Чудесное, Манн Генрих, Год: 1894

Время на прочтение: 17 минут(ы)

0x01 graphic

Генрих Манн.
Чудесное

В конце прошлого лета во время одного путешествия я посетил небольшой провинциальный городок N. В этом городке я кончил гимназию, с тех пор не был там, и все мне стало чуждо. Из товарищей по гимназии жил в N. только Зигмунд Роде, который, кажется, был адвокатом и городским гласным. С ним я был близко знаком. У нас было много общего, и это скрепляло нашу дружбу. Мы не соперничали друг с другом, и оба получали высшие отметки по одним и тем же предметам, литературные вкусы у нас были одинаковые, и мы даже не расходились в оценке наших учителей. Искусство мы любили исключительной страстью. Когда мы о нем говорили, то чувствовали как бы отражение высшего, святого чувства друг у друга в душе. Мы поддерживали друг друга и любовались сами собой. Тогда мы не могли и допустить, что возможна для кого-нибудь из нас иная деятельность, чем посвящение себя искусству. Зигмундом всецело владела идея ‘служения идеалу’ в течение всей жизни, и он не верил в возможность каких-либо посторонних влияний. Что касается меня, то, по правде сказать, я относился к этому более скептически.
Когда я, по окончании гимназии, поехал в академию, он поступил в университет на юридический факультет, — ‘пока’, по его выражению, так как планы, которыми он намеревался заинтересовать отца, были у него совершенно иные. Затем в течение долгих лет между нами сохранялась лишь внешняя связь, и вот мне предстояло увидеться с ним в том кругу, где он, по-видимому, нашел то, что иcкал и где думал завершить свой жизненный путь. Сознаюсь, что я был немного предубежден против него. В моей памяти вставало лицо нежного задумчивого юноши с полудлинными волосами, с мягкими, немного женственными движениями, и невольно рождался вопрос, насколько же он должен был измениться наружно и внутренне, чтобы сделаться провинциальным адвокатом и городским гласным. И думалось мне, что если произошла с ним внешняя благоприятная перемена, то она неизбежно должна была отразиться неблагоприятно на внутренней, так как при таких обстоятельствах душа, у которой остается только одна страсть — страсть наживы, как бы поглощается телом.
Тело же благоденствует в уютной тиши провинциального городка, здоровеет от хорошей изобильной пищи, продолжительного ночного отдыха, отсутствия волнений и, в конце концов, приучается подавлять в себе все то, что раньше служило ему духовной пищей. К тому же я узнал, что он женат и тотчас же представил себе его жену обыденной провинциалкой, неспособной поддержать и развить в муже духовные интересы и стремления, а наоборот тянущей его понемногу вниз в житейское болото и представляющей собою скорее экономку, чем жену. Все эти неизбежные, мелкие, ежедневные заботы о семье, которую он себе создал и которая как бы составляла часть его жизни, мешали ему наверное вспоминать о прежних стремлениях и заниматься своим внутренним ‘я’, самоуглублению в которое мне лично в жизни мешало мало. Несмотря на то, что точек соприкосновения между нами, по-видимому, было немного, меня влекло какое-то странное любопытство посмотреть на те перемены, которые жизнь производит в каждом человеке, стоявшем когда-то близко к нам.
Я был приятно поражен, когда вступил в веселый белый домик, находящийся в глубине большого сада перед городскими воротами. Довольно поместительная комната, в которую меня ввели, была, по-видимому, меблирована произведениями местного мебельного магазина, но кое-где попадались художественные предметы, указывающие на часто предпринимаемые путешествия и на связь с высшей культурой.
Вошла жена моего друга, как нельзя более гармонирующая с этой комнатой. Костюм ее, сшитый, по-видимому, у скромной портнихи, все же не лишен был художественного вкуса, ее светло-каштановые волосы были красиво причесаны, и правильные черты лица дышали покоем. Движения ее хотя и были плавны и грациозны, но все же за ними чувствовалась привычка быстро справляться со всеми делами. Разговор ее был легок и непринужден, и если ей еще многого не хватало, чтобы походить на женщину светскую, зато и не было у нее тех многих несимпатичных черт, которые так часто встречаются у женщин среднего круга.
