Иероним Ясинский
Иероним Ясинский
Мистический иконостас
Мистический иконостас
—————————————————-
Мистический иконостас, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1897
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Был первый теплый весенний день. Мы с утра собрались, чтобы ехать на Смоленское кладбище и смотреть находящийся в Троицкой церкви иконостас работы Боровиковского. Хоти я старый любитель, но к стыду моему должен признаться, что, несмотря на то, что мне было известно об этих чудных иконах русского Мурильо, я еще их не видел.
Я все собирался со дня на день и со дня на день откладывал. Но приехал с юга еще больший любитель Боровиковского, восторженный его поклонник, может быть, потому, что он лучше знал его и видел всевозможные образчики его письма в Малороссии, на родине Боровиковского, и своими рассказами о нем заставил меня загореться новой жаждой увидеть то, что осталось от Боровиковского в Петербурге. Всем известны портреты его, висящие в Эрмитаже, и его образа в казанском соборе, где, впрочем, сторожа, показывая приезжим сокровища искусства, собранные в этом соборе, смешивают Боровиковского с Шебуевым. Чисто эгоистический мотив был у меня еще посетить Смоленское кладбище.
Незадолго перед этим я нашел у одного петербургского антиквара небольшую дощечку из мореного полтавского дуба, на которой изображен Иисус Христос, погребенный в пещере. Накануне, беседуя с приезжим приятелем, я высказал предположение, что находящаяся у меня дощечка принадлежит Боровиковскому.
— Что изображает, — спросил у меня он.
Я описал.
— Голова на подушке? Подушка в виде валька? Одна рука так, вот этак, и другая… — быстро заговорил он. — Надпись наверху: ‘Ангельский собор оудивися, зря Тебе в мертвых вменишася’.
— Да, да, — отвечал я, удивленный.
Он продолжал, точно видел имеющуюся у меня картину:
— И лицо молодое, маленькая бородка, идеальный тип малороссийского казака?
Это все было совершенно верно. А он продолжал:
— Закрыт до пояса пеленою и три ангела смотрят с высоты пещеры.
— Вот ангелов-то и нет, — возразил я, — а все остальное совершенно верно. И мало того, скажу тебе, что в этой надписи: ‘Ангельский собор оудивися, зря Тебе в мертвых вменишася’ — есть все буквы, из которых можно составить: Владимир Лукич Боровиковский. Принимая в соображение, что он был мистик, легко допустить, что он умышленно скрыл свою фамилию в этом поэтическом изречения.
— О, да, это в высшей степени возможно. И хотя это мог быть и случай, но соединение всех этих признаков, эта надпись и отсутствие ангелов убеждают меня, что отысканная тобою дощечка есть этюд плащаницы, которая находится в церковно-археологическом музее в Киеве и прислана мною из Миргорода, откуда Боровиковский был родом и где еще работал, как иконописец, его отец Лука Боровик.
Так мы поговорили и на другой день этот любитель — я, впрочем, назову его фамилию — Василий Петрович Горленко, в свое время в ‘Русском Архиве’ напечатавший несколько драгоценных сведений о живописи Боровиковского — и другой мой приятель, петербургский литератор, тоже живо заинтересованный религиозной живописью Боровиковского, собрались у меня. Этюд плащаницы Боровиковского, находящийся у меня, был признан Василием Петровичем за достоверный, причем Христос почти тождествен с тем изображением, которое на большой плащанице, что в Киеве, только на моем этюде он представлен еще мистичнее и тоньше выписан.
— Представь, что мужики, когда приходили приложиться к плащанице, поражались красотою Христа. А еще говорят, что в народе мало развит эстетический вкус, — сказал Василий Петрович. — Дивная, дивная вещь!
И вот, позавтракав, мы пустились в путь и порешили ехать конками, чтобы уж совсем это было похоже на путешествие. И в самом деле, тянулось оно часа два. Мы все пересаживались с одной конки на другую и, наконец, попали в маленькую конку, похожую на гроб, которая ехала посреди необыкновенно широкой улицы и все прямо, все прямо, пока не начались магазины с зелеными венками и с надгробными памятниками, а вдали показался еще безлиственный лес, озаренный мягкими лучами мартовского солнца. Всегда на кладбище входишь с каким-то унынием в душе, и что-то торжественное веет над обителью смертью. Мы пробовали весело беседовать, но это не выходило. Без особенных затруднений добрались мы до Троицкой церкви, стоящей посреди кладбища, и по витой деревянной лестнице поднялись во второй этаж, где на хорах придел Михаила Архангела. Солнце продолжало светить. Мягкое, нежное, янтарно-розовое освещение распространялось на иконостас. Я ожидал увидеть нечто превосходное, а увидел гораздо больше. Похвалы, которые расточал иконостасу Василии Петрович, далеко не превзошли действительности. Правда, нашлись и недостатки, но это ровно ничего не значит. Два слова о них будет сказано ниже. Весь иконостас состоит из шести образов в золоченых резных рамах, по углам которых и над иконами витают скульптурные херувимы.
Первый образ необыкновенно мистический. Ангел несет человека, окончившего свое земное странствие. На нем длинная мантия и ему приданы черты лица самого Боровиковского, с благоговением и верою устремившего глаза вверх. Внизу в отдалении идет житейский караван. Он состоит из верблюдов. На верблюдах тюки с разными товарами и сидят купцы, другие путники и странники, еще продолжающие свое тревожное земное поприще. Этот караван, несмотря на то, что он написан кое-как, эскизно, нагоняет страх, он безобразен. Та душа, которая царит над ним, отрешившись от земных уз, должна испытывать радость и счастье, что она покинула этот караван, вечно и неустанно стремящийся куда-то в бесконечную даль. Я помню, у Бодлера, который жил, конечно, гораздо позднее Боровиковского, есть стихотворение в прозе, оно называется ‘Химеры’. Люди под тяжестью этих химер идут в бесконечность, несут их на своих плечах и исчезают, теряясь в туманной дали. Вот такое впечатление, только гораздо более сильное, чем это стихотворение, производит Боровиковский на этой картине. Тут и мистика, и поэзия, и вера. Следующая икона — Божия Матерь во всей своей славе. Она окружена сонмом херувимов, из которых некоторым приданы земные черты. Очевидно, умышленно художник хотел изобразить в лицах этих херувимов своих близких, друзей своих, может быть, родных. Удивительна эта смелость художника-иконописца, отрешившегося от условных правил или сумевшего так их подчинить себе, что они не стесняли его, а напротив, служили ему, и при этом нарушение их не только не кажется дерзостью, а приводит в умиление верующего человека. Это просто, возвышенно и наивно, и только примитивные живописцы в Италии и в Нидерландах писали с таким чудесным смирением и с такой искренностью.
На царских вратах изображен архангел Гавриил на левой створке, а на правой — Дева Мария, принимающая благовестие. Из этих двух фигур фигура Гавриила может быть названа гениальной по необыкновенной воздушности письма и по такой проникновенной божественности изображении, равного которому я не знаю не только в русской живописи, но и в иностранной, несмотря на то, что формы несколько иконописные и чувствуется как бы стесненность кисти, черпающая свой источник в благоговении. Ангел весь соткан из лазурных и розовых тонов. Это улыбка неба. В самом деле, это божья весть, воплощенная в какую-то дымку или крылатую грезу. Воскресение Христа — следующий образ. Лицо у него такое же молодое, как и на моем этюде, и такое же прекрасное, с чуть заметной бородкой. Боровиковский любил изображать Христа в возрасте около двадцати двух лет. Тело трактовано с чисто божественной грацией и силой. От Христа веет радостью воскресения, молодостью веры, блаженным счастьем спасения человечества.
Несколько слабее фигура Михаила архангела. Одним словом, чем дальше от царских врат вправо, тем энергия художника как будто ослабевала. Последний образ, представляющий царя над львиным рвом, в котором, окруженный свирепыми животными, смиренно размышляет Даниил, является даже неоконченным. Композиция этого образа показалась и самому знатоку Боровиковского, Василию Петровичу, неясной. Ангел с гневно устремленными глазами держит царя за волосы и подводит его ко рву. По всей вероятности художник хотел в этом ангеле изобразить тот дух божий, который подъемлет власы на главе, как это описано в книге Иова. Царь устрашился, увидев, что земные кары бессильны там, где ими нарушается или оскорбляется воля небес.
Долго стояли мы перед иконостасом и в том восторженном состоянии, которое навевает на душу созерцание истинно вдохновенных вещей, молча сошли вниз.
— Он не кончил этого иконостаса, — объяснил нам Василии Петрович, — потому, что смерть помешала ему. Его последняя воля была, чтобы иконостас этот стоял в этой церкви. Но согласитесь сами, господа, что ведь тут все зависит от случая. Заметьте, краски крепки, как эмаль, и удивительно сохранились. Но, если придет в голову церковному старосте или настоятелю церкви реставрировать Боровиковского, варвар смоет иконы спиртом и кистью сонной замарает их мертвыми тонами. Такие шедевры следует хранить под стеклом и просто надо бы перенесть в открывающийся теперь русский музей. И нет фотографий с этого иконостаса! Никто не знает о нем! Несколько лет тому назад, я случайно сам открыл его. Наше паломничество на Смоленское кладбище, с целью взглянуть на этот иконостас, вероятно, единственное в Петербурге. А вот тут сейчас же возле церкви могила Боровиковского. Неделю тому назад я приезжал сюда один и положил венок. Вот он лежит.
Мы подошли к надгробию Боровиковского. Это более чем скромный памятник. Маленький гранитный саркофаг, на котором высечена надпись: ‘Советник академии, Владимир Лукич Боровиковский. Родился тогда-то, скончался тогда-то’.
Он не удостоился звания профессора, потому что за портреты и за иконы не давали этого отличия. Он был академиком и потом советником, как гласит эта надпись. Мистический характер иконостаса объясняется тем, что Боровиковский под конец жизни, повинуясь внутреннему влечению своему, пристал к кружку Татариновой, этой замечательной женщины, имевшей влияние на очень многих в Петербурге.
— Это был удивительный человек, — продолжал Василий Петрович. — Он отличался необыкновенной набожностью, как уже вы могли убедиться из иконостаса. Из биографических черт, дошедших до нашего времени, сохранилось, между прочим, что он долго и усердно молился, садясь за мольберт или читал особые акафисты.
Всего я не буду повторять, что сообщил нам о Боровиковском Василий Петрович. Это изложено в его двух статьях, напечатанных вскоре после нашей поездки на Смоленское кладбище в ‘Биржевых Ведомостях’. Над могилой Боровиковского выросло уже большое дерево. Оно сторожит его покой, а он сторожит свои дар кладбищенской церкви, в который вложил всю свою благородную душу, в котором его иконописный гений нашел свое полное выражение. Конечно, может быть, для целости картин и хорошо, если они будут поставлены в музей Императора Александра III. Я слыхал, что ходатайство Горленка, возбужденное на страницах ‘Биржевых Ведомостей’ относительно перенесения иконостаса в безопасное место и замены его хорошими копиями, ‘принято к сведению’. Но с другой стороны, при мысли об этом мне все кажется, что забытая могила великого русского художника совсем осиротеет. Погибнуть же художественное произведение везде может, от гибели не спасет его и музей. Музеи находятся в руках людей, которые тем представляют своего рода опасность, что имеют наклонность оправдывать необходимость своего призвания и служения и чистят и моют картины в качестве присяжных реставраторов. Хорошо, если реставратор истинный любитель и знаток своего дела и обладает особым реставраторским талантом! А если это какие-нибудь ярославские мужички, которые швыряют картины, как дрова, да станут переводить их с дерева на полотно, что уже само по себе преступление, но что сплошь и рядом делается, причем упускается из виду, что художественное произведение теряет от этой операции свежесть красок, если не теперь, то со временем, да, переводя, осыпят краски и т. д.? Мало ли что может случиться! Когда вы бываете в Эрмитаже и замечая пустую раму, видите надпись на месте картины: ‘Отдана такому-то для реставрации’, неужели сердце ваше, если вы любитель, не содрогается. Вы еще на прошлой неделе видели гениальную картину. От солнца или от теплоты пожухли краски кое-где на фоне. Этого довольно, чтобы картина была взята в чистилище. Мужик, не снимая со стены тяжелой рамы, а только отодвинув ее от стены, вынул доску с Рембрантом или с Рубенсом и потащил в реставраторскую с таким же видом честной готовности, с каким мужик Герасим выносил известную посуду из спальни Ивана Ильича. Возможно, что Рембрандт пли Рубенс возвратятся только с новым лаком, но случается и то, что вы приходите через две недели проведать великое произведение и с ужасом видите, что внизу проступили какие-то рыжие тона, а вверху появились режущие глаз блики. На строгановской выставке фигурировал Грез, принадлежащий лицам, которые несомненно когда-то приобрели картины от самого художника. Тем не менее всех поразило, что эти пресловутые Грезы представляли собою что-то вроде грубых подделок. Об этом писали даже в газетах. Что ж это такое? Это плоды целого ряда реставраторских обновлений. Постарался мужик Герасим!
Итак, не лучше ли было бы сохранить иконостас Боровиковского в приделе Михаила архангела, искусно наложив на них стекла? Таким образом надлежало бы иконостасу оставаться там, где он написан самим благочестивым художником. Служение в этом приделе бывает редко. А на случай пожара можно было бы так поставить иконостас, чтобы он разбирался и лестницу наверх сделать железную.
На обратном пути мы заехали в Казанский собор. Чудесные строгие образа, но какая разница! Художник писал их по заказу, боялся быть самим собою, старался, чтобы комиссия осталась ими довольна — это все чувствуется в этой законченности, в этих умышленно наложенных глубоких и темных тенях, между тем как там, на Смоленском, все свет, все улыбка, все так молодо и восторженно-небесно!
Первая публикация: журнал ‘Северный вестник’ No 5, 1897 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.