СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
МАРКА ТВЭНА
Томъ восьмой
РАЗСКАЗЫ
Переводъ Т. П. Львовой.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16.
1898
Мой злйшій врагъ.
Мой злйшій врагъ.
Мой злейший враг, Твен Марк, Год: 1876
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Я былъ въ веселомъ, почти игривомъ настроеніи. Какъ разъ въ ту минуту, какъ я поднесъ свчку къ сигар, внесли въ комнату утреннюю почту. Первая бросившаяся мн въ глаза надпись на одномъ изъ писемъ была написана почеркомъ, исполнившимъ меня радостью. Письмо было отъ тети Мэри. Ее я любилъ и уважалъ больше всхъ на свт, посл своихъ домашнихъ. Она была идоломъ моего дтства, зрлый возрастъ, который обыкновенно губитъ столько юныхъ увлеченій, не былъ въ состояніи свергнуть ее съ ея пьедестала. Нтъ, онъ только оправдалъ и подтвердилъ ея право стоять на немъ и помстилъ развнчаніе ея въ число невозможностей. Чтобы показать, какъ велико было ея вліяніе на меня, я приведу примръ. Давно перестала производить на меня малйшее дйствіе фраза ‘брось курить’, одна только тетя Мэри могла еще расшевелить мою застывшую совсть и пробудить въ ней слабые признаки жизни въ этомъ отношеніи. Но все въ этомъ мір иметъ свои предлы. Насталъ такой счастливый день, когда даже слова тети Мэри перестали трогать меня. Я очень былъ радъ, когда этотъ день наступилъ, не только радъ, но и благодаренъ, такъ какъ вмст съ закатомъ солнца этого дня исчезла единственная помха, способная портить мое наслажденіе тетушкинымъ обществомъ. Ея ршеніе остаться съ нами на цлую зиму было во всхъ отношеніяхъ пріятнымъ извстіемъ. Между тмъ она и посл этого благодатнаго дня такъ же ревностно, какъ и прежде, уговаривала меня бросить мою пагубную привычку, но понятно безуспшно. Какъ только она затрогивала этотъ вопросъ, я сразу длался спокоенъ, мирно-доволенъ, равнодушенъ, абсолютно, каменно-равнодушенъ. По этому нсколько недль ея памятнаго пребыванія прошли, какъ пріятный сонъ, и я чувствовалъ себя спокойнымъ и удовлетвореннымъ. Я больше наслаждался бы своимъ любимымъ порокомъ, если бы моя милая мучительница сама была курильщицей и защитницей привычки. Одинъ взглядъ на ея почеркъ доказалъ мн, что я очень жажду видть ее снова. Я распечаталъ письмо, заране догадываясь, что я въ немъ найду. Ну, конечно, такъ и есть! Она детъ, детъ сегодня же съ утреннимъ поздомъ! Я могу ждать ее каждую минуту. ‘Я страшно счастливъ и доволенъ.— сказалъ я про себя,— появись теперь передо мной мой самый безпощадный врагъ и я готовъ буду исправить все зло, что причинилъ ему!’
Вдругъ дверь отворилась и вошелъ ободранный, сморщенный карликъ. Онъ былъ не больше двухъ футовъ ростомъ, на видъ ему казалось лтъ около сорока. Каждая черта его, каждая линія была до такой степени безформенна, что нельзя было, указывая пальцемъ на какую-нибудь отдльную часть его тла, сказать: ‘Вотъ это явное уродство’. Вся эта маленькая особа представляла изъ себя воплощенное безобразіе, смутное, неопредленное. Въ лиц его и въ быстрыхъ маленькихъ глазкахъ было лисье лукавство, злость и подвижность. И вдругъ въ этомъ комк человческихъ отбросковъ было какое-то неопредленное, далекое сходство со мной! Оно смутно проявилось во всей его фигур, въ лиц, даже въ плать, въ жестахъ, манерахъ и позахъ этого созданія. Это былъ изумительно врный сколокъ съ меня, изысканно-мерзкая каррикатура на меня въ миніатюр. Одна особенность сильно и непріятно поразила меня въ немъ. Онъ весь былъ покрытъ зеленоватою грибною плсенью, врод той, которая иногда наростаетъ на отсырвшемъ хлб. Видъ его производилъ тошноту.
Онъ прошелся по комнат съ очень свободнымъ, непринужденнымъ видомъ и услся на кукольный стулъ, не дожидаясь, чтобы его пригласили, бросилъ шляпу въ пустую корзинку, поднялъ съ пола мою старую гипсовую трубочку, раза два постучалъ мундштукомъ о колнку, набилъ трубку табакомъ изъ стоявшей около него табакерки и обратился ко мн тономъ дерзкаго приказанія:— Дайте мн спичку!
Я покраснлъ до корня волосъ, частью отъ негодованія, но больше потому, что въ его поведеніи было что-то такое, что мн сильно напоминало мое собственное, хотя и въ преувеличенномъ вид, при обращеніи съ близкими друзьями, но никогда, никогда не съ чужими, подумалъ я про себя. Мн хотлось столкнуть пигмея въ огонь, но какое-то непонятное сознаніе законной и непреложной подчиненности его авторитету заставило меня исполнить его приказаніе. Онъ поднесъ спичку къ трубк, раза два созерцательно затянулся и замтилъ съ раздражающею фамильярностью:
‘Сегодня, кажется, чертовски мерзкая погода!’
Я опять покраснлъ опять отъ злости и униженія, такъ какъ языкъ его былъ опять преувеличеннымъ передразнителемъ моей манеры говорить въ былые дни и даже тонъ голоса, съ раздражающею растяжкою словъ, былъ совершенно въ моемъ небрежномъ дух. Для меня нтъ обиды чувствительне этого насмшливаго подражанія моей растяжк, недостатку моей рчи.
— Послушай, ты, мерзкое животное, не дурно бы теб обращать побольше вниманія на свои манеры, иначе я выброшу тебя въ окошко!
Человчекъ улыбнулся съ злораднымъ самодовольствомъ и увренностью, презрительно пустилъ въ меня нсколькими струйками дыма и сказалъ съ еще боле искусственной растяжкой:
— Потише, по-о-тише! Не особенно-то зазнавайся съ лучшими, чмъ ты.
Меня всего передернуло отъ этого хладнокровнаго замчанія и въ то же время какъ будто поработило меня на минуту. Пигмей посмотрлъ на меня нсколько времени своими рысьими глазками и затмъ продолжалъ особенно насмшливымъ тономъ:
— Сегодня ты отогналъ отъ своей двери нищаго.
Я строптиво отвчалъ: — Можетъ быть, отогналъ, а можетъ быть, и нтъ. Почемъ ‘ты’ знаешь?
— Я знаю. Нтъ дла до того, почемъ я знаю.
— Очень хорошо. Предположимъ, что я прогналъ нищаго отъ двери. Что жь изъ этого?
— О, ничего, ничего особеннаго, только ты ему солгалъ.
— Я не солгалъ, т. е. я…
— Да, да, ты солгалъ.
Я почувствовалъ себя виноватымъ, въ сущности, я чувствовалъ то же самое гораздо раньше, въ то время, когда нищій отошелъ на какую нибудь сажень отъ моей двери, поршилъ теперь сдлать видъ, что на меня клевещутъ и сказалъ:
— Это ни на чемъ не основанная дерзость. Я сказалъ этому бродяг…
— Постой, постой. Ты опять собираешься лгать. Я знаю, что ты ему сказалъ. Ты сказалъ, что поваръ ушелъ въ городъ и что отъ завтрака ничего не осталось. Двойная ложь. Ты зналъ, что поваръ у тебя за дверью и что за ней же масса провизіи.
Эта удивительная точность заставила меня замолчать, я началъ ломать голову надъ тмъ, откуда этотъ щенокъ могъ узнать все это. Положимъ, самъ бродяга могъ передать ему мой разговоръ съ нимъ, но какимъ волшебствомъ узналъ онъ про повара? Карликъ снова заговорилъ:
— Съ твоей стороны было такъ мелочно, такъ гнусно отказаться прочесть рукопись этой бдной молодой женщины и выразить ей свое мнніе о литературныхъ достоинствахъ сочиненія. Она пришла такъ издалека и съ такими надеждами! Ну, разв этого не было?
Я чувствовалъ себя настоящей собакой и чувствовалъ это всякій разъ, какъ вспоминалъ объ этомъ факт. Я сильно покраснлъ и сказалъ:
— Послушай, разв у тебя нтъ собственнаго дла, что ты занимаешься длами другихъ людей? Двушка разсказала теб это?
— Нужды нтъ до того, разсказала она, или нтъ. Главное дло въ томъ, что ты совершилъ этотъ низкій поступокъ. И посл теб было стыдно. Ага, теб стыдно и теперь!
Это было сказано съ дьявольскою радостью.
Съ искреннею запальчивостью, я отвчалъ:
— Я сказалъ этой двушк мягкимъ, добрымъ тономъ, что не могу согласиться произнести сужденіе о чьей бы то ни было рукописи, потому что единичный приговоръ ничего не стоитъ, такое сужденіе можетъ только унизить твореніе высокаго достоинства и отнятъ его у свта или, наоборотъ, превознести ничтожное произведеніе и такимъ образомъ открыть ему доступъ въ свтъ. Я сказалъ, что публика въ масс одна только можетъ быть компетентнымъ судьей надъ литературной попыткой и поэтому самое лучшее представить ее этому трибуналу, передъ могущественнымъ ршеніемъ котораго она или устоитъ, или падетъ.
— Да, ты сказалъ ей все это. Ты сдлалъ это, лживый, малодушный лукавецъ! А когда счастливыя надежды сбжали съ лица бдной двушки, когда ты увидлъ, что она быстрымъ движеніемъ спрятала подъ мантилью рукопись, которую она такъ добросовстно и терпливо настрочила, такъ стыдясь теперь своего сокровища, которымъ еще недавно такъ гордилась, когда увидлъ, что радость потухла въ глазахъ ея и они наполняются слезами, когда она ушла такъ приниженно, тогда какъ пришла такъ…
— О, довольно, довольно, довольно! Придержи свой безпощадный языкъ. Разв недостаточно терзало меня все это безъ твоего прихода, безъ твоихъ напоминаній!