Она позвала к себе своих двух здоровых и красивых мальчиков, из которых младший мне живо напомнил моего друга юности, и мне еще более захотелось увидеть его самого. Его ждали со службы через полчаса.
Наступили уже сумерки, когда я услышал, как заскрипела садовая калитка, и я увидел высокого, полного, но хорошо сложенного человека. Проходя по саду легкой и уверенной поступью, он несколько раз останавливался перед розовыми кустами.
Наша встреча была очень сердечна, но он как бы не удивился моему внезапному приезду, так как, по его словам, сам привык часто и неожиданно менять местожительство. Он не засыпал меня вопросами, которые иногда так неприятно действуют на вновь прибывшего и кажутся допросом, — ему как бы знакома была окружавшая меня жизнь. За столом, во время обеда, он говорил об искусстве, о новых формах и выражениях красоты. Его замечания были остроумны и определенны, лишены той туманности и неясности, которые так свойственны молодости, но за то и не было в них юношеского одушевления. Он горячо отстаивал свои взгляды и вкусы, но в его устах это звучало холодно и казалось, что это далеко не составляет сути его жизни. Гораздо более важным и интересным являлось для него сооружение небольшого канала, предпринимаемого городом, и другие общественные работы.
Жена вмешалась в разговор, сумев направить его к его излюбленной теме, и слушала своего супруга внимательно и восхищенно.
После обеда, когда нам на террасу подали кофе, мальчиков отпустили, вскоре ушла и жена, когда мы погрузились в воспоминания.
Мы сидели в примыкающей к дому оранжерее, напоминающей собой веранду, и с наслаждением вдыхали вливающийся сквозь открытые окна, напоенный запахом бесчисленных цветов, мягкий воздух ароматной летней ночи. Лунный свет, смягченный легким туманом, ярко освещал старые деревья с одной стороны и погружал их с другой стороны в непроглядную тьму. Резкие контрасты света и тьмы увеличивали сад, и глаз различал лишь в глубине его небольшой кусочек белой стены.
Мы сидели в тени высоких растений без цветов, цветов на веранде не было, если не считать слабоокрашенного вьюнка, вьющегося через одно из открытых окон, и казалось, что этот, лишенный запаха цветок, переносит на себе весь доносящийся из сада аромат.
Мнение, которое, по прибытии, я себе составил о моем друге, живущем в подобных условиях, значительно изменилось. Я боялся, что узкий будничный круг задушит, засосет его, но вместо этого я был приятно поражен его положительными и уверенными суждениями об окружающих его явлениях, которые он выработал в себе, вследствие своей уравновешенной и покойной жизни. Мне показалось даже, что мы все, стоящие в круговороте времени и событий, не имеем того, что собрал и впитал он в себя, чтобы возрастить этот драгоценный материал у себя в тиши. Он довольствовался своим скромным местом, своим уединением и не стремился в гущу жизни. Мне хотелось высказаться.
— Приятно и радостно смотреть на твою семейную жизнь. Ведь ты счастлив?
Улыбаясь, он утвердительно кивнул головой.
— Да, мне повезло.
— Твоя супруга очаровательна и умна. О сыновьях твоих нечего и говорить. Младший — ведь это твой портрет, такой, каким ты остался у меня в памяти.
— Да, он часто напоминает мне о нашей молодости.
— Ты сам мне напомнил ее сегодня, так как и в твоем общественном служении ты остался художником в душе, разница только та, что ты меньше говоришь об идеалах.
Он одобрительно кивнул головой.
— Да, я немного от этого отвык. Не надо чудесное превращать в будничное.
— Чудесное?
— Да, по-моему, это подходящее название. Я подразумеваю под этим то, что неопределенно и о чем не думают в житейской обыденности, в которой все известно и размерено. Я говорю о том неясном, далеком, почти несуществующем, о мечтах, почти сновиденье, которое, если и переживаешь, кажется каким то неясным сном.
Я молчал, изумленный его странным волнением, прозвучавшим в его словах, и ждал продолжения. Он же встал и подошел к окну, в котором вился вьюнок. Потянув машинально к себе ветку, он продолжал:
— Цветок, о котором я думаю, похож на этот, но он несравненно нежнее и светлее. Так нежен, что не решаешься дотронуться до него. Только солнце юга целует его. Над голубым озером вьется он во множестве между матовой зеленью и ползет по берегу, по скале, между цветами граната и как бы обхватывает своими бледными руками белый домик. Мраморные террасы ослепительно сияют под синим небом, искрятся как красные рубины, цветы граната, а озеро ясно, как кристалл. Но всю эту яркость и весь этот блеск смягчает нежный покров этих цветов, белизна которых как бы таит в себе отблеск всех красок.
Он повернулся ко мне и усмехнулся, увидев мой удивленный взгляд.
— Я не фантазирую и это не идеал страны, о которой я сейчас говорил, это пережитое.
Я попросил его рассказать.
Он приказал принести проходящему мимо слуге бутылку вина и через несколько минут наполнил стаканы темной, искрящейся жидкостью. Мы молча чокнулись. Шагая взад и вперед, закинув руки за спину и опустив голову, Роде начал свой рассказ.

* * *

— Ты знаешь, что я должен был отказаться от выполнения моих юношеских заветных планов. Чтобы вознаградить себя за это первое большое разочарование в жизни, я предался самому дикому разгулу, но будучи уже не молодым студентом, 24-х лет я заболел, и сильное кровотечение из легких положило конец моей беспутной жизни. Вылечив наполовину, врачи отправили меня для поправления здоровья на юг.
Суровая зима, которую я пережил, близилась к концу, но, несмотря на дивный расцвет итальянской весны, я не мог насладиться ею в полной мере.
Мои чувства были как бы притуплены, мои мысли неясны и туманны. Мне казалось, что я пресытился всем. Я оглянулся на свою прошлую жизнь и ясно сознал всю ложь и всю мерзость ее, не надеясь вернуть потерянной веры. К этому же присоединялась физическая слабость выздоровления, связанная с душевной апатией.
Меня не прельщала кипучая жизнь городов, я не замечал даже вокруг себя все то оригинальное, что раньше не мог бы не заметить. Мимо меня проходил целый мир искусства и ничего не оставлял у меня на душе. Не думал я, что такова будет моя первая встреча с давно желанными произведениями искусства. Помню, как однажды я долгое время простоял в одной флорентинской церкви перед картиной Фра Ангелико.
От Мадонны, изображенной на картине, струился какой-то мягкий свет и как бы изливался на робкие фигуры, смотрящие на нее. Я немного шатался, когда вышел из церкви, и мои глаза были полны слез.
Несмотря на мою апатию и пресыщение всем, я неустанно к чему-то стремился, все время чего-то искал, совершая маленькие путешествия и не оставаясь нигде дольше пары дней.
В начале лета я очутился в горах, и даже не помню, как я туда попал. Постоянная моя квартира находилась на отдаленной небольшой возвышенности, в уединенной ферме. Но и там я мало проводил время. Ходил без устали по местам, которых почти не замечал, и попадал в селения, имена которых не старался узнать. Если при этом я нечаянно попадал к себе домой, то только приходил в уныние. Я как будто искал чего-то особенного и не находил.
Однажды проторенная дорожка пропала в густом хвойном лесу, и даже мое безучастное отношение ко всему было на этот раз побеждено торжественным, глубоким молчанием густого зеленого храма. Меня неудержимо влекла к себе таинственная даль и глубина леса. В конце концов, звуки человеческой деятельности приятно поразили мой слух. Это были дровосеки, разделившие со мной, после некоторых переговоров, свой завтрак. Не узнавая у них о дороге, я продолжал свой путь, и вот лес, который вел меня на вершину, закончился на отвесной скале. Заглянув вниз, я увидел сквозь густую зелень просвечивающую синеву озера. На противоположной стороне озеро окаймляли менее отвесные горы, густо поросшие, и в одном месте, где они немного отступали, был разбит сад или парк. На половине горы я заметил белый, в старом стиле, дом, не особенно большой и красиво выделяющийся из темной зелени кипарисов.
Одинокий домик у озера в узкой, как бы скрытой долине, возбудил во мне какое — то беспокойное чувство. Эта таинственная, даже плеском воды не нарушаемая, тишина будила у меня в душе какие-то неясные стремления и какую-то неосознанную тоску. Я снова заглянул вниз, и мне казалось, что я уловил дрожание воздуха. Я подумал, что в долине должно было быть особенно тепло и уютно, и что жизнь там протекает медленнее и красивее. Погруженный в раздумье и полный предчувствий, я оглядывался кругом, ища какого-нибудь спуска. Но дорога была как бы заколдована, и только после долгих усилий и даже некоторой опасности, добрался я до долины. Как бы боясь нарушить тайну и вспугнуть тишину этого очаровательного места, я тихо крался по заросшей ползучими растениями дорожке, вьющейся около самой скалы. Только пчелы жужжали в теплом душистом воздухе. Кое-где мне приходилось нагибаться, чтобы пробраться под нависшими камнями скал. По берегу озера тянулся густой кустарник, свисавший в воду, и во многих местах рос тростник, между которым попадались большие белые кувшинки.
Я настолько обошел озеро, что мог заметить, что оно очень сузилось в середине, и выступы земли, которые берег образовал на обеих сторонах, соединялись между собой сросшимися вершинами ильмовника и оливковых. деревьев. Это было что-то вроде густой зеленой беседки, и тут я в первый раз заметил нежный белый вьюнок. Он тянулся и вился на всем протяжении берега, а в этой зеленой беседке раскинулся причудливыми кольцами над синим озером.
В то время, как я внимательно следил за отражением игры листвы в кристально ясной воде, мне неудержимо захотелось медленно плыть под этим цветущим зеленым куполом, представляющим как бы въезд в таинственную страну, куда меня так сильно влекло.
Опустив голову, я продолжал свой путь, и когда я потом осмотрелся крутом, горы уже значительно отошли от озера. Я стоял перед садом, ведущим на вершину, на которой из-за зелени сверкал белый домик и белоснежные ступени его террасы, к концу совершенно закрытые зеленью.
Растительность садика, расположенного на солнечной стороне тихой, защищенной от ветра долины, роскошно развилась, и когда-то посаженные купами тисовые деревья образовали высокие стены, между которыми виднелась желтоватая листва лимонных деревьев, серебристая — оливковых, более темная — гранатных и почти черная — апельсинных деревьев. В местах, где ясно виднелись следы когда-то устроенных углублений в стене, стояли пострадавшие от непогоды мраморные фигуры, полузакрытые зеленью: Флора в широком, украшенном цветами одеянии и оскаливший зубы, что-то выслеживающий Фавн.
В высокой траве, между выглядывающими оттуда нарциссами, я приметил старый, во многих местах поломанный, но художественно исполненный бассейн, из которого с слабым журчанием била зеленоватая струя воды, которую ловил в своей руке каменный мальчик с грустным лицом.
Бассейн окружали вековые кипарисы, и они же составляли гигантскую аллею, спускающуюся прямой линией с горы. Дико растущий кустарник в таком изобилии покрывал толстые стволы деревьев, что, казалось, душил их и скрывал дорогу. Но белый вьюнок указывал путь. С берега он перелез через высокие стены тисовых деревьев и, извиваясь по веткам, обвил бассейн, чтобы оживить своими молодыми цветами серые каменные фигуры. Но и на ступени террасы полз вьюнок, как бы порываясь войти в дом, который, быть может, никто не видел кроме него. За причудливыми арабесками высокой заржавленной решетки находился особый мир, полный меланхоличного очарования.
Чем дольше я стоял, тем все больше в душу ко мне забирался страх, что вдруг кто-нибудь подойдет сзади и положит руку мне на плечо. Робко озираясь, я обернулся в надежде увидеть хоть какие-нибудь признаки человеческой близости, но на тихой воде едва заметно колыхалась маленькая светлая лодочка, привязанная к мостику. Я невольно представил себе лодочку, скользящей по блестящему озеру туда к зеленой беседке, и едва удержался, чтобы не отвязать ее. Если есть лодка, наверное существуют и владельцы ее. Но кто уединился в этом доме? Может быть искалеченный жизнью человек, решивший сделаться отшельником, или может быть больной, вроде меня. Кто бы он ни был, меня уже влекло к нему. Размышляя об этом, я дошел до конца дорожки, до места, где вода омывала отвесную скалу, и выбирая себе местечко для отдыха, я приметил в тростнике какой-то черный предмет. Это был плоский, довольно тяжелый челн, который я вытащил из густого кустарника. Челн был дряхлый и гнилой, но зато я мог пользоваться им без разрешения, и вылив из него воду, я поплыл в нем.
