Мирабо, Русс Эдмон, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

*) Edmond Rousse. ‘Mirabeau’. Paris, 1891.

Въ дни моей юности,— говоритъ Руссъ,— весь кругъ нашихъ понятій о Мирабо сводился къ представленію о вншнемъ облик знаменитаго трибуна и къ фраз, которая, быть можетъ, никогда имъ не была произнесена: ‘Скажите вашему властелину, что мы собрались здсь по вод народа и отступимъ только передъ силою штыковъ’.

Эта рука, протянутая съ угрожающимъ жестомъ, эта огромная голова въ напудренномъ парик, это массивное туловище съ гордою осанкой, облеченное въ правильныя складки костюма la franaise, эти некрасивыя черты, выступающія во всемъ своемъ безобразіи въ модной вычурной прическ,— все это придавало ему въ воображеніи Русса характеръ какого-то страннаго колоссальнаго величія. Изящная, хрупкая фигура маркиза Дрё-Брезе, въ придворномъ костюм съ перьями на шляп и красными каблуками, стушевывалась передъ черною одеждой средняго сословія, какъ тнь роялизма передъ внезапнымъ появленіемъ народа. Въ лиц Мирабо мы видли борца въ театральной обстановк, окруженнаго ореоломъ славы, съ печатью побды на чел, и не знали его какъ человка, а, между тмъ, это была одна изъ самыхъ сложныхъ натуръ, когда-либо встрчавшихся на историческомъ поприщ. Для того, чтобъ онъ предсталъ передъ нами въ настоящемъ вид, во весь свой гигантскій ростъ, независимо отъ анекдотическихъ росказней и партійныхъ клеветъ, необходимо познакомиться не только съ его личностью, но и съ его характеромъ всей его семьи, съ воспитаніемъ и всею жизнью. Нельзя обойти молчаніемъ нкоторыхъ фамильныхъ чертъ его предковъ, такъ какъ этотъ человкъ слишкомъ тсно связанъ со всмъ родомъ Мирабо и не можетъ быть выдленъ оттуда какъ нчто вполн самостоятельное.

Начало ихъ рода темное, его дворянское происхожденіе довольно сомнительнаго характера. Одинъ изъ предковъ Мирабо, Жанъ Рике, первый консулъ города Марселя, сынъ богатаго купца, освобожденный въ 1564 г. отъ феодальной зависимости, купилъ возл Маноска старую полуразрушенную крпость, которая носила названіе замка де-Мирабо, и поселился въ ней. Рике приняли благозвучную фамилію Мирабо, а спустя столтіе получили отъ короля титулъ маркиза. Въ этомъ замк родился въ 1666 г. одинъ изъ самыхъ закаленныхъ воиновъ Людовика XIV, Жанъ-Антоній Рике де-Мирабо. Это былъ человкъ колоссальнаго роста, точно скованный изъ желза, съ непреклонною волей, съ неустрашимою энергіей. До сорока лтъ онъ воевалъ безъ отдыха. При Кассано, весь покрытый ранами, съ раздробленною рукой и насквозь прострленною шеей, онъ былъ оставленъ въ числ убитыхъ. Случайно поднятый, спасенный какимъ-то чудомъ, этотъ полуразрушенный гигантъ женился на молодой и красивой женщин на сорокъ второмъ году своей жизни. Разумется, такой человкъ не былъ созданъ для роли ловкаго придворнаго. Одинъ только разъ появился онъ въ Версал въ сопровожденіи герцога де-Вандомъ, который хлопоталъ для него о чин полковника, но его рзкій отвтъ королю прервалъ аудіенцію и съ тхъ поръ онъ никогда больше не возвращался во дворецъ. Жестокій и безпощадный со своими вассалами, онъ защищалъ ихъ по-своему отъ произвола королевскихъ чиновниковъ, къ которымъ питалъ глубочайшее презрніе, и, умирая, завщалъ его всему своему потомству, веселый и остроумный, когда бывалъ въ дух, онъ любилъ блеснуть великолпіемъ, любилъ почетъ и до конца своихъ дней старался сохранить свою величавую осанку. Въ семейномъ кругу онъ былъ деспотомъ, семья стушевывалась передъ авторитетомъ отцовской власти и съ благоговйнымъ трепетомъ сторонилась отъ него. Таковъ былъ первый представитель Мирабо, о которомъ мы имемъ (боле или мене точныя свднія. Эгоизмъ, непреклонная воля, несокрушимая энергія, напыщенное величіе и жажда независимости, не останавливающаяся ни предъ общественнымъ мнніемъ, ни предъ обаяніемъ королевской власти,— вотъ основныя черты этого характера. Если прибавить къ сказанному недюжинное краснорчіе, приписываемое Вовенаргомъ этому солдату стараго режима, передъ нами воскреснетъ зачатокъ, грубый оригиналъ того мощнаго типа, который ожилъ въ другомъ поколніи, сложился подъ вліяніемъ другихъ условій и приспособился къ нравамъ, идеямъ и стремленіямъ своего вка. Изъ семерыхъ дтей Жана-Антонія Рике де-Мирабо въ живыхъ осталось только трое. Старшій изъ его сыновей, Викторъ, маркизъ де Мирабо, сохранилъ съ особенною рельефностью основныя черты отца. Это былъ первый изъ Мирабо, который прославилъ свое имя на литературномъ поприщ. Онъ же имлъ огромное вліяніе на судьбу великаго оратора, а потому необходимо воспроизвести его образъ въ нсколькихъ общихъ чертахъ.

Воспитанный іезуитами въ Марсел, Викторъ де Мирабо тринадцати лтъ отъ роду поступилъ на службу, черезъ три года онъ отправился въ Парижъ для посщенія одной изъ тхъ школъ, которыя были предназначены для образованія юношества, принадлежащаго къ аристократическому кругу. Молодость его прошла бурно. На двадцать восьмомъ году своей жизни онъ бросилъ службу и женился на дочери одного маркиза, — женился по разсчету, изъ-за денегъ, изъ-за фантазій утописта. Охваченный жаждою дятельности, онъ мечталъ осуществить на практик свои агрономическія теоріи и горячо принялся за выполненіе своихъ парадоксальныхъ плановъ, которые создавались въ его безпорядочной талантливой голов.

Въ ней какъ-то странно уживались понятія двухъ различныхъ категорій: стремленіе воскресить феодальный строй и, въ то же время, облагодтельствовать человчество во имя его естественныхъ правъ. Неутомимый и тщеславный, Мирабо бросался изъ стороны въ сторону, проматывая свое состояніе на осуществленіе своихъ проектовъ, на удовлетвореніе своего ненасытнаго самолюбія. Въ его обширномъ мозгу, неизвстно какимъ образомъ и когда, накопилась за нсколько лтъ такая масса сбивчивыхъ, разбросанныхъ безъ всякой системы знаній, что онъ почувствовалъ необходимость говорить. Прирожденное краснорчіе, глубокое уваженіе къ своей личности, интересы человчества,— все это заставляло его широко распространить свои идеи и открыть людямъ секретъ къ ихъ счастью. Съ дтства онъ любилъ писать. Моментъ былъ подходящій: настроеніе энохи какъ нельзя больше соотвтствовало хаосу, царящему въ его голов,— онъ могъ разсчитывать на успхъ. Посл смерти Людовика XIV долго сдерживаемый потокъ новой жизни прорвался. Беззаконіе и открытый развратъ, господствовавшіе при двор во время регепства, послужили поводомъ къ нападкамъ на религію и нравственность. Если свобода рчи и печати не была еще обезпечена, то, во всякомъ случа, она не была такъ стснена, какъ при Людовик XIV. Всмъ извстно, какъ великіе писатели старались отвоевать ее и наступилъ тотъ день, когда право мыслить, говорить и писать сдлалось достояніемъ каждаго гражданина Франціи. Въ теченіе этой пятидесятилтней борьбы вс умы и таланты пришли въ столкновеніе, бросившись въ водоворотъ новой жизни, каждый боролся своимъ оружіемъ, каждый искалъ настоящую дорогу. Но въ особенности съ ‘духомъ законовъ’ Монтескьё восторжествовалъ во Франціи новый принципъ — свобода.

Невозможно перечислить той массы толкованій, которая была вызвана сочиненіемъ Монтескьё. Крайняя сжатость, порой разсчитанная неясность и мстами кажущаяся непослдовательность этого великаго труда были брошены, какъ вызовъ любопытству публики. Вс мало-мальски пытливые умы набросились на него, стараясь найти разгадку, стараясь уловить смыслъ недоступныхъ для общаго пониманія мстъ. Изъ всхъ сочиненій, явившихся по этому поводу, самымъ длиннымъ, самымъ тяжеловснымъ и, быть можетъ, самымъ замчательнымъ было l‘Аті des hommes. Въ свое время оно пользовалось популярностью, теперь о немъ говорятъ, но никто его не читаетъ. L’Ami des hommes не поддается ни критик, ни анализу: тамъ нтъ ни системы, ни послдовательности. Нужно много отваги, чтобъ проникнуть въ этотъ запутанный лабиринтъ и въ полумрак безвыходныхъ поворотовъ отыскать ощупью руководящую нить. Однако, къ этимъ хаос мыслей, фантастическихъ грезъ и утопій, прорываются яркіе кучи свта, поднимаются самые жгучіе вопросы, какіе только могутъ интересовать человка. Вы найдете тамъ откликъ на вс т идеи и стремленія, которыя насъ мучатъ и до сихъ поръ. Лучшее философское опредленіе l‘Аті des hommes было сдлано Токвилемъ: ‘Это,— выразился онъ,— вторженіе демократическихъ идей въ голову феодала’. Другъ людей произвелъ сенсацію, авторомъ его оказался маркизъ де-Мирабо. Онъ еще раньше былъ извстенъ своими публицистическими работами. За десять лтъ до появленія вышеупомянутаго труда, а именно въ 1747 г. маркизъ де-Мирабо, считая себя законодателемъ по призванію и спасителемъ человческаго рода, составилъ свое политическое завщаніе, которое ходило въ рукописи. Это былъ обширный трактатъ о правахъ и обязанностяхъ землевладльцевъ гд жестоко осмивались чиновники короля — интенданты. Въ 1750 г. безъ подписи автора появилось сочиненіе о провинціальныхъ штатахъ, надлавшее много шума, оно принадлежало перу того же маркиза. Опередивъ на двадцать лтъ самыхъ отважныхъ борцовъ мысли, онъ возставалъ противъ централизаціи власти, противъ существующей организаціи ‘pays d’lection’ и pays d’tats и требовалъ удвоенія числа представителейотъ средняго сословія, а такъ же, какъ необходимаго слдствія, поименной подачи голосовъ. Но его слава достигла своего апогея посл напечатанія l’Ami des hommes. Въ самомъ разгар успха этотъ знаменитый публицистъ обратился въ экономиста и физіократа. Познакомившись съ докторомъ Кенэ, онъ сдлался его адептомъ. Политико-экономическая система Кенэ можетъ быть вполн ясна и интересна только для спеціалиста, для насъ имютъ значеніе всего дв аксіомы, вытекающія изъ нея, которыя до сихъ поръ оспариваются: земля представляетъ единственный источникъ богатства націи, поземельная подать единственная, которая должна быть обязательна для подданныхъ по отношенію къ государству. Отсюда практическій результатъ: чтобы вернуть земл весь продуктъ ея творчества, необходимо уничтожить существующую систему податей. Кенэ былъ человкъ осторожный. Мирабо имъ не былъ, его успхи придали ему смлости. Онъ написалъ въ нсколько мсяцевъ огромную книгу подъ заглавіемъ: Теорія налога, гд проводилъ вышеупомянутые взгляды. Его арестовали и выслали изъ Парижа. Но Мирабо не отнесся трагически къ своему положенію: онъ находился въ двадцати лье отъ Парижа на любимой имъ земл, среди крестьянъ. Когда ему предложили ходатайствовать при двор о возвращеніи изъ ссылки, онъ съ гордымъ негодованіемъ отвергъ это предложеніе. Въ этотъ періодъ своей жизни маркизъ деМирабо былъ вполн счастливъ. Его честолюбивыя мечты сбылись. Его семейная жизнь сложилась покойно, если не счастливо. У него былъ двнадцатилтній сынъ, котораго онъ могъ упрекнуть только въ безобразіи. Но впослдствіи обстоятельства измнились: его постигло раззореніе, раздоръ съ семьей, горе. Въ лиц сына онъ нашелъ высшее наказаніе и высшее удовлетвореніе своей гордости. Такова личность и судьба этого человка, этого страннаго отца геніальнаго сына.

