С. Елпатьевскій
Миша.
Миша.
I.
II.
III.
IV.
‘И кровь отворяютъ…’
II.
III.
IV.
‘И кровь отворяютъ…’
Миша, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 36 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Въ провинціи очень любятъ говорить ‘ты’ и называть другъ друга уменьшительными именами. ‘Здравствуй, Костя!’ говоритъ сдовласый мужъ такому же почтенному сдовласому мужу.
Но есть люди, которыхъ вс называютъ: ‘Миша’, ‘Петя’, ‘Ваня’. Даже клубный швейцаръ, всегда улыбающійся при вид Миши и съ особенной ласковой фамильярностью принимающій его шинель, хотя и говоритъ: ‘Здравствуйте, Михалъ Ардальоновичъ, давно ли изволили пожаловать?’ — очевидно, въ душ говоритъ: ‘А, Миша, здравствуй! Прилетлъ? Молодецъ!’
Миша — душа общества.
Онъ всегда хорошъ, но особенно я люблю видть его въ танцовальномъ зал узднаго клуба, во время земскихъ собраній, когда пустынныя комнаты клуба наполняются избранной публикой. Мн всегда кажется, что съ приходомъ Миши какъ-то свтле и ярче становится въ танцовальномъ зал,— и музыка играетъ веселе, и совсмъ по другому ходятъ ноги танцоровъ. ‘Grand rond, s’il vous plat! Chane chinoise!..’
На губахъ дамъ появляется блуждающая улыбка, кавалеры приходятъ въ бшенство,— чрезъ залъ, гостиную, подвергая серьезной опасности старичковъ, наблюдающихъ изъ гостиной за танцами, мимо кухни, гд приготовляется бифштексъ и майонезъ, несется шумная кавалькада, и изъ корридора въ первой пар, какъ безумный, вырывается Миша.
Тогда въ обросшихъ мохомъ душахъ старичковъ что-то просыпается, какъ у старой водовозки, когда-то бывшей кавалерійской лошадью, мняется аллюръ, когда она услышитъ военную музыку,— и старички шепчутъ на ухо сосдкамъ-старушкамъ такія словечки, отъ которыхъ что-то въ род румянца пробивается на набленныя старыя щеки и глаза на мгновеніе взглядываютъ на старичковъ тмъ взглядомъ, какимъ смотрли они сорокъ лтъ назадъ.
Въ буфет, куда забгаетъ въ антрактахъ Миша, онъ вноситъ такое же оживленіе, какъ и въ танцовальномъ зал. ‘Ну, съ тобой, Миша, надо выпить’, говорятъ игроки, поднимаясь изъ-за карточныхъ столовъ. Передъ буфетомъ толпа. Миша глотаетъ рюмки водки, тычетъ вилкой въ закуски и съ набитымъ ртомъ разсказываетъ новости.
Онъ только вчера пріхалъ, но уже всхъ видлъ и все знаетъ. ‘Пойти, послушать, что тамъ Миша вретъ…’ — говорятъ въ гостиной старички, съ завистью слушая взрывы гомерическаго хохота, доносящіеся изъ буфета.
За Мишей бгутъ послы отъ дамъ, и въ карточной опять становится скучно и тихо и только топотъ ногъ и неистовые окрики Миши доносятся изъ танцовальнаго зала.
Два часа ночи. Лицо Миши красно, сорочка смокла, галстукъ съхалъ на сторону. Миша заглядываетъ за корсажи дамъ, отпускаетъ bons mots и озврлымъ голосомъ командуетъ безконечную кадриль-монстръ.
Старичкамъ давно бы уже пора спать, но они все стоятъ со шляпами въ рукахъ въ дверяхъ гостиной,— они не могутъ уйти отъ Мишиной мазурки, какъ не могутъ оторваться отъ воспоминаній своей молодости.
Вс устали, кром Миши. Онъ провожаетъ Анну Львовну и успваетъ возвратиться въ клубъ, гд ждетъ его цлая компанія съ ужиномъ, крюшономъ и прочее.
Я всегда изумлялся Мишиной выносливости. Его день былъ наполненъ такимъ огромнымъ количествомъ длъ, что я ршительно не понималъ, какъ онъ успваетъ передлать ихъ.
Пикники на тройкахъ и катанья верхомъ съ Анной Львовной, танцовальный вечеръ у предводителя и карточный у исправника, обды, оканчивающіеся ужинами, и ужины, дотягивающіеся до утра,— а въ промежуткахъ визиты, холостые завтраки, посщеніе гастрономическихъ магазиновъ… Миша спитъ 2—4 часа въ сутки, выпиваетъ невроятное количество напитковъ и всегда свжъ, всегда веселъ и успваетъ еще посщать засданія земскаго собранія, для котораго собственно онъ и пріхалъ изъ деревни.
Миша избгаетъ комиссій и не любитъ произносить рчей, но тмъ не мене принимаетъ въ засданіяхъ живйшее участіе. Утвердить… Благодарить Петра Ивановича… Просить Ивана Петровича… Просимъ! Просимъ!..
И въ значительной степени, благодаря ршительнымъ репликамъ Миши, дла въ земскомъ собраніи вершились быстро и безъ непріятной проволочки. Его роль въ хрновскомъ земскомъ собраніи, какъ и его уздныя политическія убжденія, въ значительной мр опредлялись тмъ обстоятельствомъ, что онъ носилъ фамилію Рукавицынъ. Рукавицыны издревле были уздными, а иногда и губернскими предводителями дворянства, изъ Рукавицыныхъ рекрутировалась земская управа, мировые судьи, непремнные члены въ уздномъ по крестьянскимъ дламъ присутствіи. Когда-то въ Хрновскомъ узд была оппозиція въ лиц Варижкиныхъ, но Варижкины давно пошли на пониженіе, а брачные союзы,— между прочимъ, и Миша былъ женатъ на Варижкиной,— докончили дло сліянія двухъ партій.
Въ губернскомъ земскомъ собраніи дло обстояло сложне и губернскія убжденія Миши,— какъ Рукавицына-консерватора,— были либеральныя… Строго говоря, Миша былъ не либералъ и не консерваторъ, но губернская Анна Львовна держалась либеральныхъ воззрній и тотъ членъ губернской управы, у котораго собиралось самое веселое общество, принадлежалъ къ либеральной партіи. Въ губернскомъ собраніи Миша также избгалъ комиссій и не говорилъ рчей, но, тмъ не мене, также былъ замтнымъ человкомъ. Во время серьезнйшихъ дебатовъ онъ умлъ отпускать такіе bons mots, отъ которыхъ собраніе приходило въ веселое настроеніе, а такъ какъ при томъ Миша былъ смлъ, то онъ часто изображалъ авангардъ партіи, въ которой состоялъ. Миши, впрочемъ, немного побаивались его собственные сторонники, такъ какъ онъ боле руководился импульсами своего веселаго сердца, чмъ велніями трезвеннаго политическаго ума, и нердко говорилъ вещи, не входившія въ программу его партіи. Поэтому друзья, выпуская его въ качеств летучаго отряда, предупреждали: ‘ты полегче, Миша!’ Впрочемъ, въ длахъ, касавшихся ‘Рукавицынскаго’ узда, какъ называли Мишинъ уздъ въ губернскомъ собраніи, Миша оставался Рукавицынымъ и ярымъ патріотомъ.
Пребываніе Мигаи въ губернскомъ город сопровождалось тми же обдами и ужинами, раутами и балами, пикниками и Анной Львовной, оживленіемъ мстной бакалейной и гастрономической промышленности и, въ большинств случаевъ, оканчивалось какой-нибудь исторіей изъ числа тхъ, которыя разсказываютъ дтямъ только старйшихъ возрастовъ, или необыкновеннымъ, совершеннымъ Мишей въ буфет, туръ де форсомъ, разсказы о которомъ гласные развозили по своимъ уздамъ.
Миша, вообще, не чуждался гражданскихъ обязанностей. Онъ ‘съ честью’, какъ принято говорить въ Рукавицынскомъ узд, трехлтіе несъ обязанности непремннаго члена, а два трехлтія былъ членомъ земской управы — по дорожной части, вроятно, служилъ бы и боле, если бъ не произошло нкотораго замшательства въ Мишиныхъ отчетахъ по части сооруженія мостовъ и гатей и не прозвучало неслыханное въ Рукавицынскомъ узд слово ‘растрата’. Исторія окончилась для Миши безъ особыхъ непріятностей, тмъ не мене, онъ обидлся и боле не баллотировался на выборныя должности.
Миша красивъ и иметъ большой успхъ у дамъ. Росту онъ, какъ слдуетъ, не полонъ, такъ какъ танцы, пикники, охота и вчное движеніе не позволяютъ ему нагуливать жиру, и не худъ, такъ какъ постоянно куда-нибудь тычетъ вилкой и что-нибудь жуетъ. У него недурно сохранившіеся волосы и зубы и особенная походка ‘balancez s’il vous plat’. Вообще, у Миши все какъ слдуетъ, но есть и нкоторыя особенности. Во первыхъ, удивительно подвижныя, сочныя и красныя, удобныя для поцлуевъ губы. Если он не говорятъ bons mots и не хохочутъ, то что-нибудь жуютъ, если не жуютъ, то свистятъ — и даже ночью, въ короткій Мишинъ сонъ, какъ-то причмокиваютъ и немножко подсвистываютъ, потомъ необыкновенной вмстительности и эластичности желудокъ, приспособленный по Дарвину рядомъ поколній, и, наконецъ, бездонной ясности выпуклые глаза, по которымъ видно, что ни червь сомннія, ни облако раздумья никогда не заглядывали въ Мишину душу.
Сказать, что Миша дуракъ,— значитъ совсмъ не понимать его. Правда, онъ не ‘утомленъ высшимъ образованіемъ’ и не удрученъ чрезмрными знаніями, но никоимъ образомъ не глупъ. Онъ даже не лишенъ нкоторой талантливости,— не дурно поетъ: ‘нмки, испанки и итальянки’, можетъ сыграть на рояли по слуху любой опереточный мотивъ, владетъ даже римой и знаменитъ въ узд своими подражаніями Баркову, а скабрезные анекдоты разсказываетъ съ такою экспрессіей, что мужчины покатываются отъ хохота и выпиваютъ по лишней бутылк вина, а дамы бьютъ Мишу верами по рукамъ и говорятъ: ‘Вы невозможны, Мишель!’
Лтъ 15 назадъ, когда я зналъ Мишу, онъ жилъ въ деревн и нисколько не претендовалъ на службу по выборамъ. ‘Представительство’ поглощало много Мишиныхъ денегъ сверхъ жалованья. Да и никогда жалованье не служило источникомъ жизни для него, а въ т времена кормили его пустоши и тетушки. Миша стремился округлять свое имніе и любилъ говорить, что имніе должно быть, какъ въ кулак, при чемъ онъ разжималъ и сжималъ ладонь, поэтому ненужныя и вредныя пустоши продавалъ хозяйственнымъ мужичкамъ.
Деньги съ пустошей онъ употреблялъ на внутреннія потребности хозяйства, пристраивалъ къ своему дому флигель для прізжающихъ пріятелей или начиналъ строить винокуренный заводъ, который долженъ былъ въ будущемъ освободить Мишу отъ власти скупщиковъ хлба. Зданія не всегда увнчивались крышами, но имніе успшно округлялось.
Мишины тетушки умирали удивительно вовремя, когда Миш было необходимо ‘встряхнуться’ поздкой въ Москву и Петербургъ или уладить какую-нибудь городскую ‘исторію’, и тетушкины наслдства шли на удовлетвореніе, такъ сказать, вншнихъ потребностей Миши,— не вытекавшихъ непосредственно изъ нуждъ хозяйства.
Все сказанное никоимъ образомъ не значитъ, чтобы Миша не занимался хозяйствомъ,— наоборотъ, и въ деревн онъ проявлялъ такую же кипучую дятельность, какъ и въ город.
Помню, какъ-то разъ въ разгаръ уборки яровыхъ хлбовъ, мн вздумалось провдать Мишу. Пробираясь межниками, я еще издали замтилъ его, носившагося на кон между полями овса, гречихи и проса. Онъ также увидлъ меня и, красный и потный, подлетлъ къ моимъ дрожкамъ.
— Вотъ милая душа! Какъ разъ къ завтраку,— привтствовалъ онъ меня.
— Я теб не помшаю, Миша? — отвтилъ я, обезпокоенный дловымъ его видомъ.
— Ну вотъ еще… Радъ-радёшенекъ. Я, вдь, съ ранняго утра съ мужиками все ругаюсь.
Пока мы хали къ дому, Миша занималъ меня философско-хозяйственными сентенціями.
— Самая у меня теперь горячка. День дорого стоитъ… Тутъ не догляди… Покойница бабушка всегда говорила: ‘свой глазокъ — смотрокъ…’
И только при вид дома нсколько веселе выговорилъ:
— Какая, братецъ ты мой, у меня марсала! Пріятель мн изъ Питера прислалъ,— какъ-то они моремъ безъ пошлины получаютъ,— я теб скажу марсала! Вотъ увидишь!
Мы завтракали вдвоемъ. Юліи Валерьяновн — Мишиной жен нездоровилось и она не выходила къ завтраку. Миша былъ очень оживленъ и веселъ, разсказывалъ свои хозяйственные планы,— онъ собирался строить мельницу,— и усердно угощалъ марсалой, оказавшейся дйствительно превосходной. И все-таки мн было какъ-то жаль Мишу, и когда онъ еще разъ повторилъ ‘это врно, свой глазокъ — смотрокъ’, совершенно невольно выговорилъ:
— Знаешь что, Миша? Брось, подемъ на зайцевъ! Задемъ за Ольгой едоровной, Врой Петровной. Петьку Голохвостова захватимъ, Ваню Ознобина…
Миша минуточку помолчалъ и отвтилъ мн ршительнымъ и даже сердитымъ голосомъ:
— Ну, ужъ извини, только не Ваньку… Этого мерзавца я какъ-нибудь нагайкой взлуплю.
Я сконфузился, такъ какъ совершенно забылъ, что въ послднее земское собраніе у Миши съ Ваней случился какой-то скандалъ, чуть не кончившійся рукопашными дйствіями. Миша, впрочемъ, самъ вывелъ меня изъ неловкаго положенія.
— Разв князька взять?
Въ нашихъ мстахъ незадолго передъ тмъ появился молодой князь, посланный отцомъ изъ полка на хозяйство.
— Хвастался онъ мн своими гончими… Ну-ка, посмотримъ!— закончилъ Миша съ загорвшимися глазами, но тотчасъ же снова омрачился.
— Знаешь, Юлія, вдь, на послдяхъ…
— Да ты акушеръ, что ли? — попробовалъ я возразить.
— Оно положимъ…— Мое, возраженіе, видимо понравилось Миш.
— Тмъ боле, я предупредилъ едора Николаевича,— нашъ земскій врачъ.
Наши затрудненія ршила Юлія Валеріановна, неожиданно явившаяся къ концу завтрака.
— Вы зовете Мишу на охоту? Вотъ спасибо вамъ! Миша такъ измучился,— все въ пол, съ мужиками… Ему непремнно нужно встряхнуться…
— Но, Юлечка…— пробовалъ сопротивляться Миша, цлуя руку жены.
— Вотъ пустяки какіе… Я подожду, Миша! — съ прелестною улыбкой закончила Мишины сомннія Юлія Валеріановна.
Вс распоряженія были немедленно сдланы. Нарядчика пришлось отозвать отъ работъ, такъ какъ онъ завдывалъ гончими, нсколько работниковъ верхами были разосланы къ земскимъ пріятелямъ, заблаговременно въ ту пустошь, гд предполагалась охота, былъ отправленъ возъ съ провизіей и марсалой, и въ раннее веселое августовское утро мы двинулись на охоту.
Хорошъ Миша, окруженный собаками, въ своей черкеск, стянутой серебрянымъ поясомъ, верхомъ на золотисто-рыжемъ карабах, хотя и старомъ,— еще отецъ Миши здилъ,— но и теперь еще горячемъ и, какъ заяцъ, прыгающемъ черезъ канавы и ручьи.
Красиво несется Миша чрезъ поля и перелски, топчетъ свое и чужое поле проса, гикаетъ и трубитъ въ рогъ, и я любуюсь имъ, какъ любовался въ танцовальномъ зал.
Охота была удачна и обдъ на полян, окруженной зелеными дубками, прошелъ очень оживленно. Дло не обошлось, впрочемъ, безъ инцидентовъ. Князекъ,— къ слову сказать, побжденный Мишиными гончими,— посл разсказовъ о своей охот на кабановъ на Кавказ, вздумалъ показывать казацкую джигитовку и вывихнулъ ногу, почему и былъ отправленъ домой въ сопровожденіи — въ качеств сестры милосердія — Вры Петровны. Петька Голохвостовъ приналегъ на марсалу и, по своему обычаю, уснулъ подъ дубомъ тяжкимъ сномъ, а съ Мишей произошелъ совершенно неожиданный казусъ. Онъ заблудился посл обда въ лсу съ Ольгой едоровной и уже подъ утро вышелъ въ ея усадьбу, а такъ какъ въ этотъ день Ольга едоровна должна была узжать въ Ялту, то Миша и отправился проводить ее до Ельца, гд Ольг едоровн нужно было остановиться на нсколько дней. Спутница прослдовала дале, а Миша остался въ Ельц, такъ какъ тамъ была оперетка и оказались недурные ‘сюжеты’. Онъ не засидлся, впрочемъ, черезъ дв недли вернулся домой и ни къ чему не опоздалъ. Добрая Юлія Валеріановна подождала и родила какъ разъ ночью, въ день прізда Миши, а еще черезъ дв недли мы весело праздновали рожденіе новаго Миши.
Я опоздалъ и пріхалъ къ концу обда, когда Юлія Валеріановна приготовляла крюшонъ, а Миша разсказывалъ о своей поздк въ Елецъ. Эта поздка оказалась совсмъ не такъ проста, какъ мы, знакомые, думали. Миша хотлъ вызнать цны на хлбъ и произвелъ блестящую финансовую операцію. Отъ какого-то маклера,— посл хорошаго крюшона,— онъ узналъ важную коммерческую тайну, что въ Индіи громадный урожай хлбовъ, и что цны на хлбъ падутъ, а поэтому вовремя, хотя и не особенно дорого, запродалъ весь урожай.
Милая Юлія Валеріановна! Она принадлежала къ тому — увы! — вымирающему племени женъ, которыя имютъ очи видть и не видятъ, имютъ уши и не слышатъ! Она была влюблена, какъ въ день свадьбы, вся сіяла отъ счастья видть своего Мишу, смялась, когда онъ смялся, и влюбленными глазами слдила за нимъ, когда онъ разговаривалъ съ другими.
— Юлечка, ты прольешь крюшонъ!— долженъ былъ напоминать ей Миша. — Прибавь немного монахорумъ…
Петька Голохвостовъ смотрлъ изумленными глазами на своего пріятеля и, повидимому, раздлялъ восторгъ Юліи Валеріановны Мишей.
— Вонъ ты какой, Миша! Въ Индію…— въ раздумьи говорилъ онъ.— А какъ урожай на Зеленомъ Остров? Не слыхалъ?
Миша не обратилъ никакого вниманія на Петькину реплику и оживленно продолжалъ:
— Знаешь, Юлечка, кого я встртилъ въ оперетк? Аглазову, помнишь, маленькая блондинка?
— Ахъ, помню, помню… Она такая миленькая, и голосокъ у нея славный… Какъ она теперь одвается?
— Вы спрашиваете, Юлія Валеріановна, какъ она раздвается? — вмшался Петька, успвшій дойти до градуса.
Инцидентъ прошелъ благополучно. Миша назвалъ своего друга шутомъ гороховымъ, а Юлія Валеріановна погрозила Пет за его глупости поставить въ уголъ и лишить крюшона.
— Знаете,— обратилась она къ сидвшей рядомъ Ольг едоровн.— Миша такой глупый, понавезъ мн Богъ знаетъ чего! Дв шляпки, ротонду… И потомъ въ Ельц была распродажа магазина, и Миша купилъ цлое дтское приданое, и представьте! — она любовными глазами взглянула на Мишу,— словно напередъ зналъ,— все съ голубенькими бантиками!
Миша и къ работамъ не опоздалъ. Шла молотьба, и посл обда онъ водилъ насъ по своимъ ригамъ и при этомъ приговаривалъ: ‘Тутъ пропусти время, не досмотри… Покойница бабушка всегда говорила: свой глазокъ — смотрокъ!’
Мн пришлось покинуть Хрновскій уздъ и на нкоторое время потерять Мишу изъ виду. Я зналъ, что дла его плохи, что онъ продалъ имніе, а также ухалъ изъ узда. Слухи о немъ долетали случайно, изрдка. Кто-то уврялъ, что видлъ Мишу чиновникомъ въ таможн на австрійской границ, одинъ знакомый встртилъ его начальникомъ маленькой желзнодорожной станціи гд-то на юг и даже разговаривалъ съ нимъ, потомъ разсказывали, что онъ воротился въ уздъ и служитъ земскимъ страховымъ агентомъ за 600 рублей жалованья.
Года четыре назадъ мн пришлось побывать въ Мишиной губерніи. Пыль, жара и тоска іюльской губернской улицы загнала меня въ городской лтній садъ. Тамъ было пусто и только у буфета стоялъ полный господинъ, что-то закусывалъ и болталъ съ буфетчикомъ. Подхожу ближе,— оказывается Миша. Мы очень обрадовались и по случаю свиданія заняли въ саду укромный столикъ и спросили бутылку вина.
Миша выглядлъ такимъ же молодцомъ, только немного растолстлъ, какъ-то размякъ и слишкомъ скоро сталъ пьянть. Я узналъ, что онъ получилъ наслдство,— небольшое имньице отъ тетушки, о существованіи которой и не подозрвалъ,— и опять служитъ, хотя и не по выборамъ.
— Ну что, Миша, какъ дла въ деревн? — полюбопытствовалъ я.
— Какъ теб сказать… Главное — непочтеніе къ родителямъ…
Вроятно, мое лицо изобразило изумленіе, такъ какъ Миша поспшилъ разъяснить:
— По фабрикамъ стали шляться… Вернется мальчишка и начнетъ фордыбачить передъ отцомъ съ матерью… Ну, вспрыснутъ разъ-другой,— смотришь, парень парнемъ. Старики вотъ какъ благодарятъ!
Видя, что мое изумленіе не кончается, Миша продолжалъ объяснять дале:
— Нельзя, братецъ… Длиться стали, раззоръ. У меня какой случай вышелъ… Помнишь Никифора, что у меня нарядчикомъ служилъ? Первый домъ въ волости, еще старики у насъ въ бурмистрахъ ходили. Такъ, видишь, бабенка въ домъ затесалась, средняго сына жена. Такая язва,— длиться да длиться… А мужъ разиня, бабу слушаетъ. Ну, я увщевалъ, увщевалъ, а потомъ не утерплъ…
— Ты полегче, Миша! — какъ-то невольно вырвалось у меня,— какъ бы…
Миша вдругъ неизвстно почему разсердился.
— Разъ я призванъ… Долженъ же я стоять на страж!
— Плюнь, Миша! — сталъ я успокоивать его. — И охота теб! Только себя разстраиваешь… Лучше разскажи, какъ семья, что Ольга едоровна?
Миша сразу повеселлъ и сдлался тмъ же милымъ Мишей, какимъ я зналъ я его прежде.
— Въ театр билеты продаетъ Ольга едоровна… Ремонтеръ тутъ прізжалъ, въ три мсяца обработалъ — до нитки. Постарла, братъ, Ольга едоровна и, говорятъ, попиваетъ.
— Ну, а Петька Голохвостовъ? — вспомнилъ я. — Живъ? Употребляетъ монахорумъ?
Миша расхохотался.
— Вотъ комикъ! Представь, вздумалъ пьянство искоренять въ своемъ участк! Цлая теорія… Онъ говоритъ, что мужикъ пить не уметъ,— не закусываетъ. Вдь это въ самомъ дл вредно? — съ серьезнымъ видомъ вставилъ Миша.— Ну, такъ вотъ и внушаетъ: пей, говоритъ, да закусывай…
Мишино лицо омрачилось.
— Свинья Петька! Какой онъ у насъ скандалъ устроилъ, не слыхалъ? Какъ еще въ газеты не попало… Было у насъ, видишь ли, собраніе, а посл, конечно, обдъ. Графъ рчь говорилъ… Знаешь графа Сазонова? Петербургскій человкъ,— хорошо говоритъ. Вдругъ Петька отвчать. А ужъ ко второму блюду нализался. ‘Изволи-ли, говоритъ, слышать, графъ, зубры есть въ Бловжской пущ? И сно казенное отпускаютъ, а все дохнутъ…’ Мы вс какъ обалдлые, а онъ прибавляетъ: ‘И овса отпустятъ, все равно передохнутъ’… То есть, я теб скажу, скандалище невиданный. Графъ разсердился, вышелъ изъ-за стола,— я совсмъ было бить Петьку. А онъ, какъ съ гуся вода,— еще оправдывается. Ученые говорятъ, это климатъ, атмосферическія вліянія, тутъ ужъ никто не виноватъ…
Миша опьянлъ и раскисъ и посл долгаго молчанія раздумчиво выговорилъ:
— Да, братъ, зубры,— что подлаешь?.. Вонъ, вонъ,— оживился Миша, указывая на прошмыгнувшаго мимо насъ велосипедиста.— Вришь ли, видть не могу. Велосипедъ… Помнишь моего карабаха? Велосипедъ! — презрительно процдилъ Миша сквозь зубы.
Было бы большою несправедливостью сказать, что Миша дурной человкъ, а между тмъ это говорятъ, и на Миш накопилось столько обвиненій, что я чувствую себя немного подавленнымъ ими.
Тмъ не мене, я хочу попробовать реабилитировать Мишу.
Прежде всего Мишу корятъ его родствомъ. Хлестаковъ приходится ему двоюроднымъ дядей по матери, а уздная скандальная хроника гласитъ, будто Миша въ дйствительности совсмъ и не Рукавицынъ, такъ какъ бабушка его жила съ Ноздревымъ, а не съ ддушкой Рукавицынымъ, и что Мишинъ отецъ только записанъ Рукавицынымъ. Не говоря уже о невиновности Миши въ бабушкиныхъ грхахъ, самое это родство совсмъ не такъ зазорно, какъ думаютъ учителя русской словесности.
Что такое, если разобрать по-человчеству, Хлестаковъ и Ноздревъ? Прежде всего люди, такъ сказать. ‘безъ заране обдуманнаго намренія’,— обстоятельство, какъ извстно, играющее большую роль при постановк судебнаго приговора. Я скажу больше: это — люди мечты, вдохновенія, и притомъ въ значительной степени безкорыстнаго. Когда Иванъ Александровичъ разсказываетъ о тридцати тысячахъ курьерахъ и о дружескихъ отношеніяхъ съ иностранными посланниками, или его сводный братъ зеленофрачный незнакомецъ, мистеръ Дженгли, живописуетъ Пикквикистамъ свои испанскія новеллы,— разв это не мечта, не вдохновеніе? Тугъ чувствуется фантазія, нчто беллетристическое, и если Хлестаковъ ничего не писалъ, кром водевилей, то только потому, что его не просили и что онъ жилъ въ т времена, когда въ большемъ употребленіи были гусиные потроха, чмъ гусиныя перья.
За Ноздревымъ самъ Гоголь признавалъ вдохновеніе въ той знаменитой сцен, когда полицейскій чинъ такъ некстати помшалъ Ноздреву оставить черешневымъ чубукомъ вещественные знаки на великолпномъ подбородк Чичикова. Только Гоголь сравниваетъ тамъ Ноздрева съ поручикомъ, рвущимся въ битву, и тмъ совершаетъ вопіющую несправедливость. Почему съ поручикомъ, а не съ генераломъ? Я смю утверждать, что у Ноздрева чисто генеральская повадка, и думаю, что Исторіи Иловайскаго потеряли бы значительную долю своей занимательности, если бъ вс подвиги Ноздревыхъ были исключены изъ нихъ. А другіе пустяки, которые лежатъ на репутаціи Ноздрева, собственно говоря, не стоило бы и опровергать. Насчетъ шашки, напримръ, очутившейся не на своемъ мст… Вы, читатель, винтите? Или финансовыя операціи Ноздрева съ кобельками, шарманкой и бричкой… Нчто аналогичное представляетъ петербургская биржа. Что же касается нкоторой невоздержности на руку, то исторически достоврно, что и собственные баки Ноздрева не всегда обртались въ авантаж и потомъ весьма нердко его рукопашныя мропріятія являлись только актомъ самообороны, т. е. актомъ ненаказуемымъ.
Въ сущности оба они — и Ноздревъ и Хлестаковъ — веселые общительные люди. Правда, они врутъ и довольно много, но нсколько излишняя подвижность мысли, которую принято называть враньемъ,— явленіе довольно распространенное.
Перехожу къ обвиненіямъ, лежащимъ на самомъ Миш.
Люди, близко знающіе его, утверждаютъ, что онъ лишенъ чувства собственнаго достоинства, и на основаніи нкоторыхъ біографическихъ данныхъ говорятъ, что онъ въ сущности рабъ и если расходуетъ плети, то такъ же безропотно принимаетъ ихъ и на свои плечи. Я молчу, но, любезный читатель, взываю къ твоей совсти: ты-то? Между нами говоря, самъ-то ты? Дале говорятъ, что Мишины понятія о морали смутны и, какъ примръ, указываютъ, что отношенія Миши къ женщинамъ слишкомъ элементарны и, такъ сказать, зоологичны, а являющіяся результатомъ этихъ элементарныхъ отношеній дти пользуются не большимъ вниманіемъ, чмъ на низшихъ зоологическихъ ступеняхъ. Мн говорили, что одинъ сынъ Миши воспитывается въ колоніи для малолтнихъ преступниковъ, дочь оканчиваетъ курсъ воспитанія въ блошвейномъ заведеніи нашего губернскаго города, а о многихъ Мишиныхъ дтяхъ никому ничего неизвстно. Я слышалъ, читатель, что ты самъ ‘падаешь’, но не ушибаешься и не прочь пустить камнемъ въ ‘упавшую’, и наврно у тебя дв морали: одна для женскаго пола, а другая для мужского,— насчетъ же дтей… я не хочу, мой милый читатель, тревожить твой мирный сонъ добродтельнаго человка нкоторыми воспоминаніями изъ твоего прошлаго.
Я совсмъ не желаю кому бы то ни было читать мораль и хотлъ только показать, любезный читатель, что вы не должны винить Мишу уже потому, что онъ принадлежитъ къ вашему обществу,— я надюсь, вы человкъ ‘общества’,— и что, если захотите, вы, вроятно, даже отыщете не особенно далекія родственныя связи съ Мишей.
Мишу упрекаютъ, что онъ не создаетъ цнностей, а только потребляетъ ихъ, и длинный списокъ прожитыхъ имъ тетушкиныхъ имній предъявляютъ, какъ обвинительный актъ. Я не говорю, что хорошо жать, не сявши, и потреблять, не создавая, но думаю, что едва ли лучше въ общественномъ смысл созданіе цнностей при помощи покровительственныхъ пошлинъ, т. е. путемъ принудительныхъ займовъ изъ твоего, читатель, кармана, какъ то практикуетъ наша русская, съ позволенія сказать, промышленность. Наконецъ, существуетъ довольно распространенная легенда, будто Миша на руку не чистъ. Я долженъ сознаться, что легенда покоится на нкоторыхъ реальныхъ основаніяхъ, но освщеніе ей придается неврное. Миша не воруетъ, а только учиняетъ растраты и беретъ въ долгъ безъ отдачи. Притомъ то и другое Миша длаетъ обыкновенно безъ заране обдуманнаго намронія, безъ эгоистической цли пріумноженія капиталовъ, и вс эти Мишины операціи не носятъ никакого систематическаго, такъ сказать, промышленнаго характера. Просто ему нужны были деньги, когда онъ проходилъ мимо незапертаго кассоваго сундука, или случайно забылъ бумажникъ дома, когда отправлялся съ вами въ загородный ресторанъ.
Миша совсмъ не скупъ, не жаденъ и не дорожитъ деньгами. Приходите къ нему на другой день посл ‘инцидента’, какъ принято теперь называть исторіи съ кассовыми сундуками, и скажите: ‘нужно денегъ, Миша! до зарзу’…— будете уврены, если онъ не усплъ уже наканун все спустить, онъ откроетъ бумажникъ и скажетъ: ‘бери’…
Миша вообще превосходный товарищъ, и въ подобныхъ случаяхъ доходитъ даже до великодушныхъ порывовъ, что и засвидтельствовано на скрижаляхъ исторіи, какъ, напримръ, въ сербскую и болгарскую войны, въ возникновеніи которыхъ онъ принималъ дятельнйшее участіе.
Я потому такъ долго остановился на родн Миши, что его часто называютъ то Ноздревымъ, то Хлестаковымъ, не замчая, что тотъ и другой слишкомъ узки для Миши, который давно и по справедливости носитъ кличку ‘широкой русской натуры’.
Мишу вообще не понимаютъ и потому часто бранятъ, а между тмъ понять его очень легко.
Въ его характер есть одна черта, которая объясняетъ очень многое, если не все. Миша не понимаетъ закона, не понимая, не признаетъ, а не признавая, не исполняетъ. Онъ знаетъ, конечно, что существуютъ законы, но что есть вообще законъ, онъ,не слыхалъ. Законы же онъ представлялъ себ въ род перегородокъ въ его конюшн, устроенныхъ для того, чтобъ игреневый не лягалъ чалаго, а чалый не запускалъ морды въ овесъ гндого, но такъ какъ Миша былъ владльцемъ конюшни, а не караковымъ жеребцомъ, то и былъ вполн увренъ, что законы писаны не для него, т. е. не исполнялъ ихъ.