Плавание в подобной лодке не могло доставить наслаждения — неустойчивые короткие лопасти производили шум, и челн двигался вперед короткими, отрывистыми толчками. Но до зеленой беседки было недалеко, и в маленьком заливе для меня было приготовлено уютное место, как раз годное для моего челна. В нем я уселся удобнее и погрузился в созерцание маленького зеленого мирка, скрытого акациями, растущими по обе стороны озера и роняющими на меня свои пушистые, розоватые лепестки.
Теперь я находился в самом сердце очарованной страны, о которой я мечтал, как только проник в долину. В торжественной тиши я слышал дрожание воздуха, колеблющегося вокруг меня подобно отражению игры листьев в воде, временами налетало беловатое сияние, отражаемое вьюнком с зеленой беседки. Понемногу начали раздаваться и звуки жизни, вспугнутой моим появлением. Сзади меня застрекотали кузнечики, красные жучки поползли по листьям и с шумом падали в воду. В воздухе раздавалось едва слышное жужжание, и слабо плескала вода… В золотых лучах солнца сверкали синим огоньком изящные стрекозы и мотыльки.
Как долго я сидел в моей лодке? Я бы не мог ответить на этот вопрос. Вдруг какая-то легкая тень отразилась в солнечных лучах, вынырнул узкий нос светлой лодочки, и постепенно обозначились в ярко освещенном воздухе контуры женского тела. Она еще раз взмахнула веслами, и под мягкими складками белой одежды угадывались стройные руки и нежное, изящное тело. Она заметила меня. С широкой соломенной шляпы низко свисало прозрачное кружево и закрывало ее лоб и ее широко открытые глаза.
Я нагнулся вперед и заглянул ей в глаза, не чувствуя вместе с тем ее взгляда. Встреча с ней не удивила меня. Ведь не зная о ней, населил же я озеро, дом и сад всем тем, что грезится нам в снах, всем лучшим, что живет у нас в душе. И казалось мне, что без нее не могло быть и жизни здесь в этом зеленом царстве, она была душой его. Я почти ждал ее.
Лодочка медленно поплыла далее. Она так бы и прошла мимо меня, и я бы не удержал ее. Но достигнув зеленого свода, она нерешительным жестом вложила весло, и мне пришла в голову мысль — может быть это ее постоянное местопребывание, и быстро решившись, я сказал:
— Я вижу, что я ошибся. У вас, несомненно, больше прав на этот тенистый уголок.
Она отрицательно покачала головой, когда увидела мою попытку вывести челн из маленького залива.
— Оставайтесь, — произнесла она равнодушным, слабым голосом, — хватит места и для двух лодок.
Двумя короткими ударами весел она придвинула свою лодочку к моей.
Вложив весла, она поправила смявшиеся немного складки своего платья и подперла голову рукой. Движения ее были так непринужденны, как будто бы она была одна. Взор ее был устремлен в воду. В ее широко открытых зрачках как бы осталась частица солнца, из которого она вышла, но взгляд ее был необыкновенно странен и безучастен. Она сняла шляпу, и я увидел, что тяжелая масса ее слегка распустившихся волос была серовато-белокурого оттенка, лишенная блеска. Этот оттенок был так тонок, что цвет волос, несмотря на их густоту, сливался с матово-белым лбом. ее свободная правая рука свешивалась через край лодки, и под белоснежной кожей обозначились тонкие голубые жилки. Как эта рука, так и профиль ее прямого, узкого носа и слегка открытых, слишком красных губ имели какой-то странный характер бессилия.
Она, казалось, забыла про меня, и у меня было достаточно времени, чтобы делать эти наблюдения. Чем дольше она сидела около меня, тем больше я чувствовал, что от нее исходит что-то удивительно чарующее и успокаивающее.
