Младенческая память, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Младенческая память

I

Мы сидели за вечерним чаем, и Ефим Петрович, гидротехник, которого звали почему-то ‘хитротехник’, — должно быть, за его незлобивость и мечтательность, — человек волосатый, бородатый и кряжистый, заговорил о памяти.

Неизвестно, что такое память, известно только, что отними ее у человека — и человека нет. Иногда не верится даже: ‘Я ли?’ Память говорит: ‘Ты’. Она все время блюдет и сортирует, точно готовит отчет для вечности. Иногда кто-то в тебе усиленно желает забыть и не может, и это всегда бывает страшно мучительно. Иногда она подсовывает тебе то, что тебе не нужно совсем, и ты отмахиваешься с досадой: ‘Ну, зачем же мне это? Спрячь’. Она спрячет на время, а потом вдруг неожиданно вскинет перед тобой опять — буквально подбросит перед глазами, как ворох опавших ярких желтых осенних листьев. Не закрывай глаз — все равно увидишь! И увидишь еще, что это зачем-то нужно и почему-то важно.

Ефим Петрович говорил, несколько конфузясь и глядя в блюдечко:

— Вы, может быть, и не поверите, а я начал помнить себя с двухлетнего возраста… Да, с двухлетнего…

Отец жил тогда на хуторе, и помню я, как в первый раз я в реке купался. Не сам, конечно, не по своей воле: отец принес на руках… Отец принес, и отец раздел. Это было, конечно, привычно тогда и не запомнилось.

Но вот что было ошеломляюще и потрясло: он взял меня подмышки и окунул с головой в реку…

Понимаете ли: не в то детское мое липовое корыто, а в реку — в огромную для меня тогда воду, с огромнейшими зелеными лопухами на берегу, с огромнейшею ветлою на другом берегу, со стрижиными норами по обрыву…

Как отчетливо помню я, что открыл глаза в этой огромной воде и ко мне со всех сторон точно молнии какие-то, зеленые, желтые, ко мне, отовсюду!.. Огромное, холодное, мокрое, и молнии зеленые и желтые кругом — вот во что я был погружен тогда… И как же я был весь потрясен тогда, потрясен ужасом, маленький, двухлетний, величайшим ужасом — я сказал бы теперь — растворения в стихии!..

Ведь вот же ничего больше не было — один момент всего, ведь отец, конечно, тут же меня вынул из воды, а вот не забылось же во всю жизнь… Какое забылось!.. И сейчас даже мороз у меня по коже идет, когда вспоминаю… Это значит, я в первый раз тогда, будучи двухлетним, ощутил во всей полноте, какая человеку доступна, свою личную смерть именно как растворение в чем-то: из тебя выходит твое и в тебя отовсюду (это главное) входит не твое, чужое, постороннее — скажем, стихия… Растворение в каких-то молниях, зеленых и желтых…

Любопытно, что я несколько раз потом тонул, так уже в возрасте десяти-двенадцати лет, — ведь до того тогда купались летом, что непременно судорогой руку сведет или ногу, — но это в какое-то мутное пятно слилось: невозможно уж разобрать, где, когда именно тонул и как спасся… А вот маленький миг, ведь миг всего, его и передать нельзя: до того он был короток, как видите, остался, и забыть его никак нельзя.

— Не потому ли вы сделались и гидротехником? — пошутил я, наливая ему новый стакан чаю.

— А может быть! — тут же согласился он. — Может быть, повлияло это… Еще в то же время и в той же речке (это не река была, а всего только речка, и не носила она никакого названия) утонул наш Нептушка… Это была собака большая, рыжая, кудлатая… Сенбернар?.. Может быть… Нет, едва ли… Откуда же у нас мог взяться сенбернар на глухом хуторе?.. Дворняга, конечно, но большая… Когда меня ставили наземь, я пытался до его спины дотянуться рукой, но не мог дотянуться, хотя и на цыпочки становился… А глаз его в это время, темно-коричневый, близорукий, приходился вровень с моим глазом, потому что он обнюхивал мою шею, и нос у него был холодный.

Я на нем часто катался: нянька просто сажала меня ему на заплечье, но рук своих не отнимала, и он пройдет, бывало, со мной, не спеша, шагов пять, пока я не закричу… Так вот он тогда же летом пропал ночью. Утром уж его никто около дома не видел. А вечером нянька моя, девка с деревни, гуляла со мной по берегу речки, между лопухами, и я увидел его в воде, около берега… Он был очень старый тогда: клыки у него выпали, брыжи висели, как жабры… Теперь мне кажется, что ночью он подошел к реке напиться и тут как раз был параличом разбит…

Это была первая моя жалость не к себе самому: утопший Нептушка! Я помню, как я плакал, когда его закапывали, и отталкивал руками серого бумажного коня с выдранным хвостом, которым нянька хотела меня развлечь или утешить… Уши у этого коня тоже были оборваны, конечно…

Но вот в осень этого же года я помню и свой восторг, совершенно ни с чем впоследствии не идущий в сравнение: восторг и даже гордость от своей удачи… Это, видите ли, простая яблоня, дичка, росла на краю нашего сада, и когда мы под нею сидели с няней… Аришей, Аришей звали эту мою няню, — совершенно засиял Ефим Петрович. — Так вот, когда мы с Аришей сидели, я разгребал палочкою листья палые и нашел яблочко — светло-желтенькое, с темной родинкой, совсем спелое, вкусно-е необычайно!.. Ничего уж больше в жизни не встречал я вкуснее!..

Радость была в том… Нет, сильнее — восторг, а не радость… Восторг был в том, что это я, я сам, а не няня, нашел не цветное стеклышко, не гвоздик какой-нибудь ржавый, не камешек пестренький, не букашку какую-нибудь, не цветок, а то, что можно съесть: яблоко!.. Можно съесть, не спрашивая об этом няньку и от нее не скрывая, не опасаясь, что она вырвет у меня изо рта, бросит наземь, затопчет ногами с отвращением…

Мало ли что приходилось брать в рот в возрасте двух лет!.. Ведь все надо было исследовать на вкус…

Это же дикое яблочко была бесспорная пища, и я нашел ее сам!..

До чего отчетливо я помню тот день с белой паутиной, и как паутина эта за репейник зацепилась, и как садом пахло!..

И еще помню я, как Ариша — она была кривошея — смотрела со всех сторон на ветки яблони этой, и даже пробовала их трясти, и своею ногою толстой (совсем без щиколотки были у нее ноги и в рыжих башмаках) разворачивала листья кругом, как курица, чтобы найти и самой хоть одно такое яблочко, как я нашел. Нет, ей не удалось!..

Это был день моего восторга!.. В таком же восторге, должно быть, котенок бывает, когда ему удастся поймать первого кузнечика в траве…

— Или птичку, — добавил я.

— Ну, куда же там котенку птичку поймать! — И оборонительно выставил вперед квадратную ладонь Ефим Петрович. — Нет, кузнечика… Именно кузнечика!.. А потом я помню, зимою, в самом начале зимы, в ноябре — снег уже выпал — было одно тягостное утро и один удивительный, очаровательный день…

Другая у нас собака была на хуторе, кроме Нептушки, — черная, Арапка… Бывало, все припадает на передние лапы передо мной и хвостом своим водит радостно, а хвост необыкновенно пухлый, какой только у глупых собак бывает…

И вот однажды утром я выглянул из сеней в двери на двор и увидел почему-то на кусте сирени — а куст был весь в снегу, — увидел этот самый пухлый Арапкин хвост. Не весь: он был длинный, а только кончик его, самую кудлатку, в которой репейник всегда торчал…

Что это кусок Арапкина хвоста, я узнал сразу. Но вот была задача: как он попал на куст сирени? Как он оторвался от Арапки?.. И пятна какие-то желто-розовые на снегу у крыльца были, и отец счищал со снега их железной лопатой.

У матери, я помню, лицо было бледное тогда, когда брала она меня на руки и шептала этак: ‘Ничего, деточка, не бойся. Убежали уж волки… В лес убежали волки… Это ночью, когда ты спал, а теперь их уж нет, волков…’

И я понял, что Арапки уж тоже нет, как и Нептушки: разорвали волки Арапку и съели, и я заплакал в голос…

А очарование пришло через несколько, должно быть, дней, когда нянька вынесла меня на замерзшую речку, на которую и глядеть-то было больно: так лед сверкал. Лед был первый, чистенький, гладенький, и бегали по льду этому сельские ребятишки, с палками-колдашами, глушили рыбу, и вот и теперь я отчетливо помню, как под их ногами лед булькал… Он был ведь тонкий еще и именно булькал — другого слова подходящего не знаю, — вот как вода булькает, когда начинает из полной бутылки литься…

Колдаши у ребят были ветловые с белыми кружочками, вырезанными по коре… Этими колдашами били по льду, когда под ним прижукшего окуня или пескаря замечали, — оглушат, пробьют лед и вытащат рыбку голой рукой…

Но не в этом было для меня очарование: не в окуньках и пескариках, а в том, что тут, на льду этом, я в первый раз в жизни увидел радугу.

Дело простое: иногда колдаш не оглушал рыбы — она уплывала, но от удара лед трескался веером. Мальчишка кричал: ‘Орел!’ — и убегал дальше, а я, увидев одного такого ‘орла’, положительно обомлел от счастья… Я опустился на лед и старался захватить его своими ручонками… Какая это была красота!.. В каждой трещине, конечно, преломились солнечные лучи, и весь ‘орел’ такими сиял красками несказанными!..

О-ча-ро-вание!..

Нянька пыталась было оттащить меня. Но куда же? куда же еще можно было из этой сказки?!.

Я пронзительно кричал, упирался, я вцепился красными пальчонками в трещинки льда, я болтал, лежа, ногами в маленьких валенках, от нее отбивался…

Понять меня она не могла. Она тащила меня безжалостно и тоже кричала: ‘Нет там никакой рыбки!.. Что ты там ловишь, глупый?.. Ты простудишься!’

Она так и не поняла, что я уж ‘простужен’ на всю жизнь… что этого ‘орла’ из радуг я так и буду потом ловить всю свою жизнь, отлично зная, что нет под ним никакой ‘рыбки’!..

Очень искренне сказалось это у Ефима Петровича.

Трудно, даже и задавшись исключительно этой целью, найти сорокалетнего человека с застенчивыми глазами, а у него как раз и были застенчивые, в очень молодых ресницах и веках, прозрачные глаза, такие, которым и хотел бы не верить — не можешь. И под стать глазам были у него губы, очень склонные по-детски широко удивляться.

— ‘Орла’ вашего я не совсем понимаю, как и ваша нянька, — сказал я, — а волками и меня в детстве пугали… Я ведь тоже русский, а уж это что же за русское без волков?..

— Верно! — подхватил Ефим Петрович. — С последним волком исчезнет и весь наш руссизм…

— Однако вы их все-таки не видали, сознайтесь!

Но Ефим Петрович выставил вперед руку для защиты.

— Волков я увидел так же близко от себя, как лошадей, в ту же самую зиму, когда был по третьему году.

Я не знаю, зачем меня и старшего моего брата, теперь покойного — еще студентом умер от тифа, а тогда ему лет пять было, — отец взял в кибитку и куда он мог с нами ехать на паре лошадей цугом… А что на паре и цугом — это я отчетливо помню. И лошадей помню и помню, что башлычок, которым меня мать укутала, очень резал мне щеки, и все его отодвигал к ушам я…

Так и не спросил я потом, куда это мы ехали тогда, но в город за сорок верст мы не могли ехать — это было бы очень далеко от нас с братом, — может быть, в гости…

Но до чего же ясно помню я сидевшего на облучке Гришку, парня лет семнадцати!.. И вот же нянька Ариша не осталась у меня в памяти так полно, как этот Гришка… Кривошея, — да: вот так глядела, голова набок… башмаки рыжие… ноги толстые, без щиколоток. Но вот цвета глаз ее я не помню… А Гришкины серые глаза помню ясно, и над ними косицы желтые, и в желтой голице кнут. В нагольном тулупе, кушаком красным подпоясанный и без шапки почему-то стоит он на облучке…

Это верстах в четырех — в пяти от хутора на нас напали волки. Должно быть, те же самые, что Арапку съели. И вот около самого лица своего я увидел морду серую, зубы белые и красный язык волчий — и тут же грохот выстрела: это отец стрелял из берданки… Как ему удалось отбиться от стаи и куда мы приехали тогда: домой ли повернули, или добрались до села — это уж в памяти не осталось, но я помню, как потом какая-то черная, на монашенку похожая старушка выливала мне ‘испуг’ из воска и что-то показывала моей матери, и обе говорили наперебой: ‘Вот как он вышел!.. Совсем, как живой’.

Тут Ефим Петрович, все время очень помогавший своему рассказу руками, начал лепить из мягкого белого хлеба что-то напоминавшее ему, может быть, ‘испуг’ из воска. Но не нашел еще я, что бы сказать ему кстати (я к тому же люблю больше наблюдать и слушать, чем говорить), как он продолжал, загораясь:

— Еще что я помню из того времени совершенно ясно — это пожар и грабителя… Горело не у нас на хуторе, а в селе, но недалеко от нас. Все окна у нас были красные, и мать металась по комнатам и вытаскивала подушки на снег… Помню, как мимо окон провели нашу пару лошадей из конюшни, чтобы не забыть их вывести потом, когда гореть начнем: ведь часто так, в суматохе, забывают… Отлично я помню, что сидел на стульчике своем — высокий такой, домодельный, обыкновенный детский стульчик — и пил чай вместе со всеми, когда полыхнуло в окна и ударили в колокол… Я слезть со стульчика сам не мог, а около меня на столе лежал пряник… Я, конечно, его не ел, я был очень испуган для этого. Но старший мой брат, тот самый пятилетний — его Колей звали, — взял у меня этот пряник и сказал: ‘Все равно сгорим!’ — и начал есть.

И вот дальше про пожар этот я ничего не помню, а этот вот пряник, как его взял Коля и как сказал: ‘Все равно сгорим’ — и начал есть, это я не забыл. Так, значит, это меня изумило!

Но грабителя я всего яснее помню — потому, может быть, что мне в ту пору было уже невступно три года.

Дело было летом, как раз во время уборки хлеба. Отец и все в доме были на поле. Остались в доме только мы трое с матерью: я, Коля и мой младший брат, еще грудной. На крыльцо к нам вошел нищий, как обыкновенно — в армяке рыжем и с мешком. Нищие проходили часто, и я бы не запомнил этого, как других не запомнил. Но этот меня ошеломил: он схватил мою мать за руки, когда она вынесла ему на крыльцо хлеба, протиснул ее через дверь в комнаты, протиснулся со своими мешками сам и крикнул: ‘А ну, щикатунку отмыкай!..’

С этого дня я и слово это, ‘щикатунка’, на целую жизнь запомнил.

Знал ли этот в армяке (а высокий он у меня в памяти, в бороде седины никакой, борода черная) — знал ли, что дома и на всем хуторе никого, кроме нас, нет, или увидел это, когда пришел, и сразу задумал ограбить, и, может быть, подвода его ждала где-нибудь, — это уж впоследствии старался себе я объяснить, а тогда я, помню ясно, прижался к шкафу и смотрел на него не плача…

Высокий, выше отца, борода черная, нос хрящеватый и ноздри узкие… И в шапке, несмотря что лето…

Я помню, что мать отперла шкатулку (желтую, березовую, на комоде стояла), и он кинулся к ней сам, что-то выхватил и запихивал в мешки, а мать заламывала руки и плакала… Потом он по ящикам комода стучал, мать и их отпирала, и он зачем-то совал в мешки ее платья (одно, шерстяное синее, я очень ярко помню)… Потом мать вынула из ушей серьги и подала ему… Но он что-то еще требовал…

Он кричал матери: ‘А то и щенят твоих в мешок!’ — и вдруг сильно дернул меня к себе за руку, и я залился плачем… И маленький, я помню, плакал, а Коля весь так и дергался за кожаным креслом, и рот у него был совсем, как говорят, сковородником…

Но вот нищий вдруг подхватил поспешно мешки свои, перебросил через плечо и к дверям кинулся: это он услышал топот лошади на дворе. И мать, конечно, услышала и за ним бросилась на крыльцо…

Потом — я так живо, как сейчас, это помню — отец мой (это он приехал с поля неожиданно совсем) перегнулся с седла и хлестал наотмашь грабителя арапником, а лошадь, серая, тонкоморденькая, вертелась и крутила хвостом…

Помню даже, какой Коля стоял тогда на крыльце: волосы у него поднялись ершом, рот трубкой вытянут, топает ногами и кричит: ‘Лупи его! Лупи его!.. Бей!..’

— А вы не сочинили тут чего-нибудь, Ефим Петрович? — усомнился я улыбаясь. — Неужели все это вы запомнили с трех лет?.. Должно быть, потом что-нибудь от себя прибавили. Сознайтесь!

— Все помню! — и живо выставил ладонь Ефим Петрович, как щит. — Да и выдумать что-нибудь было бы мне трудно. Вскорости после этого, осенью, отец бросил место на хуторе и переехал с нами в город… Так что дальше уж пошло у меня все городское, а из того, из деревенского, я запомнил еще (тем же летом, как и грабитель, было) — заехал к нам доктор какой-то… земский врач, должно быть, а я, по мнению матери, чем-то был болен, и она захотела меня ему показать… Мать — кто же ее осудит? — заботилась обо мне, а вышел из этой заботы совсем другой результат…

Конечно, она приодела меня во все новое. А это было одно из моих великих младенческих огорчений, когда надевали на меня что-нибудь новое!.. Приодела и повела в сад. Там доктор сидел за столиком с отцом и закусывал. Сапожки новые, конечно, мне ноги жали, курточка новая смущала меня ужасно, и нужно было идти, высунувши язык.

Так мать меня учила: ‘Когда будем подходить, язык высунь, доктору покажи’.

И вот, только я его заметил на скамеечке зеленой под кленом, красного, седого, с баками висячими, я и высунул язык… Смотрел на него исподлобья, язык высунул и так и шел… очень серьезно я шел, добросовестно очень, я высунул язык как можно длиннее! А он, старик этот красный в черных очках, он показывал на меня пальцем и хохотал.

Вот когда я в первый раз почувствовал горькую обиду!.. При матери, при отце обидел меня этот красный старик с баками седыми, и ни мать, ни отец даже и не подумали за меня заступиться!..

Ефим Петрович обвел глазами, немного выпученными и порозовевшими, меня всего и докончил вдруг конфузливо:

— Я не знаю, зачем это все вспоминаю. Вам, конечно, нелюбопытно: столько мы в последнее время пережили большого, взрослого, столько потрясений разных великих… много… очень много… Но, верите ли, я лично так думаю… мне лично так кажется, что за всю свою взрослую жизнь я уж не видал… не встречал ничего, что бы меня более испугало, или более взволновало, или очаровало, или поразило, или даже обидело!..

К трем годам жизни, мне так кажется, я уже видел и испытал — в общих чертах, в общих картинах — все главное, что мне предложила, чем меня наградила жизнь. Остальное все были только вариации, разработка, а главное, главное-то оно вон когда было дано: в два-три года… когда я не говорил еще, а лепетал, когда я и не видел еще даже, а только смотрел… когда меня за ручку водили!..

II

Я живу от города вдали, и кто приходит ко мне, уходить должен засветло, так как и дороги ко мне нет, — тропинка по буеракам, — в темноте не мудрено сломать ногу. Засветло собрался идти Ефим Петрович, а я вышел его провожать.

Дождик накрапывал, и, когда мы вышли из моей калитки, сказал Ефим Петрович:

— У меня ведь метеорологическая станция при конторе завелась, вы не знаете? Завелась недавно… Зовут ее здесь, конечно, ‘металлургической’ — слово это известнее: каждый день во всех газетах попадается… И должен я теперь, как Брюс, предсказания делать… А вот этого дождика — ночью он, пожалуй, разыграется — я так и не предусмотрел!

— Разве кто-нибудь приходит справляться? — удивился я.

— Как же можно!.. Любопытный пошел теперь народ, и в науку верят… Да ведь за сколько — спросите — вперед? Недели за три, за месяц должен я предсказать аккуратно, не будет ли очень холодно, не будет ли оттепели, ветра сильного не ожидается ли этак через месяц… Вот ‘металлургической’ станции моей какой почет!.. Те, конечно, больше, которые по делам коммерческим ездят…

Незнанием не могу же я отговориться: ведь все-таки на-у-ка!.. Она, конечно, должна же знать погоду за месяц вперед. А иначе — какое кому до нее дело?..

Так и щелкаешь языком: кучевые облака, перистые облака, туманно, норд-ост, зюд-вест… лишь бы без запинки…

— А собак бешеных вы не боитесь? — добавил он вдруг.

— Разве появились?

— Вот на!.. Что значит редко вниз спускаться со своих высот!.. Дня три травят их. Головы отрезают… и отсылают в такую же ‘станцию’, как моя, которая тоже должна досконально знать, только называется ‘пастеровской’, как известно…

Головы отрезают, а безголовые туши собачьи везде по городу валяются. Убирать их никто не убирает. Только собаки, какие пока живы, растаскивают…

— То есть травят, конечно, бешеных?

— Кто же их там разберет, какая бешеная?.. Травят всех, какие попадаются. А где не травят, там стреляют…

— То-то я слышал выстрелы, — вспомнил я. — И искусанные люди есть?

— Человек пять отправили на прививку… Милиционера сейчас одного отправляли, как я к вам шел… Мальчик еще, лет восемнадцати на вид. Плачет, бедный!..

Еще трепетали вокруг какие-то отголоски сумеречных лучей, и лицо у Ефима Петровича было совершенно зеленое: глаза зеленые, щеки зеленые, борода зеленая — под зеленой фуражкой, с чуть заметными молоточками на околыше… Сумеречные лица — немного страшные лица: это лица мертвецов, которые говорят: плотности нет, плотскости нет, и нет той уверенности в каждом слове, какую приносит с собою только возникающий день. И я уж не удивился теперь тому, как заговорил вдруг Ефим Петрович:

— Вам не показалось ли странным, что я чепуху разную у вас вспоминал?.. Не показалось?.. Так, чепуховину, ни к селу ни к городу и к делу не идущую…

Это я все хотел подобраться к одному, самому для меня важному… да с языка не слетало!.. И для вас даже, может быть, было бы неприятно: главное, на ночь…

А я это, признаться, под впечатлением, что собаки безголовые везде валяются… и стреляют их (из союза охотников завербованы трое) и травят, милиционер этот, мальчик, с матерью прощается, плачет. Знаете ли, жуть на меня нашла. Вот почему я к вам на гору вздряпался — уж вы меня извините. И не о том я совсем хотел рассказать, а вот… Ведь у меня, знаете ли… отец-то мой… ведь он… взбесился… отчего и умер!..

— Не-у-же-ли? — протянул я как мог участливее. — Тот самый, который грабителя арапником бил?

— Какой же еще?.. Двух отцов не бывает… А какой молодчина был!.. Меня силой бог не обидел, а уж отец мой!.. И вот — от пустяка, от собаки какой-то погибнуть пришлось!.. Мне тогда уж лет пять было, и это меня ведь, меня он защищал, представьте!.. Меня-то защитил, а сам погиб… Вот как бывает!..

Ведь тогда, тридцать шесть лет назад, прививок никаких, в тех по крайней мере местах, где мы жили, их не знали… Прижгли чем-то рану на ноге. Оказалось поздно: яд уж пошел гулять… Это уж в городе мы тогда жили, в маленьком, вроде этого вот…

Он кивнул вниз, где теперь огни фонарей закраснелись.

— Шли мы с отцом по улице, а улица такая, как баба простоволосая: никаких тебе тротуаров и мостовых, домишки деревянные, травка, песочек, куры бродят. И вдруг собака нам навстречу, черная, вроде Арапки…

Я отлично помню, что вразвалку бежала, не спеша, морду книзу, а за ней человека три с кольями из проулка выхватились, кричат: ‘Бешеная! Бешеная!..’

— Я помню, как отец меня за руку и за себя и к забору прижал… Из-за него я, разумеется, не мог видеть, как она на него кинулась. Помню, что в руках у него ничего не было, значит, ему пришлось только ногами отбиваться… Она его за ногу и тяпнула!..

Конечно, добежали те трое с кольями. Убили ее. Однако… на одну минуту всего опоздали… Вот что значит одна минута в жизни!.. И теперь то же!.. ‘Станции’!.. ‘Станций’ появилось много всяких, а ‘минуты’, разве они убавились?..

— Как же потом? Лечили?

— Чем же лечить?.. Прижгли!.. Первое время я очень боялся отца… То есть я бы не боялся, да мальчишки кругом: ‘Сбесится, кричат, сбесится твой отец!..’ — и на одной ножке около меня прыгают…

Мальчишки, это уж вернее всякой ‘станции’, не верить им нельзя… Я даже отцу на них жаловался и плакал, но только издали: подходить близко к нему я все-таки боялся…

А он смеется себе в бороду (такая же, как у меня, борода была): ‘Зажило уж, говорит, как ничего и не было!.. Да и собачонка та, наверно, не бешеная’.

Три недели прошло, месяц, два месяца… Уж осень подошла… Яблоки-антоновку начали продавать… Забыли мы уж про собаку, и даже мальчишки на улице забыли. Но я-яд, он, оказалось, не забыл!.. Яд — он действовал!..

И вот отец заболел…

Никогда я не видел его больным до того случая… Лежит отец на диване, на голове компрессы, мать мечется, лица на ней нет: глаза большущие, в кругах черных…

Но вот что помню я неизгладимо, как вчера было: как бежали мы от отца все четверо: мать, я, Коля, мой старший брат, и Паша, младший… Паша на руках у матери, Коля впереди и все глядит назад, я сбоку и тоже оборачиваюсь назад, а мать кричит нам: ‘Бегите!.. Дети, бегите!..’

И вот мы прыгаем через ботву огородную, через плетень царапаемся, падаем, вскакиваем, мчимся… От кого же, от кого это?..

То отец меня спасал от бешеной собаки, теперь мать меня от него спасала!.. А его уж толпа окружила — с веревками, с кольями. Это я видел… В него кирпичами бросали… И крики я слышал: ‘В голову цель!.. Оглушай!..’

А сзади всех будочник стоял и шашку вот так держит вверх… И вот ощущение подлое, — я его и сейчас помню: успеют или не успеют убить отца, пока мы убежим?.. Успеют или нет? — вот о чем я тогда думал!..

— Вы на себя клевещете, Ефим Петрович! — вставил я. — Этого вы не могли думать. Да и невозможно запомнить, что вы думали в возрасте пяти лет…

— Думал!.. Нет — думал именно это!.. И бежал изо всех сил — не к отцу ведь, а от отца, и изо всех сил думал именно это!.. Потому что я ведь был уже испуган отцом…

Искалечь как угодно человека, но оставь ему рассудок, — он все-таки человек… Но отними то, чего и глазом не видно, то, что там, в черепе, — и кончено: и отца нет!.. Какой же это отец, который воет, плюет в тебя, зубами щелкает и вот-вот тебе в щеку вцепится?.. Это уж зверь дикий!.. Он нас, кажется, и не хотел обидеть, но, может быть, он не в силах был бы уж нас не обидеть… И искусал бы, и мы бы взбесились… И мы бы неизбежно стали кусаться, и нас бы неизбежно должны были убить!..

Повторяю: тогда ведь не было прививок… И вот мы бежали от дома задами, огородами, а до нас досягали со двора крики и вой, и даже выстрел я слышал: это моего отца убивали!..

— И убили?

— Конечно, убили… Когда мы вернулись домой, уж лежал в сарае на соломе не отец, а только труп его… и скоро его увезли…

— Бешенство ведь бывает и тихое, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

— Бывает тихое, бывает буйное… У отца было буйное… И улица наша не тем была занята потом, что его убили, а тем, не укусил ли он еще кого. Но оказалось — в этом деле народ наш действовал очень дружно.

Какой-то Степка-шорник ловко попал ему камнем между глаз, и он упал, а потом били его все по голове, без лишнего, чтобы скорее убить… А выстрелил напоследок из охотничьего ружья Фома-утятник…

Когда уходил вниз в город Ефим Петрович, я следил за ним глазами, пока не растворился он в густых серых сумерках. Но неприятен мне стал теперь город внизу, повсюду уже проколотый желтыми огоньками.

Когда я вернулся, все еще плавал в моей комнате отголосок встревоженной речи этого здорового на вид крепкоплечего человека, и было почему-то долго это, и в комнате теперь, когда он уже ушел, стало почему-то гораздо теснее, чем когда сидел он за столом, пил чай, говорил о своем детском и выставлял иногда для защиты от меня налитую, тугую, толстопалую, квадратную ладонь.

Моя собачонка Мишка, маленькая дворняжка, похожая на медвежонка, спала обыкновенно на дворе около дома. Я поместил ее в закрытое место, чтобы не подобралась темной, хоть глаз коли, дождливой ночью какая-нибудь другая, таинственно обреченная и обрекающая. Мишка, конечно же, кинется защищать от нее дом — и погибнет, и не будет этого изумительного звереныша, рыженького, с черными висячими ушами, с глазами, как два орешка, которому стоит только сказать: ‘Гони!’ — и вот он кидается стремглав в кусты и непременно найдет, кого гнать: дрозда, синицу, кошку чужую, — мало ли живого в кустах? И мелькает тут и там и лает очень заливисто.

Когда он сыт, он закапывает свои куски и кости в землю, когда голоден, отрывает запасы, и черненький нос его часто в глине от этого сложного ведения хозяйства.

И вдруг подберется к такому чудесному Мишке обреченная и укусит!.. Укусит — и… и как же тогда без него опустеет кругом!

III

Прошло не больше недели.

Собак еще не всех уничтожили (слышны бывали выстрелы), но когда в город, за хлебом и прочим съестным, а кстати и на почту, пришлось мне спуститься со своей несуразной горы, то первое, что я услышал от первого же встреченного мною, аптекаря Майбороды, было об Ефиме Петровиче:

— А знаете, гидротехник-то наш, кажется, умирает!..

— Да что вы?! — изумился я страшно. — Собака?..

— А?!. Какая собака?.. Нет! Выехал куда-то по своей службе… Кажется, оползни на шоссе чинить, отводить воду. Ехал на лошади, на линейке, а навстречу из-за поворота — автомобиль. Лошадь испугалась, линейку опрокинула — он и упади под откос, головой о камень… Сотрясение мозга!.. Говорят, оч-чень тяжелый случай… То есть даже так говорил мне доктор Мичри: ни-ка-кой надежды!

И Майборода вобрал голову в плечи, немного присел в коленях и развел руками, ладонями вниз.

Я никогда не был у Ефима Петровича и не знал, где его контора и ‘станция’, но пошел, только услышав это, не за покупками, а к нему.

Мне указали.

Я вошел.

Меня встретила бледная, с теплым платком на плечах, подвязанным сзади, женщина, его жена, с припухшими веками, с красными глазами.

Ефим Петрович лежал под байковым серым одеялом. Голова тяжело ушла в подушку, желтое лицо сурово, глаза закрыты… Борода его — и та показалась мне свинцово-тяжкой.

Но едва я сказал бледной женщине, что поражен, очень сожалею и еще что-то ненужное ей, как ко мне подошел не замеченный мною при входе мальчик лет четырех с головой, поразительно похожей по форме на голову Ефима Петровича, и очень общительно вдруг спросил:

— Дядя, ты не знаешь, как это лед к нам прошел через стекло? — и указал на окно маленькой, но твердой ручонкой.

Погода очень изменилась за те несколько дней, как заходил ко мне Ефим Петрович, и теперь вместо дождя снег сыпал шапками, а ночью был мороз… В комнате топилась железная печка, но, может быть, ее только что затопили.

Я погладил мальчика по стриженой головке, не ответив ему, я задал бледной женщине свой, взрослый, совершенно ненужный, вопрос:

— Но как же, как же все-таки это случилось?..

И узнал от нее вдобавок к тому, что уже знал, что совсем близко от шоссе высовывался из земли этот большой камень, о который ударился Ефим Петрович, — совсем близко: не больше как пять аршин, но, значит, очень неожиданно вылетел он из линейки: тело никак не приготовилось к защите, даже не выставило вперед рук… Пусть бы уж руку сломал, но не это — не сотрясение мозга!..

— Ах, Ефим Петрович, Ефим Петрович! — горестно покачал я над ним головою, и вдруг он довольно внятно, только как будто сквозь сон, проговорил:

— Сабельцын.

Это была его фамилия.

Я посмотрел на его жену радостно, но она прошептала мне:

— Два доктора были… сказали, что не нужно…

— Что не нужно?.. Говорить с ним?

— Нет… класть его в больницу.

И, отвернувшись, поднесла к глазам передник.

Мальчик же как раз в это время колотил по лбу серенького котенка, который вдруг запищал раздирающе, и она обернулась к нему с умоляющим лицом:

— Петя!.. Ну, разве же ты не понимаешь?..

Петя нахмурился, бросил котенка, постоял немного задумчиво, положив обе руки на запрокинутый лоб, и потом, глядя мне прямо в глаза, взял коробочку спичек, лежавшую около печки на стуле.

Очень худая, совершенно прозрачная рука жены Ефима Петровича немного отвернула край байкового одеяла — не под бородою (тут плотно лежал на нем подбородок), а от левого плеча: должно быть, измученная женщина подумала, что так дышать раненому будет легче.

В окно видна была черепичная крыша в снегу и столбы метеорологической станции, выкрашенные в белый цвет. И я заметил еще, как маленький Петя, устроившись около загадочного льда на стекле, протягивал к нему зажженную спичку.

— Какое несчастье! — сказал я, избегая глядеть в глаза женщины и глядя выше их, на простую плоскую прическу из скудных темных волос. — Но ведь бывают случаи, когда сотрясение мозга…

Я старался говорить вполголоса, но она меня перебила:

— Вы думаете, он что-нибудь понимает?.. Нет… он… ничего не слышит даже…

— Однако же он сказал сейчас мне свою фамилию, — возразил я живо.

— Это доктор Мичри… внушением его пробовал лечить… приказал ему… А больше он ничего не говорит… Он спит все время…

Шея у нее была тонкая, высокая, напряженная, губы сухие, белые, глаза — с застывшим испугом.

— Ах, Ефим Петрович, Ефим Петрович!.. Недавно он был у меня… — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Она ничем не отозвалась на это, только повела ранеными глазами туда, где устроился Петя.

Петя был так занят своим льдом, что не успел заслонить плечиком зажженной спички, и она заметила этот маленький бледный огонек.

Может быть, он напомнил ей огонек той восковой свечки, которую вот-вот, через день, через два, принесет и зажжет какая-нибудь старушка соседка у тела ее мужа, — и она порывисто бросилась к окну, с криком:

— Пе-тич-ка!.. Отец умирает, а ты…

Я поклонился ей низко и вышел.

И потом на улицах, где все укрывающий снег падал шапками, я долго не отводил своих глаз от внимательных глаз совсем маленьких, обрадованных первым снегом детей.

Вот они впитывают, вот они запоминают, — они делают каждый миг величайшие открытия!..

Может быть, в какой-нибудь из этих голов, с незаросшими еще родничками черепа, зарождается вот теперь большая в будущем мысль: мысль о том, как потрясенный, сотрясенный, дрогнувший человеческий мозг поставить на место, упрочнить?.. В какой же именно?

Может быть, в этой, прикрытой старой шапчонкой с наушниками, которые болтаются, как крылья?.. Может быть, в этой, обвязанной материнским платком?.. Может быть, в этой головке девочки со смышлеными глазами?..

Нерасстрелянный еще и неотравленный белесый песик на длинных ногах сидит у калитки и не лает, а только дрожит и смотрит.

Падает снег.

Проезжает линейка в одну лошадь… Может быть, она, эта лошадка, гнедая кобылка, — причина гибели Ефима Петровича?..

И когда умрет Ефим Петрович, после него останется и будет жить долго Петр Ефимович Сабельцын, который на всю остальную жизнь запомнит, как умирал сброшенный на камень его отец и как в это время верещал поколоченный серенький котенок, падал снег на соседнюю черепичную буро-красную крышу, и лед с надворья каким-то образом протискался через стекло окна в их комнату, а он сам потихоньку зажигал спичку за спичкой, чтобы его поджечь, и когда зажигал спичку, то отворачивался от окна и смотрел на бледную маму и какого-то чужого дядю, чтобы отвести им глаза от своего очень важного дела, и только подставлял под спичку, бывшую в правой руке, свою маленькую левую ладонь и радостно ощущал за спиною, что лед плачет.

1926 г.

Впервые напечатано в харьковском альманахе ‘Красный пролетарий’ No 6 за 1927 год. В сборнике повестей и рассказов С. Н. Сергеева-Ценского ‘В грозу’ (‘Федерация’, 1929) опубликовано с датой: ‘Декабрь 1926 г.’. Печатается по собранию сочинений изд. ‘Художественная литература’ (1955—1956 гг.), том второй.

H. M. Любимов

——————————————————-

Источник текста: Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. Том 2. Произведения 1909-1926. — М.: Правда, 1967.

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Младенческая память

I

II

III

Комментарии

Читайте также:

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Младенческая память