Угрызенія совсти! Они, казалось, хотли цликомъ высть изъ меня все мое сердце! А тутъ еще этотъ маленькій врагъ сидитъ здсь и косится на меня съ радостнымъ презрніемъ, тихо хихикая. Вотъ онъ опять заговорилъ. Каждое слово его — осужденіе, каждое осужденіе — правда. Каждое обвиненіе пропитано сарказмомъ, каждое медленно выговоренное слово обжигаетъ, какъ купоросъ. Карликъ напомнилъ мн каждый разъ, когда я во гнв наказывалъ своихъ дтей за проступки другихъ, между тмъ какъ небольшой разборъ дла могъ бы доказать мн истину. Онъ напомнилъ мн, какъ я въ своемъ присутствіи неблагоразумно позволялъ клеветать на моихъ друзей и былъ такимъ трусомъ, что не произносилъ ни слова въ ихъ защиту. Онъ напомнилъ мн много совершонныхъ мною безчестныхъ поступковъ, такихъ, которые я совершалъ черезъ дтей и другихъ безправныхъ личностей, о такихъ, которые я обдумывалъ и предполагалъ совершить и только потому не приводилъ въ исполненіе, что боялся послдствій. Съ изысканной жестокостью онъ возстановлялъ въ моей памяти шагъ за шагомъ вс мои несправедливости, вс мои злые поступки, вс униженія, которымъ я подвергалъ друзей уже умершихъ, ‘которые умирая, можетъ быть, думали объ этихъ оскорбленіяхъ и страдали изъ-за нихъ!’ прибавилъ онъ яду въ рану.
— Напримръ,— сказалъ онъ,— возьми случай съ твоимъ братомъ много лтъ тому назадъ, когда вы оба были еще мальчиками. Онъ врилъ теб съ любовью и преданностью, которыхъ не въ состояніи были поколебать твои безчисленныя гнусности. Онъ ходилъ за тобой, какъ собака, готовый перенести несправедливости и злоупотребленія только изъ-за того, чтобы быть съ тобой, терпливо сносилъ твои оскорбленія, пока наносила ему ихъ твоя рука. Послдній его портретъ, въ полной сил и здоровь, долженъ быть такимъ утшеніемъ для тебя! Ты завязалъ ему глаза, давъ ему честное слово, что ничего дурного съ нимъ не сдлаешь, а потомъ, хохоча и задыхаясь отъ наслажденія удачной шуткой, завелъ его въ ручей, слегка подернутый льдомъ, и толкнулъ его… и какъ ты смялся! Человкъ, ты никогда не забудешь нжнаго, полнаго упрека взгляда, который онъ бросилъ на тебя, стараясь выкарабкаться изъ обломковъ льда! Не забудешь, если проживешь еще тысячу лтъ! Ого, ты и теперь видишь его! Ты и теперь видишь его!
— Животное! Я милліонъ разъ видлъ его и увижу его еще милліоны разъ! И разлетись ты на мелкіе кусочки, терпи до суднаго дня такія муки, какъ я терплю теперь, благодаря твоему напоминанію!
Карликъ самодовольно хихикнулъ и продолжалъ свою обвинительную исторію моей жизни. Я впалъ въ угрюмое, мстительное состояніе и молча страдалъ подъ его безпощадными ударами. Наконецъ слдующее его замчаніе заставило меня подскочить на мст:
— Два мсяца тому назадъ, ночью, во вторникъ, ты гулялъ и со стыдомъ думалъ объ одномъ особенно низкомъ и жалкомъ твоемъ поступк съ однимъ бднымъ невжественнымъ индйцемъ въ дикихъ ущельяхъ Скалистыхъ Горъ, зимой тысяча восемьсотъ…
— Стой на минуту, дьяволъ! Стой! Не будешь ли ты утверждать, что даже мои мысли отъ тебя не скрыты!
— Очевидно, что такъ. Разв ты не думалъ всего этого?
— Пусть я сейчасъ задохнусь, если я этого не думалъ! Посмотри-ка на меня, дружокъ, посмотри мн въ глаза! Кто ты?
— Ну, какъ ты думаешь?
— Я думаю, что ты самъ сатана! Я думаю, что ты дьяволъ!
— Нтъ.
— Нтъ? Кто жь бы ты былъ?
— Ты дйствительно хочешь это знать?
— Конечно, хочу.
— Хорошо. Я — твоя совсть!
Въ одну секунду я преисполнился радости и восторга. Я съ рычаніемъ бросился на эту тварь.
— Проклятая! Я сотни разъ хотлъ, чтобы ты была осязаема и чтобы я могъ разъ навсегда свернуть теб шею! О, я смертельно отомщу!..
Безуміе! Молнія мелькаетъ не такъ скоро, какъ моя совсть. Она такъ внезапно отскочила въ сторону, что пальцы мои схватили руками пустой воздухъ, а она уже сидла на верхушк книжнаго шкапа и насмшливо показывала мн носъ. Я пустилъ въ нее кочергой, но промахнулся. Въ слпой ярости я метался съ мста на мсто, хватая и швыряя въ нее все, что попадалось подъ руку. Дождь книгъ, чернильницъ, куски угля, затемняли воздухъ и безостановочно летли въ человчка, но все напрасно. Проворная фигурка увертывалась отъ всякаго удара, мало того, она разразилась насмшливымъ, торжествующимъ хохотомъ, когда я упалъ на стулъ совершенно измученный. Пока я пыхтлъ и соплъ отъ усталости и возбужденія, совсть моя говорила слдующую рчь:
— Мой добрйшій рабъ, ты замчательно глупъ, нтъ, ты характерно глупъ! Впрочемъ, ты всегда одинъ и тотъ же, всегда оселъ! Иначе ты бы понялъ, если бы ты покушался на это убійство съ тяжелой совстью и сокрушаемымъ сердцемъ, то я бы моментально впала въ горячечное состояніе… Безумный! Я могла бы всить цлую тонну и не быть въ состояніи подняться съ пола, но вмсто того теб такъ не терпится убить меня, что совсть твоя легка, какъ пухъ! И вотъ я теперь здсь, ты меня достать не можешь. Я могу почти уважать обыкновеннаго дурака, но тебя, пфа!