II.

‘Частная жизнь Монтескьё,— говоритъ Сорель,— не представляетъ никакого интереса’. Она не проливаетъ ни капли свта на его произведенія. Вотъ чего никогда не скажешь о Мирабо. Его ошибки, увлеченія, пороки,скандалы, вносимые имъ повсюду, наказанія, которымъ онъ подвергался, раздоры въ семь,— словомъ, вся его жизнь является фундаментомъ, на которомъ создалась его дятельность,— тою почвой, на которой развился я окрпъ его геній. Габріель-Оноре де-Рикети, графъ де-Мирабо, родился 9 марта 1749 года въ замк Биньонъ, куда впослдствіи, десять лтъ спустя, былъ сосланъ его отецъ. Его рожденіе обставлено такими же легендарными чудесами, какъ рожденіе миологическихъ героевъ, недоставало только змй, стерегущихъ колыбель Геркулеса. Онъ явился на свтъ кривоногимъ, съ непомрно громадною головой, съ двумя торчащими зубами. Въ трехлтнемъ возраст его постигла ужасная болзнь, которая оставила неизгладимые слды на его лиц на всю жизнь. ‘Твой племянникъ,— писалъ маркизъ де Мирабо своему брату,— безобразенъ, какъ дьяволъ’. По мр того, какъ ребенокъ развивался, отецъ слдилъ за винъ безъ нжности, но и безъ отвращенія, съ вниманіемъ натуралиста, изучающаго ‘урода’, который не поддается классификаціи. Мннія, высказываемыя имъ, мнялись ежедневно и всегда были ирайне преувеличены. То онъ находилъ его замчательно пытливымъ и дятельнымъ мальчикомъ, о знаніяхъ котораго говоритъ чуть ли не весь Парижъ, то называлъ его безумнымъ маньякомъ, открывалъ въ немъ одни лишь низкія свойства души и сомнвался, что изъ него выйдетъ когда-нибудь что-либо путное. Тмъ не мене, нужно же было предпринять хоть что-нибудь, нужно же было попытаться сдлать человка изъ этого пятилтняго безумца, и маркизъ взялъ для него учителя, Пуасона. Пуасонъ съ величайшимъ терпніемъ вкладывалъ въ голову своего упрямаго, прилежнаго по вдохновенію, мягкаго по капризу ученика, такое количество латыни и греческаго, исторіи и философіи, какую она только въ состояніи была удержать. Такимъ образомъ, на дн этого ума образовался цлый слой классической литературы, великихъ примровъ и прекрасныхъ правилъ, которыя были вызваны впослдствіи его удивительною памятью. Однако, пороки ребенка росли вмст съ познаніями. Въ особенности одинъ изъ нихъ приводитъ въ отчаяніе маркиза: это ложь. Въ восемь лтъ у него проявились ораторскія наклонности и призваніе къ театру. Гд же было Пуасону, такому формалисту и педанту, справиться со своимъ талантливымъ ученикомъ! Онъ не давалъ Возможности развернуться этому пытливому уму’ жаждущему свободы, не умлъ направить этой страстной, подвижной натуры. Чтобъ укротить своего необузданнаго сына, чтобы пробудить его дремлющую совсть, маркизъ пригласилъ геометра, учителя военныхъ искусствъ, монаха и, затмъ, капитана кавалеріи, честнаго человка и прекраснаго латиниста. Но ничто не помогло: въ пятнадцать лтъ ‘маленькое чудовище’ всми ими помыкало. Тогда маркизъ ршился на послднее средство: онъ помстилъ его въ пансіонъ аббата Шакара. Тамъ обучали юношество боксировать по-англійски, маневрировать по-прусски и танцовать по-французски на мотивы изъ балета. Въ промежуткахъ между этими пируэтами маркизъ угощалъ своего сына лекціями по политической экономіи и толковалъ ему физіократическую таблицу Кэне. Мирабо пробылъ въ этой школ два года, капризный, неровный, то въ карцер, тона первой скамь, одинаково несложный какъ въ успх, такъ и въ опал. Его хотли исключить, но товарищи вступились за него, не потому, чтобъ они его любили, но потому, что въ ихъ глазахъ онъ представлялъ персону. Шумъ, который онъ всюду вносилъ, имъ нравился, его непобдимый видъ ихъ возвеличивалъ, безъ него было бы пусто.

Въ семнадцать лтъ онъ пріобрлъ славу, продекламировавъ отрывокъ своего собственнаго сочиненія — параллель между великимъ Конде и Сципіономъ Африканскимъ. О немъ заговорили: ‘Молодой орленокъ идетъ по стопамъ своего знаменитаго отца’,— писала одна изъ газетъ.

Но вотъ наступило время отбывать воинскую повинность. Отецъ отправилъ его въ въ полкъ, командуемый Ламберомъ. Ламберъ былъ молодой ученый, пропитанный политическою экономіей и философіей, который уврялъ, что окружающая атмосфера долга и чести въ связи сострогою дисциплиной въ состояніи исправить какія угодно, даже самыя испорченныя легкія. Но легкія Мирабо не поддавались гигіен. Въ первый же годъ онъ провелъ пять мсяцевъ въ тюрьм, откуда бжалъ, оставивъ неуплаченный проигрышъ въ карты и обманутую двушку. ‘Вс сумасбродства заразъ!’ — негодовалъ его отецъ. Несмотря на большую протекцію, онъ не могъ избжать наказанія. Молодой офицеръ еще боле усилилъ свои проступки, взводя бездоказательныя обвиненія на своего полковника. Онъ былъ отправленъ въ крпость, но комендантъ крпости не только не стснялъ его, а вскор предоставилъ ему полную свободу. Благодаря ему, Мирабо былъ назначенъ подпоручикомъ въ полкъ, отправляемый въ Корсику для подавленія возстанія. Въ Корсик онъ велъ себя храбро и честно, и этого было ему достаточно, чтобъ возмечтать о себ, какъ о великомъ полководц. ‘Я созданъ для войны’,— писалъ онъ нсколько позже. Но тмъ не мене, это была единственная кампанія, нкоторой участвовалъ Мирабо. Въ 1776 г. онъ вернулся во Францію и, провелъ лто въ Прованс у своего дяди. Въ нсколько дней старикъ былъ пораженъ, очарованъ: ‘Если онъ не обратится въ Нерона, то превзойдетъ Марка Аврелія!— восклицалъ онъ.— Я никогда не видалъ столько ума: это или величайшій нахалъ въ мір, или величайшій человкъ въ. Европ, которому предназначено играть роль папы, министра, генерала, канцлера иди, быть можетъ, агронома’. Дйствительно, племянникъ говорилъ съ нимъ обо всемъ съ одинаковымъ апломбомъ, съ одинаковою ловкостью, льстя его взглядамъ, сочувствуя его воспоминаніямъ, то онъ восхвалялъ славу великихъ моряковъ, то проповдывалъ, что ‘феодальный строй’ — единственная незыблемая основа монархій и врная защита народовъ. Онъ говорилъ такъ много и такъ хорошо, что посл трехмсячнаго пребыванія у дяди пріобрлъ расположеніе маркиза. Въ глубин своей души маркизъ разсчитывалъ сдлать изъ этого безпутнаго человка ‘агронома’ и физіократа. Въ замк Эгеперсъ въ Лимузен отецъ и сынъ встртились. Молодой человкъ попалъ въ самый разгаръ семейной распри, возникшей благодаря завщанію его бабушки, по которому большая часть наслдства предназначалась г-ж Мирабо и двумъ ея замужнимъ дочерямъ. Маркизъ, разошедшійся съ женою, не желалъ примириться съ послднею волей тещи и уполномоченъ для переговоровъ съ родными сына, котораго онъ склонилъ на свою сторону. Молодой посланникъ выполнилъ эту роль, какъ истый дипломатъ, не упуская изъ вида своихъ интересовъ, онъ выказалъ гораздо больше смлости, чмъ добросовстности, стараясь понравиться всмъ и примирить всхъ. Эти переговоры отдалили на нсколько мсяцевъ вспышку взаимной ненависти. Уладивъ семейныя дла, Мирабо, посл кратковременнаго пребыванія въ Версал, гд онъ удивилъ дворъ своимъ независимымъ обращеніемъ и пренебреженіемъ свтскихъ приличій, отправился по вол отца въ Лимузенъ и Провансъ, чтобы показаться своимъ вассаламъ. Въ Лимузен онъ былъ встрченъ рчами и празднествами, роботъ я почтительнымъ народомъ, который умилялся проповдями своихъ священниковъ и сантиментальными привтствіями господина. Въ Прованс было не то. Несмотря на огромное разстояніе, раздлявшее молодаго графа отъ этого простонародья, онъ видлъ въ выборныхъ своего округа и въ хлбопашцахъ своихъ помстій людей такаго же закала, какъ онъ самъ, людей, которые не отступятся отъ своихъ правъ и обычаевъ, которые не испугаются ни палочныхъ ударовъ господина, ни судебныхъ протоколовъ. По поводу кое-какихъ незначительныхъ нарушеній молодой графъ затялъ серьезное дло и довелъ до суда. Но революціонныя идеи бродили уже въ этой сред. Онъ наткнулся на гордое презрніе прочно организованной буржуазіи и на категорическій отказъ повсить одного изъ этихъ ‘вольнодумцевъ’. Пришлось замять дло во избжаніе насмшекъ, столь обидныхъ для его самолюбія. Желая развлечься отъ этихъ непріятностей, Прабо отправился въ Эксъ къ роднымъ. Тамъ встртился онъ съ мололой двушкой, богатою наслдницей маркиза Мариньяна, за которой ухаживала вся молодежь Прованса, и ршилъ жениться на ней. Но такъ какъ она была уже сосватана, ему пришлось добиваться ея руки всми правдами и неправдами, пуская въ ходъ всевозможныя средства. Онъ, конечно, не остановился ни передъ чмъ и поставилъ на своемъ. Ихъ свадьба была отпразднована съ большою торжественностью въ Экс въ 1772 году. Казалось бы, что женитьба должна была положить предлъ всмъ увлеченіямъ его юности, не тутъ-то было!— теперь только начались его самыя отчаянныя безумства и несчастія. Едва женившись, молодой графъ принялъ величавую осанку, надменный видъ и сталъ сорить деньгами, желая во что бы то ни стало блеснуть своимъ великолпіемъ. Его мотовство переходило всякія границы. Отъ Монаска до Марселя только и было разговоровъ, что о щедрости этого неугомоннаго богача, о дерзости этого зазнавшагося дворянчика, который встрчалъ протесты съ угрозой на устахъ и выгонялъ палкой судебныхъ приставовъ. Въ нсколько мсяцевъ онъ надлалъ долгу на 200,000 ливровъ. Ему грозила тюрьма, если бы его не спасло одно обстоятельство. Маркизъ де-Мирабо, съ согласія родственниковъ и къ величайшему удовольствію сына, выхлопаталъ для него изъ министерства предписаніе короля, ставившее его вн судебныхъ преслдованій. Это было важное злоупотребленіе, отъ котораго, однако, пострадали только кредиторы Мирабо, а онъ самъ торжествовалъ. Хотя онъ впослдствіи и выражалъ протесты противъ этого указа, но не сдлалъ ни одной попытки, чтобъ освободиться отъ него, и пользовался всю свою жизнь этой унизительной льготой, спасаясь отъ преслдованій кредиторовъ. Черезъ нсколько времени подвернулись новыя заботы. Въ то время, какъ молодой супругъ развлекался на сторон удовольствіями самаго грубаго характера, жена обманывала его дома. Онъ былъ пораженъ сперва, затмъ принялъ видъ оскорбленнаго мужа и разыгралъ цлую трагедію. Жену онъ унизилъ своимъ великодушнымъ прощеніемъ, а ‘негодяя, ворвавшагося въ его семейный очагъ’, уничтожилъ огромнымъ посланіемъ во вкус реторики Новой Элоизы. Утоливъ свой гнвъ этимъ ораторскимъ изліяніемъ, онъ не пошелъ дальше угрозъ, а нашелъ другой выходъ, задумавъ женить возлюбленнаго своей жены. Для этой цли онъ отправился за нсколько лье отъ Монаска, несмотря на то, что не имлъ права вызда, и на возвратномъ пути постилъ замокъ своей сестры, прекрасной маркизы Кабри. Здсь случилось съ нимъ новое приключеніе. Отправившись на пикникъ въ веселой компаніи, онъ поссорился съ однимъ господиномъ, вдвое старше его, который носилъ одну изъ самыхъ знатныхъ фамилій Прованса. Дло дошло до драки среди благо дня, оба катадись въ пыли, нанося другъ другу удары и потшая публику. Скандалъ былъ ужасный. Мирабо грозилъ новый арестъ, такъ какъ провансалецъ подалъ на него жалобу въ судъ, но отецъ вторично спасъ его изъ бды. Благодаря его ходатайству, сынъ былъ удаленъ въ замокъ Ифъ, гд находился въ полнйшей безопасности отъ преслдованій суда. Вскор его переведи оттуда въ противуположный конецъ Франціи, въ крпость. Тамъ онъ пользовался удивительною свободой и проводилъ большую часть времени въ город Порталье. Тамъ же началась его знаменитая связь съ маркизой де Монье. Издали — это интересный романъ, вблизи — печальная исторія. Нельзя, конечно, винить Софью Монье, молодую и страстную женщину, за то,— что она отдалась человку, котораго любила и, бросивъ мужа, послдовала за нимъ,— въ этомъ есть своего рода величіе. Но дло въ томъ, что ее привлекали не столько нравственная личность Мирабо, сколько погоня за новизною чувства, это не было ея первое паденіе и Мирабо не былъ ея послднею привязанностью. Съ его стороны эта связь являлась одною изъ тхъ непрочныхъ привязанностей, порождаемыхъ страстностью темперамента, которыя не вносятъ почти никакого духовнаго элемента въ отношенія къ любимому существу. Скука, капризъ, случай толкнули ее въ его объятія. Разсчетъ, честолюбіе, неудовлетворенность оторвали его отъ нея. Только первые года ихъ совмстной жизни представляютъ отрадный моментъ въ исторіи этой любви. Они бжали въ Голландію. Въ старенькомъ домик въ Амстердам длили они свои радости и печали, принося другъ другу взаимныя жертвы. Тамъ же создалась въ силу необходимости эта касса брошюръ, памфлетовъ, книгъ и произведеній различнаго рода, которая доставила извстность Мирабо еще задолго до революціи. Но бдительная полиція маркиза де-Мирабо накрыла ихъ въ Голландіи, они были выданы, арестованы и препровождены: онъ — въ венсеннскую башню, она — въ парижскую богадльню. Около четырехъ лтъ пробылъ онъ въ тюрьм. Едва вырвавшись на свободу, Мирабо стадъ хлопотать о примиреніи съ женой и порвалъ всякую связь съ Софьей Монье. Увидвшись съ ней, онъ не нашелъ въ своей груди той нжности и страсти, которая туманила его голову въ продолженіе четырехъ лтъ его тюремной жизни. Она искала забвенія въ другихъ привязанностяхъ и, не удовлетворившись ими, покончила съ собой. Это было какъ разъ въ тотъ моментъ, когда счастливая звзда Мирабо всходила во всемъ своемъ блеск. Говорятъ, что смерть этой женщины легла тяжелымъ камнемъ на его совсть.