Потомъ законы жили въ городахъ, а въ городъ Миша здилъ за балыкомъ, ямайскимъ ромомъ и жуковскимъ табакомъ, а не за законами. Если они и встрчались ему на дорог, то сворачивали въ сторонку, и Мишина тройка прозжала безпрепятственно. Вплоть до очень недавняго времени къ вопросу о законности Миша относился равнодушно, а къ законамъ — скоре даже доброжелательно, но когда законъ незваный-непрошеный явился къ нему въ деревню, сталъ постоянно вертться передъ глазами и невжливо кричать: ‘я законъ’,— Миша возненавидлъ его.
Это такъ просто и понятно. Миша издревле выбиралъ костюмы широкіе, нигд не жмущіе,— шубы, охабни, азямы, халаты, шаровары, поддевки, валенки и прочее,— когда его вздумали одвать въ узкое нмецкое платье, онъ запротестовалъ и обозлился. Это такъ естественно.
Не утсняемый законами и не дрессируемый узкими нормами общежитія, Миша въ довольно чистомъ вид донесъ изъ глубины вковъ т особенности своей натуры, которыя характеризуютъ, такъ сказать, зоологическую стадію человческаго развитія, и не виновенъ уже по тому одному, что элементъ безсознательнаго, присущій этой стадіи, играетъ очень большую роль въ его жизни.
У Миши нтъ идей, а есть ощущенія, а такъ какъ при этомъ у него отсутствуютъ задерживающіе центры, то онъ моментально исполняетъ то, что велитъ ему желудокъ, печень, геморрой. Поэтому, когда у него заподозрваютъ опредленное міросозерцаніе или начинаютъ упрекать его въ отсутствіи чувства долга, сознанія обязанности,— то совершаютъ крупную несправедливость и плодятъ недоразумнія въ род смшиванія ощущеній съ понятіями и убжденія съ инстинктами.
Мишина душа — tabula rasa, на которой жизнь пишетъ все, что ей вздумается, и не его вина, если весьма часто одни порнографическіе эскизы или, такъ называемыя, ‘наглядныя несообразности’ — дтскія картинки, на которыхъ нарисованы деревья и предлагается отыскать: ‘гд корова’? Я возьму другое сравненіе, боле врное и въ буквальномъ и переносномъ смысл: Мишина душа — въ род его желудка — пустой и очень вмстительный сосудъ. въ который можно лить вина въ неограниченной смси безъ опасенія переполнить его и вызвалъ какую-нибудь реакцію со стороны организма.
Миша не нарушаетъ законовъ, а только не исполняетъ ихъ, и за отсутствіемъ идей и понятіи руководствуется въ своей жизни не писанными законами и не распространенными догмами морали, а свободными инуиціями своей натуры. ‘Мое’ онъ, хотя еще и смутно, понимаетъ, поскольку оно есть ощущеніе, ‘твое’ онъ ршительно не понимаетъ, такъ какъ это уже въ значительной мр понятіе. Мишинъ желудокъ хочетъ кулебяки и многихъ рюмокъ водки, Мишины глаза видятъ красивую женщину, Мишинъ языкъ любитъ сквернословить, Миша любитъ кататься на тройкахъ и ощущать присутствіе въ карман ста рублей… Если при этомъ онъ нарушаетъ ‘твое’,— право другого, то все-таки онъ не является преступникомъ.
Говорятъ, для состава преступленія нужна злая воля. Когда гимназистъ не выучитъ урока изъ Юлія Цезаря, я понимаю, что у него злая воля, и понимаю, что, помимо опасности создавать зрлыхъ гражданъ безъ аористовъ и основательнаго ознакомленія съ мропріятіями Верцингеторикса, нужно вообще искоренять изъ гимназіи злую волю и проявляющихъ таковую гимназистовъ исключать, но когда моего кучера Хамидуллу Нигматуллина начинаютъ винить за то, что онъ не говоритъ по-англійски,— я отказываюсь понимать. Всю жизнь Миша былъ вольный сынъ эира, испоконъ вковъ не зналъ ни тснаго платья, ни узкихъ перегородокъ, всегда имлъ столько тетушекъ, что могъ только потреблять ихъ имнія, на охот всегда видлъ только зайца, а не случайныя межи, черезъ которыя тотъ прыгалъ, наконецъ, кругомъ его были только истинно-русскіе люди и никто не училъ его англійскому языку,— и его же во всемъ обвиняютъ: и въ отсутствіи техническихъ и агрономическихъ талантовъ, и въ отсутствіи системы и правилъ, и въ недостатк уваженія къ чужимъ межамъ, и что, наконецъ, онъ не говоритъ по-англійски.
Я спрашиваю: гд у Миши злая воля? У него даже не воля, а просто хотніе. У паука, который плететъ паутину и устраиваетъ потребные ему тарифы и пошлины для легкомысленныхъ мухъ,— есть воля и довольно злая, но у кита, который плаваетъ по морю, разиня ротъ, въ чаяніи, что тамъ что-нибудь застрянетъ,— у него только одно хотніе и широкій ротъ. Я даже самому Миш не врю, когда онъ взводитъ на себя обвиненія: ‘все отвергалъ — законы, совсть, вру…’,— и прекрасно помню, что это было въ три часа ночи, посл ужина въ англійскомъ клуб.
Люблю я Мишу. За то именно люблю, что въ немъ такъ много русскаго, истинно-русскаго. Знаю Мишу, очень хорошо знаю и, все-таки, люблю, какъ все русское: ботвинью, окрошку, блины, пельмени. Я часто платился за эту любовь, а въ холерное время даже пострадалъ было, и, тмъ не мене, при одной мысли о блинахъ, какъ и при воспоминаніи о Миш, испытываю весьма пріятныя эмоціи. Говорятъ, Миша неудобенъ для общежитія, но самый мужественный желудокъ возмутится противъ ежедневнаго меню: ботвинья, окрошка, винигретъ, тюря… Выводъ одинъ. Упомянутыя блюда нужно употреблять въ умренномъ количеств и не въ холерное время, а Мишу не слдуетъ ставить въ несоотвтствующее положеніе, какъ не слдуетъ комика выпускать на трагическое амплуа или дальтониста, не могущаго различить цвтовъ, машинистомъ на поздъ.
Причины Мишиныхъ неудачъ въ деревн,— онъ совсмъ покинулъ свой уздъ,— объясняютъ различно. Поэты говорятъ, что для такого пышнаго цвтка нужна оранжерейная атмосфера, какой являлась дореформенная Россія,— тотъ питательный бульонъ, какъ выражаются врачи-прозаики, на которомъ получались особенно роскошныя колоніи Мишъ. Существуютъ попытки объяснить дло совсмъ просто,— тмъ, что вс Мишины тетушки перемерли, а на ихъ мсто родились банки, и что эти новыя тетушки оказываютъ Миш воспособленія на мене льготныхъ условіяхъ, чмъ покойницы — старыя. Такъ или иначе, но фактъ вренъ,— Миша покинулъ деревню и, повидимому, окончательно.
Я жалю объ этомъ,— тихо и пусто будетъ въ узд безъ Миши. Замолкнутъ звуки охотничьихъ роговъ, не будутъ носиться надъ полями чудные переливы колокольчиковъ чудной Мишиной тройки, поблднетъ отдлъ ‘происшествій’, такъ оживлявшихъ уздную жизнь, пострадаетъ мстная бакалейная и гастрономическая промышленность, дамы съ горя будутъ продавать казенную водку, а уздные клубы закроются и обратятся въ постоялые дворы, гд будутъ останавливаться ‘батюшки’, прізжающіе изъ деревень за покупками для храмового праздника, изрдка — сельскіе учителя съ мечтой получить жалованье, да страховые агенты для опредленія пожарныхъ убытковъ.
И скучно будетъ въ узд. Я знаю, Мишино мсто не будетъ пусто. По его полямъ будетъ здить на велосипед другой Миша, тотъ, который въ просторчіи называется саврасъ, но это будетъ нчто боле тупое, жестокое, не такое колоритное и совсмъ лишенное поэзіи, какъ велосипедъ въ сравненіи съ доброй верховой лошадью. Настоящій Миша умлъ жить въ деревн, какая-никакая у него была культура, а саврасъ будетъ думать, что культурой называется новая арфистка, пріхавшая изъ Парижа къ московскому Омону, и, ликвидировавши цнности, не ликвидированныя Мишей, удетъ къ омоновской культур.
Посл встрчи въ губернскомъ город Миша какъ въ воду канулъ. Я зналъ, что онъ оставилъ службу — и покинулъ уздъ. Съ тхъ поръ о немъ не было ни слуху, ни духу. Онъ даже ни у кого изъ знакомыхъ не просилъ денегъ взаймы, что лишало всякой возможности имть о Миш свднія.
Совершенно случайно я открылъ Мишины слды въ Петербург во время моей недавней поздки туда. Въ Петербург я не бывалъ боле десяти лтъ, петербургскія газеты мн какъ-то рдко удавалось читать въ провинціи, и вотъ, воспринимая идеи и проникаясь духомъ этихъ газетъ, я почувствовалъ, что на меня пахнуло чмъ-то ужасно знакомымъ. Одинъ финансовый проектъ разъяснилъ мои недоумнія. Мн вспомнился коньякъ съ квасомъ,— такова сила ассоціаціи идей! Какъ-то разъ Миша, разочаровавшись во всхъ напиткахъ, изобрлъ комбинацію коньяка съ квасомъ, и вотъ тогда-то, за буфетной стойкой, онъ поразилъ насъ простотой и смлостью своего проекта: нужно выпустить бумажекъ, сколько слдуетъ, т. е. сколько нужно обывателю по его расходамъ, больше ничего. При этомъ Миша разъяснилъ, что русская экономическая жизнь совсмъ не то, что западноевропейская.
Какъ ни близко примыкалъ газетный проектъ къ Мишиному, тмъ не мене я усомнился. Неужели, думаю, Миша? Положимъ, Миша не дурно владлъ римой и художественно разсказывалъ анекдоты, положимъ, Миша смлый, даже, можно сказать, отчаянный человкъ, но — государственный проектъ д какая-никакая, а все-таки литература — сомнвался. Всю исторію разсказалъ мн Петька Голохвостовъ, съ которымъ я случайно встртился у Доминика,— Петька пріхалъ въ Питеръ какимъ-то депутатомъ. Оказалось, Миша пустился въ литературу, еще въ таможн отъ нечего длать облекалъ въ форму беллетристическихъ произведеній свои амурныя воспоминанія и писалъ легонькіе доносцы на поляковъ, съ желзнодорожной станціи посылалъ ‘областныя’ разсужденія, а поступивши на службу въ свой уздъ, сталъ касаться и государственныхъ вопросовъ.
Итакъ, Миша пишетъ уже не одни водевили! Мн сразу все сдлалось понятно,— и тонъ Мишиныхъ газетъ, и наблюдаемое за послднее время и очень удивлявшее меня необыкновенное оживленіе политической и изящной, въ особенности стихотворной, литературы въ Россіи.
