<,Мир или война — что лучше?>,
<,Мир или война — что лучше?>,
Мир или война — что лучше?, Погодин Михаил Петрович, Год: 1854
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Мир или война — что лучше?
Поладим, скрепя сердце на эту пору: мир лучше войны. Но мира честного, даже сносного, нам не дают, не дадут, не хотят, да и едва ли могут.
Четырьмя гарантиями враги только закрывали свои намерения в твердой надежде, что мы их отвергнем и они останутся надолго в глазах газетной публики великодушными рыцарями чести и бескорыстия. С четырьмя гарантиями они разыгрывали ту же комедию, что с Венской нотой, которую лишь только приняли мы, как они объявили нам войну.
Мы согласились теперь на четыре гарантии, хотя недавно еще считали их невозможными и бесчестными — враги начнут по-прежнему переговоры, чтобы выиграть время, продержать нас без действия в напрасных ожиданиях и не допустить до надлежащих приготовлений, а между тем сами будут собираться с новыми силами, чтобы ударить по России со всех сторон, как можно решительнее, сквозь душу ее ‘провести оружие’…
Они проговаривались даже прежде в подобной цели своих переговоров, чего мы как будто не слыхали, так и теперь предполагаем кончить дело полюбовно, на нотах! Чтоб не пришлось без нот запеть другим голосом.
В гарантиях нет ничего существенно полезного для Англии и Франции: по Дунаю суда их не плавают, Черное море было для них открыто всегда, в военное время оно отпирается и без трактата, как ныне, а в мирное военным кораблям делать там нечего, от покровительства Молдавии и Валахии не будет ни тепло, ни холодно, как не было от общего с Россией покровительства Греции, общее покровительство христиан, в прежнем смысле, исполнялось уже отчасти, а другой смысл, то есть западная пропаганда, всегда может дать предлог к войне. Что же они выигрывают? Ничего.
Так неужели Англия и Франция воевали даром? Может ли быть, чтобы они напрягали все свои силы, приносили чрезвычайные жертвы, подвергались ужасным потерям, лили свою кровь только для интересного препровождения времени? За спасибо или даже без спасибо мы могли спасти Австрию или избавить султана Махмуда от притязаний Египетского паши, а Франция и Англия не так просты или не так великодушны!
Для Австрии и Германии четыре гарантии, напротив, важны и существенно полезны. Они во сне не могли их никогда видеть, мечтать о них они не смели. Унизив нас до крайности, довольные натасканными из огня каштанами, они, может быть, удовольствуются ими и будут стараться о заключении мира.
Да старания-то их останутся безуспешными, и они будут принуждены насильно пристать к той или другой стороне.
Разумеется, по всем предыдущим отношениям и действиям, по сатанинскому духу, ими управляющему, выбор их, преимущественно ослепленной Австрии, склонится по-прежнему к Западу.
Зимой австрийцы будут манить нас льстивыми обещаниями, дружественными уверениями, доверенными посольствами, собственноручными письмами — а придет весна, так и явятся непременно вместе с прочими врагами, прислав, пожалуй, трогательное объяснение, что они продолжают любить нас по-прежнему, от всей души принимают сердечное участие в нашем тягостном положении, желают нам выйти из него с наименьшими потерями, чему рады в свое время содействовать, а теперь принуждены уступить необходимости, общему мнению, духу времени, требованию обстоятельств, собственной опасности и тысячи общих мест, кои всегда найдутся, как захочешь оправдаться в злом деле. И мы будем иметь к весне против себя волей или неволей, раньше или позднее, так или иначе, всю Европу без исключения.
Эту мысль должны мы ни на минуту не выпускать теперь из виду, точно как не должны были выпускать ее никогда и прежде, хоть враги наши твердили беспрестанно о мире и дипломаты наши, как будто в заговоре с ними, ласкали нас беспрестанно надеждами на мир.
Мир, мир! ‘Егда бо рекут мир и утверждение, тогда внезану нападет на них всегубительство, яко же болезнь в чреве имущей, и не имуть избежати. Вы же, братие, несте во тьме, да день вас яко же тать постигнет’.
Все наши уступки не принесли нам ничего больше, кроме ужасного вреда и ужасного стыда.
Чем больше будем мы уступать, тем больше будут с нас требовать. Если ныне нужны врагам Севастополь и Черноморский наш флот для обеспечения Турции, то завтра понадобятся Свеаборг и Балтийский флот для обеспечения Швеции, и так далее. Чем больше будем мы унижаться, тем шибче будут бить нас, а и так уже кровь льется у нас из носа, из ушей и изо рта — платков не наготовимся.
Давно ли мы должны были оправдываться в Синопской победе после того, как у нас был выжжен и занят форт св. Николая и вырезан мучительски весь гарнизон? Давно ли должны были оставить осаду Силистрии, под которою пролито столько крови русской? Давно ли воротились мы из-за Дуная в угоду Австрии, оставив кресты, там воздвигнутые? Давно ли вышли мы из Молдавии и Валахии в уважение германских интересов, между тем как наш собственный Крым подвергся разорению, а Севастополь, важнейшая точка империи,— нападению, каких не бывало в летописях войны? Давно ли враги осмеливались спрашивать от нас залогов, чтоб мы не нападали на Турцию, а нам не только не давали залогов, что не будут сами нападать на нас, но еще требовали, чтоб мы уничтожали собственные свои силы, кои могли бы когда-нибудь противопоставлять их нападениям?
Наконец, они захотели, чтобы мы уступили им, волкам, покровительство над Православною церковью на Востоке, а что они те же волки в отношении к восточным крестьянам, какие были во время крестовых походов, и что католикам православные ненавистнее магометан, с которыми они и сдружились, то доказывают последние послания их духовенства, ничем не отличные от посланий Иннокентия III, то доказывают торжественные их молитвы о ниспослания победы Луны над Крестом. Россия теперь для Запада в этом отношении то же, что была во время крестовых походов Византия, которую он желал подчинить себе гораздо больше, чем освободить Гроб Господень от неверных. Для наших дипломатов, по большей части протестантского исповедания, религиозная сторона вопроса, основание русского человека и Русского государства, условие нашей силы и успеха, настоящий предмет войны — не существует. Один из них говорит, например, что Россию губить — Господи помилуй! Не думает ли он, что спасительнее для нас будет новая молитва: черт возьми! Для таких дипломатов общее покровительство, разумеется, ничего не значит. А русский человек тот, который умирает, не охая, в Севастополе, в Камчатке и на берегах Белого моря, рассуждает иначе, вот так: Иуда продал Христа за тридесять сребреников, а враги наши хотят, чтобы мы предали им Его Церковь даром, совершая дело Иуды, мы, главные и единственные представители и защитники Православия, отданного нам как бы на руки самим Богом. А что осталось с Иудою?.. ‘И поверг сребреники в церкви, отыде и шед удавися’.
И вот мы приняли четыре гарантии.
Дипломаты наши превзошли все самые смелые ожидания врагов! Они не пугаются никаких жертв, лишь бы сохранить мир с немецкими государствами, в коих находятся, по их мнению, необходимые подпоры Русского престола. Так и слышится иностранный доктор Елисей Бомелий, который неотступно советовал Иоанну Грозному готовить себе на всякий случай убежище в чужих краях. Они не помнят, кажется, что немецкие подпоры давно уже ушли на баррикады, не понимают, что не надежен тот престол, для которого подпоры надо искать в чужих странах и караул держать из вольноопределяющихся наемников. Русский престол был тверд безусловною доверенностью и преданностью русского народа, а вы начали колебать, может быть, и без умысла, даже эти священные исторические подпоры!
Все унижения, повторяю, напрасны: война России с Европой неизбежна, и от этой войны нельзя нам никак уклониться.
Но воевать со всей Европой нет никакой человеческой возможности: как ни крепка Русская грудь, как ни силен Русский дух, но бороться со всеми не достанет у нас ни сил, ни средств.
Война для нас невозможна и мир невозможен! Что же нам делать?
Отводить удары, на нас направленные, в другие места и стараться о перенесении войны на другую сцену. Заварить общую кашу. Европа хотела войны — так вот тебе она tu l’as voulu!
Изложите в кратких и ясных чертах историю русской политики в продолжение нынешнего столетия, сочтите все жертвы, кои принесла Россия в пользу так называемого законного порядка, все услуги, какие она ему оказала, все уступки, которые сделала в последнее время для сохранения мира, даже в ущерб народной чести, и заключите, что преданная государями, преданная консервативными правительствами, за которые распиналась, не только оставленная в совершенном одиночестве, но даже подверженная общему нападению, она находится принужденной изменить свою политику. Изъявите, так или иначе, громко или тихо, даже молча, свое согласие на восстановление Польши, Венгрии, Италии, Греции, славянских стран,— словом, на устройство государств по языкам, как предсказывал Наполеон, размышляя на острове Св. Елены о судьбах европейских. (А эти новые государства призовут к себе непременно русских Великих Князей.)
Как?
Да нечего как! Иначе нельзя! Впрочем, в этом необходимом образе действий, в единственном исходе нашего спасения едва ли есть худо!
Неужели законнее, что в Италии господствовала Австрия или Франция, а не Италия?
Неужели австрийцы имеют неоспоримое право угнетать славян и притеснять православных?
А Кошут, Маццини, Ледро-Роллень? Это не наше дело, а дело Венгрии, Франции и Италии. Пусть они ведаются между собою как знают, а наше дело — сторона. Свои собаки грызутся, чужая не приставай: умная пословица, которую мы, к несчастью, забыли.
До Кошута и Маццини настоящая война не касается. Не революционеры собственно воюют теперь с консерваторами, а консерваторы между собою. Революционеры только в подкладке. Австрийцы консерваторы, и немецкие государи также. Сам Людовик Бонапарт не красный республиканец, и английская аристократия терпеть не может коммунизма. Консерваторы идут на Россию, главную свою подпору. Ясно, что не консерватизм и революция в войне, а Россия и Европа, Восток и Запад. Так выбросим из головы эти пустые слова, кои сбивают с толку и в настоящих обстоятельствах не имеют смысла. Выкинем из головы эти европейские разделения и понятия. Сами Европа мы себе. У нас свой ум и свой рассудок, и свой язык, которого Запад, а за ним и наши поклонники и воспитанники его, правые и левые, красные и белые, не понимают сугубо ни по форме, ни по духу. Россия есть и будет и должна быть не красным, не консервативным, не революционным, не деспотическим, не аристократическим, не демократическим, не республиканским государством, а Русским. Что же такое Русское государство? Это особь-статья, о которой здесь не место и время рассуждать. Мацинни, Кошут, Бруно, Бауэр пишут и говорят против союзников. Тем лучше. Хоть бы пес, да яйца нес! Справимся сперва с любезными друзьями консерваторами, а прочее впереди.
Италия и Венгрия не преданы сполна Кошуту и Маццини. Помоги им Россия словом или делом всем получить законную свободу из-под чуждого беззаконного ига, и они сами откажутся от временных своих диктаторов, и законный порядок, благоговейно ею чтимый, утвердится в Европе гораздо тверже, нежели каков он был по злоупотреблению слов. Вот назначение России, которого звон она слышала, да ошибалась откуда!
Поступи она так — и запляшет Немецкий союз, который теперь так высоко поднялся, что даже гг. фон Пфордтен и фон-Бейст сделались важными людьми, как будто б Андреевскими кавалерами, поступи она так — и запоет сам император Австрийский de profundis, перебираясь в свое наследственное эрцгерцогство, призадумаются благородные лорды Пальмерстон и Руссель, а Людовик Бонапарт — Людовику Бонапарту откроется блестящий случай, если он будет уметь им воспользоваться, выйти из своего мучительного, неестественного положения, оборотить спину англичанам, привлечь к себе остальное большинство французской публики во имя европейской свободы, столько для них по имени дорогой и любезной, и помириться с тенью своего дяди, которая все-таки верно давит его часто во сне.
Мы поступали иначе — что же вышло? Не говоря о старых временах, которым посвящены были другие мои письма, вспомним прошедший год.
Гоняясь сперва за славою умеренности и великодушия, а потом за нейтралитетом Австрии, мы дали союзникам время собраться с силами, вооружить войска, перевезти их на поприще действия, укрепиться на берега Дарданелльского пролива, овладеть Константинополем, занять Шумлу, Варну и Дунайские крепости, прогнать нас из-за Дуная по причинам политическим, вытеснить с бесчестием из Молдавии и Валахии по причинам стратегическим, отнять у нас Кавказский берег — наконец, о, верх посрамления! — напасть на Крым, грозить Севастополю и повесить на волоске спокойствие всей империи, так что у всякого русского человека три месяца сердце остается не на месте…
Это еще не все. Гоняясь за тенью австрийского нейтралитета, мы охладили единственных своих союзников — славян, мы поразили их в самое чувствительное сердце, лишив их надежды, которой они жили, уронили себя в их мнении и открыли к ним путь всем враждебным влияниям, подкрепляемым теперь нашим отсутствием, как прежде холодностью и бездейственностью.
Нечего говорить о том, что в этот несчастный год Австрия успела поставить на военную ногу пятьсот тысяч человек, а Германия и Пруссия — сделать предварительные приготовления.
А русская кровь, пролитая даром под Калафатом и Ольтеницей, под Четати и Силистрией? А Корнилов, а Шильдер, а Соймонов, Орлов?..
Вот какой ужасный итог оказывается по сведении наших годичных счетов. Тяжко, грустно, горько даже до смерти! Но все это было бы еще ничего, все могло бы поправиться,— то беда, что мы все и везде продолжаем, кажется, жить по-прежнему, в ожидании курьеров и телеграфных известий: день прошел и до нас дошел! Мы продолжаем по-прежнему приближаться к пропасти, нарочно зажмуривая глаза, веря предателям, и со всяким днем положение наше становится затруднительнее, всякий день, всякий час наши потери и пагубы становятся опаснее, смертоноснее, проигрыши крупнее: что ни карта, то миллион, что не партия, то миллиард, что не удар, то не в бровь, а прямо в глаз, в висок и под сердце!
Ведь за Аландскими островами черед придет на весну к Свеаборгу, над которым господствует, говорят, Гельсингфорс.
Ведь от Кронштадта находились враги в десяти верстах в нынешнем году, а теперь море у них промерено, ветры узнаны, пути исследованы, гранит испытан.
Ведь в Перекопе могут они с достаточными силами отрезать у нас весь Крым с невзятым, положим, Севастополем включительно.
Ведь Закавказский наш корпус может быть поставлен между двух и даже трех огней, и тогда поминай его, как звали, а Шамиль пожалует между тем в Тифлис.
А если встанет Польша с согласия Австрии и Пруссии, кои получат себе вознаграждение в других местах за свои участки?
А если Швеция принуждена будет отнимать себе Финляндию?
Представьте же себе, что в одно время вдруг Англия приступит к Петербургу, Швеция нападет на Финляндию, Австрия на Бессарабию, Франция на Крым, Персия, Турция и Шамиль на Грузию, Германия с Пруссией и революционерами всей Европы на Польшу, которая поднимет еще Литву и все западные города наши.
Скажут — этого не может быть. Это безрассудные предприятия. Эти предположения доходят до нелепостей!
Отвечаю: невозможного ныне нет ничего: на сумасшедшие и отчаянные выходки должно быть нам готовыми, здравый смысл и правильные соображения давно уже изгнаны из круга действий, черед естественного и обыкновенного миновал, теперь всякий день вы видите сверхъестественное и необыкновенное, теперь нельзя ошибаться больше, как предполагая логику.
Мы думали, что Луи Бонапарт не может двадцати тысяч войска выслать из Франции, а он выслал сто, приготовляет еще сто, а слух пошел уже о полумиллионе.
Мы не воображали, чтоб на Крым могло когда-нибудь напасть иностранное войско, которое всегда-де можем закидать шапками, потому оставили сухопутную сторону Севастополя без внимания, а там явилось сто тысяч, которых мы не можем выжить из лагерей, укрепленных ими в короткое время до неприступности.
Мы не могли представить себе высадки без величайших затруднений, а их семьдесят тысяч сошло на берег, как один человек через лужу по дощечке переходит.
Кто мог прежде поверить, чтоб легче было подвозить запасы в Крым из Лондона, чем нам из-под боку, или чтоб можно было строить в Париже казармы для Балаклавского лагеря?
Черт их знает, что они еще к весне выдумают: дух злобы изобретателен, а простота хуже воровства. Может быть, по дну морскому проберутся до Петербурга. Вон слышатся какие-то плавучие батареи, какие-то новые плоскодонные суда…
Неужели для menu-plaisirs Франция и Англия занимают еще тысячу миллионов? Неужели лорд Пальмерстон приезжал в Париж только для того, чтоб познакомить свою супругу с императрицей Евгенией — а первое лицо, которое пригласил для беседы с ним Бонапарт, был князь Чарторыжский?
Но это все еще внешние опасности. А внутри-то что? Не думаете ли вы, что внутри нет горючего вещества, нет опасностей? Они есть, только не там, где вы их остерегаетесь, и эта ошибка увеличивает и умножает их вдесятеро.
Враги, посылая корабли и пушки в Камчатку за 15 тысяч верст, сжигая Колу, на краю обитаемой земли, в соседстве с северным полюсом, бросая бомбы в Соловецкий монастырь, рассыпая фальшивые монеты на Кавказе, произвела столько удачных опытов зажигательства по всей России, неизведанных ни на волос нашими полициями, явными и тайными, неужели они не подумают — а есть кому и надоумить,— о наших раскольниках, теперь растревоженных здесь и столько лелеемых в Австрии? Ну, если они обратят внимание на крестьян и попытаются сочинить им в каком-нибудь захолустье Емельку Пугачева или Петра III, который еще и не умирал, по мнению многих? Чтоб не пришлось сказать тогда в другой раз: вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
В каком духе отступало войско от Силистрии, переправилось назад по Дунаю, выходило из княжеств? Что теперь думает оно о Крыме?
Есть множество людей, и людей порядочных, умеренных, в средних и высших сословиях, которые желают тайно падения Севастополя, надеясь, что с падением его падет и нынешняя система. Я приехал ныне в Петербург через год — и не узнал Петербурга, воротился через месяц в Москву — и не узнал Москвы! Вот как скоро все изменяется и зреет в наше время.
Что же подумает, почувствует, скажет весь народ, все сословия, если, от чего оборони Боже, Россия подвергнется какому-нибудь бесчестию при окончании настоящих обстоятельств? Не одни действия, но и мысли, чувства и слова имеют свою силу, хоть и не для всех очевидную.
А наша тайная полиция думает, что в России опасного есть только могила Гоголя да ‘Мертвые’ его ‘души’. Мертвые души точно опасны и вредоносны, да не Гоголевы!
У страха глаза велики, но я неспокоен и за дворец. Слова, сказанные мне одним бельгийцем в 1839 году и переданные мною в моем тогдашнем отчете министру народного просвещении, невольно приходят на ум…
Таковы наши внешние опасности, таковы наши внутренние опасности, можем ли мы медлить, колебаться, безмолвствовать, не принимать никаких мер решительных?
Восстань, Русский Царь! Верный народ Твой Тебя призывает! Терпение его истощается. Он не привык к такому унижению, бесчестию, сраму. Ему стыдно своих предков, ему стыдно своей Истории. Ты видишь, как дерутся все солдаты, все офицеры, все генералы,— пред Твоими глазами и за глазами, где кому случится поддержать честь Русского имени, в Камчатке и Одессе, и под Севастополем и на Соловецком острове, у Силистрии и за Кавказом. Созови ополчение. Напиши грамоту, которую понял бы всякий русский человек и от которой у всякого русского человека поворотилось бы сердце. Вели поставить кружку у Успенского собора. Последнюю рубашку скинет с плеч и отдаст тебе всякий. Поверь своему народу, который предан Тебе всею душою и готов пролить за тебя последнюю каплю крови. Бросься к нему на шею, и он упадет к ногам Твоим. ‘Ложь тлетворную’ отгони далече от Твоего престола и призови суровую, грубую истину. От ‘безбожной лести’ отврати Твое ухо и выслушай горькую правду. Поверь нам, мы все Твои дети, и мы Тебя не обманем, а иноплеменники Тебя обманывают. Какое им дело до нашей чести? Ведь сердце их не бьется при глазах Русской веры. ‘Черт возьми’ для них ведь лучше, чем ‘Господи помилуй!’. Ведь они не знают нашего языка, с которым соединена наша жизнь, наша слава, наша радость, ведь они не связаны никакими узами ни со святой Ольгой, ни с Владимиром, ни с Александром Невским, ни с Дмитрием Донским, а нам так и Иван Васильевич дорог, мы и за Ивана Васильевича служим панихиды! Так могут ли они без веры, без языка, без истории судить о русских делах, как бы ни были они умны, честны, благородны и лично преданы Тебе или Твоему жалованью? Составь около себя постоянный на это время верховный совет, как составляла Екатерина в первую Турецкую войну, на который бы воз-ложились все попечения о ходе дел военных и политических, с ответственностью перед Отечеством. Одному всего сделать нельзя, все усмотреть, все упомнить, все предупредить и везде приготовиться. Ты трудишься столько, сколько и подумать другой человек испугается, да уж такая работа приходит не под силу и Тебе с Твоим железным организмом. Вспомни, что Тебе уже под шестьдесят лет, прожитых как день один, не на гулянках. Что ты надрываешься? Работая так, Ты утомляешься понапрасну и тратишь свои силы, для нас драгоценные. В Англии собралось министерство из первых талантов всех партий, которому помогают два парламента, где говорит всякий, что хочет, да неограниченная печать. Во Франции у Луи Бонапарта есть сотня клевретов, которых судьба связана с его судьбою и которые держат ухо вострее его самого. Где же одному человеку справиться с таким легионом и легионами, поспевая и на все домашние дела, решая все тяжбы, утверждая все покупки, назначая все постройки, наказывая все вины, награждая все подвиги и входя во все подробности управления военного и гражданского, осматривая все петли и пуговицы? Голова Твоя в таких странных обстоятельствах должна быть свободна, чтоб решать дела первой важности, приготовленные и представленные на Твое Высочайшее воззрение, как Бог Тебе на сердце положит, а захламлять ее теперь всякими мелочами есть даже гражданское преступление. Рассей лучами милости и благости эту непроницаемую атмосферу страха, склонившуюся в продолжение стольких лет, через которую и непритворные льстецы не могут к тебе проникнуть. Войди в соприкосновение с народом. Призови на работу все таланты, мало ли их есть на святой Руси? На всякое дело найдется из 70 миллионов не по одному знающему и благонадежному человеку! Освободи от излишних стеснений печать, в которой не позволяется теперь у потреблять даже выражение ‘общего блага’. Печать и в обыкновенное время не может нигде принести столько пользы и причинить столь мало вреда, как в России, а в настоящее время, под умным надзором, она должна бы заменить многие другие учреждения. Не книги опасны, а события, которые заговорили теперь яснее, громче всяких книг, журналов и газет и которые читаются и толкуются теперь всячески самыми безграмотными, без цензуры. Печатной артиллерии европейской мы должны отвечать так же, как и осадным пексанам Севастополя, а нам не позволяют рта разинуть в защиту родной земли. Европа должна бы узнать общее мнение России, и она, верно, призадумается, когда услышит, как мы заговорим человеческим языком. Вели раскрыть настежь ворота во всех университетах, гимназиях и училищах, дай средства нам научиться лить такие пушки, штуцера и пули, какими бьют теперь враги наших милых детей, сверх обыкновенной опасности войны,— а без образования, без покровительства всем наукам нельзя нам иметь и медицины достаточной. Мы отстали во всех познаниях: военные, физические, механические, химические, финансовые, распорядительные меры,— те ли у нас теперь, что у них? Не свет опасен, а опасна тьма! Духа не угашайте, изрек Апостол.
Как бы то ни было — решительность и твердость, даже без вышеупомянутого изъявления, доставят нам добрый мир, можно быть уверенным, скорее всяких уступок, переговоров, ласкательств, просьб и унижений,— доставит, если мир на верху написан!
Но сдается мне, старому служителю Истории, что мир не находится в определениях высших. Не Пальмерстон, не Руссель, не Людовик Бонапарт, не австрийская подлость, не прусская шаткость — Бог мира не дает!
Я думал прежде и мечтал: мы возьмем Константинополь, перенесем туда столицу, выгоним турок, освободим славян и греков, восстановим Восточную империю — человеческие мечтания!
Война — это наша служба, которой требует у нас Бог. Запад пришел на помощь к Магомету и его Корану против Евангелия. ‘Яко откуду есте вы, и откуду дело ваше? От земли мерзость избра вас. Аз же востазих, иеж от севера, и иже от востока солнечных, прозовутся именем Моим’. Может быть, Бог посылает и нас на Восток окреститься кровью и омыться после в бане пакибытия. Так угодно Богу, восклицал некогда Запад. Так угодно Богу, приходится воскликнуть и Востоку! А что в самом деле ему угодно, не нам знать,— откроют события.
Боже, Царя храни!
1854 г.
27 ноября.
P.S. 1. Не успел и подписать своего имени, как читаю в газетах известие о договоре Австрии с Францией и Англией вслед за дополнительной статьей Прусской конвенции. Предсказание мое исполнилось прежде назначенного срока: видно, дела Франции и Англии в Крыму или дома так худы, что им надо во что бы ни стало кончить дело скорее. Решительная минута приближается.
Господи, Господи, спаси Россию!
3 декабря.
2. Если Пруссия удержится с нами и мы отобьемся под Севастополем, то мир in statu quo попадет в число возможностей. В случае такого мира уроки, полученные нами и употребленные в пользу, могут вознаградить нас с лихвою за издержки войны. Но, повторяю, едва ли может состояться мир: при обороте дел в нашу пользу враги примут непременно те меры, которые описал я выше, и начнется настоящая европейская, Наполеоновская война, потяжелее нынешней Турецкой. Мы потеряем тогда Польшу. Бог бы с нею — но мы наживем многих новых врагов,— и конца перемен не видать! Лучше, благороднее и полезнее принять почин на себя (инициативу) и не давать в чужие руки того оружия, которое в наших руках примет совсем другое значение.
8 декабря.
3. Камень преткновения — чтобы не содействовать революционному движению! Нет, нет, нет! Напрасно некоторые смешивают необходимое движение, предполагаемое мною, с революционным. Русским свергнуть иго татар разве было непозволительно, революционно? Точно так же непозволительно и революционно славянам свергнуть иго турок? Европа позволила бельгийцам отделиться от Голландии: почему же отделение Венгрии, Богемии, Кроации и Ломбардии от Австрии непозволительно и революционно? Во всех наших войнах с Турцией мы пользовались движением тамошних христиан, почему же ныне только считаем эти движения революционными? Без необходимости такой образ действий не имел бы ничего предосудительного, а в необходимости, в какой мы теперь поставлены врагами, отвергать его, подставляя одну свою собственную грудь,— есть совет чуждого наваждения!
Эту записку мою я не написал: она написалась сама собою, одним духом. Теперь прошло уже три недели. Перечитываю и убеждаюсь более и более, что даже молчания нашего достаточно. Довольно, если все угнетенные народы, то есть славяне, венгерцы, ломбардцы, поймут, что Россия отделилась от Австрии,— и они сами скоро сделают свое дело, пока мы с твердостью будем стоять на своих границах и защищать их до последней капли крови, готовые подать им в благоприятных обстоятельствах руку братской помощи.
Как бы то ни было, настоящее письмо мое послужит, чего оборони Боже, обвинительным актом наших государственных людей пред судом Истории и пред судом потомства, если они, не возвышаясь над формами и формальностями, оставят молодого Государя, удрученного скорбью, смущенного страшной ответственностью, волнуемого мудреными ежеминутно новыми обстоятельствами, без деятельного ревностного всестороннего своего содействия и не постараются облегчить Его бремени, превышающего человеческие силы.
P.S. В звании историка должен присовокупить я здесь, что отечественная история представляет один, впрочем, разительный, пример — для ободрения. В 1600-х годах вся Россия доставалась Сигизмунду III, но он хотел взять прежде Смоленск — и дал время перемениться обстоятельствам, спастись России! Не будет ли теперь задержка под Севастополем иметь подобное значение? О если бы! Во всяком случае, темная надежда не должна ослаблять деятельности.
30 июля.
Политика нашего времени изменяется, как погода. Барометр поднимается и падает беспрестанно. Последние известия с Запада говорят в нашу пользу: между врагами замечается несогласие. Лорд Руссель вопиет против иностранных войск в Италии, газеты ругают Австрию, и вероятие темного заговора уменьшается. Тем лучше! Во всяком случае, осторожность не помешает, и новые сильные, разнообразные меры обеспечат только успех нашего правого и святого дела.
7 августа.