Неожиданно она подняла голову и посмотрела на меня. Она заметила тетрадь, лежащую у меня на коленях, и спросила:
— Вы здесь рисуете?
— Я даже не пытался.
— Разумеется, нет?
Она сделала движение рукой и произнесла неуверенно, как бы ища выражений.
— Если бы я даже умела, то всего не передать. Потеряется цельность. Надо было бы все это разложить, чтобы понять, как складывается впечатление. Не хочу я этого знать, пусть будет лучше так, как оно представляется.
Это неопределенное ‘оно’ казалось мне в ее устах таким загадочным, беспокоящим и вместе с тем таким влекущим, как будто было давно мне известно. Я молчал и внимал ее голосу, который все еще раздавался в моих ушах.
Наконец, чтобы что-нибудь сказать, я спросил:
— Озеро, наверное, очень глубоко?
Она быстро ответила:
— О, очень.
И, казалось, раздумывала, прежде чем продолжать:
— Никто не знает, насколько оно глубоко. Если бы захотели узнать, то осквернили бы его. Как отрадно думать, что будешь опускаться туда вечно, не находя дна.
Мы опять помолчали. Мне казалось, что в ее словах должен быть скрыт какой-то чудесный смысл, а между тем в них было много для меня интимного.
Через минуту раздались семь колокольных ударов, громких, ясных, но без эха. И я мысленно сравнил ее голос с звоном надтреснутого колокола.
Она взялась за весла, и гребя, произнесла, обращаясь больше к себе, чем ко мне:
— Опять настало мое время.
Не отдавая себе отчета для чего, я это делаю, я последовал за ее легкой лодочкой. Мой неуклюжий челн качался из стороны в сторону, лопасти гремели, и приходило на ум сравнение, что тело стремится вслед за улетевшей душой.
До сих пор я не обращал внимания, что уже начало темнеть. Теперь я заметил, что солнце стояло над горным хребтом в голубоватой дымке. Оно рано покидало зеленую долину. Над озером расстилался белый туман такой тонкий, что сквозь него просвечивал свет, но все же он мешал различать в каком месте скала соприкасалась с водой.
Моя спутница накинула на голову и на плечи мягкую желтую шаль, и в выражении ее лица еще яснее сквозило страдание.
Находясь приблизительно против того места, где я нашел лодку, я решил проститься.
Угадав мое намерение, она повернулась ко мне, и спросила, не выражая удивления:
— Куда вы?
Указав туда, я сказал:
— Там пристань для моей лодки, примите мою благодарность и отпустите меня.
— Но вам будет значительно удобнее на той стороне, — сказала она просто и продолжала грести, и я последовал за ней.
Мы причалили к нижнему концу сада. При высаживании я предложил ей руку, в которую она так легко вложила свою, что я ее почти не почувствовал. Потом мы некоторое время нерешительно стояли у берега, может быть, ожидая слов друг от друга.
Наконец, я снял шляпу, и в то время, как она благодарила меня, я увидел снова ее глаза, смотрящие, но не видящие меня.
Медленно пошла она, и со странным напряжением я смотрел ей вслед. Она отперла калитку, которая осталась полуоткрытой. Теперь она шла по лугу, и я не мог уследить за движениями ее тела. Очертания ее фигуры делались все туманнее, и можно было подумать, что она стоит на одном месте на цветочном лугу. Ни один цветок не пострадал под ее ногой. Белый вьюнок, по которому она проходила, вился все также и устремлялся, как и она, вперед.
Тонкий туман уже готов был поглотить ее, но белый вьюнок, белее чем воздух, показал мне дорогу, по которой пошла она.
На одной ступени террасы она остановилась, и я увидел, как она прислонилась к мраморным перилам, сверкающим из-за темной зелени и ее руку, манящую меня.
И тотчас же я пошел по той же дороге, где шла она. — в полусне.
Не дойдя немного до нее, я остановился, так как она начала говорить, ее голос звучал глухо и неясно, вследствие быстрого подъема и густого вечернего воздуха.
— Вы оттуда пришли? — спросила она, указывая по направлению высокой горы.
Я подтвердил.
— И вы решили возвратиться туда?
Я ответил не сразу. В первый раз я обратил внимание, что нахожусь в чужом и незнакомом месте ночью, вдали от своего жилища.
Она продолжала, не обращая внимания на мое замешательство:
— Вы заблудитесь, темно, и дорога не легка. Идите сюда.
Не дождавшись моего ответа, она продолжала свой путь, а я, как бы погружаясь в бездну, последовал за белой фигурой, то исчезающей, то появляющейся между изгибами темной зелени.
На одном повороте, между темными кипарисами внезапно показался белый домик. Через простую входную дверь мы поднялись среди едва мерцающих статуй по широкой, слабо освещенной лестнице. Наверху меня встретил, как бы предупрежденный о моем приходе, старый слуга и повел меня в обширную спальню.
Я не решался обратиться с вопросом к молчаливому человеку. Когда он бесшумно удалился, я смотрел некоторое время на пламя свечей, горящих на камине в старинных серебряных подсвечниках, и как бы видел перед собой ее загадочный взгляд, который она бросила мне на прощанье.
Я робко повернулся при вторичном появлении слуги, пришедшем спросить меня на ломаном итальянском языке относительно ужина. Я поблагодарил его. Необыкновенная усталость охватила меня, так что я остался в широком, удобном кресле, не будучи в состоянии сделать ни одного движения.
Наконец, я все-таки поднялся, чтобы раздеться. Потушив свечи, я неопределенное время лежал в темноте, действовавшей на меня благотворно и казавшейся мне родиной. Определенных мыслей у меня не было. Без особого напряжения мысли у меня все время было чувство,, что передо мной находится что то белое, какой то неясный свет, за которым я следую, но без ощущения движения.
Иногда мне приходило на ум какое-нибудь безразличное слово, которое вдруг изменило свой обыкновенный смысл, и я не замечал этого. Все стало по-другому, чем было до сих пор. Я сам стал чужим, с которым могло случиться самое невероятное и не удивить меня.
Я проснулся, как только что забрезжил рассвет и уже знал, что больше не засну. Какое то неопределенное внутреннее беспокойство совсем прогнало мой сон. С нетерпением ожидал я полного рассвета, чтобы хорошенько осмотреть комнату, в которой я находился. Но все еще долго было погружено в мрак, кроме потолка, на который я и обратил мои взоры. Понемногу и все яснее я стал различать на потолке многочисленных ангелов в стиле рококо. Их розовые тельца были частью рассеяны отдельно, частью изображены группами, смеющимися и занимающимися музыкой. В одном месте один выглядывал из большой раковины, другой облокачивался об стройную колонну. Эти предметы были, как и тела ангелов, розового цвета, но с желтоватым отблеском.
И внезапно обе нежные краски слились с третьей в одном аккорде, и солнечные лучи, скользнувшие по ним, сразу преобразили потолок и превратили его в произведение искусства, вдохнув во все жизнерадостность. Ангелочки, казалось, впорхнули на руках их матери-солнца и до тех пор предавались веселью, пока оно не покинуло их.
Наверное, прошло около часа, а я все еще не мог оторваться от очаровательной, жизнерадостной картины. Когда же я осмотрелся вокруг, меня охватило тоскливое чувство при виде темных, деревом обшитых, стен. Перед широким камином стояли глубокие, темные кресла, а старинные серебряные канделябры печально отражались в черном мраморе. В одном углу комнаты строгая Мадонна смотрела на пустую, находящуюся у ее ног, скамеечку для молитвы.
Удрученный странным молчанием и тягостным настроением, исходящим из этой обстановки, я наконец поднялся и быстро окончил свой туалет. Затем я подошел к одному из окон и полной грудью вдохнул ароматный утренний воздух, но он мне не доставил обычного наслаждения. Передо мной расстилалась великолепная панорама, и зеленая долина сверкала под солнцем какой-то сдержанной красотой, но вчерашнего очарования уже не было. Мне было странно, что я еще здесь.
Я почему-то испугался, когда высунувшись в окно, я увидел ее внизу на террасе. Она стояла вся в белом, облокотившись на мраморные перила. Может быть, она стояла уже долго. Вьюнок, обвивавший колонну, как будто ласкал ее. Я невольно перевел глаза на потолок и не мог не сравнить розового, цветущего ангела, опирающегося на розовую колонну, и ее вялую, усталую и почти болезненную фигуру.
Но кто она? я даже не знал ее имени. Мое замешательство росло, когда я думал о том, как буду говорить с ней, благодарить ее.
Наконец я отошел от окна и старался отвлечь свои мысли от всех этих странных впечатлений. В конце концов, утешал я себя, приключение это довольно обыкновенно и явилось даже кстати в моем слишком смелом путешествии по горам. Но все же я чувствовал на себе уже отражение крайнего напряжения, которое туманило мысли и ослабляло тело.
Только что я решил уходить, как слуга принес мне завтрак. Наскоро закусив, я взял шляпу и палку.
Передняя, в которую я вошел, была выдержана все в тех же темных тонах. Я заметил чудный ларь старинной резной работы.
Вдоль стен тянулись широкие диваны. Везде был заметен комфорт старинной, дорогой обстановки. Узкая галерея, к которой, невидимому, примыкали ее покои, вела на широкую, светлую лестницу, по которой я спустился между бронзовыми грифами и карликами. На одной из широких площадок я невольно остановился перед очаровательным гобеленом, изображавшим пастушескую идиллию в нежных, блеклых тонах, и превратившим площадку в маленький элегантный салон.
Раздумывая обо всем виденном, я спустился вниз. Выйдя на террасу, я увидел, что она не ждала меня и не удивилась моему приходу. Когда она повернулась ко мне и пожала мне руку своей прохладной рукой, мне казалось, что я не расставался с ней никогда, так близка была она мне. Если я полчаса тому назад думал о том, что не знаю ее имени, то теперь мне казалось невозможным, что существовало время, когда я ее не знал. Казалось так просто и естественно, что я нахожусь здесь, возле нея, что это должно остаться навсегда.
— Это чудеснейшее утро, которое только можно себе представить, — произнесла она, и в словах ее мне послышалось желание, чтобы я сравнил это утро со всеми предыдущими, которые я провел в ее обществе.
Посмотрев на меня, она заметила.
— Как вы бледны! Вы плохо спали?
Я объяснил это утомлением прошлого дня.
Она повторила задумчиво:
— Да, вы очень бледны.
И хотя она это произнесла без особенного участия, я почувствовал, что я в самом деле бледен и не здоров.
И она мне показалась сегодня более бледной и усталой, и голос ее звучал глуше. Только что я хотел выразить ей свое сожаление, что мое присутствие задержало ее вчера в вечернем тумане, как она перебила меня вопросом:
— Вы хотите уже вернуться домой, куда же?
Я назвал свое местопребывание.
— Это наверное далеко?
— В день можно дойти.
— А что вы хотите делать там?
Я мог бы удивиться этому вопросу, но я только пожал плечами. Она ответила за меня.
— Ровно ничего, я знала это. И ведь вы же боитесь возвращаться через горы.
В самом деле, в этот момент я не представлял себе, как я покину зеленую долину.
— Я пошлю за вашими вещами, — сказала она равнодушным голосом.
Несколько мгновений мы стояли молча, погруженные в созерцание мягкого солнечного тумана, расстилающегося над озером.
Потом медленно и равнодушно, как всегда, она взяла тетрадь, которую положила на галерею при моем появлении. У стены дома, с которой свешивался пестрый ковер, стояло изящное, длинное бамбуковое кресло, в которое она и уселась. Следуя ее приглашению, я опустился в другое, против неё. Опираясь о галерею, я смотрел то на море зелени, омывающее у моих ног мраморные ступени, то на нее, которая, как и вчера, оправляла свое платье трогательно-небрежными движениями, прежде чем открыть свою тетрадь. Она сидела, опустив на нее глаза и, казалось, забыла о моем присутствии. Между нами царило молчание, как между старыми знакомыми, которым не надо говорить, чтобы чувствовать себя близкими друг другу.
Это были ноты, по которым она водила своим стройным пальчиком, ее полуоткрытые губы почти не шевелились, так что не слышно было слов песни Чайковского, но нежная мелодия все же
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека