МНАИСЪ.
МНАИСЪ.
Генриха Мана.
Генриха Мана.
——
——
Перев. Викторъ Гофманъ.
‘Русская Мысль’, кн.VII, 1908
Mнаис, Манн Генрих, Год: 1906
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Спуститься ли мн? Ты бы очень испугался, если бы я сдлала это? Да, слушай, это я, кому ты молишься тайно, когда мсяцъ, вотъ какъ сейчасъ, просвчиваетъ сюда сквозь кусты. Ты думаешь, я не знаю о теб, бдный мальчикъ, и ты называешь меня своею мертвою нимфой. Я не богиня, и я не мертва. Мнаисъ я, сикуліянка, съ давнихъ, страшно давнихъ поръ закованная въ мраморъ, но когда-то радовавшаяся своимъ сладостнымъ членамъ, и солнцу, огибавшему ихъ золотыми кольцами, и ручью, придававшему имъ свжесть и крпость, и тни, пестрившей ихъ отпечатками маленькихъ листьевъ, когда протягивались они на земл. Пастушкой была я и въ глубин долины среди папоротниковъ сидла я, сдавливая вымя послушной овцы надъ глинянымъ кувшиномъ. Вотъ насталъ вечеръ, уныло перекликнулись пастухи на вершинахъ горъ, поднявъ кувшинъ съ молокомъ надъ своими свтлыми косами, погнала я стадо домой. Он тснились у моихъ ногъ, тла старыхъ раскачивались пушисто, съ блеяніемъ подымали молодыя свои свтлыя морды ко мн, я была среди нихъ словно въ трепет безчисленныхъ дождевыхъ капель — въ тепломъ ласкающемъ запах. Прохожимъ я предлагала напиться изъ своего кувшина. Одинъ мн далъ за это монету, другой — кусокъ маисоваго пирога. Но одинъ изъ пастуховъ, Крупасъ, пахнущій козлами, шкура которыхъ болталась у него вокругъ бедръ, схватилъ меня за одежду. Я вырвалась, какъ уже не однажды, и перепрыгнула черезъ дорожку. Почему, однако, въ этотъ разъ задрожала я отъ гнва? Надъ стадомъ своимъ, заградившимъ ему дорогу, протянула я къ алчтому руки и громко бранила его. Онъ засмялся и, оскорбленная, я повернулась къ нему спиною. На краю оливковаго поля остановилась я, вспомнивъ, что кувшинъ мой, мой красивый, докрасна обожженный кувшинъ съ летящей Побдой, упалъ съ моей головы и разбился. На-земь бросилась я тогда съ горестнымъ воплемъ и, поднявъ руки къ небу, проклинала оскорбителя. Ахъ, не сразила его молнія, какъ просила того я, наврное, онъ былъ подосланъ какимъ-нибудь завистливымъ божествомъ, ибо съ гибелью кувшина началось гоненіе моего злого рока.
Между тихими маслинами взобралась я на земляныя ступени, жалуясь добрымъ божествамъ деревьевъ, сколько я потеряла. И овцамъ своимъ повдала я съ горестью это. Кувшинъ, привезенный отцомъ изъ Сиракузъ! Мать побьетъ меня, она будетъ меня проклинать! Тогда изъ хижины своей подъ блымъ, невдомымъ деревомъ выступила Рхусъ, колдунья, и воскликнула:
— Эй, достань себ новый у Тимандра!
Съ крикомъ побжала я, вдь никто не приближается къ ней безъ страха, ни одинъ изъ юношей страны, хотя и красивая она женщина, не поступаетъ къ ней въ услуженіе изъ боязни, что она его заколдуетъ, да и чужеземный работникъ никогда не остается подолгу въ ея дом. Въ какой-нибудь день онъ исчезнетъ, а вмсто него у нея — оселъ или козелъ, котораго никто прежде не видлъ. Она закричала мн вслдъ:
— Къ Тимандру пойди, къ ваятелю, тамъ наверху въ вилл Фавста!
Почему я пошла?Великъ былъ страхъ передъ матерью. Я отправила стадо домой и у обрыва горы прошла мимо обелисковъ римлянина. Между высокими кипарисами стремилась по каменнымъ ступенямъ вода, унося съ собою нимфъ, преслдуемыхъ тритонами, обрызгивая зеленыхъ фавновъ, смющихся въ тни. ‘Гд Тимандръ!’ — крикнула я, и ‘Тимандръ’ отвтило изъ-за тускло-блещущей кущи дріады. Я стала искать и заблудилась въ длинныхъ и темныхъ кущахъ, гд везд меня пугали и насмхались надо мною статуи садовыхъ божествъ. Наконецъ загорлся передо мною выходъ, да, онъ былъ окруженъ краснымъ пламенемъ, и въ дикомъ ужас повернула я вспять. Но такъ какъ конецъ ближайшей аллеи былъ тоже залитъ огнемъ, то, молясь въ душ, побжала я къ этому выходу и, добжавъ до его конца, достигла лужайки, уплывающей въ розовое небо. Повергнутыя статуи и глиняные кувшины лежали здсь въ трав, и — о, боги!— одинъ изъ нихъ былъ совершенно какъ мой! Возьмешь ли ты его, Мнаисъ? Возьмешь его и скроешься? Я оглянулась вокругъ и открыла среди кустовъ невысокій домикъ и въ темнот его двери — юношу, смотрвшаго на меня. Мои руки опустились, нжныя колни задрожали
Онъ вышелъ на порогъ, Тимандръ былъ это, и онъ сказалъ съ улыбкой:
— Возьми кувшинъ, разъ ты его себ желаешь, и иди!
Я нагнулась за кувшиномъ, но вмсто того, чтобы уйти, я спросила:
— Что ты длаешь? Ты Тимандръ? И это твой домъ?
Онъ опять улыбнулся, или это было розовое небо на его лиц? Или, быть можетъ, его улыбка была само небо? И онъ отвтилъ:
— Я ищу бога въ этой глин.
Быстро наклонилась я надъ нею.
— Вложи въ нее свою руку,— сказалъ онъ, и затмъ:
— Теперь какая-нибудь богиня получитъ твою руку, и, быть можетъ, знатные господа будутъ касаться ея своими губами.
И такъ какъ я все еще смотрла на него:
— Это радуетъ тебя?Что за глаза у тебя! Дикіе и безумные отъ свободы, словно глаза лсной нимфы, забжавшей сюда. Наврное, ты одна изъ нихъ? Такою робкою и любопытною стоишь ты передо мною! Скорй надо удержать мн твой образъ, похитивъ съ него теплый оттискъ!
Онъ разглядывалъ при этомъ мою одежду, а я въ ужас замтила, что она сдвинулась во время бга.
— О, оставь,— сказалъ онъ и, сдлавъ равнодушное движеніе рукою, обернулся и, посвистывая, вошелъ въ хижину, чтобы принести доску и глину. Во время лпки онъ смотрлъ туда и сюда, но взглядъ его былъ такъ одинокъ и строгъ при этомъ, какъ будто бы онъ вовсе меня не видлъ, какъ будто бы мое лицо, которое онъ вдь лпилъ, не было лицомъ Мнаисъ. Мн стало странно холодно.
— Спусти свою одежду!— сказалъ онъ сквозь зубы, а когда я въ испуг медлила, онъ топнулъ ногой. Тогда, прежде чмъ обдумать, я сбросила съ себя все. Я чувствовала, какъ кровь прилила къ моимъ глазамъ, но не осмлилась поднять къ нимъ руки, оставляя течь слезы. ‘Что онъ долженъ подумать!’ Но онъ не видлъ этого вовсе.
Внезапно онъ глубоко вздохнулъ, его руки успокоились, съ улыбкой отвелъ онъ кудри съ своего лба.
— Берегись, Мнаисъ,— сказалъ онъ,— чтобы не палъ на тебя взглядъ какого-нибудь бога, когда ты спишь или отдыхаешь посл купанья.
И такъ какъ я удивилась:
— Потому что нимфа, которая его любитъ, станетъ завидовать и отомститъ теб.
— Такой красивой меня ты находишь?— спросила я, и мн казалось, онъ долженъ увидть, какъ бьется мое сердце. Но онъ разсматривалъ только что созданное имъ. Вдругъ у меня остановилось дыханіе.
— Тебя самого,— сказала я,— посщаютъ, конечно, богини? И я пытливо взглянула въ его домъ, на очагъ и скамью. Онъ словно отбросилъ что-то плечомъ.
— Я презираю ихъ. Только Аина: ее, быть можетъ, я видлъ уже на своемъ порог. Но она была, успокойся, тяжело и жестко одтой, и даже прямыя складки вокругъ ея тла не колебались.
— Такъ, значитъ, ты любишь смертную двушку?— спросила я и засмялась.
— Я люблю лишь своего господина.
— Что? Ты рабъ?
— Ты думаешь, вроятно, я желалъ бы иного. Ваятель я, чтимый и хорошо вознаграждаемый. Что имете вы, свободные? Все равно вы служите моему господину, который кормитъ и любитъ меня… А, вотъ и ты, Крассъ!— воскликнулъ онъ.— Другъ! И онъ и юноша, вышедшій изъ бесдки, протянули другъ другу руки.
Тотъ былъ смуглымъ, худымъ, съ лавровымъ внкомъ вокругъ чела. Онъ показалъ на меня.
— Она купила у меня,— объяснилъ Тимандръ,— кувшинъ, оставивъ мн за него свое изображеніе. Затмъ оба они стали жадно обходить вокругъ изваянія — долгое время, а я стояла и тревожно думала, какъ бы мн уйти. Словно среди пожара бросилась я когда-то на эту лужайку, а теперь небо потухло, итакъ нженъ былъ воздухъ.
— Ты не хочешь пить, другъ?— сказалъ Тимандръ.— Работа возбудила во мн жажду. Возьми, Мнаисъ, свой кувшинъ, войди въ домъ и смшай намъ вина.
Я принесла имъ напитокъ, у меня было чувство, какъ будто сурово побранила меня мать. Я робко остановилась.
— Посмотри,— сказалъ его другъ,— вокругъ шеи у нея виситъ флейта, пастушеская флейта. Прикажи же ей сыграть намъ псню.
— Играй,— сказалъ равнодушно Тимандръ и растянулся. Я играла, въ то время, какъ они болтали и прохлаждались, пока въ разгар смха не положили они другъ другу руки на плечи, тогда, все еще играя, прокралась я въ бесдку и, едва скрывшись отъ ихъ взоровъ, побжала, пылая отъ страха, черезъ садъ, изъ котораго ушли боги, и прочь, вонъ отсюда,— куда-нибудь, гд можно было скрыться.
Въ разслин скалы переночевала я, потому что не хотла я показаться матери на глаза, а раннимъ утромъ спустилась я въ Аргенскій источникъ, прося его сдлать меня красивой, красиве статуй, красиве друзей Тимандра. Засмялся Аргенскій источникъ, свтло, какъ всегда онъ смется. Своимъ зеркаломъ онъ утшилъ меня. Когда же вернулась я въ виллу Фавста, вс привтливые боги стояли снова тамъ. Утренняя заря проплывала въ высокихъ кустарникахъ, тысячи щебечущихъ голосовъ трепетали въ ней, и падала сладостная роса. Трава цловала мн ноги. ‘Я поцлую ему ноги — подумала я, и разбужу его такъ отъ сна’. Ботъ я отыскала лужайку, вотъ заглянула въ домъ. Какъ? Онъ былъ пустымъ. Робко вошла я въ него, колебалась, провела пальцемъ по куску глины, закругленному его рукою, прислонилась щекой къ его скамейк. Вдругъ громкій звокъ испугалъ меня. Тимандръ возвращался черезъ лужайку. Онъ шатался, казался поблекшимъ, и въ растрепанныхъ кудряхъ его осыпались розы.
— Чего ты хочешь?— спросилъ онъ отяжелвшимъ языкомъ.
И когда я остановилась въ испуг:
— Больше нтъ кувшина. Ты его опять разбила? Но ты мн не нужна. Это здсь — готово.
И онъ показалъ на изваяніе.
— Иди!
Онъ бросился на скамью. Уже я слышала его дыханіе во сн, вернулась и склонилась надъ нимъ. Что за сладостная грудь! Какъ мягко положены руками Эрота эти тонкія тни здсь, подъ глазами, на щекахъ прекраснаго юноши! Но его ротъ испугалъ меня: это былъ ротъ сытаго животнаго. Влажнымъ былъ онъ въ углахъ, влажнымъ отъ поцлуевъ. Я дотронулась до его кожи, и слды поцлуевъ выступили наружу — на лбу, на плеч, везд. Я зарыдала, задрожала и увидла: увидла все свое несчастіе.
‘Ты, погибшій,— жаловалась я,— если бы ты умеръ! Твою могилу они оставятъ, Мнаисъ. Ты же принадлежишь имъ!’
Опять побжала я, и въ долин, гд прежде паслись мои овцы, а теперь жгучее солнце было одинокимъ, ломала я руки. ‘Что стало съ тобою, Мнаисъ? Ты погибла! Онъ сдлалъ тебя больною и не хочетъ тебя исцлить. Безъ него же умрешь ты. Не долго еще тло твое будетъ благоухать и цвсти. Твоя кожа поблекнетъ, исхудаютъ твои члены, и безплодной, ненавистной богамъ и людямъ, сойдешь ты туда. На горе родила тебя мать! И такъ какъ орелъ кружилъ за добычей: ‘О, возьми эту! Он ненужны!’ — воскликнула я, распростершись на камн и предлагая ему въ воздушную вышину свои об груди.
Пастухи увидли меня, спустились и, окруживъ меня, насмхались, предлагая свою любовь. Крупасъ былъ среди нихъ самымъ дерзкимъ. Нагой повыше своей шкуры и блея, нагнулся онъ ко мн и хотлъ стянуть съ меня одежду. Но теперь не испугалъ меня его козлиный запахъ. Я взяла свою флейту къ губамъ и, играя и не обращая на нихъ вниманія, пошла изъ долины. Я не знаю, что я играла, мн самой оно было незнакомымъ. И все же я уносилась куда-то играя, словно какой-то богъ увлекалъ меня въ своемъ плащ, меня, которая не была уже Мнаисъ, а дома, дороги и живыя созданія, все, что знала я до сихъ поръ, маленькими лежали гд-то внизу — и сердце, бывшее прежде моимъ,— тамъ же внизу…
Оглянувшись, я увидла себя въ деревн, а вокругъ меня собрались вс сосди. И свою мать увидла я и удивлялась, что она не бранитъ меня, но улыбается, какъ будто я внушаю ей страхъ.
Вокругъ слышались голоса:
— Мнаисъ, видимо, встртилась съ какимъ-нибудь богомъ. Оставьте ее одну.
Они отступили. Когда мимо прошелъ Крупасъ, я увидла, что его лобъ весь въ складкахъ, словно внутренній занавсъ въ храм, когда онъ волнуется.
Тогда, все еще играя, взобралась я на уступъ, туда, гд между двумя поющими пиніями, далекъ и свтелъ небосклонъ, и гд Панъ смется надъ моремъ.
— Ты смешься, Панъ,— сказала я,— и земля и море смются съ тобою, и вы правы, ибо много хорошаго дано въ удлъ всякому созданію. Только Мнаисъ дурна и несчастна. Смйся надъ нею и возьми ея флейту! Я повсила ее на него, украсила его свжимъ внкомъ и ушла.
Когда наступилъ вечеръ, блый домъ Фавста сталъ сверкать надъ синими лсами. Все должна была я смотрть на него, и вс дороги вели ему навстрчу. Вотъ я различала колонны, а вотъ уже и гирлянды розъ. Когда же я подошла къ садовой калитк, послдняя изъ высокихъ мраморныхъ лстницъ исчезла въ листв. Напрасно пыталась я увидать ее снова на краю каждой изъ кущъ, съ высоты колодцевъ, съ вершинъ деревьевъ, на которыя я взбиралась. И онъ исчезъ, лежитъ въ объятіяхъ друзей и не помнитъ боле о Мнаисъ. Въ лсной чащ заснула я — хотя изъ темноты сверкали на меня чьи-то глаза, проснулась съ ужасомъ и прислушалась: но только крысы свистли среди мокрыхъ камней. Онъ не пришелъ! Онъ не пришелъ ночью и утромъ, и до самаго вечера. ‘Они похитили его у меня навсегда!’ Но въ темнот я нашла его распростертымъ близъ каменной скамьи, лисицы обнюхивали его, я опустилась на колни, положила его голову къ себ на грудь и, отгоняя летучихъ мышей, стерегла его сонъ.
Такъ поступала я и дальше: только въ сумерки приходила я, только къ спящему, только къ бредущему пьянымъ домой приближалась я. Однажды я увидла, какъ онъ стоялъ, выглядывая изъ-за ладоней рукъ, а вокругъ него, на голубой отъ мсяца лужайк было кольцо танцующихъ нимфъ, жесткіе, слабые, птичьи голоса которыхъ дразнили и манили его. Мое сердце упало. Но неистовый гнвъ вновь поднялъ его, и я бросилась впередъ. Тогда съ крикомъ убжали нагія, и Тимандръ упалъ безъ сознанія на эту грудь.
Затмъ однажды вечеромъ, ничего не зная, вхожу я на лужайку передъ его домомъ. Тамъ стоитъ онъ со многими друзьями, вс молчатъ, а вверху, на подмосткахъ, свтлая и прекрасная, я сама: да, дйствительно образъ Мнаисъ, наполовину выступившій изъ мрамора. Восклицаніемъ выдала я себя, и, испуганную, повлекли они меня за собою.
— Хочешь кувшинъ?— спросилъ меня Тимандръ.— Ты принесла мн счастіе. Друзья хвалятъ твое изображеніе и требуютъ его отъ меня въ камн. Я повинуюсь. Повинуйся же и ты и сними свое платье.
— Передъ всми нами?— спросилъ Крассъ.— Видно, Тимандръ, что женщины не могутъ угодить теб ничмъ, кром своихъ очертаній. Все, что могутъ он еще дарить сверхъ того, предоставляешь ты всякому.
Я же, вполн сознавая позоръ свой, въ изступленіи, отъ котораго кружилась голова, сбросила холстъ со своихъ членовъ. Такъ стояла я, отдавая себя всмъ. ‘Такъ я останусь стоять,— думала я,— боле никогда не тронусь. Мнаисъ живетъ теперь только въ рук Тимандра, который оттачиваетъ ея спину, обнимая при этомъ ея грудь’. Да, я чувствовала въ своемъ тл давленіе, теплоту, ударъ его руки, обрабатывающей мраморъ. Еще часто затмъ совершалось это со мною, и каждый разъ посл того у меня болли отъ его молотка вс члены, и я была счастлива безпощаднымъ, изнуряющимъ счастіемъ, объ исцленіи отъ котораго я плакала, дни и ночи плакала напролетъ, слезами, на которыя онъ не обращалъ вниманія.
Другая замтила ихъ: Рхусъ, колдунья. Она подозвала меня, когда я проходила мимо. Я хотла убжать, но я услышала:
‘Ты любишь Тамандра!’
И тогда я должна была остановиться.
— Я знала это,— сказала Рхусъ.— Когда я отправила тебя къ нему, мн было извстно, какую судьбу теб опредлили боги. Хочешь ли ты, чтобы онъ любилъ тебя?
Я обернулась къ ней, но изъ-за выступившихъ слезъ я не могла ее увидть.
— Пойди и принеси мн суягную овцу.
Я принесла ее поспшно. Когда я вернулась, земляныя ступени съ маслинами лежали въ вечернихъ тняхъ. Калитка въ садик Рхусъ была изъ одной лишь доски, стонавшей словно въ зловщемъ сн, словно блые мертвые глаза, неясно глядли изъ-за нея ягоды невдомаго дерева,— да, словно глаза удавленнаго. Домъ, высокій и узкій, имлъ задней стною скалу, былъ сръ, какъ она, и каменисто-сро обнимало его зловщее дерево. Въ этой скал и дерев былъ запрятанъ домъ, изъ окна его выглядывалъ кустъ, растущій въ дверь, и я ясно замтила, что изъ-за блдной, вялой листвы его наклонялось лицо, старое лицо каменисто-срой дріады.
— Рхусъ!— позвала я въ страх, но она не вышла.
— Рхусъ!— тогда сверху, изъ куста раздался ея голосъ:
— Подыми свою руку!
Я сдлала это, страшно стало моей рук, ибо клейкими и холодными были блые плоды, клейкими и гибкими, какъ зми, были листья, и надъ затылкомъ моимъ въ листв обхватила моя рука какой-то сосудъ.
— Не пролей!— сказалъ голосъ Рхусъ.
Осторожно спустила я сосудъ: онъ былъ полонъ до краевъ, блестлъ темно и остро пахнулъ.
— Дай ему выпить это,— сказалъ голосъ Рхусъ.— Онъ умретъ, но передъ тмъ онъ будетъ тебя любить… Не дрожи! Ибо то, что прольешь ты — любовь, которой ты никогда не вкусишь… Его смерть внушаетъ теб страхъ? Ты бы охотне сама умерла? Такъ умри! И въ награду за это онъ будетъ тебя любить, всю жизнь одну лишь тебя, хотя бы уже давно окаменли жилы Мнаисъ и въ милыхъ глазахъ ея не было свта.
— Что должно совершиться?— спросила я, и дрожь меня охватила.— Неужели, дйствительно, должна испытать я смерть?
Голосъ Рхусъ отвчалъ:
— Молчи и повинуйся. Если же нтъ, то разлей, пожалуй, напитокъ. Земля выпьетъ его, и любовь Тимандра будетъ погребена.
— Что должна я сдлать, Рхусъ.
— Сойди въ домъ, прислони голову къ корнямъ дерева и затмъ пей!
Тогда я двинулась впередъ и пошла шагъ за шагомъ къ дому. Об руки мои обхватывали чашу и глаза были прикованы къ ней, чтобы не пролилось ни капли, уши же мои внезапно наполнились множествомъ голосовъ: и зврей, и блдныхъ женщинъ, выступившихъ изъ-за маслинъ.
‘Мнаисъ,— сказала ночная птица, задвъ мою щеку, и втка, дотрогиваясь до моего плеча,— Мнаисъ, вылей напитокъ и сохрани сладостную жизнь’!
А у ногъ моихъ слышался шепотъ:
‘Я лишь маленькая травка, и нога твоя можетъ меня убить, но если прошла она мимо, то все еще живетъ во мн духъ Папа, и я счастливе тогда, чмъ Мнаисъ, которая умерла и любима Тимандромъ’.
Но я закрыла уши и, покидая пурпурное небо и теплую землю, спустилась съ порога въ домъ, ступеньку за ступенькой, въ свою могилу, на концахъ своихъ поднятыхъ рукъ осторожно, чтобы не поскользнуться, и заботливо, чтобы ни одна капля не упала на землю, несла я передъ собой свою смерть. Корни невдомаго дерева были скользки, какъ ледъ, и когда, прислонившись спиною, пригнула я къ нимъ свою шею, они замкнулись вокругъ нея какъ клещи. Я испугалась, я боялась, что руки мои задрожатъ,— и выпила, выпила и умерла.
И я проснулась и у ногъ своихъ увидала Тимандра. Мсяцъ струился по его поднятому ко мн лицу. Онъ также струился по кустарникамъ и лужайкамъ и отъ порога его дома — беззвучно и блдно. Тимандръ думалъ беззвучно:
‘Только тебя я люблю въ этомъ мір! Что мн друзья! Я хотлъ бы быть свободнымъ, чтобы скрыться съ тобою’.
И своими мыслями я отвтила ему:
‘Я люблю тебя, Тимандръ’!
Онъ опять сталъ думать, и я его понимала:
‘Мнаисъ исчезла. Никто не видлъ ее. Говорятъ, какой-нибудь богъ ее похитилъ. Я знаю этого бога: онъ направляетъ мой рзецъ. Ея сладостная душа теперь въ моемъ созданіи: поэтому не можетъ она боле быть между людьми’.
Тутъ я замтила, что его руки обнимаютъ мои колни и что я совсмъ не чувствую этого, видла его ротъ приближающимся ко мн, и не ощутила его давленія, и узнала, что я — изъ камня. Во мн возникъ потокъ слезъ, изъ которыхъ ни одна не могла выйти наружу, и среди слезъ ему отвтили мои мысли:
‘Это было хорошо, Тимандръ, что я умерла за тебя’.
Спуститься ли мн? Къ теб, мальчикъ, который каждую ночь, не взирая на сторожей, не взирая на желзныя иглы, перебирается черезъ загородку сада, чтобы молиться мн втайн, когда мсяцъ, вотъ какъ сейчасъ, просвчиваетъ сюда сквозь кусты? Ты любишь меня, и меня любилъ Тимандръ. Правда, напрасно вздыхала Мнаисъ, пока еще могла она радоваться своимъ сладостнымъ членамъ,— о сердц Тимандра, но съ тхъ поръ, какъ заключена она въ вывтривающійся камень,— досталось ей это сердце, и другихъ мужчинъ, и твое. Хочешь ты услышать объ этомъ? Ты, чье истомленное въ лунномъ свт лицо походитъ немного на лицо Тимандра? Быть можетъ, родственны ваши души. Я разскажу теб и, если помучу тебя немного, мн будетъ казаться, какъ будто я мучу Тимандра.
Не было любовника врне у смертной. Онъ бодрствовалъ у моихъ ногъ и, укладывая меня въ траву, спалъ на моей груди. Не утомляла его холодность моихъ жесткихъ членовъ, нтъ, въ глубин ихъ неподвижности угадывалъ и чувствовалъ онъ трепетъ окрыленной души Мнаисъ, и все же когда-то она была для него ничмъ инымъ, какъ лишь съ робкимъ любопытствомъ выступившей передъ нимъ незнакомкой, цнной только тою глиной, въ которую она вложила свою руку. Понимаешь ли ты это?Я нтъ. Близкой къ жалости была радость, вызванная во мн паденіемъ гордаго, но съ тмъ большимъ счастьемъ любила я его, имя возможность немного надъ нимъ смяться, немного его презирать.
— Ты умерла за меня?— спрашивалъ онъ, вглядываясь въ мои потухшіе глаза.— Скажи мн это, моя мертвая нимфа!
Но я заглушала свое сердце, чтобы не думало оно:
‘Это хорошо, Тимандръ, что я умерла за тебя’.
Его друзья пришли, его господа, и хотли увести его. Однажды Крассъ засталъ его скрывающимъ лицо свое у сердца Мнаисъ, подошелъ неслышно по трав и ударилъ его. Тимандръ обернулся.
— При ней!— закричалъ онъ рзко и сталъ его бить.
— Она на видитъ, и Крассъ насмхался надъ нимъ за его любовь къ безчувственному камню. Затмъ онъ обнялъ моего возлюбленнаго и сталъ его просить. Тимандръ слъ на мой цоколь и закрылъ глаза. Крассъ разсердился, ушелъ, грозя ему Фавстомъ, его господиномъ. Пришелъ тотъ: жирный старикъ, поддерживаемый двумя рабами, онъ громко дышалъ и отъ него дурно пахло. Онъ сказалъ, моргнувъ Крассу, что я ему нравлюсь, и онъ приказываетъ внести меня наверхъ, въ свой домъ. Напрасно Тимандръ бросался къ его ногамъ.
— Я отпущу тебя на волю,— сказалъ Фавстъ.— Но работа твоя принадлежитъ мн.
Когда онъ ушелъ, Тимандръ спросилъ меня:
— Разбить ли мн тебя?
— Сдлай это, милый,— сказала я.— Но онъ?
— Фавстъ прикажетъ тогда наказать меня розгами.
И онъ оставилъ это. Вы, нжные, вы видимо неохотно переносите боль? Ахъ, вотъ что! Вы желаете, чтобы для васъ умирали, во второй разъ умирали, но удары розогъ, которыхъ вамъ это можетъ стоить, приводятъ васъ въ смущеніе!
И вотъ я стояла теперь на вершин блыхъ лстницъ, съ той стороны, гд омываетъ ихъ неумолчное море, стояла, обвитая колеблющимися гирляндами розъ, окруженная клубами иміама и охваченная запахомъ вина, пряностей и умащенныхъ тлъ мальчиковъ. Флейтистка Аглая, которую я знала при жизни и бранила за ея продажность, прислонялась ко мн, къ этому двственному тлу, позволяя пьянымъ цловать себя. Только блднымъ утромъ, когда вс вокругъ хрипли во сн, могъ Тимандръ, вольноотпущенникъ, боявшійся воли, пробираться черезъ нее къ моимъ колнямъ. Одна изъ женщинъ опрокинула его, у котораго опускались вки,— и надъ тлетворнымъ дыханіемъ каждой умирающей оргіи высоко и одиноко подымалась Мнаисъ, и втряное утро мерцало на ея блыхъ бедрахъ.
Все еще видла я члены свои чистыми и блестящими, а они увядали, исчезали, смнялись. Тимандръ не былъ такимъ, какъ они, и не такимъ, какъ я. Старымъ былъ онъ и молодымъ одновременно. Въ его свтлыхъ волосахъ висли сдыя пряди, а его усталое лицо казалось лицомъ мальчика, который бодрствовалъ слишкомъ долго. Онъ еще могъ шалить, лепетать, выдумывать забавныя шутки, и чужіе, новые презирали его за это. Только Мнаисъ понимала его. Однажды пришелъ кто-то властный, кому предшествовали вооруженные, и Тимандръ въ волненіи бросился къ нему.
— Крассъ, это ты?— бездыханный отъ счастья.
— И ты еще здсь?— сказалъ холодно могучій. На немъ не было больше лавроваго внка, но въ его обвтренныхъ морщинахъ, даже въ движеніи его пальца была слава. Тимандръ опустилъ руки.
— Ты сталъ важнымъ, Крассъ,— сказалъ онъ съ робкой насмшкой.— Но не моложе. Неужели мы въ самомъ дл старемъ? А вотъ эта здсь,— и онъ показалъ на меня,— остается все той же!
— Все еще тотъ же чудакъ,— отвтилъ Крассъ, — притворщикъ!
А Тимандръ:
— Разв не притворяетесь и не играете вы? Я никогда не могъ понять, какъ вы можете смотрть на себя серьезно! Помнишь ли ты еще, какъ однажды я говорилъ вамъ рчь, какъ трибунъ, когда вы распяли невиннаго раба? Вы хотли на меня разсердиться. Я надюсь, ты не сердишься на меня боле. Разв не все — только глина, въ которой, играя, отыскиваемъ мы боговъ?
Крассъ взглянулъ на меня. Потомъ онъ кивнулъ Тимандру:
— Одно удавалось теб. Занимайся своимъ дломъ и будь счастливъ!
Онъ говорилъ съ нимъ милостиво и нетерпливо, какъ съ женщиной, которую боле не желаешь, и онъ отвернулся.
Я же, видя, что старъ и покинутъ Тимандръ, подумала въ душ своей о своихъ утраченныхъ теплыхъ и сладостныхъ членахъ, которые солнце обрамляло золотомъ, ручей длалъ крпкими и свжими, а тнь пестрила отпечатками маленькихъ листьевъ, и вновь содрогнулась отъ ужаса, потому что уже такъ давно истлли они въ дом Рхусъ, и скоро теперь и Тимандръ долженъ обратиться въ пыль. ‘Бдный!— подумала я.— Лучше пребывать закованной въ камень, чмъ, имя тло, быть принужденнымъ разстаться съ сладостною жизнью’!
Вдругъ Тимандръ отнялъ отъ подбородка руку, положилъ ее въ грудныя складки одежды и подошелъ ко мн.
— Все же,— выпрямясь, сказалъ онъ,— это я, кто создалъ тебя!
Страннымъ образомъ умеръ онъ и прекрасне, чмъ другіе. Когда напали на насъ варвары и въ безнадежной жадности съ остатками послдняго пира въ горл падали отъ мечей, какъ бывало отъ кубковъ,— другіе, и вмсто сладострастія дымилась вокругъ меня кровь, тогда съ распростертыми руками прислонился Тимандръ къ Мнаисъ, которой угрожалъ варваръ, и далъ пронзить себя, и обагрилъ своею кровью Мнаисъ. Ты вернулся, Тимандръ? Стоишь передъ моими кустами, сквозь которые свтитъ мсяцъ? Давно я тебя ожидаю. Тимаидръ, я люблю тебя, и это было хорошо, что я умерла за тебя.
Нерадостны были дни мои съ тхъ поръ, какъ не стало тебя. Меня повезли черезъ море, и съ тхъ поръ я грустила въ какой-то долин между остатками богатствъ своего господина, пядь за пядью погружаясь въ песокъ и траву, наблюдая, какъ обвтривается мой животъ, и жесткими и зелеными становятся бедра. Какой-то человкъ въ коричневой тог, подпоясанный веревкой, извлекъ меня оттуда, онъ созвалъ много себ подобныхъ, и вс они съ жадной ненавистью разсматривали меня, поносили меня и побивали камнями. Затмъ, посовтовавшись между собою, они поволокли меня въ какой-то городъ, въ толпу народа, повсили меня тамъ на цпяхъ и по пергаментамъ прочли мн мой приговоръ. Волшебницей Діаной называли они меня. Изможденный юноша, извлекшій меня, былъ самымъ бшенымъ, самымъ безобразнымъ въ своей ярости. Онъ сломалъ мн руку. Ночью же, въ одинокой ям, куда они меня бросили, онъ принесъ мн назадъ мою руку, цловалъ меня и легъ, стуча зубами, ко мн.
Но тотъ народъ утверждалъ, что я его несчастіе, и отнесъ меня поэтому въ предлы своихъ сосдей, зарывъ меня тамъ.
Долго ли оставались зарытыми мои сладостные глаза? Когда опять съ нихъ спала земля, я увидла очень пестрыхъ и шумныхъ людей, господинъ которыхъ въ золотомъ панцыр съ кричащей Медузой на груди — обнималъ меня и шумно кричалъ, что онъ повнчается со мною. Тамъ, гд мы проходили, были выстроены алтари, народъ стоялъ на колняхъ, и мдные звуки неслись въ воздух. Въ зал, во время пира, гд пахло цлыми свиными тушами, стоявшими тамъ позолоченными, вспомнила я блыя колонны Фавста, между которыми подымались ко мн когда-то кольца иміама, и сдержаннаго Красса, и миловиднаго Тимандра,— и презрніе оттолкнуло меня отъ этихъ, которые хотли меня любить.
Они умерли, и другіе повезли. нимфу, Діану, лсную дву, или Афродиту, въ свои галлереи, въ свои сады, измряли ее черезъ стекла, срисовывали ее, продавали ее и восхищались ею, и все же это была только Мнаисъ, пастушка, робко и скромно склонившаяся надъ рукою Тимандра, юноши, котораго она будетъ любить.
Спуститься ли мн? Ты бы очень испугался, если бы я сдлала это? Ахъ, уплываетъ мсяцъ, онъ уже омываетъ теперь только край круглой скамейки изъ камня, только край моей ниши и кустарника, начинающаго шелестть отъ утренняго воздуха. Звая, подошелъ бы сторожъ, застигъ бы насъ и поймалъ тебя, мальчикъ. Бги поэтому, пока еще не насталъ день, чтобы къ ночи ты могъ снова вернуться. Мнаисъ ожидаетъ тебя. О, она не боится, что ты не придешь. Ты изъ тхъ же, какимъ былъ и Тимандръ, и двушка, еще радующаяся теплот своихъ членовъ, не отниметъ тебя у меня. Мертвой нимф своей принадлежишь ты. Но пусть коснется любящее дыханіе твое моихъ холодныхъ членовъ. Или ты уже не слышишь меня?Уже умираетъ, едва пробуждаются птицы, мой голосъ? Ты теперь уже, быть можетъ, сомнваешься, что это была я, которая такъ долго съ тобой говорила? Но это была я, Мнаисъ, сицилійская пастушка, любившая Тимандра, любимая имъ, и которая была многими любима. Слышишь ли ты? Флейтистка Аглая смялась однажды, когда, еще невзрослыми, пасли мы овецъ нашихъ отцовъ, надъ моими слишкомъ узкими членами, надъ моею длинною шеей. Давно она средь тней, Мнаисъ же любишь ты, мальчикъ. Спуститься ли мн? Нтъ, бги, будь счастлива, направляй осторожно шаги свои по песку. И если ты будешь спшить мимо покатой лужайки, съ которой подымаетъ свои крылья въ порозоввшее небо Пегасъ, то остерегайся подходить къ нему слишкомъ близко, чтобы не схватилъ онъ тебя и не унесъ съ собою. Ибо это тотъ часъ, въ который онъ вылетаетъ.