МОЙ МІРЪ.
МОЙ МІРЪ.
(Повсть).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VII.
VIII.
VIII.
Мой мир, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1888
Время на прочтение: 96 минут(ы)
Я халъ изъ столицы, а куда и зачмъ — самъ не зналъ. Нравственное состояніе мое было самое неопредленное, словно я былъ вн времени и пространства. Помню, впечатлнія отъ вншнихъ предметовъ, мимо которыхъ летлъ поздъ, не оставляли на мн и во мн ни малйшаго слда, хотя умъ мой механически отмчалъ все, что было возл меня, что пролетало надо мной, на что взоръ мой случайно падалъ.
Въ вагон было тсно, накурено, шумно, и мой умъ это отмчалъ, когда двое изъ пассажировъ разругались между собой и раскричались на весь вагонъ, мой умъ отмтилъ: ‘вотъ сейчасъ они будутъ драться’, а когда неуживчивые пассажиры дйствительно подрались и высажены были съ протоколомъ на ближайшей станціи, то умъ мой, не замчая ихъ больше, совершенно забылъ о нихъ. Точно съ такою же правильностью мой умъ отмчалъ все, что ему природа предлагала: онъ отмтилъ рыхлый мартовскій снгъ, ослпительное солнце, отражавшееся въ крупныхъ кристаллахъ этого снга, голубое небо, голые, но какъ будто повеселвшіе лса, но, отмчая все, онъ ничего не оставлялъ для меня, и я, попрежнему, оставался пустою посудиной, изъ которой вылили содержимое. Лично для себя я не знаю ничего боле страшнаго, какъ то состояніе, о которомъ я говорю. Я принадлежу къ тмъ людямъ, которые не могутъ абсолютно существовать безъ внутренняго мотива, безъ опредленной цли, безъ руководящей причины, безъ убжденій, безъ вры. Мн непремнно нужна опредленная цль, чтобы чувствовать себя живымъ, мн нуженъ хотя какой-нибудь принципъ, чтобъ я ощущалъ радость. Лишь только такая руководящая мысль исчезнетъ изъ меня, я моментально падаю и ощущаю невыносимый гнетъ жизни. Тогда организмъ мой какъ будто распадается на отдльныя составныя части, и вс органы выходятъ изъ-подъ моей власти: ноги идутъ туда, куда мн вовсе не хочется, руки длаютъ движенія, которыхъ мн не нужно, ротъ и языкъ дйствуютъ въ полной независимости отъ того, что я думаю, сердце, неизвстно отъ чего, сжимается въ смертельномъ испуг. Все тло мое тогда похоже на тсто, и моя душа становится подобной пару.
Вотъ въ такомъ-то состояніи я халъ неизвстно зачмъ изъ столицы. Мста я себ нигд не находилъ, не могъ ни сидть, ни смотрть, ни лежать, ни слушать. Безпрестанно мняя положенія, я то и дло выходилъ изъ вагона на площадку и подставлялъ горячую голову свиствшему втру, безъ сомннія, я въ эти минуты совсмъ не думалъ о здоровь и ршительно не боялся, что схвачу простуду.
Припоминая вс эти мелочи, я долженъ сказать, что такое состояніе я испытывалъ въ первый разъ. Раньше оно случалось, но не въ такой массовой форм. Не было еще мсяца въ моей жизни, когда бы я не ощущалъ въ себ той или иной движущей мысли. Если же и приходилось испытывать пустоту, то происходило это отъ невозможности слить въ одно цлое убжденія и поступки, вру и дла, мысль и жизнь.
Эта же невозможность быть цлымъ существомъ угнетала меня съ самаго дтства. По крайней мр, я не въ состояніи въ точности указать тотъ именно день, когда я раскололся надвое. Быть можетъ, это событіе произошло еще въ дтств, когда я жилъ въ нашей плохо сколоченной семь, отецъ мой былъ либеральный исправникъ и совершалъ въ одинъ и тотъ же день поступки, взаимно уничтожающіе другъ друга: утромъ, напримръ, онъ съ обычными пріемами разгнваннаго начальника дергалъ какого-нибудь старшину за бороду, топалъ на него ногами и нердко, вн себя отъ гнва, кубаремъ спускалъ его съ лстницы, а вечеромъ, въ кругу домашнихъ и знакомыхъ, горячо разсуждалъ о благородной и умной стать любимаго тогда журнала. Какъ мирились въ душ отца такія вещи, я не знаю, не знаю также, мучился онъ противорчіемъ, или нисколько не мучился. Но я знаю, что на моей-то дтской душ вся эта лживость отражалась самымъ подлымъ образомъ: еще ребенкомъ я привыкъ видть въ одномъ, человк два лица, другъ друга оплевывающія, но зачмъ-то живущія вмст.
Но, быть можетъ, раскололся я въ школ, когда мн зачастую приходилось на парт держать раскрытымъ Юлія Цезаря, а подъ партой Гоголя, и показывать видъ, что я напряженно слжу за переводомъ той главы латинскаго автора, гд описывается, какъ римскіе легіоны застали врасплохъ дикихъ галловъ.
— Варинъ! повторите, кто первый перешелъ въ наступленіе?— однажды врасплохъ спросилъ меня учитель.
— Ноздревъ!— отвтилъ я, увлеченный тою сценой, гд Ноздревъ, со свойственною ему искренностью, сталъ наступать на Чичикова, въ намреніи потрепать его бакенбарды.
Проклятые галлы! Они, показавшіе передъ Юліемъ Цезаремъ пятки, забыли меня, и я, при всеобщемъ хохот товарищей, былъ отведенъ въ плнъ, въ карцеръ, а Мертвыя души, подобранныя на пол сраженія, отнесены были къ директору. Посл этого случая я всегда былъ на плохомъ счету у начальства, да и за дло, потому что я сдлался отчаянно-лживымъ.
Только университетъ былъ перерывомъ: это — самая счастливая пора моей жизни… Это, во всякомъ случа, было время, когда мое существо, молодое и сильное, не казалось расколотымъ пополамъ.
А дальше пропасть между моими половинами становится все шире и шире. Тотчасъ, какъ я получилъ ‘кандидата правъ’, пришлось отыскивать себ мсто, кормъ, положеніе, вотъ здсь-то я сейчасъ заглянулъ въ глубину жизненной пропасти. Юношескія иллюзіи какъ-то сразу разлетлись и на ихъ мсто появилось чортъ знаетъ что. Я былъ просто пораженъ тою быстротой, съ какою я вдругъ изъ мечтательнаго юноши сдлался поросенкомъ.
Я, по обыкновенію, въ качеств помощника, приписался къ патрону, извстному адвокату, блестящее краснорчіе котораго одинаково гремло какъ въ свтлыхъ, такъ и въ темныхъ процессахъ. Примазавшись къ этой знаменитости, я прибилъ на двери своей квартиры дощечку: ‘помощникъ присяжнаго повреннаго Иванъ Николаевичъ Варинъ’ и сталъ ожидать, когда появится за совтомъ ко мн первый дуракъ, кром того, я завелъ фракъ и блыя перчатки, а изъ одной своей комнаты ухитрился сдлать великолпную пріемную. Все это и многое другое я сдлалъ серьезно и не безъ увлеченія.
Не надясь на собственныя привлекательныя средства, я просилъ патрона доставить мн первую защиту. А чтобы не умереть съ голода, мн пришлось, скрывая отъ всхъ знакомыхъ, брать переписку по четвертаку за листъ. Мысли мои въ это время были самыя свинскія, или, лучше сказать, человческія. Я мечталъ о громкомъ процесс, въ которомъ сразу покажу свту безконечную гибкость языка, жаръ краснорчія, блескъ остроумія, мечталъ о томъ, какъ я, къ удивленію всхъ, огненнымъ краснорчіемъ оправдаю невинность и получу за это пятнадцать тысячъ, мечталъ затмъ (по полученіи пятнадцати тысячъ) о квартир въ десять комнатъ, о невст необычайной красоты и доброты и обо многомъ другомъ въ томъ же род. Но, чтобы отдать себ справедливость, я долженъ сказать, что еще мечталъ, рядомъ съ этимъ, о безкорыстной служб, видя себя уже прославленнымъ, уже блестящимъ, я еще мечталъ, что буду защитникомъ бдныхъ, стану адвокатомъ нищихъ и голодныхъ, буду защищать невинныхъ жуликовъ, добрыхъ воровъ, несправедливо угнетаемыхъ головорзовъ. Много счастливыхъ слезъ будетъ пролито при имени моемъ, а пока, переписывая кляузы по четвертаку, я самъ плакалъ, представляя себя защитникомъ страждущихъ.
Въ такихъ невинныхъ занятіяхъ прошло не много времени. Быстро дйствительность стала стучаться въ мою дверь и я долженъ былъ окунуться въ протухлую жизнь съ головой.
Сначала явилась нужда. Ни одинъ дуракъ, конечно, не пришелъ ко мн, никто не зналъ меня и ршительно никто не думалъ воспользоваться совтами помощника присяжнаго повреннаго Варина. Переписка же кляузъ моего патрона держала меня въ проголодь.
Большинство моихъ товарищей уже ловко устроились. Я одинъ только ни къ чему не могъ примазаться. Зависть и злость стали мучить меня. Чтобы догнать сверстниковъ, я также принялся рыскать въ поискахъ за мстами. Но, видно, ловкости и цпкости во мн недоставало, — нигд не отыскивалось мста для меня. Это была безпрерывная цпь униженій и злости. Сколько прихожихъ я потопталъ своими разорванными калошами, сколько спокойныхъ лакеевъ я возмутилъ и вооружилъ противъ себя, какой калейдоскопъ сытыхъ господъ промелькнулъ передо мной… Нигд ничего! Увы! Фракъ я заложилъ, блыя перчатки продалъ, даже доску съ своимъ именемъ хотлъ превратить въ табакъ, но, къ несчастью, за ‘помощника присяжнаго повреннаго Варина’ никто не хотлъ дать даже пяти копекъ. Унизительна эта свалка эгоизмовъ и самолюбій, униженій и пораженій изъ-за мста, но я былъ столь наивенъ, что только удивлялся, когда принялъ участіе въ этой свалк. Въ особенности изумлялся той масс низости и суетности, которую вдругъ открылъ въ себ.
Вроятно, патронъ мой сжалился надо мной и предложилъ мн поступить къ нему въ фактическіе помощники. Это на время успокоило меня. Но разбитыя мысли уже не могли собраться, я окончательно раскололся.
Меня не могло успокоить даже и то обстоятельство, что вс люди около меня были также расщеплены на-двое, я не видлъ человка, который представлялъ бы полный замкнутый міръ: кого я ни наблюдалъ, вс казались мн двуязычными, лживыми и вроломными, у каждаго мысли были одно, а дло — другое. Неужели этого обмана никто не видитъ?
Нкоторые по привычк плаваютъ въ этой атмосфер двуязычія съ легкостью пуха. Повидимому, ихъ нисколько не мучило лганье передъ собой. Въ этомъ отношеніи мой принципалъ былъ просто превосходенъ: защищая сегодня утромъ съ необыкновеннымъ жаромъ банковскаго дльца, онъ вечеромъ, въ кругу близкихъ, также съ необыкновеннымъ жаромъ мололъ о правд и справедливости, объ идеалахъ, о вр, и т. д. Вчера онъ вилялъ хвостомъ передъ однимъ бариномъ, имвшимъ силу, а сегодня, въ интимной бесд, онъ уже либеральничаетъ, смется и третируетъ, какъ послдняго каналью, ту силу, передъ которой вчера онъ моталъ хвостомъ съ такою покорностью. И либеральничалъ, и моталъ хвостомъ онъ съ одинаковымъ талантомъ. И, въ то же время, это былъ человкъ добрый, несомннной честности, часто великодушный и сострадательный, если кто усомнится въ этомъ, то пусть взглянетъ на себя въ зеркало. Защищая по назначенію какое-нибудь жалкое существо, онъ нердко плакалъ искренно надъ несчастіемъ, а по окончаніи защиты вынималъ пять рублей и клалъ въ руку кліента.
Что ему по временамъ длалось тошно, въ этомъ я убжждался изъ неоднократныхъ его рчей покаянія… Правда, каялся онъ только въ пьяномъ вид, но всякій русскій человкъ вполн сознаетъ себя только тогда, когда совершенно пьянъ. Не составляя исключенія, мой патронъ также приходилъ въ трагическое настроеніе, когда его подъ руки приводили домой изъ ресторана.
— Иванъ Николаичъ!— восклицалъ онъ съ драматическимъ жестомъ, употребляемымъ на суд, но съ искреннимъ страданіемъ на лиц,— Иванъ Николаичъ, голубчикъ, не презирайте меня! Цли, побудительной цли въ моей жизни нтъ!
— Не знаете, чему врить и какъ жить?— спросилъ я однажды въ полночь, когда вся семья патрона уже спала, а онъ сидлъ передо мной въ поз убитаго человка, положивъ голову на руки и отъ времени до времени икая.
— Я знаю, чему врить, но живу не по своей вр.
— Почему же это?
— Потому, что я длаю не то, что мой языкъ говоритъ!— возразилъ адвокатъ, хлопая рукой по столу съ величайшимъ гнвомъ.— Душа моя полна благородства, а дла мои трусливыя и узкія! Сердце мое сострадательное и бьется за всхъ погибающихъ, а языкъ мой болтается дурно… У меня есть идеалъ, а я освобождаю бубновыхъ тузовъ! Вотъ… положеніе!
— Скверное!— возразилъ я.
— Чему вы сметесь? Вы еще ребенокъ, дитя!… Вы еще не знаете, голубчикъ, что значитъ имть мыслишки и не имть мужества открыто признавать ихъ! Нтъ, не виновенъ я, но жертва!…— Адвокатъ опять сдлалъ трагическій жесть.
— Жертва… чего?— спросилъ я съ интересомъ.
Пьяный человкъ тупо посмотрлъ на меня и съ воодушевленнымъ гнвомъ проговорилъ:
— Жертва своего желудка, рта, рукъ, ногъ,— жертва всей вообще шкуры! Невинный младенецъ, я завидую вамъ! Вамъ не пришлось еще длать выборъ между мыслишками и собственною кожей. Вы откровенны и чисты, и жизнь ваша пойдетъ прямою дорогой. Заклинаю васъ, не сворачивайте съ прямой дороги, идите на-проломъ и забирайтесь глубже!…
Принципалъ длалъ красивые ораторскіе жесты, къ какимъ онъ прибгалъ, защищая мазуриковъ, но блдное лицо его проникнуто было величайшимъ волненіемъ.
— Почему же вы сами не длаете того, что мн совтуете?
Адвокатъ опять тупо посмотрлъ на меня и глубоко вздохнулъ. Затмъ онъ выговорилъ, отчеканивая каждое слово:
— Оттого, что нельзя опрокинуть вмст съ собой тотъ стулъ, на которомъ сидишь. Я — жертва положенія! А у васъ и положенія-то никакого нтъ. Вашъ выборъ свободенъ: идеалъ или свинство! Свободно можете выбирать… А я — жертва!…
Впослдствіи эти покаянные разговоры часто повторялись, но они всегда оканчивались тмъ, что мой принципалъ засыпалъ на полуслов, какъ вышло и на этотъ разъ: обозвавъ себя жертвой, онъ вдругъ трагически захраплъ.
Мн становилось все хуже и хуже. Какая-то хворь овладла моею душой, всмъ моимъ организмомъ. Расколотый пополамъ, я едва владлъ собой въ обществ: то злоба и холодъ нападали на меня, то я испытывалъ острое страданіе отъ малйшаго пустяка. Вс знакомые и друзья мои какъ-то странно стали смотрть на меня,— не то съ сожалніемъ, что я не могъ до сихъ поръ пристроиться, не то съ боязнью, что я слишкомъ откровененъ.
— Ну, братъ, ты ужь слишкомъ требователенъ. Вс устраиваются, а ты одинъ мечешься! Вроятно, честолюбіе твое ненасытно. Ты сразу, должно быть, хочешь попасть наверхъ, говори?
Положимъ, говорившій былъ истинный поросенокъ, еще на школьной скамь потерявшій божескій обликъ, но меня подобныя обвиненія до крови ранили, попадая прямо въ цль. Я въ самомъ дл желалъ слишкомъ многаго, мечталъ слишкомъ глупо, когда надялся быстро прославиться и разбогатть на поросячьемъ поприщ. Какъ вс люди, живущіе больше умственно, чмъ матеріально, я и въ поросячьихъ мелочахъ хваталъ черезъ край и отвертывался съ презрніемъ отъ предлагаемыхъ мстъ, казавшихся мн мизерными. Въ этомъ мой благоразумный товарищъ, сразу присосавшійся къ теплому, хотя и незамтному мстечку, былъ правъ. Не подозрвая того, онъ прямо билъ меня въ сердце. Но, съ другой стороны, меня безконечно оскорбляло и то, какъ онъ смлъ заподозрить во мн поросячьи мечты? Вдь, я еще недавно врилъ въ ‘измы’ и сердце мое было полно любовью къ людямъ!
Но фактъ былъ налицо: вчера еще насквозь пропитанный многими ‘измами’, я сегодня уже исключительно забочусь объ устройств своихъ длишекъ: ищу богатаго мста, обиваю пороги, раздражаю благородныхъ лакеевъ, вывожу изъ себя знатныхъ господъ и, въ то же время, осмливаюсь считать себя обладателемъ какихъ-то секретовъ, борцомъ, чуть не героемъ.
Но кто же я, въ самомъ дл,— герой или поросенокъ? и чмъ и буду завтра? и кто побдить: герой поросенка или поросенокъ героя? Гд граница между моимъ и общественнымъ? И когда я долженъ забыть себя и ‘положить душу за други своя’? Жить же двойникомъ, длая одно, болтая другое, я не въ силахъ, для этого я слишкомъ неловокъ и откровененъ. Если побдитъ поросенокъ, то я такъ прямо и скажу: ‘Господа, я — поросенокъ!’ Только и всего.
А лгать я не стану. Я прямо посовтую убираться къ чорту со всми бреднями, которыя только глубже вбиваютъ клинъ, разрывающій меня пополамъ. Я передалъ лишь сотую долю тхъ мукъ и сомнній, какія въ ту пору угнетали меня. Въ дйствительности бда была большихъ размровъ: я уже готовился быть однимъ изъ тхъ выброшенныхъ жизнью подкидышей, для которыхъ нтъ мста на людскомъ торжищ. Расщепленный на дв половины, я становился безсильнымъ и негоднымъ съ изорванными нервами, съ разодраннымъ умомъ, безъ воли и порядка въ поступкахъ. То безграничное отчаяніе, когда весь міръ кажется сплошною ночью, почти не покидало меня, и я не могъ сдлать ни малйшаго усилія, чтобы стряхнуть съ себя эту болзнь. Были минуты, когда меня отдлялъ одинъ шагъ отъ самоубійства или сумасшествія.
Лишній день, прожитый въ такомъ состояніи, длалъ меня все боле и боле неспособнымъ приладиться къ обыденной жизни. Самыя пустыя длишки были уже выше моихъ силъ. Совершалось какъ-то такъ, что гд другіе успвали, я оказывался глупымъ. Я неспособенъ былъ пріискать себ какое бы то ни было занятіе. Ротозй или глупецъ, я возбуждалъ искреннее сожалніе во всхъ моихъ товарищахъ, живо приладившихся къ краешку одного изъ столовъ, какъ будто эти столы были уже давно накрыты для нихъ.
Наконецъ, ближайшіе изъ моихъ друзей стали совтовать мн ухать куда-нибудь, развлечься и на досуг подумать объ устройств длъ. Вс они смотрли на меня какъ-то странно, не то съ тайнымъ ужасомъ, не то съ жалостью, словно ожидали, что я выкину какую-нибудь неслыханную штуку.
— Ты что-то разстроенъ… Знаешь что?— однажды сказалъ мн лучшій мой пріятель, съ которымъ мы долго жили вмст и привыкли считаться друзьями, обязанными взаимно помогать другъ другу,— знаешь что? Позжай въ деревню къ одному моему знакомому и тамъ живи сколько хочешь. Малый онъ теплый, хорошій охотникъ, рыболовъ, непосредственная натура, толстъ, какъ откормленный быкъ, безъ нервовъ, безъ сомнній, а, можетъ быть, и безъ головы. А теплый человкъ, отъ котораго пышетъ паромъ, какъ отъ кипящаго самовара, просто кладь для нашего брата. Поживешь лто и, быть можетъ, увидишь, что твой маленькій мірокъ страданій и надеждъ не наполняетъ еще всей вселенной… По крайней мр, я, когда меня начинаетъ больно жалить какая-нибудь идейка, сейчасъ же иду на толкучку и тамъ отрезвляюсь. Прихожу на толкучку и вижу, положимъ, оборвыша, который, шлепая въ жидкой грязи, продаетъ, напримръ, рыжія голенища. Наблюдая, какъ онъ божится и взволнованно возражаетъ направо и налво противъ нападокъ покупателей, чтобы выторговать лишнія дв копйки, я сразу отрезвляюсь, и мои волненія, мои страданія кажутся уже мн забавными и преувеличенными, какъ преувеличенъ тотъ азартъ, съ какимъ человкъ на толкучк разсказываетъ о своихъ голенищахъ, сыпля ругательства, ложь, божбу и острыя словечки… ‘Нтъ, ты воткни свои буркалы-то сюда, взгляни, чмъ пахнетъ, а тогда ужь и чеши языкъ-то!… Тутъ товаръ, прямо сказать, хамбурцкій, товару эвтому, если по совсти говорить, цны нту, а ты возражаешь, какъ баба! Надо дло говорить!’ Сейчасъ же отрезвляюсь я и идейка моя перестаетъ меня жалить… Подумай, живетъ на земл нсколько тысячъ народишекъ, и каждый народишко, самый тощій и ничтожный, гуляющій безъ панталонъ, иметъ своы терзанія, свои надежды, свою вру, свои дла, какое же я имю право считать свою вру, свои дла и интересы единственными въ своемъ род,— такими, изъ-за которыхъ надо непремнно терзаться до безумія или разбивать себ пулей голову? Вдь, и тотъ дикарь, который въ охот за ящерицей не усплъ поймать ее, имлъ бы право повситься на первомъ ствол пальмы. Если твоя идейка для тебя смертельно важна, то, вдь, и для того голаго человка ящерица была необходима для удовлетворенія голода. Ты не можешь схватить за хвостъ идейку, а онъ не усплъ поймать ящерицу, — и неужели изъ-за этого слдуетъ, чтобы ты себя хватилъ револьверомъ, а онъ — бумерангомъ?… Вотъ въ Корсик пропарываютъ другъ другу животъ изъ-за того только, что праддъ одного оскорбилъ прадда другаго… Мужикъ нердко бьетъ до смерти свою хозяйку изъ-за того, что она не приготовила ему онучи, въ то время, когда онъ вернется изъ кабака… Людишкамъ свойственно безуміе, но развитому человку гнусно участвовать въ безуміи,— онъ долженъ быть терпимымъ и широко понимать міръ… Мы оттого несчастны, что непремнно хотимъ всунуть весь міръ въ себя, забывая, что мы сами должны приспособиться къ нему. Это такъ же резонно, какъ желать помстить весь земной шаръ въ карман… А тотъ теплый человкъ служитъ управляющимъ въ имніи…
— Къ чему ты это говоришь?— вскричалъ я, взбшенный нсколькими прозрачными намеками, вкрапленными въ длинную и, повидимому, беззаботную болтовню.
— Да такъ… пришло въ голову. Ты знаешь, я не особенно къ теб равнодушенъ и… Позжай, куда я теб говорю, я напишу письмо этому управляющему, и ты отлично проведешь весну и лто. Жизнь тамъ, конечно, ничего не стоитъ, а на дорогу и на разныя случайности мы живо достанемъ денегъ… Какъ ты думаешь?
Говоря это, пріятель съ плохо скрытымъ состраданіемъ посмотрлъ на меня, а затмъ продолжалъ болтать. Взбшенный сначала намеками на мое душевное состояніе, я вдругъ почувствовалъ глубокій стыдъ при мысли, что я становлюсь предметомъ общественныхъ заботъ, что меня разгадали и убждаютъ не длать глупостей, не пускать пули въ лобъ! Я готовъ былъ зарыдать.
И вотъ черезъ нсколько дней я уже халъ въ неизвстное мсто, безъ опредленной цли, съ разсыпавшимися мыслями въ голов. И благодаря этому-то, въ ту минуту, съ кзторой я началъ разсказъ, я походилъ на тсто.
Живаго во мн осталось только безконечная раздражительность да способность констатировать бжавшія мимо меня впечатлнія. Въ вагон было сыро и душно, вс помщенія были биткомъ набиты, сидли купцы, разночинцы, женщины всхъ сословій, но въ особенности много было податныхъ душъ, возвращавшихся къ Пасх изъ столицы по своимъ угламъ. Впрочемъ, податныя души помщались больше подъ лавками, откуда дымили махоркой. Безпрерывная толкотня, гамъ, махорка, папиросы, купеческая икота къ концу дороги сдлались для меня невыносимы, чтобы вздохнуть свжимъ воздухомъ, я то и дло выходилъ на площадку и подставлялъ раскрытую грудь свиствшему втру. Голова у меня уже горла, пульсъ отчаянно билъ тревогу, но душевная пустота во мн была до такой степени огромна, что я ни о чемъ не думалъ и ничего не боялся.
Смутно помню, какъ я дохалъ до той станціи, гд мн слдовало слзть съ позда и нанять лошадей до имнія. Помню только необычайное озлобленіе противъ всего и всхъ. Голова моя горла, а тло дрожало до мозга костей. Не понимаю, какъ я не бросилъ вещей въ вагон, когда выходилъ, потому что поднявшаяся толкотня (станція была большая) вызывала во мн безсильное бшенство. Ноги еле двигались, затертый въ мечущуюся толпу, я едва не былъ сбитъ съ ногъ. Оттертый въ залу, я былъ притиснутъ къ стн и посаженъ на скамейку. Мн казалось, что я между бсноватыми, которымъ ничего не стоитъ столкнуть меня съ лавки на полъ и растоптать. Сознаніе путалось во мн, но я злобно смотрлъ, какъ пассажиры бгали по зал, кричали, толкались и съ вытаращенными глазами тащили свои огромные узлы. Я ненавидлъ всхъ. Если бы люди могли слиться въ одно лицо, я плюнулъ бы въ это лицо.
Потомъ звонки, свистокъ, топанье сотенъ ногъ,— и все стихло. И я остался въ пустой зал, съ горящею головой и съ окоченвшимъ тломъ. Дальше все устроилось какъ-то само собою. Артельщикъ, который неизвстно о чемъ меня спросилъ и которому я неизвстно что отвтилъ, привелъ мн мужика, взялъ мои вещи и попросилъ слдовать за собой. За вокзаломъ на снгу стояли дровни съ едва замтными признаками сиднья.
Лошаденка въ ихъ оглобляхъ стояла крохотная, но мужикъ былъ большой и веселый. Онъ что-то говорилъ мн.
— Ничего, додемъ… небось! Садись, баринъ… Лошаденка у меня все равно, что втеръ, однимъ махомъ откатаемъ двадцать-то верстъ до нашего сила… Съ характеромъ она у меня… нравъ ейный такой, что первую версту надо ее хлестать на об стороны, и тогда она зачнетъ чесать, пока въ ворота не влетитъ… Чисто какъ сумасшедшая… Ну, Господи благослови, буду теперь хлестать…
И въ моихъ ушахъ стало раздаваться: вжикъ! вжикъ!
Я уже смутно сознавалъ, гд я и что со мной. Послдняя фраза, которую я запомнилъ, принадлежала, вроятно, моему возниц: ‘Господи Боже мой! да, вдь, онъ хворый, помираетъ!’
А дальше насталъ полный кошмаръ. Огненные круги стояли передъ моими глазами, темнота вдругъ окружила меня, воздухъ казался мн угаромъ. Потомъ на меня напалъ ужасъ. Я чувствовалъ, какъ мужикъ положилъ меня внизъ саней, навалилъ мн на грудь чемоданъ, а на чемоданъ самъ слъ и душилъ меня, въ то же время крича: ‘вжикъ! вжикъ!’
Долго я спалъ.
Открывъ глаза, я сталъ не торопясь осматривать все, что меня окружало, при этомъ я нисколько не удивлялся своей обстановк.
Я лежалъ на лавк, въ углу возл двери, прикрытый собственною шубой. Прямо противъ меня, у противуположной стны, стояла неизмримая русская печь, а надо мной висли палати. По потолку надъ печкой ползали тараканы, въ одиночку и кучами путешествуя по всмъ направленіямъ, одинъ изъ нихъ долго ползалъ по нижней сторон палатей, но, очутившись прямо противъ моей груди, остановился, пошевеливая усиками и раздумывая, что ему длать, потомъ повернулся, но, вроятно, не разсчиталъ своихъ шаговъ и свалился внизъ, на мою грудь, откуда поспшно удралъ къ моимъ ногамъ. Я почему-то былъ очень доволенъ, что онъ легко раздлался за свой неврный шагъ… Мн было легко, хотя я лежалъ безъ движенія.
Я продолжалъ осматриваться кругомъ. Недалеко отъ стола, стоявшаго въ переднемъ углу, я увидалъ молодую женщину. Она сидла на донц и пряла конопляную мочку. Веретено въ ея рукахъ съ необычайною быстротой кружилось по полу, а мочка, вытягиваемая въ нитку, замтно уменьшалась. Я залюбовался этою артистическою работой и съ радостью наблюдалъ, какъ исчезала кудель, какъ она подъ мокрыми пальцами женщины вытягивалась, закручивалась въ нитку, съ какою ловкостью женщина подхватывала вертвшееся веретено съ пола и какъ быстро наматывала на него скрученную нитку. Но всего больше мн понравилось лицо молодой женщины. Она, повидимому, вся погрузилась въ работу, но на самомъ дл мысли ея гд-то были далеко отъ этой прялки. Молодое лицо ея то улыбалось, то длалось задумчивымъ. Не слыша своего дыханія, не двигаясь ни однимъ членомъ, я любовался этимъ лицомъ.
Потомъ глаза мои съ трудомъ повернулись въ другую сторону, и я увидлъ еще такое же лицо, только совсмъ молодое. Повидимому, это была двушка, судя по ея кос съ вплетенною лентой на конц. Она что-то шила, но медленно и какъ-то лниво. Какое-то неуловимое сходство было въ.чертахъ обихъ женщинъ, но я не могъ допустить, чтобы двушка была дочь молодой женщины, та же задумчивая улыбка блуждала на ея лиц, но улыбка эта была молодая, неопредленная, а въ большихъ срыхъ глазахъ ея свтилось много счастья и довольства. Меня охватила тихая радость, я медленно переводилъ глаза съ одной женщины на другую и съ величайшимъ вниманіемъ слдилъ за всми ихъ движеніями.
Въ изб, кром таракановъ и двухъ этихъ женщинъ, находилось еще одно живое существо. Это былъ недльный теленокъ, рыженькій, съ розовыми копытцами, онъ стоялъ недалеко отъ моей постели и глупо посматривалъ по сторонамъ. Чистенькая мордочка его, черные большіе глаза, наивные, какъ у ребенка, бархатныя уши, движеніями которыхъ онъ такъ еще неумло управлялъ, — все это возбудило во мн почему-то живое удовольствіе. У меня явилось сильное желаніе погладить его по спин, потрепать его уши, почувствовать на своей рук теплое дыханіе его розовыхъ ноздрей, и я уже хотлъ протянуть руку, чтобы выполнить свое намреніе. Но дло казалось выше моихъ силъ, сдлавъ страшное усиліе, чтобы освободить, руку изъ-подъ шубы, я почувствовалъ полное изнеможеніе, а рука, помимо моей воли, упала мн на грудь. Тутъ только передо мной промелькнула мысль, гд я былъ, зачмъ я здсь и что случилось.
Вроятно, сдланное мною слабое движеніе обратило вниманіе двушки, потому что она посмотрла въ мою сторону и на ея лиц отразились вдругъ испугъ, радость, волненіе.
— Тётя! баринъ-то смотритъ…— сказала она шепотомъ.
Это сразу нарушило мирную тишину, царствовавшую въ изб. По крайней мр, мн показалось, что все задвигалось вокругъ: тараканы цлыми эшелонами поползли по стнамъ запечья, теленокъ вздрогнулъ и въ дтскомъ испуг озирался по сторонамъ, полный недоумнія, лучъ солнца, чмъ-то до сихъ поръ загороженный, прямо ударилъ мн въ глаза, об женщины поднялись съ своихъ мстъ, а старшая изъ нихъ подошла ко мн.
— Проснулся, родимый? Ну, слава Богу,— сказала она.
Въ эту минуту въ избу вошли еще двое: тотъ самый мужигъ, что меня везъ со станціи, и мальчикъ лтъ пяти. Вс они тотчасъ окружили мою постель и удивленно смотрли на меня.
— Вишь, проснулся!… А ты съ втру-то не подходилъ бы близко,— сказала женщина мужу, и тотъ съ величайшею поспшностью отошелъ подальше. Но оттуда, радостно взволнованный, съ широкою улыбкой на широкомъ лиц, онъ заговорилъ, перебивая себя:
— Проснулся? Ну, и слава Богу! А долгонько-таки поспалъ, въ-аккуратъ три недльки… Ну, да ужь теперь дло пойдетъ на поправку… И напужалъ же ты меня… то-есть страсть какъ ты меня перепужалъ, какъ мы съ тобой со станціи-то сли! Не отъхали еще за околицу, слышу вдругъ я, что баринъ мой что-то лопочетъ. Ну, думаю, это онъ промежду собой на иностранномъ язык… да оглянулся и вижу — ба-атюшки!— глаза-то у тебя красные, какъ угли горятъ, и бормочешь ты нивсть что… Такъ меня въ башку ударило: ну, говорю, захворалъ баринъ, а бы не померъ! Сталъ я стегать на оба бока лошаденку, а самъ наблюдаю за тобой, дую ее и снизу, и сверху, а самъ все наблюдаю. Ужасъ на меня напалъ!… Да еще какую штуку-то ты откололъ со мной… Въ одномъ мст я остановился поправить шлею, а ты вдругъ хвать изъ саней, да тягу, да въ степь, да въ снгъ, но это мсто влетлъ! Я за тобой, сохваталъ тебя на руки, приволокъ къ санямъ, посадилъ, самъ слъ рядомъ, и одною рукой тебя держу, чтобы не удралъ, а другою меренишку нахлестываю, чтобы поскоре до села добраться… Скачу такъ-то, а у самого, чую, волосы подъ шапкой шевелятся отъ великаго страху. Потому ты кричишь и бьешься на рукахъ у меня, лошаденка скачетъ, снгъ ошметьями бьетъ меня по рож, а мысли мои ходуномъ ходятъ. Помретъ, думаю, баринъ и завинятъ меня нивсть въ чемъ. Ну, однако, прискакалъ ко двору, кричу бабъ, а самъ ничего не понимаю. Да ужь, далъ Богъ, бабы тутъ надоумили меня,— въ этомъ раз бабы завсегда выручаютъ!… Что же ты, говорятъ, какъ бревно стоишь? Вдь, въ избу надо внести барина-то, спокой ему дать, въ тепло его,— что нехристи, что ли? То-есть чисто надоумили, а то я бы самъ, какъ дуракъ, стоялъ, хлопалъ глазами, а чтобы понять, что надо длать — не могу. Внесли мы тебя въ избу, раздли, положили,— ну, ужь тутъ женское дло пошло, отхаживать стали тебя, поить, беречь, да три недльки отхаживали!… Я было побжалъ къ старост, да онъ ничего мн путнаго не сдлала. ‘Ты, говоритъ, привезъ хвораго барина, ты и возжайся’. Ну, плюнулъ я,— извстно, что съ эдакимъ одромъ говорить? Похалъ я къ уряднику, тотъ успокоилъ. Пущай, говорить, лежитъ у тебя, я, говоритъ, и пашпорта даже не спрошу, а коли помретъ,— ну, тогда пашпортъ…
— Будетъ болтать-то!— вдругъ ласково прервала молодая женщина, стоя возл моего изголовья.
— Да я ничего, радъ только!— возразилъ мужикъ, и дйствительно, все лицо его было воодушевлено радостью, онъ то садился, то вставалъ, все время сильно волнуясь.
— Урядникъ — дай ему Богъ здоровья!— и насчетъ фершала меня натакалъ. Я къ фершалу. А фершалъ у насъ, прямо сказать, на вс руки. Всхъ лечитъ, кто ни попадетъ. Баба посл родовъ занеможетъ — къ нему. Господинъ какой разстроился — къ нему, къ фершалу нашему. Намедни собака, лягашъ, у писаря черноозерскаго хвостъ опустила — къ фершалу. Меринъ у сосда вонъ на переднія ноги ослабъ — къ нему же. То-есть всякую животную онъ берется лечить… кошку только не пробовалъ!…
— Будетъ ужь, будетъ!— возразила молодая женщина.— Опокой ему нуженъ, а ты болтаешь зря!
— Да я ничего… я говорю только: слава теб, Господи, что дло на поправку пошло!
Женщина стала поправлять мою постель, и въ то время, какъ глаза ея ласково смотрли на меня, руки ея ловко и быстро сдлали все, что мн было нужно. Она поправила мн подушку, закрыла грудь мн и нжно отвела мои волосы со лба. А двушка стояла поодаль и съ радостнымъ испугомъ слдила за мной, какъ бы готовая сдлать все, что я попрошу.
— Испить не хочешь ли ты? Тепленькое молочко у меня есть… Выпей!…
Я могъ только глазами изъявить согласіе, потому что, вмсто словъ, у меня вышелъ невнятный шепотъ. Я посмотрлъ себ на руки: он почти высохли за эти три недли,— и я чувствовалъ, какъ кожа обтянулась на моихъ щекахъ, а глаза мои ушли глубоко внутрь. Я не могъ отъ слабости разжать губъ и не въ силахъ былъ кивнуть головой. Но об женщины угадали мой взглядъ: двушка устремилась къ печк, вынула оттуда молоко, налила въ чашку и передала ее тетк, а эта послдняя одною рукой приподняла мою голову, а другою поднесла осторожно къ моимъ губамъ чашку.
— Господи благослови!… пей, сердешный!— говорила она, когда я съ трудомъ разжалъ губы и сдлалъ нсколько глотковъ. Больше я не могъ.
Въ эту минуту опять заговорилъ мужикъ:
— Ничего, пущай пьетъ… Пей, баринъ… Вдь, вотъ эти бабы какія! Я бы вотъ совсмъ тутъ лишился головы, а ужь он знаютъ свое дло,— и молочка, и водицы, и подушку надо поправить, и волосья… А я бы тутъ только хлопалъ глазами, какъ дуракъ,— помощи въ этомъ раз у меня нтъ… Ничего, пущай поправляется… Ужь теперь мы скоро бгать будемъ!…
Онъ говорилъ весь взволнованный, его широкое лицо свтилось улыбкой, и онъ, повидимому, не могъ удержаться отъ выраженія своего восторга по случаю моего выздоровленія. Да и на всхъ трехъ добрыхъ лицахъ семьи сіяла радость, желаніе помочь мн и простая доброта. Эта радость перелилась и въ меня. Что-то вдругъ забилось въ груди у меня, слезы выступили на моихъ глазахъ, мн хотлось выразить благодарность, но я только въ состояніи былъ невнятно прошептать слова любви…
Это волненіе утомило меня, вки мои сами опустились, но, закрывъ глаза, я, все-таки, видлъ всю обстановку, таракановъ, теленка съ розовою мордочкой и съ черными глазами, двушку, ея тетку и широкое лицо мужика, которое постепенно расплылось въ необъятную улыбку и окрасило вс мои виднія розовымъ свтомъ. Невыразимое счастье и глубокій покой овладли всмъ моимъ организмомъ, и я заснулъ въ какомъ-то упоеніи.
Когда я снова открылъ глаза, посл двнадцати часовъ глубокаго сна, въ изб было пусто и царила мертвая тишина, не было ни людей, ни теленка, только тараканы за печкой продолжали свои путешествія. Я слышалъ собственное тихое дыханіе и могъ сосчитать медленные удары своего сердца. На меня вдругъ напала тоска, какъ будто я что-то потерялъ. Гд они вс?— думалъ я и искалъ глазами людей, къ которымъ такъ непонятно привязался. Съ тоской ожидая ихъ, я тутъ только смутно вспомнилъ отрывки того бреда, въ которомъ я метался нсколько недль. Посреди ужасовъ отвратительныхъ видній мн припомнились, какъ въ туман, два женскихъ лица, ласковыхъ, добрыхъ, сострадательныхъ, они отгоняли мои огненные образы и вяли на меня прохладой… Вотъ когда я привязался къ нимъ.
Но мое волненіе продолжалось недолго: дверь вдругъ отворилась и въ избу вошла сначала молодая женщина, потомъ двушка съ мальчикомъ, а вслдъ за ними вскор и самъ хозяинъ. Разбрелись они вс по дламъ, а меня не боялись оставить одного, потому что я спалъ здоровымъ сномъ. Я обрадовался, какъ ребенокъ, когда всхъ ихъ снова увидалъ. Женщина принялась сейчасъ же хлопотать около меня, мальчуганъ залзъ на печку и оттуда, не сводя глазъ, наблюдалъ за мной, а самъ хозяинъ, попрежнему, болталъ, не въ состояніи будучи удержаться отъ выраженія своихъ чувствъ, которыя вс цликомъ ярко рисовались на его открытомъ лиц.
— Ловко! мы тутъ вс кое-куда разбрелись, а нашъ гость вонъ ужь молодцомъ смотритъ. Молочка?— ну, ничего, пущай пьетъ… Пей, Иванъ Миколаичъ! (откуда-то онъ ужь и имя мое узналъ). Фершалъ нынче общалъ побывать и говоритъ: ‘Вы, черти, не вздумайте его кормить толокномъ!… Теперь, говорить, ему слдуетъ курицу, мясо, супъ, чтобы животъ ему не пучило!’ Что-жь, это можно… Больному человку и въ постъ, въ случа чего, полагается,— Богъ проститъ!… Завтра же все раздобудемъ… Ловко! Полчашки ужь выпилъ… молодецъ!…
Это онъ меня такъ воодушевлялъ, когда я пилъ молоко, поданное мн хозяйкой. Невозможно было удержаться отъ улыбки. Въ этотъ день я сдлалъ нсколько шаговъ впередъ по пути выздоровленія, въ первый разъ заговорилъ, хотя шепотомъ, и нашелъ въ себ силу двигать руками и ногами. Впрочемъ, нсколько часовъ участія моего въ разговор семьи утомили меня, и я снова закрылъ глаза, полный покоя и счастья.
Съ этого дня я быстро сталъ поправляться и какъ бы вновь выросталъ тломъ и душой. Черезъ нсколько дней я уже самъ поворачивался на постели, а еще черезъ нсколько дней могъ сидть. Участіе всей семьи ко мн проявлялось ежеминутно въ сотн мелочей, мы какъ будто нсколько лтъ жили вмст и привыкли во всемъ другъ къ другу. Между нами происходили постоянные разговоры, не возбуждавшіе никакихъ недоразумній. Отношенія становились дружескія, родныя. Впрочемъ, къ различнымъ членамъ семьи у меня были различныя отношенія.
Дольше всхъ не признавалъ меня равнымъ себ мальчуганъ Васька, упорно выглядывая дикаремъ. Забгая посл игръ на двор въ избу, онъ или влзалъ на печку и оттуда пытливо наблюдалъ за всми моими движеніями, или уходилъ въ дальній уголъ и тамъ, засунувъ пальцы въ ротъ, молчалъ на вс мои шутки.
— Пёсъ его знаетъ, въ кого и уродился эдакій волченокъ!— говорила съ улыбкой мать его.— Васька! ты это чего глазищи-то косишь отъ Ивана Миколаича? У, дуракъ!
Васька на вс эти упреки пуще косилъ глазами и глубже засовывалъ пальцы въ ротъ. И долго впослдствіи онъ дичился меня.
Двушка Даша, племянница моихъ друзей-хозяевъ, то и дло старалась услужить мн, болтала со мной, повидимому, свободно, но въ ея лиц постоянно мелькала застнчивость, которая перешла и на меня, я даже больше, пожалуй, стснялся, когда глядлъ на это молодое лицо. Мы свободно смотрли другъ на друга только въ присутствіи самой Василисы.
Эта молодая хозяйка съ перваго же взгляда казалась одною изъ тхъ умныхъ женщинъ, съ которыми такъ легко говоритъ и къ которымъ чувствуешь невольное уваженіе. Ловкая въ движеніяхъ, тихо, но съ необычайною быстротой работающая, Василиса все длала съ величайшимъ тактомъ. На лиц ея блуждала чуть замтная улыбка, глаза свтились лаской, и, въ то же время, каждое движеніе ея было твердое, какъ результатъ заране обдуманнаго плана, а каждое ея слово, повидимому, незначительное, вытекало логически изъ цлаго ряда разумныхъ мыслей. Никого въ семь не насилуя, она пользовалась неоспоримымъ вліяніемъ. Я никогда не слышалъ съ ея стороны приказаній ни племянниц, ни мужу, но оба они длали съ удовольствіемъ все, о чемъ она говорила. Она никогда не совтовала, по просто говорила, и, однако, слова ея принимались за послднее ршеніе, никого не принуждая что-нибудь сдлать, она сама работала, но вс старались взять на себя начатую ею работу. Даша питала къ ней безграничное довріе, а мужъ постоянно обнаруживалъ неравнодушіе къ ней.
Проводили мы время тихо. Иногда я что-нибудь разсказывалъ, но чаще молчалъ, наблюдалъ за работами по дому обихъ женщинъ, что мн доставляло непонятное удовольствіе.
Но картина мнялась, когда въ избу входилъ самъ Петръ Митрофанычъ. Когда онъ, съ шумомъ отворивъ дверь, входилъ въ избу, съ нимъ врывался свжій воздухъ, шумъ, движеніе, громкій разговоръ, запахъ сна, солнечный свтъ, смхъ и оживленіе. Шапка его сдвинута на затылокъ, воротъ растегнутъ. Лицо открытое, само по себ возбуждающее веселье. Экспансивная натура его способна была оживить, кажется, мертваго. Каждое слово его, само по себ вовсе не смшное, вызывало въ окружающихъ смхъ и счастливое настроеніе. Едва онъ открывалъ свой широкій ротъ, какъ уже вс улыбались. Размахивая большими лапами, онъ говорилъ безпорядочно, но самъ увлекался и хохоталъ такъ, что смхъ его вырывался наружу и раскатывался по всей улиц. Курчавые волосы покрывали его голову въ живописномъ безпорядк, а пальцы его рукъ всегда торчали въ разныя стороны всею пятерней. Все у него было широко: спина, ноги, носъ, пятерни, разговоръ, мысли, волненія, и все это ползло врозь, ширилось. Когда онъ что-нибудь объявлялъ, то ноги разставлялъ врозь, растопыривалъ пальцы и говорилъ, длая неожиданныя сопоставленія.
Кажется, скрыть въ себ онъ ничего не могъ, всякое чувство сейчасъ же вырывалось изъ него наружу, какъ паръ и пузыри изъ клокотавшаго въ печк чугуна. Это чувство сейчасъ же разливалось у него по лицу, по рукамъ, растопыривало его пятерни и заставляло размахивать ими по воздуху. Что-нибудь описывая, онъ преувеличивалъ каждую вещь, придавая ей страшные размры. Въ десятый разъ разсказывая, какъ онъ везъ меня со станціи и какъ отъ ужаса шевелились у него подъ шапкой волосы, онъ и меня приводилъ въ ужасъ. Онъ никогда не вралъ, только всему придавалъ необъятные размры.
Неумренный въ своихъ чувствахъ, онъ и темныя стороны описывалъ съ огромными преувеличеніями. Я не видалъ его еще разгнваннымъ и мрачнымъ, но когда въ первый разъ увидалъ его такимъ, то вообразилъ, что постель подо мною падаетъ, а наша изба лопнула и разваливается.
Это было во вторникъ на Страстной недл. Даша, Василиса и я — вс мы втроемъ мирно бесдовали, длая длинные промежутки молчанія. Васька лежалъ на палатяхъ и, свсивъ блесую голову свою внизъ, отъ времени до времени искоса поглядывалъ на меня. Вдругъ дверь широко распахнулась и вмст съ кучей холоднаго воздуха вошелъ Митрофанычъ. Шапка его, какъ всегда, была сдвинута на затылокъ, въ бород висла щепка, воротъ рубахи и полушубка былъ растегнутъ. Но лицо его было темно, а надъ разгнванными глазами густыя брови его мрачно были сдвинуты, какъ у кота, прицлившагося прыгнуть на мышь.
Не говоря ни слова, онъ взялъ съ головы шапку и — бацъ объ полъ! Развязалъ кушакъ съ полушубка и — бацъ его за печку! А сдернувъ съ плеча полушубокъ, онъ швырнулъ его на лавку такъ, что тотъ плашмя растянулся по полу и разбросилъ рукава. Опять ни говоря ни слова, Митрофанычъ слъ на лавку и поглядлъ на всхъ такимъ темнымъ взоромъ, что я ожидалъ уже какого-нибудь несчастія. Что за диковина!— думалъ я.
Вдругъ онъ проговорилъ мрачно:
— Сволочь!
Никто ему не возразилъ.
— Толстомордый дьяволъ!— еще брякнулъ онъ.
Я недоумвалъ. Василиса также молчала, только лицо ея сдлалось задумчиве и строже.
— Хуже пса такой человкъ… Вотъ теб и Свтлое Христово Воскресеніе… безъ говядины!— закричалъ онъ бурно, весь красный.
Василиса слегка сдвинула брови и задумчиво продолжала работать. Наконецъ, бросивъ пытливый взглядъ на мужа, она тихо спросила:
— Въ лавочк, что ли, былъ?
— А то гд же больше! Конечно, у толстомордаго Микитки. Пришелъ, прошу къ празднику говядины, а онъ, какъ песъ безчувственный, зачалъ лаять… Не даетъ. ‘Ты, говоритъ, забралъ уже на два цлковыхъ,— не дамъ!’ Ахъ, ты, шкура поганая! Цлый годъ беремъ у него, а тутъ вдругъ передъ праздникомъ лишаетъ! Гд же теперь возьмешь,— у чорта подъ хвостомъ?
— Можно и въ другомъ мст взять…— какъ бы про себя возразила Василиса.
Митрофанычъ мрачно посмотрлъ на нее, но, видимо, слова жены подйствовали на него охлаждающимъ образомъ,— нсколько складокъ, на его лиц разгладились, а брови приподнялись.
— Не даетъ Микитка, и песъ съ нимъ, — свтъ не клиномъ сошелся. Богъ дастъ, по останемся безъ говядины…
Говоря это, Василиса задумчиво посмотрла вокругъ себя и что-то соображала. Митрофанычъ глядлъ на нее, и его широкое лицо мало-по-малу расплывалось. Здсь я вмшался, сказавъ, что я еще не заплатилъ за дорогу, и предложилъ Митрофанычу свои услуги. Моментально гнвъ его пропалъ и на поверхности его лица появился сильный конфузъ.
— Да разв я, Иванъ Миколаичъ, изъ-за денегъ?… Да я что… какъ же можно, чтобы я даже подумалъ попрошайничать у тебя? Господи Боже мой! вдь, я только про толстомордаго Микитку разговаривалъ, потому какъ онъ говядины мн не отпущаетъ! Чай ты гость нашъ!…
Только съ помощью Василисы удалось убдить его, что деньги мои, заработанныя имъ, получить можно сейчасъ же и что въ этомъ никакого срама нтъ. Вообще, Митрофанычъ былъ чуткій ко всему. Такъ, чтобы его не заподозрили въ какой-нибудь корыстной мысли, онъ во время моей горячки спряталъ мой кошелекъ на божницу, за икону святителя Макарія, и теперь, доставъ оттуда его, подалъ мн, причемъ побожился, что ‘лопни его утроба, онъ пальцемъ, то-есть, не шевелилъ чужія деньги’.
Вскор съ его крайними способами выраженія чувствъ я ближе познакомился и привыкъ не удивляться, когда онъ вдругъ неожиданно переходилъ отъ хохота къ мрачному взгляду. Какъ вс люди, надленные чрезмрнымъ воображеніемъ, онъ часто изъ пустяка создавалъ слона, но кто привыкъ къ этой необузданности, тотъ ужь ее не замчалъ. Къ тому же, чрезмрная радость и необузданный гнвъ его выражались сравнительно невиннымъ способомъ, чаще всего, за мрачное состояніе его отвчала шапка, которую онъ безъ милосердія бацалъ объ полъ.
— Вотъ и говядина у насъ будетъ… Не зачмъ было шумть, только шапку рвешь…— сказала Василиса съ тихимъ упрекомъ, когда вопросъ о говядин мы разршили.
Въ это время, на Страстной недли, я уже сталъ понемногу ходить. Мирное нравственное настроеніе, душевный покой, простая, но здоровая пища быстро возстановляли угасшія мои силы. На послднихъ дняхъ я принималъ уже живое участіе въ приготовленіяхъ къ празднику, вспомнивъ нсколько кухонныхъ секретовъ, я передалъ ихъ Василис и Даш, кром того, самъ своими руками сдлалъ изъ досокъ посуду для сырной пасхи и сильно волновался, когда мы втроемъ составляли смсь изъ творогу, сахару и пр. Праздникъ мы встртили и провели скромно и съ сіяющими лицами, причемъ самъ Митрофанычъ цлый день находился въ восторженномъ настроеніи и выражалъ его, по обыкновенію, необузданно, такъ что даже дикій Васька усомнился въ трезвомъ состояніи отца.
На третій день я въ первый разъ вышелъ на улицу, тепло одтый и подъ руку съ Митрофанычемъ. Голубое небо, яркое солнышко, весенніе ручейки, скрещивающіеся по всмъ направленіямъ, привели меня въ такое настроеніе, что я съ трудомъ удерживался отъ слезъ. Митрофанычъ привелъ меня на высокій берегъ рки, уже совершенно высохшій и сплошь облпленный народомъ. Я не подозрвалъ, что меня уже все село знаетъ, интересуется мною и выражаетъ мн по всякому поводу сочувствіе. Усаженный на удобномъ мст, я очутился среди нсколькихъ десятковъ мужиковъ и былъ подавленъ сострадательными взглядами, одобрительными словами, сочувственными совтами. Мн нужно было много времени, чтобъ оправиться отъ волненія, вызваннаго наивными пожеланіями, и только успокоившись, я принялъ участіе въ праздничномъ настроеніи мужиковъ. А настроеніе это было поистин праздничное.
Весенній воздухъ ласкалъ мн лицо, солнце грло мое тло, обширный ландшафтъ успокоивалъ мои взоры. Прямо подъ ногами нашими бурлила рка, мутныя воды которой несли льдины, по всему протяженію крутаго берега шумли водопады, низвергаясь пнистыми потоками внизъ, тутъ же вокругъ гармонически журчали ручейки, съ тихимъ шепотомъ сливаясь съ ркой. Вдали виднлась мельница съ соломенною крышей, а кругомъ луга, покрытые тальникомъ, который издали бллся пушистыми цвтами.
Быть можетъ, личное мое настроеніе все окрашивало въ радужные цвта, но я видлъ, что настроеніе всхъ облпившихъ берегъ было необыкновенное. И здсь, на мст, я въ первый разъ понялъ тайну воскресенія мужика. Раньше эта тайна была недоступна мн. Когда я въ газетахъ читалъ о голод, положимъ, малмыжскихъ мужиковъ и подробности описанія ихъ послднихъ предсмертныхъ судорогъ, я съ ужасомъ констатировалъ фактъ: ‘ну, теперь малмыжскіе мужики померли, погубленные безчеловчіемъ людей и гнвомъ природы’, но когда черезъ нсколько мсяцевъ изъ тхъ же извстій узнавалъ, что малмыжскіе мужики успшно обдлываютъ свои поля, я съ недоумніемъ думалъ: ‘но, вдь, малмыжскіе мужики погибли,— какъ же они, мертвые, могутъ обдлывать поля?’ И я ничего не понималъ.
Теперь я, на мст прочувствовалъ эту тайну воскресенія изъ мертвыхъ. Малмыжскіе мужики дйствительно ежегодно помирали, но ежегодно весной, вмст съ возрожденіемъ земли, они воскресали, какъ умершіе и похолодвшіе корни растеній. Ихъ оживляло это голубое бездонное небо и этотъ теплый воздухъ, а когда яркое солнце вскрывало рки и растопляло землю, когда взволнованныя имъ воды съ грохотомъ уносили всю грязь и смрадъ, накопившіеся въ продолженіе цлаго года, въ сердц малмыжскихъ мужиковъ разбивалось отчаяніе, и они мужественно принимались снова за прерванную жизнь.
Я каждый день сталъ выходить, съ помощью Митрофаныча, на берегъ и по нскольку часовъ проводилъ среди шумной воскресшей толпы. Парни и двки играли въ горлки, мальчишки боролись, бгали, играли въ бабки, мужики и бабы обмнивались шутками и веселыми разсказами, подвыпившіе орали псни, дрались или цловались. Это была жизнь.
За праздникъ, сидя на берегу бушевавшей рчки среди кучи веселаго, воскресшаго народа, я, незамтно для себя, перезнакомился со всею деревней. Дойти отъ нашего дома до берега мн всегда помогалъ Митрофанычъ, но обратный путь я часто совершалъ при поддержк какого-нибудь другаго мужика, и это сблизило меня со старыми и малыми. Самъ не желая того, я скоро узналъ всю подноготную каждаго. Откровенность между нами установилась какъ-то само собой. Одинъ разсказывалъ про свою домашнюю жизнь, другой — про свои мытарства на заработкахъ, третій въ подробностяхъ объяснялъ тотъ случай, когда потерялъ послднюю корову. Опять таки самъ не желая совтовать и учить, я долженъ былъ принять участіе въ ршеніи множества крошечныхъ вопросовъ.
А черезъ нсколько дней я былъ уже заваленъ мелкими длишками. Одному мужику, плотно повшему баранины и разстроившему брюхо, я какъ то посовтовалъ выпить касторки. Тотъ выпилъ и выздоровлъ, этого было достаточно, чтобы ко мн, къ моему удивленію, ползли вс хворые. Пришелъ даже мужикъ, у котораго отъ дурной болзни все лицо превратилось въ лепешку.
— Пожалуйста, ужь полечи меня, господинъ… мочи моей нтъ!— говорилъ онъ, съ врой смотря на меня.
Едва преодолвъ свое отвращеніе, я посовтовалъ ему обратиться въ городскую больницу, увряя, что я не лкарь.
— А говорили, будто ты больно хорошо пользуешь. Вонъ Семену-то помогъ же? Ну, и мн подсоби.
Что мн было длать? Я продолжалъ убждать отправиться въ городъ и лечь въ больницу.
— Да и тамъ докторъ только немного поможетъ теб… Новый носъ, во всякомъ случа, не приставитъ,— возразилъ я.
— Да носъ-то мн наплевать! Чорта ли мн въ носу-ту! Хоть бы остановить-то, ходу-то хоть бы не дать,— вотъ объ чемъ я говорю. Дай, ради Бога, чего ни-на-есть!
Насилу я отвязался отъ этого мужика, увреннаго, что моимъ лкарствомъ (касторкой) можно вылсчить его болзнь.
Одной старух я написалъ письмо къ сыну ея, солдату,— и этого опять было достаточно, чтобы ко мн ползли съ письмами. Въ другой разъ я написалъ просьбу одному мужику, и съ этого дня я долженъ былъ написать разныхъ прошеній десятка два. Въ начал оминой недли пришелъ ко мн какой-то косоглазый мужиченко и съ таинственнымъ видомъ сталъ упрашивать меня написать ему просьбу на другаго мужика, съ которымъ онъ судился. Долго я не могъ понять сущности дла, наконецъ, посл долгихъ разспросовъ мн удалось узнать, что косоглазый хочетъ повредить своему сосду.
— Ты ужь такую мн сочини грамоту, чтобы Микитку сразу пригвоздить… Садануть его въ такомъ род, чтобъ онъ прислъ и ополоумлъ,— вотъ ты какое мн составь ходайство!
Я былъ одинъ въ нашей изб: ни Митрофаныча, ни женщинъ, съ которыми бы я могъ посовтоваться, не было въ эту минуту и я недоумвалъ, какъ мн быть? Наотрзъ отказать въ просьб косоглазому мужику неловко было, потому что сущности дла я, все-таки, не понималъ, согласиться написать ему просьбу также не могъ. Не понравился онъ мн съ перваго взгляда. Въ косыхъ его глазахъ бгало плутовство, низкій, заросшій шерстью, лобъ его, раздувавшіяся ноздри, постоянныя гримасы его, — все это было скверно въ немъ. Говорилъ онъ тихо и безпрестанно оглядывался, словно боялся, что его застанутъ на мст преступленія. Но нашего брата можно всегда подкупить лохмотьями, а этого добра на немъ было достаточно,— все одяніе: и глянцевитый, съ бахромой на подол, полушубокъ, и рваная шапченка, и еле державшіеся опорки,— все это представляло одни лоскутки, вдобавокъ отъ него пахло какимъ-то мускусомъ, какъ отъ козла. Могъ ли я отнестись къ нему круто? Кром того, я всегда избгалъ опредлять людей по наружному виду. Благодаря всему этому, я сказался нездоровымъ (я былъ, въ самомъ дл, утомленъ) и веллъ мужику придти завтра.
Онъ ничего, не настаивалъ, но, понизивъ свой голосъ еще на одинъ тонъ, вдругъ попросилъ дать ему до завтра двугривенный, по его словамъ, этотъ капиталъ страсть какъ былъ ему нуженъ и, притомъ, только до завтра. Ну, что же, я далъ. Онъ ушелъ, только мускусъ долго еще посл его ухода стоялъ въ изб.
Когда вернулись вс мои домашніе, я разсказалъ про этотъ случай. Даша разсмялась, Василиса нахмурилась, а Митрофанычъ вдругъ разозлился. На широкомъ лиц его показалась черная туча и онъ съ гнвомъ слъ на лавку противъ меня.
— Приходилъ Васька?— спросилъ онъ съ яростью.
— Я не спросилъ, кто онъ.
— Да, онъ самый, Васька Сайкинъ. Косой?…Ну, онъ! Ахъ, ты, Боже мой!… И онъ просилъ тебя просьбу ему сочинить?… Ахъ, онъ, поганецъ эдакой!
— Да, просилъ сочинить,— сказалъ я.
— А ты ему по уху не далъ?— спросилъ Митрофанычъ съ любопытствомъ и надеждой, что я уже это сдлалъ.
— И въ загорбокъ ему не наклалъ? Хорошаго, напримръ, тумака въ затылокъ?
— Да не за что было…
— Ну, такъ! Такъ я и зналъ!— закричалъ Митрофанычъ, весь красный.
— Что же тутъ такого?— спросилъ я съ недоумніемъ.
Митрофанычъ только съ отчаяніемъ посмотрлъ на меня.
— Боже ты мой! Да, вдь, это поганецъ-то какой! Пронюхалъ, что ты доберъ, а насъ никого нтъ, и прилзъ! Ну, да ладно, завтра я ему накладу. Завсегда его надо дуть, иначе это такой поганецъ!… Пожалуйста, не привчай его! Самый гиблый мужичонко, кляузникъ, обманщикъ, наглый врунъ!
Митрофанычъ на мои вопросы разсказалъ нсколько случаевъ изъ жизни Васьки Сайкина, и я долженъ былъ отчасти согласиться, что прогнать его стоило, хотя дать ему по уху, при первомъ же знакомств, трудно было ршиться. Впослдствіи этотъ мужичонко напомнилъ о себ.
На этотъ разъ я только посмялся надъ собой, успокоилъ необузданный гнвъ Митрофаныча и далъ себ слово осторожно вмшиваться во взаимныя отношенія мужиковъ. Съ этого дня мн пришлось кое въ чемъ отказывать приходящимъ,— я боялся сдлать промахъ. Кром того, писаніе писемъ, прошеній и кляузъ мн совсмъ было не по душ.
Впрочемъ, эти длишки занимали незначительное мсто въ деревенской жизни, вскор я увидалъ, что окружающіе меня во всемъ нуждались, и будь мои знанія въ тысячу разъ больше, они быстро были бы впитаны деревней, которая, какъ губка, жадно вбираетъ въ себя все, что притекаетъ къ ней извн. И мужики, и бабы невинно эксплуатировали меня всмъ, чмъ только могли. Думаю, что то же самое продлываютъ они и со всякимъ свжимъ человкомъ. Той заскорузлой косности и тупоумія, которыя приписываются мужику, я вовсе не замтилъ, напротивъ, всякое слово, слухъ, обрывокъ разговора, кусочекъ новости,— все это жадно подхватывалось деревенскимъ умомъ и при помощи воображенія претворялось въ глубокое убжденіе, отчего нердко какая-нибудь вещь, возникшая гд-нибудь далеко, превращалась въ деревн въ вычурную сказку, съ тмъ вмст, голодный деревенскій умъ способенъ поглотить безконечную груду знаній.
Снгъ повсюду сошелъ, поля обнажились, и срый тонъ ихъ покрова кое-гд уже переходилъ въ чуть замтный зеленый цвтъ. Обогрваемая горячимъ солнцемъ, земля, казалось, тяжело дышала, паръ густыми клубами поднимался изъ нея, а по утрамъ на зар долины залиты были туманомъ. Быстро подходило время весенней пашни.
Картина деревни измнилась. Нигд больше нельзя было замтить кучекъ празднаго народа, берегъ рчки опустлъ, цвтныя платья замнились посконными, на улиц не было ни души. Но за то на дворахъ шло дятельное приготовленіе къ вызду въ поле. Это еще не была страда, но уже мысли были полны тревогъ. Вс хозяева безпокойно копошились во дворахъ, починивая бороны, поправляя косы, повсюду раздавался стукъ топоровъ и визгъ пилъ. У многихъ оказались недочеты. У того лемехъ заржавлъ, другой ручекъ отъ сохи не находилъ, третьему надо было подкармливать лошадь, которая за зиму превратилась въ пустую шкуру. У иного вовсе не было ни лошади, ни сохи, но онъ, все-таки, безпокойно копошился во двор, ломая голову надъ тмъ, съ кмъ изъ сосдей ему соединиться, чтобы кое-какъ наковырять яроваго поля. Вс были заняты.
Я одинъ не зналъ, за что приняться. Въ первый разъ мн здсь стало скучно. Силы мои замтно возстановились, я чувствовалъ, какъ я росъ и крпъ, но теперь вдругъ мн скучно и неловко сдлалось среди занятыхъ и обезпокоенныхъ людей. Это, впрочемъ, продолжалось только одинъ день.
На слдующій день я не вышелъ изъ дому, помогая Митрофанычу, я отыскалъ много работы, которая сейчасъ же заинтересовала и заняла мое время. Мы осмотрли вмст всю сбрую, соху, борону, колеса и повсюду открыли недостатки. Но главный недостатокъ былъ въ лошади, заморенной во время зимы извозомъ, Митрофанычъ, правда, уврялъ, что его лошадь особенная, съ исключительнымъ характеромъ, по фактъ нельзя было скрыть: ребра ея выставились наружу, мослы крупа обострились, и она держала голову книзу, очевидно было, что хотя меринъ былъ и особенный, но къ весенней работ не годился. И я видлъ, съ какою тайною заботой Митрофанычъ занялся откармливаніемъ его.
Оставивъ его за этимъ дломъ, я придумалъ сдлать новую борону. Еще мальчуганомъ я баловался пилой и топоромъ. Кром того, я увренъ, что для интеллигентнаго человка не существуетъ недоступнаго труда,— онъ всему можетъ скоро научиться. Теперь, осмотрвъ старую борону, я увидлъ, что сдлать новую — задача не хитрая. Топоръ и пила у насъ были, буравъ и рубанокъ гд-нибудь можно было достать, я попросилъ только Митрофаныча дать мн лсу. Онъ недоврчиво отнесся къ моимъ плотничьимъ способностямъ, но по доброт указалъ мн нсколько лсинъ. Я сейчасъ же принялся за работу. Къ моему удовольствію, Митрофанычъ цлый этотъ день бгалъ гд-то, и я могъ на свобод предаваться тяпанью. Обтесавъ лсины, я обстругалъ ихъ, пригналъ и сбилъ, потомъ выколотилъ изъ старой, гнилой бороны зубья и принялся вертть дыры. Къ вечеру я усталъ страшно, но борона была, все-таки, готова.
Когда Митрофанычъ увидалъ плодъ моихъ торопливыхъ стараній, то пришелъ сначала въ изумленіе, а затмъ, со свойственною ему необузданностью, принялся въ восторг хохотать. Перевертывая на вс стороны мое издліе, онъ хохоталъ такъ, что перепугалъ куръ, быть можетъ, сосдей и нашихъ женщинъ, которыя собрались также около бороны. Мн съ трудомъ удалось уврить моихъ друзей, что не всякій баринъ — синонимъ воумлаго бездльника, впрочемъ, разница между интеллигентнымъ человкомъ и бариномъ таки осталась для нихъ на этотъ разъ темной, и только впослдствіи я нашелъ случай провести наглядную границу. А теперь, удовлетворенный хохотомъ и одобрительными взглядами, я пока согласился быть исключительнымъ бариномъ.
Въ слдующіе дни я уже самъ, въ качеств знатока, исполнилъ нсколько необходимыхъ работъ: поправилъ телгу, пригналъ старую рукоятку къ новой сох, поправилъ заборъ, свернувшійся на бокъ, и могъ бы найти безконечное множество возни по дому. Мои подлки выходили недурно, но отъ одного недостатка я никакъ не могъ отвязаться: мой трудъ былъ торопливый, нервный, безпорядочный. Очевидно, я цликомъ переносилъ вс свойства умственной дятельности на физическій трудъ. Между тмъ, разница между обоими родами труда громадная: въ то время, какъ быстрая смна сильныхъ возбужденій и полнаго покоя составляетъ необходимое условіе успшнаго умственнаго труда, физическій трудъ требуетъ равномрности и правильности, для умственнаго труда и самое сильное возбужденіе есть, въ то же время, самое богатое по результатамъ, а физическій трудъ отъ лишняго возбужденія только страдаетъ. Перенося цликомъ одинъ родъ работы на другой, я часто буквально одними нервами работалъ, отчего страшно уставалъ и долженъ былъ длать длинные промежутки между двумя длами.
— Брось ты, голубчикъ, этотъ заборъ-то,— успешь еще! Отдохни лучше,— то и дло совтовала мн Василиса, видя, какъ я изнемогаю.
Вскор я долженъ былъ отложить придуманныя мною постройки и починки, отвлеченный другими, боле спшными занятіями.
Дло шло все о той же лошади. Я видлъ, что Митрофанычъ тайно былъ сильно смущенъ некрасивымъ видомъ характернаго мерина, который никакъ не поправлялся, несмотря на вс хлопоты хозяина. Митрофанычъ набивалъ ему брюхо чмъ попало: рубленая солома, облитая болтушкой, сно, отруби,— все это Митрофанычъ тащилъ подъ сарай и поспшно набивалъ мерина всякою всячиной. На послднія деньги онъ купилъ полтора пуда сна, всыпалъ въ мерина и наблюдалъ, что изъ этого выйдетъ. Когда овесъ вышелъ, Митрофанычъ сбгалъ къ дьячку, досталъ съ десятокъ караваевъ, оставшихся у него отъ пасхальнаго сбора, и также положилъ въ мерина. Но видимыхъ результатовъ не оказалось. Меринъ все жралъ, однако, не поправлялся. Нсколько разъ Митрофанычъ тайкомъ отъ Василисы припрятывалъ куски и другіе объдки отъ обда, одинъ разъ онъ, въ попыхахъ, утаилъ остатки рыбнаго пирога, характерный меринъ все это сълъ, не исключая и рыбнаго пирога, но не поправлялся. Только брюхо у него непомрно раздулось и уже не помщалось въ оглобли, мослы же его продолжали торчать попрежнему.
Митрофанычъ, видимо, впалъ въ заблужденіе, надясь изъ чучелы сдлать живое существо. Наконецъ, завса на его глазахъ открылась и онъ впалъ моментально въ мрачное отчаяніе. Вернувшись однажды съ мельницы, онъ выпрягъ или, лучше сказать, вырвалъ лошадь изъ оглоблей и сталъ сдирать съ нея хомутъ. Потомъ, взявъ хомутъ на руки, онъ поглядлъ на него и вдругъ — бацъ его объ землю! Стащивъ затмъ недоуздокъ, онъ размахнулся имъ и — бацъ его въ стну амбара! Я думалъ, что вотъ онъ сейчасъ и съ шапкой такъ же поступитъ, однако, его гнвъ нашелъ другой выходъ,— это была подвернувшаяся подъ ноги дуга, которую онъ отшвырнулъ куда-то на задній дворъ. Лицо его было темне тучи, несущей громъ и молнію. Было очевидно, что въ глазахъ его все приняло вдругъ мрачный оттнокъ — и небо, и земля, и люди, и въ особенности талантливый меринъ. Замтивъ меня на двор, онъ вдругъ вскрикнуть:
— Окончательно моя прорва ни къ чему!
— Неужели не будетъ работать?— спросилъ я.
— Какого чорта дожидать отъ этого брюхана!… Самъ посуди, съ мельницы чуть дотащился!… Ни въ жисть ему не стащить соху…
— Какъ же быть?
— А я почемъ знаю! Окончательно руки у меня отвалились, не на чемъ мн вызжать въ поле… Чистая прорва! Брюханъ! Свинья эдакая! Вотъ смотри на эдакую живодерню!
Я едва усплъ слдить за отборными ругательствами, посылаемыми въ сторону несчастнаго инвалида, который понуро все это время стоялъ подъ сараемъ и жевалъ сно, тощій и печальный.
На крикъ вышла изъ дому Даша (Василиса полоскала блье на рчк), и мы втроемъ стали обсуждать критическое положеніе. Черезъ два-три дня Митрофанычу предстояло вызжать въ поле, а настоящей лошади не было. Я раньше обдумывалъ все это, но до послдняго дня колебался, денегъ у меня осталось мало, — совсмъ остаться безъ нихъ я боялся, между тмъ, к лошадь въ дом была необходима. Теперь я ршился.
— Знаешь что, Митрофанычъ, давайте поговоримъ и авось что-нибудь придумаемъ… Знаешь, что я придумалъ?
— Ну, что?— возразилъ Митрофанычъ, все еще мрачный. Но за то Даша смотрла на меня во вс глаза.
— Что бы ты сказалъ,— продолжалъ я,— еслибъ я остался у васъ на все лто?
— Что же, это хорошо… Тутъ у насъ славно, вотъ скоро лсъ, луга, поля,— все зазеленетъ. Чудесно у насъ… И рка, и мельница — очень тутъ хорошо.
На мрачномъ лиц Митрофаныча появилась улыбка.
— Такъ остаться?
— Отчего же, ежели мы теб ничего… Ты намъ полюбился, а мы теб — не знаю, можетъ, не угодили?
— Такъ я останусь.
Туча на лиц Митрофаныча вдругъ расплылась въ широкую улыбку, какъ солнце, прорвавшее темныя облака. Даша пристально посмотрла на меня своими счастливыми глазами.
— Вотъ мы и ршили все… Ты видлъ, сколько у меня денегъ, какъ разъ на лошадь. Если я останусь у васъ — деньги мн не нужны. Давайте купимъ лошадь?
Митрофанычъ пересталъ улыбаться и пристально посмотрлъ на меня, недоумвая. Чуткій во всхъ отношеніяхъ, онъ теперь сильно смутился, не зная еще, какъ ему принять мое предложеніе. Онъ какъ будто боялся, что проронитъ какое-нибудь неосторожное слово, оскорбительное для меня. Совершенно растерянный, онъ смотрлъ на меня, на Дашу и по сторонамъ.
— Купимъ лошадь, работать будемъ вмст, я у васъ за лто поправлюсь, а тамъ увидимъ. Какъ ты думаешь?
— Да чего ты, дядя, молчишь? То отъ твоего крику уши звенятъ, а тутъ замолчалъ!
— Да я ничего… я только радъ, больше ничего!
— Ну, такъ, значитъ, дло мы покончили и говорить больше объ этомъ не стоитъ,— сказалъ я, самъ сильно взволнованный.
Ршеніе это во мн какъ-то сразу сказалось и вышло такъ естественно, что я самъ былъ удивленъ. Не задавая себ посл болзни вопроса о будущемъ, я инстинктивно жилъ день за днемъ, я поправлялся посл пережитаго переворота, чувствовалъ себя отлично и ни о чемъ не думалъ, но въ эту минуту я вдругъ опредлилъ себя къ мсту на цлое лто. А что же потомъ, по истеченіи лта? Объ этомъ я не спрашивалъ себя, смутно ожидая, что тамъ, дальше, что-то хорошее, счастливое пойдетъ…
Быть можетъ, нкоторую долю этого оптимизма надо отнести на счетъ моего вновь ростущаго организма, извстно, что пережившій какую-нибудь тяжелую болзнь какъ бы второй разъ родится и дтски привтствуетъ весь міръ. Но, помимо этого, было еще кое-что. Я имлъ счастіе попасть въ хорошую семью, которую невольно полюбилъ. Вроятно, надъ головой этой семьи не пролетло еще ни одной изъ тхъ деревенскихъ бурь, которыя сбиваютъ съ ногъ деревенскихъ людей, подкашиваютъ ихъ силы и обезсиливаютъ ихъ характеры, и вотъ почему жизнь моихъ друзей текла правильно, а ихъ взаимныя отношенія были добрыя и дружескія.
Затмъ было еще кое-что…
Однимъ словомъ, среди этихъ людей я жилъ, какъ свой, и сознавалъ себя довольнымъ, какъ никогда. А посл выясненія вопроса о моемъ жить наша дружба еще боле закрпилась.
На другой же день Митрофанычъ похалъ покупать себ лошадь, а мы съ Василисой и Дашей завели оживленный споръ объ огород. Я давно объ этомъ думалъ, но боялся осрамиться. Въ дтств я съ большимъ удовольствіемъ участвовалъ въ огородничеств матери, которая знала это искусство и любила его, теперь ребяческія шалости мн пригодились. Когда Василиса стала приготовляться къ обработк огорода, я ршился вмшаться въ работу. Василиса сажала только лукъ, да картофель, а мн хотлось поучить ее воздлывать множество другихъ огородныхъ растеній, цнныхъ за барскими столами. Мн казалось, что изъ огорода можно сдлать доходную статью. Но, въ то же время, я боялся осрамиться. Мною овладло сильное волненіе, когда я принялся сообщать Василис свой планъ.
Василиса недоврчиво слушала меня и, видимо, не врила, она сомнвалась, чтобъ изъ огорода можно было сдлать что-нибудь большее, кром того, перечисленныя мною растенія просто затмили ей голову и она тупо слушала меня. ‘Редиска’, ‘салатъ’, ‘цвтная капуста’, ‘спаржа’,— эти словечки ужаснули ее и мн было очевидно, что она упрямо не понимаетъ. Всякая новинка была противна ея спокойной, разсудительной натур и она боялась всего, что могло нарушить правильное теченіе ея обыденной жизни.
— А гд же мы будемъ продавать?— вдругъ спросила Даша, съ явнымъ намреніемъ помочь мн.
— Въ город. Василиса будетъ здить въ городъ и разносить овощи по домамъ, да и поблизости можно будетъ найти покупщика. Дорогія овощи вс любятъ,— говорилъ я.
— Да будетъ ли польза-то?— спросила недоврчиво Василиса.
— Во всякомъ случа, боле чмъ отъ лука и отъ картошки,— возразилъ я.
— Да кабы знатье… кабы кто первый зачалъ сажать.
— Мы первые и начнемъ. Вдь, говорю, что я знаю это дло,— возразилъ я храбро и очертя голову бросился впередъ, чтобы побдить или осрамиться съ своимъ салатомъ.
Но тутъ вмшалась Даша.
— А разв, тетя, онъ не сдлалъ борону?— спросила серьезно двушка.
Какъ это ни было смшно — сравнить борону съ цвтною капустой, но этотъ аргументъ подйствовалъ на Василису больше всего,— она растерялась.
А тутъ пріхалъ Митрофанычъ, и когда узналъ нашъ споръ, то мгновенно перебжалъ на мою сторону. Его широкая голова быстро оцнила вс выгоды моего плана, а его любовь ко всякимъ новинкамъ довершила мою побду. По обыкновенію, онъ даже все преувеличилъ и увидалъ то, чего еще не было.
На общемъ совт было постановлено: немедленно навести справки, гд пріобрсти смянъ, и отрядить за ихъ покупкой Василису съ приготовленнымъ мною спискомъ. Василису потому отрядили, что, умя торговаться до изнеможенія, она все покупала дешево.
Цлыхъ дв недли съ этого дня я волновался, выражалъ нетерпніех безъ устали копался въ земл съ Дашей и Василисой. У меня просто замирало сердце при одной мысли, что овощи не взойдутъ или погибнутъ отъ моего невжества. А когда все взошло, тревоги мои еще больше увеличились. Я боялся сильнаго дождя, горячаго солнца, втра и тумана. Разъ десять я бгалъ на зады и осматривалъ пытливымъ окомъ гряды. Я сталъ ненавидть свиней, которыя зря шлялись по улицамъ, и камнями отгонялъ ихъ на сто саженъ отъ своего дома, боясь, что они пронюхаютъ про нашъ огородъ. Когда однажды нашъ же теленокъ проникъ въ святилище, я такъ вдругъ озлился, что сбилъ его съ ногъ и, конечно, убилъ бы, если бы замтилъ, что онъ выдернулъ хоть одну редиску. Волнуясь такъ днемъ, я и по ночамъ не зналъ покоя,— бредилъ спаржей и другими кореньями,— а когда разъ во сн какой-то большой, фантастическихъ размровъ, козелъ на моихъ глазахъ пробилъ дыру въ плетн и сталъ гулять по грядамъ, то я чуть не задохнулся отъ этого страшнаго кошмара.
Быть можетъ, это объяснялось моимъ, все еще болзненнымъ, состояніемъ, а, быть можетъ, этотъ ужасъ передъ силами природы и случайностями жизни есть общій законъ для всхъ, имющихъ дло съ землей. Не знаю.
Я успокоился только тогда, когда нашъ огородъ густо заросъ разноцвтною зеленью. Что касается Василисы, то она перешла на сторону салата и прочихъ мудреныхъ вещей только посл того, какъ получила первыя семь гривенъ за два ршета редиски.
Весна проходила для меня среди заботъ и развлеченій. Это время передъ страдой и для мужиковъ не тяжело, вс трудятся не торопясь, отдыхаютъ много, а по праздникамъ отъ малаго до большаго высыпаютъ на улицу. Мы также пользовались этими днями, какъ только могли. Раза два я длалъ большія путешествія по окрестнымъ лсамъ, вдвоемъ съ Васькой, который пересталъ при мн косить глаза, но самымъ любимымъ мстомъ для меня сдлалась мельница, мы втроемъ — Даша, Васька и я уходили туда посл обда и оставались до поздняго вечера.
Иногда, сидя у плотины, мы ловили мелкую рыбешку, но къ этому занятію только я одинъ относился добросовстно, устремивъ неподвижный взглядъ на удочку, я терпливо по цлому часу ожидалъ, пока не заклюетъ какой-нибудь окунь въ вершокъ, и не сердился, если въ продолженіе часа ни одинъ изъ ожидаемыхъ окуней не обнаруживалъ глупости попасться на крючокъ.
Остальные члены нашей компаніи не выдерживали характера и уходили, кто куда желалъ. Васька, бросивъ удочку, обыкновенно отправлялся на охоту за лягушками, здсь онъ проявлялъ страшную жестокость: вооруженный прутомъ, онъ съ дьявольскимъ искусствомъ пробирался сквозь крапиву къ береговымъ лужамъ, подкрадывался къ непріятелю и билъ его по головамъ, затмъ трупы убитыхъ враговъ онъ сажалъ на тотъ же прутъ и съ торжествомъ носилъ ихъ. Если эта борьба была успшна, онъ вслдъ затмъ оправлялся къ тополевой рощ, недалеко отъ мельницы, и производилъ тамъ рекогносцировки между вороньими гнздами. Когда на плотин появились, съ наступленіемъ жаровъ, ужи, то онъ съ увлеченіемъ сталъ сражаться и съ ними. Вообще Васька, воспитанный одною природой, проявлялъ кровожадное стремленіе разорять и убивать.
Даша уходила на другой берегъ рки и тамъ бродила по лугамъ, между кустовъ, рвала цвты, пла псни. Румяное лицо ея то и дло мелькало между втками кустовъ.
Здсь, на этой мельниц, я сидлъ, какъ очарованный, мельница была ветхая, съ заплатанными колесами, и вся позеленвшая въ тхъ частяхъ, которыя омывались водой. Плотина, набитая хворостомъ и соломой, качалась, какъ трясина, всякій разъ, когда по ней проходили или прозжали. Прудъ былъ покрытъ водорослями, образовавшими около береговъ густую зеленую ткань, а самые берега обросли бояркой и шиповникомъ, сквозь которые трудно было пробраться, не изорвавъ платья. Но я любилъ это мсто.
Мн все здсь нравилось: мельница, поблвшая отъ мучной пыли, запахъ разогртой жерновами муки, самые жернова, старые и стертые, какъ зубы старика, но неутомимо кружившіеся, внизу я съ удовольствіемъ наблюдалъ тяжелый ходъ черныхъ и съ грибами по бокамъ маховыхъ колесъ, быстрое движеніе зубчатыхъ колесъ, облпленныхъ мучнымъ бусомъ, и сверканіе шестерней.
Когда мн наскучивали удочки, я располагался удобне на берегу, повыше, и по цлому часу безцльно наблюдалъ, какъ два потока воды сперва бжали по шлюзамъ, потомъ низвергались на колеса, бросали здсь снопы сверкавшихъ брызгъ на оба берега и, наконецъ, двумя широкими лентами падали внизъ рки, гд вода пнилась и крутилась водоворотами. Нсколько саженъ дальше рчушка уже тихо бжала, омывая торчавшія со дна коряги, и терялась подъ зеленымъ сводомъ черемухи и рябины. Въ воздух стоялъ неумолкаемый шумъ, влажный берегъ обдавалъ свжестью, а ветхій остовъ мельницы дрожалъ сверху донизу.
Быть можетъ, это мсто мн нравилось потому же, почему мн всегда нравилось движеніе. Я не люблю тихаго вечера, когда вся природа, покрытая ночью, засыпаетъ, не люблю томительнаго знойнаго дня, когда всмъ живущимъ, кром холодныхъ гадовъ, овладваетъ мертвая неподвижность, не понимаю прелести лунной ночи, когда влюбленные цлуются, освщаемые мертвымъ свтиломъ, какъ лампадой въ темномъ склеп. Но я люблю тотъ часъ, когда на краю неба подымается черная мгла и ростетъ, издали грозя блестящими стрлами, и, наконецъ, обрушивается на помертввшую отъ зноя землю крупнымъ дождемъ, выстрлами грома и свтомъ молніи, съ самаго ранняго дтства душевныя бури были такъ неразлучны со мною, что только созерцаніемъ вншнихъ бурь я могъ постановлять равновсіе между мной и окружающимъ. Оттого мн было всегда покойно, когда вокругъ меня что-нибудь шумло, крутилось.
А на старой мельниц всего этого было вдоволь. Копошился около поставовъ засыпка Филатъ, обсыпанный пудрой съ ногъ до головы, тутъ же копошились прізжіе съ возами мужики. Если мн надодало безцльное сиднье на берегу, я подсаживался на бревно къ кучк мужиковъ, большая часть которыхъ мн были знакомы, и принималъ участіе въ ихъ разговорахъ. А въ это время взглядъ мой слдилъ за всмъ, что окружало меня, и съ того берега рчки между втвями кустовъ я часто видлъ срые, счастливые глаза Даши.
Здсь я все любилъ, каждой мелочи придавалъ радужный цвтъ и красивую форму. Любилъ этотъ гнилой съ лопухами прудъ, любилъ рчку, покрытую черными корягами, мужиковъ съ трубками въ зубахъ, лошадей, пасшихся вдали, тнь подъ навсомъ, солнечные лучи на соломенной крыш, кусты черемухи, жестокаго Ваську, ползавшаго среди лопуховъ съ горящими глазами. Все любилъ, природу и людей, показавшихся мн въ новомъ освщеніи. Быть можетъ, это состояніе и есть то, котораго безплодно ищутъ люди. Любить все — разв это не единственная цль бытія? А работа и мысль только неразлучныя съ любовью средства. Мое состояніе пойметъ только тотъ, кто хоть разъ стоялъ близко надъ пропастью и проклиналъ все. Недавно еще я былъ страшно несчастливъ, потому что искусственно сдлалъ себя одинокимъ. Я и міръ — вотъ была формула моей жизни. Искусственно оторвавъ себя отъ окружающаго, я чувствовалъ себя лишнимъ, питалъ ненависть, велъ войну за свое одинокое существованіе и не зналъ конца отчаянію. Все вншнее мн казалось чмъ-то мертвымъ и враждебнымъ. Теперь вдругъ все ожило вокругъ меня. Все вокругъ меня задвигалось и все неподвижное стало для меня живымъ. Шумъ падающей воды, кваканье лягушекъ, разговоръ мужиковъ, колебаніе втокъ черемухи, тихій втерокъ, носящаяся пыль въ воздух, жужжаніе мухъ, шелестъ лопуховъ на пруду,— все-то дышало и жило. Я понималъ жизнь и дыханіе всего, что еще недавно было жертво для меня.
Къ вечеру мы вс утомлялись: Васька — охотой, Даша — бганьемъ по лугамъ и кустамъ, я — сильными ощущеніями и кучей мыслей, которыя толпились въ моей голов. Тогда мы собирались домой или сумерничали у засыпки Филата.
Засыпка жилъ работникомъ у арендатора мельницы. Самъ арендаторъ, городской мщанинъ, никогда не жилъ здсь, говорили, что онъ разорился и забросилъ мельницу, такъ что Филать оставался полнымъ властелиномъ и сдавалъ отчетъ только нсколько разъ въ годъ.
Это былъ прямой, высокій старикъ, изъ отставныхъ солдатъ. Жилъ онъ одинъ, самъ себ стряпалъ, самъ управлялся съ мельницей. Маленькіе, синеватые глаза его смотрли остро, говорилъ онъ мало, но всегда значительно. Говорили, что онъ колдуетъ. Кажется, что-то въ этомъ род было, по крайней мр, нсколько разъ я видлъ въ его изб больныхъ мужиковъ и бабъ, которымъ онъ давалъ сть что-то. Но я не разспрашивалъ о его медицинскихъ познаніяхъ, а онъ никогда объ этомъ не упоминалъ. Только по вечерамъ онъ разсказывалъ намъ о чертяхъ, которыми кишла, конечно, мельница.
При этомъ Васька впивался глазами въ разскащика и плотно прижимался ко мн, Даша иногда насмшливо вставляла нсколько словъ, а я старался понять этого сдого ребенка. Уврять Филата въ недйствительности того, что онъ видлъ, о чемъ разсказывалъ, было дломъ безнадежнымъ,— онъ только сердился и замолкалъ. Поэтому я ему не мшалъ. Черти у него сидли подъ колесами въ омут, въ пруду и въ самой мельниц, быть можетъ, шлялись они и по окрестностямъ, но наврняка не помню, больше всего ихъ жило въ омут подъ колесами.
Филать велъ съ ними непрерывную борьбу и зналъ вс ихъ хитрости. Главная пакость, которую они постоянно пытались осуществить, это — разрушеніе плотины. Одинъ разъ Филать засталъ пакостниковъ уже на самомъ мст преступленія. Это было темною ночью, прізжіе мужики спали, вздремнулъ и Филатъ. Вдругъ онъ просыпается весь въ поту, сердце его полно какого-то непонятнаго страха и самъ весь такъ дрожитъ. Первымъ его дломъ было подумать: непремнно это пакостники что-нибудь затяли! Съ такою мыслью онъ бросился на плотину. Вбжалъ на плотину и вдругъ почувствовалъ, что она вся трясется, раскачивается,— вроятно, лапами этой нежити,— а внизу слышалось какое-то особенное бульканье воды. Перекрестился онъ, сбжалъ внизъ, а тамъ ужь дыра,— дыра эдакъ въ шапку величиной,— и сквозь нее свиститъ уже вода. Читая молитву, онъ сталъ хватать, что попало, и поспшно затыкалъ дыру. Насилу заткнулъ, проработавъ до самаго утра. А прожди онъ хоть полчаса — и прорвало бы всю плотину.
— Много этой пакости здсь!— сказалъ, оканчивая разсказъ, Филать.
Иногда пакостники держались за колеса. Не идутъ, какъ слдуетъ, колеса — и только. И воды столько же, и все въ исправности, и ось смазана, а ходъ не тотъ. Или опять постава загадить — это ужь первое ихъ дло. Какъ извстно, искусство засыпки состоитъ въ томъ, чтобы мука выходила мягкая,— поставить камень такъ, чтобъ изъ-подъ него выходилъ пухъ. И Филатъ хорошо зналъ свое дло, но иной разъ, что ни длай — не то! Сыплется теб какая-то крупа и больше ничего! Это все они, это ужь прямо ихъ пакости.
— А ты, ддушка, видалъ ихъ?— спросила разъ Даша.
— Сохрани Богъ! Эта погань завсегда невидима…
— То-то… у насъ былъ ддушка старенькій, такъ у него все въ носу свистло. Бывало, скажетъ дяд: ‘Послухай на, Петрушка, гдй-то, ка-быть, втеръ поетъ?’ А это у него въ носу свиститъ.
— Охъ, двка, погляжу я, вострая ты! А сама небось безъ оглядки бжишь ночью со двора, когда тебя за пятки хватаютъ.
Возражая это, Филать сердился за насмшку.
Я старался понять убжденія Филата, старикъ онъ былъ сильный и суровый, а пакости боялся, на войн его лупили пулями и онъ не боялся ихъ, а какихъ-то пакостниковъ боялся. Какъ неисправимый фетишистъ, онъ былъ насквозь проникнуть тайнами окружающаго и во всемъ чувствовалъ непонятную силу.
— Смяться-то и я умю, а вотъ вникнуть — это мы не можемъ. Идешь, напримръ, по степи и слышишь голосъ какой-то… Откуда онъ? Неизвстно. Или приляжешь отдохнуть на земь,— и чу, гулъ какой-то извнутри идетъ… Почему — не знаемъ. Или по лсу идешь,— вдругъ плачъ… И не плачъ, и не голосъ, а такъ ни всть что. Кто это? Не знаемъ. А ты смешься. Много всякой пакости на свт…
Странно сказать, на меня эти разговоры и многое другое, совершающееся въ деревн, имли вліяніе. Я чего-то боялся. Это было не суевріе, но робость какая-то. По ночамъ мн непріятно было остаться одному въ изб. Однажды я долженъ былъ одинъ идти въ баню, вырытую въ земл на берегу, это было ужь ночью. И, пересиливъ себя, я пошелъ, но чувствовалъ себя непріятно, не кончилъ мыться и бросился къ двери. Темныя силы, владвшія деревенскою жизнью, отразились и на мн. Одинъ разъ я увидалъ сгорвшаго отъ вина мужика, въ другой разъ мн пришлось быть свидтелемъ семейной драки, во время которой братъ разбилъ голову брату,— и это все отражалось на моемъ настроеніи.
Я хорошенько не могу опредлитъ, въ чемъ выражается это темное настроеніе. Это какая-то пугливость и слабость ума, чего-то жутко. Мысль покрывается какимъ-то туманомъ, перестаешь доврять разуму, а вншнія впечатлнія овладваютъ всею душой. Вншнія и случайныя силы начинаютъ господствовать надъ каждымъ дйствіемъ. Слабость мысли и силу грубыхъ физическихъ событій — вотъ что чувствуешь.
Впослдствіи я долженъ былъ принимать мры противъ деревенскаго настроенія. Но пока мн это было ново и занятно.
Поздно вечеромъ мы возвращались домой, начиненные чертями и всякою другою пакостью. Даша задумчиво шла рядомъ со мной и уже не смялась, часто мы держались за руки. Что касается Васьки, то онъ судорожно цапалъ меня за платье всякій разъ, когда немного отставалъ, и поминутно оглядывался по сторонамъ.
Обыкновенно, насъ старшіе уже поджидали ужинать. Если вечеръ стоялъ теплый и безъ дождя, Василиса стлала скатерть на двор, прямо на землю, и мы вс усаживались вокругъ нея, сгибая ноги, какъ татары.
Приближалось время страды. Отъ болзни моей не осталось и слда, я сдлался настолько сильнымъ, насколько позволялъ мой организмъ. Всякую работу по дому я уже умлъ: кололъ дрова, чинилъ крыши, возилъ солому съ гумна, пололъ огородъ, это только доставляло удовольствіе, приносило волчій аппетитъи богатырскій сонъ. Но настоящаго физическаго труда я не зналъ еще. Все перечисленное было только игрушкой. Я не зналъ именно страды.
Чтобы не быть застигнутымъ врасплохъ, я заране сталъ учиться косить и жать, сгребать сно и возить снопы.
Недли за три до снокоса я попросилъ Митрофаныча сготовить мн косу и серпъ. Онъ сготовилъ. Тогда, съ Васькой, мы взяли на себя обязанность доставлять на кормъ свжую траву и для крыши камышъ съ осокой. Учиться косить я не захотлъ у Митрофаныча, надясь, что самъ дойду до этого искусства, я только разъ посмотрлъ на его пріемы. Митрофанычъ подсмивался, когда въ первый день отпускалъ насъ въ лсъ:
— Коса-то не больно ладна, ну, да ничего: баловать и ей можно,— сказалъ онъ съ добродушнымъ смхомъ.
‘Баловать’! Это довольно зло для тхъ господъ, которые въ физической работ ищутъ забавы. Но услышавъ эту насмшку, я въ первый разъ задумался: зачмъ я это все длаю? Для здоровья? Но тогда, при первомъ серьезномъ труд, который потребуетъ напряженія всхъ силъ и перейдетъ въ страду, я брошу его. Ради игрушки? Но игрушка до тхъ поръ хороша, пока занимаетъ, между тмъ, ничего нтъ занятнаго, когда мужикъ, какъ скотина, везетъ въ гору на себ возъ, утопая въ грязи. Ради того, чтобъ сдлаться рабочимъ? Но тогда какое преимущество иметъ мускульная работа передъ умственной? Да и вообще что это за штука — физическій трудъ? Каковы его свойства, вліяніе и цна?
Съ такими мыслями въ первый разъ я похалъ съ Васькой накосить травы для нашихъ двухъ лошадей.
— Мотри, не поржься, Миколаичъ,— сказалъ на прощанье Митрофанычъ уже серьезно.— Ежели, въ случа, притомишься, лучше брось!— закричалъ онъ, когда мы уже завертывали за уголъ переулка.