Я бы все отдалъ, чтобы имть тяжесть на сердц, чтобы поймать это существо и отнять у него жизнь, но не могъ чувствовать этой тяжести изъ-за такого желанія и не могъ бы никогда раскаяться въ немъ. Я могъ только тоскливо смотрть наверхъ, на своего господина, и приходить въ отчаяніе, что совсть моя не можетъ быть тяжелой единственный разъ въ жизни, когда бы я желалъ этого. Мало-по-малу я началъ задумываться надъ странными происшествіями этого часа и любознательность моя начала работать. Я искалъ въ своемъ ум вопроса, на который бы могъ мн отвтить мой врагъ. Какъ разъ въ это время вошелъ одинъ изъ моихъ мальчиковъ, оставивъ за собой дверь незатворенною, и воскликнулъ:
— Ба! Что такое тутъ длается? Шкапъ весь избитъ…
Я подпрыгнулъ въ страшной тревог и крикнулъ:
— Уходи отсюда! Гурръ! Скорй! Лети! Затворяй дверь! Скорй, а то совсть моя убжитъ!..
Дверь захлопнулась и я заперъ ее на ключъ. Я взглянулъ наверхъ и до глубины души обрадовался, увидвъ, что моя повелительница все еще у меня въ плну.
— Чортъ бы тебя побралъ,— сказалъ я,— чуть-чуть я тебя не выпустилъ! Дти самыя неосторожныя созданія! Но послушай, другъ, мальчикъ какъ будто совсмъ не замтилъ тебя, какъ это такъ?
— Очень просто: я невидимъ для всхъ, кром тебя.
Я съ большимъ удовольствіемъ мысленно записалъ эти свднія. Теперь я могу убить этого злодя, если представится къ тому случай, и никто этого не узнаетъ. Но это самое размышленіе такъ облегчило мн душу, что совсть моя едва могла усидть на мст и ее тянуло къ потолку, какъ игрушечный пузырь. Я сказалъ:
— Послушай, совсть, будемъ друзьями. Подержимъ нкоторое время парламентерскій флагъ. Мн не терпится задать теб нсколько вопросовъ.
— Прекрасно. Начинай.
— Во-первыхъ, почему ты прежде никогда не была для меня видима?
— Потому что ты прежде никогда не просилъ меня объ этомъ, т. е. не просилъ въ настоящей форм и въ настоящемъ настроеніи. Сегодня ты былъ какъ разъ въ надлежащемъ настроеніи и когда ты призвалъ своего самаго безпощаднаго врага, я явилась, потому что я именно и есть эта личность, хотя ты и не подозрваешь этого!
— Хорошо, такъ значитъ мое восклицаніе придало теб плоть и кровь?
— Нтъ, оно только сдлало меня видимымъ для тебя. Я безтлесна, какъ и вс духи.
Это замчаніе непріятно поразило меня: если она безтлесна, какъ же я убью ее? Но я притворился и сказалъ убдительнымъ тономъ:— Совсть, съ твоей стороны невжливо сидть такъ далеко. Слзь внизъ и покури!
Въ отвтъ получился взглядъ, полный насмшки и слдующее замчаніе:
— Слзь туда, гд ты можешь поймать и убить меня. Предложеніе отклоняется съ благодарностью.
— Хорошо!— сказалъ я про себя,— по всему видно, что и духа можно убить. Сейчасъ на свт станетъ однимъ духомъ меньше, иди я очень ошибаюсь.
— Другъ…— сказалъ я вслухъ.
— Тс… погоди минутку. Я совсмъ теб не другъ, я твой врагъ. Я теб не равный, я господинъ твой. Называй меня пожалуйста ‘милордомъ’. Ты слишкомъ фамильяренъ.
— Я не люблю этихъ титуловъ.— Я желаю называть тебя сэръ, и то только до…
— Мы объ этомъ разсуждать не будемъ. Повинуйся и только. Продолжай свою болтовню.
— Хорошо, милордъ, если ужь вы не принимаете другого обращенія, я хотлъ спросить васъ, долго ли вы будете для меня видимы?
— Всегда!
Я выразилъ сильнйшее негодованіе:
— Это просто-на-просто оскорбленіе. Я такого мннія. Ты всю мою жизнь преслдовала, преслдовала меня невидимо. Это уже было достаточное несчаетіе, а теперь еще видть такое милое созданіе, какъ ты, вчно слдующее за мной, какъ тнь, это перспектива невыносимая. Вотъ вамъ мое мнніе, милордъ, примите его къ свднію.
— Мой мальчикъ, ни одна совсть, такъ хорошо себя не чувствовала, какъ я, когда ты сдлалъ меня видимой. Это даетъ мн невыразимое преимущество. Теперь я могу смотрть теб прямо въ глаза, обзывать тебя всячески, коситься на тебя, издваться надъ тобой, насмхаться надъ тобой. А ты знаешь, какъ краснорчивы видимые жесты и выраженіе лица, особенно поддерживаемые живою рчью. Я всегда буду обращаться къ теб въ твоемъ собственномъ не-бре-жно ра-стя-и-у-томъ тон, дитя!
Я пустилъ въ нее щипцами. Никакого результата. Милордъ продолжалъ:
— Тише, тише, вспомни парламентерскій флагъ!
— Ахъ, я и забылъ! Попробую быть вжливымъ, и ты тоже попробуй это, ради новизны. Вжливая совсть! Это своего рода идея, хорошій фокусъ, превосходный фокусъ! Вс совсти, о которыхъ я слышалъ, были терзающія, Рвущія, докапывающіяся до всего, отвратительные дикари. И всегда привяжутся къ какой-нибудь ничтожной пустяковин, провались они совсмъ, говорю я! Я бы согласился промнять свою на оспу или вс сорта чахотокъ и былъ бы доволенъ судьбой. Теперь скажи мн, почему это совсть не можетъ сразу отмучить человка за всякій проступокъ и затмъ оставить его въ поко? Къ чему это она преслдуетъ его денно и нощно, нощно и денно, недлю за недлей, вчно, вчно, все изъ-за одной и той же старой вещи? Въ этомъ нтъ ни смысла, ни справедливости. По моему, совсть, поступающая такимъ образомъ, хуже самой грязи.
— Намъ это нравится. Этого достаточно.
— Длаете ли вы это съ честнымъ намреніемъ испытать человка?
Этотъ вопросъ вызвалъ насмшливую улыбку и слдующій отвтъ:
— Нтъ, сэръ, извините пожалуйста. Мы длаемъ это просто потому, что это наше занятіе, наше ремесло. Цль ея, конечно, испытаніе человка, но мы лично совершенно незаинтересованные агенты. Мы назначены высшими авторитетами и не можемъ разсуждать. Мы повинуемся приказаніямъ и оставляемъ послдствія идти своимъ чередомъ. Но я съ удовольствіемъ допускаю это. Мы слегка пересаливаемъ исполненіе приказанія, когда представляется къ тому случай, что бываетъ почти всегда. Мы наслаждаемся исполненіемъ ихъ. Намъ приказано иногда напоминать человку о его ошибкахъ, но мы порядкомъ увеличиваемъ данную намъ мру. А когда мы завладваемъ человкомъ, особенно чувствительнымъ, о, ужь мы его допекаемъ! Я видла, какъ совсть приходила изъ Китая и Россіи посмотрть на такую личность, сведенную съ пути истиннаго какою-нибудь случайностью. Я видла человка этого сорта, который нечаянно подстрлилъ мулатскаго ребенка. Новость разлетлась кругомъ, и я желала бы, чтобы ты никогда больше не совершалъ проступковъ, если вс совсти не собрались со всей земли насладиться забавнымъ зрлищемъ и помочь его владык расправиться съ нимъ! Этотъ человкъ въ страшныхъ мукахъ катался по полу въ продолженіе сорока восьми часовъ безъ ды и сна и, наконецъ, испустилъ духъ. Ребенокъ черезъ три недли совершенно поправился.
— Милый народецъ, нечего сказать! Мн кажется, я теперь начинаю понимать, почему ты по отношенію ко мн была такъ непослдовательна. Въ нетерпніи выжать весь сокъ изъ каждаго грха, вы заставляете человка раскаиваться въ немъ въ самыхъ противоположныхъ направленіяхъ. Напримръ, ты нашла неправильной вчерашнюю мою ложь этому бродяг, и я страдалъ отъ этого. Но только-что вчера я сказалъ другому бродяг чистую правду, т. е., что потворствовать бродяжничеству — значитъ быть плохимъ гражданиномъ. Что же ты сдлала тогда? Ты заставила меня сказать себ: ‘А, было бы гораздо добре и гораздо похвальне слегка подсластить ему пилюлю невинной маленькой ложью и дать ему почувствовать, что если ему не даютъ хлба, то, по крайней мр, не отказываютъ въ хорошемъ обращеніи, за которое онъ можетъ быть благодаренъ’. И что же? Я цлый день терзался изъ-за этого. За три дня передъ тмъ я накормилъ нищаго, и накормилъ его по собственному побужденію, думая, что совершаю добродтельный поступокъ. Ты сейчасъ же начала повторять: ‘Фальшивый гражданинъ, накормилъ бродягу!’, и я терзался по обыкновенію. Я далъ нищему работу, ты протестовала и противъ этого, посл заключенія контракта. Конечно, ты никогда не говоришь ‘до’ совершенія поступка. Затмъ я отказалъ нищему въ работ, ты протестовала и противъ этого. Затмъ я вздумалъ убить бродягу, ты не дала мн заснуть цлую ночь, пропитавъ угрызеніями каждую пору моего тла. Наконецъ, я уже былъ увренъ, что на этотъ разъ поступаю правильно,— я отослалъ нищаго съ благословеніемъ, но я бы желалъ, чтобы ты прожила столько же лтъ, сколько я, если ты опять не протерзала меня всю ночь за то, что я не убилъ его. Есть ли на свт возможность удовлетворить это злодйское изобртеніе, которое называется совстью?
— Ха, ха! Это ужь роскошь! Ну, продолжай.
— Но, погоди, отвть мн на вопросъ: есть ли такая возможность?
— Нтъ такой, во всякомъ случа я не намрена открывать теб ея, сынъ мой! Оселъ, мн нтъ дла до того, какой поступокъ ты совершилъ, мое дло нашептывать теб въ ухо и заставлять думать, что ты совершилъ ужасную низость. Мое занятіе и моя отрада заставлять тебя раскаиваться во всемъ, что ты длаешь. Если я пропустила какой-нибудь случай, то это вышло нечаянно, увряю тебя, что нечаянно.
— Не безпокойся, ты не упустила ни одной бездлицы, насколько мн извстно. Я никогда во всю свою жизнь не совершилъ ничего такого, въ чемъ бы я не раскаивался въ продолженіе двадцати четырехъ часовъ. Въ прошлое воскресенье я слушалъ въ церкви благотворительную проповдь. Первымъ моимъ побужденіемъ было пожертвовать триста пятьдесятъ долларовъ, но я раскаялся въ немъ и уменьшилъ приношеніе на сто долларовъ, раскаялся въ этомъ и уменьшилъ еще на сотню, раскаялся въ этомъ и уменьшилъ еще на сто, опять раскаялся и уменьшилъ остальные пятьдесятъ на двадцать пять, раскаялся и оставилъ только пятнадцать, опять раскаялся и оставилъ 2 1/3 долларовъ, когда, наконецъ, ко мн подошли съ блюдомъ, я опять раскаялся и положилъ десять центовъ. Хорошо. Когда я пришелъ домой, мн хотлось вернуть и эти десять центовъ. Ты никогда не даешь мн слушать благотворительныя проповди безъ того, чтобы не подгадить.
— О, никогда и не дамъ, никогда не дамъ! Ты всегда будешь зависть отъ меня.
— Полагаю, что такъ. Много, много разъ въ безсонныя ночи хотлось мн поймать тебя за шиворотъ. Только бы теперь удалось мн схватить тебя!
— Да, безъ сомннія! Но я не оселъ, а только ослиное сдло. Но продолжай, продолжай. Ты спрашиваешь у меня больше, чмъ мн угодно открыть.
— Я радъ этому. (Ты не замчаешь моей маленькой неискренности!). Послушай-ка, говоря безпристрастно, ты мн кажешься самой поганой, презрнной, сморщенной гадиной, какую только можно себ представить. Я очень радъ, что ты невидимъ для другихъ людей, я бы умеръ отъ стыда, если бы увидли, что у меня такая заплсневлая, обезьяноподобная совсть, какъ ты. Хоть бы ты былъ футовъ пяти или шести вышины…
— О, пожалуйста! Кто же въ этомъ виноватъ?
— Я не знаю.
— Да ты же, никто другой.
— Провались ты! Со мной не совтовались относительно твоей наружности.
— Это все равно, тмъ не мене ты много способствовалъ моему обезображиванію. Когда теб было лтъ восемь или девять, я была семи футовъ вышины и хороша, какъ картинка.
— Жаль, что ты не умерла въ дтств! Значитъ ты росла наоборотъ, неправда ли?
— Нкоторыя изъ насъ ростутъ вверхъ, нкоторыя — внизъ, смотря по обстоятельствамъ. У тебя когда-то была большая совсть, если у тебя теперь такая маленькая, то на это были свои причины. Однако, въ этомъ виноваты мы оба: и ты и я. Ты имлъ обыкновеніе быть добросовстнымъ въ очень многихъ вещахъ, болзненно добросовстнымъ, хочу я сказать. Это было очень много лтъ тому назадъ. Ты, вроятно, теперь этого не помнишь. Ну, я такъ увлеклась своимъ дломъ и такъ наслаждалась муками, которыя вызывали въ теб нкоторые ничтожные проступки, что не отставала отъ тебя до тхъ поръ, пока не пересолила. Ты начатъ возмущаться, я — терять почву, съеживаться, уменьшаться ростомъ, загрязняться и обезображиваться. Чмъ боле я слабла, то тмъ упорне ты привязывался къ этимъ отдльнымъ проступкамъ до тхъ поръ, пока, наконецъ, части моего тла, соотвтствующія этимъ проступкамъ, не затвердли, какъ рыбья чешуя. Возьмемъ, напримръ, хоть куреніе. Я поиграла съ этой игрушкой слишкомъ много и проиграла. Когда вс уговаривали бросить этотъ порокъ, это старое, жесткое мсто какъ будто разрослось и покрыло меня всего, какъ кольчуга. Она производитъ таинственное, удушливое дйствіе, и вотъ я, твой врный ненавистникъ, твоя преданная совсть, впадаю въ крпкій сонъ. Крпкій! Ему нтъ названія. Я въ такое время не слышу грома. У тебя есть еще нсколько такихъ пороковъ, штукъ восемьдесятъ, можетъ быть, девяносто, дйствующихъ на меня такимъ же образомъ.
— Весьма лестно слышать, вы, вроятно, почти все время спите.
— Да, въ прежніе годы спала. Я бы и теперь спала все время, если бы не оказываемая мн помощь.
— Кто же теб помогаетъ?
— Другія совсти. Когда личность, съ совстью которой я знакома, старается уговорить тебя отъ сндающихъ тебя пороковъ, я прошу друга дать своему кліенту почувствовать угрызеніе въ какой-нибудь собственной его глупости и это прерываетъ его вмшательство и заставляетъ искать собственнаго успокоенія. Теперь поле моей дятельности ограничено бродягами, начинающими писательницами и т. п. прелестями. Но не безпокойся, я буду допекать тебя ими, пока они существуютъ. Можешь положиться на меня вполн.
— Думаю, что могу. Но, если бы вы, милордъ, были такъ добры, что упомянули бы объ этомъ факт лтъ тридцать тому назадъ, я бы обратилъ особенное вниманіе на свои грхи и думаю, что къ настоящему времени не только навсегда усыпилъ бы васъ и сдлалъ не чувствительнымъ къ человческимъ порокамъ, но превратилъ бы васъ въ гомеопатическую крупинку. О такомъ род совсти можно сожалть. Разв я, превративъ васъ въ гомеопатическую крупинку, посадилъ бы васъ подъ стекло и сохранялъ бы на память? Нтъ, сэръ, я бы отдалъ васъ на съденіе псу! Это самое подходящее мсто для васъ и вамъ подобныхъ и для всей вашей пакостной породы. По моему, вы сотворены не для общества. Теперь другой вопросъ: много ли ты знаешь совстей въ здшнемъ округ?
— Множество.
— Дорого бы я далъ, чтобы увидать хоть одну изъ нихъ. Не можешь ли ты привести ихъ сюда? Могутъ ли он быть видимы для меня?
— Конечно, нтъ.
— Я бы самъ долженъ былъ догадаться объ этомъ, нечего было и спрашивать. Но все равно. Ты можешь описать ихъ. Разскажи мн пожалуйста про совсть моего сосда Томсона.
— Очень хорошо. Я близко знаю ее, знаю много лтъ. Зналъ ее, когда она была одиннадцати футовъ ростомъ и безупречна на видъ, теперь же она закарузлая, липкая, безобразная и почти ничмъ не интересуется. Что касается до ея роста, то она спитъ въ портсигар.
— Очень вроятно, мало найдется въ этомъ округ людей гнусне, мелочне Гуго Томсона. Знаешь ли ты совсть Робинзона?
— Да, это призракъ отъ четырехъ до четырехъ съ половиною футовъ ростомъ, былъ прежде блондиномъ, теперь брюнетъ, но еще красивый и пріятный.
— Врно. Робинзонъ хорошій малый. Знаешь совсть Тома Смита?
— Я знаю ее съ дтства, лтъ съ двухъ. Она была тринадцати дюймовъ ростомъ и нсколько безпечна, какъ вс мы бываемъ въ этомъ возраст. Теперь въ ней тридцать семь футовъ, она самая величественная изъ всхъ насъ въ Америк. Ноги ея еще болятъ отъ выростанія, времени у нея много. Никогда не спитъ. Она самый энергичный и дятельный членъ ново-англійскаго клуба совстей. Она предсдательница клуба. День и ночь вы можете видть, какъ она грызетъ Смита, надсаживаясь надъ своей работой съ засученными рукавами, съ лицомъ, оживленнымъ радостью. Она теперь блестящимъ образомъ овладла своей жертвой. Она можетъ заставить бднаго Смита вообразить, что всякій самый невинный его поступокъ — отвратительное преступленіе. Тогда она садится за работу и чуть не вытягиваетъ изъ него душу изъ-за этого.
— Смитъ благороднйшій человкъ во всемъ здшнемъ округ, и самый невиннйшій и вчно страдаетъ о томъ, что не можетъ быть хорошимъ! Только совсть можетъ найти удовольствіе мучить такую душу. Знаешь ты совсть моей тетки Лери?
— Я видлъ ее издали, но не знакомъ съ ней. Она живетъ на открытомъ воздух, потому что нтъ двери, въ которую бы она могла пройти.
— Я могу поврить этому. Постой-ка, знаешь ли ты совсть этого публициста, который какъ-то разъ выдалъ мои стихи за свой ‘сборникъ’ и заставилъ меня заплатить судебныя издержки, которыя я навлекъ на себя, чтобы отстранить его?
— Да, онъ пользовался громкою извстностью. Мсяцъ тому назадъ его показывали на выставк вмст съ другими достопримчательностями, въ пользу новаго члена кабинета совсти, изнывавшаго въ изгнаніи. Входные билеты и провозъ были дороги, но я прохала даромъ, назвавшись совстью издателя, и вошла за половинную цну, выдавъ себя за совсть священника. Однако, совсть публициста, служившая главною приманкою выставки, потерпла полное фіаско. Она была тамъ, но что же толку? Управленіе поставило ее подъ микроскопъ, увеличивающій только въ тридцать тысячъ разъ, и никто не могъ разсмотрть ее. Это возбудило вообще негодованіе, но…
Тутъ на лстниц послышались быстрые шаги. Я отворилъ дверь и тетя Мэри ворвалась въ мою комнату. Встрча была радостная, посыпался веселый дождь вопросовъ и отвтовъ относительно семейныхъ происшествій. Наконецъ, тетя сказала:
— Но теперь я должна пристыдить тебя немножко. Въ послдній день нашего свиданія, ты общалъ мн заботиться о нуждахъ этого бднаго семейства, что живетъ въ углу, такъ же усердно, какъ это длала я. Ну, я случайно узнала, что ты не сдержалъ общанія. Разв это хорошо?
Признаться сказать, я ни разу и не подумалъ объ этой семь, и теперь чувствовалъ себя мучительно виноватымъ. Я взглянулъ на свою совсть. Моя душевная тяжесть сильно подйствовала на нее, тло ея наклонилось впередъ, она едва не падала со шкапа. Тетя продолжала:
— Подумай, какъ ты забросилъ мою бдную protge изъ богадльни, милый ты мой, жестокосердый обманщикъ!
Я покраснлъ, какъ ракъ, языкъ мой не повиновался мн. Сознаніе моей преступной небрежности становилось все сильне и остре. Совсть моя начала покачиваться взадъ и впередъ, а когда тетя огорченнымъ голосомъ продолжала:
— Такъ какъ ты не разу не навстилъ ее, то, вроятно, тебя теперь не огорчитъ извстіе, что это бдное дитя умерло нсколько мсяцевъ тому назадъ, совершенно безпомощное и брошенное!— Моя совсть не могла больше снести тяжести моихъ страданій, свалилась внизъ головой съ своего высокаго мста на полъ съ тупымъ свинцовымъ стукомъ. Она лежала, корчась въ страшныхъ мукахъ и трепеща отъ страха и напрягала каждый мускулъ, чтобы встать. Съ лихорадочной поспшностью я подскочилъ къ двери, заперъ ее на ключъ, прислонился къ ней спиной и не спускалъ глазъ съ своего барахтающагося повелителя. Мои пальцы горли отъ нетерпнія приняться за свою смертоносную работу.
— О, что такое съ тобой длается?— воскликнула тетя, отступая отъ меня и слдя испуганными глазами за моимъ взглядомъ. Я отрывисто и коротко дышалъ и едва могъ сдержать свое возбужденіе.
— О, не смотри такъ, ты меня пугаешь! О, что же это можетъ быть? Что ты видишь? Почему ты такъ смотришь? Что ты длаешь съ своими пальцами?
— Молчи, женщина,— сказалъ я хриплымъ шепотомъ,— смотри въ другую сторону, не обращай на меня вниманія! Это ничего, ничего. Со мной это часто бываетъ. Черезъ минуту все пройдетъ. Это отъ излишняго куренія…
Мой побжденный лордъ съ дикими отъ ужаса глазами старался доползти до двери. Я едва могъ дышать. Тетка заломила руки и сказала:
— О, я знала, что это такъ будетъ! Я знала, что этимъ кончится. О, умоляю тебя, брось ты эту пагубную привычку, пока еще не поздно. Ты не долженъ, ты не будешь больше глухъ къ моимъ мольбамъ! (Моя барахтающаяся совсть выказала внезапные признаки утомленія!) О, общай мн, что ты откажешься разъ навсегда отъ этого рабства табака! (Совсть начала сонно раскачиваться — восхитительное зрлище!) Я прошу тебя, заклинаю тебя! Умоляю тебя! Умъ отказывается служить теб! Въ твоихъ глазахъ безуміе! О, послушайся меня, послушайся, и ты будешь спасенъ! Смотри, я прошу тебя на колняхъ!— она опустилась на колни. Совсть моя опять закачалась, томно опустилась на полъ, бросивъ на меня послдній тяжелый, умоляющій взглядъ…— О, общай, или ты погибъ! Общай и будь спасенъ! Общай, общай и живи!— съ долгимъ соннымъ вздохомъ моя покоренная совсть закрыла глаза и впала въ глубокій сонъ!
Съ торжествующимъ крикомъ я прыгнулъ мимо тетки и въ одну секунду схватилъ за шиворотъ моего вчнаго врага. Посл столькихъ лтъ ожиданія и тоски онъ былъ мой, наконецъ! Я разорвалъ ее на мелкіе кусочки, раздавилъ кусочки на крошки, бросилъ окровавленный мусоръ въ огонь и съ наслажденіемъ втянулъ ноздрями пріятный запахъ моего жертвоприношенія. Наконецъ-то и навсегда умерла моя совсть!
Я былъ свободный человкъ! Я обернулся къ своей бдной тет, еле живой отъ ужаса, и крикнулъ:
— Отстаньте вы отъ меня съ вашими бдными, вашими благотвореніями, вашими исправленіями, вашими промятыми нравоученіями! Передъ вами человкъ, жизненная борьба котораго окончена, душа спокойна, человкъ, сердце котораго умерло для печали, умерло для страданій, умерло для раскаянія, человкъ безъ совсти. Въ радости моей я щажу васъ, хотя могъ бы задушить васъ и никогда не почувствовать угрызеній совсти! Бгите!
Она бжала. Съ этого дня жизнь моя — блаженство, ненарушимое блаженство. Ничмъ въ мір нельзя убдить меня, что у меня опять когда-нибудь будетъ совсть. Я осадилъ вс свои прежніе проступки и началъ жизнь новую. Въ первыя дв недли я убилъ тридцать восемь человкъ, всхъ за старыя провинности. Я сжегъ домъ, раздражавшій мое зрніе. Я отнялъ у вдовы и сиротъ ихъ послднюю корову, очень хорошую корову, но, кажется, нечистокровную: Я совершилъ всевозможные проступки и преступленія и наслаждался дломъ рукъ своихъ, тогда какъ прежде они, безъ сомннія, истерзали бы мн сердце и заставили посдть волосы.
Въ заключеніе заявляю, что медицинскіе факультеты, желающіе имть для научныхъ цлей хорошо подобранныхъ бродягъ, цликомъ, на сажени и на тонны, прекрасно сдлаютъ, если осмотрятъ мою коллекцію, прежде чмъ обратятся въ другое мсто, коллекція собрана и препарирована мною самимъ и можетъ быть уступлена за низкую цну, такъ какъ я намренъ освжить товаръ къ наступающему весеннему сезону.