Мишина литература мало читается въ провинціи. Мишины друзья слишкомъ уврены, что вс амурныя похожденія его извстны намъ изъ первоисточниковъ, а его государственныя и экономическія воззрнія давно выслушаны нами у буфетной стойки. Оказалось, что я ошибался и не зналъ многихъ Мишиныхъ талантовъ. Во-первыхъ, онъ вообще развернулся, а потомъ сталъ понимать такія вещи, какихъ онъ раньше не понималъ. Такъ, онъ понялъ четвертое измреніе и увряетъ, что понялъ даже декадентовъ и символистовъ, и не только Барковскую сущность ихъ произведеній — чмъ они и привлекли Мишу,— но и вообще, онъ даже самъ написалъ одно декадентское стихотвореніе, заключающееся въ одной строчк:
Стихотвореніе произвело нкоторый шумъ въ литературныхъ кругахъ, а такъ какъ многіе не знаютъ, что оно заимствовано у Гоголя или, врне, съ вывски тогдашняго цирюльника, то и сейчасъ еще любители ищутъ въ немъ разныхъ тайныхъ смысловъ.
Желая увдомить нашихъ общихъ друзей объ успхахъ Миши, я принялся за серьезное изученіе Мишиной литературы и на время устранился отъ всякой другой, чтобы полне проникнуться духомъ литературнаго Миши. Вотъ т наблюденія, которыя я сдлалъ.
Миша и въ литератур остался тмъ же ‘душой общества’, какъ онъ былъ въ узд, и, читая его, я живо вспоминалъ, какъ одушевленно и весело и всегда соотвтственно музык онъ выкрикивалъ changez vos dames’, ‘promenade’, ‘galop’ и ‘chane chinoise’, и онъ гакъ же замтенъ, какъ и въ земскомъ собраніи, когда подавалъ свои ршительныя реплики: ‘отказать въ ходатайств!’ ‘сдать въ комиссію!’
Лтъ 15 назадъ, когда я зналъ Мишу, онъ жилъ въ деревн и нисколько не претендовалъ на службу по выборамъ. ‘Представительство’ поглощало много Мишиныхъ денегъ сверхъ жалованья. Да и никогда жалованье не служило источникомъ жизни для него, а въ т времена кормили его пустоши и тетушки. Миша стремился округлять свое имніе и любилъ говорить, что имніе должно быть, какъ въ кулак, при чемъ онъ разжималъ и сжималъ ладонь, поэтому ненужныя и вредныя пустоши продавалъ хозяйственнымъ мужичкамъ.
Деньги съ пустошей онъ употреблялъ на внутреннія потребности хозяйства, пристраивалъ къ своему дому флигель для прізжающихъ пріятелей или начиналъ строить винокуренный заводъ, который долженъ былъ въ будущемъ освободить Мишу отъ власти скупщиковъ хлба. Зданія не всегда увнчивались крышами, но имніе успшно округлялось.
Мишины тетушки умирали удивительно вовремя, когда Миш было необходимо ‘встряхнуться’ поздкой въ Москву и Петербургъ или уладить какую-нибудь городскую ‘исторію’, и тетушкины наслдства шли на удовлетвореніе, такъ сказать, вншнихъ потребностей Миши,— не вытекавшихъ непосредственно изъ нуждъ хозяйства.
Все сказанное никоимъ образомъ не значитъ, чтобы Миша не занимался хозяйствомъ,— наоборотъ, и въ деревн онъ проявлялъ такую же кипучую дятельность, какъ и въ город.
Помню, какъ-то разъ въ разгаръ уборки яровыхъ хлбовъ, мн вздумалось провдать Мишу. Пробираясь межниками, я еще издали замтилъ его, носившагося на кон между полями овса, гречихи и проса. Онъ также увидлъ меня и, красный и потный, подлетлъ къ моимъ дрожкамъ.
— Вотъ милая душа! Какъ разъ къ завтраку,— привтствовалъ онъ меня.
— Я теб не помшаю, Миша? — отвтилъ я, обезпокоенный дловымъ его видомъ.
— Ну вотъ еще… Радъ-радёшенекъ. Я, вдь, съ ранняго утра съ мужиками все ругаюсь.
Пока мы хали къ дому, Миша занималъ меня философско-хозяйственными сентенціями.
— Самая у меня теперь горячка. День дорого стоитъ… Тутъ не догляди… Покойница бабушка всегда говорила: ‘свой глазокъ — смотрокъ…’
И только при вид дома нсколько веселе выговорилъ:
— Какая, братецъ ты мой, у меня марсала! Пріятель мн изъ Питера прислалъ,— какъ-то они моремъ безъ пошлины получаютъ,— я теб скажу марсала! Вотъ увидишь!
Мы завтракали вдвоемъ. Юліи Валерьяновн — Мишиной жен нездоровилось и она не выходила къ завтраку. Миша былъ очень оживленъ и веселъ, разсказывалъ свои хозяйственные планы,— онъ собирался строить мельницу,— и усердно угощалъ марсалой, оказавшейся дйствительно превосходной. И все-таки мн было какъ-то жаль Мишу, и когда онъ еще разъ повторилъ ‘это врно, свой глазокъ — смотрокъ’, совершенно невольно выговорилъ:
— Знаешь что, Миша? Брось, подемъ на зайцевъ! Задемъ за Ольгой едоровной, Врой Петровной. Петьку Голохвостова захватимъ, Ваню Ознобина…
Миша минуточку помолчалъ и отвтилъ мн ршительнымъ и даже сердитымъ голосомъ:
— Ну, ужъ извини, только не Ваньку… Этого мерзавца я какъ-нибудь нагайкой взлуплю.
Я сконфузился, такъ какъ совершенно забылъ, что въ послднее земское собраніе у Миши съ Ваней случился какой-то скандалъ, чуть не кончившійся рукопашными дйствіями. Миша, впрочемъ, самъ вывелъ меня изъ неловкаго положенія.
— Разв князька взять?
Въ нашихъ мстахъ незадолго передъ тмъ появился молодой князь, посланный отцомъ изъ полка на хозяйство.
— Хвастался онъ мн своими гончими… Ну-ка, посмотримъ!— закончилъ Миша съ загорвшимися глазами, но тотчасъ же снова омрачился.
— Знаешь, Юлія, вдь, на послдяхъ…
— Да ты акушеръ, что ли? — попробовалъ я возразить.
— Оно положимъ…— Мое, возраженіе, видимо понравилось Миш.
— Тмъ боле, я предупредилъ едора Николаевича,— нашъ земскій врачъ.
Наши затрудненія ршила Юлія Валеріановна, неожиданно явившаяся къ концу завтрака.
— Вы зовете Мишу на охоту? Вотъ спасибо вамъ! Миша такъ измучился,— все въ пол, съ мужиками… Ему непремнно нужно встряхнуться…
— Но, Юлечка…— пробовалъ сопротивляться Миша, цлуя руку жены.
— Вотъ пустяки какіе… Я подожду, Миша! — съ прелестною улыбкой закончила Мишины сомннія Юлія Валеріановна.
Вс распоряженія были немедленно сдланы. Нарядчика пришлось отозвать отъ работъ, такъ какъ онъ завдывалъ гончими, нсколько работниковъ верхами были разосланы къ земскимъ пріятелямъ, заблаговременно въ ту пустошь, гд предполагалась охота, былъ отправленъ возъ съ провизіей и марсалой, и въ раннее веселое августовское утро мы двинулись на охоту.
Хорошъ Миша, окруженный собаками, въ своей черкеск, стянутой серебрянымъ поясомъ, верхомъ на золотисто-рыжемъ карабах, хотя и старомъ,— еще отецъ Миши здилъ,— но и теперь еще горячемъ и, какъ заяцъ, прыгающемъ черезъ канавы и ручьи.
Красиво несется Миша чрезъ поля и перелски, топчетъ свое и чужое поле проса, гикаетъ и трубитъ въ рогъ, и я любуюсь имъ, какъ любовался въ танцовальномъ зал.
Охота была удачна и обдъ на полян, окруженной зелеными дубками, прошелъ очень оживленно. Дло не обошлось, впрочемъ, безъ инцидентовъ. Князекъ,— къ слову сказать, побжденный Мишиными гончими,— посл разсказовъ о своей охот на кабановъ на Кавказ, вздумалъ показывать казацкую джигитовку и вывихнулъ ногу, почему и былъ отправленъ домой въ сопровожденіи — въ качеств сестры милосердія — Вры Петровны. Петька Голохвостовъ приналегъ на марсалу и, по своему обычаю, уснулъ подъ дубомъ тяжкимъ сномъ, а съ Мишей произошелъ совершенно неожиданный казусъ. Онъ заблудился посл обда въ лсу съ Ольгой едоровной и уже подъ утро вышелъ въ ея усадьбу, а такъ какъ въ этотъ день Ольга едоровна должна была узжать въ Ялту, то Миша и отправился проводить ее до Ельца, гд Ольг едоровн нужно было остановиться на нсколько дней. Спутница прослдовала дале, а Миша остался въ Ельц, такъ какъ тамъ была оперетка и оказались недурные ‘сюжеты’. Онъ не засидлся, впрочемъ, черезъ дв недли вернулся домой и ни къ чему не опоздалъ. Добрая Юлія Валеріановна подождала и родила какъ разъ ночью, въ день прізда Миши, а еще черезъ дв недли мы весело праздновали рожденіе новаго Миши.
Я опоздалъ и пріхалъ къ концу обда, когда Юлія Валеріановна приготовляла крюшонъ, а Миша разсказывалъ о своей поздк въ Елецъ. Эта поздка оказалась совсмъ не такъ проста, какъ мы, знакомые, думали. Миша хотлъ вызнать цны на хлбъ и произвелъ блестящую финансовую операцію. Отъ какого-то маклера,— посл хорошаго крюшона,— онъ узналъ важную коммерческую тайну, что въ Индіи громадный урожай хлбовъ, и что цны на хлбъ падутъ, а поэтому вовремя, хотя и не особенно дорого, запродалъ весь урожай.
Милая Юлія Валеріановна! Она принадлежала къ тому — увы! — вымирающему племени женъ, которыя имютъ очи видть и не видятъ, имютъ уши и не слышатъ! Она была влюблена, какъ въ день свадьбы, вся сіяла отъ счастья видть своего Мишу, смялась, когда онъ смялся, и влюбленными глазами слдила за нимъ, когда онъ разговаривалъ съ другими.
— Юлечка, ты прольешь крюшонъ!— долженъ былъ напоминать ей Миша. — Прибавь немного монахорумъ…
Петька Голохвостовъ смотрлъ изумленными глазами на своего пріятеля и, повидимому, раздлялъ восторгъ Юліи Валеріановны Мишей.
— Вонъ ты какой, Миша! Въ Индію…— въ раздумьи говорилъ онъ.— А какъ урожай на Зеленомъ Остров? Не слыхалъ?
Миша не обратилъ никакого вниманія на Петькину реплику и оживленно продолжалъ:
— Знаешь, Юлечка, кого я встртилъ въ оперетк? Аглазову, помнишь, маленькая блондинка?
— Ахъ, помню, помню… Она такая миленькая, и голосокъ у нея славный… Какъ она теперь одвается?
— Вы спрашиваете, Юлія Валеріановна, какъ она раздвается? — вмшался Петька, успвшій дойти до градуса.
Инцидентъ прошелъ благополучно. Миша назвалъ своего друга шутомъ гороховымъ, а Юлія Валеріановна погрозила Пет за его глупости поставить въ уголъ и лишить крюшона.
— Знаете,— обратилась она къ сидвшей рядомъ Ольг едоровн.— Миша такой глупый, понавезъ мн Богъ знаетъ чего! Дв шляпки, ротонду… И потомъ въ Ельц была распродажа магазина, и Миша купилъ цлое дтское приданое, и представьте! — она любовными глазами взглянула на Мишу,— словно напередъ зналъ,— все съ голубенькими бантиками!
Миша и къ работамъ не опоздалъ. Шла молотьба, и посл обда онъ водилъ насъ по своимъ ригамъ и при этомъ приговаривалъ: ‘Тутъ пропусти время, не досмотри… Покойница бабушка всегда говорила: свой глазокъ — смотрокъ!’
Мн пришлось покинуть Хрновскій уздъ и на нкоторое время потерять Мишу изъ виду. Я зналъ, что дла его плохи, что онъ продалъ имніе, а также ухалъ изъ узда. Слухи о немъ долетали случайно, изрдка. Кто-то уврялъ, что видлъ Мишу чиновникомъ въ таможн на австрійской границ, одинъ знакомый встртилъ его начальникомъ маленькой желзнодорожной станціи гд-то на юг и даже разговаривалъ съ нимъ, потомъ разсказывали, что онъ воротился въ уздъ и служитъ земскимъ страховымъ агентомъ за 600 рублей жалованья.
Года четыре назадъ мн пришлось побывать въ Мишиной губерніи. Пыль, жара и тоска іюльской губернской улицы загнала меня въ городской лтній садъ. Тамъ было пусто и только у буфета стоялъ полный господинъ, что-то закусывалъ и болталъ съ буфетчикомъ. Подхожу ближе,— оказывается Миша. Мы очень обрадовались и по случаю свиданія заняли въ саду укромный столикъ и спросили бутылку вина.
Миша выглядлъ такимъ же молодцомъ, только немного растолстлъ, какъ-то размякъ и слишкомъ скоро сталъ пьянть. Я узналъ, что онъ получилъ наслдство,— небольшое имньице отъ тетушки, о существованіи которой и не подозрвалъ,— и опять служитъ, хотя и не по выборамъ.
— Ну что, Миша, какъ дла въ деревн? — полюбопытствовалъ я.
— Какъ теб сказать… Главное — непочтеніе къ родителямъ…
Вроятно, мое лицо изобразило изумленіе, такъ какъ Миша поспшилъ разъяснить:
— По фабрикамъ стали шляться… Вернется мальчишка и начнетъ фордыбачить передъ отцомъ съ матерью… Ну, вспрыснутъ разъ-другой,— смотришь, парень парнемъ. Старики вотъ какъ благодарятъ!
Видя, что мое изумленіе не кончается, Миша продолжалъ объяснять дале:
— Нельзя, братецъ… Длиться стали, раззоръ. У меня какой случай вышелъ… Помнишь Никифора, что у меня нарядчикомъ служилъ? Первый домъ въ волости, еще старики у насъ въ бурмистрахъ ходили. Такъ, видишь, бабенка въ домъ затесалась, средняго сына жена. Такая язва,— длиться да длиться… А мужъ разиня, бабу слушаетъ. Ну, я увщевалъ, увщевалъ, а потомъ не утерплъ…
— Ты полегче, Миша! — какъ-то невольно вырвалось у меня,— какъ бы…
Миша вдругъ неизвстно почему разсердился.
— Разъ я призванъ… Долженъ же я стоять на страж!
— Плюнь, Миша! — сталъ я успокоивать его. — И охота теб! Только себя разстраиваешь… Лучше разскажи, какъ семья, что Ольга едоровна?
Миша сразу повеселлъ и сдлался тмъ же милымъ Мишей, какимъ я зналъ я его прежде.
— Въ театр билеты продаетъ Ольга едоровна… Ремонтеръ тутъ прізжалъ, въ три мсяца обработалъ — до нитки. Постарла, братъ, Ольга едоровна и, говорятъ, попиваетъ.
— Ну, а Петька Голохвостовъ? — вспомнилъ я. — Живъ? Употребляетъ монахорумъ?
Миша расхохотался.
— Вотъ комикъ! Представь, вздумалъ пьянство искоренять въ своемъ участк! Цлая теорія… Онъ говоритъ, что мужикъ пить не уметъ,— не закусываетъ. Вдь это въ самомъ дл вредно? — съ серьезнымъ видомъ вставилъ Миша.— Ну, такъ вотъ и внушаетъ: пей, говоритъ, да закусывай…
Мишино лицо омрачилось.
— Свинья Петька! Какой онъ у насъ скандалъ устроилъ, не слыхалъ? Какъ еще въ газеты не попало… Было у насъ, видишь ли, собраніе, а посл, конечно, обдъ. Графъ рчь говорилъ… Знаешь графа Сазонова? Петербургскій человкъ,— хорошо говоритъ. Вдругъ Петька отвчать. А ужъ ко второму блюду нализался. ‘Изволи-ли, говоритъ, слышать, графъ, зубры есть въ Бловжской пущ? И сно казенное отпускаютъ, а все дохнутъ…’ Мы вс какъ обалдлые, а онъ прибавляетъ: ‘И овса отпустятъ, все равно передохнутъ’… То есть, я теб скажу, скандалище невиданный. Графъ разсердился, вышелъ изъ-за стола,— я совсмъ было бить Петьку. А онъ, какъ съ гуся вода,— еще оправдывается. Ученые говорятъ, это климатъ, атмосферическія вліянія, тутъ ужъ никто не виноватъ…
Миша опьянлъ и раскисъ и посл долгаго молчанія раздумчиво выговорилъ:
— Да, братъ, зубры,— что подлаешь?.. Вонъ, вонъ,— оживился Миша, указывая на прошмыгнувшаго мимо насъ велосипедиста.— Вришь ли, видть не могу. Велосипедъ… Помнишь моего карабаха? Велосипедъ! — презрительно процдилъ Миша сквозь зубы.
Было бы большою несправедливостью сказать, что Миша дурной человкъ, а между тмъ это говорятъ, и на Миш накопилось столько обвиненій, что я чувствую себя немного подавленнымъ ими.
Тмъ не мене, я хочу попробовать реабилитировать Мишу.
Прежде всего Мишу корятъ его родствомъ. Хлестаковъ приходится ему двоюроднымъ дядей по матери, а уздная скандальная хроника гласитъ, будто Миша въ дйствительности совсмъ и не Рукавицынъ, такъ какъ бабушка его жила съ Ноздревымъ, а не съ ддушкой Рукавицынымъ, и что Мишинъ отецъ только записанъ Рукавицынымъ. Не говоря уже о невиновности Миши въ бабушкиныхъ грхахъ, самое это родство совсмъ не такъ зазорно, какъ думаютъ учителя русской словесности.
Что такое, если разобрать по-человчеству, Хлестаковъ и Ноздревъ? Прежде всего люди, такъ сказать. ‘безъ заране обдуманнаго намренія’,— обстоятельство, какъ извстно, играющее большую роль при постановк судебнаго приговора. Я скажу больше: это — люди мечты, вдохновенія, и притомъ въ значительной степени безкорыстнаго. Когда Иванъ Александровичъ разсказываетъ о тридцати тысячахъ курьерахъ и о дружескихъ отношеніяхъ съ иностранными посланниками, или его сводный братъ зеленофрачный незнакомецъ, мистеръ Дженгли, живописуетъ Пикквикистамъ свои испанскія новеллы,— разв это не мечта, не вдохновеніе? Тугъ чувствуется фантазія, нчто беллетристическое, и если Хлестаковъ ничего не писалъ, кром водевилей, то только потому, что его не просили и что онъ жилъ въ т времена, когда въ большемъ употребленіи были гусиные потроха, чмъ гусиныя перья.
За Ноздревымъ самъ Гоголь признавалъ вдохновеніе въ той знаменитой сцен, когда полицейскій чинъ такъ некстати помшалъ Ноздреву оставить черешневымъ чубукомъ вещественные знаки на великолпномъ подбородк Чичикова. Только Гоголь сравниваетъ тамъ Ноздрева съ поручикомъ, рвущимся въ битву, и тмъ совершаетъ вопіющую несправедливость. Почему съ поручикомъ, а не съ генераломъ? Я смю утверждать, что у Ноздрева чисто генеральская повадка, и думаю, что Исторіи Иловайскаго потеряли бы значительную долю своей занимательности, если бъ вс подвиги Ноздревыхъ были исключены изъ нихъ. А другіе пустяки, которые лежатъ на репутаціи Ноздрева, собственно говоря, не стоило бы и опровергать. Насчетъ шашки, напримръ, очутившейся не на своемъ мст… Вы, читатель, винтите? Или финансовыя операціи Ноздрева съ кобельками, шарманкой и бричкой… Нчто аналогичное представляетъ петербургская биржа. Что же касается нкоторой невоздержности на руку, то исторически достоврно, что и собственные баки Ноздрева не всегда обртались въ авантаж и потомъ весьма нердко его рукопашныя мропріятія являлись только актомъ самообороны, т. е. актомъ ненаказуемымъ.
Въ сущности оба они — и Ноздревъ и Хлестаковъ — веселые общительные люди. Правда, они врутъ и довольно много, но нсколько излишняя подвижность мысли, которую принято называть враньемъ,— явленіе довольно распространенное.
Перехожу къ обвиненіямъ, лежащимъ на самомъ Миш.
Люди, близко знающіе его, утверждаютъ, что онъ лишенъ чувства собственнаго достоинства, и на основаніи нкоторыхъ біографическихъ данныхъ говорятъ, что онъ въ сущности рабъ и если расходуетъ плети, то такъ же безропотно принимаетъ ихъ и на свои плечи. Я молчу, но, любезный читатель, взываю къ твоей совсти: ты-то? Между нами говоря, самъ-то ты? Дале говорятъ, что Мишины понятія о морали смутны и, какъ примръ, указываютъ, что отношенія Миши къ женщинамъ слишкомъ элементарны и, такъ сказать, зоологичны, а являющіяся результатомъ этихъ элементарныхъ отношеній дти пользуются не большимъ вниманіемъ, чмъ на низшихъ зоологическихъ ступеняхъ. Мн говорили, что одинъ сынъ Миши воспитывается въ колоніи для малолтнихъ преступниковъ, дочь оканчиваетъ курсъ воспитанія въ блошвейномъ заведеніи нашего губернскаго города, а о многихъ Мишиныхъ дтяхъ никому ничего неизвстно. Я слышалъ, читатель, что ты самъ ‘падаешь’, но не ушибаешься и не прочь пустить камнемъ въ ‘упавшую’, и наврно у тебя дв морали: одна для женскаго пола, а другая для мужского,— насчетъ же дтей… я не хочу, мой милый читатель, тревожить твой мирный сонъ добродтельнаго человка нкоторыми воспоминаніями изъ твоего прошлаго.
Я совсмъ не желаю кому бы то ни было читать мораль и хотлъ только показать, любезный читатель, что вы не должны винить Мишу уже потому, что онъ принадлежитъ къ вашему обществу,— я надюсь, вы человкъ ‘общества’,— и что, если захотите, вы, вроятно, даже отыщете не особенно далекія родственныя связи съ Мишей.
