МОИ СВИДАНИЯ С Ф. М. ДОСТОЕВСКИМ
МОИ СВИДАНИЯ С Ф. М. ДОСТОЕВСКИМ
Н. Чернышевский.
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЙ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ*
ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЙ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ КОММЕНТАРИЙ*
ВОСПОМИНАНИЯ
ВОСПОМИНАНИЯ
Мои свидания с Ф. М. Достоевским, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1888
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах
М., Государственное издательство ‘Художественная литература’, 1939. Том I
Через несколько дней после пожара, истребившего Толкучий рынок, слуга подал мне карточку с именем Ф. М. Достоевского и сказал, что этот посетитель желает видеть меня. Я тотчас вышел в зал, там стоял человек среднего роста или поменьше среднего, лицо которого было несколько знакомо мне по портретам. Подошедши к нему, я попросил его сесть на диван и сел подле со словами, что мне очень приятно видеть автора ‘Бедных людей’. Он, после нескольких секунд колебания, отвечал мне на приветствие непосредственным, без всякого приступа, объяснением цели своего визита в словах коротких, простых и прямых, приблизительно следующих: ‘Я к вам по важному делу с горячей просьбой. Вы близко знаете людей, которые сожгли Толкучий рынок, и имеете влияние на них. Прошу вас, удержите их от повторения того, что сделано ими’. Я слышал, что Достоевский имеет нервы расстроенные до беспорядочности, близкой к умственному расстройству, но не полагал, что его болезнь достигла такого развития, при котором могли бы сочетаться понятия обо мне с представлениями о поджоге Толкучего рынка. Увидев, что умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным, предписывают говорить все необходимое для его успокоения, я отвечал: ‘Хорошо, Федор Михайлович, я исполню ваше желание’.— Он схватил меня за руку, тискал ее, насколько доставало у него силы, произнося задыхающимся от радостного волнения голосом восторженные выражения личной его благодарности мне за то, что я по уважению к нему избавляю Петербург от судьбы быть сожженным, на которую был обречен этот город. Заметив через несколько минут, что порыв чувства уже утомляет его нервы и делает их способными успокоиться, я спросил моего гостя о первом попавшемся мне на мысль постороннем его болезненному увлечению и с тем вместе интересном для него деле, как велят поступать в подобных случаях медики. Я спросил его, в каком положении находятся денежные обстоятельства издаваемого им журнала, покрываются ли расходы, возникает ли возможность начать уплату долгов, которыми журнал обременил брата его, Михаила Михайловича, можно ли ему и Михаилу Михайловичу надеяться, что журнал будет кормить Их. Он стал отвечать на данную ему тему, забыв прежнюю, я дал ему говорить о делах его журнала, сколько угодно. Он рассказывал очень долго, вероятно часа два. Я мало слушал, но делал вид, что слушаю. Устав говорить, он вспомнил, что сидит у меня много времени, вынул часы, сказал, что и сам запоздал к чтению корректур и вероятно задержал меня, встал, простился. Я пошел проводить его до двери, отвечая, что меня он не задержал, что правда я всегда! занят делом, но и всегда имею свободу отложить дело и на час и на два. С этими словами я раскланялся с ‘им, уходившим в дверь.
Через неделю или полторы зашел ко мне незнакомый человек скромного и почтенного вида. Отрекомендовавшись и, по моему приглашению, усевшись, он сказал, что думает издать книгу для чтения малообразованным, но любознательным людям, не имеющим много денег, это будет нечто вроде хрестоматии для взрослых, вынул два или три листа и попросил меня прочесть их. Это было, оглавление его предполагаемой книги. Взглянув на три, четыре строки первой, потом четвертой или пятой страниц, я сказал ему, что читать бесполезно: по строкам, попавшимся мне на глаза, достаточно ясно, что подбор сделан человеком, хорошо понявшим, каков должен быть состав хрестоматии для взрослых, прекрасно знающим нашу беллетристику и популярную научную литературу, что никаких поправок или пополнений не нужно ему слышать от меня. Он сказал на это, что в таком случае есть у него другая просьба: он человек, чуждый литературному миру, незнакомый ни с одним литератором, он просит меня, если это не представляет мне особого труда, выпросить у авторов выбранных им для его книги отрывков дозволения воспользоваться ими. Цена книги была назначена очень дешевая, только покрывающая издержки издания при распродаже всех экземпляров. Потому я сказал моему гостю, что ручаюсь ему за согласие почти всех литераторов, отрывки из которых он берет, и при случае скажу тем, с кем видаюсь, что дал от их имени согласие, а с теми, о ком не знаю вперед, одобрят ли они согласие, данное за них, я безотлагательно поговорю и прошу его пожаловать ко мне за их ответом дня через два. Сказав это, я просмотрел имена авторов в оглавлении, нашел в них только одного такого, в согласии которого не мог быть уверен без разговора с ним, это был Ф. М. Достоевский. Я выписал из оглавления книги, какие отрывки его рассказов предполагается взять, и на следующее утро отправился к нему с этой запиской, рассказал ему, в чем дело, попросил его согласия. Он охотно дал. Просидев у него, сколько требовала учтивость, вероятно больше пяти минут и наверное меньше четверти часа, я простился. Разговор в эти минуты, по получении его согласия, был ничтожный, кажется, он хвалил своего брата Михаила Михайловича и своего сотрудника г. Страхова, наверное, он говорил что-то в этом роде, я слушал, не противоречил, не выражал одобрения. Дав хозяину кончить начатую тему разговора, я пожелал его журналу успеха, простился и ушел.
Это были два единственные случая, когда я виделся с Ф. М. Достоевским.
26 мая [18]88[г.] Астрахань.
* Составлены: к ‘Дневникам’ и ‘Автобиографии’ — Н. А. Алексеевым, к ‘Воспоминаниям’ — H. M. Чернышевской.
Впервые опубликовано Н. Ф. Бельчиковым в газете ‘Читатель и писатель’, 1928 г., No 29, затем в ‘Литературном наследии’ Н. Г. Чернышевского, том III, стр. 532—533.
Написаны на 6 страницах писчей бумаги среднего формата рукой секретаря К. М. Федорова под диктовку Н. Г. Чернышевского, в рукописи имеются поправки, сделанные Н. Г. Чернышевским на полях и в тексте. На последней странице есть пометка А. Н. Пыпина: ’26 мая 88, Астрахань’.
Стр. 714, строка 7. В рукописи: но давним [но не близким, потому, не наделившим меня сведениями о ‘Современнике’] знакомым.
Стр. 714, строка 9. В рукописи: у своих [давних] постоянных.
Стр. 723, строка 22 сн. В рукописи: как Некрасов [да и я… и как сам я]: это хороший человек [и только всего]. Вероятно.
Стр. 723, строка 19 сн. В рукописи: или мне. [(Вставка No 1) (Примечание I)] Тургенев.
Стр. 723, строка 11 сн. В рукописи: не по воспоминаниям | (Примечание 2)1.
Стр. 723, строка 6 сн. В рукописи: в 1857-м [(Примечание 3)].
Стр. 728, строка 25. В рукописи: никаких ошибок [(Кстати намечу, что именно поэтому я с давнего времени и перестал находить надобным прочитывать то, что писал Добролюбов: я не находил бы ничего возражать против его понятий, а если приходилось ему касаться предметов, в которых мог он ошибаться относительно фактов, то он сам вперед указывал мне на эти места своих статей. Досуга читать то, что можно было оставить непрочтенным, я не имел)]. Услышав от меня.
Стр. 730, строка 11 сн. В рукописи: что он [сорит] тратит.
Стр. 730, строка 1 сн. В рукописи: раньше, [Кто] хоть [несколько знает теплоту задушевных отношений Некрасова к некоторым из близких ему людей, например хоть бы к Тургеневу] по этому ничтожному случаю.
Стр. 731, строка 22. В рукописи: и Добролюбова [украсить на некоторое время своей персоной три важнейшие столицы Европы], проспать Германию.
Стр. 731, строка 9 сн. В рукописи: рекомендуемого им [скучного] произведения.
Стр. 734, строка 19 сн. В рукописи: чернит [его дядька] руководитель.
Стр. 737, строка 19 сн. В рукописи первоначально: Маркович, затем везде ошибочно исправлено Чским: Маркевич.
Стр. 739, строка 6 сн. В рукописи: а на других [дрянь-дрянью] человек дрянный.
Стр. 740, строка 19. В рукописи: за свободу [или за страдающий народ]. Если.
Стр. 741, строка 17. В рукописи [резкий] приговор.
О свиданиях с Ф. М. Достоевским Н. Г. Чернышевский, возможно, написал в ответ на воспоминания самого Достоевского о встречах с ним. Достоевский в IV главе ‘Нечто личное’ ‘Дневника писателя’ за 1873 г. рассказал о ‘кратком и радушном знакомстве’ своем с Чернышевским. Достоевский усиленно подчеркивал взаимное расположение свое и Чернышевского, чтобы своим рассказом разрушить ‘глупую сплетню’, циркулировавшую среди литераторов и кругов, близких к ‘Современнику’, и переданную Некрасовым лично при встрече с Достоевским, о том, что он (Достоевский) ‘в своей повести (‘Крокодил’) не постыдился надругаться над несчастным ссыльным (Чернышевским) и окарикатурил его’ в ‘Крокодиле’ (см. ‘Дневник писателя’ за 1873 г., Собр. соч. в изд. ‘Просвещения’, т. XIX, стр. 176).
Достоевский фактическую историю своих отношений с Чернышевским рисует так: ‘С Николаем Гавриловичем Чернышевским я встретился в первый раз в пятьдесят девятом году, в первый же год по возвращении моем из Сибири, не помню где и как. Потом иногда встречались, но очень не часто, разговаривали, но очень мало. Всегда, впрочем, подавали друг другу руку. Герцен мне говорил, что Чернышевский произвел на него неприятное впечатление, т.-е. наружностью, манерою. Мне наружность и манера Чернышевского нравились.
Однажды утром я нашел у дверей моей квартиры, на ручке замка, одну из самых замечательных прокламаций изо всех, которые тогда появились, а появлялось их тогда довольно. Она называлась: ‘К молодому поколению’. (Надо думать, что это была прокламация ‘Молодая Россия’, составленная П. Г. Заичневским.— Ред.) Ничего нельзя было представить нелепее и глупее. Содержания возмутительного в самой смешной форме, какую только их злодей мог бы им выдумать, чтобы их же зарезать. Мне ужасно стало досадно и было грустно весь день…
Перед вечером мне вдруг вздумалось отправиться к Чернышевскому. Никогда до тех пор ни разу я не бывал у него и не думал бывать, равно как и он у меня.
Я вспоминаю, что это было часов в пять пополудни. Я застал Николая Гавриловича совсем одного, даже из прислуги никого дома не было, и он отворил мне сам. Он встретил меня чрезвычайно радушно и привел к себе в кабинет.
— Николай Гаврилович, что это такое? — вынул я прокламацию.
Он взял ее как совсем незнакомую ему вещь и прочел. Было .всего строк десять.
— Ну что же? — спросил он с легкой улыбкой.
— Неужели они так глупы и смешны? Неужели нельзя остановить их и прекратить эту мерзость?
Он чрезвычайно веско и внушительно отвечал:
— Неужели вы предполагаете, что я солидарен с ними, и думаете, что я мог участвовать в составлении этой бумажки?
— Именно не предполагал,— отвечал я,— и даже считаю ненужным вас в этом уверять. Но во всяком случае их надо остановить во что бы то ни стало. Ваше слово для них веско, и уж, конечно, они боятся вашего мнения.
— Я никого из них не знаю.
— Я уверен и в этом. Но вовсе и не нужно их знать и говорить с ними лично. Вам стоит только вслух где-нибудь заявить ваше порицание, и это дойдет до них.
— Может, и не произведет действия. Да и явления эти, как сторонние факты, неизбежны.
— И однако всем и всему вредят.
Тут позвонил другой гость, не помню кто. Я уехал. Долгом считаю заметить, что с Чернышевским я говорил искренно и вполне верил, как верю и теперь, что он не был ‘солидарен’ с этими разбрасывателями. Мне показалось, что Николаю Гавриловичу не неприятно было мое посещение, через несколько дней он подтвердил это, заехав ко мне сам. Он просидел у меня с час, и, признаюсь, я редко встречал более мягкого и радушного человека, так что тогда же подивился некоторым отзывам о его характере, будто бы жестоком и необщительном. Мне стало ясно, что он хочет со мною познакомиться, и помню, мне было это приятно. Потом я был у него еще раз, и он у меня тоже… Вскоре по некоторым моим обстоятельствам я переселился в Москву и прожил в ней месяцев девять. Начавшееся знакомство, таким образом, прекратилось. За сим произошел арест Чернышевского и его ссылка’.
Устраним фактическую неточность. Показание Достоевского о том, что он на девять месяцев будто бы уехал в Москву, не соответствует действительности. На самом деле он выезжал не в Москву, а в июне 1862 г. за границу.
Достоевский вовсе не говорит о том, что мы узнаем из воспоминаний Чернышевского. А между тем известно, что петербургские пожары 1862 г., начавшиеся с 16 мая и продолжавшиеся в течение двух недель, оказали свое влияние как на общественное мнение того времени, так и на Достоевского. Так, H. H. Страхов, друг и единомышленник братьев Достоевских в те годы, в своих воспоминаниях не преминул отметить это обстоятельство: ‘Почти вслед за самою яркою из прокламаций, обещавшею залить улицы кровью и не оставить камня на камне, начались петербургские пожары. Это была самая ужасная минута нашей воздушной революции (курсив автора.— Ред.), броженья, возникшего в оторвавшихся от почвы умах и душах… Пожары наводили ужас, который трудно описать. Помню, мы вместе с Федором Михайловичем отправились для развлечения куда-то на загородное гулянье. Издали с парохода видны были клубы дыма, в трех или четырех местах поднимавшиеся над городом. Мы приехали в какой-то сад, где играла музыка и пели цыгане. Но, как мы ни старались позабавиться, тяжелое настроение не проходило’ {См. ‘Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского’, СПБ. 1883, стр. 239.}. Пожары и другие современники связывали с появлением прокламаций и приписывали их революционерам. Мало этого, молва связывала с пожарами имя Чернышевского. ‘Знаменитый апраксинский пожар (пожар Апраксина двора произошел 28 мая 1862 года,— Ред.),— писал А. Н. Пыпин в своей ‘Записке о деле Н. Г. Чернышевского’ 18 февраля 1881 г.,— происшедший, как после образумившись утвердительно говорили, от мошеннического поджога лавочника, дикая молва громко приписывала нигилистам, а Чернышевского провозглашала их главой’ (см. ‘Красный архив’, 1927, том XXII, стр. 219). Осведомлённый во всех этих слухах и мнениях, носившихся по Петербургу, Л. Ф. Пантелеев в своих воспоминаниях без всяких колебаний связывает посещение Достоевским Чернышевского с пожарами 1862 года: ‘До какой степени, однако, в обществе существовало убеждение в причастности Чернышевского даже к крайним революционным проявлениям, всего лучше свидетельствует визит, который ему сделал Ф. М. Достоевский после апраксинского пожара. Ф. М. убеждал Чернышевского употребить все свое влияние, чтобы остановить революционный поток’ (см. ‘Из воспоминаний прошлого’, изд. ‘Academia’, 1934 г., стр., 267). Связь между посещением Чернышевского Достоевским и пожарами подтверждается и В. Н. Шагановым. В своих воспоминаниях последний говорит: ‘Другой анекдот ‘рассказал сам Чернышевский. В мае 1862 года в самое время петербургских пожаров рано поутру врывается в квартиру Чернышевского Ф. Достоевский и прямо обращается к нему с следующими словами: ‘Николай Гаврилович, ради самого господа, прикажите остановить пожары!’ Большого труда тогда стоило, говорил Чернышевский, что-нибудь объяснить Ф. Достоевскому. Он ничему верить не хотел и, кажется, с этим неверием, с отчаянием в душе убежал обратно’ (см. ‘Н. Г. Чернышевский на каторге и в ссылке’, восп. В. Н. Шаганова. СПБ., 1907, стр. 8). Достоевскому не удалось в то время выступить в печати по поводу пожаров, но тем не менее имеются основания предполагать, что Достоевский, до известной степени, склонялся к мнению о причастности революционеров к поджогам и о связи между поджогами и ‘Молодой Россией’.
Не выступая публично против революционной группы журналистов, Достоевский в частной беседе с Чернышевским сделал попытку протестовать против творимых якобы по заданиям вождя этой группы пожаров. Достоевский был сдержан в беседе с Чернышевским, однако его свидетельство о себе и его поведение отнюдь не лишают историка права и возможности усомниться в заверениях Достоевского относительно доброжелательных отношений его к Чернышевскому в 1862 году.
Расхождение Достоевского с Чернышевским обозначилось раньше 1862 года. Первое печатное заявление Достоевского о несогласии с Чернышевским относится к 1861 году. Отвечая на полемику ‘Русского вестника’ по вопросу об эмансипации женщин, Достоевский отклоняет обвинения Каткова в солидарности с ‘Современником’ и довольно прозрачно намекает на несходство в коренных вопросах своего мировоззрения с мировоззрением Чернышевского, незадолго до того в своей статье ‘Антропологический принцип в философии’ (‘Современник’, 1860 г., No 4—5) познакомившего русское общество с основами материалистической философии: ‘Уверяю вас,— обращается Достоевский к редактору ‘Русского вестника’,— что я, пишущий эти строки, отнюдь не думаю и не верю, что я вышел из реторты. Я не могу этому верить’ (см. его статью ‘Ответ ‘Русскому вестнику’ в журнале ‘Время’, 1861 г., No 5, Собр. соч., изд. ‘Просвещение’, т. XXIII, стр. 60). В этих словах прямой выпад против материалистического монизма, провозглашенного Чернышевским. Продолжая полемику с ‘Русским вестником’, Достоевский в статье ‘По поводу элегической заметки ‘Русского времени’, напечатанной в журнале ‘Время’, 1861 г., No 10, еще более откровенно говорит о размежевании с Чернышевским: ‘А знаете,— обращается Достоевский к Каткову,— что мы скажем в заключение? Ведь это вас г. Чернышевский разобидел недавно своими ‘полемическими красотами’ (статьи Чернышевского под таким названием появились в ‘Современнике’, 1861 г., No 6. ‘Коллекция первая. Красоты, собранные из ‘Русского вестника’, No 7. ‘Коллекция вторая. Красоты, собранные из ‘Отечественных записок’.— Ред.), вот вы и испустили свой элегический плач. Мы, по крайней мере, уверены в этом. Он даже не удостоил заговорить с вами языком приличным. Такая обида! Нам можно говорить о г. Чернышевском, не боясь, что нас примут за его сеидов и отъявленных партизанов. Мы так часто уже задевали нашего капризного публициста, так часто не соглашались с ним’ (Соч., т. XXIII, стр. 120). Достоевский, насколько нам известно, кроме указанного случая, ранее не полемизировал лично с Чернышевским, но он к этому времени провел большую дискуссию с Добролюбовым по вопросам искусства (‘Введение’, ‘Г — бов и вопрос об искусстве’) и, выступая против утилитаристов и обличительной литературы, через голову Добролюбова ‘задевал’ Чернышевского. Таким образом, еще в 1861 г. Достоевский вполне ясно отмежевался от Чернышевского. Несмотря на все расхождения между воспоминаниями Чернышевского и Достоевского, есть все основания верить тому, как Чернышевский освещает эпизод посещения его Достоевским. Воспоминания Чернышевского ценны и тем, что раскрывают неточность показаний Достоевского и позволяют пересмотреть вопрос о ‘дружеском расположении’ автора ‘Бесов’ к революционному демократу. Подтверждая факт встреч с Достоевским, Чернышевский дает клиническую картину состояния Достоевского. Этот диагноз, оказывается, определил и характер отношения Чернышевского к взволнованному событиями автору ‘Записок из подполья’. Чернышевский отнесся к нему бережно и внимательно, как подобает здоровому человеку, вернее — психиатру, невропатологу, вообще врачу к пациенту. Достоевский же. не зная подлинной причины внимательного отношения Чернышевского к нему, приписал все это дружескому расположению, на которое-де и он отвечал тем же.