяекъ и считаетъ себя неизмримо выше ихъ. Это врная черта педантокъ, нахватавшихъ люёровъ. Знаніе, настоящее знаніе открываетъ широкій кругозоръ и съ каждымъ шагомъ человкъ видитъ, какъ многое еще надо пройти впереди. Нахватавшіяся вершковъ не видятъ ничего, кром ихъ, и себя считаютъ выше нежелающихъ хватать эти вершки. Филаминта нахваталась даже не вершковъ, а нелпостей, и въ пору, когда знаніе грамоты было рдкостью въ женщинахъ буржуазіи, и потому видла въ себ чудо учености. Въ ‘Ученыхъ женщинахъ’ осмяна и другая сторона — чопорность, видвшая униженіе въ здоровой жизни природы. Арманда надола своему поклоннику, держа его на роли вздыхателя и отказываясь быть его женой, когда онъ полюбилъ сестру ея, Генріетту, она интригуетъ, настраиваетъ мать выдать сестру за Триссотена, упрекаетъ сестру за ея грубыя чувства, наконецъ, въ отчаяніи, она предлагаетъ отвергнутому Клитандру союзъ не одной души, но и тла. Клитандръ, присмотрвшійся къ ученымъ женщинамъ, остается вренъ Генріетт, и Арманд остается одно — утшаться съ Триссотеномъ. Пьеса оканчивается возстановленіемъ въ дом власти мужа и торжества морали семейнаго очага. Вмст съ Мольеромъ можно сказать, что Филаминты безполезны, а Генріетты нужны: заштопаютъ носки, сварятъ обдъ и выняньчаютъ дтей, но Генріеттами могутъ довольствоваться Кризали и семейный очагъ не поднимется выше птичьяго гнзда.

Мольеръ былъ моралистомъ семьи, и въ пору легкихъ связей, расшатанности семьи, онъ ставилъ свой идеалъ семьи и жены, и въ этомъ высказался его здравый смыслъ.

Въ то время семейная жизнь во Франціи представляла дв крайности: съ одной стороны распущенность нравовъ аристократіи и двора, съ другой — неумолимая строгость, чопорность и чуть не затворничество женщинъ буржуазіи и провинціальнаго дворянства. Слды всего этого еще можно видть въ романахъ, рисующихъ нравы глухихъ городковъ, въ строгости общественнаго мннія къ женщинамъ, въ монастырскомъ воспитаніи двушекъ. Все это свидтельствовало о взгляд на женщину, почти какъ на гаремную невольницу, которую нужно охранять. Мольеръ въ комедіяхъ своихъ показалъ, что положеніе рабыни создаетъ и пороки рабынь. Въ ‘Школ мужей’ два брата — Здравомыслъ и смшной ревнивецъ — опекуны двухъ молодыхъ двушекъ, сестеръ. Ленора, воспитанница Здравомысла, пользуется свободой, вызжаетъ на вечера, видится съ знакомыми семьями, встрчаетъ тамъ молодыхъ людей. Опекунъ ея хочетъ, чтобы она видла жизнь, длала сравненія и вполн сознательно согласилась быть его женой. И она оцнила его, ей противно пошлое ухаживанье щеголей, она не знаетъ никого умне и достойне Ариста. Сганарель, ревнивецъ, охраняющій свою невсту подъ запорами, пророчитъ въ будущемъ брату своему смшную роль обманутаго мужа, тмъ боле, что братъ старше его на двадцать лтъ. Онъ озлобленъ на брата за свободу, какою пользуется Ленора, потому что это возбуждаетъ зависть сестры, ведетъ къ невыгоднымъ для него сравненіямъ. И онъ одураченъ въ конц концовъ и, что всего хуже, доводитъ невсту свою до рискованнаго при тогдашнихъ нравахъ шага. Изабелла уходитъ обманомъ къ любимому человку и, будь онъ негодяемъ, участь ея была-бы очень печальна. Затворничество не учитъ распознавать людей. Изабелл счастливый случай послалъ порядочнаго человка. Въ лиц Ариста Мольеръ высказалъ свои завтныя надежды на бракъ, пьеса была поставлена незадолго до его женитьбы. Жена его оказалась не Ленорой.

За ‘Школой мужей’ явилась ‘Школа женщинъ’, на т-же мотивы, но въ ней нтъ Здравомысла. Арнольфъ, ханжа и ревнивецъ, держитъ въ заперти Аньесу, наивную двушку, которую прочить себ въ жены. Онъ грозитъ ей кипучими котлами за несоблюденіе невинности, поучаетъ сравненіями добродтели съ близною лиліи и порока — съ чернотою угля. Это было пародіею на тонъ проповдей, и здсь Мольеръ въ первый разъ выпустилъ когти и царапнулъ ханжей и лицемровъ. Аньеса изъ наивной двочки быстро превращается въ женщину, понимающую любовь и умющую пользоваться своимъ оружіемъ — слезами, обморокомъ. Раба ловко одурачиваетъ своего господина и гнвъ Арнольфа вызываетъ смхъ зрителей.

У Мольера всего два типа женщины: одинъ — безцвтная молодая двушка, любящая, которая можетъ быть доброй женой, нжной матерью, или лукавой рабой, дурачащей своего господина, наполняющей жизнь любовными интригами — и это смотря по тому, въ чьи руки попадетъ она. Другой типъ хищный, это холодная кокетка, которой нужно торжество, двушкой она выберетъ себ мужа, пригоднаго для роли ширмъ, будетъ держать его подъ башмакомъ, дти для нея — бремя. Въ произведеніяхъ Мольера мы видимъ знакомые намъ мотивы темнаго царства. Мольера упрекали въ порч общественной нравственности тмъ, что у него обманутые отцы и мужья смшны. Жоржъ Данденъ не только смшонъ, но и жалокъ, родители его жены только смшны своею спсью, а жена его просто противна, она не хочетъ возвратиться къ родителямъ, она дорожитъ своимъ положеніемъ жены, богатствомъ Дандена. Боле глубокія стороны ея порчи не разработаны, пьеса — комедія, переходящая въ фарсъ. Только въ одномъ фарс ‘Мнимый рогоносецъ’, въ лиц смшного труса Сганареля, слышится протестъ противъ общественнаго посмянія обманутыхъ мужей. * Чума-бы зала того. кто первый придумалъ это и связалъ честь самаго мудраго мужчины съ тмъ, что можетъ надлать самая втреная женщина. Если каждая вина есть дло личное, то чмъ-же честь наша можетъ быть опозорена? Насъ судятъ за дла другихъ. Жена длаетъ глупость, а въ дуракахъ мужъ’. Сганарель повторяетъ то, что за много вковъ до него было сказано мудрецомъ древности, а посл него Вольтеромъ. Въ огульномъ посмяніи, обрушивающемся на каждаго обманутаго мужа, слышится злорадный кличъ грубой толпы, кричавшей на арен ‘Горе побжденному’. Ей не понять, сколько есть трагизма въ обманутомъ довріи, въ поруганномъ чувств мужа, который видитъ, что онъ нуженъ лишь какъ положеніе въ свт, какъ денежный м шокъ. Арнольфы, засовами охраняющіе любовь и поучающіе чистот нравовъ угрозами котловъ съ кипящей смолой, заслужили позорное осмяніе. Обманутые мужья этого типа смшны какъ тюремщикъ, у котораго убжалъ заключенный, какъ грабитель, у котораго изъ-подъ носа унесли ограбленное. Обманутая жена не смшна, потому что вся жизнь ея въ семь и въ любви, и когда разбивается суть жизни — не мсто смху. Г-жа Журдень, спроваженная обманомъ къ сестр, въ день обда, который г. Журдень задаетъ красавиц и кокетк, и сама выпроваживающая изъ дома свою мнимую соперницу, не смшна. Ея словами говоритъ здравый смыслъ. Она хочетъ спасать мужа отъ нелпой роли, она сильна своимъ правомъ, потому что право это исключительно нравственное и не охраняется насиліемъ. Эта рознь въ положеніи мужа и жены — причина, почему обманутые мужья смшны, а жены нтъ. Жена вритъ чести,— мужъ, въ род Арнольфовъ, Сганарелей, чести не вритъ, а вритъ насилію. Любовь Арнольфовъ, Сганарелей груба, возмутительна, имъ дла нтъ до сердца женщины, въ нихъ говоритъ только одна забота султана охранить себ гаремную невольницу, не слышится ни одного человчнаго мотива любви Ариста къ Ленор.

III.

‘Скупой’ Мольера признанъ исключительно сатирою нравовъ, но значеніе ея для XVII вка было глубже, нежели то принято думать. Скупость была порокомъ, преобладавшимъ въ буржуазіи того времени. Буржуазія копила, сознавая, что сила ея въ деньгахъ. Аристократія и дворянство гонялись за придворными и государственными должностями, и та и другое вками привыкли раззоряться — прежде пышною жизнью владтельныхъ феодаловъ и сеньоровъ, позже, когда мстные центры стушевались передъ Парижемъ, роскошною жизнью при двор. Раззоренное на половину фрондой и высшее и низшее дворянство весело проживало колоссальныя состоянія, разсчитывая на синекуры и королевскія подачки изъ государственныхъ фондовъ, и въ крайнемъ случа, оно ршалось s’encanailler, унизиться до брака съ дочерью какого-нибудь откупщика, купившаго savonette vilain, должность, дававшую дворянство. Только немногимъ счастливцамъ изъ буржуазіи удавалось откупами нажить капиталы на покупку должности, ‘отмывавшей чернь’. Духъ спекуляціи, съ разсчетомъ на быстрое обогащеніе, еще не проснулся и масс буржуазіи не было другого пути, кром черстваго сколачиванія денегъ ростовщичествомъ, скряжничествомъ. Семь отказывали въ необходимомъ, для того чтобы скопить старшему сыну на savonette, или дать приданое дочери, за которую сватался промотавшійся маркизъ, чтобы самимъ выбиться изъ класса vilain — черни и, прибавивъ de къ фамиліи, якшаться съ промотавшимися лизоблюдами-дворянчиками. Копили, потому что деньги давали хоть какое-нибудь значеніе, хоть сколько-нибудь ограждали личность, неудобно награждать палочными ударами того, кто даетъ взаймы, хотя за чудовищно-высокіе проценты, и можетъ оставить безъ расшитаго золотомъ камзола и дорогихъ кружевъ на королевскій праздникъ.

Мольеръ, осмивая порокъ, отличавшій буржуазію его времени, не коснулся политической подкладки его, но онъ вполн затронулъ деморализацію, внесенную Гарпагономъ въ семью. Отецъ подозрваетъ дтей въ томъ, что они обкрадываютъ его, дти боятся и обманываютъ отца, и это несмотря на то, что въ нихъ живо преданіе о святости отцовской власти. Элиза, дочь Гарпагона, безличная и строго хранящая преданія, какъ вс молодыя двушки мольеровскихъ комедій, уметъ только плакать и обманывать отца. Клеантъ, братъ ея, сознаетъ, что долгъ его повиноваться отцу, что ‘небо сотворило отца господиномъ его жизни’, что ‘не ослпленные горячкою страсти отцы мене ошибаются, что страсти увлекаютъ юношество въ пропасть’, но онъ сознаетъ все это отвлеченно по отношенію къ иде отца, а не къ личности Гарпагона, его онъ надуваетъ безъ зазрнія совсти. Гарпагонъ самъ поставилъ себя вн человчной идеи отца. Онъ отдаетъ дочь за противнаго старика и на вс убжденія не губить дочери отвчаетъ однимъ словомъ: ‘безъ приданаго’. Невольный бракъ двушекъ былъ обычаемъ, и это ‘Sans dot’ еще не даетъ полную мру его безчеловчія. Плутъ лакей Клеанта выманиваетъ у Гарпагона денегъ, въ награду за то, что спасъ тонущаго господина. ‘Пусть-бы лучше онъ оставилъ тебя тонуть!’ кричитъ Гарпагонъ. Здсь скупость доходитъ до зврства, въ которомъ тонетъ все комическое и которое вызываетъ въ зрител содроганіе отвращенія. Въ Гарпагон олицетворена не одна черствая, но и мстительная сторона буржуазіи. Съ какимъ злорадствомъ онъ говоритъ о мотахъ дворянчикахъ и щеголяхъ, высасывая изъ нихъ послдній сокъ, онъ не только насыщаетъ свою алчность, онъ губитъ тхъ, которые, оскорбляя его, наслаждаются жизнью въ то время, какъ онъ лишаетъ себя наслажденій. И, несмотря на всю скупость Гарпагона, есть нчто сильнйшее, передъ чмъ смолкаетъ скупость,— это требованія обихода жизни, какой считался приличнымъ. Буржуазія, безъ претензій жить на дворянскую ногу, держала простую кухарку, обходилась безъ лакеевъ и кареты, у Гарпагона лакеи, поваръ, карета,— все это жалкое, оборванное, лошади некормленыя, прислуга голодная, но и такое скаредное содержаніе стоитъ-же чего-нибудь, все это уступки, вырванныя у скупости страстью жить какъ дворяне. Все это иметъ такое-же значеніе, какъ и уроки, которые г. Журдень, ‘Мщанинъ во дворянств’, беретъ у разныхъ педантовъ и невждъ, какъ и его слова въ отвтъ на насмшливое замчаніе жены: ‘Вы, пожалуй, на-дняхъ пойдете въ коллегію, чтобы въ ваши года получить розгу’.— ‘Почему-же нтъ?’ возражаетъ г. Журдень:— ‘давай Богъ, чтобы меня выскли передъ цлымъ свтомъ, лишь-бы я выучился тому, чему учатъ въ коллегіяхъ’. Въ этихъ словахъ ошибочно видли осмяніе стремленія къ знанію, г. Журдену нужно не знаніе съ его идеальнымъ и практическимъ значеніемъ, онъ жалетъ, что не учился въ коллегіи потому, что образованіе, получаемое въ коллегіяхъ — дворянское образованіе. Взялъ-же онъ на старости лтъ учителя танцевъ и фехтованія.

Мольера называютъ писателемъ буржуазіи. Съ появленіемъ его произведеній, она заняла на сцен мсто рядомъ съ графами и маркизами, но графы и маркизы напрасно негодовали на автора, приписывая ему цль вывести смшными только ихъ, Мольеръ не щадилъ и свою братію, и всмъ сестрамъ доставалось по серьгамъ. Осмивая дворянскую спсь въ де-Сотенвил, провинціальномъ дворянчик и его жен, изъ рода Прюдотери, въ которомъ званіе дворянское передавалось черезъ женщинъ, Мольеръ осмивалъ и смшныя претензіи буржуазіи сравняться съ дворянами. Онъ болзненно чувствовалъ неравенство и не пропускалъ случая выпустить когти и царапнуть сословіе, которое такъ нахально чванилось своими преимуществами и видло въ немъ лишь шута-потшника. Промотавшіеся маркизы пускаются на мошенническія продлки, ищутъ карьеру черезъ женщинъ. Г-жа Журдень, баба — олицетвореніе простого здраваго смысла, увщевая мужа не лзть въ дворяне, говоритъ: ‘Мы знаемъ сына нашего деревенскаго дворянина, это самый неотесанный недоросль и самый большой болванъ, какихъ только можно встртить’. Мольеръ негодовалъ на то, что буржуазія, въ своемъ стремленіи къ равенству съ дворянами, подражала ихъ недостаткамъ и порокамъ. Собственно говоря, человчное понятіе о равенств еще не просыпалось, равенство правъ было немыслимо, было одно обезьянничанье вншнихъ формъ жизни, обстановки дома, одежды и т. п. Буржуазія поры Мольера выползала на тотъ путь, на которомъ, черезъ столтіе, она, гордо поднявшись, заявила себя третьимъ сословіемъ, но когда ползешь — не видишь далеко, и эт» низменное положеніе могло дать матеріалъ только для комика. Были и трагическія стороны въ неравенств, въ безправіи буржуазіи передъ аристократіею, о нихъ говоритъ исторія, литература молчала о нихъ. Понятіе о правахъ человка, старое какъ ученіе Христа, нашло свое выраженіе въ геніальныхъ писателяхъ XVIII вка. Мольеръ въ комедіяхъ своихъ говоритъ, что и буржуа такіе-же люди, какъ и аристократы, о томъ, что народъ есть четвертое сословіе, какъ называетъ его Карлейль, неожиданно выступившее на сцену въ бурю, сравнявшую аристократію съ буржуазіей, Мольеръ не думалъ и не могъ думать. И долго посл него драматическая литература не думала о томъ. Народъ появлялся на сцен только въ искаженіи своемъ — прислуг. Деревенская прислуга бситъ своею глупостью графиню Эскарбоньасъ, лакеи — или идіоты, или плуты и всегда биты, они были биты на сцен вплоть до Рюи-Блаза. Въ ‘Донъ-Жуан’ простякъ, крестьянскій парень, потшаетъ публику. Для того чтобы явился Рюи-Блазъ, нуженъ былъ цлый переворотъ въ идеяхъ, нужно было жить Руссо. Здравый смыслъ деревни высказывается въ рчахъ служанокъ комедій ‘Мщанинъ во дворянств’ и ‘Ученыя женщины’, об зорко видятъ и юмористически судятъ смшныя стороны господъ, но об — отраженіе жизни господъ, своей жизни у нихъ нтъ.

IV.

У каждаго автора, имющаго хоть какое-нибудь значеніе, всегда есть произведеніе, въ которомъ онъ, боле чмъ въ другихъ, выразилъ себя, свою скрытую душевную суть, это неизбжно, какъ-бы ни былъ объективенъ авторъ. Такимъ произведеніемъ былъ ‘Мизантропъ’ Мольера, Альцестъ — онъ самъ. Комедія эта вызвала ожесточенную и несправедливую критику, осудившую Мольера за то, что онъ выставилъ въ смшномъ свт честность, справедливость, великодушіе, независимость характера, все, что въ то время подразумвали подъ словомъ ‘добродтель’. Руссо далъ самый жестокій отзывъ, назвавъ комедію ‘школой порока и дурныхъ нравовъ’, черезъ дв строки онъ говоритъ, что въ другихъ пьесахъ невольно ощущаешь въ сердц почтеніе къ автору. ‘Мизантропъ’ не удовлетворялъ грошовой морали, требовавшей, чтобы добродтель торжествовала въ смысл награды земными благами, а порокъ былъ наказанъ лишеніемъ ихъ. Альцестъ головою выше всхъ людей, окружающихъ его. Другъ его, Филинтъ, по характеристик Руссо, ‘одинъ изъ тхъ добродушныхъ эгоистовъ, которые всегда всмъ довольны и которымъ въ сущности ни до чего нтъ дла. Они, за сытнымъ обдомъ, утверждаютъ, будто ложь то, что народъ мретъ съ голода, они, изъ безопасно запертаго дома, станутъ, не жалуясь, смотрть, какъ грабятъ, ржутъ и истребляютъ весь человческій родъ’. Если Мольеръ хотлъ въ Филинт представить философскую терпимость, какъ противуположность мизантропической нетерпимости Альцеста, то онъ не достигъ своей цли. Филинтъ не мудрецъ, который съ свтлою улыбкою смотритъ на человчество, знаетъ причину слабостей и зла, и живетъ, работая во имя добра и правды. Филинтъ — свтскій человкъ, сохранившій себя чистымъ среди грязи, онъ даже способенъ на поступокъ, требующій отъ другихъ извстнаго мужества и независимости, онъ остается другомъ опальнаго Альцеста, но эта черта уживается какъ нельзя лучше съ характеристикой Руссо. Филинтъ не честолюбецъ и можетъ обойтись безъ милостей двора. Не разумной терпимости къ людскимъ слабостямъ учитъ онъ своего друга, а обычнымъ проискамъ, чтобы дать нужный ходъ процессу, отъ котораго зависитъ состояніе Альцеста, Руссо, такъ во многомъ родственный типу Альцеста, очень категорически высказывается противъ Филинта: ‘Если дло правое, то это значитъ просить судей исполнить свои обязанности — это оскорбить честь судей, а если дло неправое, то это значитъ просить ихъ покривить душой. Судьи должны знать дло, а не личности. Лучше проиграть свой процессъ, чмъ сдлать дурное дло’. Филинтъ, въ поученіяхъ своихъ другу, не приводитъ никакихъ доводовъ поглубже доводовъ свтскихъ отношеній, и проповдуетъ умренность и аккуратность. Но онъ изъ тхъ эгоистовъ, въ которыхъ шевелятся идеальныя стремленія, отсюда его дружба къ Альцесту.

Мольеръ въ Альцест осмялъ излишнюю рзкость, озлобленіе, которымъ честные люди отравляютъ себ жизнь, не принося тмъ ни на іоту пользы ни одной живой душ. Это все т-же черты, какія выставилъ въ Чацкомъ Грибодовъ. Не смхъ Фамусовыхъ унижаетъ Чацкаго, онъ смшонъ тмъ, что проповдуетъ передъ ними, забывъ великія слова: оставить мертвымъ хоронить мертвецовъ. Чацкій боліе чмъ моралистъ и къ озлобленію его противъ людскихъ пороковъ и глупостей примшиваются мотивы посложне и шире. Альцестъ стоитъ исключительно на почв морали, онъ громитъ личности, которыя ‘грязными послугами пробились въ свт’, въ его негодованіи слышно грибодовское: ‘всюду ругаютъ и всюду принимаютъ’. Въ процесс, грозящемъ ему раззореніемъ, его боле всего раздражаетъ то, что плутъ, отнимающій его имніе, везд принятъ. Въ Чацкомъ нтъ черты, рисующей такъ глубоко нравственный складъ человка, за то сатира Чацкаго боле рисуетъ современную ему эпоху, нежели сатира Альцеста XVII вкъ. Во вс вка дамы могли доставлять придворныя должности, какую предлагаетъ Арсиноя Альцесту, съ прозрачными намеками на любовь, вліятельныя лица — мстить за мелкое оскорбленіе самолюбія, какъ авторъ сонета, раскритикованнаго Альцестомъ. Не смшное донъ-кихотство подсказало Альцесту его критику. Онъ уклонялся высказать свое мнніе и высказалъ только тогда, когда его прижали къ стн настоятельнымъ требованіемъ отвта. Когда друзья убдили его извиниться передъ авторомъ, онъ, признавая, что, по нравамъ его времени, искренне высказанное неблагопріятное мнніе можетъ быть сочтено грубостью, соглашается извиниться. Извиненіе его характерно: ‘Я жалю, что вкусъ у меня такой разборчивый, и я отъ всей души желалъ тогда найти сонетъ вашъ лучшимъ’. Что-же другое могъ сказать Альцестъ, не измнивъ себ, какъ не выразить сожалніе, что причинилъ другому непріятность. Онъ могъ сожалть по доброт души вполн искренно, но сдлать то, чего отъ него требовали, т. е., съ ловкой оговоркой о разсянности, взять назадъ свои слова, онъ не могъ, тмъ боле, что съ этою мелкою ложью отчасти былъ связанъ выигрышъ его процесса. При такихъ условіяхъ, ложь становилась одною изъ тхъ мелкихъ подлостей, страшныхъ тмъ, что ихъ масса, что он создаютъ атмосферу, въ которой не продохнуть честному человку. Альцеста, какъ и Чацкаго, винили въ томъ, что онъ раздражался мелочами рядомъ съ крупными чертами общественной порчи. Какъ Чацкій издвался надъ ‘хвостомъ сзади и чуднымъ выемомъ спереди’, такъ и Альцестъ наживалъ враговъ, смясь надъ непомрно отрощеннымъ ногтемъ на мизинц лвой руки, надъ шириною и сборами панталонъ, придающими имъ видъ женской юбки, надъ пришитыми къ панталонамъ оборками (canons), заставлявшими ходить раздвинувъ ноги. Человкъ, озлобленный глупостью въ крупныхъ житейскихъ отношеніяхъ, будетъ естественно раздражаться и каждою мелочью, въ которой выражается глупость помельче. Это повтореніе басни объ ужаленіи комаровъ, доводящихъ льва до изступленія.

Альцестъ, при всей мизантропіи его, боле вритъ въ человчество, чмъ Филинтъ съ его моралью умренности и аккуратности. Озлобленіе его — плодъ разлада между темною дйствительностью и свтлымъ идеаломъ. Филинтъ держится такого нравственнаго кодекса: человчество всегда будетъ тмъ, чмъ оно есть, и потому самое разумное — беречь свое спокойствіе, плыть по теченію, не длая крупныхъ подлостей. Альцестъ, убдясь. что нтъ правды, уходитъ съ проклятіемъ, какъ и шекспировскій мизантропъ, Тимонъ Аинскій. Онъ не хочетъ подавать на аппеляцію, пусть дло это останется какъ вопіющее свидтельство неправды и зла для потомства.

Voil lu bonne fois, le zle vertueux

La justice et l’honneur que l’on trouv cliezeux

Allons, c’est trop souffrir les chagrins qu’on nous forge

Tirons nous de ce bois et de ce coupe-gorge.

Puisqu’entre humains ainsi vous vivez en vrai loups

Tratres vous ne m’aurez de ma vie avec vous *).

*) Вотъ добросовстность, вотъ любовь къ добродтели, вотъ справедливость и честь, какія можно найти у насъ! Нтъ! довольно терпть вс горести, которыя мн приготовили, надо уйти изъ этого лса, изъ этой засады. Если вы, люди, кинете между собою какъ волки, то я не буду жить съ вами, предатели!

Послднія слова напоминаютъ слова Чацкаго: Пойду искать по свту, гд оскорбленному есть чувству уголокъ’.

‘Et chercher sur la terre un endroit cart

O d’tre honnte homme on ait la libert’ *).

*) Искать на земл уединенный уголъ, гд-бы можно найти свободу быть честнымъ человкомъ.

Альцеста, какъ и Чацкаго, гонитъ изъ родины обманутая любовь, обоихъ винили за ослпленіе, за ревность и оскорбительные упреки, въ которыхъ высказывалось ‘неуваженіе къ правамъ женщины’. Альцестъ иметъ боле повода негодовать, нежели Чацкій: имъ играли, его обманывали. Софья — глупая, пустая барышня, забыла дтскую любовь къ Чацкому и предпочла Молчалива. Она — просто чувственная барышня и если не поплатилась за свои амурные дуэты флейты съ фортепіано, то только благодаря трусости Молчалива, чиновникъ посмле не у пустилъ-бы случая жениться на дочери начальника, поставивъ ее въ такое положеніе, въ которомъ бракъ обязателенъ. Селимена — утонченная кокетка, играющая своими жертвами ради потхи тщеславія, ей не любовь нужна, а интрига, то, что во времена Мольера называлось art de galanterie, игра въ чувство, которая велась съ холоднымъ разсчетомъ каждаго шага, какъ ходы въ шахматной игр. Селимена ловко ведетъ игру, удерживая Альцеста и увертываясь отъ окончательнаго объясненія, медвдь-мизантропъ — оригинальный обожатель, она держитъ его какъ рдкость и въ то-же время, какъ выгодную партію. Процессъ проигранъ и она отвчаетъ отказомъ на предложеніе сердца и хижины Альцеста. Біографы Мольера говорятъ, что онъ доходилъ до потрясающаго паоса, когда въ роли Альцеста онъ, съ поднятой для проклятія рукой, подходилъ къ Селимен, уничтожая ее взглядомъ. Комедія переходила въ драму. Не помню, гд читала я, по поводу этой сцены, очень запальчивое обвиненіе деспотизму Альцеста, но имя женской свободы. Но свободы нтъ безъ равноправности. Если не возстаютъ противъ проклятій, которыми осыпаютъ Донъ-Жуана жертвы его прихотей за свою разбитую жизнь, за безчеловчный обманъ, то почему же безсердечіе и обманы Селимены должны быть ограждены священнымъ табу? Красота есть сила, а сила, несущая зло, когда можетъ нести добро, заслуживаетъ проклятія. У Селимены одно оправданіе, то-же, которое приводили и въ защиту печоринскихъ отношеній къ женщин — потребность проявить свою силу и власть. У Селимены нтъ другого пути, кром кокетства, у Донъ-Жуана они были.

Въ ‘Мизантроп’ есть женскій характеръ, Арсиноя, женщина-лицемрка, въ которой слышатся намеки на Тартюфа. Она изъ тхъ женщинъ, у которыхъ, по словамъ Мольера, ‘цломудренны одни уши’. Арсиноя съ неумолимою строгостью судитъ молодыхъ и красивыхъ женщинъ, носитъ маску неприступнаго цломудрія и хочетъ купить любовь Альцеста, общая ему придворную должность. За отказъ она мститъ, распуская вмст съ врагами его клевету, что онъ написалъ пасквиль на короля, и Альцесту грозитъ lettre de cachet и Бастилія. Ложь и лицемріе поднимали гнвъ комика-моралиста. Онъ еще въ ‘Скупомъ’ затронулъ эту черту: Гарпагонъ лицемрить и лжетъ, отнимая у дтей наслдство посл матери, онъ увряетъ, что длаетъ это для пользы самихъ дтей. Въ ‘Мизантроп’ авторъ обнажилъ свтскую ложь во имя приличій, въ ‘Мнимомъ больномъ’ сорваль маску съ лицемрной жены. Но прежде чмъ сконцентрировать въ одномъ характер всю силу лжи и лицемрія, надвшей маску религіи,— и прежде чмъ написать ‘Тартюфа’, онъ написалъ ‘Донъ-Жуана’, этого Тартюфа любви, который, дерзко издваясь надъ всмъ, что люди чтятъ святымъ, уметь лицемрить не хуже самого Тартюфа. Но ползучее лицемріе святоши не по темпераменту этому герою дерзкой разнузданности, и онъ надваетъ маску ханжи только въ одной сцен, когда онъ хочетъ выманить деньги у отца.

Пьеса озаглавлена ‘Festin de pierre’ — ‘Пиръ каменнаго гостя’ и основана на народной легенд о сверхъестественной кар за развратъ, обманъ, нечестіе и клятвопреступленіе. Мольера обвинили въ безнравственности за ‘Донъ-Жуана’, за то, что онъ остался вполн вренъ какъ легенд, такъ и ходячей морали. Но мораль эта не удовлетворяла, корабль католической церкви далъ течь. Католицизмъ подрывала не философская критика, она заговорила гораздо позже, его подрывало легковсное отрицаніе, какъ нельзя лучше уживавшееся съ ханжествомъ. Закваска ‘Донъ-Жуана’ сидла и въ молодомъ корол, и въ свтской молодежи, и когда духовники грозили адскимъ пламенемъ, ихъ почтительно выслушивали и смялись надъ угрозами за чашами вина, смялись, ощущая чувство неловкости, которое росло по мр того, какъ уходила кипучесть молодости, и подъ старость приносило ханжество. Для публики этого сорта ‘Донъ-Жуанъ’ былъ признанъ безнравственнымъ зрлищемъ. Онъ возбуждалъ нездоровый интересъ, тотъ, какой возбуждаетъ хроника преступленій, скандальные и эффектно-кровавые процессы. Донъ-Жуанъ, издвающійся надъ божескими и человческими законами, обаятеленъ, женщины съ ума сходятъ отъ него, кипучая веселость, безшабашная удаль его подкупаютъ зрителя. Но Мольеръ не могъ-же изобразить своего героя не такимъ, какимъ онъ жилъ въ народныхъ легендахъ, и защитники морали проглядли, что для тхъ изъ современниковъ, кому не страшна была гибель отъ каменной статуи, увлекающей гршника въ преисподнюю, Мольеръ показалъ неумолимый судъ людской. Когда Донъ-Жуанъ провалился, ни одна живая душа не помянула его добрымъ словомъ, лакей его жалетъ только о недоплаченномъ жаловань. Донъ-Жуанъ униженъ и въ сцен съ нищимъ. Голодный старикъ отказывается отъ богатой милостыни, которую ему подаютъ подъ условіемъ богохульствовать. У старика есть своя святыня, у Донъ-Жуана нтъ ничего святого, человчнаго. Онъ добивается любви женщинъ не только ради удовлетворенія чувственности, но и инстинктовъ охотника и властолюбія. Его занимаютъ преслдованія, любовныя хитрости, которыми онъ опутываетъ свою жертву, какъ паукъ стями несчастную муху, и выжидаетъ удобную минуту погубить ее, подчинить своей власти. Ему нужно видть, какъ улыбка и взглядъ его несетъ счастье или несчастье женщин. ‘У меня честолюбіе побдителей, которые переходятъ отъ побды къ побд и не могутъ ршиться ограничить свои желанія. Ничто не можетъ остановить пылкость моихъ желаній, я чувствую въ себ сердце способное полюбить женщинъ цлаго міра и, какъ Александръ, я-бы желалъ, чтобы существовали другіе міры, куда-бы я могъ перенесть свои любовныя побды’.

Женщины самыхъ противуположныхъ натуръ — рабы и жертвы Донъ-Жуана. Глупая крестьянка Шарлотта увлечена красивымъ сеньоромъ, который общаетъ ей бракъ, Донъ-Жуанъ отбиваетъ ее у Жанно, жениха, несмотря на то, что Жанно спасъ ему жизнь, рискуя своею. Мотивы любви большей части жертвъ Донъ-Жуана просты: потребность привязанности, чувственность и женское тщеславіе. Исключеніе — Эльвира. На нее дйствовала обаятельно храбрость Донъ-Жуана, его военные успхи, въ т времена военная слава была дипломомъ на любовные успхи. Хотя храбрость эта была не боле какъ безшабашная удаль кутилы, которому жизнь копейка, но въ ней сказывается избытокъ животной энергіи, которой нтъ въ трусливой оглядк Молчаливыхъ. Въ то время была немыслима настоящая оцнка этой стороны и обаяніе ея было всесильно надъ женщинами. Отелло-мавръ плнилъ Дездемону разсказами о вынесенныхъ опасностяхъ, она восхищалась, жалла и полюбила. На сторон Донъ-Жуана была красота и опытъ въ любовной игр. Когда Эльвира узнала обманъ, увидла какого злодя она любила, любовь приняла другую форму — страстнаго желанія спасти гршника. Такимъ женскимъ натурамъ, какъ Эльвира, нуженъ подвигъ, он, по характеристичному выраженію Достоевскаго, ‘добровольныя искательницы мученій’. Притомъ такія женскія натуры любятъ разъ въ жизни и когда кумиръ ихъ разбитъ, любятъ любовь. Но эта сторона не затронута Мольеромъ.

Въ Донъ-Жуан напрасно видли протестъ противъ католицизма, его безбожіе не иметъ ничего общаго съ мефистофельствомъ, Донъ-Жуанъ не говоритъ какъ Фаустъ: ‘Du, Geist des Widerspruchs, du magst mich fhren’ (Духъ противорчія, веди меня). Онъ олицетвореніе одного темнаго эпизода жизни Фауста — гибели Маргариты. Онъ издвается надъ религіею потому только, что она стсняетъ разнузданность личности, и видть въ немъ протестъ во имя разума и человчности противъ католицизма — значитъ длать невозможную натяжку. Донъ-Жуанъ — квинтъ-эссенція человческой порчи натуръ сангвиническаго и сильнаго темперамента. Все человчное нестерпимо ему, какъ узда. На проповдь отца о старинной чести, онъ нагло отвчаетъ: ‘Умирайте какъ можно скоре. Это лучшее, что вы можете сдлать. Всякому своя очередь. Меня бситъ видть отцовъ, которые живутъ такъ-же долго, какъ дти’. Лакей, пособникъ его обмановъ и злодйствъ, негодуетъ громко. Что есть общаго въ этомъ безчеловчномъ оскорбленіи отца съ протестомъ противъ родительскаго деспотизма, но имя правъ человческой личности? На мольбы Эльвиры о раскаяніи, онъ отвчаетъ, что раскается въ старости, когда жизнь будетъ прочитанной книгой, и до покаянія у него еще 20—30 лтъ такой жизни. Когда ему грозитъ месть оскорбленныхъ мужей и отцовъ, общественная кара, онъ намревается надть маску добродтельнаго и богомольнаго человка. ‘Почему-же нтъ? отвчаетъ онъ на удивленный вопросъ слуги.— Въ свт много такихъ, какъ я, взялись за то же ремесло и носятъ ту-же маску, чтобъ обманывать свтъ. Лицемріе — модный порокъ, и съ нимъ людскіе пороки слывутъ добродтелями. Эта ложь уважается и, когда она открыта, никто не сметъ сказать противъ нея ни слова. Сколько людей исправили для виду безпорядочную жизнь молитвами и, подъ маскою религіи, ведутъ прежнюю жизнь. И я буду. Если ложь откроется, то вся клика (cabale) вступится за меня’. Клика — это партія ханжей. Паскаль въ своихъ ‘Provinciales’ употребляетъ то-же слово — cabale и даетъ ту-же характеристику. ‘Я буду судьею жизни другихъ, буду осуждать весь міръ и о себ одномъ имть хорошее мнніе. Если мн нанесутъ хотя малйшее оскорбленіе, я буду мстить за него, какъ за оскорбленіе неба и, подъ этимъ удобнымъ предлогомъ, обвинять враговъ Своихъ въ безбожіи, я спущу противъ нихъ съ цпи религіозное рвеніе наивныхъ и увлекающихся людей, которые, не зная въ чемъ дло, будутъ кричать въ публик противъ нихъ, осыпать ихъ оскорбленіями и буду громко обрекать ихъ проклятію адову’. Въ этой тирад программа Тартюфа. Сомнительно, чтобы Донъ-Жуанъ могъ долго и съ успхомъ носить маску Тартюфа, не потому чтобы она была для него возмутительна, но она стснительна и свидтельствуетъ объ извстномъ признаніи того, что люди привыкли чтить. Лицемріе — послдняя степень разложенія нравственности,— вотъ что сказалъ Мольеръ ‘Донъ-Жуаномъ’. Небесный судъ, въ который Мольеръ-раціоналистъ врилъ, относясь равнодушно къ обрядности, грянулъ надъ героемъ ‘Пира съ каменнымъ гостемъ’ въ тотъ мигъ, когда онъ захотлъ надть маску лицемра. Форма, подъ которой явилась небесная кара, подсказана легендою, но мигъ, когда она явилась, зло переполнившее чашу долготерпнія неба,— все это создано авторомъ. Донъ-Карлосъ, праведный мститель за сестру свою, Эльвиру, говорить: ‘Такова воля неба’.

Ни одна пьеса Мольера не поднимала такой бури въ обществ, какъ ‘Тартюфъ’. Духовенство метало громы церкви, ханжи ополчились поголовно и требовали запрещенія пьесы. Рулесъ, священникъ Сенъ-Бартелеми, назвалъ автора демономъ во плоти и одежд человческой, нечестивцемъ, заслуживающимъ, чтобы его сожгли всенародно. Критика того времени вопіяла: ‘Мольеръ учитъ лицемрію и губитъ людей подъ маскою исправленія пороковъ. Онъ даетъ школу кокетства, дочерей учитъ обманывать отцовъ, женъ,— мужей и, наконецъ, осмялъ благочестивыхъ людей’. Архіепископъ парижскій де-Шалевалонъ обнародовалъ въ эпархіи своей запрещеніе смотрть ‘Тартюфа’. Услужливые критики кричали, что ‘Тартюфа’ могъ написать только врагъ короля и Бога. Ханжи распустили слухъ, будто Мольеръ написалъ пасквиль на короля. Боссюэтъ осудилъ Мольера на томъ основаніи, что не должно касаться священнаго на сцен. Бурдалу замтилъ, что осмяна личина, а не священное, но не высказался положительно. Фенелонъ открыто принялъ сторону Мольера и въ письм къ Людовику XIV осудилъ парижскаго архіепископа за запрещеніе комедіи и называетъ его развратникомъ неисправимымъ, лукавымъ и злобнымъ. Фенелонъ доказывалъ, что маска пустосвятства вредитъ религіи и добродтели, и одобрялъ Мольера за его разоблаченіе зла. Одинъ изъ умныхъ людей того вка, считавшійся вольнодумцемъ, С. Эвремонъ, утверждалъ, что ‘Тартюфъ’, въ цломъ, приводитъ къ религіи. Въ лиц Клеанта авторъ, по словамъ Эвремона, такъ разумно и убдительно защищаетъ религіозное чувство, что обращаетъ неврующихъ. Онъ убдилъ и самого Эвремона, который отрекся отъ своего вольномыслія и спасеніемъ души своей обязанъ автору ‘Тартюфа’. Король былъ за ‘Тартюфа’, но разршеніе этой комедіи стоило ему многихъ докучливыхъ представленій и возраженій отъ приближенныхъ и вліятельныхъ лицъ. Масса публики съ нетерпніемъ ждала ‘Тартюфа’ и возможности въ лиц героя осмять многихъ ненавистныхъ личностей. То было время ожесточенной борьбы религіозныхъ партій, или врне салоновъ-молинистовь и янсенистовъ. Каждая партія въ ‘Тартюф’ видла осмяніе враждебной, которую обвиняла въ проискахъ, порокахъ и пустосвятств, и потому поддерживала пьесу. Въ XVIII вк философы высоко цнили ‘Тартюфа’, развивая то, что было намчено авторомъ, и длая выводы, естественно вытекающіе изъ этого произведенія, но которыхъ не сдлалъ бы авторъ. ‘Тартюфъ’ сталъ демонстраціею въ борьб съ клерикалами въ XIX вк, когда хотли нанести ударъ клерикализму, то давали ‘Тартюфа’.

Комедія эта была написана сначала безъ послдняго акта. Пьеса оканчивалась разоблаченіемъ Тартюфа въ комической сцен съ Оргономъ подъ столомъ и угрозами Тартюфа отнять имніе Оргона. Цензура и судъ запретили пьесу, тогда Мольеръ перемнилъ заглавіе на ‘Imposteur’ (‘Обманщикъ’), превративъ героя изъ духовнаго лица въ свтское, но и это не спасло комедію. Отсутствіе короля изъ Парижа развязывало руки врагамъ. По возвращеніи его, Мольеръ поставилъ ‘Тартюфа* съ прибавленіемъ послдняго акта, гд восхвалялось милосердіе и правосудіе короля. Наиболе злобнымъ врагомъ былъ президентъ суда, Ламуаньонъ. Ларрумэ утверждаетъ, что чистйшимъ вымысломъ былъ извстный анекдотъ о томъ, что Мольеръ, въ день запрещенія пьесы, вышелъ къ публик съ словами: ‘Мм. гг., ‘Тартюфъ’ не будетъ игранъ сегодня. Г. президентъ Ламуаньонъ не хочетъ, чтобы его представляли’. Замчательно, что въ то время, когда святоши и ханжившія дамы били въ набатъ, требуя запрещенія ‘Тартюфа’, на всхъ театрахъ давали непристойный фарсъ ‘Скарамушъ пустынникъ’, полный насмшекъ надъ религіею. Король спросилъ Конде, почему ханжи не говорятъ ему ни слова о ‘Скарамуш’. ‘Потому, отвчалъ Конде,— что въ этой пьес издваются надъ небомъ, до котораго имъ нтъ дла, а ‘Тартюфа’ они гонятъ потому, что въ этомъ лиц осмяны они сами’.

Мольеръ подалъ королю прошеніе, въ которомъ, отстаивая свой трудъ, опирается на ‘долгъ обличать фальшивыхъ монетчиковъ религіи’, причемъ немедля оговаривается, что просвщенному монарху нечего указывать и онъ, какъ Богъ, видитъ все. Король однако не отвчалъ ничего, кабала кричала слишкомъ громко. Тогда Мольеръ подалъ второе прошеніе, въ которомъ говорилъ, что ожидаетъ съ почтеніемъ ршенія короля и знаетъ одно, что если оно будетъ неблагопріятно, то ему нечего боле думать писать комедіи: если враги ‘Тартюфа’ одержатъ верхъ, они будутъ преслдовать автора и сдлаютъ невозможнымъ для него писать самыя невинныя вещи. Наконецъ, несмотря на интриги парламента, суда и Портъ-Рояля, ‘Тартюфъ’ былъ игранъ на королевскомъ театр. Успхъ показалъ, что весь Парижъ былъ скандализированъ не пьесою, какъ пророчили враги Мольера, но запрещеніемъ.

Въ предисловіи къ этой комедіи Мольеръ объясняетъ, что не думаетъ издваться надъ священными предметами, но что по самой сути дла невозможно было не вложить въ уста лицемра благочестивыхъ рчей. Цензура видла во всхъ рчахъ Тартюфа нечестіе автора и напоминала логику русскаго цензора добраго стараго времени, который вмсто: ‘Клянусь пророкомъ Магометомъ’, заставилъ мусульманина сказать: ‘Клянусь лже пророкомъ’. Мольеръ спрашивалъ: ‘Почему-же должны быть привилегированные пороки?’ и этимъ вопросомъ мтко попадалъ въ цль. Враги его пропустили-бы критику, уничтожавшую т принципы, на основаніи которыхъ, какъ предшественники, такъ и преемники ихъ, существуютъ въ общественномъ порядк, такіе люди всегда руководятся девизомъ: ‘посл насъ хоть трава не рости’, но они не могли пропустить обличеніе порока, которое выбивало ихъ изъ положенія ихъ въ этомъ стро. Мольеръ и въ самой пьес словами здравомысла Клеанта такъ категорически оговорилъ разницу между истиннымъ религіознымъ чувствомъ и лицемрною маскою, что не понять и перетолковать его намреніе могла только своекорыстная злоба. Клеантъ, братъ Оргона, ограниченнаго фанатика, приносящаго всю семью въ жертву Тартюфу, въ длинномъ и язвительномъ монолог обличаетъ лицемра и на упрекъ его въ безбожіи возражаетъ:

‘Il n’est aucune chose plus noble et pins belle

Que la sainte ferveur d’un vritable z&egrave,le.

Aussi ne vois-je rien qui soit plus a dieux

Que les dehors de pltre d’unzle spcieux.

Que ces francs charlatans, que ces dvots de place,

De qui la sacril&egrave,ge et trompeuse grimace

A buse impunment et se joue, a leur gr

De ce qu’ont les mortels de plus saint et sacr.

Ces gens, qui par une me l’intrt saumise,

Font de dvotion mtier et marchandise

Et veulent acheter credit et dignits

Au prix de faux clins d’yeux et d’lons affects.

Ces gens dis-je, qu’on voit d’une ardeur non commune

Par le chemin du ciel courir leur fortune,

Qui brlants et priants demandent chaque jour

Et prchent la retraite au milieu de la cour,

Qui savent ajuster leur z&egrave,le tous leurs vices,

Sont prompts vindicatifs, sans foi, pleins d’artifices,

Et pour perdre quelqu’un couvrent insolemment

De l’intrt du ciel leur fier ressentiment

Et que leur passion, dont on leur sait bon gr

Veut nous assassiner avec un fer sacr’ *).

*) Нтъ ничего боле благороднаго и прекраснаго, чмъ священный жаръ истинной вры. И также я не знаю ничего боле возмутительнаго, чмъ маска лицемрной вры, чмъ эти отъявленные шарлатаны, эти ханжи, чья кощунствующая и лживая гримаса безнаказанно обманываетъ и издвается надо всмъ, что смертные считаютъ наиболе священнымъ и святымъ. Эти люди съ душой, признающей лишь одну выгоду, обращаютъ набожность въ ремесло и въ товаръ, они хотятъ купить почетъ и почести цною лживыхъ взглядовъ и притворныхъ порывовъ, эти люди, говорю я, которыхъ мы постоянно видимъ, когда они, выказывая необычайное рвеніе, ищутъ путемъ къ небу земныя богатства, пылая и молясь, они каждый день выпрашиваютъ себ что-нибудь, проповдуютъ удаленіе въ пустыню среди двора, умютъ приладить свое богомолье ко всмъ порокамъ своимъ, они скоры на мщеніе, безчестны, полны лукавствъ, и для того чтобы погубить кого-бы то ни было, нагло прикрываютъ свою гордую злобу маскою защиты небесныхъ велній, и страстное рвеніе ихъ, настоящую цну котораго мы знаемъ, хочетъ зарзать насъ священнымъ ножомъ.

Характеристика общая и врна во вс времена, когда ханжество становится силою въ обществ. Ограниченные честные люди на сторон его, судя по себ, они не могутъ врить, чтобы нашлись лицемры, способные играть святыми словами. Для умныхъ плутовъ оно есть отличное средство прикрыть свои грязныя дла. Старющіяся кокетки принимаются за богомолье и, наверстывая потерю обаянія красоты вліяніемъ ханжества, эксплуатируютъ и память прежнихъ любовныхъ интригъ въ новыхъ интригахъ подъ маской религіи. Женщины были всесильны при двор. Веселые аббаты, хотя и подрывали вліяніе церкви своимъ образомъ жизни, были сильны громами ея надъ врующими и матеріальною силою надъ неврующими. Въ молодости Людовика XIV, когда онъ избавился смертью Мазарина отъ ненавистной опеки и власть Анны Австрійской значительно ослабла, сила клерикализма стала уже не той, какою была и, слдовательно, усилилась потребность лицемрія. Торжествующая партія можетъ и безъ личины позволять себ все, опьяняясь сознаніемъ своей силы, личина нужна, когда приходится оспаривать торжество. Король, допустивъ ‘Тартюфа’ на сцену, нанесъ ударь партіи ханжей, онъ тогда считалъ обязательнымъ прозваніе ‘короля-солнца’ и притомъ ханжи озлобили его, осуждая его любовныя похожденія.

‘Тартюфъ’, быть можетъ, и въ художественномъ значеніи лучшее изъ произведеній Мольера, какъ оно наиболе значительное въ общественномъ. Первые два акта подготовляютъ появленіе ‘Тартюфа’. Его нтъ на сцен, но все полно имъ, каждое дйствующее лицо говоритъ о томъ, что онъ всевластный богъ, которому поклоняется владыка семьи. Отецъ — Ортонъ, ограниченный фанатикъ, деспотъ въ семь и честный человкъ, ослпленъ святостью Тартюфа, подавленъ благоговйнымъ счастьемъ, оттого что святой человкъ обитаетъ въ его дом. Мать Оргона, г-жа Пернель, старая ханжа, глупая и злая, благоговетъ не мене сына. Дорина — юркая, смтливая субретка, Эльвира, вторая жена Оргона, дочь и сынъ его отъ перваго брака и здравомыслъ комедіи, Клеантъ, составляютъ лагерь враждебный Тартюфу. Имъ ненавистенъ гнетущій элементъ, вошедшій въ семью въ лиц Тартюфа и подъ маской аскетической морали натравливающій отца на дтей, женщины, кром Маріанны, безцвтной молодой двушки, разгадали развратнаго старика подъ маской святого человка. Комична сцена, когда Оргонъ, съ любовью Простаковой къ дтищу своему, разспрашиваетъ служанку Дорину о томъ, какъ Тартюфъ поужиналъ и отдохнулъ и, не обращая вниманія на докладъ служанки о болзни жены, при каждомъ слов, свидтельствующемъ о томъ, какъ исправенъ аппетитъ и здоровъ сонъ святого человка, восклицаетъ умиленно: ‘Le pauvre homme!’ Въ Оргон мастерски обрисованъ хаосъ, какой вноситъ ханжество въ темные умы. Оргонъ хочетъ насильно выдать дочь за Тартюфа, будь Тартюфъ нищій, онъ все равно выдалъ-бы ее за него, потому что земныя блага грховны и надо искать небесныхъ, и посл такого заявленія онъ добавляетъ, что Тартюфъ дворянинъ. Это черта высокаго комизма. Вотъ и другія не меньшаго. Онъ глухъ къ возраженіямъ Дорины, что выдавая дочь насильно, толкаетъ ее на грхъ, дочь хочетъ лучше въ монастырь. По логик ханжества, Оргону слдовало-бы одобрить ея намреніе. Оргонъ не хочетъ и слышать и поучаетъ: ‘Чмъ противне вашему сердцу принять его руку, тмъ больше будетъ заслуга ваша, умерщвляйте свою плоть этимъ замужествомъ и не надодайте мн больше возраженіями’. Прижатый къ стн доводами противъ этого брака, Оргонъ кричитъ, что ‘такъ Богу угодно и, наконецъ, я такъ хочу. Я всмъ вамъ покажу, по своему на зло вамъ сдлаю. Вы должны мн повиноваться и я здсь хозяинъ’. Подчеркнутыя строки краснорчиво говорятъ о томъ Самодурств, которое было подкладкой рабскаго преклоненія передъ Тартюфомъ, ловко эксплоатирующемъ эту сторону. Самодурство безсильно быть нравственнымъ авторитетомъ и ищетъ опоры вн личности деспота. Оргонъ глупъ, смшонъ, жена, сынъ и дочь только соблюдаютъ въ отношеніи его установленныя формы, но какъ нельзя лучше видятъ нравственную несостоятельность отца. Тартюфъ принесъ для подкрпленія самодурства громы духовной власти. Истинно религіозный человкъ училъ-бы Оргона, что подавать камень вмсто хлба грхъ, тмъ боле своимъ дтямъ, и Оргонъ не послушалъ-бы его. Онъ не тер плъ противорчія. Тартюфъ овладлъ Оргономъ лестью, всесильною надъ самодурами, онъ именемъ неба освящалъ каждую фантазію самодура, твердилъ, что небо повелваетъ семь преклоняться передъ каждою прихотью его.

Тартюфъ выходитъ въ третьемъ акт, но зрители уже знаютъ его и каждое слово его подтверждаетъ все, чего ждали отъ него. Злобная, пресмыкающаяся натура, съ лицемрно умиленнымъ взглядомъ, елейнымъ голосомъ и вкрадчивой улыбкой, обрисована мастерски. Въ ссор Тартюфа съ пылкимъ юношей, сыномъ Оргона, вина какъ будто на сторон сына, формально онъ гршитъ грубою вспышкою, Тартюфъ сіяетъ христіанскимъ всепрощеніемъ, и разсчетъ его удался: онъ еще крпче затягиваетъ сть, въ которой запутался Оргонъ. Сынъ изгнанъ съ проклятіями изъ дома отца. Клеантъ-здравомыслъ напоминаетъ Тартюфу о прощеніи, о Бог, напоминаетъ иронически, давая понять, что видитъ насквозь лицемра. Тартюфъ отвчаетъ, что на душ у него нтъ зла, онъ молится о спасеніи нечестиваго, но небо хочетъ, чтобы нечестивый былъ наказанъ, и потому онъ не дерзаетъ преступать велній неба и итти на совтъ нечестивыхъ. Онъ беретъ имніе Оргона ради благочестивыхъ цлей, чтобы отнять у нечестивыхъ орудіе зла и гибели. Эльвира, въ сцен объясненія, когда Оргонъ спрятанъ подъ столомъ, категорически ставитъ святош вопросъ о грх, о клятвопреступленіи. Отвтъ Тартюфа сохранился,— также сохранились многія мста ‘Горе отъ ума’,— какъ опредленныя формулы для характеристики извстныхъ лицъ и положеній.

Je vous prie de dissiper ces craintes ridicules,

Madame, et je sais l’art de lever les scrupules.

Le ciel dfend de vrai certains contendements,

Mais on trouve avec lui accomodements

Selon divers besoins. Il est une science

D’tendre les liens de notre conscience

Et de rectifier le mal de l’action

Avec la puret de notre intention.

Le mal n’est que dans l’clat que l’on fait

Le scandale du monde est ce qui fait offence

Et ce n’est pas pcher, que pcher en silence *).

*) Прошу васъ, разсйте эти смшныя опасенія. Я знаю искусство, какъ унять совстливость. Небо, это правда, запрещаетъ иныя утхи, но есть, смотря по нуждамъ нашимъ, сдлки съ небомъ. Есть наука, какъ растянуть узы совсти нашей и исправить зло нашихъ дйствій чистотою нашихъ намреній. Зло только въ огласк его. Соблазнъ свту — вотъ въ чемъ грхъ, и тотъ не гршитъ, кто гршитъ въ тайн.

Въ этихъ стихахъ Мольеръ былъ дальше, нежели мтилъ. Сдлки съ небомъ допускалъ самъ намстникъ св. Петра, у католической іерархіи быль свой тарифъ для искупленія грховъ и примиренія съ небомъ, были избранные сыновья, которымъ отпускались крупныя преступленія. Услужливые патеры умли успокаивать совсть сильныхъ міра, играя религіозными догматами и евангельскими текстами, какъ жонглеры шарами. Но основы, на которыхъ они стояли жонглируя, были не измышленіями Тартюфа, а поруганною ими христіанскою моралью прощенія и искупленія.

Маска сорвана съ Тартюфа и открыто лицо алчнаго хищника и безчеловчнаго предателя. Оргонъ хранилъ шкатулку съ компрометирующими письмами и документами, ввренную ему другомъ, замшаннымъ въ какомъ-то политическомъ дл. Это предательство всего сильне поразило Оргона, и въ этой черт высказалось гражданское чувство Мольера. Осужденный другъ былъ врагомъ короля. Смлость этой черты, рдкая во французской литератур того времени, была заглажена въ послдней Сцен, гд чиновникъ, пришедшій съ Тартюфомъ, подъ предлогомъ ввести его во владніе домомъ и имуществомъ Оргона, объявляетъ, что король гнушается предательствомъ и, карая его, не допускаетъ злодя ограбить свою жертву. Критики XVIII вка ставили Мольеру въ вину его культъ короля солнца. Помилованіе Оргона, хранившаго шкатулку государственнаго преступника — фактъ, взятый изъ дйствительности, но рядомъ съ нимъ было много другихъ, заставившихъ Кинэ сказать, что описаніе жизни Людовика XIV пачкаетъ душу читателя. Все негодованіе Мольера обрушено на Тартюфа, а не на порядокъ, при которомъ люди его разряда обдлываютъ дла свои доносомъ. Тартюфъ обчелся, благодаря счастливой случайности — стихъ милости нашелъ на Людовика. Онъ обобщаетъ этотъ случай и обобщаетъ въ рчи полицейскаго чиновника, отчего обобщеніе теряетъ большую долю своего значенія.

Въ ‘Мизантроп’ есть сходное положеніе. Альцесту грозитъ страшный королевскій бланкъ lettre de cachet и заключеніе въ тюрьму, по доносу, онъ избгаетъ бды, потому что доносъ оказался ложнымъ. И этотъ обличитель порчи нравовъ ни словомъ не обмолвился о несправедливости и безчеловчіи условій, при которыхъ жизнь человка — игрушка прихоти. Мольеру не хватало ‘орлинаго взгляда’, который, не безъ основанія, приписывали врагу его, Боссюэту. Этотъ учитель церкви, отправляясь отъ своей точки зрнія, громилъ беззаконія сильныхъ міра и сказалъ: ‘Іисусъ Христосъ пришелъ ниспровергнуть существующій порядокъ и вотъ почему политика его противна духу времени’.

Мольеръ умеръ, когда Людовикъ XIV еще стоялъ въ своемъ апоге. Сатирику не пришлось видть Францію, униженную передъ врагами по неспособности государственныхъ людей, назначенныхъ по протекціи королевскихъ любовницъ, народъ, раззоренный поборами для обогащенія фаворитовъ и куртизанокъ, ханжество, восторжествовавшее при г-ж де-Ментенонъ, давившее искусство, науку и литературу. Онъ видлъ пору мира и довольства, смнившую кровавыя междоусобицы, обузданное самовластіе сеньоровъ и, когда были свжи преданія о пережитомъ зл, цнилъ силу, державшую ихъ въ узд. И въ этой пор мира и довольства были темныя стороны, вызывавшія громы Боссюэта. Мольеръ могъ-бы замтить ихъ и негодовать на нихъ, если-бы въ талант его были черты, родственныя Руссо. Но ни одна черта въ немъ не заставляетъ предчувствовать этого учителя XVIII вка, онъ былъ предшественникомъ одного Вольтера. Онъ не затрогивалъ догматы религіи, но только пороки лицъ, исповдывавшихъ ее. Только въ одномъ мст поклонники его видли намекъ на критику католицизма, именно въ сцен астролога и шута, изъ пьесы ‘Amants magnifiques’. Шутъ говоритъ астрологу, что легче обманывать людей, чмъ заставлять ихъ смяться, на что послдній возражаетъ, что астрологія есть государственное дло. Въ астролог видли аллегорію католическаго духовенства. Посл Мольера, сатира прикрывалась подобными аллегоріями, въ ‘Персидскихъ письмахъ’ Монтескьё, въ сказкахъ Вольтера описывается Парижъ и осмиваются пороки сильныхъ міра. Если поклонники Мольера правы и приведенная выше выписка есть дйствительно аллегорія, то Мольеръ шелъ дальше, нежели то принято думать, и оказывался вполн достойнымъ ученикомъ Гассенди, но для подтвержденія этого предположенія нтъ другихъ данныхъ, кром этой сцены изъ ‘Amants Magnifiques’.

Мольеръ умеръ слишкомъ рано, пятидесяти лтъ, родъ таланта его общалъ еще многое, онъ вступилъ въ возрастъ, убійственный для лиризма, но въ которомъ талантъ комедіи и сатиры можетъ проявляться въ полной сил. Онъ написалъ двадцать-четыре пьесы, изъ числа которыхъ пятнадцать были признаны мастерскими произведеніями. Въ наше время крупное значеніе сохранили только три: ‘Скупой’, ‘Донъ-Жуанъ’, т. е. ‘Пиръ съ каменнымъ гостемъ’ и ‘Тартюфъ’. Въ нихъ Мольеръ живетъ и до сихъ поръ. Въ немъ осуществились Слова Гёте:

‘Greift nun hinein ins volle Menschenlebens

Ein jeder lebt, nicht Vielen ist’e bekannt

Und wo ihr packt — das ist interessant *)’.

*) Черпайте глубоко изъ человческой жизни. Каждый живетъ, не всмъ то извстно, и то, что уловите, полно интереса.

Онъ черпалъ изъ жизни и такъ глубоко, что самъ не сознавалъ, какое значеніе имютъ на ростъ общества т образы, которые онъ создавалъ. Разоблаченіе жизни открываетъ обществу нердко то, чего самъ авторъ не подозрвалъ, когда создавалъ свои произведенія. Мольера можно сравнить съ зодчимъ, который, замтивъ въ зданіи какія-нибудь уродливыя части, захочетъ вырвать ихъ и замнить совершенными, онъ видитъ только эти части, а люди, стоящіе выше его, увидятъ все безобразіе цлаго зданія, чуть рука зодчаго вырветъ какую-нибудь часть. Мы не имемъ никакихъ данныхъ, чтобы ршить, что сдлалъ-бы Мольеръ, если-бы дожилъ до того времени, когда политика короля, говорившаго: ‘Государство — это я’, стала приносить отравленные плоды: остался-ли бы онъ вренъ своему культу короля-солнца и продолжалъ-ли бы онъ, какъ въ ‘Тартюф’, видть избавленіе отъ неправды, цленіе зла жизни въ королевской милости. Но и въ томъ, что онъ оставилъ посл себя, права его на славу писателя, вырывавшаго плевелы вкового зла и расчищавшаго ниву для посва смянъ идей XVIII вка, неоспоримы.

М. К. Цебрикова.

МОЛЬЕРЪЕГО ЖИЗНЬ И ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

I.Мольеръ и его жизнь.

II.Мольеръ и его произведенія.

Читайте также:

МОЛЬЕРЪ
ЕГО ЖИЗНЬ И ПРОИЗВЕДЕНІЯ.

I.
Мольеръ и его жизнь.

II.
Мольеръ и его произведенія.