СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
K. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ VII.
Картинки общественной жизни.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. No 17, Савостьяновой.
1897.
Мы спустили съ плечъ тяжелый годъ. Онъ надолго останется въ памяти, какъ годъ военной славы и какъ годъ большого народнаго напряженія, слдствія котораго отзовутся, конечно, на нашемъ экономическомъ развитіи. Слава не дается даромъ. Она ‘жертвъ искупительныхъ проситъ’. Она бьетъ часто по карману и долго напоминаетъ о себ.
Миръ, вроятно, скоро будетъ заключенъ. Хорошъ ли онъ будетъ, дуренъ ли, удовлетворитъ ли онъ мечты о русскихъ полкахъ, проходящихъ съ развернутыми знаменами по улицамъ Константинополя, разочаруетъ ли онъ относительно панславистской идеи,— объ этомъ еще можно вести платоническія бесды въ тиши кабинета, въ томъ или другомъ направленіи. Но, во всякомъ случа, каждый, даже мечтавшій о Константинопол, какъ о русскомъ губернскомъ город, а о Болгаріи, какъ о славянскомъ царств съ нмецкимъ принцемъ и русскими становыми, при воспоминаніи о войн, исключившей уже изъ списка живыхъ и здоровыхъ людей боле ста тысячъ человкъ, конечно, долженъ порадоваться миру, который прекратитъ гибель новыхъ молодыхъ силъ, столь нужныхъ родин и до нкоторой степени облегчитъ государственную тяготу. Каждый, понимающій, кто несетъ эту тяготу, если только онъ не потерялъ человческаго подобія и не взираетъ на міръ Божій съ точки зрнія неисправимаго честолюбца, или съ точки зрнія интендантскаго чиновника, конечно, радостно встртитъ миръ и искренно пожелаетъ, чтобы онъ надолго не нарушалъ покоя нашего отечества.
Мы съ вами, читатель, еще долго посл войны можемъ беззаботно болтать о теоріи политическаго равновсія, о ковахъ лорда Биконсфильда, о разныхъ дипломатическихъ ловушкахъ, но нельзя же забывать, что милліоны нашихъ соотечественниковъ не понимаютъ прелести этой болтовни, но за то лучше насъ съ вами чувствуютъ, что лишній казенный рубль на непредвиднные расходы лишаетъ лишняго фунта хлба въ день.
Трудно сколько-нибудь точно опредлить у насъ общественное настроеніе до того времени, какъ была объявлена война. Если судить объ этомъ настроеніи по нкоторымъ газетамъ, то выходило, будто бы вс только и ждали войны, какъ манны небесной. По словамъ, напримръ, г. Немировича-Данченко, мужики такъ и рвались и горли желаніемъ положить себя на алтарь отечества и сокрушить турку. Въ свое время нашъ плодовитый литераторъ былъ изобличенъ во врань, и, разумется, его слова не заслуживали ни малйшей вры. Желало ли большинство общества, т. е. дворянъ, чиновниковъ, купцовъ, войны, или не желало, этотъ вопросъ, мн кажется, лучше оставить открытымъ, такъ какъ ршеніе его, во всякомъ случа, невозможно. Что же касается до мужиковъ, то по свидтельству писателей, заслуживающихъ доврія, во многихъ губерніяхъ, даже и во время самой войны, не знали о войн, а если и знали, то о ней никогда не говорили.
Такъ или иначе, но подъ конецъ война была объявлена. Общественное настроеніе тогда выразилось опредленне. Фактъ совершился. Къ нему отнеслись, какъ къ неизбжному факту съ тмъ отношеніемъ, съ какимъ, въ большинств случаевъ, относятся казовые представители нашихъ общественныхъ слоевъ. Города, конечно, выказали несравненно большее одушевленіе.
Не мшаетъ вспомнить при этомъ о роли, добровольно принятой на себя большинствомъ нашихъ газетъ. Нельзя, конечно, забыть — и будущій историкъ нашего развитія не забудетъ тхъ подстрекательствъ общественнаго мннія, которыя были въ такомъ ходу со времени сербской войны. Возбужденіе патріотическаго чувства, понимаемаго съ исключительной точки зрнія и направленнаго преимущественно на фантазію и мягкое сердце читателей, шло усиленно и уже не прекращалось вплоть до Плевны, когда неудачи вызвали у нашихъ шовинистовъ горькія признанія и сомннія. Нкоторые изъ нашихъ органовъ одно время словно потеряли даже способность говорить убдительными и сколько-нибудь доказательными періодами, а стали испускать одни междометія, съ Константинополемъ въ придачу. Вдругъ открыты были особенные ‘русскіе’ интересы. Западъ объявлялся отжившимъ и никуда негоднымъ. Русскому народу приписывалось ‘исконное стремленіе къ освобожденію своихъ единоплеменниковъ и единоврцевъ’. Чувствительныя слова полились, какъ вода изъ трубы. ‘Торжество креста’, ‘гибель луны’, ‘Царьградъ’, проливы’, ‘миссія на Восток’, ‘освобожденіе отъ ига’,— все это печаталось ежедневно, вмст съ совтомъ забыть о внутреннихъ вопросахъ и помнить только о вншнихъ. Дло дошло, наконецъ, до того, что вс признаки изступленнаго ликованія были на-лицо. Читателей звали торжествовать и жертвовать, жертвовать и торжествовать. Читатель, разумется, предпочелъ вмст съ совтчиками заниматься предпочтительно послднимъ дломъ, какъ мене убыточнымъ и боле пріятнымъ, тмъ боле, что и безъ него было кому проливать кровь и нести бремя войны…
Эти клики изступленія не остались, конечно, безъ вліянія на многихъ. Патріотическое чувство одно изъ самыхъ легко возбуждающихся чувствъ и Спенсеръ очень хорошо объясняетъ причины этого quasi-патріотическаго возбужденія общества въ данные періоды. Многіе радовались, какъ оглашенные, радовались искренно, хотя и не сознательно, такъ какъ едва ли многіе изъ насъ имли вполн ясное представленіе о цли войны. Мы знали кое-что о болгарахъ, знали боле съ чувствительной стороны, знали, что ихъ бьютъ, истязаютъ, что жить имъ подъ турецкимъ игомъ тяжело. Статьи, описывающія эти ужасы, насъ взволновали, заставляя трепетать наше сердце и молчать разсудокъ, напоминающій намъ кое-что о своемъ боле близкомъ. Мы воодушевились освободительной цлью и покупали съ азартомъ газеты, въ которыхъ глотали междометія, телеграммы и корреспонденціи самыхъ врныхъ, самыхъ спеціальныхъ корреспондентовъ. Вс попытки взглянуть на вопросъ трезво и обсудить его, сколько возможно, не на основаніи фантазіи, а на основаніи науки, попытки, длаемыя нкоторыми органами ежедневной прессы и преимущественно журналами, были встрчаемы, конечно, большинствомъ газетъ съ гоготаніемъ и обвиненіемъ въ туркофильств. Газетныя кликуши вдругъ прозрли, что наступило время шабаша, и стали читать патріотическія нравоученія журналамъ. Понятно, что полемика была невозможна, какъ невозможна полемика съ горлодеромъ, кричащимъ только: ‘Ура, ура… Душа кипитъ въ восторг!’ и который на вс ваши замчанія выпаливаетъ вамъ снова тмъ же самымъ кликомъ въ упоръ. Она была еще тмъ боле затруднительна, что съ одной стороны можно-было говорить что угодно, а съ другой стороны можно было отвчать съ большой осторожностью и оглядкой. Газеты возликовали и объявили, что отнын он руководятъ общественнымъ мнніемъ и что оно у нихъ въ карман вмст съ подписными деньгами. Журналы, молъ, утратили свое значеніе и потеряли вліяніе. До нкоторой степени газеты были правы и это тмъ боле прискорбне, чмъ нагле и легкомысленне становились наши руководители газетной прессы и чмъ съ большимъ аппетитомъ накидывался читатель на проглатываніе патріотическаго легкомыслія.
Какъ только войска наши перешли Дунай, вопросъ о братьяхъ-болгарахъ, какъ-то самъ собой, улетучился и мы, разумется, стали слдить за нашими войсками. Конечно, въ передовыхъ статьяхъ, нтъ-нтъ, да и появятся на сцену ‘вковые страдальцы’, но появлялись они по той же рутин, по которой употребляются извстныя излюбленныя слова, сколько-нибудь дльнаго очерка, описывающаго бытъ болгаръ, газеты, защитницы ‘вковыхъ страдальцевъ’, не дали. Дали ихъ опять т же толстые журналы, которые выказывали меньше чувствительности, но за то больше желанія познакомить читателя основательно съ тою народностью, во имя освобожденія которой началась война.
Вопросъ о безкорыстной цли воины, которой до войны такъ кичились газеты, отвчая подозрительному Альбіону, вслдъ за первыми нашими успхами, сталъ, конечно, на второмъ план. Освободительная цль сама по себ, а о себ тоже не мшаетъ позаботиться и прихватить, что можно. Мы каждый день читали-читали все это и въ самомъ дл начинали думать, что безъ Константинополя намъ жить невозможно, и вмст съ войсками торопились въ этотъ городъ, но неожиданно наткнулись на Плевну, и на нкоторое довольно продолжительное, однако, время остановились въ размышленіи около этого города.
Въ это время было не до ‘вковыхъ страдальцевъ’, тмъ боле, что къ этому времени мы, благодаря основательнымъ англичанамъ, узнали, что, несмотря на вковыя страданія и на ‘позорное ярмо’, нашъ бдный ‘братушка’ живетъ вовсе не такъ скверно, какъ докладывалъ г. Немировичъ-Данченко, и что у этого ‘братушки’ бываетъ спрятанъ въ кубышк даже маленькій запасный капиталецъ. Признаться, это открытіе — именно открытіе, мы въ эту войну сдлали не мало открытій!— заставило насъ вытаращить глаза отъ изумленія. Когда затмъ мы извстились, что турецкое правительство нашло возможность взыскать впередъ за три года подати, подати сравнительно, правда, незначительныя, то мы совсмъ были удивлены и стояли передъ Плевной нсколько сконфуженные.
На очередь явились проекты мира. Вс длили медвжью шкуру, не забывая, конечно, себя. Мы отмежевывали себ города, крпости, области, точно и безъ того Россія не велика пространствомъ и иметъ мало городовъ, крпостей, областей съ соотвтствующимъ начальствомъ, получающимъ боле или мене приличное содержаніе. Братьевъ мы освобождали, но и о себ позаботились. По мр побдоноснаго шествія нашихъ войскъ, мы подымали голову все выше и выше, передовыя статьи длались все грозне и грозне и мы уже считали, что отнын ‘все кончено’, какъ вдругъ насъ извстили о перемиріи и о предварительныхъ условіяхъ мира.
Да, будущій историкъ едва ли отнесется съ уваженіемъ къ той роли, которую разыграла наша ежедневная пресса въ прошломъ году. За весьма небольшими исключеніями, она потворствовала самымъ темнымъ инстинктамъ, играла передъ читателемъ роль гороховаго шута, зарядившаго одну и ту же пснь о Константинопол, не выяснила, по скольку позволяли условія, послдствій войны. Распинаясь за идеальныхъ ‘братушекъ’, она забыла знаменательныя слова лучшихъ нашихъ писателей, еще лтъ двадцать тому назадъ предостерегавшихъ общество отъ увлеченія славянскими идеями и доказывавшихъ, что въ основ этихъ идей лежитъ не искреннее желаніе помочь ‘братушкамъ’, а фантазерская мечта о собственномъ могуществ и величіи, понимаемомъ не въ смысл народнаго блага, а въ смысл національнаго самолюбія. Газеты явились не выразителями стремленій лучшихъ людей общества, а прихвостнемъ той неустойчивой толпы, которая сегодня кричитъ вмст съ газетой ура, а завтра плюнетъ въ эту же самую газету, которая сегодня восторгается кокоткой, завтра плачетъ надъ бдствіями славянъ, а посл-завтра рукоплещетъ такому поступку, который даже и у политическихъ враговъ можетъ вызвать ненависть, но не табунное гоготаніе. Забывая, что газета тогда только можетъ назваться газетой, а не листкомъ легкаго поведенія, когда она иметъ опредленные, насколько возможна такая опредленность, идеалы, и тогда только связь читателей съ газетой дйствительно прочна, когда идеалы эти отвчаютъ идеаламъ читателя,— газеты наши гордятся именно отсутствіемъ направленія и, помня только о сегодняшнемъ дн и радуясь превосходной розничной продаж, упускаютъ изъ виду, что не все же будетъ продолжаться эта безшабашная масляница и что придетъ, наконецъ, время, когда съ презрніемъ отвернутся отъ шарманки-газеты, и имя шарманщика не станетъ именемъ, передъ которымъ люди остановятся съ уваженіемъ.
Въ этомъ отношеніи успхъ ‘Новаго Времени’ составляетъ знаменательное явленіе.
Я никогда не соглашался и не соглашусь, пока мн не докажутъ фактами, съ мнніемъ тхъ людей, которые называютъ г. Суворина отступникомъ, человкомъ, который отступилъ отъ своихъ убжденій и намренно принялся эксплоатировать патріотическія чувства, ради успха своей газеты.
Я никогда ни на минуту не врилъ этимъ обвиненіямъ и всегда считалъ и считаю г. Суворина неспособнымъ на т мерзости, въ которыхъ стараются обвинить его враги. Можно сожалть, что мы дожили до того, что приходится третировать г. Суворина въ качеств крупнаго общественнаго дятеля, дающаго тонъ въ распространенной газет, но объяснять несомннный успхъ его газеты сознательной эксплоатаціей патріотизма, по моему мннію, и недобросовстно, и глупо, и мало убдительно.
Во-первыхъ, г. Суворинъ никогда не отступалъ отъ своихъ убжденій, потому что прочныхъ опредленныхъ убжденій онъ никогда не имлъ. Онъ былъ талантливымъ фельетонистомъ, часто, очень часто, онъ довольно мтко касался явленій нашей общественной жизни, но точно такъ же часто онъ касался ихъ и неумло, осмивая то, что смху не подлежало, восхищаясь тмъ, что восхищенія не заслуживало. Это литераторъ, очевидно, увлекающійся. Създилъ онъ въ Берлинъ и для него явился свтъ въ Берлин, о чемъ онъ и повдалъ когда-то въ ‘Встник Европы’. Попадался ему подъ руку фактъ интересный, онъ его вышучивалъ, не разбирая, къ какому порядку фактовъ принадлежитъ имъ вышучиваемый фактъ. Когда-то онъ смялся надъ женщинами, желавшими учиться, когда-то онъ ругалъ студентовъ и выдумалъ траги-комическую исторію о покушеніи на неприкосновенность его тлесъ, когда-то онъ нашумлъ своимъ, не совсмъ деликатнымъ, письмомъ къ покойной Лядовой… Все у него выливалось изъ-подъ пера, какъ Богъ на душу положитъ. Читатели любили его, какъ хорошаго фельетониста, но, разумется, никогда и не прозрвали въ немъ будущаго соперника Каткова по лаврамъ. Да онъ и самъ, конечно, на это не разсчитывалъ, хорошо понимая, что отъ руководителя газеты требуется не одна бойкость пера, но и опредленныя идеи. Но судьба, вмст съ безлюдьемъ, ршила иначе. Она улыбнулась г. Суворину, и онъ очутился съ газетой въ рукахъ. Какъ только онъ сталъ лицомъ къ лицу передъ серьезной задачей — онъ тотчасъ же и выдалъ себя, что называется, съ руками и ногами. Въ первомъ же нумер своей газеты онъ объявилъ объ ‘откровенномъ’ направленіи. Это profession de foi было смшно и показывало, что у бывшаго фельетониста нтъ за душой никакого опредленнаго направленія, а есть только безцеремонность и бойкость. Газета велась бойко, фельетонно, ловко. Публика съ засосомъ прочитывала романы, фельетоны съ прозрачными именами изъ среды полусвта и ‘Новому Времени’ предстояла участь сдлаться самой легкой и веселой газетой среди большихъ газетъ, безъ направленія, но за то съ ея забавными и пикантными фельетонами, чмъ-то въ род русскаго ‘Фигаро’, какъ вдругъ сербская война увлекла г. Суворина на защиту славянъ и привела его на степень обладателя одной изъ самыхъ распространенныхъ газетъ.
Я думаю, самъ г. Суворинъ, вспоминая вс эти перипетіи, смется отъ души своему успху. Почему именно въ то время г. Суворинъ увлекся славянами, о которыхъ онъ, какъ самъ сознавался, зналъ очень мало, это ршительно все равно, но что онъ увлекся искренно, какъ искренно онъ потомъ призналъ Сербію королевствомъ въ своей газет, въ этомъ я, съ своей стороны, не сомнваюсь. Искренность тоже подкупила читателей. Газета стала пользоваться успхомъ. Какъ прежде фельетонистъ Суворинъ искренно ругалъ Черняева, такъ искренно тотъ же Суворинъ принялъ его подъ свою защиту и провозгласилъ вторымъ Вашингтономъ… Позже о Черняев ‘Новое Время’ забыло и стало проповдывать необходимость войны. И въ этой искренности я не сомнваюсь, какъ не сомнваюсь въ искренности заявленія его о томъ, что внутренніе вопросы надо бросить и что война обновитъ насъ совершенно. Онъ это объявилъ съ тою же легкостью сердца, съ которой онъ, бывало, обличалъ инженера Голубева, и, конечно, искренно думалъ, что война принесетъ за собою обновленіе, что внутренніе вопросы надоли. Именно они надоли для него, какъ для переметной натуры, способной перебгать съ вопроса на вопросъ, не интересуясь вопросами глубоко, такъ какъ такой интересъ пріобртается опредленными взглядами.
Съ этой стороны и надо смотрть на дятельность г. Суворина. Искренность, невжество и легкомысліе — вотъ основа всхъ его бесдъ о Константинопол, о путешествіи въ Болгаріи, о ненужности внутреннихъ вопросовъ, о легкомысліи молодежи и т. д., и т. д., и т. д. Сравнивать г. Суворина съ Катковымъ много чести. Сравнивать съ Булгаринымъ несправедливо. Г. Суворинъ не Катковъ и не Булгаринъ. Онъ просто талантливый, искренній фельетонистъ, желающій по-своему добра родин, не имющій твердыхъ убжденій, вдругъ очутившійся съ газетой въ рукахъ и вообразившій, что громогласное ура освобожденія славянъ и проливы обновятъ Россію… Онъ искренно кричитъ ежедневно ура, отстаиваетъ проливы, отвергаетъ вопросы,— внутренніе вопросы, сегодня плачетъ, завтра смется, посл-завтра торжествуетъ,— словомъ, въ своей литературной дятельности онъ поступаетъ какъ нервная, сантиментальная женщина, живущая чувствами и нервами по преимуществу и не умющая, по выраженію профессора Монасеина {‘О значеніи психическихъ вліяній’. Очень интересная книга. Изданіе Пантелева.}, ‘владть своимъ вниманіемъ’. Художественная натура, главнымъ образомъ, способная быстро отдаваться тмъ или другимъ впечатлніямъ, г. Суворинъ бросается отъ одного впечатлнія къ другому, относясь по впечатлніямъ къ тому или другому явленію, вслдствіе чего въ его газет противорчія являются на каждомъ шагу и направленія въ строгомъ смысл ршительно никакого или, врне, столько направленій, сколько NoNo газеты въ году… Трудно поручиться, что скажетъ г. Суворинъ завтра. Онъ легко можетъ высказаться такъ, какъ даже постоянный его читатель не ожидаетъ, и я такъ же мало удивлюсь, если черезъ годъ газета Суворина отвернется отъ идеализаціи славянскаго вопроса, какъ мало удивлюсь, если газета Суворина станетъ проповдывать теорію смиренія и благополучія. И въ томъ, и въ другомъ случа онъ будетъ вполн искрененъ и будетъ изливаться въ томъ или другомъ направленіи съ чистосердечіемъ человка, свободнаго отъ твердыхъ убжденій, но, конечно, безъ задней цли.
Такіе дятели, разумется, крайне вредны и тмъ вредне, чмъ они искренне. Шишковъ, напримръ, очень искренно хотлъ воспретить иностранное просвщеніе, но отъ этой искренности не легче. Оставаясь въ качеств фельетониста, въ рукахъ хорошаго редактора, такіе люди, какъ г. Суворинъ, могутъ быть полезны, но предоставленные самимъ себ, да еще упоенные успхомъ, они подъ конецъ начинаютъ воображать себя въ самомъ дл руководителями и окончательно убждаются, что знанія, убжденія и строгость направленія съ успхомъ могутъ замняться большей или меньшей впечатлительностью. Тогда они становятся навязчивы и носятся съ какой-нибудь мыслишкой точно съ писанной торбой.
Остается жалть, что такіе руководители могутъ играть роль, слдуетъ употреблять вс возможныя мры, чтобы разоблачать передъ обществомъ деморализующій элементъ, который вносятъ въ литературу газеты безъ направленія, но объяснять простое легкомысліе отступничествомъ или измной знамени — это значитъ не понимать, съ какимъ противникомъ имешь дло…
Явленіе гг. Сувориныхъ въ качеств замтныхъ дятелей, конечно, весьма прискорбный фактъ. (Надюсь, что читатель пойметъ мои слова не въ обидномъ лично для г. Суворина смысл). Я не разъ пробовалъ въ моихъ картинкахъ объяснять этотъ фактъ, а потому повторяться не буду. Замчу только, что при настоящихъ условіяхъ, въ этомъ факт особеннаго ничего нтъ, тмъ боле, что въ обществ въ послднее время усилился спросъ на легкомысленное чтеніе, чмъ и объясняется торжественное увреніе газетъ, что общественное мнніе у нихъ въ рукахъ, и что журналы допваютъ лебединую пснь. Съ другой стороны, печать обставлена такими условіями, что изданіе газетъ въ строгомъ направленіи является не всегда возможнымъ, и коммерческій элементъ все боле и боле начинаетъ играть чуть ли не главную роль въ разсчетахъ издателей-редакторовъ. Что же касается до ‘братьевъ-писателей’, то они — какъ уже было кмъ-то замчено — устраивая судьбу другихъ, отличаются, поразительнымъ неумніемъ устроить свою собственную и не длаютъ ни малйшихъ попытокъ въ этомъ направленіи, и къ самой мысли объ обезпеченіи интересовъ своей корпораціи относятся скептически. Результаты извстны. Литературный трудъ, при извстной независимости мнній, длается часто крайне тяжелымъ трудомъ или, при извстной податливости, длаетъ изъ литератора человка вольнаго поведенія.
Миръ будетъ заключенъ и снова общество станетъ лицомъ къ лицу передъ внутренними вопросами, игнорировать которые невозможно. Газетамъ нельзя уже будетъ тянуть канитель объ интригахъ того или другого дипломата, убаюкивая себя и читателей платоническимъ припвомъ объ обновленіи, о которомъ, кстати сказать, наши газеты очень часто повторяли въ начал войны, но въ конц вдругъ замолчали, точно этотъ припвъ сталъ какимъ-то запретнымъ плодомъ. Вопросовъ много, уясненіе ихъ необходимо. Уясненіе этихъ вопросовъ, конечно, тогда только можетъ имть настоящую цну, когда обсужденіе ихъ будетъ, во-первыхъ, разносторонне, а вовторыхъ, если общество пойметъ, что безъ уясненія и ршенія ихъ въ благопріятномъ смысл никакой дйствительный прогрессъ невозможенъ. Въ противномъ случа, мы очутимся въ довольно комичномъ положеніи побдоносныхъ освободителей, вводящихъ прочные порядки въ славянскихъ земляхъ и забывающихъ, что дома у насъ работы не мало.
Крымская война открыла намъ глаза, и вслдъ за нею общество какъ бы встрепенулось. На что же откроетъ намъ глаза наша послдняя удачная война? Явится ли результатомъ ея одинъ или два процесса о продовольственныхъ безпорядкахъ? Разоблаченіе Грегеровъ, Варшавскихъ, Когановъ и тому подобныхъ господъ? Но вдь такихъ процессовъ уже мы насмотрлись, и такіе процессы ни мало не устрашаютъ. Несмотря на войну, мы только и читали, рядомъ съ извстіями о ликованіи по поводу Плевны, шипкинскаго пораженія и другихъ побдъ, извстія, пожалуй, еще боле частыя, чмъ побды, о разграбленіи кассъ, о бгств кассировъ, о кражахъ, мошенничествахъ и т. п. Слдовательно, какъ бы не преслдовались неосторожно ворующія лица, какъ бы ни трогательны были рчи прокуроровъ, нравы отъ этого не измнятся и болячка нашего времени — страсть къ быстрой нажив, конечно, не исчезнетъ, пока не устранятся причины, допускающія подобную возможность. А что нердко условія облегчаютъ и даже поощряютъ развитіе воровскихъ и самодурныхъ качествъ, въ этомъ, кажется, трудно и сомнваться, при отсутствіи возможности слдить за лицами, стоящими у кассъ нашего отечества.
Обыкновенно, добродушные оптимисты, объясняющіе воровскіе принципы ‘болзнью вка’, въ доказательство того, что условія, ограничивающія эти принципы, ничего не значатъ, съ большимъ торжествомъ указываютъ на Америку и при этомъ торжественно повторяютъ:
— Вотъ, посмотрите! Вотъ вамъ и хваленая Америка! А въ то же время тамъ чиновники вс поголовно воруютъ. Военный министръ воруетъ. Морской, тотъ даже цлый флотъ на бумаг держалъ… Ужъ противъ этого зла ничего не подлаешь!
И оптимистъ думаетъ, что онъ, въ самомъ дл, убдителенъ. Разсказывая объ Америк, онъ въ то же время забываетъ, что тамъ знаютъ о злоупотребленіяхъ, обсуждаютъ ихъ, не стсняясь положеніемъ, и добиваются, такъ или иначе, суда надъ такимъ лицомъ, будь оно даже министромъ.— Хотя лихорадочная жажда наживы сама по себ и способствуетъ развитію воровскихъ принциповъ, но изъ этого, разумется, вовсе не слдуетъ, чтобы эти принципы не могли бы находиться въ извстныхъ границахъ, препятствующихъ всеобщему запусканію въ общественную кассу — эту, по мннію однихъ, дойную корову и, по мннію другихъ, прекрасную незнакомку безъ роду, безъ племени, безъ имени и постояннаго мста жительства, знакомую больше деревн, чмъ городу.
Это пристрастіе наше, вмст съ постояннымъ стремленіемъ обойти законъ, если только въ нашемъ распоряженіи есть такая возможность, длаетъ вс наши дйствія и отношенія какими-то шаткими, неувренными, основанными на случайностяхъ. Если вы честный человкъ и служите гд-нибудь, гд начальникъ вашъ честный человкъ, еще туда-сюда, но чуть эта счастливая гармонія нарушается, нарушается и всякая логика отношеній, мсто которой занимаетъ роковая случайность.
Стоитъ вамъ прослдить въ теченіи одного дня рядъ всхъ этихъ случайностей хоть на самомъ себ, и вы убдитесь, что жизнь ваша вполн зависитъ отъ случайностей, предвидть даже которыя нтъ никакой физической возможности. И это сказывается ежедневно на мелочахъ, но вдь рядъ мелочей и составляетъ самую жизнь. Подвиги, какъ и герои, рдки.
Предполагаю, что вы человкъ смирный, скромный, служащій, благомысленный, исповдующій самыя умренно-либеральныя тенденціи и къ капиталу относящійся съ неменьшимъ уваженіемъ, чмъ къ своему непосредственному начальству. Вы встали, напились чаю, побесдовали съ супругой о дороговизн и, на естественный вопросъ жены о вашемъ жаловань, сейчасъ же и обнаруживаете, какую значительную роль играетъ случайность въ вашей жизни. Жена спрашиваетъ: ‘почему не даютъ вамъ штатнаго жалованья?’ а вы отвчаете, что это зависитъ отъ Николая Ивановича, что Николай Ивановичъ общалъ, что онъ къ вамъ относится хорошо и, врно, раньше далъ бы вамъ это штатное жалованье, если бы не опредлили, по протекціи Ивана Ивановича, молодого сына графа N, которому Николай Ивановичъ и принужденъ былъ дать штатное жалованье’. Вы говорите объ этомъ и сами точно сознаете, что иначе и невозможно и что если на вашей дорог снова очутится какой-нибудь молодой сынъ барона Z, то вы снова останетесь съ одной надеждой, но безъ штатнаго жалованья.
— Но вдь ты имешь право по закону на штатное жалованье?
— Имю.
— Такъ отчего же теб не даютъ?
— Я ужъ теб говорилъ, душенька. Николай Ивановичъ принужденъ былъ…
Идетъ повтореніе о томъ, какъ Николай Ивановичъ, вслдствіе протекціи Ивана Ивановича, принужденъ былъ и т. д.
— Такъ когда же теб дадутъ штатное жалованье?
— Не знаю.
— Такъ кто же знаетъ?
— Да никто не знаетъ!
— Ты просилъ?
— Просилъ. Сказали: надо повременить, другіе, дескать, боле ждали.
— Такъ ты жалуйся. Вдь ты по закону правъ и служишь хорошо?— не унимается легкомысленная женщина.
— Жаловаться?
Вы, разумется, сметесь, прощаетесь съ женой и говорите, что вамъ надо до службы еще зайти въ почтамтъ отправить денежное письмо.
Вы выходите на улицу и сразу натыкаетесь на слдующую, самую обыкновенную по воскресеньямъ и понедльникамъ, сцену: городовой такъ неловко усовщеваетъ пьянаго мастерового, что у того течетъ по лицу кровь. Городовой волочитъ его, словно убитую лсную дичь, и кличетъ извозчика. Вы взираете на этотъ спектакль и такъ какъ вы до нкоторой степени заражены альтруизмомъ, то, само собою разумется, этотъ спектакль смущаетъ васъ настолько, что вы подходите къ городовому и очень тихо говорите, что не мшало бы полегче обращаться съ пьянымъ человкомъ. Городовой, разумется, недоволенъ вашимъ вмшательствомъ. Происходятъ обыкновенныя въ этомъ случа пререканія, и вы отправляетесь въ участокъ.
Въ скверной комнат, отдающей какимъ-то особеннымъ полицейскимъ запахомъ, сидитъ помощникъ пристава и, на заявленіе ваше о происшедшемъ, сразу становится, конечно, во враждебное къ вамъ отношеніе, и когда городовой докладываетъ, что вы ‘произвели ему оскорбленіе’, то составляется протоколъ, и вы съ крайне непріятнымъ чувствомъ уходите изъ-подъ насмшливаго взгляда помощника пристава — взгляда, словно говорившаго: ‘что, взялъ’?’ съ надеждой впереди на разбирательство у мирового судьи. Вы сознаете себя совершенно правымъ, тмъ не мене случайность, сдлавшая васъ вдругъ обвиняемымъ въ оскорбленіи полицейскаго при исполненіи имъ своихъ обязанностей, отравляетъ ваше состояніе духа. ‘А вдругъ, да меня еще мировой обвинитъ?.. Създъ, однако, еще есть!’ размышляете вы и въ конц-концовъ обвиняете себя, что впутались въ исторію. ‘Мало ли такихъ исторій бываетъ. Нужно было!’ Вы обвиняете себя въ томъ, что захотли облегчить положеніе пьянаго человка, обращеннаго, при нкоторой неловкости городового, въ лсную дичь, и даете себ слово впредь никогда и ни во что не вмшиваться, хотя бы при васъ длали гораздо возмутительне вещи.
Недовольный, приходите вы въ почтамтъ и смирненько дожидаетесь своей очереди. Публики много. Чиновникъ, принимающій письма, въ это время бесдуетъ съ другимъ чиновникомъ, искоса взглядывая на ожидающую его публику. Чиновнику тоже надоло все принимать письма и писать квитанціи. Вы дожидаетесь уже добрыхъ десять минутъ и философствуете на тему о почтовыхъ порядкахъ. Отчего, думаете вы, не занимаются писаніемъ квитанцій два человка, дло пошло бы скоре. Вы вспоминаете, что вы гд-то читали о почтовой части въ Англіи, и очень жалете, что у насъ она плохо устроена, такъ какъ вамъ надоло ждать. Однако еще впереди васъ три человка, и сейчасъ будетъ ваша очередь. Въ это время съ шумомъ входитъ осанистый господинъ въ форм и, словно бы извиняясь передъ всми, что онъ попалъ въ почтамтъ лично вмсто того, чтобы послать курьера или, по крайней мр, лакея, обращается прямо и громко къ чиновнику съ вопросомъ: ‘гд тутъ отправляютъ деньги?’ Чиновникъ бросаетъ въ сторону письмо вашего сосда, артельщика, почтительно уступающаго мсто осанистому господину, и обязательно съ необыкновенно привтливой улыбкой, вдругъ смнившей мрачно-равнодушное выраженіе, бывшее до этого, принимаетъ письмо осанистаго господина, самъ передаетъ его для опредленія вса, самъ обязательно исправляетъ на конверт пропущенную формальность о мст жительства отправителя и сбываетъ съ рукъ осанистаго господина. А вы и за вами еще нсколько человкъ ждете и, въ ожиданіи, опять-таки философствуете: кто бы это былъ? Наконецъ, ваши томленія кончены. Вы подходите къ чиновнику, который снова сдлался угрюмъ и мраченъ, точно вы на него производите ужасное впечатлніе. Вы протягиваете руку съ конвертомъ, но въ это время чиновникъ отвернулся и что-то отвчаетъ другому чиновнику. Ваша рука остается на всу и вы снова ее убираете, дожидаясь, когда чиновникъ повернется. Вы очень хорошо слышите, что разговоръ идетъ не служебный, и снова философствуете и оборачиваетесь посмотрть: много ли за вами публики.
— Давайте! Мн некогда дожидаться!— вдругъ раздается недовольный голосъ чиновника.
Вы подаете письмо, которое у васъ вырываютъ, словно имютъ дло не съ конвертомъ, а съ какимъ-то вчнымъ мучителемъ, осматриваютъ его внимательно, подозрительно, нсколько секундъ, въ теченіи которыхъ вы съ трепетомъ думаете: а что, если онъ найдетъ какую-нибудь неправильность и не приметъ письма, заставивъ васъ что-нибудь исправить, и вамъ придется снова встать на конц хвоста? Вамъ длается просто жутко и въ это время вы смотрите на него, какъ на человка, въ рукахъ котораго ваша судьба, который можетъ сказать: ‘хочу — казню, хочу — милую!’ Физіономія ваша что ли не нравится чиновнику, написано ли на ней въ это время мало смиренія или просто чиновникъ не въ дух, но только онъ вдругъ говоритъ: ‘Такъ писать нельзя. Я ничего не разберу!’ и протягиваетъ вамъ письмо. Вы смущены и говорите: ‘Кажется, я старался разборчиво писать. Позвольте, я вамъ прочту: ‘Екатерининскій каналъ’. Чиновникъ снова вырываетъ у васъ письмо, ворчитъ о томъ, что онъ думалъ объ Екатерингофскомъ канал и, обезоруженный вашимъ смущеніемъ, выдаетъ, наконецъ, вамъ квитанцію. Вы стремглавъ убгаете изъ почтамта и только на улиц задаете себ вопросъ: ‘гд я былъ? въ пытк на медленномъ огн или въ почтамт’. Оказывается, что вы были въ почтамт.
Но разв черезъ пять минутъ вамъ не приходитъ на мысль, что и чиновникъ, случайно устроившій вамъ изъ отправленія письма пытку на медленномъ огн, тоже человкъ, имющій за собой много шансовъ на снисхожденіе. Вы припоминаете, что въ вашемъ собственномъ департамент чуть было не уволили отъ службы чиновника именно за соблюденіе законной очереди, и когда поклонникъ очереди заикнулся было о томъ, что онъ дйствовалъ по закону, то ему на это отвтили, ‘что бываютъ случаи, когда вы должны принимать въ соображеніе не только законъ, но и обстоятельства’.
Такъ размышляете вы, въ конц-концовъ сдлавшись изъ прокурора защитникомъ почтамтскаго чиновника, заставившаго васъ понять, что такое значитъ ‘четверть часа’ Рабле, садитесь въ конку и осматриваетесь. Напротивъ васъ сидитъ мужикъ въ полушубк, около него двочка, одтая въ городское платье. Входитъ кондукторъ собирать деньги и, увидавъ мужика, говоритъ:
— Здсь теб нельзя сидть. Ступай на верхъ!
— Отчего, почтенный, нельзя? У меня пятачекъ не хуже..
— Говорятъ, нельзя… не велно.
— Я, слава Богу, въ своемъ вид. Вотъ и дочка около. Зачмъ я пойду на верхъ, а дочку здсь оставлю?— продолжаетъ онъ отшучиваться, но вы видите очень хорошо смущеніе на лиц человка въ мужицкомъ плать.
Публика протестуетъ противъ кондуктора. Кондукторъ машетъ рукой, оставляетъ полушубокъ въ поко и оправдывается:
— У насъ тоже есть распоряженія, чтобы въ середину только чистую публику пускать, а ихняго брата на верхъ.
У васъ невольно является мысль о томъ, какъ въ нкоторыхъ штатахъ Америки существуетъ различіе между блыми людьми и цвтными, и вы думаете, что, вроятно, члены правленія конно-желзныхъ дорогъ состоятъ изъ янки, а не изъ русскихъ. Но сосдъ вашъ замчаетъ, что вы ошибаетесь и первымъ дломъ называетъ г. Губонина, начавшаго свою карьеру плотникомъ и до сихъ поръ щеголяющаго въ русскомъ плать, несмотря на чинъ дйствительнаго статскаго совтника. Вы пожимаете плечами, приходите въ недоумніе, вспоминаете о формул равенства передъ судомъ и неравенств въ конк, соображаете о впечатлніи, которое должна была произвести бывшая передъ вашими глазами сцена на маленькую двочку, быть можетъ учащуюся въ гимназіи, и напрасно утшаете себя, что это все мелочи. Какія мелочи! Изъ такихъ мелочей состоитъ наша жизнь и, благодаря имъ, длается удобной или неудобной.
Вы входите въ знакомую вамъ комнату хозяйственнаго отдленія департамента, пожимаете руки сослуживцамъ и, какъ всякій хорошій чиновникъ, бездльничаете въ теченіи часа или двухъ, развлекая себя куреніемъ папиросъ и бесдами съ товарищами. Во время этого бездлья вамъ, разумется, не приходитъ на умъ мысль о томъ, какая масса чиновниковъ-дармодовъ разсяна по лицу земли русской и какъ, въ сущности, мало работы производится ими, и съ какимъ удобствомъ и эта работа могла бы быть сокращена. Вы видите, какъ вс слоняются съ мста на мсто, какъ одинъ ищетъ дло за No 1,522 въ теченіи двухъ часовъ, другой ждетъ этого дла, и потому ничего не длаетъ, третій рисуетъ, отъ нечего длать, сперва черточки, потомъ кубики, затмъ сочиняетъ росчерки своей фамиліи, адски скучая что ршительно нечего длать, четвертый составилъ дв бумаженки, требующія четверть часа времени и, спокойный духомъ, что онъ сегодня поработалъ, отдаетъ эти бумажки переписать, и ‘смотрите, хорошенько’. Все это знакомыя, родныя картины. Если сосчитать количество чиновниковъ и количество часовъ дйствительно произведенной ими полезной (въ механическомъ смысл) работы, то получился бы такой результатъ, отъ котораго расчетливый нмецъ упалъ бы въ обморокъ. Вс эти мысли не приходятъ, конечно, вамъ въ голову, тмъ боле, что у васъ въ голов мысль о штатномъ жаловань, и вы, конечно, не сравниваете положенія этихъ слоняющихся изъ угла въ уголъ безчисленныхъ чиновниковъ съ положеніемъ бывшихъ дворовыхъ, которые, бывало, вчно были заняты ничего недланіемъ и въ то же время всегда были на готов что-нибудь да длать и, такимъ образомъ, практиковались въ самой лучшей школ дармодства и лни.
Наконецъ вамъ становится неловко. Вы подробно поговорили о штатномъ жаловань съ сосдомъ и узнали, что надо было бы познакомиться съ едоромъ Петровичемъ, а у него встртиться съ его невсткой, которая иметъ вліяніе на Николая Ивановича. Вы узнаете совершенно случайно біографію Надежды Васильевны (невстки), которая вдругъ оказывается главнйшимъ богомъ въ вашей судьб, т. е. въ судьб штатнаго жалованья. Отъ нея, такимъ образомъ, отъ этой Надежды Васильевны, которую вы никогда не видали и о которой ничего не слыхали, зависитъ участь вашего семейства и вы собираетесь съ ней познакомиться.
Вы взяли дло No 2,122, составили докладъ по длу объ уплат подрядчику такому то причитающейся ему суммы и отдали его переписать. Опять вамъ захотлось покурить и узнать кое-что еще о Надежд Васильевн. Покурили, узнали, глядите, уже четвертый часъ и на всхъ чиновничьихъ лицахъ засвтилась радостная улыбка, словно бы говорящая: ‘уже четвертый часъ’! Вы требуете дло No 3,244, развертываете,— какъ въ хозяйственное отдленіе входитъ проситель и направляется къ вамъ. Вы знаете этого ‘просителя’. Онъ часто навщаетъ хозяйственное отдленіе и со многими изъ вашихъ товарищей такъ друженъ и такъ часто вызываетъ ихъ въ корридоръ, что они, ваши товарищи, даже перестали краснть.
— Я къ вамъ съ просьбой. Нельзя ли узнать, въ какомъ положеніи мое дло?— съ самой почтительной улыбкой обращается къ вамъ ‘проситель’.
Какъ только проситель заговорилъ, лице ваше вдругъ сдлалось серьезно.
— Какое дло?— спрашиваете вы, очень хорошо зная, о какомъ дл васъ спрашиваютъ.
— Дло о колесахъ для вагоновъ… Мн причитается…
— А знаю… знаю… Оно у начальника отдленія.
— Докладъ, значитъ, составленъ.
Васъ раздражаетъ и этотъ льстивый тонъ, и эта масляная физіономія и, наконецъ, знакомство просителя съ вашими порядками. Вы вдругъ начинаете чувствовать къ нему ненависть, совершенно забывая, что вы тутъ сидите не для того, чтобы длать оцнку людскихъ физіономій, а для того, чтобы составлять доклады, и ‘со временемъ’ получить штатное жалованье.
— Нтъ! Не составленъ,— говорите вы рзко.
— Такъ зачмъ-же дло у начальника отдленія?— пугается проситель.
— А я почемъ знаю!
— Но, быть можетъ…
— Извините меня… Я больше ничего не могу вамъ сказать. И наконецъ четыре часа. Тоже и для насъ есть отдыхъ!
Продолжать-ли описаніе вашего дня… Разсказывать-ли, какъ вы въ театр, по знакомству съ кассиромъ, получили билетъ, не смотря на объявленіе, что вс билеты проданы, какъ, возвращаясь изъ театра, вы остались въ трактир до 3 часовъ, несмотря на строжайшее распоряженіе о закрытіи трактира въ 2 часа, какъ затмъ вы вернулись домой и заснули и во сн все-таки чувствовали себя неувреннымъ, что васъ вдругъ куда-нибудь не потребуютъ и не объявятъ, что вы недостойны быть въ столиц, а потому не угодно-ли вамъ… проснуться…
Конечно, это сонъ, но вдь и характеръ сновъ часто бываетъ характернымъ отраженіемъ дйствительности…
Разсказывать-ли, какъ вы похали на желзной дорог въ третьемъ класс, какъ вы за рубль устроили себ удобное спанье, тогда какъ остальная срая публика напрасно взывала о тснот и сидла другъ на друг. Разсказывать-ли, какъ въ другомъ вагон васъ попросили очистить мсто для другого, боле важнаго лица… Вы испытали тысячу затрудненій, неудобствъ, придирокъ, ничмъ не мотивированнаго произвола и возвратились, проклиная путешествіе.
Но если этотъ произволъ не минуетъ васъ, чиновника, то каковъ онъ для боле мелкаго люда. Если вс эти ‘мелочи’ отравляютъ вамъ жизнь, то каковы они для человка безъ кокарды и безъ лишняго рубля въ карман?..
Вс эти исторіи мы видимъ и слышимъ на каждомъ шагу и… подчасъ обвиняемъ совершенно легкомысленно разныя лица и въ конц-концовъ выходимъ изъ дому и боимся всякой случайности, такъ-какъ знаемъ и чувствуемъ, что она одна играетъ главнйшую роль въ нашей жизни…
Примровъ можно было бы набрать тысячи, но я не стану утомлять читателя.
Объ условіяхъ мира оффиціальныхъ извстій еще нтъ. Телеграммы, по обыкновенію, не удовлетворяютъ любопытства, такъ-какъ сегодня говорятъ одно, а завтра совершенно другое. То увряютъ, что перемиріе подписано, то извщаютъ о дальнйшемъ движеніи нашихъ войскъ. Туманъ густой завсой скрываетъ отъ взоровъ любопытной публики не только самыя условія, но и самое перемиріе и вмст съ извстіями изъ Лондона окончательно сбиваетъ съ толку. По обыкновенію, когда мы ничего не знаемъ и не можемъ знать, пока ‘Правительственный Встникъ’ не сообщитъ намъ того, что мы можемъ знать, по обыкновенію, говорю я, мы длаемъ видъ, что кое-что знаемъ и прибгаемъ къ ‘врному человку’, имвшему случаи видть другого ‘настоящаго’ врнаго человка, который, въ свою очередь, слышалъ отъ самого уже ‘настоящаго врнйшаго человка’ самыя подлинныя условія мира. Стоитъ вамъ выйти на Большую Морскую или на Невскій проспектъ, чтобы услышать безчисленное количество мирныхъ договоровъ, не похожихъ одинъ на другой, и вернуться домой въ самомъ затруднительномъ положеніи относительно выбора изъ этого богатства и разнообразія договоровъ.
Разумется, во всхъ этихъ договорахъ мы прежде всего должны устроить Болгарію. Съ принцемъ-ли будетъ Болгарія, безъ принца-ли, съ господаремъ или съ губернаторомъ, но, пока еще найдешь принца и сговоришься съ нимъ относительно гонорара, а устроить бдную Болгарію надо. Сама она, безъ насъ, никогда не устроится.
Такъ, или почти такъ, говорятъ ршительно вс договоры, о которыхъ вы только-что слышали на Большой Морской или на Невскомъ проспект. Ту-же мысль высказываетъ и профессоръ Соловьевъ и многія газеты и, наконецъ, отъ той-же мысли приходитъ въ восторгъ и одинъ изъ моихъ знакомыхъ ‘обрусителей’, который посл опыта въ сверо-западномъ кра съ чужой кассой оставленъ былъ въ подозрніи, щелкалъ зубами, какъ голодный волкъ, искалъ мста по хозяйственной части, а въ ожиданіи перебивался кое-какъ, сочинялъ патріотическіе стихи и писалъ докладныя записки и прошенія въ стил знаменитаго капитана Копйкина.
Посл Плевны мой обруситель повеселлъ и веселость его возрастала по мр побдоноснаго шествія нашихъ войскъ. Наконецъ, недавно онъ даже купилъ карту Болгаріи, чемоданъ, заказалъ новую пару платья и ждетъ оффиціальнаго извщенія о мир, чтобы броситься на желзную дорогу и стремглавъ летть куда угодно для водворенія цивилизаціи, какой угодно.
По мннію его, случай ‘новаго опыта’ скоро долженъ представиться. Мой ‘капитанъ’ (хотя онъ никогда не былъ, въ военной служб, но иметъ видъ капитана и любитъ когда его зовутъ капитаномъ) теперь сталъ неузнаваемъ. Надежда на суточныя, прогонныя и подъемныя придала его глазамъ какое-то торжествующее выраженіе. Онъ прекратилъ неумренное употребленіе спиртныхъ напитковъ и сталъ пить умренно, выбрился, помылся, почистился, держитъ формулярный списокъ и чемоданъ всегда наготов, говоритъ, что ‘восторгъ кипитъ въ его груди’ и разсказываетъ, какъ онъ въ Сверо-западномъ кра усплъ-бы водворить все, что нужно, если-бъ не подлыя интриги и непріятности по служб. Этихъ ‘непріятностей’ въ теченіи пятидесятилтней жизни капитана было столько, что онъ и самъ иногда сбивается, разсказывая о нихъ, такъ что, во избжаніе недоразумній, онъ вс свои непріятности раздлилъ по отдламъ. Такимъ образомъ, у него есть непріятности ‘кавказскія’, ‘амурскія’, ‘виленскія’ и ‘ташкентскія’. Отъ всхъ этихъ непріятностей у капитана выцвло лицо, посдли волосы, но аппетитъ, конечно, не пропалъ, и такъ-какъ ни одно частное учрежденіе не поврило ему своей кассы, то аппетитъ капитана не удовлетворился и онъ былъ скученъ въ начал войны, такъ-какъ интендантское вдомство не нашло для него свободнаго мста за наплывомъ желающихъ и боле проворныхъ капитановъ.
Но теперь надежда вндрилась въ его широкую грудь, и капитанъ сердится на лорда Биконсфильда, который, по его мннію, мшаетъ миру, такъ, какъ можетъ сердиться человкъ, у котораго изъ-подъ руки отнимаютъ кусокъ.
— Но на что, однако, вы, капитанъ, надетесь?..
— Какъ на что?.. На миръ!
— Но разв вы уже заручились какимъ-нибудь мстомъ?
— Еще не заручился, но надюсь. Надо-же устроить этихъ безтолковыхъ братушекъ, а? Слдовательно, русскіе, настоящіе русскіе, люди нужны будутъ на мста городничихъ, становыхь, исправниковъ, почтмейстеровъ, мало-ли должностей? А гд взять опытныхъ людей, какъ вы думаете? А я уже готовъ, куда угодно!.. Слава Богу, на своемъ вку послужилъ и знаю, какъ вводить цивилизацію. Мы вводили ее не мало на своемъ вку. Насъ такихъ капитановъ, свободныхъ отъ занятій, теперь множество, вс мы купили чемоданы и ждемъ объявленія въ газетахъ, что нужны опытные капитаны… Тамъ вдь содержаніе будетъ хорошее и будутъ платить его эти самые подлецы ‘братушки’… Не бойтесь, мы ихъ скоро сдлаемъ людьми!..
Такъ мечталъ вслухъ капитанъ, питая какую-то увренность, что именно онъ долженъ будетъ хать туда и устроивать ‘братушекъ’. Признаться, меня это изумляло. Я зналъ, что формуляръ его былъ испещренъ ‘непріятностями’ и осторожно выразилъ ему, что онъ надется слишкомъ преждевременно.
Но онъ въ отвтъ только захохоталъ и потомъ замтилъ:
— Во-первыхъ, я — русскій человкъ, а во-вторыхъ, гд-же найти опытныхъ людей? Гд?.. гд они?..
— Найдутся люди!.. возразилъ я.
— Посмотримъ, откуда вы ихъ найдете… Посмотримъ!.. Нтъ, батюшка, ужъ если надо вводить порядки, такъ ужъ кром насъ, обратиться не къ кому, врьте мн на слово… Не даромъ же мн поврили сто цлковыхъ на покупку блья и новаго платья!
Капитанъ ушелъ отъ меня, вполн увренный, что мсто становаго у него въ рукахъ, не смотря на мое желаніе поколебать въ немъ эту увренность. На чемъ она основана, почему онъ думаетъ, что непремнно въ Болгаріи потребуются опытные русскіе люди, подите столкуйтесь съ нимъ. Онъ вритъ, что такъ непремнно будетъ и длу конецъ.
На дняхъ иду я по улиц и встрчаю обрусителя совершенно другого сорта, нисколько непохожаго на капитана. Капитанъ во всхъ своихъ дйствіяхъ руководствуется однимъ аппетитомъ и ‘честью’, а молодой человкъ, которому я пожималъ руку, всегда дйствовалъ по искреннему убжденію и иметъ совсмъ маленькія руки, такъ-что ‘честью’ дйствовать совсмъ не уметъ.
— Поздравьте меня, поздравьте!— весело сказалъ онъ. По всей вроятности, я скоро поду въ Болгарію?
— Зачмъ. Подрядъ получили?
— За кого вы меня принимаете? Жидъ я, что-ли? обидлся онъ.
— Но вдь не одни евреи. Г. Новосельскій, напримръ, чистокровный русскій человкъ, маркитантъ Львовъ тоже изъ русскихъ чистой воды…
— Во всякомъ случа, я подрядовъ не беру… Я поду, чтобы содйствовать успокоенію этихъ бдныхъ страдальцевъ. Ихъ надо устроить, наконецъ, по-человчески, ввести управленіе, учредить… однимъ словомъ, сами они безъ твердой руки не могутъ…
— Велико-ли жалованье-то?
— Да!— задумчиво отвчалъ молодой человкъ. Жалованье очень хорошее, но не въ томъ дло. Жалованье — второй вопросъ, а главное меня страшитъ, что съ бдными страдальцами на первое время будетъ много хлопотъ.
— Какія-же хлопоты?— успокоивалъ я его.
— Надо пріучить ихъ къ новой жизни, къ гражданственности. Надо…
Такъ какъ все то, что могъ сказать молодой человкъ, я уже не разъ читалъ въ газетахъ, то я и поспшилъ прервать его вопросомъ.
— Жалованье ‘вковые страдальцы’ будутъ вамъ платить?
— А то кто-же?
— Такъ, такъ. Только какъ-бы они того… Вдь они, какъ слышно, народъ умренный и не любятъ особенно раскошеливаться. А впрочемъ, скатертью вамъ дорога!— проговорилъ я, пожимая руку.
Едва я сдлалъ нсколько шаговъ, какъ навстрчу бжитъ ко мн знакомый учитель латинскаго языка.
— Поздравьте… ду.
— Куда?
— Въ Болгарію. Тамъ открывается классическая гимназія.
— Хорошее жалованье?
— Отличное.
— А кто платить будетъ?
— Странный вопросъ? Разумется, болгаре…
Я продолжалъ путь, размышляя, какъ это ни одинъ русскій литераторъ не догадался еще подать прошеніе объ изданіи въ Болгаріи русской газеты съ обязательной подпиской, какъ слышу сзади меня окликаютъ. Оборачиваюсь и вижу знакомаго литератора. Онъ былъ веселъ, какъ человкъ, никогда не получавшій предостереженій, и счастливъ, какъ издатель посл хорошей подписки.
— Поздравьте… ду.
— Въ Болгарію?— уже подсказалъ я.
— А вамъ кто сказалъ?— вдругъ встрепенулся литераторъ.
— Никто, не говорилъ… Такъ по вдохновенію сказалъ.
— Въ Болгарію. Заведу тамъ газету на русскомъ и болгарскомъ языкахъ… Потребность въ такой газет настоятельная… Я буду знакомить ‘братушекъ’ съ нашей цивилизаціей, а русскихъ читателей съ мстными нравами… однимъ словомъ… Не хотите-ли писать петербургскія письма?
— Да на какія-же средства вы заведете газету?
— А обязательная подписка… Обязательная!.. Vous comprenez?
Я понялъ очень хорошо и долго не могъ произнести ни слова, глядя на веселое и открытое лицо литератора-обрусителя.
Я вернулся домой, избгая встрчъ. Мн все казалось, что, кого я ни встрчу, вс огорошатъ меня неизбжнымъ ‘поздравь меня, я ду’ и изо-всхъ устъ я слышу или крупную цифру жалованья, или о какой-нибудь обязательной подписк…
Счастливые братья болгаре. Какое множество искреннихъ друзей вдругъ объявилось у нихъ!
Прочитали? Поделиться с друзьями:
