Мое воспоминаніе объ А. О. Даргомыжскомъ.
Мое воспоминаніе объ А. О. Даргомыжскомъ.
Памяти Алекс. Серг. Даргомыжскаго.
Памяти Алекс. Серг. Даргомыжскаго.
Ал. Бородина.
‘Русская Старина’, No 1, 1916 г.
Мое воспоминание об А. О. Даргомыжском, Бородина Александра Григорьевна, Год: 1916
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Въ 1865 г. 16-ти лтъ отъ роду я вышла замужъ за Сергя Николаевича Степанова, сына извстнаго каррикатуриста и издателя ‘Искры’ и ‘Будильника’ Н. А. Степанова. Мать моего мужа, Софья Сергевна, рожденная Даргомыжская, была родной сестрой знаменитаго музыканта и композитора. Такимъ образомъ я разомъ очутилась въ двойной художественной сред, такъ какъ въ редакціи сатирическаго съ каррикатурами журнала ‘Искра’ былъ постоянный наплывъ художниковъ (рисовальщиковъ и граверовъ) и литераторовъ, а у жившаго въ одномъ дом съ сестрой Даргомыжскаго (Моховая, д. Есакова) собирались зачастую музыканты и музыкальные критики. О первомъ изъ этихъ кружковъ я говорить не буду и, можетъ быть, опишу его въ другой разъ, теперь же постараюсь какъ можно подробне и отчетливе передать свои воспоминанія о ‘дяд’, какъ его звалъ мой мужъ, и его школ, если можно такъ выразиться.
Покойный Александръ Сергевичъ былъ, когда я его узнала, маленькимъ худенькимъ старичкомъ съ высокимъ, нсколько бабьимъ, хриплымъ голосомъ и добродушнымъ, какимъ-то дтскимъ смхомъ. По манер держать себя и по прекрасному французскому языку, которымъ онъ владлъ въ совершенств, ибо много жилъ въ Париж, онъ былъ вполн джентльменомъ, но слабость молодиться и носить розовые и голубые галстухи, чтобъ нравиться дамамъ, придавала его вншности немного комичный видъ, тмъ не мене во всхъ его взглядахъ и убжденіяхъ сказывался баричъ съ, головы до ногъ. Онъ былъ сыномъ присяжнаго стряпчаго {С. Н. Даргомыжскій состоялъ на казенной служб и умеръ въ чин дйств. ст. сов.} Даргомыжскаго и урожденной княжны Козловской, которая бжала изъ родного дома и тайно обвнчалась съ его отцомъ, ибо ея родители считали этотъ бракъ мезальянсомъ для своей дочери. Кром дочери Софіи и младшаго сына Александра у Даргомыжскихъ было еще два сына и дв дочери. Эти два старшіе брата Александра Сергевича, Эрастъ и Викторъ, любимцы матери, были, по словамъ дяди, замчательно богато одаренные музыканты, въ особенности старшій, горбатый Эрастъ, бывшій не только замчательнымъ скрипачемъ, но и обладавшій прекраснымъ голосомъ, такъ что дядя всегда говорилъ: ‘О, еслибъ онъ остался живъ, то далеко перещеголялъ бы меня въ музык’. Но, къ сожалнію, онъ умеръ въ чахотк, также, какъ и Викторъ и старшая сестра Людмила, младшая же сестра Эрминія, прекрасно игравшая на арф, умерла отъ истощенія посл трехъ послдовательныхъ родовъ, такъ что, когда я вступила въ семью Степановыхъ, то въ живыхъ были только Софья Сергевна, старуха 55-ти лтъ, и ея знаменитый братъ, которому было тогда 53 года.
Такъ какъ Даргомыжскій жилъ въ одномъ дом съ сестрой, только въ 1-мъ этаж, тогда какъ ея квартира помщалась въ четвертомъ, то онъ часто заходилъ къ Степановымъ, иногда приходилъ туда посл какого-нибудь интереснаго визита или музыкальнаго вечера и оживленно разсказывалъ о своихъ впечатлніяхъ и музыкальныхъ новостяхъ. Онъ вернулся изъ Парижа уже посл моей свадьбы и тотчасъ же отнесся ко мн весьма сердечно, добродушно шутилъ надъ моими радикальными убжденіями относительно безполезности музыки и низменности Пушкинской поэзіи, въ которой воспвались любовь, два и чистое искусство. Александръ Сергевичъ благоговлъ передъ Пушкинымъ, и я только теперь сознаю, какъ его должны были коробить мои писаревскія тирады, тмъ не мене онъ ни разу не позволилъ себ грубо оборвать меня, а всегда только подтрунивалъ надъ моимъ нигилизмомъ и такъ мягко и незлобиво возражалъ мн. Онъ привезъ съ собой изъ Парижа пожилую экономку М-me Hortensie, ‘ma mnagè,re’, какъ онъ ее звалъ, которая, по свойственной французамъ манер величать по фамиліи только старшую въ род, обращаясь ко мн, говорила Madame Serge, называя меня по имени моего мужа, вслдствіе чего и Александръ Сергевичъ сталъ звать меня такъ же. Бывало, войдетъ онъ въ гостиную, поздоровается со всми и, если увидитъ меня, непремнно спроситъ: ‘Ну, что, Madame Serge, все еще ершитесь, съ Пушкинымъ воюете, не можете простить ему, что онъ воспвалъ Татьяну, а не идейную двицу?’ Часто вступала я съ нимъ въ споры по поводу сюжета его оперы ‘Русалка’ и, хотя, сознаюсь въ этомъ теперь, и тогда опера эта крайне трогала мое сердце, я все-таки доказывала ему, что это такая шаблонная и затасканная тема,— исторія соблазненной и брошенной двушки. Помню, какъ однажды я затяла этотъ споръ съ дядей, сидя въ его лож 1-го яруса въ Маріинскомъ театр во время антракта ‘Русалки’: когда же въ 4-мъ дйствіи раздался столь памятный мн призывный мотивъ, которымъ русалка какъ бы влечетъ къ себ князя въ глубину Днпра, я невольно прослезилась, Даргомыжскій замтилъ это и, толкнувъ моего мужа, прошепталъ: ‘Глянь-ка, Сережа, какъ нашъ суровый критикъ расчувствовался’. Кстати не могу не вспомнить при этомъ, какъ Александръ Сергевичъ разсказывалъ намъ, что этотъ призывный мотивъ 4-го дйствія, который, по намренію композитора, долженъ былъ являть собой тоскливый и неотразимый зовъ ‘Русалки’ своего возлюбленнаго въ водную пучину, сохранился въ его памяти какъ наптый въ дтств няней мотивъ заунывной народной псни: ‘Вотъ конь бжитъ, земля дрожитъ’.
Въ эту вторую зиму посл моей свадьбы ‘дядя’ былъ какъ-то особенно веселъ, добродушно настроенъ и оживленъ, такъ какъ тогда, посл долгаго лежанья подъ спудомъ, его ‘Русалка’ была возобновлена съ талантливыми исполнителями, новыми декораціями и костюмами и давалась довольно часто, вызывая восторги публики и необычайный подъемъ пвцовъ. Почти каждый разъ мы бывали въ лож композитора и присутствовали при устраиваемыхъ ему публикой оваціяхъ въ вид безчисленныхъ вызововъ, при чемъ публика уже не удовлетворялась поклонами изъ директорской ложи, но требовала непремнно появленія автора на сцен. Какъ теперь помню, какъ покойный Петровъ, пвшій великолпно мельника, выводилъ самъ маленькаго худенькаго старичка, низко раскланивавшагося съ публикой, при чемъ его фигура представляла такой разительный контрастъ съ могучимъ и рослымъ Петровымъ. Вс тогдашніе исполнители ‘Русалки,’ были не только превосходными пвцами, но и на рдкость талантливыми артистами, такъ что слушать ихъ было одно наслажденіе. Не говоря уже о Петров, котораго Даргомыжскій считалъ геніальнымъ создателемъ типа мельника, Платонова ‘Русалка’, Леонова ‘княгиня’, Коммиссаржевекій ‘князь’ и даже Булаховъ ‘сватъ’ давали художественный, никогда не забываемый тми, которые наслаждались имъ, ансамбль и съ рдкой проникновенностью, какъ-то особенно любовно, изображали создаваемые ими типы. Наравн съ Петровымъ ставилъ композиторъ и пвицу Платонову, художественно воплощавшую глубоко драматичный типъ несчастной Наташи — Русалки, и въ благодарность за ея артистическое исполненіе, онъ преподнесъ ей прелестный браслетъ съ краснорчивой надписью: ‘чудной Наташ’. Этотъ рдкій артистическій ансамбль на вки западалъ въ душу и казался такимъ совершенствомъ, коснуться котораго было бы непростительно, тмъ боле, что онъ освященъ высокой оцнкой самого создателя этого произведенія. Вотъ почему, когда два года тому назадъ мн, посл долгихъ лтъ забвенья, пришлось слушать ‘Русалку’ на Маріинской сцен, при чемъ роль мельника исполнялъ самъ Шаляпинъ, я все-таки была не только глубоко разочарована, но даже положительно шокирована, и именно тмъ типомъ, который показалъ публик нашъ знаменитый артистъ, ибо концепція его рзко отличалась отъ характеристики мельника Петровымъ, вполн проникшимся духомъ Пушкина и Даргомыжскаго, всегда считавшаго себя только послушнымъ толкователемъ великаго поэта. Въ силу этого композиторъ особенно восхищался тонкой передачей Петровымъ двуликаго Пушкинскаго типа, который въ первомъ дйствіи не только комиченъ, но и являетъ собой отталкивающее изображеніе ловкаго плута и пройдохи, нисколько не стсняющагося торговать честью своей дочери, а въ третьемъ изображаетъ глубоко трагическій типъ, на который пала за его грхъ кара Божія, способствовавшая его нравственному перерожденію, которое сквозитъ въ немъ и чрезъ его безуміе, при чемъ съ начала и до конца исполнитель держался художественнаго реализма и ни на іоту не отступалъ отъ него. Между тмъ Шаляпинъ съ перваго же своего выхода невольно возмущалъ меня, какъ своимъ мрачнымъ гримомъ, такъ и взятой съ первыхъ же словъ трагической нотой, такъ что, несмотря на комическій речитативъ и на плутовскія замашки (ихъ тоже у Шаляпина не было), въ его исполненіи явился отнюдь не созданный Пушкинымъ и воплощенный въ музык Даргомыжскимъ лукавый и наглый плутъ ‘себ-на-ум’, а какой-то заране кающійся въ своихъ грхахъ несчастный, возбуждающій сожалніе преступникъ. Комизма въ ужимкахъ этого ловкаго, продувного старика не было и тни, и знаменитыя слова заключительнаго монолога: ‘ Стыдилась бы хоть при народ такъ упрекать отца родного’ Шаляпинъ декламируетъ съ глубокимъ трагизмомъ, хотя это не боле, какъ фраза погубившаго дочь негодяя, стремящагося облить себя при народ ссылкой на свои отцовскія права. Такъ понималъ это и Петровъ, и его мельникъ былъ жизненно правдивъ и реаленъ. Шаляпинъ же воплотилъ передъ нами не хорошо намъ всмъ знакомый Пушкинскій, обработанный музыкально Даргомыжскимъ типъ, а свое, исключительно ‘Шаляпинское’ созданіе, и я невольно думала, какъ бы возмутился покойный композиторъ, если бы присутствовалъ при такомъ искаженіи своего дтища. Правда, въ третьемъ дйствіи, гд преобладаетъ исключительно трагическій элементъ. Шаляпинъ хорошъ, но, къ сожалнію, впечатлнію его игры значительно вредитъ ультра-реальный костюмъ, состоящій исключительно изъ грязныхъ лохмотьевъ, при чемъ ноги его, отвратительно грязныя, обнажены до колнъ, что невольно шокируетъ, ибо если мельникъ и поетъ, что ‘какъ дикій зврь въ лсахъ дремучихъ брожу одинъ’, при чемъ туалетъ его, конечно, можетъ прійти въ такіе жалкіе и грязные лохмотья, въ которые облеченъ мельникъ-Шаляпинъ, но не надо все-таки при этомъ забывать, что сценическая правда должна оставаться въ извстныхъ границахъ и отнюдь не производить отталкивающаго впечатлнія. Кром того, и гримъ Шаляпина въ этомъ дйствіи необычайно безобразенъ, поэтому тоже невольно умаляетъ то’ впечатлніе глубокой жалости къ раскаявшемуся гршнику, на какое видимо разсчитывалъ композиторъ, и что такъ глубоко правдиво умлъ передать Петровъ. Какъ теперь помню его испитое и измученное лицо, освщавшееся добродушной улыбкой при упоминаніи о внучк, оно было въ высшей степени трагично и вмст съ тмъ вызывало невольную жалость и сочувствіе, видъ же потерявшаго человческій обликъ созданія Шаляпина не внушаетъ ничего, кром отвращенія къ этому безумному, грязному зврю.
Но я отвлеклась отъ своего предмета, къ которому спшу опять возвратиться. Въ ту зиму, когда возобновлена была ‘Русалка’, на которую Даргомыжскій имлъ постоянную ложу, на представленіяхъ его оперы бывали не только мы, но и его малолтніе племянникъ и племянница, дти его умершей младшей сестры Эрмняіи, которыя, по желанію умирающей матери, воспитывались у моей свекрови, Софьи Сергевны Степановой, женщины очень умной и энергичной. Старшій изъ этихъ племянниковъ Миша Коптаревъ (нын уже умершій) отличался необычайными музыкальными способностями, и Александръ Сергевичъ говорилъ про него, что онъ третій среди музыкальныхъ петербургскихъ дятелей, обладающій такимъ рдкимъ слухомъ, а именно это были Балакиревъ, Даргомыжскій и Миша. И вотъ каждый разъ, какъ дти, Миша, его сестра Маруня и прожившій всю зиму у Степановыхъ сынъ давнишней пріятельницы моей свекрови Гоша Мансуровъ, бывали на представленіи ‘Русалки’, на другой же день, находясь подъ свжимъ впечатлніемъ дядюшкиной оперы, юные зрители спшили превратиться въ исполнителей, при чемъ Миша изображалъ и мельника, и свата, Маруня (Марія) и Наташу, и княгиню, и даже маленькую русалочку, а Гоша, наиболе развязный и, добавлю, наиболе испорченный изъ трехъ, съ дланнымъ любовнымъ паосомъ стремился, воспроизвести фигуру князя. Конечно, мы фигурировали въ числ публики, при чемъ зачастую приходилъ и самъ Александръ Сергевичъ. Онъ добродушно подсмивался надъ дтскимъ увлеченіемъ, хвалилъ замчательно врную по интонаціи скороговорку Миши, подтрунивалъ надъ любовными экзерциціями десятилтняго Гоши и терпливо слушалъ подчасъ фальшивыя завыванія восьмилтней Маруни въ роли Наташи. Когда же я, всегда склонная къ роли морализующаго педагога, строго замчала ему, что, понастоящему, дтямъ не прилично изображать оперу съ такимъ скабрезнымъ сюжетомъ, то онъ, добродушно улыбаясь, указалъ мн на ихъ наивно восторженныя, милыя дтскія мордочки, и сказалъ: ‘Полноте, м-мъ Сержъ, взгляните только на эти наивныя, чистыя дтскія личики и поймите, что они схватываютъ только поверхностно сюжетъ, исключительно только съ его эффектной стороны, и ни одна нечистая мысль не касается ихъ невинныхъ дтскихъ сердечекъ, да и, что Вы тамъ ни говорите, Пушкинъ былъ такой художникъ, что подъ его перомъ все было возвышенно, благородно и не могло порождать грязныхъ мыслей’. И дйствительно, когда я взглянула на дтей и на ихъ восторженныя, чисто дтскія личики, я внутренно согласилась съ добродушнымъ дядюшкой, хотя и промолчала, чтобъ не уронить своего педагогическаго авторитета.
Въ этомъ же году Даргомыжскій началъ усердно писать задуманную имъ музыкальную драму ‘Каменный гость’, въ которой онъ ршился ни на оту не отступать отъ Пушкинскаго текста. Это было нчто совсмъ новое, до него еще въ музык не осуществленное, поэтому вызвало усиленные толки, въ музыкальной сред, — одни восторгались этимъ планомъ, другіе же зло вышучивали новатора, но вс были одинаково заинтересованы. То было у насъ время зачатковъ поклоненія Вагнеру, музыку котораго усиленно пропагандировалъ у насъ Сровъ сперва въ своихъ многочисленныхъ критическихъ статьяхъ, гд всегда увлекавшійся не въ мру критикъ создалъ прямо какой-то культъ Вагнера, далеко не пользовавшагося въ то время у насъ успхомъ. Но когда, подражая Вагнеру, хотя при этомъ все-таки нсколько смягчая его и придавая ему свою славянскую мягкость, Сровъ самъ сталъ писать оперы въ вагнеровскомъ стил, публика наша отнеслась къ нимъ гораздо снисходительне, и какъ Юдиь, такъ и Рогнда Срова пользовались значительнымъ успхомъ, въ особенности благодаря такимъ превосходнымъ исполнителямъ, какъ Валентина Віанки и Саріетти въ Юдии и пвшая партію Изяслава жена Направника (я забыла ея двичью фамилію) и любимецъ публики теноръ Никольскій, обладавшій чисто итальянскимъ bel canto, который, впрочемъ, какъ бывшій пвчій, былъ невозможнымъ актеромъ. Но наибольшимъ успхомъ въ ‘Рогнд’ Срова пользовались хоры и, въ особенности, пвшій безъ аккомпанимента оркестра хоръ странниковъ. Даргомыжскій не только не любилъ Вагнера, но открыто высказывалъ свое негодованіе на заглушавшій пвцовъ ревъ вагнеровскаго оркестра и на полное отсутствіе въ его операхъ мелодичности. ‘Я вовсе не стою за итальянщину, говаривалъ, бывало, онъ, и за ея аріи а Геаи de rose, пусть бы Вагнеръ вводилъ вмсто арій речитативы, но съ условіемъ красивой и мелодичной музыки, а у него герои не поютъ и не мелодекламируютъ, а просто ревутъ, надрываясь изъ всхъ силъ, чтобъ перекричать неистовствующій оркестръ и на вкъ портятъ себ голоса’. И, что онъ былъ вполн правъ, мы видимъ и теперь, когда на нашихъ глазахъ такіе великолпные пвцы, какъ Ершовъ, касторскій и Серебряковъ, уже хрипятъ посл шести-семи лтняго исполненія вагнеровскаго репертуара, а такія восхитительныя пвицы, какъ Медея Фигнеръ и Вольска совсмъ потеряли свои голоса посл краткаго участія въ варварскихъ операхъ прославленнаго нмца, такъ что въ настоящее время ихъпрямо больно слушать, помня ихъ прошлое вокальное богатство. Впрочемъ, и не одинъ Даргомыжскій не одобрялъ въ то время Вагнеровскаго репертуара, которымъ у насъ исключительно восхищался одинъ только Сровъ,— другіе, наиболе передовые критики того времени — Кюи и неистовый Влад. Стасовъ — тоже язвительно пробирали Вагнера въ своихъ музыкально-критическихъ статьяхъ, передъ Даргомыжскимъ же они просто преклонялись, какъ передъ единственнымъ истиннымъ продолжателемъ Глинки, котораго вс они ставили неизмримо высоко, какъ никмъ еще не превзойденнаго генія. Въ силу этого и подражатель Вагнера — Сровъ вызывалъ съ ихъ стороны ршительное осужденіе, не только какъ послдователь нмецкаго музыкальнаго бога, передъ которымъ онъ преклонялся, но и какъ ярый пропагандистъ его идей: вотъ почему и оперы Срова были встрчены очень сурово представителями такъ называемой тогда ‘могучей кучки’, состоявшей изъ Балакирева, Даргомыжскаго, Кюи, Мусоргскаго, Римскаго-Корсакова и Стасова. Надо сознаться, что ‘могучая кучка’ относилась вообще крайне пристрастно къ музыкантамъ не своего направленія и не только игнорировала Рубинштейна, но замалчивала и ‘Чайковскаго. Судить объ операхъ Вагнера не музыкантамъ, читавшимъ музыку по партитур, было въ то время очень трудно, ибо въ репертуаръ Маріинскаго театра была включена тогда только одна его опера, несомннно наимене громкая и антимузыкальная, а именно ‘Лоэнгринъ’. Благодаря прелестному голосу тенора Никольскаго, исполнявшаго Лоэнгрина только вокально, такъ какъ въ игр онъ былъ, просто смшонъ своими однообразными жестами и толстенькой фигурой съ брюшкомъ, и дивной Эльз — Платоновой, опера эта, хоть и не вызывала особыхъ восторговъ, но все-таки имла у публики такъ называемый succè,s d’estime. Помню, что я слушала ее тоже изъ ложи Даргомыжскаго, при чемъ этому предшествовалъ слдующій эпизодъ. Когда, бывало, Александръ Сергевичъ начиналъ бранить Вагнера и его музыку, то я, находя это нетактичнымъ для композитора, самого писавшаго оперы, и имя вообще нкоторое понятіе о пристрастіи представителей ‘могучей кучки’, вступала съ нимъ въ споръ, хотя совершенно не знала музыки Вагнера, и все-таки пыталась доказывать, что, разъ она такъ прогремла во всей Европ, наврное ужъ она не такъ плоха. Тогда милый дядя, добродушно улыбаясь моему юношескому задору, заявилъ мн, что приглашаетъ меня съ Сережей къ себ въ ложу на представленіе Лоэнгрина, но съ условіемъ, что онъ замкнетъ ложу изнутри и до конца спектакля ш за что меня не выпуститъ. Какъ теперь помню мой ужасъ и возмущеніе, когда я впервые услышала модную ‘музыку будущаго’. Напрасно молила я въ антракты дядю выпустить меня,— онъ былъ непреклоненъ и все время повторялъ: ‘Нтъ вы мн, М-мъ Сержъ, не врили и все хвалили Вагнера, можетъ быть, даже въ зависти меня заподозрили, такъ теперь ужъ наслаждайтесь до конца’. Такъ какъ мн раньше еще говорили, что опера кончается, когда приплываетъ лебедь, то я ждала его съ еле сдержаннымъ нетерпніемъ и безпрестанно спрашивала, когда же онъ наконецъ приплыветъ, поэтому знаменитый, столь излюбленный многими дуэтъ Эльзы съ Лоэнгриномъ казался мн безконечнымъ. А Александръ Сергевичъ тихонько добродушно хихикалъ надъ моимъ нетерпніемъ.
Почти каждую недлю въ теченіе всей этой зимы у Даргомыжскаго собирались музыканты, его друзья и ученики, а также двицы Пургольдтъ, изъ которыхъ старшая обладала изящнымъ меццо-сопрано, а младшая, вышедшая впослдствіи замужъ за Римскаго-Корсакова, была недурной піанисткой. На этихъ вечерахъ главную роль судьи, критика и признаннаго авторитета несомннно игралъ авторъ ‘Русалки’. Молодые композиторы исполняли у него свои только-что набросанныя произведенія, повергая ихъ на его нелицепріятный судъ, въ это же время Мусоргскій писалъ свою шуточную музыку на -й актъ Женитьбы Гоголя, видимо навянную концепціей Каменнаго гостя, котораго тогда писалъ Александръ Сергевичъ, который, добродушно посмиваясь, похвалилъ удачный подборъ речитативовъ къ тексту Гоголя, но когда говорилъ объ этомъ серьезно, то всегда заявлялъ, что это, конечно, только талантливая жутка и продолжать ее безцльно. Мусоргскій вообще считался въ кружк какимъ-то enfant terrible, и хотя вс члены ‘могучей кучки’ и одобряли его талантъ, тмъ не мене его эксцентричность, немного шалая жизнь и вчное музыкальное остроуміе, если можно такъ выразиться, нсколько шокировали его товарищей, безусловно признававшихъ его оригинальную музыкальную физіономію. По поводу одной его комической псенки, въ которой онъ обращается къ старух такъ: ‘свтикъ Савишна, свтъ Ивановна’, я возмутилась такой безсмыслицей, тмъ боле, что тексты своихъ произведеній онъ почти всегда писалъ самъ, и начала доказывать Даргомыжскому, что у одной женщины не можетъ быть двухъ отчествъ, но онъ упорно защищалъ Мусоргскаго, котораго очень любилъ, и уврялъ, что это вполн извинительная поэтическая вольность, вызванная музыкальнымъ созвучіемъ. Но особеннымъ его расположеніемъ пользовался Римскій-Корсаковъ, авторъ прославившей его въ то время оперы ‘Псковитянка’, къ которому нашъ дядя относился съ какой-то отческою нжностью и, говоря о немъ, всегда съ чувствомъ добавлялъ: ‘Это большой талантъ, и надо его очень беречь, чтобъ дать ему вполн расцвсть’.
Наибольшимъ уваженіемъ, не безъ примси нкотораго страха передъ его ядовитымъ перомъ, пользовался въ ‘могучей кучк’ музыкальный, весьма вліятельный критикъ ‘С.-Петербургскихъ Вдомостей’ Цезарь Кюи, авторъ мало извстныхъ оперъ въ род Сына Мандарина, Кавказскаго плнника, Вильяма Радклиффа и проч., которыя совершенно провалились тотчасъ же посл ихъ постановки. Еще въ прошломъ году, слушая поставленную по случаю его пятидесятилтняго юбилея его оперу Капитанская дочка, я невольна думала: ‘И неужели эта скучная, жидкая по оркестровк и лишенная всякой оригинальности музыка написана тмъ суровымъ и строгимъ критикомъ, котораго такъ вс боятся’. Впрочемъ ‘кучкисты’ находили его музыку талантливой, а романсы превосходными, хотя ихъ очень рдко исполняли въ концертахъ, ибо публика ихъ не жаловала. Даргомыжскій тоже считалъ Кюи талантливымъ композиторомъ и говорилъ, что его служба (онъ былъ военнымъ инженеромъ) мшаетъ ему развивать свой талантъ, но особенно онъ преклонялся передъ музыкальной ученостью Кюи, что и повело къ тому, что, умирая, онъ, къ сожалнію, поручилъ ему написать Vorspiel къ своему Каменному гостю. Никогда не забуду, какъ, присутствуя въ первый разъ при исполненіи (уже посмертномъ) этой оперы-драмы, я приняла этотъ Vorspiel Кюи за настраиваніе инструментовъ и удивлялась, почему оно такъ долго продолжается, такая это была какофонія.
Владиміръ Стасовъ, тоже музыкальный критикъ, а главное ‘самодовольный болтунъ, вчно чмъ-нибудь увлекавшійся, былъ въ это время пропагандистомъ идей ‘могучей кучки’, вышедшей собственно говоря изъ преклоненія передъ Глинкой, но эволюціонировавшей подъ вліяніемъ Даргомыжскаго въ сторону музыкальной драмы и живоописанія природы звуками, къ чему пришелъ талантливый продолжатель Глинки въ своемъ Каменномъ гост. Стасовъ былъ невозможнымъ собесдникомъ, крикливымъ, шумнымъ и въ высшей степени несдержаннымъ какъ въ своихъ похвалахъ, такъ и въ своихъ порицаніяхъ: если ему что-нибудь нравилось, то онъ оралъ, какъ оглашенный, что это вещь дивная, художественная, истинно тузовая (его любимое, имъ самимъ придуманное, весьма нелпое выраженіе), если же не одобрялъ, то оралъ еще громче, что это мерзость, позоръ, ничтожное, безъ всякаго смысла произведеніе. Такъ ругалъ онъ и Вагнера, и Срова, и даже чуднаго Чайковскаго, котораго, по грубости своей натуры, совершенно не могъ понимать. И что всего удивительне, Стасовъ считалъ себя компетентнымъ судьей во всхъ искусствахъ, такъ онъ написалъ свое знаменитое по выверту изслдованіе о нашемъ народномъ эпос, въ которомъ доказывалъ на основаніи самаго отдаленнаго сходства, что русскіе заимствовали сюжеты своихъ былинъ и у монголовъ, и у другихъ восточныхъ инородцевъ, чуть не у австралійцевъ, но его утвержденія не получали права гражданства въ наук. Онъ критиковалъ и художниковъ, яри чемъ тоже вчно кого-нибудь превозносилъ выше облаковъ за ‘тузовыя’ произведенія, а другихъ разносилъ и топталъ въ грязь. И что всего удивительне онъ не умлъ играть ни на одномъ инструмент и былъ не боле свдущъ и въ рисованіи, и музыканты, и живописцы, и скульпторы боялись его критики и радовались, когда вызывали его дикіе, совершенно некультурные восторги. Даргомыжскій тоже дружилъ съ нимъ и одобрялъ его критику, но мн всегда казалось, что это было только вншнее одобреніе, а въ глубин души онъ былъ немного шокированъ его необузданностью, ибо, какъ истый баринъ и хорошо воспитанный человкъ, онъ не могъ мысленно не осуждать этого дурно воспитаннаго крикуна, эту ‘іерихонскую трубу’, какъ очень удачно прозвалъ Стасова остроумный Буренинъ. Признаюсь, я всегда удивляюсь, какъ могли музыканты выносить этого самодовольнаго и несноснаго болтуна, я только одинъ разъ имла съ нимъ дло по поводу участія, принятаго его сестрой H. В. Стасовой, женщиной совершенно другого характера, въ устроенномъ по моей иниціатив чествованіи M-me Adam, и то я всячески уклонялась отъ личныхъ сношеній съ нимъ и даже отъ переписки, такъ что, не добившись отъ меня подробностей объ этомъ дл, онъ все перевралъ въ написанной имъ книжк, въ которой въ совершенно неприличномъ тон восхвалялъ свою скромную сестру. Конечно, Даргомыжскій не могъ не относиться благожелательно къ Стасову, который и лично, и печатно осыпалъ его самыми гиперболическими похвалами, доказывалъ, что партитура Каменную гостя составитъ событіе въ музыкальномъ мір, что это геніальное произведеніе, достойно воплотившее въ себ твореніе музы Пушкина, разбиралъ до мелочи все написанное тогда и неистово обрушивался на тхъ невждъ, которые не понимали всей высоты замысла этой дивной музыкальной драмы, въ которой каждое слово безсмертнаго русскаго поэта находило достойное музыкальное воплощеніе подъ перомъ, геніальнаго русскаго музыканта. Мн всегда казалось, что такія грубыя, преувеличенныя похвалы могли только повредить Александру Сергевичу во мнніи читателей, такъ какъ меня, не спеціалистку. а простую любительницу мелодичной музыки, такое склоненіе слова геніальный во всхъ падежахъ невольно коробило, но члены ‘могучей кучки’ этого не находили и въ ихъ глазахъ вчно восхищавшійся ихъ ‘тузовыми’ произведеніями Стасовъ былъ талантливымъ критикомъ, умло сокрушавшимъ, хотя, какъ оказалось впослдствіи съ Сровымъ и Рубинштейномъ, и не сокрушившимъ репутаціи ихъ враговъ, и мткое прозвище ‘іерихонской трубы’ глубоко возмущало ихъ {Изрдка у Даргомыжскаго бывали Валакираевъ и Бородинъ, изъ которыхъ первый былъ слиткомъ самолюбивъ, чтобы охотно вращаться въ кружк, гд уже былъ свой кумиръ, а второй былъ слишкомъ занятъ, такъ какъ занималъ мсто проф. химіи въ Медико-хирург. академіи* поэтому имлъ мало свободнаго времени.}.
Какъ я уже говорила, въ теченіе тхъ послднихъ лтъ своей жизни, когда я его знала, Даргомыжскій писалъ партитуру своего Каменнаго гостя, въ которой онъ поставилъ за идеалъ буквальное воспроизведеніе пушкинскаго текста,— это было дйствительно нчто совершенно новое и до тхъ поръ неслыханное, такъ какъ Вагнеръ самъ писалъ свои либретто и ему было поэтому легко приспособить къ нимъ свою музыку. Въ Каменномъ гост авторъ черпалъ свое вдохновеніе изъ чужого произведенія, при чемъ старался съ благоговніемъ использовать каждую черточку текета и передать ее въ возможно выразительныхъ музыкальныхъ краскахъ. Весь Каменный гостъ представляетъ изъ себя музыкальный мелодичный речитативъ, мстами удивительно плнительный, хотя въ общемъ, по моему дилеттантскому мннію, нсколько однообразный. Прелестныя дв псенки Лауры ‘Одлась туманомъ Гренада’ и ‘Я здсь, Инезилья’ превосходны, вся комическая, въ высшей степени выразительная партія Лепорелло прекрасна, замчательно по замыслу финальное появленіе Каменнаго гостя. Кром того меня, еще глубоко трогалъ въ речитатив Додъ-Жуана на кладбищ прелестный въ высшей степени мелодичный и трогательный по музык разсказъ о любви къ Донъ-Жуану Инесы, начинавшійся такъ: ‘Бдная Инеса’, ея ужъ нтъ… А потомъ ‘а мужъ ея былъ негодяй суровый’ и т. д. Въ эти первыя музыкальныя короткія фразы было вложено столько нжности и искренняго чувства, столько мягкой грусти и поэзіи, что даже тогда, когда Даргомыжскій наигрывалъ ихъ просто на фортепіано, подпвая своимъ хриплымъ разбитымъ голосомъ, я не могла равнодушно слушать этой музыки, въ глубоко прочувствованныхъ звукахъ которой выливалась длая драма любящей женской души, что невольно трогало до слезъ. Кстати по поводу голоса дяди не могу не замтить, что это былъ замчательный инструментъ, ибо этотъ хриплый, старчески разбитый голосъ иногда просто творилъ чудеса и, когда Александръ Сергевичъ, не любившій итальянскаго пнія, желая осмять его, принимался распвать итальянскія аріи, подражая ихъ колоратурнымъ пвицамъ, то голосъ его выдлывалъ такіе кунштюки, что нельзя было не удивляться, при чемъ каррикатурность пнія была такъ выразительна, что вс покатывались со смха, Вообще онъ превосходно понималъ искусство пнія и былъ прекраснымъ преподавателемъ, при чемъ онъ обучалъ всегда безплатно исключительно бдныхъ молодыхъ двушекъ, изъ которыхъ дв или три увлеклись имъ настолько, что даже вступили съ нимъ въ связь, при чемъ съ одной онъ прожилъ лтъ десять и былъ очень огорченъ, когда она ушла отъ него, чтобъ выйти замужъ. Даргомыжскій не только никогда не былъ женатъ, но и вообще считалъ бракъ, и въ особенности появленіе дтей, чмъ-то нечистымъ и похвалялся тмъ, что отъ всхъ его многочисленныхъ связей у него никогда не было дтей. Впрочемъ сестру Софью и ея семью онъ горячо любилъ и искренно уважалъ, чего вполн заслуживала эта замчательно умная и прекрасная женщина.
Музыкальныя собранія происходили обыкновенно у Александра Сергевича черезъ извстные промежутки, когда онъ заканчивалъ писать опредленную часть Каменнаго гостя, при чемъ онъ проигрывалъ написанное, и новое, и прежнее собравшимся друзьямъ и подвергалъ свою музыку ихъ обсужденію, но судъ всегда былъ только одинъ: восторгъ и удивленіе передъ новыми оригинальными формами. У меня осталось, между прочимъ, въ памяти, какъ дядя, наигрывая вступленіе къ ночной сцен у Лауры, энергично доказывалъ, что его друзья находятъ эту музыку столь выразительной, столь ярко живописующей красоту изображаемой ею южной ночи, томную нгу воздуха и даже восходъ луны, съ чмъ я совершенно не соглашалась, доказывая, что нельзя выразить звуками такого явленія природы, какъ восходъ луны, тмъ не мене сама эта музыкальная картина чудной южной ночи была необычайно мелодична и красива. Обыкновенно при исполненіи Каменнаго гостя на роял композиторъ самъ плъ и за Лепорелло и за Донъ-Жуана и только женскія партіи донны Анны и Лауры исполняли А. Н. Пургольдтъ (впослдствіи вышедшая замужъ за Моласа) и концертная пвица Хвостова, тоже бывавшая у Даргомыжскаго и обладавшая прекраснымъ голосомъ, но лицомъ и фигурой донельзя безобразная, такъ что ей приходилось поэтому совершенно отказаться отъ мысли о сцен. Такъ какъ партія Лауры, благодаря двумъ прелестнымъ вставнымъ псенкамъ, была боле выигрышной, чмъ партія донны Анны, то милый дядя, чтобъ не обидть своихъ исполнительницъ, давалъ имъ чередоваться и пть Лауру черезъ разъ. Посл каждаго такого домашняго представленія въ пристутствіи Стасова и Кюи, въ публик распространялись новыя свднія объ оригинальной, въ высшей степени своеобразной музык оперы-драмы Каменный гость и въ обществ шли постоянные разговоры о томъ, когда же наконецъ это произведеніе будетъ закончено и увидитъ свтъ рампы. Къ сожалнію, въ это время Александръ Сергевичъ, бывшій вообще слабаго здоровья, началъ серьезно прихварывать, возбуждая безпокойство и волненіе среди всхъ его близкихъ и друзей. Наконецъ сестр удалось уговорить не любившаго лчиться горячо любимаго брата пригласить на консультацію знаменитаго въ то время доктора С. П. Боткина. Боткинъ нашелъ у Даргомыжскаго сильнйшій, крайне запущенный аневризмъ и сказалъ Софь Сергевн, что врядъ ли больной проживетъ больше мсяца. Тмъ не мене прошли и мсяцъ и два, и три, а онъ все продолжалъ жить и хоть и часто страдалъ мучительными сердечными припадками, тмъ не мене продолжалъ усиленно работать надъ своимъ излюбленнымъ дтищемъ Каменнымъ гостемъ. Вс мы радовались его душевной бодрости и тому, что онъ въ силахъ писать и чувствовать свою музыку. Друзья по-прежнему навщали его, и, сознавая всю серьезность своего положенія, онъ уже тогда спокойно обсуждалъ съ ними печальную возможность не кончить своего произведенія и поручилъ докончить его, въ случа своей смерти, Кюи, а оркестровать Римскому-Корсакову.
Четыре мсяца спустя посл діагноза Боткина, въ одну печальную декабрьскую ночь Даргомыжскій захворалъ такъ сильно, что разбудили его сестру и послали за врачемъ. Оказалось, что аневризмъ былъ тутъ ни при чемъ, а бдный мученикъ захворалъ ущемленіемъ грыжи, такъ что ему угрожала немедленная смерть, если не сдлать тотчасъ же операціи. Съ замчательнымъ мужествомъ, несмотря на страхъ сестры, уже пережившей смерть матери, умершей тотчасъ же посл операціи, больной заявилъ, что согласенъ подвергнуться операціи, при чемъ, утшая сестру, говорилъ ей: ‘Я все перенесу только, чтобъ продлить свою жизнь до тхъ поръ, пока не кончу Каменнаго гостя‘,— такъ что даже въ эти тяжелыя минуты отъ думалъ исключительно только о своемъ произведеніи. Призванный хирургъ Чартороевъ тотчасъ же пригласилъ на консультацію знаменитаго тогда уже старика Нарановича и начинавшаго входить въ славу его ассистента Богдановскаго, которому, какъ самому молодому и увренному въ своихъ силахъ, было поручено произвести операцію. Прошло 44 года съ того рокового дня, и тмъ не мене я и до сихъ поръ живо помню, какъ все произошло тогда, такъ какъ сидла въ гостиной съ мужемъ въ то время, какъ въ сосдней комнат, спальн бднаго страдальца, происходила страшная операція въ присутствіи трехъ знаменитыхъ хирурговъ. Тишина въ квартир стояла поразительная, и изъ сосдней комнаты только изрдка раздавался легкій стонъ, несмотря на то, что, по причин аневризма сердца, операція производилась не только безъ хлороформа, но даже безъ мстнаго анестезированія, до чего, кажется, тогда еще не додумались. Такого рдкаго мужества, самообладанія и героической выносливости я ршительно не могла даже себ представить, и въ эти минуты я поняла, что можно быть героемъ не только на пол битвы. Должно быть, въ общей сложности операція продолжалась около получаса, хотя не поручусь, что и меньше, ибо протекавшія минуты намъ казались безконечными, наконецъ появилась заплаканная Madame Hortense и заявила: ‘Monsieur а bien support l’opration’, потомъ пришла Софья Сергевна, навдавшаяся къ брату посл операціи, и съ глубокимъ чувствомъ сказала сыну: ‘Alexandre просто поразителенъ въ своемъ самообладаніи,— несмотря на вс пережитыя страданія, онъ еще шутитъ съ докторами и даже улыбнулся мн’.
Почти цлую недлю посл операціи продолжалась мучительная агонія геніальнаго страдальца, возбуждавшаго во всхъ его окружающихъ искреннее благоговніе передъ героической борьбой со смертью слабаго тла и сильнаго духа. Какъ ни слабъ былъ Александръ Сергевичъ, какъ ни истощенъ физическими страданіями и невозможностью поддерживать свои силы питаніемъ, онъ все-таки не унывалъ и бодрился. А между тмъ если иногда пытались давать ему кром жидкой пищи и немного самой легкой твердой, его тотчасъ же начинало тошнить, потомъ рвать и черезъ рану въ кишечник моментально выскакивала вся только-что принятая пища.
До сихъ поръ не могу забыть, какъ однажды, сидя въ гостиной, я услышала, что его рветъ и, не зная, есть ли у него кто въ комнат, вбжала къ нему въ спальню и увидала? что сестра держитъ его, а откуда-то на полъ вылетаетъ сахарный горошекъ, о, какое это было ужасное мучительное зрлище! И среди такихъ-то тяжелыхъ условій этотъ мученикъ, геройски заглушая въ себ невыносимыя физическія страданія, все-таки требовалъ къ себ на кровать партитуру Каменнаго гостя и на устроенномъ ему сестрой пюпитр дописывалъ ее, забывая при этомъ вс свои муки и повинуясь только одной непрестанной мысли докончить свое дтище, прежде чмъ безжалостная смерть унесетъ его. Уходъ за нимъ, благодаря неослабвающей заботливости обожавшей его сестры, былъ по истин идеальный во всхъ отношеніяхъ, но все-таки невольно казалось, что его упорство работать въ такомъ состояніи должно вредить ему. Иногда сестра, видя его опять въ полусидячемъ положеніи, согбеннымъ надъ нотами съ карандашемъ въ рук, не выдерживала этой муки, подходила къ нему и ласково говорила ему: ‘Прошу тебя, Alexandre, побереги себя хоть немного, отдохни, не надрывайся такъ надъ работой, Богъ даетъ, еще поправишься и тогда допишешь’. Слыша это, онъ, всегда такой терпливый и выносливый во время болзни, начиналъ cepдиться и съ раздраженіемъ отвчалъ: ‘Ахъ, оставь, Софья пойми, вдь я доживаю свои послдніе дни, поэтому долженъ спшить’. И дйствительно, его предчувствія оправдались, и онъ умеръ, не дописавъ своей оригинальной по замыслу и исполненію оперы-драмы, впрочемъ, говорили тогда, что, кром Vospiel’е онъ не дописалъ въ своей партитур всего 12 тактовъ, и, къ величайшему сожалнію всхъ любящихъ музыку, кончить свое произведеніе, какъ уже упомянула выше, онъ поручилъ Еюи. Конечно, я сужу только, какъ любящая музыку дилеттанка, но на меня Vorspiel Кюи сравнительно съ музыкой Даргомыжскаго производитъ впечатлніе изящно написанной, глубоко-трогательной картины, къ которой, по какому то недоразумнію, на первомъ ея план нарисовали грубую, совершенно не гармонирующую съ картиной фигуру. А между тмъ я, хоть и дилеттанка, но не невжда въ музык, ибо, кром того, что шесть лтъ брала уроки игры на роял, въ юности обладала довольно красивымъ и сильнымъ контральто и два года училась пнію въ хор школы Музыкальнаго Общества и принимала участіе во всхъ его концертахъ. Мало того, свекровь моя говорила мн ужъ посл смерти милаго дяди, что и онъ, слыша мое пніе, такъ какъ я имла привычку постоянно напвать, находилъ, что у меня недурный голосъ, и говорилъ, что если бы я не была такъ радикальна въ музык (т. е., по рецепту Писарева, считала ее, вопреки своему внутреннему чувству, совершенно безполезной), то онъ охотно занялся бы обработкой моего голоса.
Но я отдалилась отъ своего предмета, спшу опять возвратиться къ нему и замтить, что если музыка Кюи была ужасна по своей какофоніи, за то оркестровка Римскаго-Корсакова была несомннно хороша, хотя я все-таки вполн уврена, что, если бъ Даргомыжскому удалось самому прожить еще нсколько лтъ, то наврное онъ оркестровалъ бы свое дтище гораздо тоньше и изящне, ибо онъ не любилъ громкаго рева трубъ и вообще въ его оркестровк струнные инструменты какъ-то всегда преобладали надъ духовыми, а у Римскаго-Корсакова наоборотъ.
Александра Сергевича похоронили на кладбищ Александро-Невской лавры рядомъ съ могилой Глинки, и на похоронахъ его вовсе не было того необычайнаго скопленія народа, какое наблюдается на похоронахъ современныхъ намъ литераторовъ и художниковъ, ужъ конечно знаменитую псевдо-цыганку съ вызывающими выкриками Вяльцеву хоронили гораздо торжественне, чмъ этого талантливаго русскаго композитора. Вспоминаю одну трогательную подробность относительно выбора кладбища: семейное мсто погребенія Даргомыжскихъ было на Смоленскомъ кладбищ, и дядя, зная приверженность своей сестры ко всякимъ семейнымъ традиціямъ, еще передъ смертью просилъ ее не препятствовать его друзьямъ музыкантамъ вы. брать для него мсто погребенія на другомъ кладбищ, и любящая сестра съ трогательнымъ смиреніемъ покорилась его желанію, ибо она понимала, что хоронить будутъ не только ея брата, но и выдающагося русскаго художника, и сознавала, что при такихъ обстоятельствахъ семейныя традиціи должны уступить мсто общественной роли умершаго. Поэтому, когда друзья покойнаго композитора выразили желаніе похоронить Даргомыжскаго на кладбищ Александро-Невской лавры, рядомъ съ могилою Глинки, Софья Сергевна безпрекословно согласилась на это, памятуя слова умирающаго брата.
Недавно праздновалось столтіе со дня рожденія покойнаго композитора, составился комитетъ и было ршено отслужить панихиду въ церкви Св. Духа и литію на могил, при чемъ съ разршенія Теляковскаго плъ хоръ Императорскихъ театровъ. Не знаю, это ли обстоятельство, или свойственная нашей молодежи страсть къ зрлищамъ, только тысячи народа окружали церковь, такъ что я и дочь моя, съ трудомъ, только при помощи полиціи, могли проникнуть въ церковь. Признаюсь, я съ горечью глядла на эту разношерстную толпу, состоявшую главнымъ образомъ изъ учащейся молодежи, видвшую во всей церемоніи одно только интересное зрлище и не мало не интересовавшуюся тмъ, къ кому относилось это чествованіе, пріятно только было видть среди толпы артистовъ Императорскихъ театровъ, явившихся почтить память талантливаго продолжателя Глинки. Шаляпинъ прислалъ отъ себя внокъ съ надписью геніальному творцу Каменнаго гостя, были внки и отъ Консерваторіи, и отъ Музыкальнаго общества, возложить который прізжала сама Принцесса Елена Георгіевна Саксенъ-Альтенбургская, внучка столь памятной всмъ русскимъ музыкантамъ Великой Княгини Елены Павловны, въ салон которой Даргомыжскій впервые выступалъ, какъ піанистъ и композиторъ и пожиналъ свои первые лавры. Были возложены еще внки отъ многихъ другихъ учрежденій, между прочимъ даже отъ Тульскаго дворянства, къ которому принадлежалъ по происхожденію покойный. И при вид этой горы внковъ и всхъ этихъ представителей различныхъ музыкальныхъ учрежденій, при мысли о томъ, что ни одно изъ нихъ, начиная съ Императорскихъ театровъ и Консерваторіи и кончая Музыкальнымъ обществомъ и всевозможными оркестровыми дятелями (за исключеніемъ всегда чуткаго и отзывчиваго графа Шереметева), и не подумало почтить память одного изъ талантливйшихъ русскихъ композиторовъ исполненіемъ его произведенія (Казачекъ, съ Волги nach Riga и др.). Что же касается области романса, то посл Глинки никто еще не превзошелъ Даргомыжскаго, конечно, лирическіе романсы Чайковскаго не уступаютъ по красот такимъ прелестнымъ вещамъ, какъ Безумная я все еще его люблю (романсъ, который когда-то пла Віардо и сводила имъ съ ума весь Петербургъ), Чаруй меня и др., но зато Даргомыжскій создалъ, если можно такъ выразиться, особый типъ романса-драмы, каковы Старый капралъ, Свадьба, Паладинъ (измной слуга Паладина убилъ) и др. Когда Петровъ плъ въ концертахъ Стараго капрала (слова Беранже), то его выразительная, такая простая и вмст съ тмъ глубоко прочувствованная декламація потрясала до глубины души и заставляла каждаго слушателя переживать драму ‘Стараго капрала’. А какъ неподражаемъ по безобидному юмору и тонкой едва замтной ироніи другой циклъ его романсовъ, каковы: ‘Онъ былъ титулярный совтникъ, она генеральская дочь’, или Мельникъ, или Вдь я червякъ въ сравненьи съ нимъ, несомннно, что въ этихъ областяхъ романса Даргомыжскій и до сихъ поръ не нашелъ себ достойнаго преемника. И какъ грустно видть людямъ, любящимъ и высоко ставящимъ русское искусство, что у насъ преклоняются передъ иностранными композиторами, идолопоклонствуютъ передъ Вагнеромъ, Штраусомъ, Дебюсси и игнорируютъ своихъ талантливыхъ музыкантовъ, въ опер ставятъ какихъ-то невозможно бездарныхъ Мадамъ Беттерфлей и Электръ, а въ концертахъ исполняютъ произведенія тхъ же западныхъ идоловъ, а даже по случаю столтняго юбилея русскаго композитора, не находятъ возможнымъ возобновить его произведеній. И если, какъ ходятъ слухи, въ будущемъ сезон дйствительно будетъ возобновленъ Каменный гостъ, то этимъ мы будемъ исключительно обязаны только такому чуткому артисту, какъ Шаляпинъ, который настоялъ на постановк лебединой псни Даргомыжскаго.
Позволяю себ закончить свои воспоминанія написаннымъ мною посл смерти милаго дяди стихотвореніемъ, въ которомъ я, подъ свжимъ впечатлніемъ тяжелой утраты, пыталась начертать симпатичный образъ безвременно угасшаго талантливаго музыканта.
Онъ въ гробъ сошелъ, исполненъ силы,
Средь зрлыхъ творческихъ трудовъ,
И изъ безвременной могилы
Не слышитъ нашъ привтный зовъ.
Въ часы предсмертнаго страданья
Онъ трудъ великій довершалъ,
И довершилъ его въ сознаньи,
Что новый путь намъ завщалъ.
Его своеобразный геній
Не шелъ избитою тропой,—
Лишь тамъ искалъ онъ вдохновеній,
Гд не нашелъ бы ихъ другой.
Путемъ упорнымъ изученья
Онъ въ тайны творчества проникъ,
И въ вчно юныя творенья
Внесъ правды искренній языкъ.
Искусства знамя вчно чистымъ
Рукою твердой онъ держалъ,
И бодро шелъ путемъ тернистымъ
Безъ жажды купленныхъ похвалъ.
Но мощенъ духомъ и талантомъ.
Младенецъ сердцемъ весь свой вкъ.
Онъ не былъ только музыкантомъ,
Онъ былъ поэтъ и человкъ.