Мишу упрекаютъ, что онъ не создаетъ цнностей, а только потребляетъ ихъ, и длинный списокъ прожитыхъ имъ тетушкиныхъ имній предъявляютъ, какъ обвинительный актъ. Я не говорю, что хорошо жать, не сявши, и потреблять, не создавая, но думаю, что едва ли лучше въ общественномъ смысл созданіе цнностей при помощи покровительственныхъ пошлинъ, т. е. путемъ принудительныхъ займовъ изъ твоего, читатель, кармана, какъ то практикуетъ наша русская, съ позволенія сказать, промышленность. Наконецъ, существуетъ довольно распространенная легенда, будто Миша на руку не чистъ. Я долженъ сознаться, что легенда покоится на нкоторыхъ реальныхъ основаніяхъ, но освщеніе ей придается неврное. Миша не воруетъ, а только учиняетъ растраты и беретъ въ долгъ безъ отдачи. Притомъ то и другое Миша длаетъ обыкновенно безъ заране обдуманнаго намронія, безъ эгоистической цли пріумноженія капиталовъ, и вс эти Мишины операціи не носятъ никакого систематическаго, такъ сказать, промышленнаго характера. Просто ему нужны были деньги, когда онъ проходилъ мимо незапертаго кассоваго сундука, или случайно забылъ бумажникъ дома, когда отправлялся съ вами въ загородный ресторанъ.
Миша совсмъ не скупъ, не жаденъ и не дорожитъ деньгами. Приходите къ нему на другой день посл ‘инцидента’, какъ принято теперь называть исторіи съ кассовыми сундуками, и скажите: ‘нужно денегъ, Миша! до зарзу’…— будете уврены, если онъ не усплъ уже наканун все спустить, онъ откроетъ бумажникъ и скажетъ: ‘бери’…
Миша вообще превосходный товарищъ, и въ подобныхъ случаяхъ доходитъ даже до великодушныхъ порывовъ, что и засвидтельствовано на скрижаляхъ исторіи, какъ, напримръ, въ сербскую и болгарскую войны, въ возникновеніи которыхъ онъ принималъ дятельнйшее участіе.
Я потому такъ долго остановился на родн Миши, что его часто называютъ то Ноздревымъ, то Хлестаковымъ, не замчая, что тотъ и другой слишкомъ узки для Миши, который давно и по справедливости носитъ кличку ‘широкой русской натуры’.
Мишу вообще не понимаютъ и потому часто бранятъ, а между тмъ понять его очень легко.
Въ его характер есть одна черта, которая объясняетъ очень многое, если не все. Миша не понимаетъ закона, не понимая, не признаетъ, а не признавая, не исполняетъ. Онъ знаетъ, конечно, что существуютъ законы, но что есть вообще законъ, онъ,не слыхалъ. Законы же онъ представлялъ себ въ род перегородокъ въ его конюшн, устроенныхъ для того, чтобъ игреневый не лягалъ чалаго, а чалый не запускалъ морды въ овесъ гндого, но такъ какъ Миша былъ владльцемъ конюшни, а не караковымъ жеребцомъ, то и былъ вполн увренъ, что законы писаны не для него, т. е. не исполнялъ ихъ.
Потомъ законы жили въ городахъ, а въ городъ Миша здилъ за балыкомъ, ямайскимъ ромомъ и жуковскимъ табакомъ, а не за законами. Если они и встрчались ему на дорог, то сворачивали въ сторонку, и Мишина тройка прозжала безпрепятственно. Вплоть до очень недавняго времени къ вопросу о законности Миша относился равнодушно, а къ законамъ — скоре даже доброжелательно, но когда законъ незваный-непрошеный явился къ нему въ деревню, сталъ постоянно вертться передъ глазами и невжливо кричать: ‘я законъ’,— Миша возненавидлъ его.
Это такъ просто и понятно. Миша издревле выбиралъ костюмы широкіе, нигд не жмущіе,— шубы, охабни, азямы, халаты, шаровары, поддевки, валенки и прочее,— когда его вздумали одвать въ узкое нмецкое платье, онъ запротестовалъ и обозлился. Это такъ естественно.
Не утсняемый законами и не дрессируемый узкими нормами общежитія, Миша въ довольно чистомъ вид донесъ изъ глубины вковъ т особенности своей натуры, которыя характеризуютъ, такъ сказать, зоологическую стадію человческаго развитія, и не виновенъ уже по тому одному, что элементъ безсознательнаго, присущій этой стадіи, играетъ очень большую роль въ его жизни.
У Миши нтъ идей, а есть ощущенія, а такъ какъ при этомъ у него отсутствуютъ задерживающіе центры, то онъ моментально исполняетъ то, что велитъ ему желудокъ, печень, геморрой. Поэтому, когда у него заподозрваютъ опредленное міросозерцаніе или начинаютъ упрекать его въ отсутствіи чувства долга, сознанія обязанности,— то совершаютъ крупную несправедливость и плодятъ недоразумнія въ род смшиванія ощущеній съ понятіями и убжденія съ инстинктами.
Мишина душа — tabula rasa, на которой жизнь пишетъ все, что ей вздумается, и не его вина, если весьма часто одни порнографическіе эскизы или, такъ называемыя, ‘наглядныя несообразности’ — дтскія картинки, на которыхъ нарисованы деревья и предлагается отыскать: ‘гд корова’? Я возьму другое сравненіе, боле врное и въ буквальномъ и переносномъ смысл: Мишина душа — въ род его желудка — пустой и очень вмстительный сосудъ. въ который можно лить вина въ неограниченной смси безъ опасенія переполнить его и вызвалъ какую-нибудь реакцію со стороны организма.
Миша не нарушаетъ законовъ, а только не исполняетъ ихъ, и за отсутствіемъ идей и понятіи руководствуется въ своей жизни не писанными законами и не распространенными догмами морали, а свободными инуиціями своей натуры. ‘Мое’ онъ, хотя еще и смутно, понимаетъ, поскольку оно есть ощущеніе, ‘твое’ онъ ршительно не понимаетъ, такъ какъ это уже въ значительной мр понятіе. Мишинъ желудокъ хочетъ кулебяки и многихъ рюмокъ водки, Мишины глаза видятъ красивую женщину, Мишинъ языкъ любитъ сквернословить, Миша любитъ кататься на тройкахъ и ощущать присутствіе въ карман ста рублей… Если при этомъ онъ нарушаетъ ‘твое’,— право другого, то все-таки онъ не является преступникомъ.
Говорятъ, для состава преступленія нужна злая воля. Когда гимназистъ не выучитъ урока изъ Юлія Цезаря, я понимаю, что у него злая воля, и понимаю, что, помимо опасности создавать зрлыхъ гражданъ безъ аористовъ и основательнаго ознакомленія съ мропріятіями Верцингеторикса, нужно вообще искоренять изъ гимназіи злую волю и проявляющихъ таковую гимназистовъ исключать, но когда моего кучера Хамидуллу Нигматуллина начинаютъ винить за то, что онъ не говоритъ по-англійски,— я отказываюсь понимать. Всю жизнь Миша былъ вольный сынъ эира, испоконъ вковъ не зналъ ни тснаго платья, ни узкихъ перегородокъ, всегда имлъ столько тетушекъ, что могъ только потреблять ихъ имнія, на охот всегда видлъ только зайца, а не случайныя межи, черезъ которыя тотъ прыгалъ, наконецъ, кругомъ его были только истинно-русскіе люди и никто не училъ его англійскому языку,— и его же во всемъ обвиняютъ: и въ отсутствіи техническихъ и агрономическихъ талантовъ, и въ отсутствіи системы и правилъ, и въ недостатк уваженія къ чужимъ межамъ, и что, наконецъ, онъ не говоритъ по-англійски.
Я спрашиваю: гд у Миши злая воля? У него даже не воля, а просто хотніе. У паука, который плететъ паутину и устраиваетъ потребные ему тарифы и пошлины для легкомысленныхъ мухъ,— есть воля и довольно злая, но у кита, который плаваетъ по морю, разиня ротъ, въ чаяніи, что тамъ что-нибудь застрянетъ,— у него только одно хотніе и широкій ротъ. Я даже самому Миш не врю, когда онъ взводитъ на себя обвиненія: ‘все отвергалъ — законы, совсть, вру…’,— и прекрасно помню, что это было въ три часа ночи, посл ужина въ англійскомъ клуб.
Люблю я Мишу. За то именно люблю, что въ немъ такъ много русскаго, истинно-русскаго. Знаю Мишу, очень хорошо знаю и, все-таки, люблю, какъ все русское: ботвинью, окрошку, блины, пельмени. Я часто платился за эту любовь, а въ холерное время даже пострадалъ было, и, тмъ не мене, при одной мысли о блинахъ, какъ и при воспоминаніи о Миш, испытываю весьма пріятныя эмоціи. Говорятъ, Миша неудобенъ для общежитія, но самый мужественный желудокъ возмутится противъ ежедневнаго меню: ботвинья, окрошка, винигретъ, тюря… Выводъ одинъ. Упомянутыя блюда нужно употреблять въ умренномъ количеств и не въ холерное время, а Мишу не слдуетъ ставить въ несоотвтствующее положеніе, какъ не слдуетъ комика выпускать на трагическое амплуа или дальтониста, не могущаго различить цвтовъ, машинистомъ на поздъ.
Причины Мишиныхъ неудачъ въ деревн,— онъ совсмъ покинулъ свой уздъ,— объясняютъ различно. Поэты говорятъ, что для такого пышнаго цвтка нужна оранжерейная атмосфера, какой являлась дореформенная Россія,— тотъ питательный бульонъ, какъ выражаются врачи-прозаики, на которомъ получались особенно роскошныя колоніи Мишъ. Существуютъ попытки объяснить дло совсмъ просто,— тмъ, что вс Мишины тетушки перемерли, а на ихъ мсто родились банки, и что эти новыя тетушки оказываютъ Миш воспособленія на мене льготныхъ условіяхъ, чмъ покойницы — старыя. Такъ или иначе, но фактъ вренъ,— Миша покинулъ деревню и, повидимому, окончательно.
Я жалю объ этомъ,— тихо и пусто будетъ въ узд безъ Миши. Замолкнутъ звуки охотничьихъ роговъ, не будутъ носиться надъ полями чудные переливы колокольчиковъ чудной Мишиной тройки, поблднетъ отдлъ ‘происшествій’, такъ оживлявшихъ уздную жизнь, пострадаетъ мстная бакалейная и гастрономическая промышленность, дамы съ горя будутъ продавать казенную водку, а уздные клубы закроются и обратятся въ постоялые дворы, гд будутъ останавливаться ‘батюшки’, прізжающіе изъ деревень за покупками для храмового праздника, изрдка — сельскіе учителя съ мечтой получить жалованье, да страховые агенты для опредленія пожарныхъ убытковъ.
И скучно будетъ въ узд. Я знаю, Мишино мсто не будетъ пусто. По его полямъ будетъ здить на велосипед другой Миша, тотъ, который въ просторчіи называется саврасъ, но это будетъ нчто боле тупое, жестокое, не такое колоритное и совсмъ лишенное поэзіи, какъ велосипедъ въ сравненіи съ доброй верховой лошадью. Настоящій Миша умлъ жить въ деревн, какая-никакая у него была культура, а саврасъ будетъ думать, что культурой называется новая арфистка, пріхавшая изъ Парижа къ московскому Омону, и, ликвидировавши цнности, не ликвидированныя Мишей, удетъ къ омоновской культур.
Посл встрчи въ губернскомъ город Миша какъ въ воду канулъ. Я зналъ, что онъ оставилъ службу — и покинулъ уздъ. Съ тхъ поръ о немъ не было ни слуху, ни духу. Онъ даже ни у кого изъ знакомыхъ не просилъ денегъ взаймы, что лишало всякой возможности имть о Миш свднія.
Совершенно случайно я открылъ Мишины слды въ Петербург во время моей недавней поздки туда. Въ Петербург я не бывалъ боле десяти лтъ, петербургскія газеты мн какъ-то рдко удавалось читать въ провинціи, и вотъ, воспринимая идеи и проникаясь духомъ этихъ газетъ, я почувствовалъ, что на меня пахнуло чмъ-то ужасно знакомымъ. Одинъ финансовый проектъ разъяснилъ мои недоумнія. Мн вспомнился коньякъ съ квасомъ,— такова сила ассоціаціи идей! Какъ-то разъ Миша, разочаровавшись во всхъ напиткахъ, изобрлъ комбинацію коньяка съ квасомъ, и вотъ тогда-то, за буфетной стойкой, онъ поразилъ насъ простотой и смлостью своего проекта: нужно выпустить бумажекъ, сколько слдуетъ, т. е. сколько нужно обывателю по его расходамъ, больше ничего. При этомъ Миша разъяснилъ, что русская экономическая жизнь совсмъ не то, что западноевропейская.
Какъ ни близко примыкалъ газетный проектъ къ Мишиному, тмъ не мене я усомнился. Неужели, думаю, Миша? Положимъ, Миша не дурно владлъ римой и художественно разсказывалъ анекдоты, положимъ, Миша смлый, даже, можно сказать, отчаянный человкъ, но — государственный проектъ д какая-никакая, а все-таки литература — сомнвался. Всю исторію разсказалъ мн Петька Голохвостовъ, съ которымъ я случайно встртился у Доминика,— Петька пріхалъ въ Питеръ какимъ-то депутатомъ. Оказалось, Миша пустился въ литературу, еще въ таможн отъ нечего длать облекалъ въ форму беллетристическихъ произведеній свои амурныя воспоминанія и писалъ легонькіе доносцы на поляковъ, съ желзнодорожной станціи посылалъ ‘областныя’ разсужденія, а поступивши на службу въ свой уздъ, сталъ касаться и государственныхъ вопросовъ.
Итакъ, Миша пишетъ уже не одни водевили! Мн сразу все сдлалось понятно,— и тонъ Мишиныхъ газетъ, и наблюдаемое за послднее время и очень удивлявшее меня необыкновенное оживленіе политической и изящной, въ особенности стихотворной, литературы въ Россіи.
Мишина литература мало читается въ провинціи. Мишины друзья слишкомъ уврены, что вс амурныя похожденія его извстны намъ изъ первоисточниковъ, а его государственныя и экономическія воззрнія давно выслушаны нами у буфетной стойки. Оказалось, что я ошибался и не зналъ многихъ Мишиныхъ талантовъ. Во-первыхъ, онъ вообще развернулся, а потомъ сталъ понимать такія вещи, какихъ онъ раньше не понималъ. Такъ, онъ понялъ четвертое измреніе и увряетъ, что понялъ даже декадентовъ и символистовъ, и не только Барковскую сущность ихъ произведеній — чмъ они и привлекли Мишу,— но и вообще, онъ даже самъ написалъ одно декадентское стихотвореніе, заключающееся въ одной строчк:
Стихотвореніе произвело нкоторый шумъ въ литературныхъ кругахъ, а такъ какъ многіе не знаютъ, что оно заимствовано у Гоголя или, врне, съ вывски тогдашняго цирюльника, то и сейчасъ еще любители ищутъ въ немъ разныхъ тайныхъ смысловъ.
Желая увдомить нашихъ общихъ друзей объ успхахъ Миши, я принялся за серьезное изученіе Мишиной литературы и на время устранился отъ всякой другой, чтобы полне проникнуться духомъ литературнаго Миши. Вотъ т наблюденія, которыя я сдлалъ.
Миша и въ литератур остался тмъ же ‘душой общества’, какъ онъ былъ въ узд, и, читая его, я живо вспоминалъ, какъ одушевленно и весело и всегда соотвтственно музык онъ выкрикивалъ changez vos dames’, ‘promenade’, ‘galop’ и ‘chane chinoise’, и онъ гакъ же замтенъ, какъ и въ земскомъ собраніи, когда подавалъ свои ршительныя реплики: ‘отказать въ ходатайств!’ ‘сдать въ комиссію!’
Онъ внесъ въ литературу простоту чувствъ, несложность умственныхъ эмоцій, ясный взглядъ умудреннаго опытомъ землевладльца и свободный стиль охотничьихъ разсказовъ. Вс эти свойства помогаютъ ему очень быстро разбираться въ запутанныхъ вопросахъ внутренней политики, а въ особенности драгоцнны при составленіи разнообразныхъ прожектовъ, клонящихся къ устроенію деревни въ томъ смысл, чтобы Миша могъ вернуться и жить тамъ не безъ пріятности.
Я зналъ, что Миша полонъ неожиданностей и всегда можетъ очутиться въ Ельц, когда ему необходимо быть дома,— тмъ не мене, я удивился, когда узналъ, что Миша — антисемитъ: никакихъ евреевъ въ нашемъ узд не было и никакихъ огорченій Миш они не доставляли, наоборотъ, исторически дознано, что ‘разулъ’ Мишу,— какъ принято выражаться въ нашемъ узд,— истинно русскій человкъ — Антошка, бывшій дворовый его отца, тмъ не мене, Миша уврился, что во всхъ злоключеніяхъ, постигшихъ его въ жизни, пакостилъ ему еврей. И Антошка поддакивалъ: ‘не иначе какъ жидъ, кому больше!’ Память у Миши двичья, онъ давно забылъ злодйства Антошки и даже сдлался его пріятелемъ. До меня давно доходили слухи, что Миша состоитъ въ амурныхъ отношеніяхъ съ Антошкиными дочерьми, а живя въ Петербург, я узналъ отъ вполн свдущихъ людей, что Миша числится теперь при Антошк чиновникомъ особыхъ порученій и подъ его руководствомъ проходитъ практическій курсъ русской политической экономіи, какъ извстно, Антошка въ послднее время переселился въ Петербургъ, устраиваетъ тамъ синдикаты и орудуетъ по части тарифовъ и пошлинъ.
Я не совсмъ точно выразился, сказавши, что Миша антисемитъ, онъ анти… анти…— я, собственно говоря, не знаю что… Миша всегда любилъ словечки и восклицанія и въ узд въ минуты душевнаго жара часто говорилъ: ‘дондеръ-шишъ!’ иногда въ вид объясненія добавляя: ‘тысяча чертей и одна пушка’… Теперь онъ говоритъ: ‘народность’… хотя я также мало понимаю, что разуметъ Миша подъ этимъ словомъ, какъ и его ‘дондеръ-шишъ’, и т объясненія, которыя онъ длаетъ, такъ же мало даютъ моему уму, какъ и тысяча чертей и одна пушка. Поляковъ онъ не любитъ за то, что они поляки, мусульманъ за то, что врятъ въ Магомета, финляндцевъ — они пьютъ дешевое венгерское вино, а онъ, Миша,— дорогое, кавказскіе народцы — маленькіе народцы и владютъ такими хорошими землями въ то время, какъ у Миши ничего нтъ, и прочее, и прочее. Я все это понимаю, но когда Миша въ чемъ-то заподозриваетъ Малороссію и сибиряковъ,— не понимаю и думаю, что это одинъ ‘дондеръ-шишъ’ и ничего боле.
Антошка и тутъ поддакиваетъ: у него личные счеты съ Лодзью и Финляндіей, евреевъ онъ терпть не можетъ за то, что они ‘довольствуются меньшимъ дивидендомъ’, чмъ онъ, и вообще сбиваютъ истинно русскія цны, поэтому Антошка въ послднее время также укрпился на ‘народности’.
Къ сожалнію, развившаяся въ Миш ненависть къ законности и къ законамъ придаетъ иногда несвойственный Миш злобный характеръ его писаніямъ и, вообще, испортила натуру Миши. Все ему кажется, что разныя народности обладаютъ чрезмрнымъ и излишнимъ количествомъ правъ, и что слишкомъ много по отношенію къ нимъ проявляется законности… Онъ сдлался нервенъ и раздражителенъ,— все что-то ему чудится и мерещится, на кого то постоянно сердится, все выслживаетъ, подсматриваетъ, подслушиваетъ…
Впрочемъ, все это только въ вопросахъ внутренней политики, а въ обсужденіи международныхъ длъ Миша остается тмъ же милымъ, веселымъ Мишей, какимъ я знавалъ его раньше. И потомъ, какъ ни боекъ Миша, а во внутренней политик онъ немножко конфузится, въ иностранномъ же отдл онъ смлъ, какъ въ отъзжемъ пол, поэтому этотъ отдлъ Мишиныхъ газетъ сдлался въ Петербург моимъ любимымъ чтеніемъ. Иногда я хохоталъ, какъ сумасшедшій, и разъ до того увлекся иностранной хроникой, что не пошелъ въ Александринскій театръ, хотя имлъ билетъ. Изъ-за передовыхъ статей и иностранныхъ корреспонденцій передо мной совершенно реально вставалъ Миша съ его жующими или свистящими губами и неизмнно яснымъ взглядомъ неопороченныхъ раздумьемъ глазъ. Съ Англіей онъ не церемонится: ‘а въ морду хочешь?’ Италіи грозитъ пальцемъ, Германіи показываетъ кукишъ, Францію дружески хлопаетъ по животу, а Австрію просто-напросто презираетъ, турку гладитъ по голов: ‘что, дурашка, испугался?’ Въ братушк Миша совсмъ разочаровался и говоритъ ему строгія реплики, за то гд-то разыскалъ какого-то абиссинца и, повидимому, собирается вывести въ люди.
И, что выходитъ особенно мило,— Миша говоритъ въ серьезъ, взаправду, не улыбнется, и я только радуюсь веселости Мишинаго характера. Изрдка случается, что онъ вдругъ разсердится на какую-нибудь націю и такъ разсердится, что я невольно шепчу: ты, Миша, полегче!
Мн не удалось повидаться съ Мишей въ Петербург: онъ ухалъ въ Парижъ немножко подкрпить узы французско-русской дружбы, такъ какъ опасался ослабленія ихъ въ виду перемны министерства во Франціи.
Въ заключеніе не могу не повторить, что Мишу не понимаютъ, и это огорчаетъ меня. Когда я вижу, что настоящая литература принимаетъ въ серьезъ Мишины слова, старается что-то втолковать ему,— споритъ, бранится,— я съ горестнымъ изумленіемъ убждаюсь, что Миши совсмъ не понимаютъ. Я же, когда слышу, какъ Миша возглашаетъ: я призванъ… мы, Миши, на страж… или читаю его дискурсы съ англійскими государственными людьми,— я хотлъ бы только крикнуть ему по старой дружб: Миша! брось, подемъ на зайцевъ!