Мирабо вышелъ изъ венсеннской тюрьмы тридцати одного года. Его страсти не смирились, они пріобрли еще боле жгучій характеръ, благодаря одиночеству и тмъ строгимъ мрамъ, которымъ онъ подвергался во время заключенія. Вс его проступки блднютъ передъ тяжестью наказанія, испытаннаго имъ въ тюрьм. Необходимо остановиться на этой критической эпох его жизни и, оглянувшись назадъ, прослдить всю ту внутреннюю работу мысли, которая совершалась въ этой геніальной, но безпорядочной голов. А такъ какъ она отразилась во всей своей сил и полнот на сочиненіяхъ Мирабо, то лучше всего обратиться къ нимъ. По возвращеніи изъ корсиканской кампаніи, онъ написалъ въ Маноск, въ одинъ присстъ, толстую брошюру Essai sur le despotisme (Опытъ о деспотизм). ‘Я сожалю,— говорилъ онъ впослдствіи,— что такъ испортить эту богатую тему’. Суть брошюры едва уловима за массой цитатъ и отступленій. Это трактатъ политической философіи въ дух времени, разсужденіе объ ‘естественномъ и соціальномъ состояніи человка’, о началахъ человческихъ обществъ,— это опроверженіе Contrat social Жанъ-Жака Руссо.

Человкъ ‘добръ отъ природы’, но въ немъ также естествененъ ‘инстинктъ и стремленіе къ деспотизму’, которое онъ вноситъ во вс формы правленія. Монархія — деспотизмъ одного лица, феодальная олигархія-деспотизмъ нсколькихъ лицъ. Изложивъ свои принципы, авторъ сосредоточиваетъ вс силы для того, чтобы наброситься на одного врага, который иметъ самое непосредственное отношеніе къ нему, а именно — на роялизмъ своей страны и своей эпохи. Тутъ философія превращается въ политику, писатель, въ оратора, разсужденіе — въ страстный памфлетъ. Сквозь груду цитатъ, общихъ мстъ и парадоксовъ пробивается могучій потокъ вдохновенія, полный отваги и мысли.

Что касается средствъ, которыя могли бы предотвратить деспотизмъ, Мирабо даетъ на нихъ только такого рода указанія: ‘Создайте хорошую конституцію, заставьте короля и народъ повиноваться ей — и все пойдетъ иначе… Предоставьте человку свободу, дайте ему образованіе, сдлайте его счастливымъ, и, поврьте, онъ воздастъ вамъ должное по заслугамъ…’ Легко сказать!…

Въ этомъ произведеніи Мирабо подкупаетъ горячій тонъ, свжая струя жизни, одушевляющая быструю смну идей, искренній патріотизмъ, столь рдкій въ ту эпоху, и громадная начитанность автора. Его стиль не такъ оригиналенъ, не такъ выразителенъ, какъ стиль отца, это скоре вдохновенная рчь оратора, гд образъ, жизнь, блескъ занимаетъ большее мсто, чмъ мысль.

Слдуетъ отмтить еще одну особенность: сочиненія Мирабо испещрены всевозможными цитатами и отступленіями, которыми онъ пользуется съ удивительною ловкостью, но которыя подчасъ загромождаютъ смыслъ его рчи. Тутъ встртишь и Демосена, и Цицерона, и Тита Ливія, и Цезаря, и Саллюстія, и Ювенала, и Тацита, и Монтеня, и Монтескьё и друг. Забыто только одно имя, а, между тмъ, авторъ Essai sur le despotisme могъ бы его помнить, такъ какъ вліяніе Этьена де-ла-Боеси проглядываетъ на каждомъ шагу въ его брошюр.

Мирабо отвезъ свою рукопись въ Голландію, въ Амстердам онъ ее продалъ за 1,500 ливровъ. Такъ какъ книга разошлась очень быстро, онъ получилъ массу заказовъ. Не стоитъ упоминать объ этой поденной работ, вызванной необходимостью жить. Есть, впрочемъ, одна брошюра, на которой слдуетъ остановиться: это — воззваніе къ гессенцамъ. Когда американскіе инсургенты начали борьбу за независимость, Англія обратилась къ другимъ державамъ съ просьбою снабдить ее войсками для подавленія американцевъ. Гессенскій ландграфъ общалъ ей поддержку въ лиц шестисотъ солдатъ изъ своихъ подданныхъ. ‘Вы проданы,— вскричалъ Мирабо,— и, Боже, для какой цли!… Для того, чтобъ губить народъ, который даетъ вамъ одинъ изъ самыхъ высокихъ примровъ. Зачмъ же вы ему не слдуете? Интересъ человка — стоять выше интересовъ князя, помните, что ‘вс’ не созданы для ‘одного’… Вы не обязаны повиноваться тому, кто толкаетъ васъ на преступленіе… Совсть — вашъ единственный руководитель!…’ Это обращеніе къ гессенцамъ, было, конечно, прочитано во Франціи, оно произвело сенсацію. Никто до сихъ поръ не говорилъ такъ смло, такъ открыто.

Къ работ, предпринятой Мирабо въ Голландіи, нужно присовокупить еще дятельность совсмъ другого рода. Это было какъ разъ въ ту эпоху, когда маркизъ и маркиза де-Мирабо открыто объявили войну другъ другу и довели дло до суда: подъ вліяніемъ сестры, Мирабо, имя въ виду личные разсчеты, перешелъ на сторону матери и предложилъ къ ея услугамъ свое перо. Изъ Амстердама летли во Францію и Англію самыя оскорбительныя обвиненія противъ отца. Такъ началъ онъ эту возмутительную кампанію, гд, переходя изъ одного лагеря въ другой и мняя кліентовъ по обстоятельствамъ, онъ обманывалъ поочередно то ту, то другую сторону.

Въ Голландіи онъ писалъ для того, чтобы жить, въ Венсенн для того, чтобъ не умереть. Тоска, одиночество, бездйствіе доводили его до безумія. Отчаянные вопли къ свобод оглашали нмые своды башня, воображеніе рисовало заманчивыя картины его безшабашной юность. Онъ началъ писать. Тутъ было все: и переводы Тибулла, Тацита, Боккачіо, и опыты элегій, и классическія трагедіи, и буржуазныя комедіи, и исторія Филиппа II, и трактатъ о вротерпимости, и разсужденіе по поводу тайныхъ арестовъ — продолженіе къ Essai sur le despotisme, и плохія подражанія Вольтеру и т. д. Но среди этой груды писаній различнаго рода есть письма, и мемуары, адресованные на имя маркиза де-Мирабо и другихъ лицъ, а также переписка съ г-жею Монье: Письма къ Софи, о которыхъ слдуетъ упомянуть потому, что въ нихъ ярче всего обрисовывается личность Мирабо. Нкоторыя изъ писемъ къ отцу — образцы ума, силы, краснорчія. Это — страстная рчь адвоката, защищающаго дло всей своей жизни, это — безумный крикъ скованнаго духа и отчаянный порывъ къ свобод.

Въ Письмахъ къ Софи Мирабо вылился весь. Для насъ не представляетъ никакого интереса пламенная реторика влюбленнаго и интимная сторона этихъ писемъ, для насъ важны т мысли и чувства, который онъ жилъ въ то время. Во что онъ врилъ? Ни во что! Онъ относился съ одинаковымъ безразличіемъ какъ къ месс, такъ и проповди, какъ къ корану, такъ и къ талмуду. ‘Въ тотъ моментъ, когда мы умремъ, и все умретъ съ нами… Къ чему создавать себ какое-то фантастическое существо и ждать прощенія за т ошибки, которыхъ мы не совершили?’ Что думалъ онъ о происхожденіи и конечныхъ судьбахъ человчества? Ничего! Онъ былъ философомъ въ дух того времени. Цлыя страницы его писемъ могли бы смло быть возвращены въ Энциклопедію, откуда извлекла ихъ его удивительная память. Это какой-то туманный пантеизмъ, гд природа занимаетъ мсто божества. Человческая мысль представляетъ явленіе, причина котораго еще не выяснена анатоміей, душа — органическую сущность, сливающуюся со всмъ мірозданіемъ. ‘Природа старается сохранить видъ и не заботится объ индивидуумахъ’.

Мораль Мирабо такъ же туманна, какъ и его метафизика. Среди сантиментальной декламаціи встрчаются великія слова: ‘честь, добродтель, любовь къ человчеству’. Но подъ этими общими фразами кроются самыя спутанныя понятія. ‘Любовь къ человчеству’ не ‘идетъ дальше его собственной особы. Выгода — единственный источникъ привязанностей, единственное мрило долга: ‘Отецъ, мать, братъ, сестра, узы крови… разв это не звукъ пустой?…’ О ‘чести’ у него не боле ясныя представленія: его стычка съ старымъ графомъ Вильневомъ кажется ему верхомъ рыцарства и онъ любятъ возвращаться къ ней. Что же касается ‘добродтели’, онъ понимаетъ ее также по-своему и довольно двусмысленно.

Его напыщенная и безсодержательная мораль, его философскій матеріализмъ и отрицаніе религіи не представляютъ ничего новаго, ничего оригинальнаго. Въ основ этихъ сбивчивыхъ сужденій лежитъ опять-таки Жанъ-Жакъ Руссо. Что же касается его неврія, это просто какое-то безразличіе, прикрытое словами, смсь деизма Савойярскаго викарія съ атеизмомъ Вольтера.

Несмотря, однако, на страшный сумбуръ въ голов Мирабо, его умъ сохранилъ всю свою свжесть и силу. Каждое новое страданіе, сопряженное съ долгимъ пребываніемъ въ тюрьм, возбуждало его умственную дятельность. Онъ набросился на политику. Съ высоты своей башни произносилъ онъ такія смлыя сужденія о власти королей, о правахъ народа,о государственномъ прав вообще, что невольно поражаешься ихъ прозаическимъ характеромъ. Непонятно, какимъ образомъ во времена абсолютной монархіи государственный преступникъ могъ говорить такія вещи и какъ ихъ пропускали безъ всякихъ затрудненій изъ-за замковъ его башни. Интересны также мннія Мирабо, высказываемыя имъ о себ въ нервы’ дни заключенія. ‘Я родился со всми задатками военныхъ талантовъ: достаточная доля ума, масса отваги и энергіи,— съ этимъ не пропадешь. Я слышалъ недавно, что мн предназначено въ жизни играть извстную роль. Да, я былъ созданъ для этого, я это знаю лучше ихъ. Они во мн видли только запальчиваго, дерзкаго юношу, котораго преслдуетъ теперь судьба за его проступки. Они отвернулись отъ меня, когда я рвался къ нимъ… Чортъ съ ними! Они не знаютъ, какое сердце растерзали, какого человка оттолкнули и никогда не поймутъ, никогда не оцнятъ его. Политика, которую я изучалъ, возбуждаетъ во мн отвращеніе. Я не могу допустить, чтобы люди приносили столько жертвъ и совершали столько преступленій во имя какихъ то ничтожныхъ цлей…’ Каковы превратности судьбы! Когда Мирабо въ первые дни своего пребыванія въ тюрьм писалъ эти строки, онъ былъ вполн искрененъ, быть можетъ. Если бы его оставили на свобод, изъ него бы выработался отважный герой скандальныхъ похожденій, который сошелъ бы въ могилу, не оставивъ за собою никакого слда. Но, вырвавъ его изъ такой жизни, его заставили передумать многое за эти нсколько лтъ одиночнаго заключенія, ему дали возможность взвсить свои силы и сознать свой геній. Деспотизмъ одряхлвшей власти, падая своею тяжестью на этого опаснаго узника, подготовилъ себ своими же собственными руками самаго отчаяннаго врага. Но не вчно же могъ продолжаться срокъ его заточенія. Онъ былъ старшій въ род. Его единственный сынъ умеръ. А маркизъ де-Мирабо такъ опасался за прекращеніе ихъ знаменитаго рода. Онъ обратился къ сыну съ требованіемъ, чтобы тотъ сошелся съ женою, и общалъ ему свободу. Мирабо далъ согласіе на требованіе отца и сталъ хлопотать о примиреніе съ женою по выход ізъ тюрьмы. Г-жа Мирабо отвергла вс его проси бы, предложенія, угрозы и обратилась въ суду, прося развода. Но процессъ былъ проигранъ ею, такъ какъ Мирабо защищалъ себя съ упоительнымъ краснорчіемъ. Это былъ его первый выходъ въ публику, онъ видлъ въ первый разъ впечатлніе, производимое имъ на толпу. Благодаря апелляціи, поданной защитниками г-жи Мирабо, дло слушалось вторично въ парламент. Мирабо выступилъ опять. Въ рукахъ его противника были вскія обвиненія противъ него, а онъ, увлеченный лихорадочною дятельностью, очертя голову бросился въ борьбу. Потерявъ чувство всякой мры, онъ не щадилъ никого, ни отца, ни защитника своей жены, ни ее, и, въ довершеніе всего, прочелъ публично письмо жены, гд она признавалась ему въ неврности. Это была ошибка съ его стороны, к онъ проигралъ дло. Несмотря, однако, на недостатки этой горячей защитительной рчи, она можетъ служить образцомъ діалектики, силы, вдохновенія. Апплодисменты толпы вознаградили его какъ оратора за неудачу какъ адвоката.

Только черезъ шесть лтъ посл этого достопамятнаго процесса Мирабо отдался цликомъ политик. Съ каждымъ днемъ въ теченіе этихъ шести лтъ она стала привлекать его все больше и больше. Разрывъ съ женою порвалъ послднюю связь съ тмъ обществомъ, къ которому онъ принадлежалъ. Въ маленькихъ темныхъ людяхъ толпы, привтствовавшей его рчь криками восторга въ Экскомъ парламент, Мирабо почуялъ новую, еще невдомую имъ силу, которая находилась въ его рукахъ. Такъ, среди этой толпы, собравшейся въ залу суда изъ грязныхъ кварталовъ и предмстій города, онъ изучилъ народъ — народъ неприглядный, который, тмъ не мене, удовлетворялъ его мятежную, жаждавшую похвалъ и восторговъ душу. Поздка въ Англію, куда онъ отправился съ г-жею Неро, единственною женщиной, къ которой чувствовалъ истинную привязанность, имла ршающее вліяніе на его судьбу. Тамъ увидлъ онъ впервые свободную страну, гд, несмотря на вковые предразсудки націи, власть принадлежала людямъ, выдвинувшимся изъ толпы, благодаря своимъ личнымъ дарованіямъ. Тамъ слышалъ онъ Вильяма Питта, Фокса и Шеридана и понялъ, какое обаяніе производитъ на толпу сила краснорчія въ связи съ великими именами. Вс препятствія исчезли въ его глазахъ, — онъ нашелъ свою дорогу. Какъ отецъ былъ когда-то другомъ человчества, такъ сынъ сдлался другомъ народовъ и наставникомъ королей. Онъ предлагалъ свои совты швейцарцамъ и гессенцамъ, предостерегалъ американцевъ, длалъ указанія австрійскому императору и давать уроки политики прусскому королю. Но лучшіе цвты краснорчія Мирабо приберегъ для Франціи. Политика, финансы, война, торговля, промышленность, земледліе,— все занимало его, начиная съ проектовъ конституцій до украшенія городскихъ зданій. По возвращеніи изъ Лондона онъ принялъ горячее участіе въ финансовыхъ вопросахъ страны, считая себя вполн компетентнымъ въ этомъ дл. Пять брошюръ, изданныхъ имъ одна за другой, были направлены противъ ажіотажа, развившагося до страшныхъ размровъ во Франціи. Неизвстно, что руководило имъ: общественная ли нравственность, личныя ли выгоды, или то и другое вмст. Во всякомъ случа, странно то, что онъ пользовался для своихъ работъ тайными указаніями министра, и повторялъ не разъ, что Калоннъ ‘натравилъ его’. Вскор, однако, соображенія министра приняли другое направленіе, и онъ принесъ имъ въ жертву Мирабо съ его памфлетами, натравивъ на него ‘скомороха Бомарше’. Мирабо поклялся отомстить. Онъ написалъ Калонну длинное и дерзкое письмо, гд, между прочимъ, обрисовалъ нсколькими мткими штрихами его жалкій образъ. но это письмо, осторожно помченное штемпелемъ Берлина, не дошло по назначенію. Какъ очутился Мирабо въ Берлин въ тотъ самый моментъ, когда Фридрихъ Великій находился при смерти, и какъ добился онъ аудіенція со старымъ королемъ — неизвстно. Неизвстно также, какимъ образомъ снискалъ онъ довріе французскаго правительства и Калонна и былъ уполномоченъ для какихъ-то тайныхъ переговоровъ съ Пруссіей нсколько мсяцевъ спустя. Врне всего, что эта двусмысленная роль являлась наградой за оказанныя имъ услуги. Черезъ нсколько лтъ онъ продалъ одному книгопродавцу всю свою берлинскую корреспонденцію съ герцогомъ Лаузеномъ и аббатомъ Перигоромъ, т.-е. вс донесенія, сдланныя имъ министру подъ этими вымышленными именами. Постыдный торгъ государственными бумагами вызвалъ самое страшное негодованіе въ публик. Но, тмъ не мене, нельзя оторваться отъ чтенія этой замчательной корреспонденціи. На ряду со сплетнями изъ газетъ и скандальными анекдотами насъ поражаетъ на каждомъ шагу глубина и широта политическихъ взглядовъ Мирабо. Мстами онъ обращается въ талантливаго историка. Нтъ ничего трогательне описанія смерти Фридриха Великаго и негодованія автора по поводу равнодушія народа къ смерти этого великаго человка. Странное дло, этотъ деспотъ, никмъ не оплаканный, нашелъ горячаго поклонника въ лиц француза, страстнаго проповдника свободы. За годъ до революціи, наканун гибели монархической власти во Франціи, Мирабо написалъ свою знаменитую книгу о Прусской монархіи. Это апологія ‘власти одного’ въ рукахъ великаго государя. Говорятъ, что многое въ этой книг позаимствовано имъ у другихъ, какъ и всегда. Весьма возможно. Но онъ не могъ заимствовать ни у кого ни этой увренности въ сужденіяхъ, ни этой живости языка, ни этой глубины взглядовъ.

Въ то время, какъ Мирабо находился въ Пруссіи, во Франціи подготовлялось созваніе нотаблей. При этомъ извстіи онъ поспшилъ во Францію и обратился къ Калонну съ требованіемъ, чтобъ его назначили секретаремъ собранія. Ему отказали. Въ день созванія нотаблей онъ предложилъ на усмотрніе короля длинное сочиненіе: La dnonciation de (agiotage. Подъ этимъ заглавіемъ, среди горячихъ обвиненій противъ компаній на акціяхъ и министровъ, которые имъ покровительствуютъ, Мирабо изловилъ вс свои политическія идеи и проекты, созрвшіе въ его геніальной голов. Это сочиненіе, смотря по обстоятельствамъ, могло сдлаться или программой правительства, или манифестомъ революціи.

Годъ, предшествовавшій открытію генеральныхъ штатовъ, былъ для Мирабо ршающею эпохой его жизни. Никогда человческій мозгъ не проявлялъ столько энергіи и подвижности. Мирабо былъ всюду заразъ, всюду на-сторож. Мемуары, письма, брошюры создавались съ поразительною быстротой. Они касались всего: государственныхъ тюремъ, тайныхъ арестовъ, свободы прессы, ажіотажа, всхъ тхъ вопросовъ, которые онъ перебиралъ уже двадцать разъ со всхъ сторонъ. Онъ шумлъ, двигался, писалъ для того, чтобъ его видли, чтобы съ нимъ спорили, чтобъ о немъ говорили. Онъ вмшивался во все, какъ будто безъ него не могло обойтись ни одно дло. Его имя переходило изъ устъ въ уста въ кафе и театрахъ, красовалось на столбцахъ афишъ газетъ, наполняло вс умы, подчиняя ихъ своему обаянію. Дйствуя такимъ образомъ, онъ имлъ въ виду одну цль, а именно: онъ желалъ быть депутатомъ въ собраніи генеральныхъ штатовъ’ Для этой цля онъ не брезгалъ никакими средствами и обращался за поддержкой всюду, куда только могъ: и къ отцу, и къ дяд, и къ правительству. Потерпвъ неудачу въ Эльзас, онъ обратился къ Провансу. Слдовало бы начать съ него. Тамъ встртился бы онъ опять съ тою толпой, которая привтствовала бурными апплодисментами его рчь въ парламент, которая удивлялась ему, этому аристократу, такъ просто обходившемуся съ ихъ братіей. Хотя его тшили оваціи темнаго люда и популярность въ ихъ сред, тмъ не мене, онъ пожелалъ занять мсто въ кругу аристократіи, то мсто, которое принадлежало ему по праву рожденія. Онъ былъ допущенъ въ собраніе высшаго общества безъ всякихъ затрудненій, но въ первые же дни произошли столкновенія, возникла взаимная антипатія и завязалась борьба. Представителямъ этой древней аристократіи, когда-то независимой, въ глазахъ которой Провансъ являлся союзнымъ государствомъ Франціи, а не ея провинціей, Мирабо осмлился сказать: ‘Если это союзное государство, будемъ дйствовать, какъ государство. Вмсто депутатовъ, пошлемъ посланниковъ и будемъ защищаться отъ нападенія французскихъ легіоновъ. Если же это провинція, подчинимся общему закону. Съ какихъ это поръ подчиненные стали издавать законы для королей?’ Эти слова вызвали ропотъ въ собраніи. Выслушивать подобныя рчи отъ человка съ. такою низкою репутаціей, отъ этого скандалиста въ долгахъ, сидвшаго въ тюрьм,— это уже слишкомъ!

На время ему былъ запрещенъ входъ въ залу засданій. Но Мирабо не угомонился. Газеты, брошюры, памфлеты посыпались на голову его противниковъ. Если аристократія съ презрніемъ отвернулась отъ страстныхъ, полныхъ негодованія, рчей Мирабо, народъ читалъ ихъ съ жадностью и въ опьяненіи рукоплескалъ ему. Когда же высшее общество отказалось навсегда отъ его присутствія на своихъ собраніяхъ, тогда, среди неи стовыхъ криковъ веселья, иллюминацій, музыки и пляски, народъ привтствовалъ въ лиц этого отверженнаго аристократа народнаго трибуна, величайшаго оратора революціи и самаго мудраго ея политика. Да, онъ былъ политикомъ до жоага костей, политикомъ по прмаванію, по рожденію, какъ и его отецъ.

‘Подумаемъ,— говорилъ онъ,— что нужно сдлать, и не будемъ предпринимать слишкомъ многаго. Участіе націи въ опредленіи налоговъ и государственныхъ займовъ, гражданская свобода, періодическія собранія — вотъ три капитальныхъ пункта. Остальное придетъ само собою. Вотъ почему мы должны остаться приверженцами монархіи и почему я лично буду роялистомъ. Да и въ самомъ дл, какую республику можетъ создать эта аристократія, разъдающая страну? Это былъ бы очагъ самой страшной тираніи’. Конституціонная монархія, нація и король — вотъ слова, повторяемыя имъ на каждомъ шагу. Приверженецъ конституціи и монархіи, онъ такъ же кончилъ свою карьеру, какъ и началъ ее. Таковы были принципы и политическіе взгляды депутата отъ третьяго сословія Прованса, когда онъ появился въ Версал. Вмст съ ними принесъ онъ въ Версаль новую силу, о которой Франція еще не имла понятія: силу слова. Предстоявшая драма была драмой всего народа, гд каждый гражданинъ имлъ свою роль, свое мсто. Конечно, и раньше собирались представители всей націи, и раньше говорились рчи, но отъ этихъ отдаленныхъ временъ уцлли жалкіе обрывки политическаго краснорчія и не одинъ изъ нихъ не сдлался популярнымъ. И какая же разница была между собраніями генеральныхъ штатовъ 1614 и 1789 гг.! Тогда былъ вопросъ о какой-нибудь подати, о заключеніи мира или объявленіи войны, о защит государства отъ папской буллы к т. п. а теперь на обширной сцен театра подготовлялась ужасная драма: весь соціальный строй долженъ былъ рухнуть подъ напоромъ новыхъ идей, проникшихъ во вс умы. Религія, философія, политика, власть королей, привилегіи аристократіи, права народа,— все это подвергалось въ теченіе пятидесяти лтъ анализу критической мысли. Не было ни одного пункта національнаго зданія, котораго бы не коснулась рука писателей и не пошатнула бы его до основанія. Но время книгъ прошло, наступило время дйствій. Отнын зала, биткомъ набитая народомъ, должна смнить толпу читателей и передъ этою живою аудиторіей должно раздаться живое слово оратора. Для того, чтобъ утопіи изъ книгъ философовъ и реформы, создавшіяся въ умахъ политиковъ, ожили передъ публикой, необходимъ громкій, убжденный голосъ, который можетъ быть услышанъ всми. Это голосъ Мирабо. Онъ долженъ только говорить, говорить то, что другіе писали и думали, что думалъ и писалъ онъ самъ. Мирабо былъ созданъ для этой роли, казалось, сана фортуна служила ему. Вс страсти и идеи того вка коснулись его своимъ дыханіемъ: не было ни одной, которой бы онъ не извдалъ. Весь гнетъ и злоупотребленія одряхлвшаго режима легли на него своею тяжестью и страданія, которыя онъ вынесъ на своихъ плечахъ, оставили неизгладимый слдъ въ его душ. Да, ои былъ созданъ для этой роли. Онъ родился ораторомъ, ораторомъ съ головы до ногъ. ‘Всегда на подмосткахъ’,— писалъ о немъ его отецъ. Вс сочиненія Мирабо, даже самыя интимныя письма носятъ характеръ рчей. Передъ нимъ всегда аудиторія: враги, которые съ нимъ спорятъ, друзья, которые ему рукоплещутъ. Онъ спрашиваетъ, восторгается, негодуетъ, восклицаетъ: ‘о моя Софи, о мои друзья, о мой отецъ!’ Все оживаетъ подъ его перомъ. Онъ создаетъ лица и заставляетъ ихъ дйствовать. Въ Наноск и Марсел, въ Амстердам и венсеннской башн,— его рабочій стогъ превращается въ трибуну. Какъ актеръ, повторяющій свою роль, прогуливается онъ большими шагами по своей комнат, вслушивается въ звуки каждаго слова и снова садится писать. Его не страшатъ насмшки толпы, онъ не по боится выйти открыто, безъ маски, и бросить людямъ все, что у него есть на душ. И въ тотъ моментъ, когда онъ появился на сцен, онъ принесъ имъ все свое достояніе: великодушное сердце, еще не погибшее подъ вліяніемъ необузданныхъ страстей, боле пылкое, чмъ нжное, искреннее и непостоянное, съ гибкою совстью, съ непомрнымъ самолюбіемъ, съ безграничною отвагой, онъ принесъ имъ свою мощную голову съ громадною силой ума, не нашедшей нигд примненія, свой талантъ писателя и геній оратора. Таковъ онъ былъ въ тотъ моментъ, когда начиналась новая эра его жизни.

III.

5 мая 1789 г. въ Версал совершилось торжественное открытіе засданій генеральныхъ штатовъ. Столкновенія трехъ сословій хорошо извстны каждому. Можно прослдить со дня на день вс перепитіи этой упорной борьбы, длившейся около двухъ мсяцевъ, до того момента, когда среда образовавшейся анархіи возникло какъ-то само собою національное собраніе и ршительно приступило къ длу. Со стороны эта борьба трехъ сословій могла казаться мелочнымъ раздоромъ партій изъ-за первенства, изъ-за нежеланія сдлать ничтожныя уступки другъ другу, тмъ боле, что въ главныхъ пунктахъ, относительно уничтоженія феодальныхъ правъ и привилегій, вс были согласны съ перваго же момента. Но, въ сущности, дло обстояло не такъ. Необходимо было ршить вопросъ, отъ котораго зависла судьба всего сословнаго строя Франціи,— вопросъ объ организаціи генеральныхъ штатовъ. Слдуетъ ли ихъ оставить въ прежнемъ ихъ вид — съ властью, ограниченной трономъ, съ тремя неравными разрядами представителей, или создать постоянное учрежденіе изъ депутатовъ отъ всего королевства, которые бы пользовались одинаковыми правами, одинаковою властью и представляли бы свободныхъ гражданъ ограниченной монархіи? Какова же была роль Морабо въ эту эпоху? Имлъ ли онъ дйствительно то огромное значеніе, которое приписываютъ ему? Я не смотрю на него, — говоритъ Е. Руссъ, — ни какъ на продуктъ революціи, ни какъ на создателя республики. Въ тотъ моментъ, когда онъ появился впервые въ собраніи генеральныхъ штатовъ, онъ былъ уже вполн сложившимся человкомъ. Не было ни одной идеи, высказанной имъ съ трибуны или обращенной іъ народу въ печати, которая бы не нашлась въ его прежнихъ сочиненіяхъ, въ сочиненіяхъ его отца или у великихъ мыслителей XVIII вка. Онъ жадно пилъ изъ бьющаго ключомъ источника философской мысли и его громадный мозгъ впитывалъ, какъ губка, живительную влагу источника. Прежде чмъ выступить въ политическомъ собраніи Мирабо передумалъ все, что онъ скажетъ, написалъ все, что будетъ длать. Онъ считалъ себя спасителемъ монархіи и достойнымъ преемникомъ Тюрго и Малерба. Но въ моменты народныхъ движеній логика отдльныхъ людей ничего не значитъ и событія, которыхъ онъ считалъ себя господиномъ, повлекли его за собою. Онъ не обязанъ революціи ни одною изъ своихъ политическихъ идей, ни даже всею своей славою. Его ошибки, несчастій, талантъ,— все это вмст взятое создало изъ него гораздо раньше какого-то легендарнаго героя. Онъ появился въ собраніи генеральныхъ штатовъ съ огромною извстностью и скверною репутаціей. Сколько силъ и ловкости потратилъ онъ для того, чтобы внушить къ себ довріе общества и побдить его антипатію! Онъ старался быть всегда на виду, говорилъ, пользуясь каждымъ случаемъ, пускалъ въ ходъ всевозможныя ораторскія уловки, но ничто не помогало. Тогда онъ сталъ издавать брошюры подъ заглавіемъ: Etats gnraux, которыя давали ежедневный отчетъ о засданіяхъ генеральныхъ штатовъ. Но это заглавіе говорило слишкомъ мало и онъ перемнилъ его, вскор Lettres ses commettants открыли его цли.

Это была хроника его поступковъ и рчей въ исправленномъ текст, хвалебный гимн его политической дятельности. Но Мирабо дорожилъ не только мнніемъ публики и расточалъ свое краснорчіе не только для нея одной, онъ искалъ одобренія двора, онъ старался обратить его вниманіе на вс тонкости своего ораторскаго таланта, на эту новую силу, въ которой колеблющаяся монархія могла еще найти спасеніе. Умный Малуе его понялъ: онъ устроилъ ему свиданіе съ Неккеромъ съ глазу на глазъ. Но резонеръ Неккеръ не былъ человкомъ полусловъ и полунамековъ. Онъ принялъ Мирабо, какъ банкиръ, заваленный длами, принимаетъ подозрительнаго маклера: ‘Какое предложеніе хотите вы мн сдлать?’ — ‘Пожелать вамъ добраго утра!’ — отвтилъ тотъ и вышелъ съ негодованіемъ. Въ этотъ день оба почувствовали глубокое отвращеніе другъ къ другу. Мирабо все еще несъ искупленіе за свое прошлое. ‘Я воздвигъ передъ собою, — говорилъ онъ впослдствіи,— цлую груду предубжденій и необходимо время, чтобы разрушить ее’.

Вскор, однако, возникло недоразумніе другаго рода, которое имло для Франціи и для Мирабо совершенно другія послдствія. Въ тотъ достопамятный день, 23 іюня, когда король счелъ себя вправ вмшаться въ дла трехъ сословій, какъ представитель верховной власти, когда маркизъ Дрё-Брезе съ достоинствомъ выполнилъ возложенное на него порученіе, Мирабо взялъ однимъ ударомъ среди разрозненныхъ партій то мсто, котораго онъ добивался такъ тщетно уже съ давнихъ поръ. Какъ ни были либеральны указы короля, они являлись въ форм милости. Онъ такъ же легко могъ завтра вернуть то, что далъ вчера. Король ошибся на сто лтъ. И хотя онъ говорилъ очень выразительно о своей верховной вол, однако, вс прекрасно понимали, что подъ этими вскими фразами крылась власть, которая не въ состояніи была пойти ни дальше общаній, ни дальше угрозъ. Слова, вырвавшіяся у него, быть можетъ, помимо его воли: я запрещаю, я хочу, я приказываю, — развнчали его въ глазахъ народа, и онъ потерялъ въ тотъ же моментъ всякую власть приказывать и право запрещать. Черезъ нсколько дней, несмотря на его формальный протестъ, національное собраніе заняло мсто генеральныхъ штатовъ — и революція совершилась. Какъ же велъ себя Мирабо въ этотъ достопамятный день? Дйствительно ли произнесъ онъ 23 іюня свою знаменитую фразу, которая пережила въ памяти народа почти вс его рчи: ‘Скажите вашему властелину, что мы собрались здсь по вол народа и отступимъ только передъ силой штыковъ!’ Если онъ и произнесъ ее, то во, всякомъ случа, не въ той форм, въ какую облеыа ее фантазія потомства. Наконецъ, если онъ и произнесъ ее, то повторилъ только 23 іюня то, что было сказано Сізсомъ, но, тмъ не мене, эта фраза осталась за нимъ навсегда.

20 іюня 1789 г. депутаты отъ третьяго сословія, собравшись въ зам Jeu de Paume, поклялись не разставаться до тхъ поръ, пока не будетъ дана конституція.

23 іюня національное собраніе удалило представителей короля, объявило личность депутатовъ неприкосновенной и націю самодержавной.

14 іюля пала Бастилія подъ напоромъ толпы, а 5 октября народныя массы съ предмстій Пармжа нахлынули на Версаль. На слдующій день королевская стража была перебита, а король и собраніе, сдлавшись плнниками толпы, шествовали изъ Версаля подъ конвоемъ побдителей. Въ три мсяца революція совершила два огромныхъ шага: 23 іюня власть перешла изъ рукъ короля въ руки собранія, 6 октября народъ былъ полнымъ господиномъ.

Руководителемъ этихъ народныхъ волненій считали герцога Орлеанскаго и Мирабо. Но ни тотъ, ни другой не были причастны къ длу. По тщательнымъ изслдованіямъ Малле-Дюйона, Мирабо не принималъ никакого участія ни въ обсужденіи, ни въ исполненіи этихъ движеній. Это свидтельство врага, а потому ему можно доврить. Въ теченіе трехъ истекшихъ мсяцевъ Мирабо усплъ нажить много враговъ среди товарищей по дду. Его вспыльчивый характеръ, его высокомріе, его независимое положеніе среди собранія,— все это раздражало однихъ, другіе смотрли съ затаенною завистью, такъ какъ не по днямъ, а по часамъ росла его сила. Несмотря на то, что члены собранія представляли лучшій цвтъ Франціи и были самыми просвщенными, самыми честными и преданными общественному длу людьми той эпохи, тмъ не мене, въ ихъ сред былъ только одинъ политикъ — Мирабо. Онъ одинъ имлъ на все опредленные взгляды, опредленные проекты, онъ одинъ обладалъ несокрушимою волей и удивительною способностью выходить изъ всякихъ затруднительныхъ положеній. Касалось ли дло адреса королю съ просьбой объ удаленіи министровъ, о возвращеніи войскъ и вооруженіи милиціи, онъ составлялъ предложеніе и подвергалъ его голосованію. Требовалось ли призвать народъ къ повиновенію закопанъ,— онъ первый настаивалъ на этомъ. Когда разговоръ шелъ о запрещеніи депутатахъ произносить рчи въ округахъ или коммунамъ отправлять депутаціи въ собраніе, онъ страстно нападалъ на эти предложенія, такъ какъ они оскорбляютъ независимость гражданъ и верховную власть народа. Онъ не сомнвался, что рано или поздно явится посредникомъ и судьею между дворомъ и собраніемъ, и что въ одинъ прекрасный день власть народнаго диктатора очутится въ его рукахъ. Стараясь подчинить себ эти дв силы, каково бы ни было ихъ сопротивленіе, онъ принужденъ былъ соображаться съ обстоятельствами. Препятствія не пугали его, онъ не останавливался ни передъ чмъ и неутомимо шелъ къ своей цли. Только изрдка какая-нибудь рзкая фраза обнаруживала его нетерпніе: ‘Чего же они ждутъ и не зовутъ меня?’ — говорилъ онъ по адресу министровъ или высокомрно отзывался о собраніи: ‘Глупцы, я ихъ слишкомъ сильно презираю для того, чтобы ненавидть, но я спасу ихъ помимо ихъ воли!’

Смшно упрекать его въ властолюбіи. Да, онъ былъ властолюбивъ: это была законная потребность его генія, когда такіе люди берутъ власть въ свои руки, они въ состояніи нести ее, въ состояніи дать отчетъ въ своихъ дйствіяхъ.

Для того, чтобы познакомиться съ Мирабо, какъ съ политикомъ, необходимо прослдить его дятельность въ національномъ собраніи, его участіе въ обсужденіи различныхъ пунктовъ такъ долго жданной конституціи, которая, несмотря на ея недостатки и проблы, и до сихъ поръ представляетъ еще великую хартію обновленнаго общества. Среди этихъ неопытныхъ законодателей онъ казался ветераномъ другаго поколнія, которое состарилось подъ вліяніемъ долгой политической жизни и наслдственныхъ традицій свободы. То толкая впередъ, то смиряя пылъ собранія, онъ давалъ этимъ людямъ совты высокаго ума и глубокой опытности. Когда увлекающіеся теоретики требовали подвергнуть немедленному голосованію декларацію правъ человка и гражданина, не обсудивши даже конституціи, Мирабо старался смирить ихъ горячность. ‘Государственный дятель,— говорилъ онъ,— не долженъ шагать такъ быстро, какъ философъ. Онъ можетъ предоставить народу оружіе, только научивши его обращаться съ нимъ. Декларація правъ человка, обязательная во вс вка, у всхъ народовъ, подъ всми географическими и соціальными широтами, конечно, великая ‘прекрасная идея, но, прежде чмъ издавать великодушные законы для другихъ націй, необходимо положить основу нашему законодательству, или, по крайней мр, обсудить ее. Въ противномъ случа, вы будете поражены на каждомъ шагу,— до какой степени ‘гражданинъ’ можетъ злоупотреблять правами человка’.

Онъ не отрицалъ необходимости подвергнуть голосованію декларацію правъ и настаивалъ только на томъ, чтобы она не была обнародована раньше конституціи: онъ желалъ приспособить къ политик эти философскіе принципы свободы, дать имъ опредленное значеніе, ограничивъ ихъ общій смыслъ положительными законами. Великіе принципы 89 года, были начертаны тогда въ сердцахъ всхъ людей. Они являлись съ нкоторыми варьяціями, вступленіемъ ко всмъ конституціямъ американскихъ государствъ и легли впослдствіи въ основу всхъ конституцій Франціи. Въ 1789 г. необходимо было торжественно провозгласить ихъ. Посл долгаго рабства или анархіи нація ощущаетъ потребность дать себ отчетъ во всемъ, что было пережито ею, она ощущаетъ потребность сознать свое положеніе и высказать громко то, что она думаетъ, знаетъ и чего хочетъ. Это — не праздныя рчи и не безполезная реторика.

Въ теченіи двухвковаго господства абсолютной власти, гражданинъ и человкъ не имли во Франціи никакихъ опредленныхъ правъ, и потому ‘декларація правъ человка и гражданина’, сто лтъ тому назадъ, являлась естественнымъ выраженіемъ самой законной потребности народа. ‘А не могу привести въ этой маленькой книжк и подвергнуть тщательному разбору всхъ рчей Мирабо,— говоритъ его біографъ.— Я укажу только на главныя и отмчу ихъ въ общихъ чертахъ,— вотъ все, что я могу сдлать, не будучи политикомъ по профессіи’. Прежде всего надо упомянуть о знаменитой рчи о королевскомъ veto, въ которомъ многіе видли какое-то страшилище, не понимая, что это одна только форма,— ничто иное, какъ самая ясно выраженная теорія представительнаго образа правленія въ свободной стран. ‘Я не думаю,— говоритъ Руссъ,— чтобы кто-нибудь когда-нибудь взвсилъ боле врною рукой взаимныя гарантіи между властью и свободой’.

Столько же ума и проницательности высказалъ Мирабо, возставая противъ предложенія, запрещающаго королю избраніе министровъ изъ среды національныхъ представителей. ‘Я не хочу допустить, — говорилъ онъ,— чтобы довріе, оказанное гражданину націей, могло исключать довріе монарха. Я не хочу допустить, чтобы вы хотли бросить такое оскорбленіе министерству, предполагая, что тотъ, кто становится его членомъ, долженъ быть подозрителенъ въ глазахъ собранія уже въ силу одного этого факта’.Его прервалъ ропотъ: ‘Онъ хочетъ сдлаться министромъ, оставаясь депутатомъ! Онъ хочетъ показать правительству, во глав котораго завтра же станетъ, всю власть своего краснорчія’. Кто ж’ отрицалъ это? Но разв лучше, когда избираютъ министровъ изъ среды придворныхъ, а не изъ представителей народа? Обращаясь съ полнымъ самообладаніемъ къ своимъ противникамъ, Мирабо возразилъ: ‘Я вамъ предлагаю оговорку, господа: вы можете исключить изъ общаго правила господина Мирабо, депутата отъ коммунъ округа Экса’. ‘Законъ прошелъ,— говоритъ Ламартинъ,— Мирабо не сдлался министромъ и Франція была лишена услуги величайшаго политическаго генія, какой только создавала новйшая эпоха’.

Памфлеты и оскорбленія сыпались на Мирабо, но ничто не поколебало его твердости. ‘И меня также,— сказалъ онъ въ заключеніе своихъ возраженій Варнаву,— хотли нести на рукахъ съ тріумфомъ нсколько дней тому назадъ, а сегодня кричатъ на улицахъ: великая измна графа Мирабо! Мн не нужно было этого урока для того, чтобъ узнать, что отъ Капитолія до Тарпейской скалы только одинъ шагъ, но эти удары снизу вверхъ не остановятъ меня на моемъ пути. Отвчайте, если можете, а затмъ клевещите, сколько вамъ угодно’.

‘Граждане,— писалъ Маратъ въ Ami du Peuple,— соорудите вислицы: и повсьте всхъ этихъ измнниковъ, а во глав ихъ негодяя Рикети старшаго!…’ Мирабо рисковалъ въ этой борьб не только своею популярностью’ но и жизнью. Нужно удивляться его мужеству, не мужеству оратора, который, вдохновляясь звуками своей рчи, пренебрегаетъ мнніемъ толпы’ а тому презрнію къ опасности, той врожденной отваг, которая сообщала силу его краснорчію и была основой всей его жизни. Но, конечно, не отрывки изъ рчей могутъ дать понятіе о его краснорчіи,— говоритъ біографъ. Мирабо,— даже не чтеніе его рчей,— этимъ нмымъ листкамъ недостаетъ казни, движенія. Только представивъ себ театральную обстановку залы, аплодисменты и ропотъ толпы, звукъ его голоса, взглядъ его глазъ, можно понять всю силу его обаянія. Его массивная, неуклюжая фигура разраженнаго провинціала, его безобразное, изрытое оспой лицо, съ огромною шевелюрой, его глаза, въ которыхъ сосредоточивалась вся жизнь, и удивительная прелесть улыбки,— все это производило какое-то странное впечатлніе. Что бы онъ ни говорилъ, его слушали. Онъ покорялъ тхъ, кого хотлъ покорить, внушалъ страхъ тмъ, кому хотлъ внушить. ‘Еще не знаютъ всей силы моего безобразія,— говорилъ онъ.— Отбитъ мн встряхнуть своею косматою гривой, и никто не осмлится прервать меня’.Когда онъ говорилъ, онъ весь преображался и его богатый, гибкій голосъ, которымъ онъ управлялъ съ удивительнымъ умньемъ, звучалъ какъ музыка въ ушахъ его слушателей. Долгое время думали, что Мирабо произноситъ свои рчи безъ всякой предварительной подготовки. Но онъ, какъ и вс. ораторы той эпохи, писалъ ихъ заране. Оставшіяся посл него рукописи доказываютъ это самымъ нагляднымъ образомъ. Онъ произносилъ съ трибуны цлые трактаты, которые были заготовлены имъ или его секретарями, и онъ не длалъ никакой тайны изъ этого сотрудничества, а тмъ боле его сотрудники. Но Мирабо съ удивительнымъ искусствомъ создавалъ нчто цльное, стройное изъ этихъ длинныхъ трактатовъ и вдыхалъ въ нихъ жизнь и силу. И если рукопись принадлежала другимъ, то рчь — ему. Въ рчахъ Мирабо поражаетъ удивительная послдовательность идей, логичность изложенія, обширность эрудиціи и живость языка.

Положеніе Мирабо въ собраніи становилось двусмысленно. Вражда росла съ каждымъ днемъ. Республиканцы и демократы обвиняли его въ измнй народу, партія роялистовъ — въ гибели монархіи. Разв вс его книги, рчи, поступки, вся его жизнь не служатъ доказательствомъ протеста противъ законовъ, принциповъ и вковыхъ традицій, на которыхъ покоится весь соціальный и монархическій строй Франціи?— спрашивали они.— Съ тхъ поръ, какъ онъ выступилъ въ роли общественнаго дятеля, онъ только и длалъ, что повторялъ на каждомъ шагу о независимости гражданина, о могуществ народа, о верховной власти собранія и развнчивалъ мало по малу престижъ королевской власти. Разв не онъ первый 23 іюня подалъ сигналъ къ возмущенію и растопталъ ногами постановленія короля? Разв не онъ заставилъ короля въ моментъ угрожающаго возстанія отослать войска, которыя были призваны для его защиты? Онъ, одинъ онъ виноватъ во всемъ. И это недовріе, эта ненависть роялистовъ пережили Мирабо. Шатобріанъ разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ, что когда онъ былъ представленъ Мирабо въ моментъ его высшей славы, тотъ посмотрлъ на него своими полными тщеславія, порока генія глазами и, опустивъ свою руку на его плечо, проговорилъ: ‘Мои враги никогда не простятъ мн моего превосходства’. ‘Я чувствую и до сихъ поръ прикосновеніе этой руки,— говоритъ Шатобріанъ, — какъ будто огненное клеймо сатаны прошлось по моему плечу’.

Обвиненія какъ тхъ, такъ и другихъ имютъ извстную долю основаній. Конечно, Мирабо не всегда могъ предвидть съ одинаковою ясностью послдствія того или другаго шага, не всегда могъ хладнокровно взвшивать свои поступки и ускорялъ иногда рзкостью своихъ дйствій развязку катастрофъ, которыя онъ могъ бы предупредить. Но, прежде чмъ ‘удить его, необходимо перенестись въ тотъ міръ, гд онъ жилъ и дйствовалъ. Съ одной стороны, колеблющаяся подъ тяжестью вковъ монархія, съ другой — струя новой жизни, которая ворвалась въ этотъ одряхлвшій міръ. Новое поколніе явилось съ другими идеями, вкусами, требованіями, нужно было уступить или погибнуть. Вс старались говорить однимъ языкомъ, но влагали различный смыслъ въ свои рчи. Король, окруженный герольдами среднихъ вковъ, произносилъ, не безъ труда, конечно, великія слова свободы, равенства, конституціи. Депутаты отъ третьяго сословія, находясь подъ властью идей Жанъ-Жака Руссо, насмшекъ Вольтера и философіи того вка, видли въ королевской власти не прежняго идола, передъ которымъ гнулись колни ихъ отцовъ, а уполномоченнаго націи, главу конституціоннаго государства. Столкновеніе этихъ двухъ силъ порождало взаимное недовріе, причемъ одна боялась уступить слишкомъ много, а другая взять слишкомъ мало. Если прибавить къ этому болзненную нершительность короля, ничтожество министровъ, угрозы двора, неопытность собранія, преисполненнаго мыслью о своемъ значеніи, и, наконецъ, оскорбленное самолюбіе Мирабо, котораго раздражали отказы съ обихъ сторонъ, возмущая въ немъ гордость человка, разумъ политика патріотизмъ гражданина, тогда можно оправдать рзкость его поступковъ и двусмысленность положенія.

Но Мирабо не нуждается въ посредникахъ между имъ и потомствомъ. Юнъ оставилъ ему свою исповдь и пусть оно судитъ его.

17 іюля 1790 г. графъ Мирабо, озабоченный и больной, писалъ графу Ламарку: ‘Вотъ, дорогой графъ, два пакета, которые вы возвратите только мн, что бы ни было, въ случа же моей смерти вы передадите ихъ току лицу, которое приметъ искреннее участіе въ защит моей памяти’. ‘Мой духъ поднялся,— писалъ онъ на слдующій день,— при мысли, что такой человкъ, какъ вы, не допустить поруганія моей личности. Въ вашихъ ‘рукахъ я оставляю или свой приговоръ, или свою защиту’.

Наконецъ, за три дня до смерти, онъ говорилъ Ламарку: ‘Другъ мой, у меня есть письма, компрометирующія многихъ людей, въ особенности тхъ, кого я хотлъ вырвать изъ опасности, которая имъ угрожала. Возьмите ихъ и спрячьте отъ моихъ враговъ, но… общайте мн, что когда-нибудь эти бумаги будутъ обнародованы, что ваша дружба отомститъ за мою память, напечатавши ихъ’. Кто же былъ этотъ другъ, кому доврилъ Мирабо защиту своей чести? Что же это были за бумаги? Долгое время он оставались въ тайн, теперь он обнародованы.

Мирабо желалъ, чтобы его судили на основаніи этихъ документовъ, и потому необходимо познакомиться съ ихъ содержаніемъ, хотя бы въ общихъ чертахъ. Но прежде слдуетъ сказать нсколько словъ о Ламарк. Аристократъ по рожденію, врноподанный короля и почтительный собесдникъ королевы, онъ былъ человкомъ въ высшей степени благороднымъ, гуманнымъ и справедливымъ. До открытія генеральныхъ штатовъ между Ламаркомъ и Мирабо существовали довольно далекія отношенія, они сблизились впослдствіи, сдлавшись оба депутатами въ собраніи. Ламаркъ угадалъ своею чуткою душой вс тайныя страданія Мирабо и почувствовалъ къ этому великому борцу какую-то странную нжность. Когда смолкалъ громъ апплодисментовъ и ропотъ, привтствовавшіе лучшія рчи Мирабо, онъ видлъ его одинокимъ во всемъ его величіи, чуждымъ и подозрительнымъ для всхъ. Онъ понялъ, что въ бурномъ поток его рчи, подъ рзкостью выраженій, скрываются самыя серьезныя цли и глубокій умъ, что подъ маской трибуна передъ нимъ государственный дятель. Онъ представлялъ его себ или могущественнымъ министромъ спасенной монархіи, или народнымъ диктаторомъ революціи. Несмотря на огромное разстояніе, которое раздляло этихъ людей, между ними зародилась взаимная искренняя симпатія. Графъ Ламаркъ сдлался совтчикомъ, другомъ и утшителемъ Мирабо въ минуты его сомнній и скорби. Познакомившись ближе съ кругомъ его идей, Ламаркъ пришелъ къ заключенію, что стремленія Мирабо и короля въ основ имютъ много общаго: король не желаетъ вовсе пользоваться абсолютною властью своихъ предковъ, а Мирабо не иметъ никакого намренія ниспровергнуть монархію, между ними только существуютъ недоразумнія, которыя необходимо устранить для спасенія страны и трона. Графъ Ламаркъ ршилъ явиться посредникомъ между королемъ и Мирабо. Со стороны послдняго, конечно, не встртилось никакихъ препятствій, такъ какъ онъ уже давно старался завязать связи съ дворомъ, преслдуя не только общественное благо, но и свои личныя выгоды. Какъ ни трудно было добиться цли, графъ Ламаркъ преодоллъ вс препятствія. Ему удалось вручить сперва графу Прованскому к королев, а затмъ и королю замтки и мемуары Мирабо, которые онъ велъ ежедневно, внося въ книгу вс свои идеи и опасенія. Тутъ былъ цлый планъ дйствій по отношенію къ собранію, указывавшій, какъ нужно управлять имъ, и смлые проекты, созданные Мирабо для спасенія монархіи и короля, которымъ угрожала видимая гибель. Что же касается личныхъ выгодъ Мирабо въ этомъ предпріятіи, то, безъ сомннія, онъ имлъ ихъ въ виду, такъ какъ въ конц октября 1789 г. писалъ Ламарку: ‘Я нахожусь въ крайне затруднительномъ положеніи, вчера поздно видлъ Лафайета. Онъ приступилъ къ длу прямо, говорилъ о жаловань и мст. Часть жалованья будетъ вручена завтра. Если тысяча луидоровъ вамъ покажется слишкомъ много, не спрашивайте, но я въ нихъ крайне нуждаюсь. Мн не годится быть ни слишкомъ жаднымъ, ни слишкомъ скромнымъ’. Черезъ два дня Ламаркъ ему отвтилъ: ‘Лафайетъ вамъ вручитъ 50,000 франковъ’. Нужно замтить, что подобными цифрами испещрена вся переписка Мирабо съ Ламаркомъ. Откуда же брались эти деньги? Впослдствіи дло объяснилось. Между королемъ и Мирабо состоялись не разъ тайныя свиданія, которыя хотя я не уничтожили вполн недоврія короля, но, тмъ не мене, заставили его оцнить вблизи всю силу значенія этого человка и выгоды отъ союза съ нимъ. Записки Ламарка, изданныя посл его смерти, пролили еще больше свта на эту темную исторію. Тамъ все есть: и число, которымъ помченъ договоръ, имя посредника, цифра общанныхъ суммъ и ежемсячныя субсидіи и т. д., одного только нтъ, а именно — обязательствъ съ другой стороны. Очевидно, полагались на ея усердіе, умъ и знаніе дла. Главное же условіе этого договора, на которомъ въ особенности настаивалъ король, заключалось въ слдующемъ: онъ требовалъ полнйшаго сохраненія тайны отъ своихъ министровъ. Разумется, при такихъ условіяхъ нельзя было разсчитывать на успхъ. Съ такимъ нершительнымъ, робкимъ и непостояннымъ человкомъ, какъ Людивикъ XVI, невозможно было предпринимать никакого серьезнаго дла. Какую же выгоду могъ онъ извлечь изъ сочиненій и замтокъ Мирабо, тайкомъ прочитанныхъ утромъ и забытыхъ къ вечеру, когда т люди, которые стояли у кормила правленія и должны бы были ихъ знать, ничего не знали? Да и тайный совтникъ короля, Мирабо, выигрывалъ не много отъ этого соглашенія въ смысл распространенія своихъ идей. Его краснорчіе пропадало даромъ, безъ публики и безъ трибуны, имя только одного читателя во всемъ государств.

Для того, чтобы смлые планы Мирабо могли осуществиться, ежу необходимо было сдлаться министромъ. Это было невозможно: съ одной стороны, король боялся дать отставку Неккеру, съ другой — декретъ національнаго собранія, противъ котораго такъ возставалъ Мирабо, запрещалъ членамъ собранія вступать въ министерство. Приходилось выбирать одно изъ двухъ: или трибуну, или должность министра, но Мирабо не желалъ промнять силу на власть и сложить оружіе безъ борьбы.

Онъ не принялъ въ разсчетъ, или не хотлъ принять, еще одного соображенія, заключая договоръ съ королемъ: онъ не подумалъ, что тайна можетъ дойти до свднія публики и дискредитировать его въ глазахъ національнаго собранія. Да и самъ онъ не любилъ стсняться ни дь чемъ я слишкомъ открыто пользовался субсидіями двора. Даже самые близорукіе люди прекрасно видли, откуда берутся его средства, и стали клеймить ‘го. А какъ же онъ не понималъ, что этотъ путь развнчиваетъ его въ глазахъ народа? И если понималъ, то какъ же смлъ онъ такъ бравировать общественнымъ мнніемъ? Что руководило имъ, когда онъ ставилъ на карту всю свою жизнь? Какія нравственныя оправданія находилъ онъ себ? Для того, чтобы получить отвтъ на эти вопросы, необходимо проникнуть въ тайники его души и посмотрть, что творилось тамъ. Во Франціи, — думалъ онъ, — есть только одинъ человкъ, который превосходитъ всхъ остальныхъ. Въ его рукахъ находится спасеніе государства, онъ одинъ въ ‘остояніи расчистить мсто отъ обломковъ прошедшаго дли постройки зданія на новомъ фундамент. Этотъ единственный необходимый человкъ долженъ имть въ распоряженіи вс свои силы и пользоваться полною свободой. Ничто не должно стснять его на его пути, ничто не должно отвлекать его отъ дла. Онъ отвтитъ за все, онъ все совершитъ: его умъ, его геній въ томъ порука. Этотъ великій спаситель страны и трона — Мирабо. Если онъ беретъ сегодня 50 луидоровъ у Ламарка, завтра у графа Прованскаго, если получаетъ 50,000 ливровъ изъ рукъ Лафайета и ‘послдствіи опредленное жалованье отъ короля, то иметъ въ виду вовсе не свои личные разсчеты, а благо государства. Для того, чтобы думать, говорить и дйствовать вполн свободно, отдавая вс свои силы на служеніе отечеству, которое находится въ опасности, онъ долженъ быть избавленъ отъ всхъ мелочныхъ заботъ жизни и принадлежать только себ. Это еще не все. Такъ какъ онъ только одинъ можетъ спасти монархію отъ гибели, онъ долженъ знать ежеминутно все, что творится кругомъ, а для этого необходимо имть свою полицію и отборныхъ шпіоновъ. Необходимо также имть способныхъ и дльныхъ сотрудниковъ для подготовки его рчей: вдь, не можетъ же онъ, народный ораторъ и совтникъ короля, расходовать свое время и силы на червовую работу! А его здоровье? А масса силъ, которую онъ тратитъ ежедневно? А его потребности?

Вотъ какова была та сложная машина, принятая королемъ на свое иждивеніе, которая одна могла вернуть стран съ избыткомъ все, что было утрачено ею. И Мирабо могъ, не красня, смотрть въ глаза своихъ враговъ: онъ не поступился ни на іоту ни своими принципами, ни своею совстью, заключая этотъ торгъ. Величіе преслдуемой имъ цли и сознаніе своихъ могучихъ силъ затмило въ его глазахъ низость и пагубность тхъ средствъ, которыя онъ пускалъ въ ходъ. Онъ защищалъ дло монархіи потому, что считалъ его справедливымъ, онъ бралъ деньги отъ короля потому, что нуждался въ нихъ. И онъ не измнилъ себ, несмотря на теченіе событій, несмотря на возроставшіе кругомъ бунты, волненія, и анархію. Когда король и королева сдлался плнниками, онъ предпринималъ мры къ ихъ освобожденію и удаленію изъ Парижа въ боле безопасное мсто. Но затмъ начались недоразумнія, упреки, клеветы, оскорбленія. У Мирабо была своя система дйствій. Онъ желалъ произвести революцію въ монархіи и вовлечь короля въ революцію, онъ желалъ удалить отъ него неспособныхъ министровъ, придворныхъ льстецовъ и измнниковъ, онъ желалъ, наконецъ, стать во глав движенія и вести революцію, а не тянуться за ней. Ему нечего было вмнять себ, и остался тмъ же, чмъ былъ и прежде. Если сравнить его рчи, произнесенныя до и посл заключенія договора, между ними нтъ никакой разницы. Онъ не сдлался ни боле горячимъ приверженцемъ монархіи, ни мене страстнымъ защитникомъ народныхъ правъ а борцомъ за свободу. Онъ не продалъ своей независимости и, защищая дла монархіи и революціи, остался вренъ всему своему прошлому. Но не слдуетъ забывать, что какъ въ политик, такъ и везд двусмысленныя средства пятнаютъ общественнаго дятеля и влекутъ за собою расплату. То же сдлалось и съ Мирабо. Со стороны двора посыпались упреки. Онъ былъ взбшенъ. ‘Я вижу только одно,— писалъ онъ Ламарку,— что эти люди ищутъ для своихъ услугъ какихъ-то пресмыкающихся съ дарами человка и съ душой лакея. Никогда мене ничтожныя созданія не собирались разыгрывать боле великой драмы. Это карлики, подражающіе борьб великановъ…’

И какой взрывъ негодованія, какая жгучая скорбь вылилась въ слдующихъ строкамъ: ‘О, какое малодушіе, какая безпечность, какая недальновидность со стороны двора! Какая странная смсь старыхъ идей и новыхъ проектовъ, мелкой злобы и дтскихъ желаній, неразумной любви и ненависти! Они не послдовали ни одному изъ моихъ совтовъ, не воспользовались ни одною изъ моихъ побдъ, ни однимъ изъ моихъ предпріятій’ и смютъ говорить посл этого, что я для нихъ ничего не сдлалъ, что нельзя положиться на меня! А все потому, что я не стушевываюсь окончательно передъ ними и поддерживаю мннія, вещи и людей, успхъ которыхъ можетъ погубить ихъ безвозвратно’.

Да, онъ не желалъ пожертвовать ничмъ: ни своею популярностью, ни апплодисментами толпы, ни тріумфами оратора, которые опьяняли его, ни властью краснорчія,— и въ этомъ одна изъ причинъ его двусмысленнаго поведенія, его измнчивой политики. Онъ мечталъ сдлаться министромъ, оставаясь депутатомъ, и дйствовалъ сообразно съ этимъ. Онъ хотлъ принудить собраніе отвергнуть декретъ, который являлся для него препятствіемъ, если же это не удастся, онъ ршилъ уничтожить собраніе. Мирабо поврилъ Ламарку свои несбыточныя грезы. Вотъ онъ уже министръ. Онъ выбираетъ себ коллегъ, распредляетъ имъ роли. Первое мсто, конечно, за нимъ. Нсколькими штрихами рисуетъ онъ портреты своихъ воображаемыхъ товарищей. Вотъ Неккеръ — этотъ великій человкъ на малыя дла’ этотъ презрнный шарлатанъ, который не знаетъ ни того, что онъ можетъ, ни того, что хочетъ, ни того, что нужно, который довелъ тронъ и Францію на два шага отъ гибели. Вотъ Лафайетъ — диктаторъ, Юлій Цезарь, счастливый игрокъ, рабъ своей нершительности, одинаково неспособный нарушить слово, какъ и сдержать его во-время. Дальше графъ Прованскій, умирающій отъ жажды выдвинуться впередъ, и, наконецъ, король, у котораго есть только одинъ человкъ — его жена, и т. д. Эти портреты, набросанные сгущенными красками подъ вліяніемъ гнва, быть можетъ, показываютъ, чего недоставало Мирабо для полнаго успха. Если желаешь управлять людьми, не нужно презирать ихъ до такой степени и давать имъ чувствовать свое презрніе. А Мирабо не любилъ стсняться, не зналъ никогда мры.

Упиваясь громомъ рукоплесканій и блескомъ своихъ побдъ, онъ пи замтилъ въ рукахъ Лафайета огромной силы — популярности среди войска к народа, и не пошелъ вмст съ нимъ. Его ненасытное самолюбіе не допускало соперниковъ, не допускало раздленія власти. А, между тмъ, событія, которыхъ онъ считалъ себя господиномъ, принимали другой оборотъ. Анархія увеличивалась съ ужасающею быстротой, ломая на пути вс препятствія. Праздникъ федераціи задержалъ на нсколько моментовъ ея стремительный бгъ, но эта остановка была не мене гибельна: армія смшалась съ толпой народа и теряла всякую дисциплину. Въ этотъ день король предоставилъ Лафайету главную роль, а самъ, стушевался, какъ робкій фигурантъ, испуганный великолпіемъ разыгравшейся фееріи. Онъ упустилъ послдній случай и не съумлъ возстановитъ своей утраченной популярности. Мирабо не сомнвался больше въ гибели, монархіи,

Нтъ ничего печальне эпохи, предшествовавшей смерти Мирабо. Считая себя посредникомъ и судьей между націей и монархіей, онъ бросался то въ ту, то въ другую сторону. Онъ желалъ сохранить довріе короля и популярность среди народа, являясь въ собраніи отъявленнымъ революціонеромъ, въ Тюльери — страстнымъ роялистомъ. Въ этомъ ряд противорчій и двусмысленностей, грандіозныхъ проектовъ и жалкихъ интригъ’ блестящихъ рчей и мелкихъ пересудъ онъ, наконецъ, запутался. ‘Кого обманываютъ здсь?’ — спросилъ нсколько лтъ тому назадъ ‘этотъ скоморохъ Бомарше’.

Какъ ни была крпка организація Мирабо, бдствія его юности, излишества всей его жизни, масса трудовъ и заботъ, постоянное нервное раздраженіе,— все это подтачивало мало-по-малу его желзную натуру и, наконецъ. сломило ее.

Въ октябр 1790 г. онъ серьезно заболлъ. По даже въ кровати, больной, онъ писалъ для короля длинную ноту, въ которой еще разъ требовалъ удаленія министровъ. Онъ поправился быстро, но плохо. Посл болзни настроеніе его духа сдлалось мрачно, грустныя мысли бродила и голов. Онъ начиналъ бояться, что его жизни не хватитъ для выполненія той задачи, которую онъ поставилъ себ. Со стороны двора онъ ничего не выигрывалъ. Въ собраніи онъ терялъ мало-по-малу весь свой престижъ. Народъ и король удалялись отъ него и онъ съ каждымъ днемъ ощущалъ все сильне, что его поглощаетъ все боле и боле народная волна, которую онъ думалъ сдержать въ начал. Его энергія значительно поднялась посл того, какъ онъ былъ избранъ президентомъ національнаго собранія въ январ 1791 г. Дла предстояло много, но онъ не тяготился этимъ, не усталъ говорить.

22 марта обсуждался въ національномъ собраніи проектъ закона о регенств, гд вопросъ касался правъ монарха и верховной власти народа. Необходимо было выиграть время, усыпить собраніе абстрактными теоріями и утомить слушателей. Мирабо говорилъ четыре дня. Больной и разбитый отъ усталости, подымался онъ на трибуну по нсколько разъ въ день, пуская въ ходъ все: и горячія воззванія, и длинные трактаты, и реплики, но говорилъ до того туманно, что невозможно было уловить его мысли. ‘Будьте уврены,— писалъ онъ Ламарку во время одного изъ засданій,— они клонятъ въ сторону выборной системы, т.-е. ведутъ насъ къ разрушенію монархіи. Я употреблю вс усилія, чтобъ отдалить моментъ… Пошлите тотчасъ же за Пелленкомъ, пусть хорошенько изучитъ декретъ, пусть длаетъ только замтки, но пусть разовьетъ ихъ въ достаточной степени, чтобъ я могъ говорить долго… Нужно выиграть время, все будетъ спасено, я уведу съ собою Педленка и мы приложимъ вс наши усилія’. Это былъ его послдній политическій маневръ. 27 марта онъ говорилъ въ послдній разъ въ собраніи и больше уже не возвращался туда. Черезъ шесть дней его не стало {2 апрля 1791 г., сорока двухъ лтъ отъ роду.}.

Всть объ опасной болзни Мирабо вызвала глубокое потрясете въ Париж. Король, народъ, собраніе, приверженцы монархіи, друзья свободы и страстные проповдники верховной власти народа,— вс съ ужасомъ глядли, какъ разбивались смутныя надежды, которыя съумлъ имъ внушить его геній. Друзья и враги переживали въ этотъ критическій моментъ одну и ту же муку отчаянія, казалось, что Мирабо былъ всмъ необходимъ заразъ и съ нимъ погибало все. Это была внезапно угасавшая національная сила, послдняя опора расшатаннаго общества.

Въ теченіе пяти дней народъ толпился около его жилища, граждане всхъ классовъ и всхъ партій сошлись здсь. А тамъ, наверху, въ той комнат, гд умиралъ Мирабо, два доктора, Кабанисъ и Пети, тщетно старались вырвать его изъ объятій смерти, слдя за каждымъ проблескомъ жизни этой могучей натуры. Возл нихъ столпились друзья умирающаго,— отъ времени до времени какая-нибудь депутація являлась выразить ему свое позднее сочувствіе.

Онъ до послдней минуты не терялъ сознанія, до послдней минуты думалъ о своемъ добромъ имени, приводя въ порядокъ разстроенныя дла, давая совты и порученія друзьямъ и вкушая послднюю прелесть своей кратковременной славы. Онъ умиралъ философомъ. Въ предсмертныхъ мукахъ агоніи его преслдовала судьба бдной Франціи. ‘Я уношу съ собою трауръ по монархіи… Теперь начнутся споры изъ-за ея лохмотьевъ!’

Гордость оратора и трибуна воскресала въ немъ, когда передъ нимъ вставали свтлыя картины жизни, полной тріумфовъ и славы. ‘Что это, похороны Ахилла?’ — спросилъ онъ, услышавъ вдали пушечный выстрлъ. За часъ до смерти, взявъ руку Кабаниса, онъ медленно проговорилъ: ‘Мой другъ, я умру сегодня. Остается только окружить себя благоуханіями, увнчать цвтами главу, упиться звуками музыки и сладко заснуть тмъ послднимъ сномъ, отъ котораго не пробуждаются’. Это немного театральная языческая смерть имла своего рода величіе. Его хоронили съ царскими почестями. Дворъ, духовенство, національное собраніе, народъ,— все стеклось на его похороны. Останки Мирабо были опущены въ склепъ св. Женевьевы, который сдлался мстомъ погребенія великихъ людей.

Въ день его смерти 2 апрля 1791 г. на трибун появился Талейранъ съ послдней рчью Мирабо, которую тотъ уполномочилъ его прочесть въ собраніи. ‘Я не буду останавливаться на впечатлніи, которое производили на меня многія изъ этихъ рчей,— сказалъ Талейранъ,— и приношу вамъ, какъ драгоцнные остатки, послднія слова, вырвавшіяся изъ устъ той огромной добычи (immense proie), которую постигала смерть’. Огромная добыча! Ничто не даетъ такого полнаго представленія о личности Мирабо, какъ эти два слова, сказанныя въ этотъ часъ, на этой трибун, гд такъ недоставало его.

Личность этого человка, какъ я понимаю,— говоритъ Руссъ, — представляла страшную смсь добра и зла, великодушныхъ порывовъ и низкихъ страстей. Его колоссальный умъ былъ бы въ состояніи объять все, если бы честолюбіе и случай не повернули его въ сторону одной цли и не сосредоточили бы всхъ его силъ на одномъ стремленіи.

Былъ ли онъ великимъ политикомъ? И до сихъ поръ это еще спорный вопросъ. ‘Мирабо зналъ и предвидлъ все’,— говорила m-me Сталь, которая, между тмъ, его не любила. Это величайшій политическій геній, какого только создавала новйшая эпоха,— выразился Ламартинъ.— но какъ хе онъ не предвидлъ тогда, что невозможно поднять того, что раньше систематически разрушилось? Если бы власть находилась въ его рукахъ, онъ, быть можетъ, сдлалъ бы великія дла, не тратя столько силъ на ея пріобртеніе. Но его вчная, неотъемлемая слава заключается въ томъ, что онъ провозгласилъ громко т великія идеи и чувства, которыя несла съ собою революція, что онъ боролся до послдней силы за цло всего народа,— за дло, которое завщала ему философія великаго вка.

И. К—на.

‘Русская Мысль’, кн.XII, 1891

МИРАБО *).

Читайте также: