Мой Феб
Мой Феб
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Мой Феб, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1934
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Иногда вспоминаются незначительные события. И так это странно, что в жизни много было такого, от чего в скорби и тяжести горя холодела душа и меркла надежда жизни. Таких тяжких часов было так много, но не они волнуют в воспоминаниях. А совсем иные, трогательные случаи, незначительные, проходящие около жизни.
Однажды как-то, по делу устройства кустарной выставки в Петербурге в залах Таврического дворца, приехал я в Москву к гофмейстеру Николаю Александровичу Жедринскому. Не застал его дома, и мне предложили: ‘Подождите, он скоро приедет’.
В гостиной, где я стал ожидать, был и другой посетитель — симпатичный, молодой еще и скромный на вид человек. Мы посмотрели друг на друга, закурили папиросы. Он прсмотрел на часы, сказал:
— Я вот час уже жду. Приедет ли Николай Александрович?
— Я подожду,— сказал я,— мне необходимо его видеть. По серьезному делу…
— Да,— сказал сосед по ожиданию,— у меня не дело… а так — пустяки… По охоте… Николай Александрович ведь охотник.
— Да,— говорю я,— он охотник. И я тоже охотник…
— Вот как, вы тоже охотник? А я ветеринар, и дело, видите ли, неприятное. Я служу в учреждении, городском. Отправляю на тот свет друзей человека, брошенных собак, беглых, у которых нет хозяина. Тяжелая обязанность… Впрысну ампулу, ну, и прощай. Жаль. Хорошие бывают собаки… Вот и теперь — месяц держу пса, никто не является — нет хозяина. Ну, и обязан отравить. А собака — пойнтер, молодой, красавец… какие глаза! Умные… Не могу убить… Чудная собака… Вот и пришел спросить, не возьмет ли Николай Александрович. Он ведь охотник. Редкая собака.
— Послушайте,— сказал я,— отдайте ее мне, пожалуйста. Я охотник. Я заплачу. Не убивайте, отдайте мне эту собаку…
— Пожалуйста,— сказал радостно ветеринар.— Ваш адрес, нынче же пришлю. Увидите, собака дивная. Не могу убить. Никаких плат не надо. Дайте двугривенный на чай дворнику, пришлю вам сегодня же.
Он записал мой адрес, сказав:
— Прощайте, должен бежать. Я рад, вот случай. Поверьте, собака отличная. Невозможно убить ее: жаль.
И ветеринар ушел.
Когда пришел Жездринский, сказал мне:
— Вздор. Разве бросят хорошую собаку. Что ты? Ерунда наверное.
От него я поехал скорее домой. Думаю: без меня приведут собаку, не застанут, уведут назад, отравят, адреса я не взял.
Сижу дома один, дожидаюсь собаку. Все не ведут… Дворника послал купить молока, хлеба, колбасы — накормить собаку. Гляжу в окно. Уже поздно, сумерки… Вдруг — слышу звонок на кухне. Отворяю дверь: стоит татарин, а на веревке большая собака, кофейно-пегий пойнтер. Дивная голова, уши длинные. Смотрит на меня.
— Здравствуй, пес, милая собака…
И сердце бьется от радости.
— Такой умный собака,— говорит татарин,— толко хозяин нет. Тэбэ Бог молить будэт.
— Скорее кормить…
Налил молока, накрошил хлеба. Собака голодная, ест. Колбасу прямо глотает.
— Тубо, тише,— говорю я.
Дворник-татарин получил на чай, сказал:
— Прощай, собака. Барин жизнь вертал…
И ушел. Я сел на постель, собака легла около на полу. ‘Какая красота, какие глаза!.. Совсем еще молодой пес’.
Он морду положил на пол и слушает. ‘Но как его зовут?’ — подумал я. Я встал, открыл шкап и достал книжку, охотничий календарь. Читаю собачьи клички… ‘Загоняй’, ‘Лебедка’… Это не то, это борзые… А вот… И перебираю названия. Говорю отдельно каждое. Собака лежит смирно. Только в конце прочел:
— Феб…
Собака вскочила.
— Феб, Феб,— повторил я.
Собака подошла ко мне.
— Ты Феб,— говорю я,— Фебушка…
Феб-Феб положил мне голову на колени и смотрел. Как я был рад — у меня собака! Лег спать. Феб лег подле, на коврике. Кто-то шел по лестнице, было слышно за дверью. Феб тихо заворчал.
‘Сторожит меня’,— подумал я.
— Феб, вьен иси! {От фр. viens ici — поди сюда.}
И Феб прыгнул на постель и разлегся в ногах.
Утром, когда я проснулся, Феб подошел ко мне, близко к лицу, посмотрел в глаза. Когда я вставал, он радовался и что-то бормотал. Вертел хвостом и, прыгая, лаял. Я пошел с ним на улицу. Феб шел со мной, не обращая внимания на встречных собак.
Пришел мой приятель, доктор. Феб так обрадовался, прыгал вокруг, бурлыкал, визжал и лег на спину.
— Он понимает,— сказал доктор,— я люблю собак. Он это чувствует. Хороший пес… молодой.
Доктор взял, свернул кусок газеты, плюнул на нее, бросил и сказал:
— Апорт!
Феб схватил газету и принес доктору.
— Ученый,— сказал доктор…
Была осень. Надо было мне ехать в Петербург по делу. Феба взял с собой. Там, на Театральной улице, у меня была квартира, где контора Императорских театров и где жил директор В.А. Теляковский. Теляковский любил собак.
— Хороша собака,— сказал мне Владимир Аркадьевич.
Уезжая опять в Москву, Теляковский посоветовал мне оставить собаку у него, так как я скоро опять должен был приехать в Петербург.
Много было у меня дела с постановками опер и балета в Москве для Большого театра и в Петербурге для Мариинского. Еду опять в Петербург с курьерским поездом. Ранним утром выходят пассажиры на станции Бологое. Выхожу и вижу: платформа покрыта снегом, синеют деревья в инее. Укутанные в шубах, идут пассажиры… Утренний холодок… Большая станция Бологое светит огнями окон. На станции тепло. Чай со сливками и бологовские булки… крендели. Несут газету ‘Новое время’. Свеженькая газета, только что пришла из Петербурга… Садимся опять в вагоны. Убраны постели, спальные места. Поезд идет, в окнах виден рассвет, розовеют леса и поля, ровно покрытые снегом. У всех пассажиров газеты.
На последней странице читаю: ‘Выставка кровного собаководства, манеж. Награды: лучшая собака выставки и первая золотая медаль, как лучший пойнтер — Феб, владелец К.А. Коровин’.
‘Что такое,— подумал я.— Что значит?’ Читаю опять: ‘Феб, владелец Коровин…’. Что такое? Феб мой там, у Теляковского. Странно. Как мог попасть Феб на выставку?.. Непонятно. Опять перечитываю заметку — ‘Фебушка, неужели это ты?.. Ерунда, не может быть’.
Пассажиры собирали чемоданы, поезд подходил к Петербургу.
Тихое зимнее утро. Извозчик везет меня на санках по Невскому проспекту. Широкая улица прекрасного города, и в дымке мороза, сбоку, северное солнце освещает уходящие дома улицы. Скрипят сани по мерзлому снегу. У памятника Екатерины Великой поворачиваю на Театральную улицу и останавливаюсь у подъезда. Швейцар, в красной ливрее, помогает выносить мои чемоданы. Я бегу по лестнице и думаю: ‘Зайду к Теляковскому’. Вхожу в большой приемный зал. На стенах висят портреты императриц: Елизаветы Петровны, Екатерины… Один портрет с собакой… Вижу, выходит Владимир Аркадьевич. Улыбаясь, говорит мне:
— Вот какой вы! Всё медали получаете, и собака ваша тоже. Феб-то каков!
— Я прочел сегодня… Что значит?
— Знаете,— говорит мне Теляковский,— я послал вашего Феба на выставку. Уж очень хороша собака. И подумайте, там ведь собаки какие… Царская охота вся!.. А ваш Феб — первая собака!..
— Удивительно,— сказал я.
— Англичане присудили. Они понимают. Не удивляются, что нет у него родословной. Это по-русски. Родословные растеряли…
И Теляковский рассмеялся…
Я переоделся и поехал на выставку.
В манеже, куда я пришел, слышался лай собак. В разделенных перегородками стойках, на цепочках, в ошейниках, с разными тюфяками, подстилками, лежали, лаяли и вертелись собаки разных пород. Издали у одной стойки стояла толпа. Подойдя, я увидел плакаты и букеты цветов. А на толстой ржавой цепи, на досках — моего Феба. Он лежал, свернувшись клубочком.
— Феб,— сказал я, подойдя.
Он вскочил и бросился ко мне, положил мне лапы на плечи.
— Это ваша собака? — обратился ко мне какой-то военный.
— Моя,— ответил я.
— Очень рад познакомиться. У меня к вам есть дело. Пойдемте в контору.
В конторе военный сказал мне:
— Его высочество приказал узнать мне у владельца этой собаки, не уступит ли владелец собаку. Вам предлагают тысячу рублей.
— Не могу,— ответил я.— Продать собаку невозможно. Поверьте, не могу. Вероятно, вы это поймете.
— Да, я понимаю вас,— сказал военный.— А знаете, англичане, которые были жюри, сказали, что она так хороша всем складом, что и в Англии она была бы первая. Это такой красавец! И как странно — нет ее родословной.
Я рассказал, как я приобрел собаку.
— Невероятно,— удивился военный.— Вас ждали, вы не уйдете теперь. Прошу вас, пойдите к собаке, вам передадут награды.
Я стоял около Феба, который опять положил мне лапы на плечи, и его глаза говорили: ‘Ну, возьми меня отсюда, пойдем’.
В это время музыка заиграла туш. Ко мне шли какие-то люди, они несли на подушках золотую медаль, серебряный ошейник, кубок и охотничьи ножи и вилки.
В 1905 году я был в Петербурге.
Феб остался в Москве с прислугой.
В Москве началась так называемая революция. Когда я вернулся в Москву, то, подъехав к дому, где я жил, увидел, что квартира моя во втором этаже и соседняя квартира, кажется, Тесленко, разрушены артиллерийскими снарядами. Я поднялся во второй этаж к себе. Горничная с испуганным лицом отворила дверь. Феб, увидав меня, обрадовался. Что-то бормотал. На шее у горла я у него увидал раны. Пришел дворник, сказал:
— Вот какое дело вышло… С приездом вас, барин. Стреляют и стреляют. Вот против, с жандармских казарм.
В комнате моей была разрушена стена. Белая штукатурка лежала на полу. Письменный стол перевернут. Из ящиков разбросаны бумаги, а деньги, которые были в столе, пропали. И не было медали Феба.
Ночью Феб лежал около меня, он был печален и все слушал.
Феб жил со мной в деревне. Он любил охоту, и много мы ходили с ним с ружьем по прекрасным долинам страны моей. Когда я писал с натуры картины, Феб не отходил от меня. Но раны на шее его медленно заживали, и Феб кашлял.
Прошло время, постарел Феб и стал глохнуть. Он все клал свою красивую голову ко мне на колени, и я гладил ее. Мне все казалось, что он что-то хочет мне сказать. И к осени он был как-то тих и нежен со мною. Пристально смотрел мне в глаза.
Вечером он пришел ко мне и лег со мной, положил голову на лапы и все смотрел в мои глаза. Потом ушел, и утром — нет Феба. Я вышел и звал его, его не было. И вдруг я увидел у сарая, среди малины, что-то белеет. Я подошел: там лежал мертвый Феб. Недалеко стояла плошка, в ней осталась нетронутая еда. Была осень. Я был один.
Тетка Афросинья, когда узнала, что Феб околел, заплакала. Я вырыл в саду могилу Фебу и надел на него тяжелый серебряный ошейник, который получил он на выставке. И, опуская Феба в могилу, горько плакал. У морды его я положил белый хлеб и баранки, которые он так любил при жизни. Закрыл ему мертвые красивые глаза и засыпал его землей.
Я пишу о Фебе, а на столе предо мной стоит большой серебряный бокал. Это он получил на выставке и принес в дом мой. Я взял с собой этот бокал, уезжая из России. Нет у меня теперь дома. И жалею я, что не придется мне лежать там, в земле родной, рядом с лучшим другом моим, Фебом, там, в саду моем, где жила иволга. Может быть, еще в каких-то неведомых странах, я возьму твою милую голову, Феб, поглажу, а ты мне пробормочешь по-собачьи, как прежде. Должно быть, Фебушка, ты хотел сказать мне, но не мог — хотел сказать, должно быть, про сердце чистое, про великую дружбу и святую верность.
Мой Феб — Впервые: Возрождение. 1934. 23 сентября. Входит в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Печатается по газетному тексту.
…по делу устройства кустарной выставки в Петербурге в залах Таврического дворца…— Всероссийская кустарно-промышленная выставка прошла в Таврическом дворце в 1902 г.
Много было у меня дела с постановками опер и балета в Москве для Большого театра и в Петербурге для Мариинского — всего К.А. Коровиным было оформлено для Частной оперы Мамонтова и Императорских театров 64 балета и 84 оперы (за эту работу в художественных кругах Коровина прозвали каторжником).
В Москве началась так называемая революция — имеется в виду революция 1905 года.