Минеральные воды, Эртель Александр Иванович, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 221 минут(ы)

МИНЕРАЛЬНЫЯ ВОДЫ.

Повсть.

I.

Въ 188* году, въ одинъ изъ жаркихъ дней іюня мсяца, тсный ростовскій вокзалъ былъ переполненъ народомъ. Обычные звуки хлопотливой станціонной суеты, — визгъ и грохотъ багажныхъ телжекъ, унылое гуднье паровозовъ, лязганье желзныхъ колесъ по рельсамъ, протяжные переливы сигнальнаго рожка, — вторгаясь въ широко распахнутыя окна вокзала, нестройно смшивались съ гуломъ, топотомъ, шарканьемъ и непрестаннымъ говоромъ толпы, похожимъ на жужжанье. Внутри шумъ казался сплошнымъ и съ великою трудностью можно было разобраться въ немъ. Раскатистый дребезгъ подъзжавшихъ экипажей усиливалъ его до размровъ безпощадныхъ. Въ зал господскихъ классовъ быстро носились лакеи, потрясая фалдами своихъ замызганныхъ фраковъ, сновали во вс концы шустрые артельщики, съ изумительною готовностью угождая хорошо одтымъ пассажирамъ. Люди въ шляпахъ и пальто, въ англійскихъ каскахъ и лтнихъ костюмахъ, съ сумками черезъ плечо, съ зонтиками и мелкимъ багажомъ въ рукахъ, съ выраженіемъ заботы на лицахъ торопливо ходили взадъ и впередъ, сталкиваясь, извиняясь на ходу, перебрасываясь краткими сообщеніями, осаждая буфетъ и кассы, обременяя назойливыми запросами равнодушныхъ жандармовъ, съ видомъ величественнаго напряженія стоявшихъ тамъ и сямъ. Женщины сидли, точно насдки, окруженныя баулами и дорожными мшками. Иныя изъ нихъ тупо безмолвствовали, точно ошеломленныя окружающею суматохой, другія волновались, звонко и безтолково трещали, сбивая съ ногъ артельщиковъ противорчивыми приказаніями, и во всхъ своихъ движеніяхъ проявляли сндавшее ихъ безпокойство. И посреди мятущейся толпы нсколько самоувренныхъ фигуръ всмъ своимъ видомъ обозначали, что он путешествуютъ въ первомъ класс, что у нихъ есть слуги и что имъ чужды суетливыя дорожныя заботы.

Черезъ 45 минутъ отходилъ почтовый поздъ на ‘Минеральныя воды’.

Въ уголку отдаленнаго дивана, склонившись надъ стаканомъ давно остывшаго чая, въ застнчивой и какъ будто принужденной поз сидлъ довольно еще молодой человкъ. Онъ рзко выдлялся изъ толпы, гд въ такомъ изобиліи преобладали удивительные нахичеванскіе носы, черные, какъ уголь, волосы, острые и блистающіе взгляды, лица и фигуры греческихъ, еврейскихъ и другихъ очертаній. Во всхъ подробностяхъ его облика сказывалась подлинная, черноземная Русь: свтлые глаза, русая бородка, рыхлый носъ и мясистыя, нсколько оттопыренныя губы, наивная простота въ движеніяхъ, какая-то тяжеловатая плотность во всемъ склад. Отличался онъ и своею одеждой. Ни у кого здсь не было черной войлочной шляпы съ такими преувеличенными полями, такого не въ мру длиннаго, мшковатаго пальто цвта недозрлой рябины, такихъ широконосыхъ лаковыхъ ботинокъ. И молодой человкъ какъ будто постигалъ это различіе. Еще бы ему не постигать! Какой-то армянинъ, лишь косвенно взглянувъ на него, сдвинулъ со стола его зонтикъ и, не сказавъ ни слова въ извиненіе, положилъ на мсто зонтика картонку съ жениною шляпкой, кокетливый жидокъ въ широкополой панам безцеремонно притиснулъ его своимъ щегольскимъ чемоданомъ, вертлявый лакей двадцать разъ промчался мимо его стола и, двадцать разъ отозвавшись: ‘сею минутыю’, все-таки, не приносилъ ему порцію давно заказаннаго ‘антрекота’. И, вмст съ накопленіемъ этихъ знаковъ явнаго пренебреженія, молодой человкъ все боле и боле сжимался въ своемъ уголку и нервически хмурился.

— Pardon, monsieur, вы сидите на моемъ плед, — произнесъ надъ его ухомъ ршительный женскій голосъ.

Онъ вскочилъ, покраснлъ, какъ только могъ покраснть сквозь сильный загаръ, покрывавшій его лицо, и, смущенно отвративъ глаза, пробормоталъ:

— Извините… извините, пожалуйста.

Пледъ взяли, кому-то сказали ‘merci’. Молодой человкъ посмотрлъ изподлобья и встртился съ насмшливымъ, тусклымъ взглядомъ, устремленнымъ на него въ упоръ, точно туманъ разостлался передъ нимъ, въ этомъ туман онъ усплъ различить кокетливаго жидка, любезно склонившагося съ пледомъ, и около него щеголевато одтую двушку, низенькую, стройную, съ лицомъ не то надменнымъ, не то скучающимъ и съ яркими,— ему бросилась въ глаза эта яркость, — странно искривленными губами. Она быстро отошла, унося пледъ и оставивъ за собой тонкій запахъ необыкновенно дразнящихъ благоуханій. Молодой человкъ, преодолвая смущеніе, хотлъ снова занять свое тсное мсто, но, замтивъ пристальный взглядъ сосда, съ обиднымъ любопытствомъ обращенный на него, вышелъ изъ-за стола и вмшался въ толпу, съ напускною развязностью переставляя свои ноги въ лаковыхъ ботинкахъ.

И, пробираясь къ выходу, онъ снова замтилъ смутившую его двицу. И вдругъ ему стало любопытно разсмотрть ее поближе, узнать съ кмъ онъ детъ, угадать ‘какого полета эта птица’,— у него именно сложились въ голов такія слова. Онъ слъ къ длинному столу, настойчиво попросилъ ‘порцію антрекота’ и, въ ожиданіи этой порціи, сталъ наблюдать. Рядомъ съ двицей сидла другая, черноволосая, румяная, съ крупными и мужественными чертами лица, въ длинномъ плащ, небрежно накинутомъ на широкія плечи, съ открытою, плохо причесанною головой. Он об завтракали. Отъ празднаго вниманія молодаго человка не скрылось, что первая ла точно нехотя, изысканно отставляя блдный мизинецъ, украшенный камемъ, односложно отвчая наклонившемуся надъ ней пожилому господину въ цилиндр, другая работала ножомъ и вилкой съ неутомимою подвижностью, широко разставивъ локти, громко и отчетливо выбрасывая слова, не обращая ни малйшаго вниманія на кипвшую вокругъ суету. Она не понравилась молодому человку излишнею рзкостью своихъ движеній и своею преувеличенною самоувренностью, по его мннію, эти ‘манеры’ въ такомъ людномъ мст были странны и неумстны. Но еще боле не понравился ему, хотя и совсмъ по другому поводу, господинъ въ цилиндр: костлявый, прилизанный, съ внимательною улыбкой на измятыхъ губахъ, онъ точно ощупывалъ своимъ непріятно-проницающимъ взглядомъ, гладко выбритое лицо его съ узенькою полоской срыхъ бакенбардъ казалось заостреннымъ, въ приличной улыбк сквозила какая-то затаенная плотоядность. Въ двушк, съ которой говорилъ этотъ господинъ, примтно было нкоторое сходство съ нимъ: тотъ же слишкомъ правильный носъ съ тонкими и чуткими ноздрями, та же сроватая блдность въ лиц. Но на ея пунцовыхъ губахъ не лежало предупредительной улыбки и глаза были равнодушны. И отецъ, и дочь,— молодой человкъ ршилъ, что между ними именно такія отношенія,— были одты съ большою изысканностью: въ ея ушахъ свтились брилліанты, въ каждой подробности костюма сказывались модные вкусы и художественное усердіе дорогой портнихи, длинный темносиній ‘реденготъ’ съ необыкновенною солидностью облекалъ тщедушныя тлеса господина въ цилиндр, на его лвой рук висло легонькое пальто изъ шершавой англійской матеріи.

‘Надо полагать, иностранцы’,— подумалъ про себя молодой человкъ, прикасаясь къ тощему ‘антрекоту’, наконецъ-то соблаговолившему явиться передъ его очами.

— Жако! Жако!— закричала черезъ столъ простоволосая, шумно отодвигая тарелку и отирая влажныя губы скомканною салфеткой,— идите сюда, Жако!

И, расталкивая толпу, къ ней развязно подлетлъ нескладный, бородастый, несоразмрно большаго роста человкъ.

— Что завзгодно вашей чести, сударыня Мара Петровна?— воскликнулъ онъ, съ блаженною игривостью оскабляя лицо и низко кланяясь.

— Когда подемъ?… Узнали, съ которой станціи горы видны?… Много детъ народу на минеральныя воды?— громко и быстро спрашивала Мара Петровна.

Жако мгновенно сталъ серьезенъ. Крутой лобъ его избороздился вдругъ набжавшими морщинами, во взгляд проявилась важность.

— Изъ Таганрога былъ уже звонокъ. А горы… сейчасъ,— онъ торопливо отстегнулъ свою сумку и, вынувъ изъ нея книжку, прочиталъ:— ‘въ ясную погоду со станціи Невинномысской можно уже замтить отдльныя вершины горъ… А дале, со станціи Курсавки, въ ясную погоду виднется снжная цпь Кавказскаго хребта’.

— Ну, погода-то, кажись, ясная. А во сколько приходитъ поздъ на ту… какъ ее?

— Невинномысскую?… Сейчасъ.— Жако снова порылся въ сумк и досталъ оттуда другую книжку, поменьше:— въ Невинномысской… въ 3 ч. 53 мин. утра.

— А въ этой… ну, въ другой?

— Въ Курсавк въ 5 ч. 43 мин.

— Раненько, и спать некогда. А въ какіе часы теперь солнышко встаетъ?

Жако заметался, досталъ еще какую-то книжку, но требуемыхъ свдній въ ней не нашелъ и, чтобы скрыть смущеніе, сдлалъ смшную гримасу.

— Въ этихъ широтахъ въ 4 часа съ нсколькими минутами восходитъ солнце,— сообщилъ господинъ въ цилиндр, обстоятельно процживая слова.

— Какой вы астрономъ, однако!— небрежно проронила дочь и, обращаясь къ Жако, сказала:— Яковъ Мироновичъ, узнайте, пожалуйста, можно ли достать отдльное купе.

Жако раскланялся, прикащицкимъ жестомъ приподымая фуражку, игриво подпрыгнулъ и исчезъ.

‘Вотъ юродивецъ!’ — съ изумленіемъ подумалъ молодой человкъ.

— Вы, Юлія, доставляете много трудовъ господину Пленушкину,— нершительно вымолвилъ господинъ въ цилиндр.

Дочь только шевельнула губами высокомрно.

— Онъ малый услужливый,— вмщалась Мара Петровна,— его безъ этихъ услугъ скука одолетъ.

Господинъ въ цилиндр оборотился къ ней.

— Но согласитесь, ma-am-selle,— сказалъ онъ съ преувеличенною любезностью,— согласитесь, что господинъ Пленушкинъ,— онъ понизилъ голосъ,— иметъ очень странныя манеры и что…

— Всякъ на свой ладъ,— хладнокровно отрзала Юлія и продолжала по-французски:— вы находите у него странныя манеры, я нахожу, что он прелестны и, главное, искренни. Это главное.

Господинъ въ цилиндр промолчалъ, слегка пожавъ плечами.

— Ну, кривляться-то онъ здоровъ, это точно, — произнесла Мара Петровна,— только, вдь, и каждый на свой ладъ кривляется. Онъ у насъ ‘вьюношъ’ молодой… исправится.— И добавила, подымаясь:— Пойдемте, Юлія, пройдемтесь: тощища тутъ въ этой толкотн.

Юлія безпрекословно встала, оправила свой огромный турнюръ и молча послдовала за Марой Петровной. Господинъ въ цилиндр непріязненно посмотрлъ имъ вслдъ.

‘Значитъ, не отецъ. Кабы отецъ, не стала бы называть ‘мосье’,— сказалъ себ молодой человкъ.— Кто же?… Мужъ?— и не будучи въ состояніи отвтить на этотъ вопросъ, обратилъ свое вниманіе на публику.

Въ масс стертаго, слизаннаго, отполированнаго люда, въ масс соломенныхъ шляпъ и шляпъ-котелковъ, жакетокъ и пиджаковъ странно и рзко выдлялись люди и костюмы, напоминавшіе близость Азіи. Жестко остриженный кабардинецъ, украшенный непомрнымъ количествомъ серебра и оружія, съ осторожностью переступалъ въ своихъ тонкихъ чувякахъ, важно и подозрительно озираясь, эрзерумскій армянинъ въ зеленой шелковой нух и высокой тегеранк изъ фіолетоваго бархата высокомрно оглядывалъ своихъ нахичеванскихъ собратій, затянутыхъ въ узкое европейское платье, щеголь-грузинъ въ блой, какъ снгъ, черкеск и низенькой кудрявой папах, обшитой галунами, медлительно поводилъ своими прелестными бархатными глазами, подкрашенные персіяне въ шапкахъ, похожихъ на поповскія камилавки, и въ просторныхъ цвтныхъ архалукахъ гнусаво стрекотали на своемъ неуловимо быстромъ нарчіи. Молодой человкъ, разумется, не понималъ этихъ персіянъ, но впередъ былъ увренъ, что толкъ идетъ о какой-нибудь торговл. Еще задолго до Ростова, также какъ и въ самомъ Ростов, его слухъ постоянно былъ обременяемъ такими толками. Виды на пшеницу, надежды на пшеницу, свднія о пшениц, цны въ Лондон, цны въ Марсели, цны въ Таганрог… франки, шилинги, пенсы, фрахтъ, дисконтъ, курсъ, вексель, талонъ, барышъ, убытокъ, Скараманга, Вальяно, кули, мшки, выгрузка, тарифъ, доставка,— эти и подобныя имъ слова непрерывно мелькали въ его ушахъ и порядкомъ-таки опротивли ему.

Онъ расплатился за ‘антрекотъ’ и направился къ выходу. Крики извощиковъ встртили его у подъзда: ‘Со мной пожалуйте, на рысачк!’ — ‘Со мной, господинъ, вы со мной здили!— ‘Господинъ, господинъ, обратите свое вниманіе!’ — ‘Куда, дьяволъ, суешься на кляч?’ — ‘Не плошй тебя, желтоглазая морда!’ — ‘Господинъ, господинъ…’ Изъ-за угла вывернулся околоточный и строго погрозилъ пальцемъ, извощики смолкли. Тогда молодой человкъ разсянно посмотрлъ въ даль. Грязные, закоптлые домишки въ тсномъ безпорядк облпляли холмы. Вправо высилось неуклюжее зданіе собора. Тамъ и сямъ непривтливо краснли кирпичныя стны, темнла запыленная зелень рдкой и чахлой растительности, тянулись улицы, обозначаемыя пестрыми рядами крышъ. Высоко стоящее солнце освщало городъ срымъ и скучнымъ свтомъ. Было жарко.

Молодой человкъ съ досадой звнулъ и, снова встртивъ выжидательные взоры безчисленныхъ извощиковъ, торопливо возвратился въ вокзалъ. Онъ кстати припомнилъ, что ему нужно купить билетъ.

— Послушайте, гд помщается касса для продажи билетовъ?— спросилъ онъ, вжливо касаясь спины стоящаго артельщика.

Тотъ неопредленно махнулъ рукой. Молодой человкъ не удовлетворился этимъ,— онъ ничего не понялъ, — но, внезапно ощутивъ какую-то неловкость, не ршился повторить вопроса. И вдругъ онъ увидлъ ршетку кассы и жандарма, стоящаго около нея.

— Вамъ который классъ?… Третій классъ направо,— небрежно произнесъ жандармъ, обращая недоброжелательный взглядъ на подходящаго молодаго человка.

Тотъ вспыхнулъ, смрилъ жандарма съ головы до ногъ необыкновенно презрительнымъ взоромъ и, подойдя къ окошку кассы, заявилъ съ легкою дрожью въ голос:

— Перваго класса… до станціи Минеральныя воды…

Казалось, онъ кому-то угрожалъ этимъ заявленіемъ и остался ужасно доволенъ, когда жандармъ слегка вытянулся и выразилъ въ лиц своемъ почтительное недоумніе.

Между тмъ, звонокъ возвстилъ о приход позда изъ Таганрога. Длинная вереница новыхъ лицъ потянулась по платформ. Обмнивались привтствіями, взывали къ сторожамъ и носильщикамъ, прошла рота солдатъ торопливымъ, равномрно грузнымъ шагомъ. И опять посыпались слова: ‘Скарамавга, Вальяно, фрахтъ, Лондонъ, Марсель, нагрузка, выгрузка, курсъ, дисконтъ’.

У дверей первокласснаго вагона молодой человкъ снова увидлъ занимавшихъ его пассажировъ. Господинъ въ цилиндр, волнообразно преклоняя спину, пожималъ руку ясноглазаго, грудастаго барина, удивительно вымытаго, удивительно благоухающаго, великолпно одтаго въ лтній костюмъ изъ блой шелковой матеріи.

— Очень радъ, очень радъ, господинъ Зиллоти,— пріятнымъ гортаннымъ баритономъ говорилъ баринъ, съ видомъ благосклонной снисходительности отвчая на пожатіе, — я ожидалъ васъ встртить… Дла идутъ… Но объ этомъ посл, посл!… Вы тоже въ Есентуки?… Да, батенька, лудить надо наши желудки, лудить,— онъ искоса посмотрлъ на двицъ, стоявшихъ подл.

— Позвольте познакомить васъ,— встрепенулся господинъ въ цилиндр, осторожно подхватывая барина подъ руку,— дочь моя, Юлія Богдановна… Юрій Константиновичъ Содомцевъ… ma-amselle Вохина… господинъ Пленушкинъ.

Содомцевъ, въ свою очередь, привелъ спину въ волнообразное состояніе. Съ его розовыхъ губъ тотчасъ же слетли безукоризненныя французскія фразы, двицамъ онъ пожалъ руки, Пленушкину учтиво поклонился, но руки не подалъ. Вохина отвтила ему по-русски, Пленушкинъ, видимо, обидлся и надулъ, губы и одна m-lle Зиллоти поддержала его обращеніе французскою же рчью и любезными разсужденіями о предстоящемъ Кавказ. Господинъ въ цилиндр сладостно мллъ, но въ разговоръ не вступалъ и только почтительно вслушивался, наклонивъ на бокъ голову.

‘Стало быть, отецъ’,— подумалъ молодой человкъ и пошелъ пріискивать артельщика.

II.

Поздъ отошелъ изъ Ростова. Въ вагон перваго класса, выбравъ уединенное мстечко за дверью, въ углу салона, сидлъ знакомый намъ молодой человкъ. Когда вагонъ былъ еще пустъ, онъ занялъ этотъ уголокъ и первымъ дломъ снялъ съ себя пальто. Но теперь имъ овладло нестерпимое смущеніе: въ салон сидли и г-нъ Зиллоти съ дочерью, и великолпный Содомцевъ, и Мара Петровна Вохина, и Жако Пленушкинъ. И молодому человку казалось, что вся компанія неотступно смотритъ на него, дивится его дерзости и съ внутреннимъ негодованіемъ осуждаетъ и его грязноватыя манжеты, застегнутыя серебряными полтинниками, и этотъ проклятый ‘твиновый’ пиджачекъ, и нелпыя ботинки, возмутительность которыхъ онъ давно усвоилъ себ. Какимъ обворожительнымъ пятномъ должны выдляться вс эти прелести на зеленомъ бархат дивана и на цвтистомъ ковр, лежащемъ подъ его ногами! Какъ подходитъ его смшное обличье и уморительныя попытки спрятать свои ноги къ этимъ благовоспитаннымъ господамъ съ такими свободными манерами и въ такихъ неимоврно изящныхъ одеждахъ! О, какъ проклиналъ молодой человкъ свой необдуманный порывъ и внезапно возгорвшееся желаніе доказать жандарму, что и онъ иметъ возможность здить въ первомъ класс.

Однако же, только одинъ Пленушкинъ хихикнулъ, окинувъ насмшливымъ взглядомъ застнчиваго молодаго человка, да m-lle Зиллоти мелькомъ взглянула на него и выразила легкое недоумніе. Остальные не обратили ни малйшаго вниманія. Вохина стояла у окна и съ любопытствомъ смотрла на окрестности,— смотрла, какъ мачты безчисленныхъ судовъ толпились у пристани, какъ суетился и двигался рабочій людъ, казавшійся отсюда ничтожными козявками, какъ перескали мутный Донъ крошечныя лодочки и приплюснутые, плоскодонные пароходы съ баржами на буксир, какъ, по мр удаленія позда, мало-по-малу умалялись безпорядочно нагроможденные дома и сливались въ одинъ срый цвтъ пестрыя крыши. Между другими быстро возникалъ разговоръ. Рчь вертлась на искусствахъ, на Петербург. Припоминали петербургскіе театры, концерты, выставки, симфоническія собранія. Оказалось, что Содомцевъ, посщая Петербургъ, бываетъ только въ итальянской опер да въ Михайловскомъ театр, слушаетъ только г. Рубинштейна да зазжихъ изъ-за границы знаменитостей, россійскую же музыку не признаетъ и видитъ въ ней жестокіе признаки нашего духовнаго оскуднія.

— Наша музыка — дидактическая музыка,— съ мягкою язвительностью говорилъ онъ, — дидактическая! Quelle norme absurdit!

— Однако, г. Неуважай-Корыто хвалитъ,— вскользь замтила Юлія.

— Qu’est-ce que ce…— недоумвая, произнесъ Содомцевъ.— Она напомнила ему одну изъ фельетонныхъ статеекъ Щедрина.— А, Щедринъ!— засмявшись, сказалъ Содомцевъ.

— Что до меня, то я предпочитаю оперетку,— вымолвила Юлія, точно уклоняясь отъ соглашенія съ Содомцевымъ.

— О, да! о, конечно!— подтвердилъ Содомцевъ и съ живостью распространился объ игр гг. Ру и Родона и m-lle Жюдикъ (‘несравненной m-lle Жюдикъ’). Господинъ Зиллоти поддакивалъ Содомцеву, но безъ жара: видимо, въ предмет разговора не было свойствъ, для него привлекательныхъ. Пленушкинъ нсколько разъ воспламенялся и какъ будто порывался опровергать, но, вмсто того, несвязно бормоталъ имена артистовъ, величая самыхъ выдающихся по имени-отчеству, и… погасалъ, внутренно негодуя. Впрочемъ, когда дло коснулось живописи, его такъ и подхватило. Онъ стремительно вскочилъ и, размахивая неуклюжими руками, закричалъ, что и Петръ Иванычъ великій талантъ, и Иванъ Петровичъ, и Семенъ Иванычъ великіе таланты, и что у него есть ихъ этюды съ собственноручною надписью, и что… стоитъ только посмотрть, какіе это этюды!… Но Содомцевъ возразилъ на это, что онъ и не думаетъ оспаривать талантливости этихъ господъ, имени которыхъ не иметъ чести знать, но направленіе, направленіе!… Тогда Пленушкинъ согласился, что точно, въ направленіи есть изъянъ, и что онъ долго спорилъ объ этомъ съ Петромъ Иванычемъ, но Петръ Иванычъ,— удивительно упрямаго характера человкъ!— съ нимъ не согласился я, чтобы только прекратить непріятный споръ, подарилъ ему прелестнйшій эскизъ акварелью, на которомъ своеручно написалъ: Въ знакъ нашихъ прекословій любезнйшему Якову Мироничу Пленушкину. При этихъ словахъ Яковъ Миронычъ умиленно посмотрлъ на Содомцева и проглотилъ слюни. Тотъ даже глаза опустилъ.

— По моему мннію,— сказалъ онъ, нсколько оправившись,— таланты еще не длаютъ искусства. Нужно общество, которое давало бы тонъ. А чтобы давать тонъ живописи, нужно богатое и образованное общество. Нуженъ классъ, который бы… который бы… направлялъ.

— Кажется, у насъ есть любители, галлереи…— неувренно произнесъ г-нъ Зиллоти.

— Купцы-съ, почтеннйшій Богданъ Мемнонычъ, лабазники,— проговорилъ Содомцевъ, слегка раздражаясь,— вновь испеченные провозвстники культуры.

— Вы тоже купецъ, Яковъ Миронычъ?— съ усмшкой спросила Юлія.

Пленушкинъ стыдливо опустилъ глазки.

— О, есть старая пословица…— и, любезно обращаясь къ Пленушкину, Содомцевъ выразилъ по-французски, что о присутствующихъ не говорятъ. Я самъ люблю наше торговое сословіе,— воскликнулъ онъ,— я, если хотите, самъ купецъ и глубоко уважаю такую сметку, какъ, напримръ, у почтеннйшаго Петра Петровича. Я самъ твердилъ ему это неоднократно… Но, согласитесь, искусство требуетъ иныхъ попеченій… не правда ли?

— Разумется, разумется, — бормоталъ Яковъ Миронычъ.

— Покупай, я это понимаю. Покупай гравюру, олеографію, поощри, наконецъ, бдняка какого-нибудь, закажи… Но пріобртать гуртомъ, длать направленіе, извращать искусство, давать ему тонъ подъ вліяніемъ невжественныхъ критиковъ!… Дворяне разорены, это фактъ, но у меня есть очень богатый родственникъ, у него очень дорогія картины и, однако же, онъ убгаетъ русскихъ живописцевъ… все извращено, сбито съ толку, приняло несвойственный искусству характеръ… не правда ли?

Поощренный внимательностью Содомцева, Пленушкинъ снова и немедленно согласился.

— Листики, листики,— залепеталъ онъ, широко и сладостно осклабляясь,— я говорю Петру Иванычу: пишите листики, пишите фоны, пятна, ну, пожалуй, фигурки, съ сочкомъ этакъ, съ колоритцемъ, вотъ на манеръ Фортуни или Маккарта. Содержаніе придетъ… и культура придетъ, и содержаніе придетъ… Я говорю Петру Иванычу: вы мхи-то сдлайте, Петръ Иванычъ! За виномъ дло не станетъ, а пока листики, листики птитъ фль, птитъ фль,— неизвстно для чего добавилъ онъ по-французски.

Содомцевъ поднялъ брови и вымолвилъ съ внезапною сухостью:

— Vous avez raison.— Онъ почему-то вообразилъ, что Пленушкинъ надъ нимъ подсмивается.

Юлія все время говорила кратко и, видимо, только изъ приличія, казалось, ни театръ, ни живопись, ни музыка ее ни мало не интересовали. Иногда, однако, въ ея глазахъ, странно заслоненныхъ наружною тусклостью, проскользало едва уловимое выраженіе не то надодливой скуки, не то какой-то ироніи, проскользало и скрывалось безслдно, и она, какъ ни въ чемъ не бывало, произносила ходячія безучастныя фразы, отъ которыхъ такъ и отдавало учебникомъ. Но дло нсколько измнилось, когда Содомцевъ ловкимъ и немного безцеремоннымъ оборотомъ, въ дйствительную суть котораго такъ и не проникъ бдняга Пленушкинъ, свелъ рчь на политику и литературу. Онъ и въ той, и въ другой области изъявилъ умренно-свободолюбивые взгляды, обнаружилъ приверженность къ либерализму ‘въ европейскомъ смысл слова’, осудилъ Петербургъ за его пренебреженіе ‘къ мстнымъ нуждамъ и потребностямъ’, тонко и вскользь посмялся надъ ‘кабинетными реформаторами’, съ прискорбіемъ отозвался о дйствіяхъ, ‘мало сходныхъ съ духомъ современности’, но тутъ же строго осудилъ ‘неумстные порывы и сумасбродныя мечтанія’, обозвавъ ихъ ‘дикимъ и глупымъ мальчишествомъ’. Тогда m-lle Зиллоти попросила его высказаться поясне, попросила опредлить признаки и свойства ‘неумстности’ и, выслушавъ отвтъ, съ язвительностью стала доказывать, что Содомцевъ противорчитъ себ, что одна часть ‘неумстностей’ принадлежитъ ‘компетенціи уголовнаго права’ и о ней нечего распространяться, что другія ‘неумстности’ давно получили ‘право гражданства’ въ Европ, на которую онъ ссылается. И она безпрестанно прерывала эти небрежныя доказательства будто бы добродушными восклицаніями:

— О, да вы, дйствительно, въ европейскомъ смысл либералъ, monsieur Содомцевъ! Да ‘основы’ должны трепетать вашихъ взглядовъ! Да ваши любопытныя понятія очень драгоцнны!

Эти ироническіе возгласы повергли въ смущеніе г. Зиллоти, онъ открывалъ уже ротъ, чтобы умиротворить злостное краснорчіе дочери, но когда посмотрлъ на Содомцева, сразу успокоился и даже одобрительно кивнулъ головой. Содомцевъ возражалъ игриво, улыбался съ пріятностью и съ почтительнымъ восхищеніемъ любовался лицомъ Юліи Богдановны, которое было очень красиво подъ вліяніемъ внезапно возникшаго задора. И, конечно, онъ освдомился, когда Юлія Богдановна изволила заниматься исторіей. М-lle Зиллоти, точно между строкъ, отвтила на это, что жила въ Париж дв зимы, посщала національную библіотеку, знакома съ г. Тэномъ, бывала у г-жи Аданъ и, замтивъ изумленіе Содомцева, которое онъ не усплъ скрыть, внезапно расхохоталась страннымъ визгливымъ смхомъ и съ такою же внезапностью снова сдлалась серьезна и холодна.

Тогда Юрій Константиновичъ поспшилъ намекнуть, что размры его свободомыслія, въ сущности, весьма обширны, но, во-первыхъ, position oblige, а онъ предводитель дворянства, а, во-вторыхъ… во-вторыхъ, политика въ вагонахъ вещь неудобная (онъ незамтно кивнулъ въ сторону застнчиваго молодаго человка), и заговорилъ о Париж, о тамошнихъ развлеченіяхъ, о тамошнихъ порядкахъ, о чрезвычайномъ развитіи промышленныхъ предпріятій во Франціи, о свобод, о равенств, о братьяхъ Ротшильдахъ, о блистательныхъ дивидендахъ французскихъ желзно-дорожныхъ компаній. Тутъ г. Зиллоти вставилъ два-три замчанія, сообщилъ о состояніи французскихъ бумагъ на берлинской бирж. Содомцевъ же не приминулъ поглумиться надъ жалкимъ положеніемъ нашей ‘желтенькой бумажки’ и выразилъ мимоходомъ глубокую мысль, что либерализмъ есть синонимъ капитализма и что, чуждаясь перваго, немудрено лишиться благодянія послдняго. Однако же, добавилъ, что воспретилъ бы ‘газетчикамъ’ охуждать предпріятія, имющія силу въ акціяхъ, ибо паденіе таковыхъ несовмстно съ пользами государства, и добавилъ это съ видомъ явнаго и большаго раздраженія.

— Святйшая истина,— согласился г. Зиллоти.

Юлія Богдановна промолчала, равнодушно разрзая апельсинъ.

Только лишь зашла рчь о политик, Пленушкинъ смиренно сократился и, отойдя къ Вохиной, завелъ съ ней длиннйшую матерію о россійской беллетристик. Впрочемъ, опять-таки не столько о беллетристик,— что съ его стороны было добродушнымъ подвохомъ,— сколько о томъ, что у него есть книжки и карточки извстныхъ писателей съ ‘собственноручною подписью’ и что записка ‘Ивана Сергича’, начинающаяся словами: ‘любезный г. Пленушкинъ…’ покоится у него въ особомъ ковчежц. И тутъ же прибавилъ, что, все-таки, искуснй г. Флобера никто въ Россіи не писалъ и не пишетъ и что tentation de Saint Antoine (‘вещь, запрещенная къ переводу’) постоянно хранится у него подъ подушкой. Вохина вяло произнесла на это: ‘вотъ какъ!’ и согласилась, что Флоберъ точно хорошій писатель, но ужасно трудный.

— А, вдь, вы, Жако, скверно по-французски-то говорите,— сказала она,— какъ же это вы Флобера одолваете?

Но на это Пленушкинъ пренебрежительно повелъ носомъ.

Между тмъ, лицо застнчиваго молодаго человка ршительно измняло свой видъ. По мр того какъ до слуха его стали достигать нкоторыя имена и нкоторыя разсужденія возвышеннаго свойства, замшательство покидало его и особенности костюма, повидимому, перестали возбуждать въ немъ безпокойство. Онъ смло вытянулъ ноги, услся поудобне и весь превратился въ олицетворенное вниманіе. Иногда, казалось, слово готово было сорваться съ его языка, даже губы начинали шевелиться невнятно, но онъ сдерживалъ себя или, лучше сказать, слово само по себ замирало въ беззвучномъ лепет и онъ продолжалъ слушать съ неимоврною жадностью. И чувство боязливой непріязни къ своимъ спутникамъ мало-по-малу замнялось въ немъ боязливымъ благоговніемъ. И, конечно, не до критики ему было. Правда, многое не нравилось ему въ разговор Содомцева, ршительно отталкивало подобострастіе г. Зиллоти, показалось неловкимъ поведеніе Пленушкина, когда объяснилось, что онъ купецъ, въ замчанія m-lle Зиллоги не разъ подмывало его внести поправку, то-есть не въ самыя замчанія, а въ этотъ тонъ ея, не соотвтствующій серьезному ихъ смыслу, но громкія имена, произносимыя съ такою привычною простотой, слова и сообраніенія, которыя степная глушь привыкла встрчать только въ книгахъ, и, наконецъ, присутствіе людей, которые сами, самолично, собственными своими глазами видли Парижъ, видли г. Тэна и г-жу Аданъ, видли ‘Ивана Сергича’, и мало того что видли,— знакомы, имютъ записки, имютъ книжки съ надписями,— все это ошеломляло молодаго человка, повергало его въ пучину своеобразнаго наслажденія.

‘Вотъ теб и юродивецъ!’ — съ тайною завистью восклицалъ онъ про себя, посматривая на Пленушкина, небрежно ковырявшаго въ зубахъ. И онъ не жаллъ уже теперь о своемъ вторженіи въ вагонъ перваго класса.

А въ открытыя окна вагона мелькали станицы съ блыми хатами, обозы съ пшеницей, медлительные волы, хохлы въ рубахахъ, заправленныхъ въ шаравары, толпы мужиковъ съ сумками за спиной и съ косами за плечами, длинные зеленые фургоны съ кургузыми нмцами на облучк. Вдали величаво крутились вихри, гонимые втромъ. Непрерывная степь широко распростиралась во вс стороны.

Смеркалось. Двицы простились и ушли въ отдльное купэ. Пленушкинъ помстился въ другомъ, которое предложилъ ему любезный оберъ-кондукторъ (этотъ же оберъ-кондукторъ съ особенною подозрительностью посмотрлъ билетъ застнчиваго молодаго человка). Содомцевъ и старикъ Зиллоти остались въ салон. И тогда цлая сть едва знакомыхъ словъ и условныхъ выраженій раскинулась передъ умственнымъ взоромъ молодаго человка. Иногда онъ запутывался въ этой сти, начиналъ скучать, утомляться, помышлять о сн, но вдругъ точно лучъ свта падалъ передъ нимъ, и въ мгновеніе ока разговоръ, освщенный этимъ лучемъ, возбуждалъ любопытство молодаго человка и чудодйственно прогонялъ его дремоту. И ему начинало казаться, что онъ въ первый разъ попалъ за кулисы, гд блоки и картонныя деревья, облака и полотняныя волны странно перемшаны между собою и суетливый режиссеръ выдвигаетъ ихъ въ извстный порядокъ, дабы очаровать зрителя видомъ обольстительнаго пейзажа.

Дло шло о предполагаемой постройк какой-то желзной дороги. Упоминались земства, ходатайства, мстныя нужды, гарантіи, министерства, инспекторскій комитетъ, акціи, облигаціи, авансы, котировка, проекты въ профил, проекты съ экономической, проекты съ стратегической, проекты съ торговой и даже проекты съ нравственной точки зрнія. Мелькали фамиліи высокопоставленныхъ лицъ, имена инженеровъ, банкировъ, маклеровъ, дворянскихъ предводителей, земцевъ и, между ними, французскія клички женщинъ извстнаго сорта, названія газетъ и, между ними, всего чаще газеты Ксенофонта Пустопорожняго, слова: патріотизмъ, политическая необходимость, подъятіе дворянскаго класса, подъемъ производительности и т. д., и т. д. Г-нъ Зиллоти вертлся, точно его поджаривали на медленномъ огн. Онъ то проницательно вглядывался въ лицо Содомцева, какъ бы изловляя какую-то недающуюся ему суть, то сочувственно причмокивалъ языкомъ и, съ видомъ заговорщика понижая голосъ, живо вставлялъ свои замчанія.

— Но я предоставилъ въ ея распоряженіе десять акцій,— съ достоинствомъ возразилъ Содомцевъ на одно изъ такихъ замчаній.

— О, это, конечно!… Но вы знаете привычки женщинъ, Юрій Константиновичъ: привычки женщинъ, это — деньги… И я вамъ откровенно скажу: акціи котировать теперь невозможно… и, притомъ, это не акціи, но бумажки, бумажки…

— Кредитъ, почтеннйшій, кредитъ расширяйте! Самъ знаю, деньги нужны, но, вдь, это пропасть какая-то, бочка Данаидъ!

— О, конечно!— уклончиво воскликнулъ г-нъ Зиллоти,— но что вамъ сказалъ Саламатовъ? Въ чьихъ рукахъ находится дло?… Директоръ Сладцовъ?… О, я вамъ откровенно скажу, это отличнйшій человкъ, прекраснйшій!… Но отчего же такой неопредленный отвтъ Саламатова?

— Стратегія, батенька, вся задача въ стратегіи!… Мутноводскому земству я писалъ. У нихъ великолпнйшій членъ управы Зюзинъ… Вотъ проектъ — пальчики оближешь. Сто тринадцать статистическихъ таблицъ! Обзоръ историческій, агрономическій, экономическій, торговый, финансовый… и, наконецъ,— это удивительно!— нравственно-назидательный обзоръ. Убдительнй невозможно. Это чародйство какое-то, волшебные замки!… И Зюзину всего только подрядъ на дв дистанціи.

— Но авансы, авансы!— тоскливо перебилъ г-нъ Зиллоти.

— Теперь послдній проектъ и затмъ двинемъ ходатайства.

— Крутогорское дворянство?

— Крутогорское дворянство съ сословной точки зрнія будетъ ходатайствовать. Большерцкое тоже съ сословной… Ксенофонтъ Пустопорожній статью на эту тему… вы понимаете: ‘нежелательное преобладаніе грубаго класса, абсентеизмъ по невол, міродство, кулачество, отсутствіе просвщеннаго руководительства, крайне прискорбныя явленія упадка крестьянскихъ нравовъ’… однимъ словомъ, вс онеры! Это уже на мази, затмъ купечество…

— Удешевленіе транспорта, облегченіе экспорта, подавленіе иностранной конкурренціи, — быстро и однообразно проговорилъ г-нъ Зиллоти, точно отвчая хорошо выдолбленный урокъ.

— И водвореніе фабрикатовъ добавьте. И затмъ пріударятъ земства вкуп отъ всхъ сословій. Вы видите… пріуготовлено, смло могу сказать! Но кредитъ, кредитъ, почтеннйшій Богданъ Мемнонычъ!

— О, если бы то было при Макушкин!— жалостно восклицалъ г-нъ Зиллоти,— я вамъ откровенно скажу, Юрій Константиновичъ, если бы это было при Макушкин!… Это все превосходно, что вы говорите, прекрасно… Но отчего же такой неопредленный отвтъ Саламатова? И почему такіе превосходные проекты и такой неопредленный отвтъ?… Я вамъ очень откровенно скажу…

— Но поймите же… стратегія!

И разговоръ затихалъ, превращаясь почти въ шепотъ, а собесдники все боле и боле утрачивали свою благовоспитанную сдержанность.

— Это невозможно,— точно уязвленный вскрикивалъ Содомцевъ,— я никогда… (‘Тсс…’ — остерегалъ его г-нъ Зиллоти). Невозможный куртажъ! невроятный куртажъ!— шиплъ Содомцевъ.— Дло ладится, вс согласны, препятствія въ пустякахъ, и вдругъ… что вы, батенька!

— Но Юнкеръ не ршится, я знаю, что не ршится, и, притомъ, Саламатовъ… и я откровенно вамъ скажу, есть другіе соискатели, князь Глинской… И какъ же вы хотите, ежели такой рискъ?

— Но князю не дадутъ концессіи… никогда не дадутъ!— громко произнесъ Содомцевъ.

Г-нъ Зиллоти снова забормоталъ съ изумительнымъ проворствомъ, ласково касаясь руки Содомцева. И Содомцевъ успокоивался, въ свою очередь понижалъ голосъ, вызывалъ на лицо обычную благосклонную улыбку.

‘Вотъ зубы-то другъ другу заговариваютъ!’ — подумалъ молодой человкъ.

Наконецъ, собесдники совершенно утомились, прекратили дловой шепотъ, закурили сигары и возвысили голоса.

— Кто это m-lle Вохина?— полюбопытствовалъ Содомцевъ.

— Вохина? Курсистка. У ея матери, кажется, есть имніе въ вашей губерніи, скромное имніе.

— Не помню,— процдилъ Содомцевъ, будто вспоминая.

— О, это все капризы Юліи,— улыбаясь, сказалъ г-нъ Зиллоти.— Знаете, я вамъ откровенно скажу: одна дочь и нельзя же… Она теперь пригласила ее въ Желзноводскъ съ собой.

Содомцевъ въ отмнныхъ выраженіяхъ изъявилъ похвалу Юліи Богдановн.

— Вроятно, m-lle Вохина двица безъ состоянія, — замтилъ онъ,— и, притомъ, вы въ Есентуки, он — въ Желзноводскъ, это очень удобно.— И освдомился о Пленушкин.

Богданъ Мемнонычъ насильственно разсмялся.

— Капризы, капризы… Господинъ Пленушкинъ — московскій и сынъ купца, но вотъ познакомились, говорятъ объ искусств, о журналистик… Нельзя же, знаете.

Содомцевъ значительно насупилъ лобъ.

— И онъ богатъ, этотъ господинъ?— спросилъ онъ.

— О, да! Отецъ его извстный въ Москв. Недавно я дисконтировалъ его вексель, и государственный банкъ съ величайшею готовностью,— и продолжалъ, будто желая въ чемъ разуврить Содомцева:— Я вамъ откровенно долженъ сказать: молодой человкъ нсколько легокъ… нсколько балуетъ Юлію… знаете, посылки эти, порученія… нсколько… un domestique… Я смотрю на это равнодушно. Но отчего же не позволить? Одна дочь и, притомъ, я вамъ скажу, у ней удивительное образованіе.

Юрій Константиновичъ снова и въ отмннйшихъ выраженіяхъ одобрилъ Юлію Богдановну.

Настала ночь. Въ окна вялъ свжій втеръ, раздувая широкимъ парусомъ синія занавски. Тускло освщенный вагонъ мягко колыхался и вздрагивалъ. Содомцевъ, и Зиллоти спали. Изъ отдльнаго купэ долго еще доносился живой говоръ двицъ и даже раза два сухой и короткій смхъ Юліи послышался оттуда, сопровождаемый громкимъ восклицаніемъ: ‘Oh, c’est un vrai lourdaud!’ Но, наконецъ, и тамъ все смолкло. Молодой человкъ облокотился на окно и внимательно смотрлъ въ темную даль. Разбиралъ ли онъ что въ этой дали — трудно сказать, но подъ стать къ ней, подъ стать къ ея сумраку и простору въ немъ бродили тихія и тоскливыя мысли. Новыя встрчи, новыя впечатлнія, предстоящій Кавказъ, недавнюю игру излишней нервности и преувеличеннаго самолюбія,— все мало-по-малу забылъ онъ съ глазу на глазъ съ этою теплою ночью, съ этими высокими небесами, въ которыхъ ярко трепетали звзды, съ этою безмятежною тишиной, въ которую такъ странно и такъ кстати вторгался мрный, убаюкивающій гулъ позда. Онъ думалъ о томъ, что былъ одинокъ, что вокругъ него точно пустота какая зіяла, за которой совершалась настоящая, недоступная ему жизнь, играя чуждыми красками. Онъ думалъ, отчего бы не переступить ему этой пустоты, отчего бы не вмшаться въ толпу, не стать въ ряду съ другими, не понести общихъ заботъ, общихъ печалей, общихъ смятеній жизни? Отчего бы? ‘Аль у сокола крылья связаны?’ И онъ начиналъ припоминать свое прошлое, пережитые дни и дла, глубокое затишье, гд плавно и глухо протекла его юность, вспоминалъ людей, оберегавшихъ эту юность, вносившихъ въ нее свои взгляды и понятія, и не могъ объяснить себ, точно ли связаны его крылья, да и есть ли они у него.

И странное чувство жалости къ самому себ шевельнулось въ немъ. Изъ своей глуши онъ, точно въ отвлеченіи, точно посторонними глазами, увидлъ себя въ этомъ вагон, гд такъ загадочно колеблется его тнь, на пути въ дальній край, бокъ-о-бокъ съ людьми чуждаго склада. И словно какой свтъ озарилъ передъ нимъ его печальную, уединенную безпріютность. Онъ точно очнулся… и ему захотлось плакать. Но онъ не заплакалъ, а, крпко стиснувъ голову, воскликнулъ: ‘Совершенно, совершенно одинъ!’ и тотчасъ же прислушался въ испуг, въ вагон спали, г-нъ Зиллоти трогательно и затйливо выводилъ пискливыя рулады, дыханіе Содомцева вырывалось съ внушительнымъ хрипомъ.

Тогда молодой человкъ легонько вздохнулъ и, въ свою очередь, примостился на узенькомъ диванчик.

А степь тянулась себ да тянулась, слегка возвышаясь. Стремительно выдвигались изъ темноты и опять пропадали въ ней будки, мосты, телеграфные столбы, красные и зеленые огоньки сигналовъ, убогія ногайскія деревни, пугливо притаившіяся въ лощинахъ, крпкіе козачьи хутора. Уныло гудлъ паровозъ, оглашая молчаливое степное пространство, глухо и сердито фыркалъ поршень, торопливо гремли крутящіяся колеса, точно догоняя другъ друга, дребезжали звонки, выкрикивали заспанные кондуктора названія станцій, свиристли пронзительные свистки. Небо срло, свтлло, уходило въ глубь, тьма раздвигалась, звзды погасали одна за другой, точно утопая въ бездн. Въ воздух пронеслось влажное дыханіе предразсвтныхъ вяній, лощины задымились.

Надо, однако, покороче познакомиться намъ съ застнчивымъ молодымъ человкомъ.

III.

Въ половин сороковыхъ годовъ купецъ третьей гильдіи Григорій Шигаевъ совершилъ три поступка: послалъ . В. Булгарину ругательное письмо за подписью Деллетантъ, выписалъ Отечественныя Записки, начиная съ 40 года, и вступилъ въ бракъ съ мелкопомстною двицей дворянскаго званія. Вс три поступка казались ему одинаково важными, и точно: вс три были увнчаны серьезными для него послдствіями. Первый — навсегда оставилъ въ немъ горделивое сознаніе доблестно совершеннаго подвига (онъ долго посл того трепеталъ при встрч съ безрукимъ городничимъ), второй — сдлалъ его горячимъ приверженцемъ г-на Краевскаго, котораго онъ, вплоть до разъясненія, почиталъ авторомъ не подписанныхъ критическихъ обозрній, третій — принесъ ему пустошь Шукавку, двадцать лтъ вопіющей домашней каторги и пятерыхъ дтей, изъ которыхъ остался въ живыхъ одинъ лишь сынъ Максимъ, рожденный послднимъ

Странный и несообразный по тому времени человкъ былъ Григорій Шигаевъ. Въ то время, когда захолустный бытъ переживалъ чуть ли еще не звриное состояніе, когда, вмсто клубовъ и трактировъ, горожане собирались по праздникамъ на сборную площадь и играли въ чехарду въ сообществ убленныхъ сдинами старцевъ, когда деньги имли видъ монеты и сберегались въ кубышкахъ и шерстяныхъ чулкахъ, когда губернаторамъ слагались акафисты, причислявшіе ихъ къ лику недосягаемыхъ, а городничіе не вдали предловъ своимъ дерзновеніямъ, когда крпостное право твердо почиталось установленіемъ божественнымъ, а взятка — неотъемлемымъ свойствомъ всякой власти, когда книга, оттиснутая ‘гражданскою’ печатью, проникала только въ дворянскіе дома и внушала другимъ сословіямъ презрніе, смшанное съ боязнью, когда прямо за рубежомъ Воронежской губерніи зачинался для обывателей сплошной мракъ, въ которомъ только смутно и неувренно мерцали просвты: Питеръ, Москва, Макарье, Капказъ, Одеста, Кіевъ, орда, козаки и затмъ тянулась невроятная путаница какихъ-то иностранныхъ народовъ, хитрыхъ и пройдошливыхъ, но жидкихъ, слабосильныхъ, живущихъ на нашемъ хлб и чуть ли не подъ рукою нашего царя. Въ это-то время молодой купчикъ, въ промежуткахъ дальнихъ поздокъ на ярмарки и въ степи, собиралъ книжки и журналы, пописывалъ стишки, почитывалъ Полеваго, Надоумко, Блинскаго, осмливался ‘мыслить инако’.

Чуткіе обыватели не упустили праздно такой странности. Шигаева они прозвали ‘французомъ’, хотя длиннополаго сюртука изъ рыжеватой нанки онъ по своему званію и не скидалъ, и затмъ каждый пасквиль, ходившій по городу, каждое суесловіе насчетъ полиціи или тхъ людей, которые для обывателя пуще огня, приписывали ему. И съ теченіемъ времени этотъ обывательскій поклепъ до того насытилъ воздухъ, что Шигаеву стало не въ переносъ. Отставной драгунъ, уздный исправникъ точно котъ за мышенкомъ слдилъ за нимъ, птицеловъ и борзятникъ, уздный судья питалъ къ нему какую-то до-бла распаленную злобу, храбрый городничій, получившій свой удлъ въ воздаяніе руки, потерянной на Гроховомъ пол, только о томъ и мечталъ въ часы досуга, какъ бы ему искоренить ‘Гришку-виршеплета’. И точно, если не искоренилъ, то обременилъ жизнь Шигаева жестокими испытаніями. Шигаевскій домъ не зналъ отдыха отъ воинскаго постоя. Ветхій старикъ, отецъ Григорія, то и дло призывался въ полицію для усвоенія теплыхъ словъ. И, наконецъ, посл одного, дйствительно мерзйшаго пасквиля на судейскихъ дочерей,— и даже не въ стихахъ, а въ проз,— оголтлый ветеранъ съ великимъ шумомъ вломился въ домъ Шигаева, учинилъ въ немъ строгій обыскъ (съ расковыряніемъ половъ, какъ посл жаловались хозяева), требовалъ къ себ на глаза ‘купеческаго сына Григорія Пахомова, яко сочинителя зловредныхъ пасквилей’, и, не дождавшись, пригрозилъ изловить, а какъ только изловитъ, нещадно исполосовать розгами. Конечно, угроза произнесена была въ запальчивости. Конечно, пороть купца городничій права не имлъ, но былъ, однако же, случай, въ город Шацк,— и злополучный піита, не уповая на свои привилегіи, будто бы охраняющія гильдейскую поясницу отъ истязаній, сначала затаился въ глубокіе родительскіе погреба, а оттуда, переодвшись въ драный мужицкій азямъ, убжалъ въ имніе покровителя своего, лейтенанта въ отставк Потебни. Лейтенантъ Потебня далъ ему защиту и покровъ.

Но насколько обыватели были правы въ своихъ поклепахъ и въ своемъ опредленіи шигаевскихъ поступковъ? Нужно сознаться, что во многомъ были они правы. Григорій Шигаевъ, если и носилъ длиннополый сюртукъ и плисовый картузъ, похожій на тыкву, если и ходилъ по субботамъ въ баню, если и соблюдалъ обычай сть пироги по праздникамъ, если и посщалъ раннюю и позднюю обдню,— то, все-таки, въ его поведеніи, въ его пріемахъ, въ его фразистыхъ, туманно-изысканныхъ рчахъ очень ясно сквозила странная чужбина, безпокоившая обывателей. Это сказалось еще ясне въ пору его полной возмужалости. Не столько изъ почтенія, сколько изъ тайнаго желанія насолить, выбрали его, напр., словеснымъ судьей, онъ надлалъ переполоха, осудивъ на взысканіе купца первой гильдіи, поставили его ратманомъ — онъ сталъ настаивать на изъятіи какихъ-то городскихъ суммъ изъ торговыхъ оборотовъ городскаго головы. И, уже будучи женатымъ, на смхъ и удивленіе всего города, привезъ изъ лебедянской ярмарки ‘непотребную двку’ съ цлью обратить ее на путь истинный. Кром того, по средамъ и пятницамъ и даже въ Петровки многіе видали ночью дымъ, воровски выползающій изъ трубы шигаевской кухни, и многіе утверждали, что отъ того дыма несло скоромью. Ясно, что Шигаевъ былъ особливый отъ прочихъ, зловредный, на купца непохожій, — человкъ, вносившій разладъ и смуту, потрясавшій устои правильнаго житья, затемнявшій безоблачное небо обывательскаго созерцанія и даже способный внушать тревогу.

— Какъ бы намъ не стряслось чего отъ фертика-то отъ эфтаго!— почесывая поясницу, говорили нкоторые обыватели.

А люди дряхлые, пожившіе, т, что еще своими глазами видли великое безсудное время на Руси, своими руками осязали язвы и увчья тайной канцеляріи на отцахъ и ддахъ своихъ, помнили ужасъ, неразрывно соединенный съ словомъ ‘пашквиль’, съ горячностью примыкали къ этому говору, въ свою очередь заражая атмосферу, въ которой суждено было ‘дышать’ Шигаеву.

— Да упаси меня Матерь Божія!— съ невроятнымъ видомъ испуга, оглядываясь по сторонамъ, шамкали они своими беззубыми ртами,— и костей-то вашихъ, которые только кости бываютъ, и костей-то не соберете! Въ задъ Сибири загонютъ, по суставамъ розымутъ и праваго, и виноватаго! А-ахъ, а-ахъ… Да можно ли этакое дло?… Да ежели теперича учнутъ разбирать, и-и-и…

Кром серьезныхъ обвиненій, Шигаевъ служилъ и предметомъ смха. Его разговоры обыватели понимали туго и подлинно только чутьемъ проникали въ ихъ враждебность установленному порядку, но его порывистыя движенія, такъ не идущія къ степенному купеческому обиходу, его пылкая готовность во всякой безразсудной новизн, его диковинныя причуды возбуждали въ нихъ хохотъ. Такъ, когда онъ еще былъ молодъ и не женатъ, улица потшалась надъ нимъ слдующимъ образомъ:

— Что я вамъ, судари вы мои, разскажу… умора!— захлебываясь отъ восторга, повствовала въ воскресный день какая-нибудь чуйка, изобильно умащенная коровьимъ масломъ.— Вечоръ пошелъ я гршнымъ дломъ въ баню, а ‘французъ’ мн и встртился въ огородахъ. Что, думаю, за оказія! Съ какой такой стати ему на огороды ходить? Дай, думаю, притулюсь. Слъ за плетень, сижу. Вотъ, братцы вы мои, сижу я, выходитъ двка. Гляжу, какая это двка? Чтой-то, молъ, ровно бы изъ рожи знакома она мн, анъ это омы бондаря дочь… такъ, рябая изъ себя, сутулая.

— енька?

— Во-во! Взвидлъ ‘французъ’ эту самую еньку, да фертомъ къ ней, да на колнки, да руку ея чмокъ!

— Ну, что ты, что врешь?

— Лопни глаза! Да погоди, до чего дло дойдетъ. Какъ заведетъ, этта, глазищи, какъ залопочетъ… и такъ-то и этакъ-то, и врод приговорокъ какихъ, вонъ что подъ картинками приговорки бываютъ. ‘Пламенъ,— кричитъ,— психей! амуръ безумный!’… Причиталъ, причиталъ, такъ я, братцы мои, чуть не околлъ со смху. Какъ выскочу, какъ заору: улю-лю-лю!… Французъ какъ подберетъ полы, да стрекача. енька въ коноплю.

— Го-го-го!— загрохотали другія чуйки, схватываясь за животы, и тутъ же безъ дальнихъ словъ ршили подъучить ‘Еремку-дурачка’ вымазать ом-бондарю ворота дегтемъ.

Спустя много лтъ, та же чуйка, но уже пузатая и осанистая, разсказывала слдующее:

— Встртился я, этта, съ Григоріемъ, остановилъ онъ меня. ‘Здорово, — говоритъ,— Петровичъ!’ — Здравствуй, молъ.— ‘Ты бы,— говоритъ,— Петровъ, поопасался маненько!’ — Чего,— говорю, я буду опасаться? Я на всякій часъ опасаюсь передъ Господомъ Богомъ и передъ начальствомъ.— ‘Твое,— говоритъ,— съ Хавскими однодворцами дло неправильное’.— Какъ такъ?— ‘Снялъ,— говоритъ, — ты у нихъ степь?’ — Снялъ.— ‘Водкой поилъ при съемк?’ — Попоилъ стариковъ.— ‘Дешево снялъ?’ — Благодарю Создателя,— говорю. Какъ забрызгаетъ онъ слюнями, какъ вскинется: ‘Не человкъ ты,— кричитъ,— обсурантъ!’

— Какъ, какъ?

— Обсурантъ!

— Го-го-го!

— Ты,— говоритъ,— всячески мужичку лишній рубль долженъ предоставить.

— Ого-го-го-го!…

— Онъ теб,— говоритъ,— меньшой братъ, онъ все царство своимъ плечомъ сдерживаетъ.

— Ахъ, пусто теб… а-ахъ! Да что ему засвербло, путанному чорту?

— Поди ты! Думалъ я, признаться, ругнуть его, да подсолнухъ отъ бахчей остался, ему же, ироду, придется продавать. Такъ и стерплъ!

— Нтъ, я вамъ что разскажу, — перебивала съ засосомъ другая чуйка помоложе,— повадился онъ по ночамъ на погостъ ходить…

И до поздняго вечера благодушествовала захолустная улица, перемывая косточки Григорію Пахомычу.

Потшались надъ нимъ и помщики, съ которыми по торговымъ своимъ дламъ онъ водилъ знакомство. Нкоторые изъ нихъ, хотя и съ трудомъ, но различали сущность его разсужденій: мысли и намеки тогдашней журналистики выражались въ этихъ разсужденіяхъ хотя и смутно, но съ большою настоятельностью, и, однако, ужасно смшилъ ихъ этотъ купчикъ, съ задоромъ заявляющій, что онъ ‘западникъ’.

— Можете себ вообразить: три пуда пера у меня купилъ и вдругъ: я, говоритъ, ‘западникъ’. А? хорошъ западникъ? Любой городничій можетъ выпороть!

— Нтъ-съ, воля ваша, но онъ презабавный! Вы знаете, гувернеръ у меня? Пьяница, изъ семинаристовъ, но что голова, могу похвастаться. Вотъ съ помощью сей головы сочинилъ я слдующій буффонадъ. Надо вамъ доложить, этотъ филозофъ у меня овчины скупаетъ (‘Хи, хи, хи… Ха, ха, ха’). Ну, замчаньи въ маломъ такую прыть, я и говорю: вотъ, молъ, голубь, ты мой, человкъ ты тямкой, и я по твоимъ мудренымъ словесамъ теб не подъ пару: отведи ты свою душу, побесдуй съ господиномъ учителемъ, а я, дурачекъ, васъ, умныхъ людей, слушать радъ (‘Ха, ха, ха… хо, хо, хо. Охъ! оставь, Павелъ Иванычъ!’). Вдь, что же, я вамъ доложу, разбойники: душу у меня вымотали! За лкаремъ хотлъ посылать! Одинъ ковырнетъ словцо, другой еще лучше. ‘Абсолютъ выявляется въ феномен,— оретъ мщанишка,— а феноменъ суть, слдственно абсолютъ тоже суть я! А коли ежели абсолютъ суть я’…

— Врешь!— хрипитъ мой бурсачище,— онъ, знаете, здорово врзалъ: ты не суть абсолютъ, но суть ‘нуменъ’. И пошло! Мало этого, одинъ говоритъ: романтисмъ, а другой ему Ломоносова тычетъ, Державина. Одинъ стихами начнетъ отчеканивать, другой ему на встрчу тоже стихи. Такъ и принужденъ былъ прекоротъ сдлать: баста, говорю, ребята, расходитесь по мстамъ, у меня отупніе мыслей произошло!

— Ха, ха, ха! Хо, хо, хо! Хи, хи, хи!— на вс лады раскатывались господа помщики, распуская животы, не въ мру нагруженные параднымъ обдомъ, и посасывая длиннйшіе чубуки.

Какимъ же чудомъ въ дикой и совершенно оголтлой жизни тогдашняго узднаго купечества могъ возникнуть Григорій Шигаевъ? Ключъ къ этому чуду превосходно подбирали сами обыватели. ‘У нихъ ужь родъ такой непутевый,— говаривали они,— у нихъ и ддъ-то за цыфирь чорту душу продалъ, лишь бы ему въ цыфирь вникнуть!’ Дло въ томъ, что торговые люди Шигаевы изстари хранили связи съ Воронежемъ, гд еще Петръ Первый ‘ради великихъ государственныхъ нуждъ’ раздвинулъ кромшную тьму первобытныхъ представленій, созывая служилыхъ. людей и указуя прежнимъ служилымъ людямъ и купечеству перспективы невиданныхъ дотол длъ и познаній. Петръ Первый умеръ, заботы послдующихъ правителей устремились на другія дла, Воронежъ хотя и почитался еще важнымъ мстомъ, хотя и строилъ плоскодонные баркасы по ордерамъ Миниха, но въ ‘просвтительномъ’ отношеніи былъ забытъ и даже захудалъ. Тмъ не мене, свтъ, когда-то въ немъ объявившійся, какимъ-то чудомъ долго еще не угасалъ подъ напоромъ вновь восторжествовавшей дикости и съ грхомъ пополамъ сложившійся бытъ своеобразно носилъ въ себ зачатки реформаторскихъ построеній. Григорій Шигаевъ недаромъ имлъ въ числ своихъ книгъ книгу Юста Липсія Увщанія и приклады политическіе и На Аргеніи, оанна Барклая дискурсъ, эти рдкости, переведенныя въ царствованіе Петра Перваго, изстари хранились въ род Шигаевыхъ. Отецъ Григорія, Пахомъ Шигаевъ, былъ нрава слабаго, а подъ старость и крпко испивалъ, но, все-таки, и онъ въ свое время читывалъ Живописца, восторгался одами Державина и таилъ въ укромныхъ уголкахъ своихъ лабазовъ списокъ княжнинскаго Вадима и опальную книгу Пнина, добытую за великія по тогдашнему времени деньги.

Въ то время въ глубину Россіи съ неимоврною медленностью достигало печатное слово. Въ столицахъ, напримръ, уже упрочилась слава Карамзина, возникала и укрплялась извстность Жуковскаго, возбуждалъ восторги Батюшковъ въ ограниченномъ кружк тонкихъ любителей, подымалъ свою голову необузданный ‘романтизмъ’, появились Русланъ и Людмила, а Пахомъ Шигаевъ такъ и застылъ на своей старин. Тогда безпорядочныя волны бжавшаго сверху просвщенія начали покорять впечатлительную душу Григорія. Чего-чего не поглотилъ онъ, руководимый только случайностью и неимоврною жаждой чтенія! И захватывавшіе ужасы г-жи Рэдклифъ, и Душенька Богдановича, и Обольщенная Генріэта, и Бдная Лиза, и Исторія бдной Марьи, и слезливые романы Дюкре Дюмениля, и Путешествіе Пиагора, и неистовыя повсти Греча, Полеваго, Фанъ-Дима, Каменскаго, Булгарина, и словарь Плюшара, и балагуръ Благонамренный, и напыщенный Марлинскій, и безнравственный Кумъ, отъ котораго открещивался самъ Вольтеръ, и плнительная чертовщина Жуковскаго, и тяжеловатый Наржный, и даже исторія Ролленя въ перевод блаженной памяти Тредьяковскаго,— все вторгалось въ его пылкую голову, каждое на свой ладъ волнуя и перемщая вкусы. Потомъ вынырнулъ обворожительный баронъ Брамбеусъ и пріучилъ его заглядывать въ отдлъ ‘критики’ попались и дв-три статейки рьянаго Телеграфа. Григорій отростилъ себ волосы, завивалъ ихъ по ночамъ на раскаленномъ гвозд, началъ являть во взгляд ‘поэтическій экстазъ’ и, покоряясь бсу вдохновенія, пріуготовилъ фунтовъ двадцать растопыренныхъ стиховъ Къ ней, Къ лун, Къ призраку, къ А. Б. В. и А. Б. Г. И уже долго спустя, онъ недоброжелательно познакомился съ странною простотой Баратынскаго и Пушкина, прочиталъ съ снисходительнымъ смхомъ Вечера на хутор близъ Диканьки и съ ршительнымъ пренебреженіемъ — псни своего земляка Кольцова.

Еще бы! Онъ тогда на-яву бредилъ звономъ и трескомъ новой знаменитости — Бенедиктова, онъ тогда почиталъ патріотическія драмы Кукольника неизмримо выше Бориса Годунова, онъ тогда носился съ Мазепой Булгарина, ругалъ на чемъ свтъ стоитъ жарты Гоголя, хотя и мнилъ подражать Сорочинской ярмарк, составляя пасквиль на судейскихъ дочерей (увы, это былъ, дйствительно, его пасквиль). Трудно вообразить себ, что за сумятица стояла тогда въ голов Григорія! И кудри, и сверхъестественный экстазъ, и блдная луна, и безплотная два, и демоническій хохотъ, и кинжалъ, обагренный въ крови, и презрніе къ толп, и нечеловческія страсти, и пламенныя упованія, красота, добро, любовь, правда,— все совмщалось и перепутывалось между собою въ странномъ и затйливомъ сочетаніи.

Но благодтельный переворотъ не замедлилъ. На первый разъ попалась ему подъ руку статейка, совершенно уничтожавшая возвышеннаго барда Бенедиктова. Какъ взбсился Григорій отъ этой неожиданной дерзости! Какъ вскиплъ онъ! Съ какою стремительностью вышвырнулъ за окно несчастную книжку! Но прошло лто, наступила зима и на самое Рождество похалъ онъ съ прикащикомъ на ярмарку въ Лебедянь. Обыкновенно бывало такъ, что прикащикъ безотлучно стоялъ у товара, велъ торговыя дла, хозяинъ же днемъ рыскалъ, изыскивая книжки, вывозимыя иногда на продажу вмст съ прочимъ хламомъ изъ деревенскихъ усадьбъ, а ночью предавался чтенію. На этотъ разъ за 10 ф. балыка и 4 бутылки кашинской мадеры вымнялъ онъ нсколько дюжинъ разрозненныхъ московскихъ журналовъ и тутъ же на ярмарк поглотилъ добрую половину. Перечиталъ ‘изящную словесность’, перебралъ съ пятое на десятое сухаго Никодима Надоумко, съ наслажденіемъ повторилъ знакомыя статейки Полеваго и съ изумленіемъ, съ неожиданнымъ восторгомъ, со всею страстью пылкаго своего характера перечиталъ нсколько разъ подрядъ Литературныя мечтанія. Баронъ Брамбеусъ торжественно былъ свергнутъ!

Дома все было повторено, основательно, хотя и съ большимъ трудомъ, перебралъ онъ снова весь Телескопъ и единственную книжку туманнаго Наблюдателя, повторилъ т изъ своихъ книгъ, которыя одобрялись въ этихъ журналахъ, но нить обрывалась въ его рукахъ и онъ не зналъ, гд искать ея продолженія. Порылся онъ въ библіотек своего покровителя Потебни, но тамъ были только французскія книжки, а изъ русскихъ все неподходящія, все такія, которыми пользовался уже Шигаевъ, да ненавистная уже ему теперь рыхлая, наглая, глумливая Библіотека для Чтенія. Выписывать? Во-первыхъ, онъ не зналъ, что выписывать, а, во-вторыхъ, и при жизни отца, и долго спустя посл его смерти (старикъ умеръ въ 1842 г.), онъ не ршался на такой смлый шагъ. Дло въ томъ, что получать съ почты, ‘у всхъ на глазахъ’ не что-либо дльное, а какія-то книжки — считалось обстоятельствомъ неслыханнымъ въ тогдашнемъ купеческомъ быту узднаго городка и, помимо всего прочаго, могло ршительно подорвать коммерческій кредитъ.

Но вотъ въ старомъ нумер Пчелки, опять-таки случайно забредшемъ въ руки Шигаева,— газетъ онъ не получалъ и не любилъ ихъ,— посреди брани и шутовскихъ глумленій по адресу Отечественныхъ Записокъ попался ему отрывокъ изъ критической статьи, унизанный вопросительными и восклицательными знаками, и въ мигъ сообразилъ Григорій Пахомычъ, что ‘тутъ будто бы сходитъ на московское’, а сообразивъ, презрлъ свое малодушіе и, какъ уже сказано, сразу выписалъ журналъ съ 40 года (Пчелка именно была отъ этого года) и написалъ . В. Булгарину ругательное письмо за подписью Деллетантъ.

Необходимо теперь присовокупить, что въ помщичьей сред были люди и расположенные къ Шигаеву, серьезно вступавшіе съ нимъ въ споры и даже заводившіе философическую переписку, гд вопросы о душ, о бытіи и небытіи, о субстанціи и абсолют перемшивались съ переговорами о сал и о конскихъ шкурахъ. Въ огромной области, состоящей изъ трехъ уздовъ, таковыхъ насчитывалось: сначала одинъ лейтенантъ въ отставк Потебня, а къ концу сороковыхъ годовъ — и неслужащій дворянинъ Ипполитъ Говорухинъ.

еофанъ Потебня былъ старый человкъ. Онъ служилъ еще подъ начальствомъ адмирала Сенявина и хорошо помнилъ времена Екатерины, помнилъ ‘пугачевщину’, во время которой его отецъ былъ торжественно удавленъ на колодезномъ журавц, а мать, переодтая крестьянкой, притаилась во ржи и спаслась. Закатъ Сверной Семирамиды засталъ его хотя и въ молодыхъ еще лтахъ, но уже съ абшидомъ и раздраженнаго служебными неудачами. И за то онъ питалъ непонятную склонность къ Павлу Первому. Онъ и Вольтера не могъ терпть за его переписку съ Екатериной. И, вмст съ тмъ, превозносилъ Ламетри и барона Гольбаха. Россійскую литературу презиралъ онъ основательно, говорилъ, что предпочитаетъ подлинникъ ‘малограмотному перекладу’, называлъ ‘индйскимъ птухомъ’ Державина, позднйшихъ писателей не зналъ даже и по именамъ, но для забавы приказывалъ крпостному своему чтецу покупать у разнощиковъ романы и выписывать журналъ, считая это обязанностью россійскаго дворянина. Шигаева онъ любилъ, но, внушая ему съ юныхъ лтъ правила ‘аеизма’, руки, однако же, не подавалъ, не говорилъ ‘вы’ и за столъ съ собой не саживалъ. Былъ благодушный и попечительный помщикъ, не присутствовалъ на тлесныхъ истязаніяхъ, никогда не дрался, но, несмотря на свою дряхлость, имлъ цлую галлерею картинъ невроятно распутнаго содержанія и обширный гаремъ изъ крпостныхъ. И немудрено: крошечные томики иллюстрированнаго маркиза де-Сада, переплетенные въ желтую кожу, хранились у него рядомъ съ Гольбахомъ и съ Contrat Social Жанъ-Жака Руссо.

Молодой Говорухинъ былъ помщикомъ совершенно иной закваски. Отъ всякихъ попеченій надъ своими крестьянами онъ уклонялся съ очень послдовательною стыдливостью. Замнивъ въ своей воронежской деревн ‘яремъ старинной барщины оброкомъ легкимъ’, онъ этимъ и ограничился. Въ усадьб владычествовалъ у него ‘земскій’ убогій старикъ, искалченный еще ддомъ Говорухина ‘за упущеніе краснаго звря’. Но и этой безобидной развалин онъ строго-на-строго наказывалъ мужиковъ не тснить и бразды отнюдь не натягивать. Среди крестьянъ ходилъ, однако же, слухъ, что ихъ баринъ мягокъ не спроста: въ крпость ихъ взяли всми неправдами, праддъ Говорухина былъ воеводой и селилъ на своихъ земляхъ вольныхъ людей, которымъ по суду выходило идти за разныя провинности въ Сибирь. Впрочемъ, они были имъ довольны и ходоковъ разыскивать волю съ самаго его управленія къ батюшк-царю не посылали,— все, чего могъ достигнуть яростный почитатель Фурье и Пьера Леру. Съ Шигаевымъ онъ держалъ себя на равной ног и добросовстно старался насадить въ немъ правила либерализма. Въ теоріи эти правила были весьма туманны, можетъ быть, и потому, что самъ Говорухинъ нсколько путался, перелагая ихъ на удобопонятный языкъ, но за то онъ просвщалъ Шигаева насчетъ дйствительнаго смысла различныхъ событій, о которыхъ въ тогдашнемъ захолустьи имли самое превратное понятіе. Отъ него перваго Шигаевъ узналъ имя Блинскаго, отъ него узналъ о приватныхъ занятіяхъ адя Булгарина, о картофельныхъ бунтахъ и военныхъ поселеніяхъ, о смерти Пушкина, ‘затравленнаго’ золотою молодежью съ попущенія ‘голубаго графа’, о ссылк Надеждина въ Усть-Сысольскъ, о мнимомъ сумасшествіи Чаадаева, о подвигахъ А. И. Красовскаго, о петрашевцахъ, о братств ‘Кирилла и Мееодія’, о вечеринк, за которую поплатился Герценъ съ товарищами, и т. д., и т. д. Отъ него-же впослдствіи получалъ онъ замызганные листочки Колокола и книжки Полярной Звзды.

Вс эти разговоры и сообщенія крпко западали въ душу ‘купца третьей гильдіи’. И вотъ сквозь затйливую паутину старыхъ и новыхъ философическихъ построеній въ немъ явственно и непреодолимо стали пробиваться свободолюбивыя вожделнія. Онъ мечталъ объ освобожденіи крестьянъ, о широкомъ просвщеніи, о томъ, чтобы была надта узда на городничихъ, чтобы отошли въ область преданій розги и плети. Но эти мечты свои онъ выкладывалъ съ великою осторожностью. И обыкновенно добродушный Потебня кратко опровергалъ ихъ, называя ‘химерой’ (онъ, впрочемъ, скоро умеръ внезапною и загадочною смертью), а Говорухинъ одобрялъ и подтверждалъ, и вдвоемъ съ нимъ они сладостно смаковали грядущія прелести гражданственности и подавляющаго изобилія всякихъ благъ, имющихъ быть на Руси. Тьма, окрестъ стоящая, не повергала ихъ въ уныніе и, несмотря на свои зловщія эволюціи, все-таки, казалась имъ тьмою преходящей.

IV.

Когда наступили шестидесятые годы, когда помщикъ Говорухинъ, вызванный въ Петербургъ въ качеств представителя ‘меньшинства’, возвратился вспять мировымъ посредникомъ, когда въ самую вопіющую глушь стали достигать слухи о новыхъ правительственныхъ предпріятіяхъ, странно сходившихся съ тми самыми разсужденіями Григорія Шигаева, надъ которыми въ былое время ‘помирали со смху’ простодушные обыватели, любопытное превращеніе совершилось въ ихъ мнніяхъ. Внезапно ‘французъ’ прослылъ умникомъ и, главное, человкомъ себ на ум. Все еще недоумвая въ глубин души, его стали почитать и едва не гордиться имъ. Это было курьезное примиреніе притаившагося холопства съ явленіемъ дикимъ и непріятнымъ, но которому явно мирволила сама власть.

Посмллъ и Шигаевъ. Скинулъ длиннополый сюртукъ, завелъ круглую шляпу, началъ употреблять скоромное въ среду и пятницу (хотя къ обдн продолжалъ ходить попрежнему, а также лъ въ установленные дни пироги и посщалъ баню), игралъ съ гг. помщиками въ преферансъ, не стсняясь, трубилъ о порокахъ властителей, восходя даже до министровъ, завелъ нсколько знакомствъ съ людьми новыми и либеральными, напропалую проводилъ свои дни въ разговорахъ съ ними, почерпая матеріалъ изъ книжекъ и журналовъ. Въ этомъ послднемъ отношеніи онъ долго испытывалъ чувство обжоры, внезапно окруженнаго неслыханными яствами, и долго не зналъ, какой журналъ ему выписать. Заглянетъ ли въ Современникъ или Русскій Встникъ, развернетъ ли Отечественныя Записки или Русское Слово, всюду пишутъ такъ, что и не оторвешься, и удивительное свободомысліе насквозь просачиваетъ вс страницы. Но, однако, по долгомъ совщаніи съ зазжимъ изъ Петербурга студентомъ, онъ остановился на журнал Благосвтлова и съ тхъ поръ трогательно слдовалъ за тмъ, кто, по его мннію, изрекалъ послднее слово.

Между тмъ, наступало время, когда Григорію Пахомычу предлежало съ удивительною быстротой возстановить свою старую репутацію. Городъ удостоился реформы. Открылось самоуправленіе. Обыватели, ни мало не замедливъ, избрали въ головы Шигаева. И вотъ тутъ-то, говоря ихъ словами, и произошла ‘осчка’. Хозяйство новый голова разумлъ плохо, сухія подробности обыденныхъ городскихъ длъ были ему чужды, въ статьяхъ и приложеніяхъ Положенія онъ путался, ладить съ исправникомъ не умлъ и склоненъ былъ по старой памяти почитать его взяточникомъ (явный анахронизмъ!), но за то ни одного засданія думы не пропускалъ безъ того, чтобы не излиться въ высокопарныхъ выраженіяхъ, говорилъ ‘о преуспяніи гражданскихъ порядковъ и о насажденіи такихъ учрежденій, чтобы способствовали оному преуспянію’, говорилъ о необходимости ‘общественнаго банка для расширенія процессовъ обмна и для способствованія народному благосостоянію’, говорилъ объ открытіи женской гимназіи, ‘чтобы въ нашемъ быту женщина была подвержена эмансипаціи и была своимъ дтямъ настоящая мать’, говорилъ, чтобы завести воскресную школу, библіотеку, ремесленное училище, ‘ибо невжество притупляетъ естественную природу дарованій и способствуетъ суевріямъ и рабскимъ чувствіямъ’,— однимъ словомъ, говорилъ ‘неподобныя рчи’, какъ съ прежнею язвительностью отзывались о немъ вновь начинавшіе коснть обыватели. Изъ всхъ его предложеній выгорло лишь одно: городской банкъ (и какъ же потомъ онъ проклиналъ себя за него!) да школу для двочекъ открыли, благодаря вмшательству какихъ-то постороннихъ филантроповъ. Вс остальныя его проповди праздно потревожили пространство и только насмшили обывателей.

— Нон мы надъ французомъ животики надорвали!— возвращаясь изъ думы, разсказывалъ тотъ же самый Петровичъ, теперь уже гласный отъ гражданъ перваго разряда.— Удумалъ накупить книжекъ и чтобы былъ приставленъ къ ефтимъ книжкамъ человкъ… и, какъ кто пожелаетъ, давалъ бы читать эфти книжки. А за все за это триста цлковыхъ… Умора!

И аккуратные сюртуки въ глянцевитыхъ сапогахъ, драповые пиджаки въ штиблетахъ, ловкія моднаго покроя визитки также радостно гоготали надъ французомъ, какъ и длинныя чуйки тому назадъ лтъ тридцать.

Немного спустя, къ новому Положенію быстро пріобыкли люди ловкіе, подлиннаго обывательскаго склада. Имъ, поприглядвшись, ничего не стоило ‘смять’ и спутать Шигаева, уличить его въ незнаніи самыхъ простыхъ вещей и, въ конц-концовъ, приписать ему растрату какихъ-то суммъ, невдомо у кого хранившихся и неизвстно кому принадлежащихъ. Огорченный Шигаевъ, разумется, подалъ въ отставку, уступивъ, такимъ образомъ, мсто дружной шайк ловкачей, связанныхъ узами родства и впослдствіи великолпно обработавшихъ городской банкъ и опустошившихъ обывательскіе карманы.

Вмст съ отставкой, въ торговыхъ длахъ Шигаева проявилась большая неурядица. Во-первыхъ, умеръ его старый прикащикъ, воротила всхъ длъ и честнйшая душа, до самозабвенія преданный хозяйскимъ интересамъ, во-вторыхъ, самъ Григорій Пахомычъ, разлакомленный преферансомъ и либеральными разговорами, ослабъ къ длу и поопустился. Затмъ ни онъ, ни его прикащики не съумли приспособиться къ новому складу экономическаго быта, не съумли уловить новыхъ запросовъ, новыхъ ‘отношеній обмна и непредвиднныхъ колебаній рынка’, выражаясь языкомъ Григорія Пахомыча, усердно вникавшаго въ мудреные термины политико-экономическихъ статеекъ, наводнявшихъ тогдашніе журналы. Обильно хлынувшій банковый кредитъ расплодилъ шаткія и рискованныя предпріятія, солидное шигаевское дло и отъ нихъ пострадало, будучи не въ силахъ бороться съ шальною конкурренціей. Пришлось прекратить торговлю, распродать лабазы и другія постройки, за исключеніемъ дома, поступившаго въ часть двицы Маланьи, сестры Григорія Пахомыча, и перехать съ сыномъ въ давно уже отстроенную Шукавку.

Къ тому времени мать Максима умерла,— со злости, какъ уврялъ Григорій Пахомычъ, — и хуторскій ихъ бытъ сложился на холостую ногу. Домомъ заправляла смуглая солдатка Митродора, которая никакъ не могла поблть и нагулять жиру на сладкихъ харчахъ хозяйской ‘сударки’, ‘посвною частью’ руководилъ прикащикъ изъ мщанъ, удивительный плутъ и удивительно учтивый человкъ Илья Евсичъ. Отецъ же съ сыномъ шли каждый по своей стез. Отецъ съ чувствомъ необыкновеннаго сладострастія распаковывалъ новыя книжки и медлительно разрзалъ ихъ, прочитывая то, что казалось особенно ‘забористымъ’, часто здилъ въ городъ, гд состоялъ членомъ клуба, игралъ въ карты, безъ умолку говорилъ. Трудно ршить, почему, въ противность прежнимъ мечтаніямъ Григорія Пахомыча, Максимъ не попалъ въ гимназію и остался вкушать сладости безпорядочнаго домашняго воспитанія. На первый разъ произошло это оттого, что покойная его мать только о томъ и мечтала, ‘какъ бы произвести Максимушку въ благородные’ (весь свой вкъ она злобилась и роптала на судьбу, связавшую ее ‘съ купчишкой’), а отецъ въ пику ей не хотлъ того, затмъ случился недосугъ, затмъ старый пріятель Говорухинъ вызвался взять Максима къ себ и совокупно съ дтьми своими дать ему образованіе, свободное отъ ненавистнаго классицизма. И дйствительно, въ теченіе съ небольшимъ двухъ лтъ мальчикъ одоллъ русскую грамоту, усвоилъ начатки географіи и ариметики, научился слагать простыя французскія фразы, хотя произношеніемъ Господь его и обидлъ, понялъ, отчего изъ горячей воды длается паръ и почему масло въ вод не тонетъ. Но подоспвшіе порядки, — кислые плоды благоуханнаго цвтенія,— выкурили Говорухина изъ его гнзда и онъ со всею семьей перебрался въ столицу, гд, на соблазн и искушеніе всхъ свободномыслящихъ дворянъ, уже испекался желзнодорожный пирогъ и оклады министерства юстиціи и департамента неокладныхъ сборовъ возвышались до размровъ соблазнительныхъ. Максимъ возвратился въ Шукавку. Отцу это было наруку. Во время, свободное отъ занятій,— отъ пульки въ преферансъ или отъ стуколки, тогда уже водворенной,— ему было любо, разрзая вновь пріобртенную книжку или только что полученный журналъ, расточать по ихъ поводу слова, насыщенныя гражданскою скорбью,— расточать, имя въ виду не голыя стны и не Митродору, невмняемую по этой части, а живое существо, плоть отъ плоти своей. Кром того, онъ считалъ это довершеніемъ воспитанія.

И мальчикъ вырасталъ въ странной, бездятельной, фразистой обстановк. Едва не съ восьми лтъ онъ получилъ неограниченный доступъ къ книгамъ, и воображеніе его было заткано цлою стью яркихъ образовъ и фантастическихъ представленій. Онъ поочереди мечталъ видть себя то великимъ полководцемъ, покоряющимъ міръ, начитавшись исторіи Наполеона съ картинками Гораса Верне, то великодушнымъ разбойникомъ на манеръ Кирджали или Дубровскаго, то таинственнымъ и своенравнымъ богачемъ подобно графу Монте-Кристо, то удалымъ запорожцемъ врод Тараса Бульбы. Дикая глушь заброшеннаго гумна часто видала, какъ онъ, съ пламеннымъ лицомъ и съ деревянною саблей въ рукахъ, бросался въ высокую крапиву и нещадно рубилъ ее. Это неустрашимый д’Артаньянъ обрабатывалъ ‘фрондеровъ’ или красавецъ Амалатъ-Бекъ сражался съ русскими. Крутой степной курганъ изображалъ иногда городъ Дубно въ его безконечной эпопе, и какъ же загаралось маленькое сердце воображаемаго ‘Остапа’, когда, истребивши цлые полки лопуховъ и колючаго татарника,— регименты польскихъ уланъ и жолнеровъ,— красный и вспотвшій, влеталъ онъ на возвышенность и кричалъ: ‘Ратуйте, панове-братья!’ — и синяя даль разверзалась передъ нимъ, покорно безмолвствуя. Иногда же курганъ становился островомъ св. Елены. Максимъ воображалъ передъ собой длиннаго, какъ глисту, и зеленаго Гудсонъ-Лова и, скрестивши на груди руки, съ горькимъ достоинствомъ восклицалъ: ‘Сэръ! исторія заклеймитъ ваши жестокости’ — и въ виду жаворонковъ, неподвижно трепетавшихъ въ сіяющемъ неб, въ виду захватывающаго духъ стеннаго простора и стройныхъ церковныхъ колоколенъ, разбросанныхъ въ отдаленьи, — гордо приподнявъ голову, шелъ писать съ г. Монтолономъ свои мемуары. Это былъ послдовательный рядъ фантазій, сумасбродныхъ и восхитительныхъ.

Дальше наступила пора неопредленныхъ ощущеній. Появились робкіе и тоскливые порывы, зажглось едва замтнымъ пламенемъ желаніе, сладко и томительно волнуя молодую душу. И степь, и заря, и тихій лтній вечеръ съ вьющимися ласточками и съ внушительнымъ жужжаніемъ жука, и золотистые просвты въ темной рощ, и звонкая соловьиная псня въ особыхъ краскахъ и въ особомъ сочетаніи предстали предъ нимъ, во всемъ засквозила тайная и задумчивая прелесть и какая-то оживотворяющая теплота разлилась повсюду.

Но и на эту пору безпредметной любви не замедлила налечь властительная литературная окраска. Лермонтовская Бэла вытсняла пушкинскую Татьяну изъ воспаленнаго Максимова сердца, тургеневская Зинаида колебала владычество Бэлы. И только мало-по-малу въ голов юноши начиналъ слагаться свой образъ женщины, плнительный и дразнящій, образъ этотъ уже не походилъ на какую-нибудь литературную героиню: очертанія его были измнчивы и разсевались словно тонкій утренній туманъ подъ внезапными лучами пышно восходящаго лтняго солнца, но, тмъ не мене, въ немъ трепетала несомннная жизнь и настраивала ожиданія Максима на высокій ладъ. И, разумется, ничего похожаго на него Максимъ не находилъ вокругъ: бабы и двки вовсе не соотвтствовали его мечтаніямъ, женщины другаго быта были ему недоступны по причин чрезмрной его дикости и необыкновенной боязни передъ ними, да и мало ихъ было въ уздной глуши.

Такъ онъ застылъ въ этой наружной дикости, до конца тая въ ндрахъ своего существа пылкое и стыдливое влеченіе къ ‘настоящей’ женщин.

Уединенная жизнь въ глухой Шукавк да ‘на графской степи’, гд у нихъ была земля на аренд, вчныя книги, отсутствіе общества и всякаго товарищества образовали изъ Максима неловкаго и угловатаго человка. Дв-три дловыхъ поздки въ Москву не могли измнить этого.

— Ты у меня, батюшка, кикимора какая-то!— съ сокрушеніемъ говаривала ему тетка Маланья Пахомовна, къ которой онъ зазжалъ иногда по дорог изъ хутора въ Шукавку.

Между тмъ, за романами пошли книги иного склада. И вотъ, когда пылкая проповдь Писарева и другихъ публицистовъ вторглась въ сознаніе Максима, когда явились переложенные на упрощенный ладъ и Бокль, и Огюстъ Контъ, и Дарвинъ, и Лассаль,— все больше заднимъ числомъ и въ безпорядочномъ сочетаніи,— Максимъ не то, чтобы ошаллъ, но какъ-то расплылся и жестоко затосковалъ. Онъ то пытался писать стихи съ непремнною гражданскою скорбью, то принимался сочинять разсужденіе О соціальной республик, гд каждому республиканцу причиталось бы согласно его трудамъ, то сладостно помышлялъ о самоубійств, отпвалъ ‘погибшую’ свою молодость, плакался на отца, рвался въ даль, въ столицы, въ Петербургъ, гд, казалось ему, не было конца ослпительнымъ перспективамъ и плодотворному сіянію, исходящему отъ просвщенныхъ мужей.

Какъ нарочно, эта мучительная пора въ жизни молодаго Шигаева совпала съ лихою зимой. Онъ жилъ одинъ на хутор, гд въ то время кормились гурты. На двор безпрестанно рыдали вьюги, заметая сугробами пустынное степное жилье. По ночамъ отчаянно выли и рвались на лязгающихъ цпяхъ собаки, отвчая голодному завыванью волковъ, бродящихъ вкругъ околицы. Ясные дни ужасали своимъ холоднымъ блескомъ и тмъ по истин мертвымъ безмолвіемъ, въ которое погружалась тогда снжная степь.

Но лтомъ, — лтомъ Шукавка такъ была тиха, такъ кротко и любовно склонялось надъ ней теплое синее небо, такъ умиротворялись всякія тревоги пространнымъ видомъ ея полей и ласковымъ лепетомъ липъ и березъ тнистой рощи, такъ вкрадчиво пли соловьи и, вмст съ тмъ, такъ хороша и статна была Грушка, племянница Митродоры, что Максимъ снова возникалъ духомъ и снова мирился съ своимъ положеніемъ, и снова жизнь проходила передъ нимъ въ своеобразномъ, неправдоподобномъ освщеніи.

Тмъ временемъ Григорій Пахомычъ сталъ прихварывать, началъ желтть, хирть, жаловаться на ‘колотье подъ ложечкой’. Долго обходился онъ съ помощью Митродоры, которая, засучивъ по локоть руки, облпляла его горчишниками, оттирала шерстяными чулками, но потомъ явились доктора, рецепты, микстуры, порошки, пожиманія рукъ съ затиснутою въ кулак кредиткой. Старикъ упалъ духомъ, читалъ по секрету отъ сына проповди Филарета и творенія св. отцовъ, пересталъ интересоваться книгами, остылъ къ либеральнымъ бесдамъ, иногда же ругался съ видомъ неизъяснимаго изступленія, щипалъ и толкалъ Митродору, проклиналъ весь свтъ вкуп со всякими благими начинаніями, утверждалъ, что Россія только и жаждетъ новаго Аракчеева, который вымелъ бы всю эту… Онъ не доканчивалъ, встрчая упорный взглядъ сына, но за то начиналъ жалобно хныкать и причитать, что человчество со всми упованіями своими достойно подлой, зловонной ямы, что ничего оно не придумало и ничему со временъ Каина и Авеля не научилось. И Максимъ уже понималъ, что старикъ подразумваетъ здсь и Митродору, пересушившую ему котлетку, и книгопродавца Вольфа, не сдлавшаго 20 процентовъ скидки, и убытокъ отъ гуртовъ, и Илью Евсича, продешевившаго на овс, и дрянное тявканье россійскаго прогресса, смнившее побдоносный гулъ памятныхъ старику шестидесятыхъ годовъ, и, больше всего, докторовъ, безсильныхъ совладать съ его болзнью.

И точно, болзнь двигалась неслышными, предательски медленными, но роковыми шагами. Явились острыя боли, пронизывающія насквозь, какъ стрла, явился нестерпимый зудъ во всемъ тл, усилилась и упорно держалась рзко выраженная желтуха. И, наконецъ, одинъ изъ докторовъ увелъ Максима въ дальнюю аллею сада и ршительно заявилъ ему, что надежды нтъ.

Не забыть Максиму этого заявленія! Словно какая бездна разверзлась передъ нимъ, враждебно зіяя и переполняя всю его душу нестерпимымъ чувствомъ ужаса, все похолодло въ немъ и мучительно сжалось. И тогда только онъ понялъ во всей сил, какъ любилъ отца и какія крпи связывали все его существованіе съ этимъ ‘болтуномъ’, съ этимъ ‘нытикомъ’, какъ иногда называлъ онъ его въ порыв раздраженія.

А въ тонъ и гармонію съ внутреннимъ холодомъ, обнимавшимъ Максима, грустно и томительно умирала природа. Липы и березы опали, голыя поля простирались печально, въ блесоватомъ неб съ жалобнымъ крикомъ тянулись запоздавшіе журавли, тоскливый втеръ визжалъ въ деревьяхъ, непріятно сквозящихъ, высокій старый дубъ сиротливо стоялъ надъ сморщеннымъ прудомъ, медлительно роняя въ него свои послдніе, рыжіе, подернутые болзненнымъ багрянцемъ листья.

Наступило тягостное время. Снова, какъ и въ ту памятную для молодаго Шигаева зиму, заголосили безпрестанныя вьюги и крутые сугробы отрзали усадьбу отъ всего міра. Въ низенькихъ комнатахъ, бывало, заваленныхъ книгами, теперь поселилось уныніе. Вмсто свободныхъ рчей и однообразнаго шелеста печатной бумаги подъ руками отца или сына, слышался мрный стукъ маятника, печально отбивающаго тактъ, скрипли ставни подъ напоромъ буйной погоды, да завывалъ въ труб втеръ. Изсохъ, сморщился, истерзался Григорій Пахомычъ. По цлымъ часамъ лежалъ онъ недвижимо на широкой двуспальной кровати краснаго дерева и точно прислушивался къ чему-то, точно слдилъ за постепеннымъ ходомъ внутренняго разложенія, за ослабленіемъ мысли. Иногда же начиналъ шептать, бормотать невнятныя слова. Максимъ быстро подходилъ къ кровати, наклонялся, прислушивался, пересмягшія губы больнаго слабо шевелились, по лицу, точно выкрашенному охрой, пробгала легкая судорога.

— Вы звали, папенька?— тихо спрашивалъ Максимъ.

— Нтъ, дточка, это я такъ, — отзывался больной, медленно размыкая слезящіеся глаза,— вспомнилъ я кое-что. Старину свою вспомянулъ. А? Максимушка? Жизнь-то какъ пробжала? Неужто, подлинно, садъ она заглохшій, какъ у Шекспира сказано? Садъ! Репьевъ-то, репьевъ-то сколько въ нашемъ русскомъ саду. Расчистить бы, искоренить бы!— И посл краткаго молчанія вдругъ странно оживлялся и говорилъ скоро и тревожно:— Тлнность, суета! ‘Умъ нашъ не шагаетъ міра за границу!’ Ничего не доказано, ничего неизвстно! Брось, Максимушка, брось, прилпляйся къ людямъ. Ахъ, сколь трудно отъ людей отбиваться!— И, немного спустя, разражался громкими стонами.

Наступали взрывы отчаянія, страха и слезъ, богохульнаго ропота и злобнаго ожесточенія, боязливой покорности и тоски. Голова мутилась у Максима. Что длать? За что взяться? Куда броситься за помощью? Сердце его истекало кровью отъ несказанной жалости. Нужны были усилія, чтобы самому сдержать отчаянные крики. И онъ выбгалъ на крыльцо, подставлялъ въ упоръ морозному втру воспаленное лицо свое и съ застывшими слезами, съ голосомъ, охрипшимъ отъ заглушенныхъ рыданій, возвращался.

— Максимушка!— подзывалъ его робкій и дрожащій голосъ отца,— аль намъ за знахаркой послать въ Долгушу? аль ужь не надо докторовъ-то? Можетъ, и полегчаетъ, можетъ, мн и отлегнетъ отъ знахарки-то, а? Вотъ и Митродора говоритъ… Такъ ты говоришь, дюже помогаетъ, Митродорушка?

— Да чегожь, коли сомовскаго дьякона съ смертной постели подняла! Что-жь не помогаетъ!— отвтствовала Митродора, сурово сдвигая свои косматыя брови.

— Вона! такъ какъ, Максимушка? Помнишь, милушка, Гамлетъ-то, принцъ датскій: ‘есть много на свт, пріятель Горацій’… а?

И на Максима обращались глаза, безпомощные, испытующіе, будто вымаливающіе пощады,— глаза человка, мучительно сознающаго приближеніе смерти.

Въ ночь подъ Крещенье Григорій Пахомычъ умеръ на рукахъ знахарки изъ Долгуши и Максимъ сначала перехалъ въ городъ къ тетк, потомъ на хуторъ. Все существо его было потрясено и несказанная тоска ходила за нимъ слдомъ. Докторъ, угадавшій болзнь отца, посылалъ его на Кавказъ, совтовалъ пожить въ Кисловодск, предписывалъ развлеченія.

— Въ нашемъ волчьемъ углу и безъ причины заболешь,— говорилъ онъ, злобно сжимая зубы и вспоминая при этомъ безконечную войну свою съ предсдателемъ земской управы,— тамъ хоть людей настоящихъ увидите, не папуасовъ!

Максимъ сначала отмахивался съ какимъ-то испугомъ, ссылался на запутанныя дла, на хозяйство, но кончилъ тмъ, что самъ прилпился къ этой мысли, заказалъ жидку Шехтеру новую пару платья, купилъ чемоданъ, упросилъ тетушку навщать Шукавку и хуторъ и, съ грхомъ пополамъ, дождавшись начала покоса, ухалъ въ Кисловодскъ.

— Ступай, опамятуйся на людяхъ!— благословила его тетушка и съ обычною своею суровостью добавила, украдкой смахивая непослушную слезинку:— Больно ужь вы передъ часомъ-то смертнымъ жидки, погляжу я на васъ.

V.

— Горы!

Шигаевъ вздрогнулъ и открылъ глаза.

— Горы, Юлія, вставайте!— громко и восторженно говорила Мара Петровна, поспшно выходя изъ вагона и на ходу накидывая на себя плащикъ.

Шигаевъ бросился вслдъ за нею. Крпкая, утренняя свжесть пахнула ему въ лицо. Въ воздух разливался жидкій и разсянный полусвтъ. Кругомъ развертывалась степь, влажныя тни лежали повсюду, въ лощинахъ тускло серебрилась роса. Вправо волновались холмы, убгая въ безконечную глубь пасмурнаго западнаго неба. На восток медленно и робко загоралась заря. И вотъ, прямо противъ зари, но мр того какъ бжалъ поздъ, рзко и величаво вырастали отдльно стоящія горы. Странно и хорошо было смотрть на эти громады, замыкавшія широкую степную плоскость. ‘Словно скирды!’ — подумалъ Шигаевъ, увидвъ въ первый разъ ихъ острыя вершины.

— Это знаете что?— обратилась къ нему Вохина, указывая въ пространство,— это Верблюдъ-гора. Это Быкъ… А вонъ смотрите, точно иголка торчитъ: Кинжалъ-гора!… Это Зминая, на ней, говорятъ, зми водятся, да никто ихъ не видалъ… А вонъ Бештау.. Бешту, какъ зовутъ татары… видите, видите, точно монашенская скуфейка вылзаетъ!

— Какъ хорошо!— воскликнулъ Шигаевъ.

— Не правда ли?— съ живостью отозвалась Вохина и между ними завязался разговоръ.

— Вы въ первый разъ дете сюда?… Я въ третій, но прежде не приходилось съ этимъ поздомъ,— добродушно говорила она, невольно возвышая голосъ, заглушаемый стукомъ колесъ.— Очень хорошо. Какъ вырвешься изъ городской сутолоки, какъ поглядишь на эти горы, такъ тебя и встряхнетъ всю.

— Позвольте васъ спросить: вы изъ Петербурга-съ?

— Оттуда.

— Я вотъ изъ Воронежской губерніи… изъ степей-съ… и, дйствительно, превосходно!

— Вы тоже на Минеральныя?… Юлія, да идите же!… Жако, Жако, соня!

— Да, я предполагаю въ Кисловодскъ… доктора Кисловодскъ предпочитаютъ… Ваши спутники спятъ очень крпко-съ.

— Въ Кисловодскъ? Хорошее мсто. Но, вдь, туда грудныхъ больше?— съ нкоторымъ удивленіемъ сказала она, посмотрвъ на плотную фигуру Шигаева.

— Совершенно врно-съ. Но ежели нервы, тоже, кажется, въ Кисловодск…

— Разыщите тамъ Тереховскаго, есть такой отставной капитанъ: у него должны быть дешевыя квартиры… Да идите же, Жако!… Мы тоже, вроятно, скоро передемъ туда… Можетъ, встртимся,— и вдругъ, торжественно указывая въ даль, промолвила:— Вонъ Эльборусъ!

Шигаевъ взглянулъ и въ изумленіи раскрылъ глаза.

— Да разв?…— пролепеталъ онъ.

Въ необыкновенной дали, владычествуя надъ огромнымъ пространствомъ, сіяли снговыя вершины. Величественно воздвигаясь на холмистомъ подножіи, он необыкновенно высоко загромождали небо своими пирамидальными очертаніями. Но голубыя тни такъ нжно сквозили въ нихъ, такимъ тонкимъ румянцемъ алла сторона, обращенная къ востоку, что Шигаевъ долго отказывался врить Мар Петровн, долго думалъ, что это облака, причудливо озаренныя восходящимъ солнцемъ.

— Удивительно!— прошепталъ онъ, наконецъ.

Вышла заспанная Юлія. Преодолвая звоту и поминутно вздрагивая отъ свжести, она съ недовольнымъ видомъ спросила:

— Гд же Эльборусъ? Вотъ это неподвижное облако?— И нсколько минутъ смотрла молча.— Довольно эфектно… А здсь какія горы?… А! это и есть Бештау… Гд же Богданъ Мемнонычъ съ этимъ господиномъ?

— Должно быть, спятъ еще. Но смотрите же, смотрите, что за прелесть!

Появишійся Пленушкинъ немедленно согласился съ нею.

— Да-а,— произнесъ онъ съ оттяжкой и смхотворно заморгалъ своими дремлющими глазками,— да, это я вамъ доложу,— и вдругъ, вставъ въ позу, закричалъ съ притворною чувствительностью:

И надъ вершинами Кавказа

Изгнанникъ рая пролеталъ,

Подъ нимъ Эльбрусъ, какъ грань алмаза…

— И врете, — безцеремонно остановила его Зиллоти,— вы Лермонтова-то только, должно быть, и знаете, что по либретто.

— Позвольте-съ!… Но почему вы думаете, что я не знаю? Мара Петровна, вдь, Эльбрусъ… Эльбрусъ, какъ грань алмаза?

— Отстаньте, Жако.

— Подъ нимъ Эльбрусъ, какъ грань алмаза,— продолжалъ Пленушкинъ, торжественно размахивая руками,— красой нездшнею сіялъ…

Все было тихо… лсъ и горы

Молчали въ сумрак ночномъ…

— Это вы изъ Подъ вечеръ осени ненастной, — замтилъ Шигаевъ, скромно улыбаясь.

— Не можетъ быть!

Двицы расхохотались. Мара Петровна даже голову запрокинула въ порыв охватившей ее смшливости, Пленушкинъ вторилъ имъ, широко оскаливая свои бурые зубы, Шигаевъ тоже засмялся. И всмъ показалось въ эту минуту, что они уже не такъ чужды другъ другу, какъ были чужды вчера, что между ними есть какая-то связь, располагающая къ общенію. Это ясное утро, горы въ отдаленьи, эта степь, широкимъ холстомъ пробгающая мимо, и, пуще всего, этотъ взрывъ добродушнаго смха точно въ полусн напомнили имъ какое-то хорошее, доврчивое время,— время давно минувшее и, казалось, основательно погребенное подъ грудою различныхъ наслоеній: гордости, привычекъ, предразсудковъ, условныхъ понятій о человческихъ отношеніяхъ и мелочной житейской чепухи. И всмъ имъ почудилось,— однимъ на нсколько мгновеній, другимъ прочне и глубже,— будто какая-то тягостная ноша свалилась съ нихъ въ виду этой природы, озаренной молодымъ и свжимъ блескомъ, и что вчерашній день, вчерашніе интересы, скорби и заботы слились вонъ съ тмъ сумракомъ, угрюмо отступающимъ къ сверу, и впереди готово наступить что-то бодрое, трезвое, возвышающее душу, не похожее на вчера.

——

На слдующій день, было еще рано, когда утомленный Шигаевъ пріхалъ въ Кисловодскъ и, покинувъ на станціи свои вещи, отправился разыскивать отставнаго капитана Тереховскаго. Домъ, гд находилась квартира капитана, показали ему скоро, квартиру тоже не трудно было найти, опрятный флигелекъ, выкрашенный голубою краской, явственно выдлялся въ глубин дворика, гд возвышалось нсколько абрикосовыхъ деревьевъ и густыми купами расли черешни, несравненно трудне было проникнуть къ квартир. Цлая стая шаршавыхъ собаченокъ съ ожесточеннымъ лаемъ окружила Шигаева, растрепанная баба, съ подоткнутымъ подоломъ, въ какомъ-то изступленіи гонялась за курицей, бросая въ нее огромнйшимъ полномъ, здоровенный малый, въ красной распоясанной рубах, раздуваемой втромъ, въ свою очередь, носился по двору, усердно загребая пыль сапогами, оступаясь на крутыхъ поворотахъ, съ азартомъ ломая черешникъ, чумазыя дти прыгали и кривлялись, отчаяннымъ визгомъ способствуя травл. Звонкій лай собакъ, тревожное кудахтанье взъерошенной и ополоумвшей курицы, крики бабы съ подоткнутымъ подоломъ и распоясаннаго малаго, непомрный визгъ дтей, глухіе удары полна, попадавшаго въ стны, трескъ черешника такъ и оглушили Шигаева. И, покрывая весь этотъ содомъ, пронзительно раздавался изъ окна невроятно тонкій женскій голосъ:

— Митька! Колька! не я вамъ говорю? Идите уроки учить! Алешка, не смй гоняться за курицей!… Мавра, Мавра! да ты угорла, въ стну-то бузуешь!… Окно расшибешь!… Я теб говорю, оглашенная, окно расшибешь!… Колька, чертенокъ, глаза выстегнешь хворостиной!

Никто не обращалъ на этотъ голосъ ни малйшаго вниманія: ‘Тррахъ, трррахъ!’ — громыхало полно.— ‘Держи, держи ее, дьявола,— въ неописуемомъ азарт вопили большіе и малые, — лови!… бей!… Хватай, Колька, за крыло… норови подъ ноги… подшибай!.. накрывай въ кустахъ!’

— Сосипатръ Василичъ, Сосипатръ Василичъ!— закричалъ тотъ же невроятно тонкій голосъ, — господинъ какой-то пришелъ!… Выйдите къ нему… квартиры есть, одна комната есть… Колька! Митька! не вамъ говорятъ? Идите уроки учить!…Мавра! Мавра!…

Къ Шигаеву вышелъ изъ-за черешень человкъ неопредленныхъ лтъ, въ резиновыхъ калошахъ на босу ногу и въ пальто въ накидку, съ трагически насупленнымъ лицомъ и румянымъ ртомъ, на которомъ вовсе не кстати лежала ядовитйшая улыбка.

— Идите,— закричалъ онъ изъ-за шума,— вы не бойтесь, что они для контенансу брешутъ… Пошли прочь!

— Вы господинъ Тереховскій?— спросилъ Шигаевъ, высоко приподымая шляпу.

— Нтъ, я не Тереховскій, я Талдыкинъ, Сосипатръ Талдыкинъ,— повторилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ.— Что изумляетесь? (Шигаевъ и не думалъ изумляться). Но это все равно.

— Нельзя ли мн помщеньице? Мн сказали…

— Молчать, цыцъ, маршъ по мстамъ!— загремлъ чей-то голосъ за спиной Шигаева.

Онъ съ испугомъ оглянулся и тотчасъ же догадался, что этотъ горластый, ужасно вращающій сердитыми глазами человчекъ въ военномъ кител на самомъ-то дл и есть капитанъ Тереховскій. Все сразу стихло, собаки, виновато понуривъ головы, улеглись, виляя хвостами, дти со смхомъ разсыпались, распоясанный малый удалился въ конюшню. Впрочемъ, курица была уже изловлена и подоткнутая баба съ торжествомъ влекла е въ кухню.

— Вотъ комната нужна,— небрежно проронилъ Талдыкинъ, обращаясь къ капитану.

— Нельзя ли мн помщеньице? Мн сказывали, что у васъ найдется-съ,— робко подтвердилъ Шигаевъ и, опять взмахнувъ своею широкополою шляпой, поднялъ глаза на сердитаго капитана и съ удивленіемъ увидалъ, что чернявое капитанское лицо, изнизанное рябинами, являетъ видъ добродушнйшей застнчивости.

— Очень радъ-съ,— вымолвилъ капитанъ, крпко пожимая руку Максима,— но я, право, не знаю… какъ вотъ Сосипатръ Василичъ… Сосипартъ Василичъ, вы какъ думаете? Будетъ ли вамъ удобно?… Видите ли, есть одна комнатка, по правд сказать не важная комнатка., но она вотъ рядомъ съ ними, и я, право, не знаю…

Шигаевъ, недоумвая, обратился къ Талдыкину. Тотъ смотрлъ такъ, словно на великій подвигъ готовился, торжественно и мрачно, однако, промолвилъ съ видомъ худо скрытаго великодушія:

— Странное дло! Я, кажется, не баричъ какой-нибудь, чтобъ стснять человка.

— Такъ сдлайте одолженіе, — ласково пригласилъ капитанъ,— посмотрите, пожалуйста… можетъ, и понравится комнатка,— и вдругъ, увидвъ празднаго Кольку, засунувъ палецъ въ ноздрю, смотрвшаго на Шигаева, рявкнулъ съ прежнимъ выраженіемъ свирпости:— Ты опять урока не учишь, мерзавецъ? Маршъ!— Но мальчишка проворно вильнулъ на это задомъ и, хихикая, скрылся въ черешняхъ.— Дикій народецъ… шапсуги!— улыбаясь, произнесъ капитанъ, обращаясь къ Шигаеву.

Комната выходила дверью прямо на балконъ и понравилась Шигаеву. Но не успли еще они выйти изъ нея, какъ за тонкою перегородкой раздались чистыя и звонкія рулады:

Б-бэдный конь въ пол па-алъ

Я б-бэгомъ добжа-лъ…

О-то-при-и-ите!.. о-о-о… оа-оа… о!… ни… оэ!…

и женскій голосъ громко и скоро затараторилъ:

— Фелисата Ивановна! Ахъ, голубушка, Фелисата Ивановна… да идите же скорй, Фелисата Ивановна!… Приколите мн, пожалуйста… Не криво сидитъ, какъ думаете?… Вы еще не видали на мн этого лифчика? И кофточки не видали? Не правда ли, какая миленькая?… Ахъ, Боже мой, я и забыла мои браслеты, душечка Фелисата Ивановна, достаньте, пожалуйста, браслеты, вонъ изъ той шкатулки… и духи… и перстенекъ тамъ съ опаломъ… не правда ли, какая прелесть этотъ опалъ?.. И пудру… merci!… ‘Б-бэдный конь въ пол на-алъ, я б-бэгомъ добжа-алъ… о-то-при-и-и-те! ‘

Талдыкинъ язвительно усмхался.

— Пвица у насъ стоитъ, прекраснйшая особа,— какъ бы извиняясь, сказалъ капитанъ.— Вы не изволили слышать ее въ Петербург? Извстная пвица Рюмина.

— Какъ же не извстная,— насмшливо отозвался Талдыкинъ,— съ мартовскими котами на одной крыш упражняется!

— Нтъ, что же, Сосипатръ Василичъ, кром шутокъ, она довольно извстная! Конечно, не знаменитость.

— Весьма.

— Но у ней хорошій контральто.

— Благой матъ у нея, а не контральто.

— Ну, ужь вы… вы всегда,— добродушно возразилъ капитанъ,— вы все осудите, Сосипатръ Василичъ, вдь, ишь что выдумали: благой матъ!— и онъ съ удовольствіемъ засмялся.

— Какая же цна будетъ за комнату?— спросилъ Шигаевъ, тоже улыбаясь острот Талдыкина.

— Право, и не знаю, что съ васъ… комнатка, по правд сказать, не важная… и какъ ужь съ ней…

— Тридцать рублей! тридцать рублей!— задорно завопилъ знакомый Шигаеву неимоврно тонкій женскій голосъ, и ужасно возбужденная особа, въ грязномъ ситцевомъ капот, съ растрепанною книжкой въ рукахъ и чайнымъ полотенцемъ черезъ плечо, моментально появилась среди нихъ.— Меньше никакъ невозможно,— повторила она, враждебно наступая на Шигаева.— Вонъ у Махлая дороже отдадите. У Смирнова такая комната за сорокъ ходитъ. У Махлая и самовара не добьешься, и покоя никакого нтъ, еще вчера чахоточнаго похоронили, чахоточный померъ!… И пейзажа нтъ такого, какъ у насъ, и прислуга армяшки!

— Ну, Фелисаточка, Махлай ближе къ галлере, — убдительно замтилъ капитанъ.

— А на что имъ галлерея… пыль-то глотать? Она и отъ насъ, галлерея, не за версту!… Вы вчно съ глупостями, Онисимъ Нилычъ!… Ни копйки меньше невозможно, хотите берите, хотите — нтъ. У насъ квартиранты всегда найдутся… мы не изъ какихъ-нибудь нуждающихся!

Шигаевъ поспшилъ согласиться. Особа круто остановилась и, не зная, что сказать, жадно впилась въ него глазами.

— Деньги за мсяцъ впередъ!— ршительно добавила она.

— Нтъ, зачмъ же-съ, позвольте! Отстань, Фелисата Ивановна!— въ смятеніи выговорилъ капитанъ, покраснвъ, какъ піонъ. Но Шигаевъ подалъ деньги и Фелисата Ивановна проворно сунула ихъ въ карманъ.

— Когда же передете?— спросила она, быстро мняя враждебный тонъ на сладкій и вкрадчивый и расплываясь въ любезной улыбк,— сейчасъ? Пожалуйте хоть сейчасъ. Ваши вещи на станціи? Што же, это можно будетъ послать, мы всегда рады услужить постояльцамъ, не какъ другіе хозяева. Антипъ!… Вы дайте ему на чай, онъ и донесетъ вамъ. Антипъ! Сосипатръ Василичъ, пошлите, пожалуйста, Антипа.

— Ахъ, Фелисаточка!— съ неудовольствіемъ перебилъ капитанъ и, вжливо остановивъ Талдыкина, самолично отправился за Антипомъ.

Талдыкинъ проводилъ Шигаева до воротъ. Впрочемъ, собаки теперь уже не лаяли на Максима, а какъ ни въ чемъ не бывало помахивали пушистыми хвостами. ‘Мы, вдь, это такъ себ, только для шутки брехали-то на тебя!’ — какъ будто говорили он своими смющимися глазами. Откуда-то вынурнулъ Колька, съ наглымъ видомъ прокатился колесомъ у самыхъ ногъ Шигаева и, высунувъ ему языкъ, со смхомъ скрылся. Шигаевъ притворился, что не замтилъ этой выходки, но мысленно обозвалъ ее ‘враждебною демонстраціей’.

— Какова баба-то?— сказалъ Талдыкинъ, посмотрвъ искоса на Шигаева.

— Если не ошибаюсь, съ госпожей Коробочкой нкоторое иметъ сходство?

— Съ какой Коробочкой? А, это вы изъ Гоголя. Ну, батенька, не знаю… а что гадина она вопіющая, это врно.

— А какое ваше мнніе относительно капитана?— полюбопытствовалъ Шигаевъ.

— Тряпка,— презрительно процдилъ Талдыкинъ,— совершеннйшая ветошка! Вы думаете, онъ и на самомъ дл сердился, когда кричалъ-то? Ничуть, это онъ напускаетъ на себя. Гд ему! Онъ и въ отставку-то вышелъ, когда въ Сванетію посылали черкесовъ усмирять: какъ я, говоритъ, ни за что, ни про что, живыхъ людей окаянной смерти буду предавать?

Въ это время приблизился и капитанъ.

— Извините, пожалуйста,— съ видомъ смущенія сказалъ онъ Шигаеву,— вотъ малый пойдетъ за вами, — онъ понизилъ голосъ,— и вы, сдлайте одолженіе, не давайте ему на чай: я дамъ ему… я дамъ… мн, право, совстно, простите, пожалуйста!— и онъ опять крпко сжалъ руку Шигаева.

Очутившись за воротами, Максимъ снова услыхалъ визгливый голосъ Фелисаты Ивановны:

— Мавра, Мавра! не теб говорятъ? Цыплятъ накорми! Колька, поганецъ, въ песк не смй возиться!… Митька, оглашенный!… Да уйми ты ихъ Господа ради, Онисимъ Нилычъ!

Засимъ слдовалъ грозный окрикъ капитана:

— Колька, Митька! маршъ! молчать!

— О-то-при-и-и-те… отопри-и-и-те-е-е!— вопіяла пвица.

‘Н-да, кажется, влетлъ я’,— подумалъ Шигаевъ, но вспомнилъ пріятное лицо капитана, вспомнилъ мрачнаго Талдыкина, такъ горько и насмшливо смотрящаго на вещи (‘должно быть, очень уменъ!’), и понемногу утшился. Шедшій сзади его Антипъ подпоясывался на ходу и безпричинно осклаблялся, онъ соображалъ: сколько новый постоялецъ выдастъ ему на водку.

Устроившись въ своей комнат и заручившись расположеніемъ Антипа, Шигаевъ, по его указаніямъ, спустился въ паркъ и длинными, запутанными аллеями вышелъ прямо къ галлере. Стоялъ часъ поздняго обда и публики почти не было. Это было на руку Шигаеву. Онъ, съ необычайною для себя смлостью, обошелъ галлерею, освдомился у сторожа, когда играетъ музыка, купилъ у двицы, сидящей около шкафтича, нумеръ газеты, сълъ пирожокъ съ абрикосами, посмотрлъ какъ бурлитъ и волнуется нарзанъ въ кругломъ бассейн, огороженномъ высокою ршеткой, вспомнилъ при этомъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ Героя нашего времени и, записавшись въ контор, тутъ же взялъ ванну. Посл ванны прислужникъ заявилъ ему, что ‘обнаковенно господа вшаются съ прізда’, и, размягченный полтинникомъ, самъ проводилъ его къ всамъ, гд толстенькій и подвижной человчекъ нашелъ въ немъ 4 п. 29 ф., за что и получилъ соотвтственную мзду. Потомъ Максиму указали погребокъ, гд готовятъ шашлыкъ, продаютъ осетинскій сыръ и кахетинское вино, онъ и вину, и сыру, и шашлыку отдалъ подобающую честь и въ благодушномъ настроеніи возвратился домой, мечтая о самовар и о скорйшемъ знакомств съ людьми. Особливо Сосипатръ Талдыкинъ привлекалъ его.

И всмъ его желаніямъ суждено было исполняться въ тотъ день. Капитанъ встртилъ его радостнымъ восклицаніемъ и пригласилъ подъ черешни пить чай. Тамъ Шигаевъ встртилъ цлое общество. На стол возвышались бутылки съ кахетинскимъ, лежали коробки съ конфектами, желтлъ нарзанный ломтиками сыръ. Фелисата Ивановна, въ пышномъ плать съ какими-то балаболками, въ рыжемъ шиньон, рзко отличающемся отъ ея собственныхъ жиденькихъ и темныхъ волосъ, торжественно дйствовала чайникомъ и держала себя ршительною барыней. Визгливости не было и слда въ ея голос, манеры были медленны и самодовольны. Вс три мальчугана, въ русскихъ рубашечкахъ съ манжетками, стояли за ея стуломъ и жадно уписывали конфекты и бутерброды. Близъ самаго стола заливалась неудержимымъ смхомъ двочка по росту, но по чертамъ миловиднаго личика довольно уже пожившая женщина, поминутно обмахиваясь веромъ и при каждомъ движеніи звякая браслетами и цпочками, сверкая несмтнымъ количествомъ перстней и колецъ.

— Мадмазель Рюмина, — вымолвилъ капитанъ и выжидательно посмотрлъ на Шигаева.

Зардвшійся Максимъ поспшилъ отрекомендоваться и съ боязливою осторожностью пожалъ протянутые ему крошечные пальчики.

Затмъ сидла еще какая-то барыня, прямая и неподвижная, точно ее вставили въ футляръ, съ лицомъ апатичнымъ и невыразительнымъ, но, между тмъ, очень важная и съ великолпнымъ бантомъ на груди. Капитанъ не счелъ нужнымъ называть ее и только ткнулъ рукой по ея направленію. Шигаевъ мысленно воскликнулъ: ‘Вотъ тупорылая!’ — и тоже ограничился однимъ поклономъ. Сгорбившійся Талдыкинъ сидлъ все въ томъ же пальто въ накидку, въ тхъ же резиновыхъ на босу ногу калошахъ и угрюмо смаковалъ кахетинское. Шигаева усадили рядомъ съ нимъ. Онъ отъ вина отказался, но попросилъ чаю и, въ застнчивости наклонившись надъ стаканомъ, сталъ прислушиваться и внутренно одолвать свое смущеніе. Обращаясь къ барын въ футляр, Фелисата Ивановна тихо вела съ ней разговоръ, полный недомолвокъ и подразумваній.

— Нтъ, вообразите, каковъ этотъ графъ де-Морансе! Я никакъ не ожидала отъ него подобной низости, — восклицала она, быстрымъ движеніемъ вытирая потъ съ лоснящагося лица.

— Но, я думаю, тутъ главное вліяніе имла Коралія Розелье,— отвтствовала дама въ футляр.

— Ахъ, не говорите этого, Таисія Захаровна. Если ужь кого обвинять, такъ маркизу Доралисъ де-Флавакуръ!

— А Мигеленъ, а самъ г. Мигеленъ? Вы забыли, Фелисата Ивановна, г. Мигелена!

— Да, и самъ… Но что за герой этотъ Роже Ливорикъ! Ахъ, какой восхитительный герой!

— И Жюльета… помните любовное объясненіе?

— Да, да, и Жюльета!

— А вы читали Петлю на шею, Фелисата Ивановна?

— Ахъ, нтъ!… Интересно? У васъ есть? Пожалуйста, душечка, пришлите. Я теперь Кредиторовъ эшафота дочитываю, польстилась на заглавіе, но мн не особенно нравится. А есть у васъ Убійство въ маскарад? Ужасно хвалила Лопоухова… вы, душечка, и эту пришлите, ежели у васъ есть…

И потомъ переходили къ другой матеріи, жаловались на дороговизну и на лавочниковъ.

— Вы только подумайте, душечка Таисія Захаровна, — внятно шептала Фелисата Ивановна, — вотъ эти конфетки-то, кругленькія-то, шесть гривенъ за фунтъ! Три фунта купила, имъ и вс два цлковыхъ… Сыръ этотъ восемь гривенъ… можете себ вообразить! Алешк часики купила, самые простые часики… Алеша, поди, покажи свои часики… Семьдесятъ копекъ!

Таисія Захаровна съ сожалніемъ почмокивала губами, покачивала головой, испускала сочувственные ‘ахи’, но глаза ея завистливо мерцали, взирая на Фелисату Ивановну, и, какъ видно, великолпно разбирали бахвальство, сквозящее въ притворномъ сокрушеніи Фелисаты Ивановны.

— Ну, голубчикъ, ну, Онисимъ Нилычъ, ну, что же этотъ Бекарюковъ? Ну, разскажите!— жеманничая и длая глазки, приставала къ капитану Рюмина.

— Что-жь, Бекарюковъ? Бекарюковъ человкъ положительный,— со смхомъ сказалъ капитанъ.— Какъ, говоритъ, споетъ намъ ‘дива’ партію свою изъ Фауста, такъ и будетъ пикникъ съ бенгальскимъ освщеніемъ… Въ противномъ же случа, ни-ни.

— Ха, ха, ха!… ахъ, несносный!… дива!… изъ Фауста!… ха, ха, ха!… Но если я не могу… если у меня горло болитъ?… Долженъ же онъ понять это, наконецъ!— Рюмина кокетливо топнула ножкой, но потомъ вдругъ откинулась и, закрываясь веромъ, снова захохотала,— изъ Фауста!… Бекарюковъ!… ха, ха, ха!…

Шигаевъ ничего не понималъ и чувствовалъ себя неловко.

— Въ настоящій сезонъ Кисловодскъ, кажется, не особенно оживленъ-съ, не особенно походитъ на курортъ?— спросилъ онъ Талдыкина, легонько кашлянувъ въ руку.

— Чего это?

— На курортъ, говорю…

— Мало тутъ всякой сволочи набито!

— Ахъ, ахъ, мосье Талдыкинъ, какія у васъ выраженія!— съ гримаской воскликнула Рюмина и сейчасъ же смягчила эту гримаску обворожительною улыбкой.— Значитъ, и вс мы… и всхъ насъ… ха, ха, ха!

— Сосипатръ Василичъ у насъ настоящій римскій Ювеналъ,— съострилъ капитанъ.

— Ну, какъ же иначе вашего Бекарюкова обозвать?— возразилъ Талдыкинъ.

— Ахъ, нтъ, онъ добрый! ахъ, какъ мо-о-ожно!— растягивая слова, восклицала Рюмина и, замтивъ пушинку на рукав своего щегольскаго платьица, начала осторожно снимать ее и ужасно напомнила Шигаеву чистоплотную кошечку Милку, любимицу его тетушки.

— Вы студентъ?— отрывисто спросилъ Талдыкинъ.

Максимъ догадался, что вопросъ относится къ нему, отвтилъ отрицательно и невольно сдлалъ виноватое лицо.

— Я думалъ, студентъ: шляпа-то у васъ…— и, понизивъ голосъ, пробормоталъ:— очень здсь мало интеллигентныхъ людей съ хорошимъ развитіемъ,— но, вроятно, все-таки, заподозрвъ въ Шигаев ‘интеллигентнаго человка’, тотчасъ же посл чая уединился въ его комнату и просидлъ съ нимъ битыхъ три часа.

Въ конц-концовъ, онъ вндрилъ въ Шигаев и боязливую почтительность къ себ, и нестерпимйшій позывъ къ звот. Съ самымъ однообразнымъ видомъ, однообразно ухмыляясь и пощипывая бородку, однообразно сдвигая и раздвигая сердито нависшія брови, онъ бормоталъ обо всемъ, о чемъ пришлось, хладнокровно обливая все сущее недоброжелательнымъ ядомъ. Къ тому же, онъ говорилъ невнятно и проглатывалъ окончанія словъ. Напрасно Шигаевъ напрягалъ вниманіе, уловляя въ этомъ несомннно язвительномъ поток словъ какія-нибудь цльныя и ясныя очертанія мыслей, мнній, взглядовъ своего собесдника. Эти взгляды мелькали точно лисій хвостъ во время травли и не давались Максиму хоть ты что хочешь. Вниманіе притуплялось, свои собственныя мысли мутились въ немъ, а толку никакого не выходило. Узналъ онъ, впрочемъ, что Бекарюковъ — дрянь, что Бекарюковъ духовное завщаніе поддлалъ, что Бекарюковъ какія-то ‘народныя’ деньги транжиритъ на шампанскомъ (‘да хоть бы шампанское-то было настояще, а то ленинское!’), узналъ онъ, что пиръ у Тереховскихъ состоялся по случаю полученія съ него, Шигаева, денегъ, что ‘эта Фелисатка’ только и дла длаетъ, что конфетки ‘трескаетъ’, да глупыя книжки читаетъ, что тряпка-капитанъ безстыдно потакаетъ ей, да и самъ не прочь нализаться. Узналъ онъ еще, что есть въ Кисловодск какой-то г. Казариновъ, ‘большой блоручка и баричъ, но малый со смысломъ’, и что у этого г. Казаринова есть братъ студентъ-первокурсникъ, котораго Сосипатръ Василичъ не знаетъ, но увренъ, что ‘шелуха какая-нибудь, ибо кто же изъ порядочныхъ пойдетъ по юридическому?’ Но этотъ остовъ талдыкинскихъ рчей безпрерывно переплетался такими выраженіями: ‘Культура! цивилизація! европейцы, чортъ васъ подери!… Награбили казну, понахватали концессій, а сами теперь и лакействуютъ передъ Европой… шельма какая нашлась Европа!’ Кто лакействуетъ? Бекарюковъ? Фелисатка? тряпка-капитанъ? братья Казариновы: и юристъ, и тотъ, что со смысломъ?

Но дальнйшее показывало, что ‘лакействуютъ’ какіе-то они.

— Конституція! Палата депутатовъ!— бормоталъ Сосипатръ,— а сами только и норовятъ, что въ мужицкую мошну лапу запустить. Вонъ въ Современныхъ Извстіяхъ изъ Юхнова пишутъ: сняли мужики у барина покосъ, а сно-то гнилое вышло, а баринъ судомъ съ нихъ… стой!

Максимъ догадывался: ежели судить по нкоторымъ статейкамъ, которыя ему встрчались, отъ ‘лисьяго хвоста’ какъ будто отдавало ‘самобытностью’. Но не тутъ-то было: спустя пять минутъ, ‘лисій хвостъ’ мелькалъ совсмъ въ другомъ направленіи.

— Народность! Самобытность!— ворчалъ Талдыкинъ (слова были приплетены къ свднію о томъ, что Бекарюковъ кичится своимъ ‘мужицкимъ’ происхожденіемъ).— Взять бы этихъ народниковъ, да въ Америку ихъ!… Я бы на нихъ посмотрлъ… я бы на этихъ похвальбишекъ полюбовался! Вонъ въ Новомъ Времени пишутъ изъ Корчевы: мужики взяли, да всмъ міромъ страховыя деньги и пропили… Самобытность!

И когда, наконецъ, ушелъ Талдыкинъ, полусонный Максимъ вздохнулъ полною грудью, но тутъ же поспшилъ подумать:

‘Или я очень изморился, и поэтому не могъ разобраться, или, впрямь, только въ книгахъ есть эти опредленныя убжденія, а на самомъ-то дл иначе какъ-нибудь люди думаютъ… Какъ же?— и съ увренностью присовокупилъ, укладываясь въ постель:— А видно, что уменъ: такъ и ржетъ фактами. И объ Америк, и свысока обо всемъ… Нешто скрывается, виляетъ? Надо добраться ужо… У, вострый языкъ!’

VI.

Кисловодскъ просыпался. Изъ трубъ курился дымъ. Тамъ и сямъ, въ прохладную тнь улицъ, выходили изъ калитокъ женщины, въ пальтишкахъ и кацавейкахъ, съ кринками и лукошками въ рукахъ, и проворною, дловою походкой направлялись къ базару и къ квартирамъ ‘курсовыхъ’. Татары, въ огромныхъ рыжихъ шапкахъ и косматыхъ буркахъ, трусили на своихъ маленькихъ лошаденкахъ, съ любопытствомъ озираясь по сторонамъ. Неуклюжія арбы съ дровами и сномъ медленно вползали въ слободу, распространяя пронзительный и протяжный скрипъ. На дворахъ кухмистерскихъ и гостиницъ слышалась странная смсь татарскихъ, грузинскихъ, армянскихъ, русскихъ, нмецкихъ словъ. Кое-гд мычали коровы, запахъ парнаго молока стоялъ въ воздух. По улицамъ и дорожкамъ, прилегающимъ къ галлере, стекались ‘курсовые’. Вс, кто съ дйствительною серьезностью относился къ своимъ недугамъ, кто по особому несчастію упустилъ сунуть неизбжный полтинникъ прислужнику при ваннахъ и поневол попалъ въ раннюю очередь, кто, наконецъ, ожидалъ особой цлительности отъ самаго горнаго климата и хотлъ наглотаться этой цлительности до пресыщенія,— вс, съ видомъ озабоченности на заспанныхъ лицахъ, въ небрежно накинутыхъ костюмахъ стремились къ источнику, чтобы начать день нсколькими глотками нарзана. Длинная галлерея постепенно оживлялась. Булочникъ Михичъ, сладко позвывая, выкладывалъ пирожки на прилавокъ, переставлялъ бутылочки съ сиропомъ, лупоглазые армяне выставили свои витрины съ серебряными вещами, будто бы кавказскаго, а, въ сущности, нахичеванскаго издлія, за крошечнымъ столикомъ, близъ аркады, пріютился съ своими инструментами часовщикъ-еврей, худосочная двица, вздрагивая съ просонья, открыла шкафъ съ книгами, разложила газеты и фотографическіе виды, костлявыя ‘нарзанщицы’ заняли свои мста около источника и лниво перетирали стаканы. Музыканты, въ красивыхъ костюмахъ терскаго войска, медленно сходились на площадку и, переговариваясь, здороваясь другъ съ другомъ, становились въ кругъ, пробовали инструменты. Прохриплъ меланхолическій фаготъ свою однообразную ноту. Сурово рявкнула труба. Нжно и неувренно пролепетала робкая флейта. Новый день приготовлялся ткать свою безконечную суету.

Проснулся и Шигаевъ. Поспшно вскочивъ съ постели, онъ наскоро одлся, втиснулъ съ нкоторымъ усиліемъ свои неуклюжія ноги въ лаковыя ботинки, торопливо умылся и вышелъ на балконъ. Ясное утро точно улыбнулось ему радостною и торжествующею улыбкой. Голубой воздухъ былъ прозраченъ и насыщенъ свжестью и блескомъ. Кругомъ зеленли горы, тсно обступая долину. Молодые солнечные лучи кротко и весело озаряли ихъ, уподобляя густую траву яркому бархату. У подножія горъ, повитыя тнью, едва сквозя въ деревьяхъ, спали дачи. Только одинъ розовый домикъ съ полукруглою аркадой смло выбгалъ изъ ихъ ряда на встрчу солнцу и кокетливо улыбался, красуясь на возвышенности. Внизу толпился паркъ, наводняя долину густыми волнами темной и неподвижной листвы. Влво тсно сплетались улицы, пестрли крыши, сбгая къ парку, ослпительно сіялъ флюгеръ какой-то бесдки, похожей на башню. Дальше Бургустанскія высоты однообразно замыкали долину, возвышаясь въ неб точно стна. Тонкія золотистыя тучки дымились на нихъ, тихо растворяясь въ пространств.

Звуки просыпающагося дня не доходили до балкона, на которомъ сидлъ Шигаевъ. Все вокругъ погружено было въ безмолвіе. И уже долго спустя, со стороны галлереи взвился печальный голосъ кларнета и, дружно подхваченный оркестромъ, преобразилъ и горы, и небо, и блескъ, разлитый въ воздух, странно и привлекательно оживотворивши ихъ.

Все это было не такъ, какъ нкогда представлялось Шигаеву, — все было проще и неожиданне, все противорчило тому фантастическому Кавказу, который слагался въ воображеніи Максима подъ вліяніемъ книжекъ и поэтически звучащихъ наименованій. Тотъ Кавказъ, еще съ Пятигорска, еще со станціи ‘Минеральныя воды’, предательски началъ тускнть и, вонъ какъ т тучки на Бургустан, безслдно растворяться въ пространств, и Максимъ не безъ грусти помышлялъ объ этомъ и даже не безъ нкоторой внутренней боли. Но то, что было на самомъ дл, скоро утишило эту боль, оттснило ее куда-то далеко въ глубину души и само по себ нравилось Максиму. Славное впечатлніе новизны, испытанное имъ на крылечк вагона, еще не утратило своей власти надъ нимъ. Чувство бодрости, чувство широкихъ ожиданій и какой-то ясности внутри себя все еще владло его существомъ, рзко отличаясь отъ той душевной смуты, которая терзала его на родин и покрывала въ его глазахъ весь блый свтъ траурною пеленой.

— Вотъ я вамъ самоварчикъ приспособилъ,— сказалъ Антипъ надъ его ухомъ.

И ужасно милымъ показался ему этотъ Антипъ со своею осклабляющеюся рожей и волосами, лоснящимися отъ коровьяго масла.

— Спасибо. А хозяева? Али спятъ еще?

— А то какъ же! У насъ на этотъ счетъ сущее безобразіе.

— Чмъ же безобразіе?

— Да какъ же! Вотъ вы ранній теперь,— прямо, Господи благослови, вамъ самоваръ. Маленько погодя, баринъ проснется,— ему самоваръ. Посл барина ‘сама’ знки протретъ,— ей самоваръ. Опосля того Талдыкинъ подымется,— ему новый самоваръ. Это опричь арфистки! Арфистка проснется,— ей еще самоваръ…

— Какая арфистка?

— А Рюмина!

Максимъ разсмялся.

— Арфистки въ трактирахъ,— пояснилъ онъ Антипу,— а Рюмина пвица, въ театр.

— Значитъ, представляетъ? Я въ кеятр-то былъ:, въ Ростов у купца жилъ въ кучерахъ, онъ меня разъ и пошли… здорово ломаются!— Онъ подумалъ немного и прыснулъ:— Неужто же и Рюмина изъ такихъ?

— Изъ какихъ?

— Вышла, этта, женщина въ кокошничк, да к-э-э-къ дрыгнетъ ногами, к-э-экъ затопочетъ… а мушшина ее въ шею, да въ шею.

— Чудакъ! Это ты въ балаган, надо полагать, былъ. Рюмина въ настоящемъ театр, въ большомъ.

— Да въ большомъ-то что же, представленіе, али какъ-нибудь по иному дйствуютъ?

— Поетъ она, псни играетъ.

— Ну, вотъ и выходитъ арфистка,— съ торжествомъ вымолвилъ Антипъ, потомъ обмахнулъ тряпкой бушующій самоваръ и нершительно спросилъ:— А вы изъ Расеи будете?

— Да.

— Я тоже изъ Расеи, амченскій.— Онъ весело тряхнулъ волосами и дружелюбнымъ тономъ присовокупилъ:— И сторонка здсь окаянная!

— Чмъ окаянная?

— А перво-на-перво хоть, татарву взять!… Положимъ, что они замиренные… положимъ, сказать про нихъ нечего: смирный народъ… но ужь какъ ты тамъ его ни верти, все онъ татаринъ… Гарбы-то ихнія видли? Вдь, эдакій ежели скрыпъ да доведись въ нашихъ мстахъ… Но у нихъ, чертей, это въ обнаковеніе: честный, говоритъ, человкъ детъ! Такъ, оголтлый народъ… Али теперь бабъ ихнихъ взять… не видали?… умора!.. Морду себ обвернетъ врод какъ кисеей какой, щелки провертитъ, да и глядитъ въ щелки. А двокъ увозомъ берутъ, воруютъ… сграбастаетъ на конь и айда! Ищи его потомъ… Да еще что!

— У всякаго свой обычай,— вымолвилъ Шигаевъ.— Все-таки, я не пойму, чмъ сторона-то плохая.

— Сказано: ‘чужа дальня, незнакома сторона’, такъ она и есть,— упрямо произнесъ Антипъ.— Козаки теперь эти… одно слово, идолы!… А привольи — овраги, да буераки, да каменье… Ни теб покосу настоящаго, ни теб пашни… Верченая сторона!

— Зачмъ же живешь здсь, ежели плохо?

— Ужь, конешно, изъ-за заработковъ живемъ.

— А много приходятъ сюда на заработки?

— Какой много! Тутъ, вдь,.все сволочь эта: грузинецъ да армяшка… Настоящаго расейскаго народа вовсе, почитай, нтъ въ прислугахъ: ходу ему нтъ сюда. Я и то, ежели разсказать, такъ довольно удивительно какъ попалъ… А заработки ничего себ, заработки хороши. И особливо теперь слободскимъ! Слободскіе, прямо надо сказать, грабежомъ промышляютъ объ эту пору, фаэтонъ ли теперь взять, али хватеру, али купить чего-нибудь,— за все, про все онъ съ тебя шкурку сниметъ. А какъ пойдетъ дло къ осени — и пойдутъ, и пойдутъ!… Свадьбы, гульба, псни, пьянство… унеси ты мое горе!… По пяти сотъ цлковыхъ на свадьб на одной прогуливаютъ!… А все курсовые награждаютъ, все господа… И какъ это имъ денегъ не жалко?… Удивленіе!

— Что же длать-то? Вдь, надо лечиться, если болнъ кто.

— Это ужь врно, что надо,— глубокомысленно подтвердилъ Антипъ, но, увлеченный бсомъ отрицанія, добавилъ:— только, вдь, больше блажь одна…— и вдругъ спросилъ вкрадчиво:— вы, что же, на весь сезонтъ къ намъ, али какъ?

— Да мсяца два хочу пожить.

— Та-акъ. Я это, признаться, на тотъ конецъ… потому мы хорошему постояльцу завсегда рады, хорошій постоялецъ, онъ тебя не обидитъ,— и Антипъ таинственно понизилъ голосъ:— не врод какъ гольтепа какая-нибудь, напримръ, живетъ, живетъ, а хошь бы ломаный грошъ отъ него видали… Да ужь чего!— Онъ съ пренебреженіемъ махнулъ рукой и покосился на затворенную дверь талдыкинской комнаты.— Ужь чего тамъ ждать, коли и жизнь-то его за ради Христа… сапожишекъ, и тхъ нтъ… за хватеру какой мсяцъ не платитъ… Это у насъ баринъ-то такой безсребренникъ, доведись до ‘самой’, она бы его давно, друга милаго, по ше турнула…— и вдругъ сдлалъ скромное лицо, увидвъ приближающагося капитана, и, еще махнувъ тряпкой по самовару на этотъ разъ чисто изъ приличія, поспшно удалился.

— Эге! да вы ранняя птица,— сказалъ капитанъ, привтствуя Шигаева.

— Все вотъ съ Калебомъ вашимъ разговариваю,— весело отвтилъ Шигаевъ.— Чайку не угодно ли-съ?

— Стаканчикъ разв, если позволите… Да вы ужь повремените: я сахару принесу.

— Помилуйте, Онисимъ Нилычъ… пожалуйте-съ!

— Да нтъ, что же это… я ужь съ своимъ… сдлайте одолженіе!

— Боже мой, вы и съ меня положите за сахаръ, что вчера я у васъ потребилъ.

Капитанъ разсмялся, побжденный аргументомъ Максима, и подслъ къ столику.

— Чудесный отсюда видикъ!— сказалъ онъ, съ удовольствіемъ оглядывая окрестность.

— Очень хорошъ. Такъ, знаете, и припоминаются различные эпизоды изъ Героя нашего времени.

— Н-да-съ… Но вы сочиненія Марлинскаго не изволили читать? Признаться, удивительно живописный сочинитель. Мы, бывало, въ Дербент стаивали, дла мало, развлеченія не въ моемъ характер… нтъ-нтъ, бывало, да и откроешь книжечку. И читаешь это, видишь, природа тамъ всякая, Дагестанъ, скалы… да потомъ какъ вспомнишь, что точно… и ты, напримръ, въ Дагестан, и дйствительно горы эти, виды разные, ущелья… Очень даже бывало хорошо. У Лермонтова уже не то-съ… тутъ ужь какъ будто послабе пойдетъ, пожиже-съ… жару этого нтъ, пылу-съ… Но, конечно, въ своемъ род превосходный сочинитель!

Шигаевъ изумился про себя живучести нкоторыхъ литературныхъ вкусовъ и невольно усмхнулся. Капитанъ замтилъ эту усмшку.

— Молодость, конечно,— вымолвилъ онъ, будто оправдываясь.— Вотъ теперь какъ приходится на практической почв дйствовать, такъ не только литературу тамъ какую-нибудь, но и газету недосугъ прочитать. Вотъ жена у меня любитъ, почитываетъ, охотница до книжекъ.

— А вы давно на Кавказ?

— Да ужь есть-таки… при княз Александр Иваныч прапорщикомъ былъ… Эхъ, давненько-съ!… Позвольте еще стаканчикъ.

— Значитъ, помните великую эпопею покоренія Кавказа?— съ торжественностью въ голос произнесъ Шигаевъ.

— Это вы о чемъ изволите? Насчетъ Шамиля? Какже, какже, самъ своими глазами видлъ, какъ князь съ своихъ плечъ шубу ему подарилъ… Лихое было время! грха немало!.. Народъ, можно сказать, крова своего лишился… Но, конечно, необходимость въ своемъ род… А народъ хорошій, честный народъ, пожаловаться на него грхъ. Разумется, душегубы… особливо чеченцы эти… отчаянный народецъ, но, съ другой стороны, всячески можно судить: приди-ка къ намъ нмецъ какой-нибудь, и мы душегубами сдлаемся…— и съ живостью воскликнулъ:— Охъ, не люблю этихъ нмцевъ!… Трудно живется, трудно… но коли нмецъ глазъ не мозолитъ, все какъ-то легче.

— Да чмъ онъ вамъ досадилъ?

— Мн-то?— Капитанъ замялся, поискалъ соотвтствующихъ словъ и, наконецъ, разсмявшись, воскликнулъ:— Чортъ его знаетъ чмъ! Аккуратность эту я его не люблю… чистоплотность эту… претитъ онъ мн, да и шабашъ! Ну что ты хочешь!… А взять ежели въ отдльности, и нмцы хорошій народъ. Вотъ у насъ въ батаре субалтерникъ былъ… антикъ въ своемъ род, достаточно сказать, солдатики изъ боя на своихъ плечахъ вынесли…— и капитанъ даже развелъ руками отъ недоумнія.

— Но жизнь тутъ, кажется, легкая. Не такъ, какъ въ Россіи… Вотъ въ Кисловодск, напримръ, у васъ квартиры, доходы…

— Это что!— съ пренебреженіемъ воскликнулъ капитанъ,— не въ этомъ смысл-съ. Вы знаете Кавказъ? Не знаете? Ну, такъ это золотое дно въ своемъ род, скажу я вамъ. Вотъ теперь въ Кисловодск заводятъ гостиницы, рестораны, разныя шамбръ-гарни… Къ чему это? Чтобъ имть предлогъ грабить? Нажить какой-нибудь рубль? Согласитесь, что это мизерно. Но моя мысль совершенно другая… Позвольте еще стаканчикъ…. Моя мысль устремиться въ горы, разработать ндра-съ….

Онъ стыдливо потупился, устрашенный смлостью своихъ выраженій. Шигаевъ поспшилъ замтить, что, вроятно, эти ‘ндра’ изобилуютъ богатствами. Этого было довольно, чтобы капитанъ воспрянулъ.

— Избыточествуютъ!— въ восторг воскликнулъ онъ.— Нарзанъ… да я самолично видлъ источники въ горахъ… горячій нарзанъ-съ! Видлъ ключи, подходить къ которымъ невозможно отъ различныхъ испареній… и татары лечатся въ нихъ, исцляются… Видлъ залежи сры, селитры… Да что селитра! Золото видлъ… серебро-съ!… А вы говорите: квартиры!

— Но на это потребны капиталы…

— Вотъ то-то и оно-то…— Капитанъ вздохнулъ и сразу утратилъ свою восторженность.— Дйствительно, былъ у меня капиталецъ, не то, чтобъ очень значительный, но рублей съ тысячу. Сошелся я съ однимъ товарищемъ… очень свдущій человкъ. Устроили мы разысканія съ нимъ тутъ вотъ верстъ за восемдесятъ, за Эльборусомъ… поработали, походили… видимъ, тьма тьмущая минераловъ. Сра, желзо, уголь каменный, вы не поврите, наружу лзутъ, ей-Богу съ!… Копнешь мотыкой — сра, копнешь въ другомъ мст — уголь, припадешь къ ключу напиться — пить невозможно отъ желзнаго вкуса… Удивительно! И вотъ такимъ образомъ ухлопали мы денежки и воротились ни съ чмъ.

— Но какъ же ни съ чмъ, ежели такія счастливыя изысканія?

— Подите же! Вонъ Михй Михичъ Бекарюковъ что говоритъ: Петербургъ-де нашихъ нуждъ не знаетъ (‘слово въ слово съ Содомцевымъ’,— подумалъ Шигаевъ, удивленный этимъ сопоставленіемъ),— пишутъ тамъ люди въ кабинетахъ, а что пишутъ — неизвстно. Такъ оно и выходитъ. Былъ у меня пріятель тамъ, когда-то въ одной батаре лямку терли, я ему и пишу: нельзя ли? Край, можно сказать, пренебреженъ, нужно-де вникнуть, найти способъ, обратить вниманіе, пишу: такъ и такъ, молъ, сдланы разысканія, проекты, все вычислено, вымрено, необходимо-де воспособленіе, похлопочи.

— А вашъ пріятель, вроятно, важный человкъ?

— То-есть какъ?… Ахъ, вы насчетъ чина! Да вообще въ Петербург тамъ состоитъ, при министерств. Былъ въ академіи, потомъ служилъ, перешелъ въ штатскую, лицо!… Ну, и дйствительно отвтилъ… Похалъ я, повезъ проекты, да лучше бы и не здилъ!— и капитанъ съ горечью махнулъ рукой.

— Почему же-съ?

— Я и по министерствамъ, я и по капиталистамъ всякимъ,— на однихъ швейцаровъ дв четвертныхъ выскочило, я и по редакціямъ, признаться, нсколько статеекъ даже сочинилъ. Ршительно никакого вниманія!… Глянетъ эдакъ какая-нибудь бестія въ докладную, записку — эге! говоритъ, глянетъ въ проектъ — ого!… только и словъ отъ бестіи… Вы не поврите, возмутительно даже въ своемъ род: ахъ, думаю, чортъ васъ побери, сколько трудовъ, сколько убытковъ и вдругъ — ассаже!… Онъ-де не инженеръ!… Да на какого тутъ дьявола инженеры, когда я самъ, я, Тереховскій, государя моего императора капитанъ, самолично, своими собственными глазами видлъ сру и видлъ уголь, и видлъ желзо?— Разгоряченный капитанъ отеръ платкомъ вспотвшее лицо и, внезапно сконфузясь, докончилъ:— Простите, пожалуйста.

— Помилуйте-съ!… И вс ваши проекты потонули въ Лет?

— О, нтъ, зачмъ же! Вотъ еще годикъ. Подшибусь деньжонками какъ-нибудь и тогда опять. У меня ужь теперь намчена цль. Я вотъ ныньче съ весны снялъ этотъ домишко,— прежде мы жили въ Ставропол, у тестя,— подержусь тутъ, поосмотрюсь и опять въ горы. Да и, кром того, навертывается дльце. Дловъ много! Но, признаться, не по себ мн здсь, душно.

— Но гд же вашъ товарищъ, съ которымъ вы совершали экспедицію?

Капитанъ смутился.

— Онъ тоже оказался не совсмъ чтобы тово… оказался порядочный въ своемъ род мошенникъ, ежели сказать по правд… Но это пустяки, я теперь и одинъ… я ужь примнился къ этому длу. Да у меня, признаться, есть тутъ на примт человчекъ, отставной фейерверкеръ. Это все вздоръ-съ.

— А въ Кисловодск совершенно не стоитъ жить?

— Мизерно-съ. Гостиницы, рестораны, эксплуатація курсовыхъ, къ чему это?… Нужно изыскивать способы, находить.

— Можно къ вамъ?— спросилъ Талдыкинъ, высовывая изъ дверей свою нечесаную голову.— Нсколько минутъ они пили чай въ молчаніи и немилосердно дымили папиросами.

— И ничего у васъ не выйдетъ,— промолвилъ, наконецъ, Талдыкинъ,— какой вы практикъ! Разв вы практикъ? Въ Америку бы васъ… въ Техасъ!

— Что-жь въ Америку?— возразилъ капитанъ.— Если бы вникали въ наши нужды…

— Ну, если бы и вникали, ну, что же?

— То, во всякомъ случа… Какъ это вы говорите, Сосипатръ Василичъ,— вдругъ загорячился капитанъ,— не практикъ! Вы моей жизни не знаете.

— Какая такая ваша жизнь!

— А такая… Васъ пороли когда-нибудь?… А насъ пороли… Бывало, подошвы-то отвалятся, а ты изъ сахарной бумаги ихъ изобртаешь… А въ лагеряхъ? Утромъ чуть свтъ — барабанъ, стрльба, ученье!… А походы опять? Завернешься въ шинель да въ грязь.

— Что-жь ваши походы, кому они нужны?

— Мало ли что! Дться-то некуда, у меня родитель-то 8 р. 33 к. получалъ, а насъ было семеро, да по случаю реформъ за штатомъ оставили… Нтъ, ежели разсудить…— и вс опять замолчали.

— А вы знакомы, Онисимъ Нилычъ, съ госпожею Вохиной?— спросилъ Шигаевъ.

— Съ Марой Петровной?— съ живостью отвтилъ капитанъ.— Какже! Я вотъ говорилъ вамъ, пріятель-то у меня въ Петербург, это дядя ей. Еще прошлую осень помолвка у ней была съ морякомъ однимъ, телеграмму ей поздравительную посылалъ. Вы изволите ее знать?… Превосходная двица!

— Это курсистка Вохина?— освдомился Талдыкинъ.

— Кажется, она была на курсахъ.

— Толстая такая, рыластая, блобрысая.

— Совсмъ напротивъ, брюнетка.

— Ну, не знаю. А то и блобрысая — Вохина. Я, вдь, всхъ этихъ курсистокъ въ лицо знаю. Какъ въ Петербург жилъ, мало ли приходилось языки-то съ ними околачивать, за день-то, бывало, набрешешься, словно кислой ягоды нашься.

Шигаевъ разсказалъ, въ какомъ обществ онъ встртилъ Вохину.

— Зиллоти!— воскликнулъ Талдыкинъ.

И равнодушіе, казалось, готово было покинуть его, ядовитая усмшка исчезла, въ глазахъ мелькнуло едва замтное смущеніе. Однако, онъ тотчасъ же принялъ свой обычный видъ и къ восклицанію ничего не добавилъ.

— Вдь, Бекарюковъ-то соглашается насчетъ нарзана!— заявилъ капитанъ, обращаясь къ Талдыкину.

— Куда же ему награбленныя деньги-то двать?— буркнулъ тотъ.

Недовольный этимъ замчаніемъ, капитанъ обратился къ Шигаеву:

— Вы незнакомы съ Бекарюковымъ, Михй Михичемъ? Очень остроумный господинъ.

— Какъ колода,— сказалъ Талдыкинъ.

— Онъ изъ купцовъ, кажется?

— Изъ купцовъ, только очень состоятельный. У нихъ бумажная фабрика, не изволили слышать? Мы вотъ въ предпріятіе съ нимъ входимъ.

— Секретъ?

— О, нтъ, какой, же! Мы, знаете, хотимъ нарзанъ въ Парижъ переправлять. Знаете, бочки такія герметическія и туда нарзанъ. Тутъ вотъ французикъ одинъ теперь живетъ, второй сезонъ, и говоритъ, очень одобряютъ французскіе доктора наши кисловодскія воды. Такъ вотъ-съ. И еще есть предпріятіе: насчетъ баранины… эдакіе, знаете, консервы изъ здшнихъ барановъ.

— Чортъ знаетъ что!— безцеремонно вымолвилъ Талдыкинъ.

На этотъ разъ Онисимъ Нилычъ даже вспыхнулъ.

— Да вы знаете карачаевскую овцу?— воскликнулъ онъ.— А не знаете, нечего и говорить,— и, внезапно смягчившись, добавилъ съ видомъ шутливости:— Ужь вы вчно, Сосипатръ Василичъ… вчно осмете все. Такой нравъ у нихъ, — сказалъ онъ Шигаеву,— нтъ, чтобы не обличить человка! Ну, до свиданія пока, господа, побгу къ Михй Михичу.

Антипъ прибралъ самоваръ и Шигаевъ съ Талдыкинымъ остались съ глазу на глазъ. И, странное дло, къ Шигаеву снова возвратилось то ощущеніе утомительной тягости, которое испыталъ онъ вчера: такой ужь видъ былъ у Сосипатра Василича помрачительный. Но, поймавъ себя на этомъ ощущеніи, Максимъ мысленно вознегодовалъ и, движимый намреніемъ ‘добраться, наконецъ, до нутра’ своего сосда, завелъ разговоръ, по его мннію, подходящій къ случаю. Онъ упомянулъ о томъ впечатлніи, которое сдлалъ на него Кавказъ, о несоотвтствіи этого впечатлнія съ тми представленіями о Кавказ, которыя онъ вынесъ изъ книгъ. Талдыкинъ былъ глухъ и непроницаемъ, какъ камень. Но внутри его несомннно бродило что-то, въ каменномъ выраженіи лица порою мелькала какая-то затаенная осмысленность. Пальцы ковыряли бородку хотя и однообразно, но многозначительно, и улыбка,— о, эта уничтожающая улыбка!— не сходила съ его толстыхъ губъ. О чемъ думаетъ Сосипатръ Василичъ — неизвстно. Это совсмъ обезкураживало Шигаева. И подобно тому, какъ путникъ, потерявшій дорогу, идетъ куда глаза глядятъ, напрямки, такъ и Шигаевъ валилъ напрямки, очертя голову и даже съ нкоторымъ отчаяніемъ въ сердц.

— Вы помните въ Кавказскомъ плнник,— говорилъ онъ надтреснутымъ голосомъ,— помните мсто, когда ‘плнникъ’, будучи въ цпяхъ, ‘вперялъ неподвижный взоръ на отдаленныя громады сдыхъ, румяныхъ, синихъ горъ…’?— и съ искусственнымъ увлеченіемъ продолжалъ:

Великолпныя картины!

Престолы вчные снговъ…

Очамъ казались ихъ вершины

Недвижной цпью облаковъ!

И въ ихъ кругу колоссъ двуглавый…

— Фу ты, какая галиматья!— прервалъ его Талдыкинъ.— Откуда это вы, батюшка, изъ какого такого ‘плнника’? Вперялъ очи, взоры, вчные престолы… чортъ знаетъ, что за чушь!

— Да это Пушкинъ-съ,— весь заалвшись, вымолвилъ Шигаевъ.

— Ну, что-жь такое, что Пушкинъ? Кто же теперь изъ порядочныхъ людей читаетъ Пушкина? Да и вообще-то стихи — ерунда. Ну, скажите на милость, гд тутъ какая-нибудь реальность: взоры — горы, вершины — картины, снговъ — облаковъ? Ну, кто говоритъ такъ? Гд вы слышали такой говоръ? Это, батюшка вы мой, все фетишизмъ, или детерменизмъ, если хотите.

‘А! онъ писаревецъ!— подумалъ Шигаевъ и почувствовалъ нкоторое самодовольство.— Поймалъ-таки’.

— Но элементы стиха не выдуманы поэтомъ, — возразилъ онъ, — они разсыпаны-съ въ живой рчи. Поэтъ только совокупляетъ ихъ въ одну особенно звучную и красивую картину-съ.

— То-есть какъ элементы? какую картину?

— Да вотъ эти же-съ ‘горы — взоры, громады — прохлады’, какъ вы изволите выражаться… вдь, мы же употребляемъ эти слова, но мы употребляемъ ихъ въ своемъ порядк, а поэтъ подбираетъ въ своемъ-съ. Онъ не выдумываетъ, но подбираетъ, движимый талантомъ, гармоніей, музыкальностью слуха. У другихъ въ зачатк такая способность, у него — вполн, одни только сотворенными сочетаніями могутъ наслаждаться, иные могутъ творить.

— Вздоръ,— ршительно сказалъ Талдыкинъ,— метафизика.

— Но позвольте-съ,— уже на самомъ дл увлекаясь, говорилъ Максимъ, — звуковъ музыкальныхъ тоже въ чистот не существуетъ! Существуютъ элементы-съ, существуетъ шумъ втра, плескъ моря, человческій голосъ. Въ природ нтъ этихъ нотныхъ знаковъ: ля, си, до, ре и прочее. Музыка есть какъ бы сосредоточеніе звуковыхъ силъ, разсянныхъ въ пространств.

— И музыка вздоръ.

— Какъ вздоръ? Но вы не будете отрицать ея полезности?

— Вонъ, говорятъ… какъ его, чорта этого?… Неронъ былъ музыкантомъ, вотъ вамъ и полезность.

— Но, наконецъ, что же такое вообще искусство: живопись, архитектура, словесность?

Талдыкинъ громко и сладко звнулъ. Шигаевъ остановился опшенный.

— Вся штука въ народной психик, если вы хотите знать,— внушительно вымолвилъ Сосипатръ Василичъ посл непродолжительнаго молчанія.

— То-есть съ какой же стороны-съ?

— Со всякой. И нечего тутъ толковать.

— Но Писаревъ, отрицая эстетику, тмъ не мене…

— Что вашъ Писаревъ! Писаревъ барченокъ, шваль. Вся суть въ народной психик, говорю я.

‘Вотъ теб на!’ — воскликнулъ про себя Шигаевъ и, предполагая, что на этотъ разъ несомннно угадалъ Талдыкина (онъ забылъ о вчерашней эволюціи ‘лисьяго хвоста’), торопливо заговорилъ:

— Нтъ спора, что литература проникла во многія стороныдеревенскаго быта. Народъ… это вы совершенно правы! Беллетристы-народники освтили такую область…

— Еще бы не освтить! Цлую прорву освтили,— саркастичесли перебилъ Талдыкинъ.

— Успенскій, Златовратскій…

— И прочая, и прочая. Цлую прорву освтили!

— Но, въ такомъ случа, мн ваши выводы неудобопонятны-съ.

— Жаль. Дло очень просто. Вы живали бокъ-о-бокъ съ мужикомъ? Вы въ, лаптяхъ хаживали? Если живали, такъ и безъ этихъ баснописцевъ должны чувствовать суть… нутромъ-съ!

— Но какимъ же манеромъ вы говорите: баснописцевъ?

— Манеромъ весьма обыкновеннымъ. Вы думали когда-нибудь, отчего между ними такая рознь? Вы сами посудите: я буду описывать эту стну и вы будете описывать эту стну. Ясно, что и у васъ, и меня она одинаково будетъ голубая. Мы ее видимъ, мы въ своемъ зрительномъ аппарат ее отражаемъ. Но у нихъ не такъ. У нихъ вотъ какъ это дло развивается. Вотъ какой-нибудь крпостникъ описалъ мужика, а либералъ прочиталъ и говоритъ: нтъ, врешь, вотъ я напишу, такъ это настоящій будетъ мужикъ. А за либераломъ другой: нтъ, ты, говоритъ, врешь, вотъ я дай-ка напишу. А за другимъ третій. И пошли… Сперва вышелъ шеколатный мужикъ,— это въ отместку прежнему, слезоточивому рабу и пейзану. Потомъ ироническій мужикъ пошелъ: возгрю утретъ, и то все съ ироніей! Потомъ ‘марсельезный’ мужикъ, протестантъ, провидецъ, всякихъ Лассалей въ оригинал изучалъ. Потомъ зоологическій мужичокъ. И странно, какъ вы этого не понимаете.

— Но народъ невозможно сравнить со стной, Сосипатръ Василичъ.

— Кто вамъ говоритъ? Я говорю, жить съ нимъ нужно, въ лаптяхъ ходить. Вы какъ понимаете о народ? Вы, можетъ быть, наблюдали-то его съ высоты вашей мошны… а я его произошелъ-съ. Я, можетъ, былъ имъ битъ-съ… да неоднократно-съ! Такъ ужь имъ меня не учить, этимъ господамъ.

— Но зачмъ же… битъ? Разв это необходимо?— въ смущеніи пробормоталъ Шигаевъ и внезапное соображеніе пришло ему въ голову: ‘не пропагандистъ ли?’ — Вы, должно быть, имли несчастіе испытать невзгоды, описанныя въ роман Новь?— быстро спросилъ онъ.

— Въ какомъ роман?

— А у Тургенева.

— Чортъ знаетъ что! Я, батенька, самъ по себ-съ. Я народъ, можетъ, до послдней ниточки знаю, и неужели вы будете сравнивать меня съ какими-нибудь барчатами? Я не знаю тамъ, кого описывалъ вашъ Тургеневъ, но ужь ерундисты были мое почтеніе. И, дйствительно, мало ихъ били.

‘Эге, братъ, да ты, кажется, сродни господину Ксенофонту Пустопорожнему!’ — недоброжелательно подумалъ Шигаевъ и въ соотвтствіе съ такою мыслью постарался выговорить со всевозможною язвительностью:

— Газета Ксенофонта Пустопорожняго тоже одобряла подобныя расправы-съ, вы, какъ замтно, почитаете эту газету…

Но Талдыкинъ, нимало не медля, обременилъ цлымъ ворохомъ непристойныхъ словъ и газету, и самого Пустопорожняго. Тогда Максимъ ршительно сталъ въ тупикъ.

— Но въ какомъ же смысл — психика? Значитъ, самобытность?— робко и неувренно освдомился онъ.

— Эка васъ словечки одолли: либерализмъ, консерватизмъ, радикализмъ, самобытность!— насмшливо проворчалъ Сосипатръ Василичъ.— Я самъ по себ-съ. Вся штука въ томъ, чтобы знать народъ, я его знаю. Вся программа интеллигента съ настоящимъ развитіемъ — знать, что народъ длаетъ… Я вотъ вамъ покажу ужо матеріалы, собранные мной для будущаго сочиненія… Во!— и онъ широко растопырилъ руки.— А то ‘самобытность’! Ныньче, батюшка, надо дло длать, а клички-то эти…

Но тутъ бесда была прервана визгливымъ возгласомъ выглянувшей въ окно Фелисаты Ивановны:

— Я теб говорю, поганецъ, не смй плескаться!… Здравствуйте, г. Шигаевъ!… Мавра! Мавра! Сосипатръ Василичъ! подите, скажите ей, дур, чтобъ Алешк умыться подала. Антипъ! Антипъ!

— Ну, начинается, — пробормоталъ Талдыкинъ и, сердито понурившись, побрелъ въ кухню.

И какъ бы въ подтвержденіе его словъ голосъ Рюминой раскатился въ невроятныхъ фіоритурахъ:

‘іо… іо… іо… оа… оа… бэ-эдный конь въ пол па-алъ

Я бэ-эгомъ добэ-эжалъ…

О-го-при-и-и-и… оа… оа… іэ… э…. э…’

‘Эка у ней въ горл-то!’ — изумился Шигаевъ и въ задумчивости пошелъ брать ванну.— ‘Теменъ, очень теменъ,— разсуждалъ онъ самъ съ собою, старательно обходя т аллеи, въ которыхъ было особенно людно.— Съ одной стороны, будто и мелькаетъ что-то, а съ другой — не поймешь ничего. Нтъ, видно, тово… въ книгахъ-то, видно, не все описано… жизнь людей образованныхъ куда любопытне!’ — и посредствомъ какого-то таинственнаго сочетанія мыслей вспомнилъ онъ о своихъ знакомыхъ въ вагон перваго класса.— ‘Вотъ бы, еслибъ пріхали! Ужасно любопытно!’

Прислужникъ при ваннахъ получилъ въ этотъ день щедрую подачку отъ Шигаева и, стеревъ съ доски имя какого-то генерала, просрочившаго свою ванну (‘Гривенника, сквалыга, пожаллъ!’), ршительно надписалъ на ней: Сигафъ. Это была самая удобная ванна во вс сутки.

VII.

Когда въ шесть часовъ на площадк опять заиграла музыка, Шигаева сильно потянуло туда. Онъ было сошелъ уже въ паркъ и даже приблизился къ самой площадк, подойдя со стороны, предоставленной въ распоряженіе проводниковъ, горничныхъ, кухарокъ и прочаго простонародья, но видъ необычайнаго многолюдства, видъ въ пухъ и прахъ разодтыхъ барынь, самоувреннаго офицерства, изысканно франтоватыхъ штатскихъ испугалъ его, и, вмсто площадки, онъ очутился въ окрестностяхъ Кисловодска, гд и проходилъ до поздняго вечера, не особенно, однако, отдаляясь отъ жилья (‘Что тамъ ни говори, все-таки, Кавказъ!’). Вечеромъ въ дом Тереховскихъ было пустынно. Капитанъ и Рюмина находились на музык, Фелисата Ивановна, въ сопровожденіи всего потомства, отправилась къ Таисіи Захаровн пить чай.

— Гд же Сосипатръ Василичъ?— спросилъ Шигаевъ у Антипа.

— Гд-жь ему быть безъ сапогъ-то? Дрыхаетъ, поди. Были сапожишки, тоже на музыку шлялся, какъ и прочіе. Только оказія тутъ вышла съ этими сапогами…— Антипъ прыснулъ, изъ вжливости заслоняясь ладонью.— Онъ повадился ихъ за дверь выставлять, для чистки. Мн что! Я, пожалуй, давай чистить. Только Мавра возьми да и намажь ихъ саломъ. Ну, намазала и поставила у дверей… а глаза-то онъ продираетъ поздно… собаки возьми, да и стащи ихъ! Вдь, какъ, окаянныя, располосовали, въ дрызгъ!

— Ну, что же онъ?

— Что-жь! Баринъ посыкнулся было купить… купить да купить, да такъ и осталось. Съ тхъ поръ буде нашему Талдык на музыку ходить… прищемило.

Оказалось, что Сосипатръ Василичъ дйствительно спалъ, а проснувшись, съ готовностью пришелъ къ Шигаеву, пилъ у него чай и выкурилъ несмтное число шигаевскихъ папиросъ. Но бесдъ ‘принципіальныхъ’, — какъ нсколько книжно выражался Максимъ,— такихъ бесдъ между ними уже не было, былъ непрерывный потокъ невразумительныхъ словъ, такъ же какъ и вчера охаявшихъ все, и либераловъ, и народниковъ, и соціалистовъ, и буржуа, и литературу, и культуру, а пуще всего и больше всего шельму Европу. Въ поток мелькали ‘факты’, то-есть названія газетъ и корреспонденціи изъ Ельца, изъ Вятки, изъ Коротояка, изъ Бердичева и т. д., и т. д. Иногда высокомрная ссылка на Америку выскакивала съ хладнокровнымъ апломбомъ и лниво, медленно, неповоротливо сочилась тяжеловсная язвительность. Шигаевъ молчалъ и слушалъ, молчалъ и скучалъ, неистово выпуская мутныя облака табачнаго дыма, и докурился до того, что ему показалось, будто самый голосъ Сосипатра Василича исходилъ изъ этихъ облаковъ, самыя рчи Сосипатра Василича расплывались синими волнами, и, говоря словами псни, ‘ничего въ волнахъ не было видно…’, и, попрежнему, Максимъ былъ объятъ недоумніемъ. Тмъ не мене, обычная почтительность не сбгала съ его лица, и, вроятно, этой почтительности онъ былъ обязанъ тмъ, что Талдыкинъ, прощаясь, крпче обыкновеннаго пожалъ ему руку и, насколько могъ, выразилъ явное свое расположеніе. Это тронуло Шигаева и даже какъ будто приблизило его къ Сосипатру Василичу.

На слдующій день онъ уже довольно смло вошелъ къ Талдыкину съ цлью пригласить его на музыку, насчетъ сапогъ у него смутно бродили кое-какія соображенія. Взошелъ и остолбенлъ. Комната, въ которой обиталъ Сосипатръ Василичъ, удивительно походила на стойло. Темная отъ втвей черешника, узкая, въ одно окно, она, казалось, насквозь была пропитана грязью и какою-то вонючею копотью. Несказанный безпорядокъ царствовалъ въ ней. Всякая дрянь валялась гд попало: объдки вареной колбасы лежали на кип запыленныхъ газетъ, сальный огарокъ былъ воткнутъ въ ломоть хлба, разорванная калоша съ нитками и обрывками коленкора покоилась на стол рядомъ съ изломанною головною щеткой, въ которой застрялъ пукъ волосъ. Вмсто постели, брошено было на какой-то ящикъ пальто съ торчащею изъ подкладки ватой, старенькій пледъ, повидимому, замнялъ одяло. Воздухъ былъ спертый и тяжкій. Самъ Талдыкинъ, въ блуз и босой, сидлъ около стола и съ глубокомысленнымъ видомъ вырзывалъ столбцы изъ газетъ, нанизывая эти столбцы на длинную шпильку. При вход Шигаева онъ откинулъ волосы, нависшіе на лобъ, неопредленно помычалъ и ткнулъ ножницами на ящикъ, приглашая садиться.

— Вотъ въ Новостяхъ пишутъ, баба мужа мышьякомъ отравила,— вымолвилъ онъ, нсколько погодя, — а вы толкуете — музыка! Нтъ, я бы васъ съ этою музыкой…

Но Шигаевъ, сконфуженный видомъ неожиданно представшей предъ нимъ нищеты (онъ и не подозрвалъ, чтобы такая нищета могла окружать ‘образованнаго’ человка), угнетенный вонючимъ и удушливымъ воздухомъ, не зналъ, куда ему смотрть, и понемногу пятился къ дверямъ, и, однако, нужно было что-нибудь сказать, онъ мучительно сознавалъ это: грубо, невжливо, дико было ничего не сказать. И, неожиданно для себя самого, у него вырвались слова, приправленныя глупйшею улыбочкой:

— Сосипатръ Василичъ! пойдемте ноньче на музыку… народъ дивить!

Съ Талдыкинымъ вдругъ что-то свершилось: губы его затряслись, онъ еще ниже потупился надъ газетой, которую рзалъ, и нетвердымъ голосомъ забормоталъ:

— Я отъ васъ совершенно не ожидалъ такой насмшки… не ожидалъ, не ожидалъ. Я думалъ, вы можете понимать… не то, что Бекарюковъ какой-нибудь, не какая-нибудь Тереховская.— Голосъ его прерывался все боле и боле.— Что это въ самомъ дл? Ежели вы имете деньги, это еще ничего не доказываетъ. Это еще не даетъ вамъ никакихъ правъ насмхаться…

— Да что вы-съ… да Богъ съ вами, Сосипатръ Василичъ!— возразилъ Шигаевъ, чувствуя, что проваливается сквозь землю.

— Вы разв не видите, что мн выйти не въ чмъ?— не унимался Талдыкинъ.— У васъ вонъ башмаки-то лаковые, вы, небось, тридцать цлковыхъ безъ торгу отдали, вы обдаете-то каждый день. А у меня вотъ!— онъ бросилъ на середину комнаты свои калоши,— вотъ!— бросилъ дырявый пледъ, — вотъ!— смахнулъ остатки колбасы.

И по мр того, какъ эта нищета становилась ребромъ передъ глазами Шигаева, голосъ Сосипатра Василича крпъ и проникался высокомріемъ. Глубоко уязвленный приглашеніемъ, въ которомъ видлъ насмшку надъ своимъ убожествомъ, онъ теперь словно похвалялся этимъ убожествомъ и съ чувствомъ неизъяснимаго достоинства обнаруживалъ секреты своего существованія.

— Я, милостивый государь, крадучи абрикосы гнилые подбираю, да жру вмсто обдовъ-то вашихъ,— побдоносно восклицалъ онъ, — у меня рубашки ни одной нтъ, ежели вамъ разсказать… я, вмсто чая, тайкомъ отъ этихъ хамовъ смородинный листъ завариваю… я самъ хожу блузу мыть по ночамъ… я вотъ вторую недлю сапогъ не имю на себ!

— Да ей-Богу же, Сосипатръ Василичъ… да сдлайте такое одолженіе, — лепеталъ Максимъ, и вдругъ со смлостью отчаянія вынулъ изъ кармана бумажникъ и произнесъ:— возьмите у меня взаймы, ради Бога!— произнесъ и на мгновеніе даже глаза зажмурилъ.

О, какого взрыва упрековъ, обличеній негодованія ожидалъ онъ!

— Да что-жь взаймы? Я, вдь, не скоро отдамъ, — послышался ему внезапно опавшій и нсколько удивленный голосъ Талдыкина.

— Сдлайте одолженіе!— радостно возопилъ Шигаевъ.

— Я, пожалуй, возьму, только я не скоро отдамъ,— угрюмо повторилъ Талдыкинъ, но кончилъ тмъ, что взялъ и совершенно умиротворился.

— Ну, пойдемте теперь къ Зипалову, у него, кажется, есть сапоги,— сказалъ онъ, откладывая газету и потягиваясь.— Я это для сочиненія для одного вырзаю…помните, говорилъ-то вамъ?

— Для сочиненія? Для какого же?

— Я вообще о народ… я еще собственно не придумалъ для какого. Но это все равно.

Они отправились въ лавку Зипалова и, кром всякихъ принадлежностей для Сосипатра Василича, купили себ по длиннымъ сапогамъ, въ которыхъ Шигаевъ, по словамъ Талдыкина, уже вовсе походилъ на студента. Лаковые ботинки были съ пренебреженіемъ водворены въ глубь чемодана.

Нельзя сказать, чтобы въ лиц Талдыкина или въ его манер держать себя произошла значительная перемна отъ благосклоннаго вмшательства судьбы въ дла его гардероба, но, все-таки, тотъ ядъ, который въ каждомъ движеніи, въ каждомъ поступк, въ каждомъ слов своемъ старался онъ сосредочивать, теперь какъ будто разбавился и притупился, и нужно было особое напряженіе со стороны Талдыкина, чтобы ядъ этотъ съ прежнимъ великолпіемъ заигралъ въ его существ. Такое напряженіе наступило, когда вечеромъ они, наконецъ, подошли къ площадк, гд уже колыхалось цлое море головъ, плавали шляпы, папахи, пестрли цвты, разввались перья, мелькали малиновые околыши драгунскихъ фуражекъ, когда на встрчу имъ стройно загремла музыка, властительно покрывая своими звуками жужжаніе и говоръ толпы. Талдыкинъ, точно конь на смотру, встрепенулся. Въ новыхъ сапогахъ, въ шляп, сдвинутой на затылокъ, въ блуз, грязный воротникъ которой составлялъ странную противуположность его удивительно блой и жирной ше, съ грудью, вывернутой колесомъ, онъ, небрежно размахивая толстою кизвлевою палкой и презрительно усмхаясь, оглядывалъ разряженную публику и совершенно подавлялъ своимъ поведеніемъ бднягу Шигаева. Невроятная застнчивость, попрежнему, овладла Максимомъ. Въ ногахъ онъ чувствовалъ непомрную тяжесть, взгляды господъ, мимо которыхъ приходилось ему проходить, точно заостренныя колья упирались на него. Шепотъ, улыбки, жесты,— все принималъ онъ на свой счетъ и земля подъ нимъ мучительно горла. И, конечно, сапоги, натянутые выше колнъ, шляпа съ преувеличенными полями,— вс эти отличія скромной, но ршительной самоувренности очень мало подходили къ его растерянному виду.

Между тмъ, толпа, совершая равномрные рейсы, увлекала ихъ своимъ теченіемъ. Подъ звуки визгливо-торжественнаго ‘персидскаго марша’, точно огромныя птицы, чинно и величественно плыли барыни въ невроятно оттопыренныхъ турнюрахъ и островерхихъ шляпкахъ, звенли шпорами нижегородскіе драгуны, молодецки подрыгивая гладко обтянутыми ляшками, важно протекали ‘московскіе кабардинцы’, въ блыхъ и срыхъ черкескахъ, съ серебряными патронами на груди и ужасными кинжалами за серебрянымъ съ чернью поясомъ, пролетали, помахивая тросточками, щеголи въ странныхъ шляпахъ, въ желтыхъ перчаткахъ, расшитыхъ чернымъ шелкомъ, въ пикейныхъ жилетахъ и съ моноклемъ въ глазу. Всюду трещала болтовня, утопая въ шутовскихъ пассажахъ ‘марша’. Женщины украдкой разсматривали туалеты, мужчины разглядывали женщинъ, скрытая оцнка того и другаго невольно скользила въ лицахъ, улыбкахъ, гримасахъ. Сплетни, новости, пересуды неуловимыми путями распространялись по всмъ концамъ площадки, омрачая репутаціи, создавая сказки и добродушно-злостныя фантазіи, вызывая притворные вздохи и междометія. Едва не въ каждой групп бранили докторовъ и порядки администраціи, иные вспоминали по этому поводу Европу, въ которой никогда не бывали, проклинали ‘невозможный курсъ’, въ которомъ ничего не понимали, другіе, несомннно бывавшіе въ Европ, излагали вскія причины, принудившія ихъ хать въ Есентуки, вмсто обычнаго Висбадена, въ Желзноводскъ, вмсто Крейцнаха, въ Кисловодскъ, вмсто Мерана или Монтр. И въ каждой групп съ высокомріемъ относились къ общему складу публики, который казался имъ двусмысленнымъ и врядъ ли приличнымъ.

Достигнувъ конца площадки, молодые люди успли занять только что освободившуюся скамейку подъ липой. Тутъ Шигаевъ вздохнулъ свободно и съ любопытствомъ началъ смотрть на гуляющихъ. Вереница лицъ и костюмовъ безконечно тянулась передъ ними. Его тшила эта пестрота, эти лица напоказъ, эта торжественная чинность шествія, невиданные имъ дотол наряды и манеры. Иногда смшливость дикаря просыпалась въ немъ съ неудержимою силой, но смшливость, вызванная не превосходствомъ собственныхъ взглядовъ, а какимъ-то наивнымъ восхищеніемъ. Впрочемъ, подъ вліяніемъ словъ, которыя давно уже выбрасывалъ остервенившійся Сосипатръ Василичъ и которыя Максимъ различилъ только недавно, въ немъ, въ свою очередь, начало подыматься критическое чувство.

— Шуллеръ изъ Москвы, — отмчалъ Талдыкинъ проходящихъ.— Шуллеръ изъ Тифлиса. Содержанка. Богатая невста съ обязательствомъ принять жениху мухаметанскій законъ. Купчиха московская. Фабрикантъ. Кокотка. Альфонсъ изъ инженеровъ. Мужъ пвицы. Князь, еще князь, тутъ ихъ какъ изъ ршета!— и снабдилъ эти заголовки обычнымъ потокомъ обличеній.

— Да откуда вы знаете вс эти біографіи?— спросилъ Шигаевъ.

— Тутъ все извстно. Эти воды, батюшка, все равно, что хрустальный колпакъ. Я вотъ не ходилъ-то долго. Вотъ этого не знаю, этой не знаю. Эге, сколько новыхъ! Смотрите, брюханы-то повалили… это все изъ Есентуковъ. Глядите на него, какой боровъ отълся на вольныхъ кормахъ! Піанистъ, говорятъ, самъ Рубинштейнъ одобрялъ, теперь только и мечтаетъ о богатой невст, да объ урокахъ въ купеческихъ домахъ. Въ Америку бы тебя, шельму! Небось бы, встряхнуло! А вотъ изъ Пятигорска голубчики! Глядите какіе, точно ихъ плсень покрыла… увяли!… разъ, два, три, будутъ теперь притворяться, будутъ прихрамывать, съ костылями ходить, будто и вправду отъ ревматизма лечились. Тутъ удивительныя есть исторіи по этой части: снаружи блескъ, сіяніе, культурность, чортъ возьми, а тамъ… Иной о семь говоритъ, слезу роняетъ, а внутри… Подкладка, подкладка вашей цивилизаціи! Это Обуховъ, бывшій профессоръ, говорятъ, очень умный человкъ, только съ ума спятилъ. А вотъ восковая барышня, наврняка изъ Желзноводска. Еще… эту знаю: генеральская дщерь, воплощенная добродтель въ англійскомъ переплет. У ней папенька пустыни аравійскія орошалъ, сто тыщь денегъ казенныхъ слопалъ, теперь новой командировки требуетъ.

— ‘Комитету поощренія земледльческихъ трудовъ сдлать опытъ орошенія нашихъ пашень и луговъ предложилъ я’,— замтилъ Шигаевъ словами Некрасова.

— Полюбуйтесь: скотина Бекарюковъ! А Рюмина, Рюмина-то… ахъ, ты, козявка!

Шигаевъ взглянулъ и едва не разсмялся. Крошечная пвица, вся сплошь увитая шелкомъ, кружевами, бархатомъ, съ ногъ до головы унизанная фестончиками, гипюрами, лентами, бантиками, въ широкополой шляп, похожей на крышу, важно шла, запрокинувъ головку, повиливая турнюромъ, грозившимъ задавить ее, помахивая веромъ изъ страусовыхъ перьевъ, побрякивая браслетами и цпочками. И, чуть не вдвое превышая ее ростомъ, осторожно шагалъ подл нея здоровенный мужчина въ срой черкеск, красный, какъ мдь, и чревастый, точно замоскворцкій самоваръ.

— Наконецъ-то и вы, г. Талдыкинъ, появились!— неожиданно произнесъ пріятный, кроткій до вкрадчивости голосъ, и блая, выхоленная рука, только что освобожденная отъ лайковой перчатки, протянулась къ Сосипатру Василичу.— Можно приссть около васъ?

Шигаевъ отодвинулся, искоса посмотрвъ на говорившаго, это былъ блднолицый, щегольски одтый человкъ, въ лаковыхъ сапожкахъ l’cuyez, въ мягкой низенькой шляп, съ изящными манерами и ласковымъ меланхолическимъ взглядомъ.

— Шигаевъ,— буркнулъ Сосипатръ Василичъ, отвтивъ на привтствіе блднолицаго.

— Евгеній Казариновъ, къ вашимъ услугамъ, — вымолвилъ тотъ, крпко пожимая руку Шигаева, и съ изысканною вжливостью подбирая слова, продолжалъ: — Вы давно изволили прибыть въ Кисловодскъ? Понравился ли вамъ Кавказъ?

— Очень хорошъ. Такъ, знаете ли, и припоминаются различные эпизоды изъ Героя нашего времени.

— А, Лермонтовъ!— онъ красиво и печально улыбнулся,— княжна Мери… эта Вра… эти… эти картины природы. Тутъ что-то такое есть,— онъ неопредленно пошевелилъ пальцами,— эдакое возвышенное есть, эдакое… Но вамъ не показывали Мери? О, это очень любопытно: тутъ есть старушка, съ которой, говорятъ, онъ писалъ княжну Мери, удивительно милое, сморщенное существо… Не изволили найти затрудненія въ выбор квартиры? О, тутъ далеко не Петербургъ въ этомъ отношеніи… А! вы вмст съ г. Талдыкинымъ… г. Тереховскій, кажется, очень порядочный человкъ. Но вы не боитесь сосдства г. Талдыкина?— Казариновъ сказалъ это съ такимъ явнымъ выраженіемъ милой и даже льстивой шутки, что и на мигъ не могло быть сомнній.— О, вы его бойтесь! Это чрезвычайно упорный пессимистъ, чрезвычайно… мы едва не на смерть бились съ нимъ, когда я впервые имлъ честь познакомиться.

— Вы изволите придерживаться обратныхъ воззрній-съ?— освдомился Шигаевъ.

На устахъ Казаринова снова появилась красивая и печальная улыбка.

— Я придерживаюсь воззрній, ведущихъ къ свту, къ жизни,— сказалъ онъ,— хотя, можетъ быть, и имлъ бы право придерживаться иныхъ, ведущихъ къ нирван. Я…— онъ оглянулся и понизилъ голосъ, — я придерживаюсь воззрній ос-вобо-ди-тель-ныхъ, если позволите. И на этомъ основаніи, несмотря на все мое огорченіе, не могу согласиться съ солидными, но чрезвычайно мрачными воззрніями г. Талдыкина.

— Разсказывайте, разсказывайте!— проговорилъ Сосипатръ Василичъ, самодовольно усмхаясь.

— Но въ вашемъ термин есть неопредленность нкоторая-съ,— вымолвилъ Шигаевъ.

— О, вы совершенно правы!… Но надюсь быть знакомыми. Покорнйше прошу. Я весьма радъ имть дло съ нашею честнйшею, великодушнйшею молодежью. А вы изволите знать, г-жа Вальяжная дней черезъ десять прізжаетъ сюда.

— Какая такая Вальяжная?— спросилъ Талдыкинъ.

— Это, вроятно, романистка,— поспшилъ высказать свою догадку Шигаевъ, и ему было очень пріятно, когда Казариновъ подтвердилъ эту догадку.

— Вотъ прозвище!— ухмыляясь, воскликнулъ Сосипатръ Василичъ.— Вальяжная! Точно кобыла рысистая… да гд же она пишетъ?

— Отдльно издаетъ. Я помню ея романъ Шестикрыліе,— сказалъ Шигаевъ и опять Казариновъ утвердительно кивнулъ головой.

— Какъ, какъ?— спросилъ Талдыкинъ.— Фу ты, чортъ ее побери! Это что же за штука такая?

— Тутъ, если не ошибаюсь, была нкоторая аллегорія, — пояснилъ Казариновъ,— ей хотлось изобразить то состояніе моральнаго совершенствованія, когда обыкновенный человкъ, правда, кончившій курсъ на естественномъ факультет, можетъ уподобиться такъ называемымъ ‘серафимамъ’. Иносказательно, это нчто врод Томаса Мура или Кабе: небеса, сведенныя на землю. Отсюда — Шестикрыліе.

Талдыкинъ даже искривился весь отъ восторга: для его обличеній открывался матеріалъ благодарный. Но Казариновъ вдругъ явилъ въ лиц своемъ непонятную разсянность и, едва прикоснувшись къ полямъ своей шляпы, быстро оставилъ молодыхъ людей и присоединился къ одинокой дам подъ голубою вуалью.

— Съ кмъ это ты сидлъ?— спросила его дама подъ голубою вуалью.

— Много будете знать, скоро состаритесь,— съ видомъ игривости отвтилъ Казариновъ, но тотчасъ же съ небреженіемъ добавилъ.— Надежды отечества! студіозусы!

— Вотъ удивляюсь твоимъ вкусамъ!— прощебетала барыня подъ голубою вуалью.— О чемъ ты находишь толковать съ ними? Это, должно быть, скучнйшіе люди, судя по ихъ наружности, и посмотри, какая у того блуза, или пальто у этого…

Казариновъ объяснилъ, что молодежь — сила, а со всякою силой надо считаться и до извстной степени угождать ей.

Но развитіемъ этой мысли онъ, въ виду нетерпливаго движенія своей спутницы, пренебрегъ и весьма живо приступилъ къ развитію иной мысли, хотя и развеселившей даму подъ голубою вуалью, но уже не имющей ничего общаго съ молодежью.

Между тмъ, только что отошелъ отъ молодыхъ людей Казариновъ и тоіько что Шигаевъ усплъ воскликнуть: ‘какой учтивый господинъ!’ — придавъ, на всякій случай, тонъ леткой насмшливости этому восклицанію, какъ прямо противъ нихъ очутился Бекарюковъ подъ руку съ капитаномъ.

— Эй, горемыка! Аль и ты на втерокъ вылзъ?— закричалъ онъ Талдыкину и, грузно опустившись на скамейку, ткнулъ его въ бокъ пальцемъ.— Ну, братъ Нилычъ, нагулялъ онъ у тебя жиру!

Шигаевъ съ неудовольствіемъ ожидалъ какихъ-нибудь скандальныхъ пререканій и даже подумывалъ встать и уйти. Но, увы, Сосипатръ Василичъ, схоронивъ куда-то свою ядовитую улыбку, отвчалъ на грубыя шутки Бекарюкова самымъ предупредительнымъ смхомъ. Лицо капитана тоже было умильно до приторности.

— Пуантъ въ своемъ род!— сказалъ онъ Шигаеву, кивая на публику, и добродушно расхохотался.

— А, это новый квартирантъ!— гудлъ Бекарюковъ.— Честь имю представиться… знаете, небось, кто я? Вотъ московскія болсти вытрясаю здсь, не врите? Ей-Богу, по всмъ суставамъ немощенъ. здилъ въ Ниццу, здилъ въ Соренту, теперь вотъ въ патріоты оборотился: отечественныя воды лакаю… ха, ха, ха! Вы изъ какой губерніи?… Тамъ у меня имньишко есть, три тысячи десятинъ… не знаете? Говорятъ, полмилліона стоитъ. Вы за границей не изволили быть, въ Париж? Хорошъ городъ Парижъ, какъ задешь — угоришь, ха, ха, ха!… А ты, талдыка, не унывай, талдычь помаленьку. Вотъ будемъ съ Нилычемъ нарзанъ переправлять, тебя агентомъ вышлемъ… Доктора Шарку знаешь? Ха, ха, ха!… Эхъ, ты, талдыка-горемыка!— Бекарюковъ ударилъ его по плечу и тяжело приподнялся.— Ну, Нилычъ, пойдемъ еще крюшончикъ погубимъ: смерть моя — пить хочу! Мое почтеніе-съ,— и онъ церемонно раскланялся съ Шигаевымъ.

— Ну, не скотина?— съ азартомъ произнесъ быстро измнившійся Талдыкинъ, когда Бекарюковъ и капитанъ скрылись въ толп.— И чортъ меня догадалъ брудершафтъ съ нимъ пить! Туда же остроумца изъ себя корчитъ!… Нтъ, насчетъ завщанія разспросить бы тебя, да попристальне!… Я бы на тебя посмотрлъ, на остроту-то на твою!

— Но неужели…

— Поддлалъ, это фактъ! Да это что!— и въ пылу раздраженія Сосипатръ Василичъ сообщилъ еще нсколько уголовныхъ поступковъ, будто бы совершенныхъ Бекарюковымъ.

Шигаевъ усомнился и хотя промолчалъ, но уваженіе его къ Сосипатру Василичу нсколько поколебалось.

— А Тереховскій, вотъ ветошка!— не унимался тотъ.— Нарзанъ отправлять!… Консервы изъ баранины! Консервы! Нтъ, ему не консервы, а побахвалиться нужно. Онъ изъ-за Рюминой и Тереховскаго прельщаетъ!… Я-ста, Бекарюковъ, съ пвицей гуляю, я-ста, Бекарюковъ, ужинаю съ ней, а, конечно, она безъ Тереховскаго не пойдетъ въ ресторанъ ужинать… Нарзанъ!… Взять бы, да всю эту накипь метлой бы! Эксплуататоры, пьявки! Нтъ, чтобы понять, на чей счетъ отлопались!… Смотрите, писанка-то идетъ: князь Голоуховъ, отъ отца, говорятъ, утекъ, да здсь и задаетъ форсу на армянскіе векселя… Что? Ну, разумется, того Голоухова, ихъ отродье-то одно. Глядите, какія онъ штуки раздлываетъ: шута съ собой водитъ, армяшку… чуть что — при всемъ народ палкой его бьетъ… Князь! Я бы его съ этимъ его княжествомъ…

‘Въ Америку бы!’ — мысленно докончилъ Шигаевъ, но, къ его удивленію, Талдыкинъ поднялся и, лниво переваливаясь, подошелъ къ Рюминой, проходившей мимо.

— Мосье бука! будьте любезны, пройдитесь со мною,— прощебетала она, кокетливо улыбаясь Сосипатру Василичу.

Шигаевъ остался одинъ и имлъ удовольствіе два раза видть, какъ протекали мимо него Рюмина и Талдыкинъ. Онъ — съ горделивою улыбкой, которая явно пробивалась сквозь притворную угрюмость, лежавшую на его чел, она — съ игривымъ лепетомъ на устахъ и съ непрерывнымъ смхомъ, тщетно задушаемымъ перьями вера. Трубы, бубны и волторны дружно отбивали тактъ шумнаго вальса, оглашая далекія горы веселымъ отзвукомъ.

VIII.

И потянулись дни Шигаева. ‘На его горе или на счастье’, какъ онъ сознавался въ глубин души, Талдыкинъ съ самаго гулянья вошелъ въ особую милость къ Рюминой и, когда не рзалъ свои газеты, либо сопровождалъ ее на музыку, либо ходилъ въ лавки за покупками для нея. Такимъ образомъ, только по утрамъ удавалось ему иногда излить свой ядъ передъ Шигаевымъ и часика два-три съ убійственною однообразностью побормотать о разныхъ ужасныхъ вещахъ. Капитанъ, какъ только вставалъ, тотчасъ же на весь день исчезалъ изъ дома, носясь съ своими диковинными предпріятіями, разочаровываясь въ однихъ, налаживая другія. Вмсто отправки нарзана, возникали у него иныя зати: разрабатывался проектъ конножелзной дороги по всмъ ‘минеральнымъ водамъ’ и нужно было пріискать капиталиста помимо Бекарюкова, который въ послднее время ужь очень сильно пилъ и дебоширилъ, а между дломъ онъ садился на своего ‘Мальчика’ и, въ сопровожденіи фейерверкера, очень глупаго и очень молчаливаго мужчины, да кунака Базидзи изъ Кабарды, устремлялся въ горы, за Эльборусъ, откуда, спустя нсколько дней, прізжалъ веселый и страшно загорлый и привозилъ полныя юаквы какой-то дряни, тщательно закрытыя буркой отъ постороннихъ взоровъ. Фелисата Ивановна, вчно растрепанная, съ чахлою косичкой, торчащей за ухомъ, и въ грязномъ ситцевомъ капот, попрежнему, начинала утро долгимъ и назойливымъ визгомъ. Но за то все остальное время упорно сидла за книжкой, отрываясь отъ нея лишь затмъ, чтобы покричать на дтей, пость, напиться чаю, сходить къ Рюминой полюбоваться новымъ платьемъ или встртить запоздалаго Онисима Нилыча такими громогласными упреками, что они были слышны по ту сторону Кисловодска. Съ Шигаевымъ она аккуратно обмнивалась привтствіями, иногда же, не ограничиваясь этимъ, подходила къ нему и, съ особенною сладостью поводя подслповатыми глазами, вступала съ нимъ въ разговоръ о пылкихъ маркизахъ и блистательныхъ виконтахъ,— о Буагобэ, Ксавье де-Монтепенъ, Габоріо и другихъ господахъ того же сорта, переводные романы которыхъ пожирались ею по истин въ дьявольскомъ изобиліи. Шнгаевъ сначала былъ тронутъ этою, по его мннію, благородною жадностью къ книг. Несмотря на мелочность Фелисаты Ивановны, несмотря на ея вншнюю распущенность и грошевые интересы, волновавшіе ея душу, въ одномъ только пристрастіи къ чтенію Шигаеву уже чудилась возможность выспренняго развитія. Споспшествуемый такимъ соображеніемъ, онъ попытался было уронить бульварныхъ романистовъ въ ея мнніи, посовтовалъ ей прочитать ‘для начала’ Пушкина и Гоголя и очень изумился, когда въ отвтъ на это предложеніе она явно обидлась.

— Охъ, что это вы, Максимъ Григорьичъ! Ужели я гимназистка какая Гоголя-то читать? У насъ еще въ четвертомъ класс всхъ ихъ перечитали.

Оказалось, что вс они, по мннію Фелисаты Ивановны, входятъ въ кругъ обязательнаго гимназическаго чтенія: сначала въ ‘хрестоматіяхъ’, въ отрывкахъ, а потомъ и въ ‘собраніи сочиненій’, и вс они прошли сквозь ея душу, точно лакированный сапогъ по блестящему паркету: безъ всякаго слда.

— Какое же сравненіе, — говорила она, — Понсонъ-дю-Террайль какой-нибудь или наши сочинители? Я, конечно, не спорю: наши, можетъ быть, и выше которые, но очень мн нужно скучать-то! Я споконъ вка не любила этихъ русскихъ сочинителей. Бывало, мамаша покойница пристанетъ съ ножомъ къ горлу: ‘Читай, мерзавка, Капитанскую дочку! Теб разборъ заданъ!’ а я возьму Виконта де-Бражелона, да и заложу въ книгу, какъ будто вправду Капитанскую дочку читаю,— и присовокупила съ видомъ неподдльной нжности:— книжечка, этотъ Бражелонъ, какъ сейчасъ помню, малюсенькая, строчки коротенькія, на каждой страниц разговоры.

— Но Тургеневъ! Мн представляется, женщина не можетъ не любить Тургенева,— съ азартомъ восклицалъ Шигаевъ, едва скрывая свое отвращеніе къ литературнымъ взглядамъ бдной Фелисаты Ивановны.

— Что-жь, Тургеневъ?— спокойно отвтствовала Фелисата Ивановна.— Я не говорю, конечно… конечно, Тургеневъ очень умный сочинитель, но у него, вдь, только и есть, что описанія да разсужденія разныя. Кому же это можетъ быть интересно? Всхъ я ихъ читала. Дали вотъ какъ-то мн романъ… какъ его, Толстаго, что ли?— все про войну… такъ я и дваться не знала куда отъ скуки. Нтъ, ужь вы не говорите, мало у насъ занимательныхъ сочинителей. Вотъ За скипетры и короны есть романъ… читали?… тоже, вдь, про войну описано, но посмотрите, какая разница! Нтъ, лучше и не говорите.

Но, какъ уже сказано, Фелисата Ивановна рдко отрывалась отъ своихъ книжекъ. Если бы не ея пронзительные крики, Шигаевъ съ успхомъ могъ бы забыть, что она существуетъ. Другое дло — дти, не на шутку донимавшія Максима. Это была какая-то орава дикарей, назойливыхъ, какъ осеннія мухи, и удивительно распущенныхъ. Сначала они ограничивались тмъ, что прятались въ кусты и высовывали оттуда языки, длали гримасы Шигаеву. Особенно отличался по этой части Колька. Его мордочка до того была подвижна, что можно было принять ее за резиновую, ни одного момента не проходило у него безъ какого-нибудь выверта. Онъ былъ и смле всхъ: убдившись, что Шигаевъ не жалуется и не прибгаетъ къ собственноручной расправ, онъ даже изъ-за спины грознаго отца или держась за капотъ матери, дразнилъ его своими кривляніями. Самый младшій, Алешка, безхитростно запускалъ въ Максима гнилыми абрикосами и щепками, каждый разъ подымая неистовый ревъ и улепетывая въ черешни, чуть только Шигаевъ длалъ видъ, что хочетъ догнать его. Митька былъ мраченъ, ходилъ потупясь, шаловливости не обнаруживалъ, но за то Шигаевъ засталъ его однажды въ своей комнат съ рукой, засунутой по локоть въ дорожную сумку. Это было образцовое и совершенно натуральное воспитаніе. Визги Фелисаты Ивановны и грозные крики самого капитана только вносили разнообразіе въ скучную жизнь мальчишекъ, но ни капельки не направляли ее. Сколько было хохоту въ густыхъ втвяхъ черешника, когда Колька, изображая отца, топалъ ногами и сердито кричалъ: ‘Маршъ! уроки учить! цыцъ!’ или Митька съ самымъ серьезнымъ видомъ завывалъ: ‘Мавра, Мавра! не теб говорятъ, оглашенная?’ Алешка, и тотъ тщился передразнить родителей, хотя произносилъ ‘Мав’я’, вмсто ‘Мавра’, и ‘уки’, вмсто ‘уроки’. Но истый праздникъ наступалъ въ черешняхъ, когда родители почему-либо оказывались въ смшномъ положеніи. Разъ возмущенная Мавра заорала на Фелисату Ивановну и та, ужасно перетруся, спряталась въ спальн, въ другой разъ растянулся во весь свой ростъ Онисимъ Нилычъ, погнавшись за Колькой. Черешни чуть не цлую недлю хохотали отъ этихъ событій.

Впрочемъ, иногда, хотя и безъ всякой особенной причины, терпніе капитана ‘лопалось’, какъ онъ говаривалъ, и его стремительный гнвъ разражался точно ураганъ. Тогда радостно смющійся Антипъ нарзывалъ въ саду цлую охапку розогъ и капитанскій дворъ уподоблялся Вилеему во времена царя Ирода. Дти кричали, словно ихъ собирались рзать, и изо всхъ силъ цплялись за капотъ Фелисаты Ивановны, Фелисата Ивановна, на чемъ свтъ стоитъ, ругала Онисима Нилыча, самъ Онисимъ Нилычъ оралъ до хрипоты въ горл, напрасно стараясь спустить штанишки Алешк и оторвать Кольку отъ материнскаго подола. Происходила настоящая игра ‘въ коршуны’. А кончалось она тмъ, что ‘гроза’ уходила толковать о какихъ-нибудь предпріятіяхъ, солнце блистало, слезы мгновенно высыхали и Колька, ухарски надвинувъ клеенчатую шляпенку, что есть духу мчался, по порученію мамаши, къ Зипалову за конфектами.

Въ торжественные дни дтей наряжали и водили въ паркъ. Странно было смотрть, когда они, угрюмые, съ недобрыми взглядами, съ неподвижными лицами, уже неспособными отражать тонкія душевныя движенія, въ русскихъ костюмчикахъ и матроскихъ шляпахъ, нелпо и неловко сидящихъ на нихъ, медленно и неохотно, шли вдоль аллеи.

— Ну, двигайтесь, чертенята!— шипла на нихъ Мавра, обыкновенно отряжаемая вмсто няньки, и съ завистью посматривала на другихъ дтей, весело гоняющихъ ‘серсо’, бойко ведущихъ разговоры, одтыхъ, какъ и слдуетъ одваться благороднымъ дтямъ.

Что касается учбы, въ ней преуспвали только Колька съ Митькой. Одолваемые скукой и надодливыми побужденіями Фелисаты Ивановны, они, съ грхомъ пополамъ, долбили такъ называемые ‘уроки’, руководясь вступительною программой кадетскаго корпуса.

Уединившись мало-по-малу отъ своихъ непосредственныхъ сосдей, Шигаевъ не ходилъ больше и на музыку. То шумная и безпорядочная пестрота гуляющей публики, попрежнему, пугала его, то не съ кмъ было идти: Талдыкинъ едва не каждый вечеръ сопровождалъ Рюмину, да съ тхъ поръ, какъ онъ позволилъ Бекарюкову глумиться надъ собой, Максиму и не хотлось идти съ нимъ.

‘Эдакъ, чего добраго, и меня Бекарюковъ ‘тыкать’ начнетъ да при всемъ народ по животу трепать!’ — думалъ онъ.

И въ конц-концовъ выходило какъ-то такъ, что жизнь, которую Шигаевъ называлъ настоящею жизнью, попрежнему, протекала мимо него, и той проклятой пустоты, которая упрямо отдляла его отъ этой жизни, онъ не могъ переступить. Выходило какъ-то такъ, что люди, въ среду которыхъ онъ вступалъ, надясь черезъ нихъ вступить и въ самую не дающуюся ему жизнь, оказывались вовсе и не звеньями этой жизни, а такъ, какими-то случайными придатками. Что такое, какъ не придатки, Тереховскіе, Талдыкинъ, Рюмина? Пожалуй, его, вонъ, познакомили съ Казариновымъ и, что тамъ ни говори, Казариновъ ему понравился, да и дйствительно, должно быть, интересенъ (самъ Талдыкинъ называетъ его ‘малымъ со смысломъ’). Но попробуй подойти къ нему, поклонись, пожалуй, и руки не подастъ. И опять вспоминалъ Шигаевъ своихъ знакомыхъ по первому классу и сожаллъ, что они не дутъ.

Первое время онъ, однако, незамтно переносилъ свое одиночество. Усердно взбирался на высоты, ограждающія долину, подолгу просиживалъ на Крестовой гор, наблюдая оттуда правильные квадраты слободскихъ улицъ, вытянутыхъ въ ниточку, пестрыя крыши домовъ, купы зеленой листвы, точно налитой въ ущелье и, понятно, осмотрлъ вс достопримчательности въ окрестностяхъ. Лукавый проводникъ Владиміръ показалъ ему мсто, гд будто бы стрлялся Печоринъ съ Грушницкимъ,— отвсный, каменный бугоръ, стоящій одиноко въ долин рки Ольховки,— и Кольцо-гору, откуда, какъ въ рам, виднлись холмы, похожіе на стада, ярко бллись палатки лагеря, и ‘Замокъ Коварства’, и малый и большой водопады. Звалъ и на Римъ-гору, гд, по его словамъ, жили ‘нкоторые людоды’. Но Шигаеву наскучила навязчивая наглость избалованнаго козака и онъ ршительно отказался отъ дальнйшихъ осмотровъ.

Но за то онъ съ механическою аккуратностью опять началъ брать ванны изъ нарзана, любуясь тонкими иглами и шипніемъ чудодйственной воды, истреблялъ кебабы и шашлыки, запивая ихъ кахетинскимъ виномъ, пробовалъ безъ всякой необходимости кумысъ и сыворотку и полюбилъ бродить въ отдаленныхъ аллеяхъ парка. По цлымъ часамъ онъ просиживалъ на берегу Ольховки, лниво вслушиваясь въ ея однообразную воркотню, не сводя глазъ съ развсистыхъ деревьевъ, наклонившихся надъ водой въ какомъ-то сосредоточенномъ безмолвіи. Ему нравилось оживотворять эти поникшія деревья, это не перестающее журчаніе рчонки, онъ воображалъ, что тнистыя втви, подобно ему, внимательно прислушиваются къ мрному лепету воды и что въ этомъ лепет ведется безконечный разсказъ о длахъ волшебныхъ и странныхъ.

И тянулись его дни. Нсколько времени спустя, какой-то червь сталъ шевелиться въ немъ: появлялось внутреннее недовольство, находило раздраженіе безпричинными порывами. Онъ уже не подымался на Крестовую, смотрлъ съ холоднымъ равнодушіемъ на Бургустанъ, измрялъ аллеи парка съ видомъ обязательнаго подвижничества. Привычка успла притупить всякую красоту и свжее чувство новизны понемногу исчезало въ немъ.

Правда, погода измнилась и холодные, кропотливые дожди повисли надъ Кисловодскомъ. Дорожки расхлябли и превратились въ какой-то липкій кисель, мутная Ольховка прыгала и злилась, деревья сумрачно плакали. Музыка теперь уже играла въ самой галлере и тамъ же, задыхаясь въ пыльномъ воздух, насыщенномъ приторными духами и тяжкою углекислотой источника, тснилась публика. Калоши шмыгали, мокрые зонтики оставляли за собой лужи, ‘московскіе кабардинцы’ накинули шикарныя бурки и распустили блые башлыки на кавказскій манеръ, оглушительные звуки трубъ грозили потрясти стны.

IX.

Странное знакомство пришлось сдлать Шигаеву въ этотъ непогожій промежутокъ,— знакомство, внезапно начатое и внезапно же оборванное. Разъ, возвращаясь изъ парка, онъ замтилъ на берегу пруда маленькаго, сгорбленнаго человчка, въ старомодномъ макинтош и въ глубоко нахлобученномъ плюшевомъ картуз съ огромнымъ козырькомъ. Сложивъ руки на колнахъ, человчекъ сидлъ на ‘великокняжеской’ скамейк и неподвижно смотрлъ, какъ на поверхности пруда шлепались дождевыя капли, вскакивали и пропадали пузыри. Подъ густою листвой дуба было сухо и старомодный макинтошъ могъ чувствовать себя превосходно. Шигаеву не особенно хотлось возвращаться домой: тамъ его ожидала самая настоящая скука и, посл легкаго раздумья онъ, тоже повернулъ къ дубу, отряхнулъ воду съ зонтика, закурилъ папиросу. Макинтошъ посмотрлъ на него въ упоръ: колючій взглядъ зеленоватыхъ, непокойно свтящихся глазъ такъ и вонзился въ Шигаева, и сразу ему стало неловко и жутко. Онъ узналъ того Обухова, на котораго ему указывалъ Сосипатръ Василичъ.

‘Вотъ на сумасшедшаго налетлъ!’ — подумалъ онъ, съ напускнымъ равнодушіемъ усаживаясь на скамейк, но, въ сущности, съ трудомъ утаивая свое смятеніе.

Обуховъ беззвучно и холодно засмялся.

— Удивительно несносная погода-съ,— въ отвтъ на этотъ смхъ почелъ долгомъ замтить Шигаевъ.

— Чмъ же?

— Слякоть-съ…

— А! вы не любите слякоти… Слякоть, молодой человкъ, въ насъ самихъ и мы отлично съ ней ладимъ.— И, замтивъ недоумвающій взглядъ Шигаева, продолжалъ:— Вы, подходя, выразили смущеніе,— вы узнали, что я Обуховъ (что я не въ здравомъ ум, вамъ давно извстно), и вы не ушли, а притворились, что вамъ все равно. Я хотлъ побыть одинъ, я не желалъ, чтобъ вы садились здсь, ваше приближеніе мн было непріятно… и я притворился, что мн все равно. Вотъ гд слякоть, молодой человкъ!

— Извините, пожалуйста,— сказалъ Шигаевъ, подымаясь,— я никакъ не полагалъ-съ… я могу уйти.

— Сидите,— брюзгливо произнесъ Обуховъ,— я вовсе не о томъ… теперь мн, дйствительно, все равно. Вы кто же? Вы изъ такъ называемой интеллигентной молодежи?— и, видя, что Шигаевъ затрудняется отвтомъ, присовокупилъ грубо:— Но студентъ вы или кто?

Шигаевъ сказалъ, что не студентъ, и назвалъ себя.

— И ни въ какомъ заведеніи не учились?— съ недовріемъ спросилъ Обуховъ.

— Нтъ-съ.

— Ну, а читаете газеты, видаете людей, бываете въ большихъ городахъ?… Однимъ словомъ, кто вы, наконецъ,— чудакъ даже топнулъ ногой отъ нетерпнія,— какое ваше dossier? Понимаете вы, что значитъ dossier?

— Немножко-съ… досье — нчто врод формулярнаго списка…

— Откуда же вы узнали это? Зачмъ вы пріхали въ Кисловодскъ? Наслдство получили? Въ Пятигорск срныя ванны брали?

Шигаевъ принужденъ былъ объяснить: упомянулъ о доктор, о развлеченіяхъ, о необходимости общества. Обуховъ желчно усмхался, перебирая своими костлявыми, сухими пальцами, и, дослушавъ, заговорилъ съ необыкновенною живостью:

— Вотъ что я вамъ скажу… вы еще очень молодой человкъ, бросьте вы всякихъ докторовъ и бгите въ свою деревню. Знаете ли вы вкругъ какого омута ходите? Это зараза, — прошиплъ онъ,— чума, бойня… Безъ оглядки бгите сихъ мстъ, пока еще не тронуло васъ, молодой человкъ! Пока еще разложеніе не коснулось васъ!

— Но, я полагаю, всякіе курорты…

— Что курорты! Я не о курортахъ вамъ говорю, я говорю: міръ разлагается заживо!

— Богъ милостивъ!— съ снисходительною улыбкой вымолвилъ Шигаевъ.

— А! Богъ милостивъ!— раздражительно подхватилъ Обуховъ.— Милостивъ, да не для насъ съ вами! Крпки и упруги ткани, да не у насъ съ вами, молодой человкъ! Міръ не весь разлагается, это правда, но разлагается кровный намъ міръ, общество, руководящее сословіе, непроизводительные классы! И, въ сущности, что намъ за дло, что найдется кто-то съ желзными мускулами и съ душою ясной, какъ ключевая вода (съ живою душой!), который придетъ да и вытолкнетъ насъ хорошимъ пинкомъ ‘за дверь исторіи’? Разлагаюсь я, значитъ разлагается весь міръ.

— Вы чрезвычайно мрачны…

— А вы знаете исторію? Вы не знаете исторіи! Слушайте! Римъ издыхалъ… Все содрогалось отъ внутренней гнилости. Дряхлло распутное искусство, дряхлла никому ненужная наука, путаясь въ тенетахъ грамматическихъ ухищреній и превращаясь въ жалкую компиляцію, дряхлли кумиры… великій Панъ умиралъ, милліоны людей метались въ мукахъ безсилія и пустоты и въ мукахъ совершенно звриной погони за добычей. Жизнь издыхающаго Рима — свалка, гд переплелись люди, точно голодные псы на падали… Рвутъ другъ у друга, чавкаютъ, скрипятъ челюстями, яростно набрасываются другъ на друга… лзутъ вверхъ по изуродованнымъ трупамъ, по лужамъ крови, сокрушаютъ кости пятою сапога… вверхъ! А тамъ, вверху, несказанная оргія… Вы видли картину Семирадскаго? Картина-то не важная, ее черезъ-чуръ расхвалили, но это все равно… и угрюмый смхъ, и скотское урчаніе пресыщеннаго брюха, и тупое равнодушіе: ‘пей, шь и наслаждайся,— какъ говоритъ Сарданапалъ у Байрона,— все остальное плевка не стоитъ’… Наслаждайся!… Вдь, это призывъ къ рзн… вдь, это кость, брошенная собакамъ!

— Но какое вы изволите находить соотношеніе?…— промолвилъ было Шигаевъ, заинтересованный своимъ страннымъ собесдникомъ.

— Римъ испускалъ дыханіе, а спасти его силъ не было,— не слушая, продолжалъ Обуховъ,— кто говоритъ, что рецептовъ не было! Были, были стоики съ своимъ суровымъ идеаломъ мудреца, властвующаго надъ страстями, съ идеаломъ міроваго общенія подъ эгидою справедливыхъ законовъ природы и божества, являющаго себя въ природ, былъ Тацитъ съ своею Германіей, это, вдь, все равно, что Утопія Томаса Моруса… Античная литература имла даже своихъ Руссо, свое народничество, своихъ прославителей природы, простоты, умренности… Кто не знаетъ Германа и Доротею древняго міра — Данфиса и Хлою!…И все это было въ рукахъ древняго міра, жаждало искреннихъ душъ, честныхъ стремленій, жаждало крпкихъ мховъ, чтобы влиться… И не было силъ спасти Рима… Какой рецептъ спасетъ отъ яда, успвшаго насытить жилы? Попробуйте вылечить наслдственнаго пьяницу, попытайтесь избавить эпилептика отъ припадковъ, полученныхъ по наслдію…

— Съ Римомъ міръ не погибъ, однако же-съ! И это доказываетъ, по моему мннію…

— Но что спасло міръ?— съ раздраженіемъ прервалъ Обуховъ,— рецепты, проповди, литературные идеалы, пророки, философы? Мускулы, которые были еще въ запас по ту сторону Альпъ, мускулы, молодой человкъ! Упругія ткани, здоровая душа, свжее воображеніе… мхи новые,— вотъ что спасло міръ,— мхи, выдланные на скорую руку, черезъ-чуръ грубые, съ душкомъ, съ излишествомъ соковъ, могущихъ принести вредъ вину, но плотные, какъ кожа на подошв какого-нибудь вестгота изъ полчищъ Алариха… Говорятъ, не погибни Римъ подъ ударами варваровъ, мы бы ужь въ Эльдорадо примчались съ нашимъ дифференціально-интегральнымъ прогрессомъ. Говорятъ, не помшай варвары, св. Августинъ не св. Августиномъ былъ бы, а Бэкономъ, Эразмъ Роттердамскій не Эразмомъ, а прямо Дарвиномъ какимъ-нибудь, Альбертъ великій — Ньютономъ и такъ дале… Какая огромная нелпость!

— Но какое же вы изволите находить соотношеніе съ нашимъ временемъ, когда, напримръ, цивилизація не въ примръ прочне прежней-съ?

— Вотъ слово! Какое извращенное, двусмысленное слово! Цивилизація! Да, вдь, эта цивилизація — зврь, пожирающій человчество… Знаете, какъ боа-констрикторъ лопаетъ свою добычу?… Такъ и цивилизація наша. Сразу ей не проглотить человчество, не по зубамъ, подавится!… И вотъ она по капельк, по человчку, по одному только классу, по одному поколньищу, по одному ‘верхнему слою’ привлекаетъ къ себ своимъ зминымъ блескомъ. И мнетъ этотъ ‘верхній слой’, Перетираетъ его въ тискахъ ‘соревнованія’, извращаетъ его волю, умъ, воображеніе, чувство… все пропитываетъ принципами грызни и безконечныхъ желаній… высасываетъ изъ него силу, разрутаетъ мускульныя ткани, разслабляетъ нервную систему, разъдаетъ цльность этическихъ представленій, осложняетъ до мелочей роль врожденныхъ эмоцій… измочалитъ, осрамитъ, насытитъ своимъ смрадомъ и слопаетъ!… Ныньче слопала Римъ, завтра Византію, ныньче Италію, опьянвшую въ своемъ ренесанс, завтра Францію, проституированную Людовикомъ XIV.

— Но успхи ума человческаго, пріобртенія науки, искусства…

— Знаю-съ. Превосходно знаю-съ. Но не будь въ этомъ зминомъ блеск такого очарованія, никто и не пошелъ бы за нимъ… Свобода! Да разв ваша ‘свобода’ сыграла бы съ такимъ успхомъ свою пакостную роль, ежели-бъ столпы цивилизаціи не изукрасили ее павлиньими перьями? Кто придалъ блескъ этому темному позыву, смутно и неопредленно бродившему въ инстинктахъ общества? Кто аргументировалъ этотъ позывъ? Это воздвигъ на немъ законы экономическихъ, нравственныхъ, политическихъ явленій? Это вознесъ его на степень всепожирающаго молоха?… Они, свточи цивилизаціи, Адамы Смиты, Вольтеры, Мирабо… они сказали человку: иди, ты воленъ всего достугнуть, ибо у тебя есть заложенный самою природой позывъ къ достиженію. Разв борьбу за существованіе открылъ Дарвинъ? Онъ только формулировалъ ее, онъ только принарядилъ ухищреніями логики да серіей біологическихъ фактовъ темный позывъ общества, давно практикующаго такую борьбу… И вотъ въ этой атмосфер свободной борьбы или борящейся свободы, какъ угорлый, мечется міръ. Поколніе за поколніемъ погибаетъ въ ярости обманутыхъ ожиданій, генерація передаетъ генераціи извращенный душевный строй, измочаленное тло… тяжкое, ошеломляющее наслдство! Говорятъ, все поправимо. Говорятъ, стоитъ только измнить типъ цивилизаціи (только!), вытснить принципъ борьбы, конкурренцію, капиталистическій строй, стоитъ лишь возстановить органическую связь факторовъ производства, націонализировать ренту, поставить условія обмна въ зависимость отъ государственнаго регулятора… Да позвольте-съ! Кмъ измнить? Кмъ вытснить? Кмъ возстановить?… Дайте мн такихъ людей!… Ахъ, если бы правъ былъ Кондильякъ! Вы знаете, чему онъ училъ? Онъ училъ, что новорожденный есть tabula rasa, что каждый разъ онъ приноситъ въ міръ двственную психику, свжую и чистую непосредственность только что испеченнаго душевнаго строя. ‘Все выходитъ прекраснымъ изъ рукъ природы!’ — восклицалъ Жанъ-Жакъ Руссо. Вы понимаете, какое утшеніе въ этомъ взгляд? Человчество можно перевоспитать, его идеалы можно перемстить по любымъ рецептамъ! Въ несчастью, это вранье. Всякая вновь явленная душа исчерчена, перемарана, изуродована, точно корректура посл лихаго цензора… Врьте, что это такъ, молодой человкъ. Жесты наслдственны, наслдственны влеченія, привычки, вкусы, болзни… ‘Каждый изъ насъ,— сказалъ одинъ ученый французъ,— есть продуктъ работы, начала которой отходятъ въ глубь вковъ!’ Да, мы возвращаемся къ тому, что души переселяются, молодой человкъ. Вообразите, сколько сидитъ этихъ душъ въ насъ, напримръ, съ вами, тутъ и папенька, поборникъ эмансипаціи, съ одной стороны, и березовыхъ розогъ — съ другой, тутъ и ддушка, слегка спятившій посл 14 декабря, и праддъ, самоличцо повшенный Пугачевымъ, по извту изнасилованной крпостной двки. Какой разноголосый концертъ! Какъ томительно существовать съ такимъ наслдствомъ! Мы готовы вздыхать и о россійской общин, и о фаланстерахъ, и о сосредоточеніи всхъ факторовъ производства въ рукахъ рабочаго, а кончимъ тмъ, что и къ m-lle Армансъ завернемъ, и у Донона нажремся, какъ свиньи, и къ ‘обществу взаимнаго обиранія’ пристроимся, и поспевулируемъ на ‘восточный заемъ’. А тамъ, внизу, въ преисподней общества, тамъ наши пороки, возведенные въ квадратъ, распаленные нищетою, голодомъ, злобою, завистью,— тамъ пауперизмъ и такъ называемый міръ преступниковъ. Параллель совершается… Разв не видите вы, что одряхлвшая Европа напоминаетъ издыхающій Римъ, — напоминаетъ отчаянными воплями скептической философіи, рыданіями тоскующей поэзіи, нервическимъ искусствомъ, этой маніей самоубійствъ,— скукой, пресыщеніемъ?

— И значитъ, и наше общество погибнетъ, какъ погибъ Римъ?— недоврчиво вымолвилъ Шигаевъ.

Обуховъ разсянно кивнулъ головой.

— Но тамъ явились варвары и спасли міръ… кто же спасетъ теперь-съ? Вдь, если не ошибаюсь, цивилизація, худо ли, хорошо ли, втянула въ свой кругъ все человчество.

— Далеко не все,— неохотно и съ видимою усталостью возразилъ Обуховъ.— Я не говорю о средин Азіи, гд споконъ вка помщалась какая-то лабораторія завоевателей. Не говорю о Кита… Варвары теперь не за Рубикономъ, а бокъ-о-бокъ съ нами. У нихъ свои идеалы, свои взгляды, свои герои, а, главное, у нихъ цльные нервы и крпкіе мускулы. Душевный строй ихъ ясенъ. Мысль не знаетъ хилостныхъ рефлексій, воля не заслонена отъ сознанія цлою системой посредствующихъ перегородокъ… Это, какъ видите, не годится для цивилизаціи, но для побды, для битвы, для торжества лучше не надо условій…

— Но ужели вы приговариваете цивилизацію къ конечному истребленію…

— Кто ее приговариваетъ? Несомннно, ‘вонючій рабъ’ изржетъ на куски сикстинскую Мадонну, какъ изрзалъ когда-то картины Аппелеса и разбилъ статуи Фидія, несомннно, наводнитъ вселенную наивными врованіями и юношески-сумасбродными мечтами… Но, по всей вроятности, лтъ черезъ тысячу найдутся какіе-нибудь гробокопатели, какіе-нибудь кропотливые ‘гуманисты’ врод Поджіо или Пикколомини и съумютъ отравить міръ старымъ навозомъ… Воскресятъ Байрона, реставрируютъ Мюссе, Гейне, Луизу Аккерманъ… весь этотъ хламъ и зминый блескъ…

Тутъ Обуховъ неожиданно поднялся, небрежно дотронулся до козырька своей плюшевой фуражки и, поспшно шлепая огромными калошами, скрылся за тонкою сткой проливнаго дождя. Шигаевъ даже глаза протеръ: такъ быстро совершилось это исчезновеніе. Потомъ, въ задумчивости, онъ направился домой. Низкія тучи лохмотьями висли надъ горами, подъ ногой ‘чокала’ грязь, мелкій дождикъ дробно постукивалъ по деревьямъ. И хорошо ему стало, когда въ своей уютной комнат онъ засталъ кипящій самоваръ, только что принесенный Антипомъ, когда зашелъ капитанъ на огонекъ зажженной лампы и они вдвоемъ, прихлебывая горячій чай, покуривая папиросы, прислушиваясь въ шороху дождевыхъ капель на крыш, не спша, повели разговоръ о томъ, что мясо подешевло, что Есентукская станица сдала снокосы карачаевскимъ татарамъ, что барометръ начинаетъ подыматься, что Мавра поскользнулась сегодня и разлила крынку съ молокомъ. Все вокругъ такъ обыденно было, просто и спокойно, и несообразнымъ сновидніемъ показался Максиму его новый знакомецъ, ни съ того, ни съ сего наговорившій такихъ странныхъ вещей своимъ скрипучимъ голосомъ.

А на другой день этотъ знакомецъ даже и оскорбилъ Максима: онъ не только не отдалъ ему поклона при встрч,— что съ нкоторою натяжкой можно было оправдать его разсянностью,— но явно показалъ свое нежеланіе продолжать знакомство, ибо съ неудовольствіемъ нахмурился и отвернулся самымъ грубйшимъ образомъ. Но за то въ читальн, куда зашелъ Шигаевъ, его встртилъ Евгеній Казариновъ и весьма польстилъ ему своимъ ласковымъ, изящно-вжливымъ обращеніемъ.

— А! г. Шигаевъ,— воскликнулъ онъ, приподнимаясь. (‘ишь! и фамилію запомнилъ’,— съ удовольствіемъ подумалъ Максимъ.) — Я ужь думалъ, вы не въ Кисловодск: васъ не видать на музык. Или вы не чувствуете склонности въ подобнымъ развлеченіямъ? Да, да, я понимаю васъ… черта достойнйшая въ нашей благородной молодежи… Что подлываетъ г. Талдыкинъ? Я давно не имлъ удовольствія бесдовать съ нимъ. Я очень уважаю г. Талдыкина, но съ нкоторыми его взглядами ршительно, ршительно не могу согласиться! И вы изволите находить въ немъ крайности? Вотъ видите!… Онъ слишкомъ желченъ, entre noue soit dit — онъ слишкомъ байрониченъ… хе-хе хе!… Вы находите это слишкомъ рзко?… Ну, quand les paroles sont dites l’eaubenite est faite!… Parlez vous franais?— онъ повелъ бровью на господина, полузакрытаго Московскими Вдомостями. Шигаевъ отвтилъ, что немного понимаетъ, но не говоритъ по-французски. Тогда Казариновъ поспшно согласился, что ‘для учащейся молодежи’ французскій языкъ дйствительно не представляетъ важности, и, опять возвращаясь въ Талдыкину, присовокупилъ:

— О, я увренъ, убжденъ даже, что наша молодежь скоре за меня, чмъ за него. Не правда ли? Я очень люблю, очень склоненъ почитать нашу благородную молодежь…— тутъ онъ опасливо осмотрлся и, замтивъ, что господинъ, полузакрытый Московскими Вдомостями, сладко и сочно всхрапываетъ, а кром него въ читальн никого не было, съ видомъ сдержаннаго негодованія пощелкалъ пальцемъ по газет, которую читалъ, и заговорилъ, понизивъ голосъ:— Что пишутъ! что пишутъ!… Какая шаткость въ мысляхъ, какое уныніе!… Помилуйте-съ!… Я имлъ бы право нирванну проповдывать, нирванну, но, однако, не проповдую… У меня братъ пострадалъ очень серьезно, родной мой братъ… да и я въ нкоторомъ род…И, однако же, я говорю: длайте, господа, идите… работайте!… Земля ждетъ васъ! . Какъ вы изволили сказать?… Вотъ именно, именно: ‘сйте доброе, разумное, вчное’ и получите ‘русское спасибо’. Я наблюдалъ-съ… я видлъ толщу невжества, броню… ее нужно пробиватьсъ!

— Но на какомъ поприщ, какими путями-съ?— робко освдомился Шигаевъ.

— На всякомъ-съ. Я отлично знаю русскую жизнь… Я согласенъ съ вами: есть препятствія, кои возможно обойти, избгнуть, устранить. Предположимъ такой тезисъ: бремя государственнаго строительства по традиціи несется командующими классами, вы классъ не командующій, но подчиненный… соподчиненный, хочу я сказать. Отлично-съ, но у васъ въ рукахъ есть дипломъ, вы сразу становитесь на 12-ю ступень командующей лстницы, если такъ можно изъясниться. Но пока вамъ предлежитъ достигнуть послдующихъ — 11, 10, 9, 8, пока вы на своихъ плечахъ не ощутите сего бремени, у васъ есть иной, побочный путь — культура-съ! Я вотъ сейчасъ прочиталъ: товарищъ мой по лицею получилъ Станислава первой степени… блистательно, не правда ли? Но я не унываю, однако же, ибо я знаю путь. Онъ привлеченъ осаждать неустройства государственности, я осаждаю иныя неустройства. Фіалъ цивилизаціи въ нашихъ рукахъ, такъ сказать, и мы должны держать его твердо.

Шигаевъ хотлъ повторить выходку Обухова противъ этой самой цивилизаціи, но побоялся, не глупо ли будетъ, и ограничился тмъ, что сказалъ:

— Трудно дйствовать на практической почв.

Казариновъ улыбнулся съ видомъ покровительства.

— Чрезвычайно легко,— вымолвилъ онъ.— Младенецъ неопрятенъ — заставьте ему утереть носъ, крестьянинъ тиранитъ жену — внушите, что сіе постыдно.

— Но какъ же внушить-съ? какимъ манеромъ?

— Примромъ-съ… собственнымъ своимъ поведеніемъ… Сейчасъ мы съ вами на почв теоріи, но осмлюсь замтить, что у меня есть шансы: я человкъ старшаго поколнія, мы, вдь, помнимъ времена страстей, времена нашего знаменитаго экономиста, котораго я самъ имлъ честь видть на одномъ литературномъ утр (онъ произнесъ эти слова какъ бы въ скобкахъ и шепотомъ, но съ большою гордостью), и какъ человкъ старшаго поколнія, я жилъ и видлъ. Надо дать тонъ деревн, не правда ли? Невжество ловится на блестки — начните съ блестокъ. Если вы сидите среди нихъ — окружайте себя комфортомъ, разсадите цвтникъ, заведите музыкальный инструментъ… и, поврьте, начиная съ этого, возбудите рвеніе крестьянина. Онъ чумазый — вы чисты и вымыты, онъ ворочается въ грязи — вашъ опрятный порядокъ безмолвный укоръ ему, это, наконецъ, возбудитъ нчто. И, притомъ, ваше образованіе, ваша культурность дадутъ вамъ и боле реальное вліяніе: вы можете подйствовать черезъ низшіе органы администраціи… Вы говорите: онъ нищъ! Да, да, къ сожалнію, это правда, и стой мы на почв политическихъ воззрній, я, разумется, не прочь нсколько пройтись насчетъ способностей нашихъ государственныхъ мужей. Напримръ, этотъ мой товарищъ, новый кавалеръ св. Станислава, вы не поврите, онъ кубическаго корня не могъ никогда извлечь, воображалъ Мировинговъ за особое племя, искалъ городъ Авиньонъ на рк Дн — и вотъ (тутъ знакомая уже Шигаеву красивая и печальная улыбка промелькнула по лицу Казаринова)… но, съ другой стороны, вполн соглашаясь съ вами, не могу не представить нкоторыхъ возраженій или соображеній, если можно такъ выразиться. Вы не изволили постить Финляндію? Бдность вопіющая, но чистоплотная бдность, культурная, привлекательная.

— Но политическое устройство Финляндіи…

— О, я васъ совершенно понимаю, я въ душ согласенъ съ вами… я былъ въ Гейдельберг, въ Берлин и имлъ честь слушать Гнейста, Гольцендорфа, наконецъ, Зибеля… смю сказать, читалъ кое-что. Но вы, вроятно, помните слова Бокля: ‘сначала измните понятія людей, потомъ законы’. Всякой форм — соотвтственное содержаніе. Осмлюсь предъявить вашему вниманію слдующій афоризмъ: содержаніе — прогорклый квасъ, форма — заплсневлая кадушка (какъ видите, я выражаюсь подеревенски), но васъ, молодежь, я сравню съ закваской. Исправляйте напитокъ, и поврьте, когда онъ перебродитъ и станетъ походить на пильзенское пиво, исторія разольетъ его въ хрустальные крюшоны. Я много претерплъ, какъ теперь принято выражаться, но вы видите, я не утратилъ смлости. Я сказалъ себ: буду смотрть твердо въ лицо грядущему… и какъ видите… О, я знаю, что эта великодушная молодежь иметъ свои права… я первый,— о, Боже мой!— я первый сочувствую ей. Но, съ другой стороны, я говорю: молодежь, твое назначеніе, между прочимъ, и культура. Не такъ ли? Очевидно, такъ. Община? Прекрасно-съ… Статистика? Превосходно-съ… Переселенческій вопросъ, адвокатура, литература? Восхитительно. Но, съ другой стороны, платки-то, платки-то носовые, не правда ли? Я самъ — чего же вамъ лучше?— я самъ въ своей деревн переписалъ всхъ этихъ тамъ коровъ, овецъ, лошадей, ‘доковъ’, ‘работниковъ’, ‘обмершія души’, мало этого-съ: собакъ переписалъ, щенятъ, кошекъ, анализировалъ вс тайники деревенскаго быта… я писалъ корреспонденціи, гд прямо говорилъ о стремленіи крестьянина къ переселеніямъ… я разбиралъ этотъ вопросъ съ психологической, съ нравственной, съ исторической стороны, я доказывалъ, что вся наша исторія есть какъ бы гульбищ. Вспомните Митрошку Буслаева! А ужь разъ племенное отличіе вылзаетъ наружу — ему дай ходъ!… Не изволили читать за подписью Hardi? Это вашъ покорнйшій слуга. Но когда, за всмъ тмъ, мн начальникъ губерніи говоритъ: ‘Евгеній Львовичъ, оставьте въ поко политику’,— я вспоминаю, что у меня есть въ запас и другой путь, и, уступая сил, повинуюсь. Надо лавировать, лавировать!

‘Какая же это политика,— хотлъ сказать Шигаевъ,— и какой такой Митрошка?’ — но не сказалъ, подавленный видомъ скромнаго, явственно сіяющаго торжества, съ которымъ Евгеній Львовичъ заключилъ рчь свою.

— Женя, ты здсь? Пойдемъ, пожалуйста,— едва слышно проговорилъ вошедшій въ это время испитой юноша съ большими темными глазами, грустно и устало остановившимися на Шигаев.

— Ахъ, это ты, Валера!— спохватился Казариновъ, внезапно впадая въ суетливость.— Сейчасъ, сейчасъ… вотъ, милый, г. Шигаевъ, рекомендую… видишь, я везд разыскиваю молодежь себ по душ. Братъ мой, прошу любить и жаловать,— сказалъ онъ, обращаясь къ Шигаеву,— тоже юристъ… сплоховали вотъ мы съ нимъ… Ну, что длать? Что же твой кумысъ, выпилъ?… Идемъ, идемъ. До свиданія, г. Шигаевъ, очень пріятно… очень радъ…

Шигаевъ остался одинъ и взялся было за газету. Вдругъ сильный храпъ и порывистый шорохъ скомканной бумаги заставили его оглянуться: изъ-за листа Московскихъ Вдомостей съ невроятнымъ испугомъ смотрло на него толстое, заспанное лицо.

— Фу ты, чортъ возьми,— проворчалъ сиплый и грубый голосъ,— вдь, представится же этакая чушь! Ахъ, ты, шашлыкъ проклятый, чтобъ тебя…— и, быстро оправляясь, съ притворною и суровою дловитостью отнесся къ Шигаеву:— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, что обозначаетъ слово сикофантъ? Никакъ не доберусь, что за чертовщина такая!

Шигаевъ прыснулъ и почти бгомъ бросился изъ читальни.

X.

— Скорй идите! Ваша знакомая пріхала!— высунувшись въ окно, весело закричалъ капитанъ, увидавъ Шигаева.

Тотъ, недоумвая, вошелъ къ капитану и столкнулся лицомъ къ лицу съ Марой Петровной Вохиной.

— Здравствуйте, здравствуйте,— съ какою-то особенною привтливостью произнесла она, крпко, по-мужски, потрясая его руку.— Здравствуйте, Шигаевъ. Ну что вы, какъ? Скучаете?… Отлично, вотъ мы растрясемъ вашу скуку. Эка вы здсь какіе! Не хорошо, не хорошо!

Максимъ очень обрадовался. Какимъ-то ласковымъ тепломъ повяло на него отъ безцеремонныхъ, преувеличенно громкихъ рчей этой, поорежнему, простоволосой и самоувренной, попрежнему, небрежно одтой двушки. Точно близкій человкъ ему встртился посл утомительнаго ряда людей чуждыхъ и холодныхъ, и онъ самъ подивился этому своему чувству. Все семейство капитана было въ сбор и въ отличномъ расположеніи духа. Фелисата Ивановна относилась къ гость съ удивительною предупредительностью: помянутно заглядывала ей въ глаза, подобострасно улыбалась. О капитан нечего и говорить: онъ сіялъ точно отполированная мдная терка. Но всего неожиданне вели себя дти: смирнехонько себ сидли они, набивая рты конфектами, которыя привезла имъ Вохина, и хранили на своихъ рожицахъ торжественное выраженіе.

— Отлично, отлично, — безъ нужды повторяла Вохина, неспокойно теребя скатерть руками, и вдругъ сказала повелительно: — Алексй! теб довольно кушать, перестань (мальчуганъ кротко повиновался ей). Коля! идите играть въ ту комнату, не шумите… Прикажите подать другой самоваръ, Фелисата Ивановна… Вы… (она обратилась къ Шигаеву) кстати: вы, вдь, не сказали тогда вашего имени… вы, Максимъ Григорьичъ, конечно, будете съ нами чай пить?… Ну, и отлично. Я, впрочемъ, по имени-то васъ звать не буду, не люблю… Ахъ, капитанъ, капитанъ, милый вы мой капитанъ… такъ опять сра, говорите? Ну, что-жь, сра и сра. Вотъ погодите, есть у меня горный инженерикъ знакомый, надо вамъ инженерика приспособить, фейерверкеръ вашъ глупъ… Митя! или же играть… Зачмъ вы соду въ чай подсыпаете, Фелисата Ивановна? Не подсыпайте, скверно… Такъ пошлите за Базидзи, капитанъ… Вы съ нами, Шигаевъ? Ахъ, вы, вдь, и не знаете… на Бермамутъ здили? Нтъ?… Отлично… Пошлите, милый вы мой капитанъ, за Базидзи.

— Но, я полагаю, погода не слишкомъ удовлетворительна-съ,— замтилъ Шигаевъ, котораго ужасно веселилъ этотъ командирскій тонъ Мары Петровны.

— Ничего! Вдь, ничего, милйшій капитанъ?

— Само собой! Пока соберетесь, пока что… погода должна установиться.

— Ну, вотъ… И такъ, кто детъ? Вы, капитанъ.

— Охъ, хать ли ему… не лучше ли ему остаться, Мара Петровна?— нершительно заявила Филисата Ивановна.

— Вы, капитанъ,— настойчиво повторила Вохина и бросила въ сторону Фелисаты Ивановны: — нечего, нечего, не за юбку вашу ему держаться!… Вы верхомъ, конечно? Затмъ я. Я тоже верхомъ.

— Но, вдь, сорокъ верстъ!— воскликнулъ Шигаевъ.

— Пустяки!… Гирей тутъ? Возьмите мн сраго иноходца у Гирея. Цлъ онъ у него? Не украли? У нихъ, вдь, самое простое дло коня украсть… Голоуховъ тоже верхомъ.

— И князь детъ?— съ нкоторымъ подобострастіемъ освдомился капитанъ.

— Отчего же ему не хать? Вы тоже, Шигаевъ, верхомъ? Отлично, значивъ, четверо, Базидзи пятый. Ну, кто тамъ еще? Бекарюковъ, говорите? Пусть детъ и Бекарюковъ. Онъ кто такой? Ну, это все равно: завтра на музык познакомимся. Онъ верхомъ не годится? Въ коляску его… Еще Рюмина?… Пускай и Рюмина детъ. Какая такая? Пвица?… Зиллоти ее знаетъ, кажется, голосокъ-то у ней не изъ важныхъ.

— Вотъ разв Сосипатръ Василичъ еще…— заикнулся было капитанъ.

— Кто такой Сосипатръ Василичъ?

— Талдыкинъ тутъ…

— И ужь, Онисимъ Нилычъ!— съ неудовольствіемъ вскинулась Фелисата Ивановна,— за квартиру другой мсяцъ не платитъ… блья своего не иметъ.

— Ну, ладно, ладно,— прервалъ ее сконфуженный капитанъ, значительно мигнувъ въ сторону Вохиной.

Фелисата Ивановна смолкла.

— Такъ кто еще? Въ коляск Зиллоти, Бекарюковъ, Рюмина и… и… ну, тамъ посмотримъ кого-нибудь. Ахъ, да, Жако!… я и забыла… четвертый подетъ въ коляск Жако Пленушкинъ. Ну, смотрите же, капитанъ, хлопочите: за Базидзи разъ (она загнула палецъ), къ Гирею два, коляска три… Фелисата Ивановна, прикажите полы вымыть: у васъ невозможная грязь.

Вошла кухарка съ самоваромъ.

— Какъ ее зовутъ?— спросила Вохина,— Мавра?… Ты что же это, голубушка, не умываешься? Посмотрись-ка въ зеркало… Капитанъ, подайте ей зеркало… что, смшно? Нтъ, ужь ты умойся… Не подавайте, капитанъ, я пошутила.— Она обратилась къ Шигаеву:— Ахъ, молодой человкъ, молодой человкъ… Вы не обижаетесь, что я васъ такъ зову?… То-то! вдь, мы старые знакомые… Помните Эльборусъ… ‘все было тихо: лсъ и горы’?— и она звонко расхохоталась, а за ней и Шигаевъ.

Капитанъ и Фелисата Ивановна, не зная въ чемъ дло, тоже смялись.

— Какъ вы время проводили подъ снью Бештау?— спросилъ Шигаевъ.

— Подъ снью Бештау! Эка вы какъ выражаетесь книжно… Скука! тощища! Вдь, тамъ худосочные все… а вы смотрите, какая я!— и она вытянула свои большія, мускулистыя руки.

Дйствительно, отъ нея такъ и вяло здоровьемъ. Шигаевъ даже нашелъ, что юбки и длинные волосы, завернутые въ косы, ршительно не подходили въ ея мужественному виду.

— Мы убжали оттуда, ха-ха-ха… папа Зиллоти и этотъ вылощенный Содомцевъ, кажется, ужасно удивились, когда увидали насъ въ Есентукахъ… Вы спрашиваете: надолго ли мы?… Ну, не знаю, голубчикъ, это какъ Зиллоти. Я съ ней. Она, вдь, больная, а не я. Мы остановились въ ‘Парк’… Ну, а вы, голубчикъ, скучаете?

— Сначала было хорошо,— улыбаясь, отвтилъ Шигарвъ,— все приводило въ восторгъ, и виды, и названія урочищъ… такъ, знаете ли, и припоминались различные эпизоды изъ Героя нашего времени.

— Вотъ какъ? Такъ вы мечтатель? Ну, милый человкъ, это тутъ не подходитъ. Вы видли крпость-то здшнюю?… Сарай какой-то, а во времена Лермонтова она набги видала. Или я путаю? раньше Лермонтова?… Капитанъ, раньше Лермонтова бывали набги на Кисловодскъ? Ну, и пускай. А вотъ теперь кабардинецъ Базидзи на Бермамутъ насъ поведетъ — восходъ солнца показывать. Былъ имамъ Шамиль, а теперь Шамиль ‘его превосходительство’. Это, голубчикъ, разница! Имамъ Шамиль священную войну проповдывалъ, а генералъ Шамиль въ винтъ играетъ. А вы не видали Базидзи?

— Мелькомъ-съ. Онъ съ Онисимомъ Нилычемъ въ какую-то экспедицію тутъ здилъ.

— А, это за срой! Не правда ли, какой типичный? Молодецъ, настоящій горецъ…— и вдругъ сладко потянулась, восклицая:— Ахъ, хорошо здсь у васъ!

— Да вы перебирайтесь къ намъ,— встрепенулся капитанъ,— мы комнатку для васъ…

— И въ самомъ дл, Мара Петровна,— съ живостью подхватила Фелисата Ивановна.— Талдыкина попросить, вотъ вамъ и комнатка.

— Нтъ, ужь, милые, нтъ. Да какой это Талдыкинъ? Что вы зубы-то на него точите, Фелисата Ивановна?

Фелисата Ивановна такъ и закипла.

— Да что это, Мара Петровна!— съ негодованіемъ взвизгнула она, нимало не стсняясь присутствіемъ Шигаева.— Хоть бы вы поговорили Онисиму Нилычу. Набираетъ проходимцевъ какихъ-то… за квартиру не платить… день деньской газеты полосуетъ…

— Какія газеты? На что?

— Отстань!— крикнулъ капитанъ.

— Это онъ факты вырзаетъ-съ, — вступился Шигаевъ, — ему для сочиненія нужно.

— Ну, и пускай вырзаетъ,— ршила Мара Петровна.— Гд онъ у васъ, на музык съ Рюминой? Ну, увижу. Дти, прощайте! Не кричать! Николай, ты опять гримасничаешь? Сидите, Фелисата Ивановна, сидите. Ну, капитанъ, маршъ… Или вотъ что: идите-ка вы къ Гирею, а вы, Шигаевъ, проводите меня.

— Съ великимъ удовольствіемъ-съ.

— Зачмъ это ‘слово-ерикъ’-то употребляете? Бросьте! Такъ смотрите, капитанъ, непремнно сраго иноходца. И семь рублей — больше не давайте, а за коляску двадцать пять. Филисата Ивановна, надньте на Алешу рубашку чистую, на что это похоже? Идемте, Шигаевъ.

И въ квартир капитана точно сразу затворили окно, въ которое ворвался свжій, живительный втеръ. Колька и Митька тотчасъ же состроили гримасы и стали щипать другъ друга, Фелисата Ивановна пронзительно на нихъ закричала, Алешка легъ на столъ и хладнокровно началъ макать палецъ въ варенье,— все вошло въ обычную, нестерпимо безтолковую колею.

— Ну, что, Шигаевъ, браните меня, небось, за капитана?— спросила Мара Петровна, когда они вошли въ паркъ.

— Зачмъ же-съ! Онъ прекрасный человкъ.

— Да, да…— со вздохомъ произнесла она, — эта особа его несчастье. У него характера нтъ, нтъ выдержки… ему бы только планы свои строить. И зачмъ онъ женился? удивительно! Я у нихъ въ Ставропол бывала… ну, какъ прідешь, сейчасъ возьмешь ихъ въ руки. Меня ужь такъ и знаютъ. Мара Петровна никому не дастъ повадки. Ахъ, эта особа!… А вы были на той гор? Не были? Ну-ка, я посмотрю, какой вы ходокъ… разъ, два… маршъ!— и, смлымъ движеніемъ подобравъ свое плать, она быстро ползла въ гору.

Шигаевъ не достигъ еще и половины, задыхаясь и скользя, а втеръ уже на самой высот раздувалъ плащикъ Мары Петровны.

— Э, да вы плохой ходокъ, — кричала она оттуда, — ну, еще… ну, еще разъ… Отлично. Идите сюда, отсюда славный видъ. И я говорила вамъ, погода измнится, смотрите туда, въ Бермамуту… Видите прочищаетъ! Вонъ ужь облака-то какія круглыя. Садитесь, да вы ближе, что вы такой накрахмаленный?… Я люблю по простот. Ну, вотъ такъ, теперь разсказывайте. Отчего у васъ лицо такое, какъ будто бы вы всхъ дичитесь? У васъ всегда такое лицо? Вы очень самолюбивы… Не хорошо, голубчикъ, не хорошо.

Шигаевъ сталъ оправдываться, уврять, что она ошибается, что онъ, напротивъ, любитъ общество, и даже ршился сказать комплиментъ, выразивъ, что онъ очень радъ ей, что утро въ позд онъ никогда не забудетъ и что надется на дальнйшее знакомство. Вохина разсянно кивала головой, говорила: ‘да… да…’, не сводя нахмуренныхъ глазъ съ неба, на которомъ сквозь облака погоралъ закатъ, предвщая втреную погоду, и вдругъ съ нетерпливою досадой вскрикнула:

— Да ну, какой вы!… Я этихъ рчей-то наслушалась вдосталь. Вы будьте попроще со мной, дружище, будьте пооткровенне… Ну, давайте знакомиться. Кто вы, есть ли у васъ родные?… И у васъ непремнно какое-нибудь горе есть! Вдь, да? да? Я это еще тогда замтила, въ вагон. Я, голубчикъ, добрая, меня нечего дичиться. Спросите-ка у моихъ друзей: Мара Петровна ни къ кому свысока не относилась… Только и слышишь: ‘Мара Петровна, что вы мн посовтуете? Мара Петровна, какъ мн поступить въ такомъ-то дл?’

Шигаевъ, самъ не зная какъ, безъ всякаго приготовленія, безъ всякой предварительной неловкости, началъ разсказывать о томъ, кто онъ, зачмъ пріхалъ въ Кисловодскъ, кого похоронилъ передъ тмъ, какъ пріхать. Увлекаемый воспоминаніями и горечью недавнихъ впечатлній, вдругъ ожившихъ, онъ пускался въ подробности, повторялся, настойчиво останавливался тамъ, гд всего боле было тоски и скорби. Было что-то неизъяснимо теплое, неизъяснимо душевное въ тхъ взглядахъ, въ тхъ отрывочныхъ восклицаніяхъ и громкихъ вздохахъ, которыми сопровождала его разсказъ Мара Петровна. Его внутреннихъ язвъ какъ будто коснулись нжныя, умиротворяющія руки. И ни разу не возникъ въ немъ вопросъ: да кто она мн? Да какое дло ей до моего горя, мн — до ея сочувствія? На его глазахъ показались слезы, онъ и слезъ этихъ не стыдился, и всмъ существомъ своимъ, всею переполненною душой испытывалъ сладостное, дотол неизвстное ему чувство,— чувство безграничнаго доврія.

— Бдный вы мой,— тихо и ласково говорила она, сжимая его руки, обращая на него взглядъ, затуманенный участіемъ и жалостью, — терпите… Сколько вамъ лтъ? Только двадцать пять? О, у васъ вся еще жизнь впереди! Зачмъ вшать голову?… Потери, голубчикъ, неизбжны. Еслибъ вы знали, сколько я похоронила… Ну, полноте, полноте. Вотъ познакомимтесь… Будьте на людяхъ больше (Шигаевъ вспомнилъ напутствіе тетушки и еще лучше ему стало). Я вижу, вы хорошій. Вы мн сразу понравились… Эхъ, милый вы мой человкъ, мало хорошихъ людей!— и когда онъ кончилъ говорить, весело воскликнула:— Ну, вотъ мы и друзья! Хотите, будемъ друзьями? Отлично. Прізжайте зимой въ Петербургъ. Можно вамъ будетъ пріхать? Вотъ и прекрасно. Да мы васъ и здсь встряхнемъ… пойдемтека! Вотъ съ Зиллоти познакомитесь, умница-двушка. Вы смотрите не пожалйте, что говорили со мной откровенно. Я простая. Я этихъ тамъ церемоній всякихъ терпть не могу. Нравится мн человкъ — я такъ и держу себя съ нимъ, не нравится — пускай проходитъ мимо. Вотъ видите, я такъ и знала, что мы близко познакомимся… Ахъ, вы, степнячекъ, степнячекъ!

И они рука въ руку сошли съ горы, рука объ руку пошли паркомъ, гд уже сосредоточивались густыя тни и въ большой алле ламповщикъ зажигалъ фонари. Хорошо и легко было Шигаеву. Съ какимъ-то умиленіемъ смотрлъ онъ и на лицо Мары Петровны, которое подъ тусклымъ свтомъ фонарей стало казаться еще добродушне, и на сквозную листву деревьевъ, висвшую надъ ними таинственнымъ сводомъ, и на фигуры рдкихъ прохожихъ, тни которыхъ, причудливо колеблясь, ложились на влажный песокъ аллеи. Онъ, съ непривычною дли себя живостью, разсказывалъ о найм квартиры, о Рюминой, о Талдыкин, о торжественномъ своемъ появленіи на музык, о знакомств съ Обуховымъ (о грубомъ поступк котораго, однакожь, умолчалъ). Вставлялъ юмористическія замчанія, которымъ самъ изумлялся, безпричинно хохоталъ, произносилъ тяжеловсныя сужденія, мысленно восторгаясь ими. Однимъ словомъ, чувствовалъ себя безконечно счастливымъ человкомъ. И въ конц упомянулъ о Казаринов.

— Какой это Казариновъ? Не тотъ ли…

— Братъ, братъ его,— быстро догадываясь, подхватилъ Шигаевъ и тутъ же пустился въ характеристику обоихъ братьевъ.

Онъ преувеличенно одобрилъ ‘образованность’, вншность, любезность Евгенія, не утаилъ нкоторыхъ подозрній по поводу этой вншности и любезности,— подозрній, возникшихъ въ немъ во время послдняго разговора съ Евгеніемъ, насмшливо отмтилъ его опасливость, пониженіе голоса, трусливое озираніе. За Валерьяномъ же предположилъ очень много великодушнйшихъ свойствъ. Онъ, Шигаевъ, правда, едва знакомъ съ Валерьяномъ, но, вопервыхъ, слышалъ, а, во-вторыхъ, что ни толкуйте, есть какая-то странная связь душъ, и при первомъ взгляд на Валерьяна онъ почувствовалъ къ нему необыкновенную шалость, необыкновенную симпатію, почувствовалъ необыкновенную силу души въ этомъ ужасно грустномъ и глубокомъ взгляд.

— Нтъ-съ, это не то, что Евгеній Львовичъ! Этотъ будетъ полюбопытне, посерьезне Евгенія Львовича!— восклицалъ онъ и затмъ построилъ нсколько догадокъ объ отношеніяхъ между братьями.

Эти догадки въ глубин души почитались имъ ‘психологіей’ и, предъявляя ихъ вниманію Мары Петровны, онъ слегка рисовался

— Да, да,— задумчиво отвчала Вохина, — надо узнать его, надо познакомиться съ нимъ… ему, должно быть, очень тяжело.

Они и не замтили, какъ подошли къ гостиниц.

— Зайдемте къ намъ, голубчикъ,— предложила Вохина, отымая руку,— я васъ кстати познакомлю.

Шигаевъ и не думалъ отказываться: приливъ смлости еще не проходилъ у него, къ тому же, ему было жаль такъ скоро разстаться съ Марой Петровной.

— Идемте!— сказалъ онъ и… раскаялся, едва дошелъ до подъзда.

На лстницу всходилъ онъ, уже принуждая себя, подошелъ къ дверямъ номера, сполна взятый въ тиски обычною своею застнчивостью.

— Вотъ я вамъ гостя привела, Юлія, — шумно произнесла Мара Петровна,— отгадайте, кого?

— А-а!— съ нкоторымъ удивленіемъ протянула Зиллоти, медленно подымаясь, и, едва замтно усмхнувшись, снова сла.— Останьтесь,— повелительно сказала она молодому красавцу, тоже было поднявшемуся.

Шигаевъ узналъ въ немъ князя Голоухова.

Мара Петровна вызнакомила ихъ. Зиллоти тотчасъ же предложила Шигаеву нсколько вопросовъ обязательнаго свойства, приказала подать ликеръ, сама налила крошечную рюмочку и небрежно помочила въ ней губы. Какъ и тогда, въ ея ушахъ сверкали брилліанты и гибкій, черезъ-чуръ гибкій станъ былъ затянутъ въ плотную шелковую кирассу.

— Вамъ письмо тутъ, изъ Ріо-де-Жанейро, кажется,— сказала она Вохиной, не переставая крошить бисквитъ кончиками пальцевъ, и, словно возстановляя прерванный разговоръ, тонокъ экзаменатора спросила. Голоухова.— Ну, король Карлъ… ну, посл Карла кто?

— Mais, mademoiselle,— уклончиво пробормоталъ князь.

— Ну, кто же посл Карла?— настойчиво повторила она съ странною и яестокою улыбкой.

Голоуховъ побагровлъ и съ мольбой посмотрлъ на нее своими великолпными глазами. Тогда она неторопливо повернулась къ Шигаеву.

— Вотъ я длаю экзаменъ князю. Вы знаете, кто царствовалъ во Франціи посл Карла X?

— Людовикъ-Филиппъ,— недоумвая, отвтилъ Шигаевъ.

— Вотъ видите, а князь не знаетъ! Ну, князь, кто царствовалъ посл короля Карла X?

Князь засоплъ и гнвно крякнулъ, въ глазахъ его забгали зловщіе огоньки.

Зиллоти внимательно посмотрла на него и вдругъ отрывисто захохотала.

‘Эка смется какъ чудно!’ — подумалъ Шигаевъ, которому начинало становиться жутко отъ этой сцены.

— Гд Пленушкинъ?— спросила Мароа Петровна, дочитавъ письмо и бережно спрятавъ его въ особую шкатулочку.

— Я его за лошадьми послала.

— Это для чего?

— Кататься. Я, впрочемъ, не поду, но онъ мн ужасно надолъ. А посл Людовика-Филиппа кто царствовалъ, г. Шигаевъ?— сказала она и, не дожидаясь отвта, быстро взяла шляпу изъ его рукъ, придвинула къ нему свое кресло и заговорила съ такимъ выраженіемъ, будто сейчасъ только узнала его:— Такъ вотъ гд мы съ вами встртились! Гд вы разыскали его, Вохина? Ахъ, какъ это прекрасно, ха-ха-ха, помните, вы на пледъ-то на мой сли? О, какой вы ловкій и услужливый кавалеръ! А вамъ не скучно было съ нами хать? Помните Содомцева? Вотъ витія! Я, вдь, видла, что вы все слушаете, и такъ внимательно, внимательно раскрываете глаза! Вотъ погодите, и Содомцевъ прідетъ сюда. Вамъ онъ нравится? Я, можетъ быть, замужъ за него выйду, право… онъ вдовый. Мы съ нимъ будемъ ‘джентри’ кормить и на бирж играть въ четыре руки: мужъ на повышеніе, жена на пониженіе! Вы не знаете, что значитъ играть на пониженіе? Вотъ погодите, прідетъ мой дражайшій родитель, всему васъ обучитъ. О, онъ выжига! Ахъ, это, право, отлично, что вы нашлись, наконецъ. Вы хорошо знаете окрестности? Ну, завтра подемъ всюду, всюду.

И съ притворнымъ восторгомъ начала говорить о томъ, куда они завтра подутъ съ Шитаевымъ, какъ будутъ ‘рыскать по горамъ и по доламъ’, какъ все осмотрятъ, всмъ насладятся.

Максимъ отвчалъ односложно, безпрестанно краснлъ и улыбался, то и дло присовокуплялъ ‘слово-ерики’, проклиная себя за это, и съ внутреннимъ страхомъ замчалъ, какъ все боле и боле начинаетъ путаться его языкъ и погасаетъ первоначальная смлость.

Мара Петровна сказала, что къ поздк на Бермамутъ уже сдланы приготовленія.

— Уже сдланы?— радостно воскликнула Зиллоти и, схвативъ карандашъ и листъ бумаги, тотчасъ же стала совщаться и записывать, сколько нужно цыплятъ, пирожковъ, фруктовъ, вина.

Даже Шигаевъ былъ вовлеченъ въ интересы этихъ сборовъ и, мало-по-малу, началъ пріобртать развязность. Его мнніе о погреб, изъ котораго взять вино, было принято съ обворожительною готовностью. Тогда онъ заявилъ, что необходимо, кром того, достать бурки и ковры и, главное, взять пива для кабардинца.

— Какъ! и кабардинецъ съ нами будетъ, настоящій кабардинецъ? О, это восторгъ!— закричала Зиллотц.— Какъ зовутъ его? Базидзи? Прелесть, прелесть!

— Но вы, Юлія, и прежде знали, что Базидзи подетъ съ нами, — вымолвила Мара Петровна, съ укоризною посмотрвъ на Зиллоти.

— Мн прежде не казалось это такимъ привлекательнымъ,— безъ запиночки отвтствовала та.

— Можно ихъ захватить цлую дюжину, если угодно, — выпалилъ князь, все время угрюмо молчавшій въ своемъ углу.

Но Зиллоти только приподняла брови и, съ изумленіемъ посмотрвъ на него, снова отвернулась къ Шигаеву. Она заставила Максима выпить нсколько рюмокъ ликеру и сама пила съ нимъ, прятала его шляпу, когда онъ изъявлялъ намреніе уходить, напоминала съ особеннымъ выраженіемъ о завтрашней поздк, предвщала ему, что они будутъ большіе друзья, что она любитъ такихъ, какъ онъ (‘такихъ, которые знаютъ, кто царствовалъ посл Карла X’, — со смхомъ прибавляла она). Въ этой болтовн искренности было мало, веселья, пожалуй, еще меньше, все проникала собой какая-то холодная игривость и минутами Шигаеву становилось неловко, чувство уязвленнаго достоинства вспыхивало въ немъ: онъ подозрвалъ, что надъ нимъ смются. Но такія вспышки быстро угасали по мр того, какъ проходилъ вечеръ и отбавлялся ликеръ въ графинчик, и когда, прощаясь, Юлія обвела его съ ногъ до головы блестящимъ взглядомъ, когда она протянула ему свои руки съ видомъ обольстительной доврчивости,— руки душистыя, нжныя, какихъ никогда и не сжималъ Шигаевъ, когда она долго не отнимала этихъ рукъ, хладнокровно ожидая сильнаго и крпкаго пожатія и, точно поощряя его въ этой смлости, пристально смотрла ему въ лицо, все его существо испытывало состояніе удивительнаго томленія. Мара Петровна добросовстно составляла списокъ припасовъ, потомъ, замтивъ совершенное отчужденіе Голоухова, подсла къ нему, попыталась ввести его въ разговоръ, но онъ отвчалъ ей неохотно и кратко. Она, въ свою очередь, была нсколько разсяна и ея мысли витали далеко, по крайней мр, воспользовавшись необщительностью князя, она еще разъ достала и перечитала письмо изъ Ріо-Жанейро.

Не усплъ Шигаевъ затворить за собой дверь и сдлать трехъ шаговъ по корридору, какъ дверь эта снова распахнулась и Юлія закричала ему вслдъ:

— А посл Людовика-Филиппа что было во Франціи? Такъ, такъ, вижу, что знаете. Вы не сердитесь на меня? Ха-ха-ха! До свиданья, до завтра!— и отстранилась съ видомъ холоднаго достоинства, пропуская выходящаго князя.

На лстниц съ княземъ встртился запыхавшійся Пленушкинъ.

— Фу, чортъ возьми, насилу разыскалъ!— сказалъ онъ, снимая шляпу и отирая вспотвшій лобъ.— Куда же вы, князь? Сейчасъ подадутъ.

Но Голоуховъ крпко, по-кучерски, выругался и, ничего не добавляя къ этому, отправился въ свой номеръ въ нижнемъ этаж. Шигаевъ видлъ, какъ оттуда тотчасъ же вылетлъ, сломя голову, какой-то пузатый человчекъ въ желтыхъ сафьянныхъ сапогахъ и, съ выраженіемъ чрезвычайнаго испуга, побжалъ по корридору.

Но Максимъ не былъ заинтересованъ этою странною сценой, все вниманіе его было устремлено внутрь себя, вся дйствительность была озарена для него чувствомъ ликующаго блаженства, которое переполняло его душу. Ночь стояла, настоящая южная ночь: черная и теплая. Благоуханіе цвтущихъ липъ сладкими волнами разливалось въ воздух. Максимъ медленными шагами спустился съ террасы и остановился у входа въ большую аллею. Высокими и просторными арками висли втви. Деревья походили на колонны, зеленые листья волшебно выступали въ едва мерцающемъ свт фонарей. Ярко освщенная гостиница представлялась какимъ-то замкомъ, воздвигнутымъ на вершин, вкругъ нея рзкими, сквозными тнями толпились деревья. Налво круглыя лампы ресторана неподвижно смотрли въ темное пространство, стройно возвышались тополи, обозначаясь въ матовой полос свта. Всюду таинственно переплетались очертанія и точно сквозь дремоту перепархивалъ невнятный шорохъ. Возбужденное воображеніе Шигаева строило сказочныя картины, увлекало его далеко. Вотъ-вотъ, казалось ему, выступитъ изъ-за ближней липы какой-нибудь менестрель въ пестромъ и живописномъ костюм и звуки мольбы, несказанной страсти и нги потрясутъ очарованный воздухъ и понесутся туда, въ вышину, къ ней, и она растворитъ окно, побжденная дивными звуками, задумчиво склонитъ головку. Это она?… Не Зиллоти, не совсмъ Юлія Зиллоти, но какое-то воплощеніе любви, красоты, нжности, и она появится именно въ томъ окн, откуда теперь льется голубой свтъ, странно озаряющій густыя втви липы.

Но менестрель не выступалъ, круглыя лампы ресторана стали потухать, тополи одлись мракомъ. Прошелъ мимо Шигаева засаленный человкъ съ лстницей на плеч и началъ гасить фонари. Вонь керосина мгновенно заглушила сладкій запахъ липъ, аллея погружалась въ темноту. Трезвое дыханіе жизни пахнуло на Шигаева. Онъ устыдился и поспшно направился домой.

XI.

И, однако, трезваго дыханія жизни хватило не надолго. Нужно отмтить странность. Случается иногда, что ни природа человка, ни его воспитаніе не объяснятъ вамъ неожиданно-новаго взгляда на дйствительность, внезапно въ немъ возникшаго. Весь свой вкъ смотрлъ Иванъ Иванычъ въ какую-нибудь закуту, вс переливы красокъ, играющихъ въ этой закут, изучилъ до тонкости. Какъ все знакомо ему, какъ все опредлилось въ его глазахъ! ‘Онъ установился’, — говорятъ про него, и вдругъ въ этой же самой закут новыя сочетанія красокъ, новая игра свта и тней предстаютъ передъ его глазами. И странно тогда ему, будто бы установившемуся человку, смотрть на перемнившуюся жизнь, въ немъ самомъ въ соотвтствіе къ этой жизни все обновлено и подкрашено и словно затянуты раны, нанесенныя вчерашнимъ днемъ, и чутко, не попрежнему, напряжены нервы. Это перерожденіе? Иногда, но въ большинств случаевъ это капризы крови.

Посл тревожной ночи, посл тонкаго сна и тяжелыхъ, душныхъ сновидній Шигаевъ не умомъ, такъ чувствомъ сознавалъ эту странную перетасовку жизни. Все не такъ было вокругъ него, какъ было вчера. Горы и небо, деревья, волнуемыя сильнымъ втромъ, не то, чтобъ иныя стали, но будто приблизились къ нему, обнаруживая какое-то внутреннее сходство съ его настроеніемъ, отражая въ себ непокойное состояніе его духа. Облака, гонимыя безконечными караванами, тни отъ нихъ, стремительно бгущія по гористымъ склонамъ, паркъ, шумно и тревожно колеблющій круглыя волны своей листвы, это старое абрикосовое дерево около балкона, съ какимъ-то испугомъ кивающее втвями,— вс эти признаки втрянаго, облачнаго дня словно изображали собой душевную неурядицу Шигаева, мятежную пестроту его отрывочныхъ, быстро бгущихъ мыслей. И что прежде казалось важнымъ — умалилось въ его глазахъ, что было предметомъ огорченія — казалось ему теперь въ естественномъ порядк вещей. Жизнь его какъ бы надвое раскололась, въ одной половин были отецъ, Шукавка, тетушка, первоначальныя впечатлнія Кисловодска, исканіе знакомствъ, и эта первая половина жизни едва тускнла сквозь знаменательный вчерашній день. Вчерашній день заслонилъ ее, вчерашній день началъ что-то новое, опредлилъ собою другую половину жизни въ его глазахъ.

И онъ вспоминалъ этотъ вчерашній день. И старался думать о Мар Петровн, припоминая, какъ все это странно произошло тамъ, на гор, немножко сожаллъ или, лучше сказать, стыдился того, что произошло, и едва не вслухъ восклицалъ, какая симпатичная Мара Петровна, какая добрая, ласковая… Онъ возстановлялъ въ своей памяти даже такія мелочи изъ ея разговоровъ, какъ замчаніе о ‘слово-ерик’ (‘надо будетъ серьезно бросить эту привычку!’). А подъ всми этими думами и воспоминаніями неслышно плыли другія и дразнили его своимъ насмшливымъ теченіемъ и рисовали ему странную улыбку, загадочный блескъ глазъ смотрлъ ему въ лицо. Самъ того не замчая, онъ ладно прислушивался ко всякому лошадиному топоту, безпрестанно поглядывалъ на дорожку, ведущую въ паркъ, съ каждою минутой ожидалъ приглашенія садиться на коня и скакать, сломя голову, ‘по горамъ и по доламъ’.

И никого, никого не появлялось. Ушелъ со двора капитанъ, покричала на дтей и на Мавру Фелисата Ивановна, поднялся Талдыкинъ и, мимоходомъ обругавъ ‘стервецкій климатъ’, отправился въ кухню умываться. На часахъ было XII. Тогда самое обыкновенное соображеніе пришло въ голову Шигаеву.

‘Да я съ ума сошелъ,— чуть не воскликнулъ онъ громко,— разв она подетъ въ такую рань?’

Увы, онъ ужь говорилъ она и не помышляя о Мар Петровн: все его воображеніе замщалось теперь холоднымъ блескомъ глазъ и загадочною улыбкой Зиллоти. Онъ не любилъ, нтъ, онъ не любилъ ее. Вспоминая ея внезапный смхъ, онъ даже морщился отъ непріятнаго ощущенія, но непонятное любопытство настойчиво обращало вс его мысли въ одну сторону, неопредленныя надежды волновали и дразнили его.

Призвавъ Антипа и наказавъ ему ждать посланнаго изъ гостиницы, какой-нибудь записки или порученія (‘Да смотри же, Антипъ! да не прозвай какъ-нибудь!’) и искать его тогда въ галлере, онъ, придерживая шляпу на голов, подбирая полы, развваемыя свирпымъ втромъ, сошелъ въ паркъ и долго ходилъ по большой алле съ тайною надеждой встртить Зиллоти или Мару Петровну, или, по крайней мр, Пленушкина.

И никого, никого не встртилъ. Втеръ, пробгая по верхушкамъ деревьевъ, производилъ важный, многозначительный шумъ, потоплявшій въ себ жидкое лопотанье Ольховки, пятна свта скользили по дорожкамъ, играли на лужайкахъ, убгали въ чащу, меланхолически улыбаясь оттуда, и потухали, заслоняемыя внезапною тнью, вверху, сквозь трепещущіе листья, виднлись пухлыя облака, словно озабоченныя быстротой своего бга, словно спшащія куда-то.

Шигаевъ взялъ ванну, хотлъ даже пообдать у Махлая и не могъ: сходилъ домой, уврился, что никакихъ записокъ и порученій не было, хотлъ снова идти въ галлере и по дорог узнать въ гостиниц, дома ли Зиллоти, но услыхалъ отъ Фелисаты Ивановны такую всть, которая такъ и пригвоздила его къ мсту. Оказалось, что Мара Петровна съ какою-то ‘красивою брюнеткой’, и съ ними ‘князь этотъ’, и еще какой-то штатскій проскакали верхомъ куда-то въ горы. Тутъ Фелисата Ивановна присовокупила свои разсужденія о томъ, какая молодецъ эта Мара Петровна: будучи сама изъ семьи бдной, уметъ составить важныя знакомства и вертитъ богачами. Но Шигаевъ не слушалъ ее: горькая, язвительная обида до краевъ переполнила его душу. Посидвъ нсколько минутъ въ своей комнат, онъ не вытерплъ и, узнавъ, что Талдыкинъ дома, пошелъ къ нему и съ такою горячностью примкнулъ къ обличеніямъ Сосипатра Василича, такъ злостно началъ отдлывать бдную Россію, что, въ конц-концовъ, самому стало противно. Но, все-таки, раздраженіе не унималось въ немъ и досада не утихала.

Вечеромъ они отправились къ галлере (Рюмина еще съ утра ухала въ Есентуки въ матери и Талдыкинъ былъ свободенъ отъ своихъ послугъ). Музыка на этотъ разъ опять играла на площадк и народу собралось достаточно. Много было новыхъ лицъ, но за то многихъ и не было. Не было, напримръ, господина съ бульдожьими щеками, котораго съ такимъ азартомъ охаялъ Талдыкинъ, не было богатой невсты и толстяка піаниста, не было тамбовскаго помщика и знаменитаго прожектера, мечтавшаго всю Россію уловить въ мрежи повальнаго надзора.

Видъ Шигаева тоже не походилъ на прежній его видъ. Весь этотъ день тревожныхъ ожиданій и безпокойнаго трепета, казалось, смылъ всю его застнчивость, какъ полая вода смываетъ плотину. Оглушительные звуки оркестра, непрерывный говоръ толпы, скрещивающіеся и скользящіе взгляды на этотъ разъ не ошеломили его, но ввели въ какой-то особый задоръ, гнвный и заносчивый. Онъ много говорилъ, безъ надобности возвышая голосъ, разсыпалъ направо и налво дкія замчанія и смотрлъ вокругъ съ видомъ неимоврнаго пренебреженія. И до того казалась въ немъ странною такая развязность, такъ претиворчила она его прежнему поведенію, что даже Сосипатръ Василичъ обратилъ на это свое неповоротливое вниманіе.

— Однако, вы того… здорово, чортъ побери!— одобрительно пробормоталъ онъ.— Въ васъ есть эта… эта… какъ ее?— и внезапно остановился, вспомнивъ, что долженъ Шигаеву и что, слдовательно, тотъ въ прав почесть его похвалу ‘лизоблюдствомъ и подлостью’.

Въ толп имъ встртился Евгеній Казариновъ подъ руку съ чрезвычайно внушительнымъ военнымъ человкомъ въ аксельбантахъ. Шигаевъ смло протянулъ ему руку и спросилъ:

— Какъ здоровье братца вашего?

Но тутъ произошло такое обстоятельство, отъ котораго въ другое время Максимъ сгорлъ бы со стыда. Евгеній Львовичъ притворился, что не замтилъ протянутой руки, и быстро увлекъ внушительнаго военнаго человка въ противуположную сторону. Однако, Шигаевъ слышалъ, какъ тотъ спросилъ по-французски:

— Кто эти оригиналы? Какое имъ дло до Валерьяна Львовича?

И хотя отвта невозможно было разобрать, но губы Евгенія Львовича явственно сложились въ нехорошую улыбку. Но Шигаевъ даже въ лиц не измнился и только почувствовалъ, будто новая заноза впилась въ него, причинивъ мгновенную боль. И, оглянувшись, увидалъ, что полупьяный Бекарюковъ видается съ Талдыкинымъ. Они пошли вмст. Бекарюковъ раскатисто хохоталъ, едва не заглушая тупые звуки турецкаго барабана, рокотавшаго вблизи, и донималъ Сосипатра Василича обычными своими шутками. Сосипатръ Василичъ, какъ и въ первый разъ, малодушно утратилъ свою суровость и отвчалъ Бекарюкову съ необыкновенною уступчивостью. Тому это надоло. Онъ распространился въ самохвальныхъ рчахъ, разсказалъ, что въ управители къ себ ученаго нмца нанялъ, но думаетъ его црогнать и найметъ русскаго, тоже изъ ученыхъ, разсказалъ, что цлый годъ держалъ у себя барина ‘на балакиревомъ положеніи’, но потомъ этотъ баринъ пристроился въ газет и пишетъ теперь на него, Бекарюкова, ‘хронику и фельетонъ’, говорилъ, что стоитъ ему только пальцемъ кивнуть, и онъ заведетъ свою газету, и, повеличавшись своимъ капиталомъ и своею силой, присталъ къ Шигаеву, чтобъ онъ продалъ ему свое ‘имньишко’.

— На что вамъ мое имньишко?— сухо спросилъ Максимъ.

— Ужь это, братъ, дло хозяйское! Я, можетъ, какой-нибудь мамзели ‘Монбижу’ хочу устроить, дло мое! Я по моему капиталу все могу.

Но онъ выбралъ плохой часъ для своихъ шутокъ. Злоба такъ и вспыхнула въ Шигаев, такъ и охватила его колючимъ ознобомъ. Совершенно вн себя, онъ сталъ доказывать Бекарюкову, какъ глупо кичиться деньгами, какъ мерзко глумиться надъ людьми, которыхъ ногтя не стоишь.

— Что вы такое?— кричалъ онъ, задыхаясь отъ волненія.— Вы въ существ своемъ ничто иное, какъ Титъ Титычъ, ежели слыхали когда-нибудь про Островскаго. Вы дрянной волдырь на общественномъ организм! Какія такія ваши права на превосходство? Права объемистаго желудка-съ или аппетита ненормальнаго-съ, или наглости, не знающей узды трезваго общественнаго мннія? Вы самодуръ, господинъ Бекарюковъ! Вы только и годитесь, что знакомить публику съ типами ‘темнаго царства’! Вы плотоядная экономическая акула! Вы анти-соціальный элементъ, содйствующій разложенію!

Бекарюковъ сначала изумился и неподвижно уставилъ на Шигаева свои опухшіе глаза, но восхищеніе постепенно изобразилось въ его лиц, онъ сталъ весело и широко улыбаться.

— Такъ, такъ… такъ его!… Молодца!… Жарь его!… Отработывай его, курицына сына!— приговаривалъ онъ по мр того, какъ негодующій Шигаевъ изливалъ свою высокопарную ругань, и когда тотъ остановился, наконецъ, довольный Бекарюковъ ударилъ не мене довольнаго Талдыкина по плечу и, значительно подмигнувъ, сказалъ:

— Не чета теб, талдыка!

Посл этого тономъ дружества началъ приставать къ Шигаеву ‘удостоить его своею компаніей и погубить съ нимъ крюшончикъ’. По его словамъ, Шигаевъ былъ ‘единственный въ семъ мір человкъ, который ругалъ его, Бекарюкова, съ толкомъ и по совсти’. ‘И я, за эти твои ругательства, завсегда тебя уважать должонъ’,— говорилъ онъ расмякшимъ голосомъ. Злоба Шигаева внезапно погасла. Ему вдругъ стало казаться, что онъ слишкомъ далеко зашелъ, и даже стало стыдно своихъ обличеній, конечно, преувеличенныхъ и смшныхъ и, вмст съ тмъ, льстивыя бекарюковскія слова пріятно коснулись его слуха.

— Ну, видно, нечего съ вами длать, пойдемте,— неожиданно вымолвилъ онъ, къ удивленію Сосипатра Василича, тоже приглашеннаго и нершительно промычавшаго въ отвтъ на это приглашеніе.

Въ ресторан, гд, по зычному окрику Бекарюкова, лакеи заметались вокругъ нихъ, какъ угорлые, и въ мгновеніе ока подали замороженное шампанское, Шигаевъ нашелъ даже, что Михй Михичъ вовсе не глупъ и что подъ слоемъ заскорузлаго самодурства въ немъ сочится бойкая, хотя и плутоватая струйка. Онъ довольно тонко отзывался о многихъ вещахъ и, только пустившись въ ‘политику’, дабы показать, что и въ ней кое-что смняетъ, оказался и скучнымъ, и безцвтнымъ. Знаменитая фраза ‘Питеръ нашихъ нуждъ не понимаетъ’, повидимому, живьемъ изловленная въ какой-нибудь газет, да крпкая ругань по адресу нмцевъ, да необузданная таможенная похотливость (онъ, вдь, былъ фабрикантъ), да патріотическія словеса, разведенныя невразумительнымъ многоточіемъ,— въ этомъ и состоялъ политическій его багажъ. Кром того, онъ величалъ себя мужичкомъ, говорилъ, что ‘батюшка-мужикъ кормилецъ и поилецъ нашъ’ и что ‘чухны прямые измнники’, ибо все ‘наше бумажное дло’ изгадили, и въ серьезъ почиталъ себя опорою отечества.

Талдыкинъ хлопалъ стаканъ за стаканомъ и являлъ въ лиц своемъ крайне неопредленную игру мускуловъ: Бекарюковъ отвертывался — онъ саркастически усмхался, Бекарюковъ въ увлеченіи возвышалъ голосъ — онъ принимался проворно выбрасывать слова, насыщенныя негодованіемъ. Но, помимо его воли, глуповато-добродушное выраженіе съ каждымъ стаканомъ все боле и боле расплывалось по его лицу, составляя странный контрастъ съ языкомъ, который, и въ секрет принужденный болтать, болталъ удивительно злыя вещи. Однако, Михй Михичъ положительно не замчалъ Талдыкина, очарованный новымъ знакомствомъ.

У Шигаева тоже слегка шумло въ голов. Потерявъ способность различать свойства слушателя, а, можетъ быть, и поощряемый этими свойствами, косвенно имя въ виду другаго слушателя, противъ котораго у него давно назрвала досада, онъ говорилъ, говорилъ, не умолкая, говорилъ, что нмцы вздоръ и что врагъ нашъ — наше невжество и отсутствіе опредленныхъ убжденій ‘въ образованной публик’, говорилъ, что нашъ ‘культурный слой’ разъдается ‘лицемріемъ и лживостью’, говорилъ, что деревня точно базисъ государства, что въ народ таятся вковчные идеалы, которымъ суждено потрясти міръ, чортъ возьми! И что это уже довазано, что бы ни толковали разные поверхностные люди, говорилъ, что, однако, и съ нмцемъ надо считаться,— Лодзь-то онъ слопалъ!— и что деревня деревней, но и капиталъ слдуетъ поощрить, это тоже доказано… Говорилъ затмъ о Франціи, которая тоже потрясетъ міръ своими идеалами.

— Да ну ихъ къ чорту!— кричалъ Бекарюковъ, подливая ему въ стаканъ.— Ты другъ мн, аль нтъ? Прізжай въ Москву, я теб докажу… Ты далъ растегаи у Тстова? А не далъ, нечего и толковать съ тобой… Франція, чортъ бы ее побралъ! Я, братъ, въ Париж у Вефура лягушечьей костью подавился.

— Вся ваша Франція насквозь испакощена!— вдругъ, точно укушенный, возопилъ Талдыкинъ.

— А вы тамъ были-съ?— насмшливо спросилъ Шигаевъ.

— Вотъ въ Новомъ Времени пишутъ…

— Нтъ, вы мн своими словами-съ… пообстоятельнй. Значитъ, республика, по вашему мннію, вредъ принесла французскому государству?

— Мщане… буржуа!… На бирж кумовство завели!… Взяточники!…

— Значитъ, по вашимъ понятіямъ, имперія превосходне-съ?

— Имперія-то? Кто вамъ говоритъ объ имперіи… Разбой на большой дорог!

— Ну, ежели Клемансо желаете, будетъ вамъ и Клемансо съ теченіемъ времени. Мы всячески же толкуемъ о Франціи вообще, а не о правительственныхъ личностяхъ. Это ясно-съ!

Но Сосипатръ Василичъ не желалъ и Клемансо.

— Что вы мн суете всякихъ прохвостовъ?— кричалъ онъ, озлобленно вращая расширенными зрачками.— И Клемансо вашъ такой же прохвостъ! Я достаточно знаю ихъ мерзости… Народишко тоже!

— Какія такія мерзости, желательно полюбопытствовать?

— А такія! Французишка Тропманъ семь душъ загубилъ… Ихній генералишка крпость нмцамъ продалъ… Коммуну какую-то дурацкую завели… Оперетку выдумали… Да что тамъ еще толковать? Вавилонъ, одно слово! По всему блу-свту Жозефинокъ своихъ распустили… камелій, куртизанокъ!

— Стой, талдыка… не моги! Не въ свою часть залзъ!— остановилъ его Бекарюковъ, который до этого молча и тупо смотрлъ на спорившихъ.— Я въ Париж, можетъ, пять разъ былъ, двокъ ихнихъ ты не хай!— и вдругъ, махая рукой, заоралъ во всю глотку:— Эй, яблокъ-анисъ, промыслитель!

Капитанъ, улыбаясь, подошелъ къ нимъ.

— Другъ!— кричалъ ему Бекарюковъ,— съ твоими постояльцами прохлаждаюсь… Садись!… Бокальчикъ!… Апельсинчика!… Максимъ Григорьевъ! другъ! бокальчикъ!.. Я тебя полюбилъ!… Молчи, талдыка, не разршаю!…

Начался разговоръ, отрывочный, безсвязный. Разсолодйшій Талдыкинъ хихикалъ, Бекарюковъ кричалъ, привлекая общее вниманіе, капитанъ заливался добродушнымъ хохотомъ. Шигаеву стало грустно, онъ пересталъ пить и дожидался только случая ускользнуть изъ компаніи, въ голов у него быстро прояснялось, неестественное оживленіе покидало его, въ задумчивости смотрлъ онъ на столъ, залитый виномъ, на раскраснвшіяся лица, плавающія въ дыму папиросъ, на матовый шаръ подсвчника, густо облпленный мошками (столъ помщался снаружи ресторана), смотрлъ, какъ мимо нихъ поднимались по лстниц люди, какъ суетливо бгали лакеи,— и мысли его складывались печально. Вдругъ изъ раскрытыхъ оконъ гостиной трогательно полились серебристые звуки женскаго голоса.

— Это Рюмина!— воскликнулъ капитанъ.

— Рюмина въ Есентукахъ, — невнятно пролепеталъ Талдыкинъ, въ изумленіи вытаращивъ глаза.

Но капитанъ сходилъ и разузналъ все подробно. Дйствительно, пла Рюмина, рояль занятъ по заявленію князя Голоухова, въ гостиной, кром князя и Рюминой, находились оба брата Казариновы, Зиллоти, Мара Петровна и Пленушкинъ. Сердце такъ и упало у Шигаева: ужь не предполагаемую обиду вымщать ему хотлось, а только быть среди нихъ, быть во чтобы, то ни стало, повидать Мару Петровну, познакомиться съ Валерьяномъ Казариновымъ, послушать Рюмину (звуки ея голоса сразу и совершенно его отрезвили), посмотрть, какъ будетъ себя вести этотъ лицемръ Евгеній Львовичъ, и… и… взглянуть на безстрастную, лживую, грубую притворщицу,— только взглянуть!

Дло устроилось очень легко. Капитанъ далъ знать Мар Петровн и ихъ тотчасъ же пригласили въ гостиную. Одинъ лишь Талдыкинъ ршительно отказался, и напрасно его уговаривали: съ видомъ тріумфатора, выпрямивъ свой станъ, онъ отправился во-свояси.

XII.

Пленушкинъ аккомпанировалъ вдохновенно, взмахивая волосами, другіе слушали, являя видъ сдержаннаго восхищенія, и только юноша Казариновъ жадно слдилъ за каждою нотой пвицы, съ пылающимъ лицомъ, съ широко раскрытыми глазами, въ которыхъ стояли слезы, онъ полулежалъ въ кресл, обложенный подушками, укутанный пледомъ. Зиллоти сидла на скамеечк у ногъ его, внимательно всматриваясь ему въ лицо,— въ это молодое, страдальческое лицо, увидавъ которое, Шигаевъ такъ и вздрогнулъ отъ жалости.

Они втроемъ вошли въ гостиную, когда пніе кончилось и наступилъ перерывъ. Мара Петровна подошла къ Шигаеву съ привтливою улыбкой, отъ него бросилась къ Рюминой, пододвинула ей кресло, подала вино и фрукты, мимоходомъ сказала Валерьяну ласковое словечко, поправила ему волосы, длинною прядью спустившіеся на лобъ, потомъ порывисто и торопливо принялась разбирать съ Пленушкинымъ ноты. Бекарюковъ, какъ вошелъ, такъ и плюхнулся на отдаленное кресло: тупое и сосредоточенное безмолвіе было обычнымъ способомъ его вытрезвленія. Евгеній Львовичъ перебиралъ съ Голоуховымъ нсколькихъ общихъ знакомыхъ, упоминались имена ‘князя Ивана’, который далеко пошелъ, ‘князя Григорія’, который надняхъ получилъ полкъ, ‘графа Василія Дмитріевича’, съ которымъ Казариновъ имлъ честь познакомиться въ Трувилл, а когда вблизи сла Рюмина, крошечными глотками отпивая изъ своего бокала, Евгеній Львовичъ съ изысканною вжливостью обратился къ ней и завелъ рчь о музык.

— Прелесть, прелесть, какъ у васъ прошли эти знаменитые нюансы!… Ахъ, Мейерберъ, Мейерберъ (онъ сладко и продолжительно вздохнулъ)… Вспомните ‘Роберта’!.. Бертрамъ, Алиса… осмлюсь указать вамъ эту сцену: ‘On а parl! qui donc а lu dans ma pense?— говоритъ онъ съ изумленіемъ и видитъ Алису.— Mais, Alice, quest ce donc?’… Віолончели вкрадчиво вторятъ ему…

— ‘Rien… rien… rien…’,— съ театральнымъ ужасомъ пролепетала Рюмина.

— Да, да… и потомъ… онъ къ ней, она бросается къ кресту: ‘loigne toi, va-t’en, va-t’en!..’ и это великолпное: ‘Tu Pas voulu gentille Alice!…’ Мы еще сегодня вспоминали объ этомъ чудномъ мст съ моимъ однокашникомъ… знаете, флигель-адъютантъ Воробышевъ…

Зиллоти тихо говорила съ Валерьяномъ, съ Шигаевымъ она повидалась какъ ни въ чемъ не бывало и не обратила ни малйшаго вниманія на пристальный и суровый взглядъ его, отчего онъ, вновь оскорбленный, съ достоинствомъ отошелъ къ Мар Петровн, стоявшей у рояля.

— Ну, дружище…— сказала ему Мара Петровна и опять привтливо улыбнулась.

Потомъ разсказала, какъ они вчетверомъ здили по дорог въ Есентуки, какъ встртили Рюмину, которую Зиллоти по Петербургу еще знаетъ, какъ, возвратившись, вс он пошли на музыку и черезъ Голоухова познакомились тамъ съ Казариновыми, и вотъ… Она весело развела руками, показывая собравшихся.

— Вы не слыхали Рюмину? Въ театр она слаба, но тутъ ничего, премило поетъ!… Ну, а вы, голубчикъ, что подлывали?… Это и есть Бекарюковъ? Какой онъ красный, однако же…

И, не дожидаясь отвта, которымъ Шигаевъ замедлилъ, пошла по комнат, широко размахивая руками, отставила къ сторонк маленькій столикъ, налила вина капитану, смиренно сидвшему въ уголку, приказала перемнить свчи на роял.

Молодой Казариновъ съ умоляющимъ видомъ протянулъ руку къ Рюминой.

— Пожалуйста, ‘Тучки’… пожалуйста, — вымолвилъ онъ едва слышно.

Рюмина ласково кивнула ему и снова подошла къ роялю. Пленушкинъ снова взмахнулъ волосами, съ преувеличенною бойкостью промчался по клавишамъ, взялъ тихій аккордъ… и съ первымъ звукомъ голоса Рюминой какое-то трепетное изумленіе охватило Шигаева: онъ въ жизнь свою не слыхалъ такого пнія. Даже странно было видть ему, какъ изъ такого маленькаго, ребячьяго тла выливались такіе мощные, такіе властительные звуки, имъ было словно тсно въ обширной комнат, они уплывали на просторъ, на воздухъ, за окна, гд гуляла любопытствующая публика, и наполняли темное пространство своимъ тоскливымъ трепетаньемъ, ближнія липы, внимая имъ, казалось, одобрительно шумли. Будучи въ Москв, Максимъ посщалъ оперу, но тамъ было совсмъ, совсмъ не то, тамъ изъ заднихъ рядовъ огромной залы голоса пвцовъ казались ему какими-то механическими, заказными голосами, точно и впрямь ихъ выковалъ сказочный кузнецъ, тамъ онъ удивлялся ихъ сил, съ испугомъ слдилъ за высокими нотами, съ великимъ облегченіемъ вздыхалъ, когда эти ноты благополучно одолвались, но и только, тамъ на каждомъ шагу удивительное неправдоподобіе вводило его въ смхъ и причиняло досаду, здсь звуки словно вонзались къ нему въ душу и кипли въ ней сладкими, счастливыми слезами. А слова? Какъ онъ любилъ эти слова! Сколько разъ повторялъ онъ ихъ, лежа въ густой трав, въ степи, лицомъ съ небу! Онъ тихонько отошелъ къ окну и, прислонясь въ стн, неподвижно смотрлъ въ темное ночное пространство. Въ небесахъ не виднлось теперь ‘лазурной степи’, тучи не походили на ‘жемчужныя’, но видно было, какъ стремительно мчались он, черныя, мрачныя, Еавъ разрывались и смыкались въ караваны, застилая своимъ движеніемъ небо, сквозящее между ними своею глубокою бездной и неясными звздами. ‘Мчитесь, какъ я же, изгнанники съ милаго свера’,— мысленно повторилъ онъ, покачавъ головой, и горькія размышленія имъ овладли, и воображеніе, двинутое этими словами, унесло его въ даль: горячій лтній день, родныя поля ему припомнились, по нимъ ходитъ теперь втеръ, насыщенный запахомъ меда, запахомъ сплой ржи и полыни и цвтущей гречихи,— ходитъ и клонитъ до земли золотистые колосья, все тихо, нтъ теб человчьяго голоса кругомъ, спятъ перепела въ томленіи знойнаго полдня, сторожами стоятъ безмолвные курганы, вспоминая на досуг лихую татарщину, маячитъ у перекрестка одинокая ракита, плещется въ просторной синев беззаботный жаворонокъ, трепеща сіяющими на солнц крылышками.

— Э!— въ преизбытк чувствъ воскликнулъ Шигаевъ и украдкой провелъ по лицу, мокрому отъ неожиданныхъ слезъ.

Между тмъ, Рюмина принуждена была остановиться: молодой Казариновъ истерически разрыдался. Вс бросились къ нему, точно сразу понявъ, какую глупость длали, раздражая больные нервы, и наперерывъ предлагали закрыть рояль и прекратить пніе.

— Ахъ, пожалуйста… это пустяки… я не буду… пожалуйста, пойте…— всхлипывая, шепталъ Валерьянъ, улыбаясь и глотая слезы.

Но Рюмина опустилась передъ нимъ на колна, схватила его блдныя, словно изъ мрамора выточенныя руки и вкрадчиво защебетала:

— Ну, полноте… ну, успокойтесь… ну, миленькій… ну, хотите я вамъ въ другой разъ всю свою партію изъ Фауста спою?… Ршительно всю спою!… Ну, пожалуйста…

И больной успокоился, невольно подчиняясь ея свтлой улыбк и молящему щебетанью. Тогда вс разомъ заговорили. Бекарюковъ вдругъ точно проснулся и, неповоротливо выйдя на свтъ изъ своего темнаго угла, рекомендовалъ свою особу тмъ, кто еще не имлъ удовольствія знать ее: потомъ разразился дубоватыми похвалами ‘див’. Та захохотала, вамъ изступленная, быстро помахивая веромъ и звеня браслетками. Голоуховъ и Пленушкинъ толковали о какихъ-то пятигорскихъ новостяхъ, и, вроятно, новости эти только и поддавались языку намековъ: посторонній ничего не понялъ бы въ нихъ, между тмъ, они точно авгуры смотрли другъ другу въ глаза и Жако покатывался со смху, а князь сдержанно усмхался, обнаруживая жесткую, самонравную складку около рта.

Евгеній Львовичъ приблизился въ Шигаеву и съ величайшимъ радушіемъ сжалъ его руку. Тотъ непріязненно посмотрлъ на него.

— Я васъ имлъ честь видть на музык-съ,— сухо сказалъ онъ.

— Въ самомъ дл?— съ видомъ совершенной невинности вскрикнулъ Евгеній Львовичъ и, будто изъясняя свое поведеніе, продолжалъ:— Я легко могъ не замтить сегодня моихъ знакомыхъ, я былъ удивительно заинтересованъ, удивительно! Проздомъ въ Тифлисъ былъ здсь старый мой однокашникъ,— вы, вроятно, встрчали его фамилію,— флигель-адъютантъ Воробышевъ… Я совершенно былъ увлеченъ! Знаете, старыя эти воспоминанія, проказы… Мы пошли по дорогамъ разнымъ, но сохранили отношенія, и, наконецъ, это главное, онъ привезъ различныя новости. Да, можно, наконецъ, порадоваться!— Евгеній Львовичъ значительно нахмурилъ брови и, наклонившись къ Шигаеву, торжественно прошепталъ:— Это, конечно, между нами, но вамъ я могу сообщить… Народъ-съ!… dans la plus vaste acception du mot! въ самомъ обширномъ смысл слова народъ!

Потомъ откинулся и съ улыбкой трогательнаго великодушія посмотрлъ на Шигаева. Максимъ, все еще не умиротворенный, невнятно промычалъ, что это хорошо, ежели народъ въ обширномъ смысл слова.

— Не правда ли,— съ живостью подхватилъ Евгеній Львовичъ,— нашей блистательной молодежи весьма широкое поприще, весьма! Эти тамъ принципы малоземелья, хищенья, апатіи, непослдовательности и тому подобное отнын открыто признаются!… Вносится огромная поправка въ начертаніе интеллигентныхъ путей!… Знаете, какія наивныя были старыя дороги: Моллешотъ, такъ ужь Моллешотъ, политическая эмомія, такъ политическая экономія, деревня, такъ деревня… Нтъ-съ, этотъ порядокъ вещей считаютъ ненормальнымъ!… Да и въ самомъ дл, ненормальный порядокъ… не правда ли? По совсти говоря, онъ даже необъяснимъ, не рекомендуетъ нашу зрлость, нашу возмужалость… Не такъ ли?

Валерьянъ слегка повернулъ голову въ сторону брата и съ кислою миной что-то сказалъ Зиллоти, та медленно и равнодушно посмотрла на Евгенія Львовича. Но Шигаеву во что бы то ни стало хотлось противорчить.

— Но почему же-съ?— не безъ задора возразилъ онъ.— По моимъ понятіямъ я съ вами несогласенъ. И въ Моллешот,— если вы подъ этимъ разумете вопросы естественныхъ наукъ,— и въ политической экономіи, и, пуще того, въ деревн игралъ роль сходственный факторъ-съ: освободительныя стремленія, о которыхъ вы сами изволили говорить. Жизнь слагалась такимъ манеромъ, что факторъ этотъ поневол воплощался то въ томъ, то въ другомъ-съ. Я полагаю, особенная хвала нашей интеллигенціи, если она шла именно туда, гд какъ разъ въ то время сосредоточивался свтъ. Это вы напрасно-съ.

Зиллоти съ удивленіемъ посмотрла на Шигаева: она, видимо, не ожидала отъ него такой прыти и легкимъ кивкомъ головы согласилась съ Валерьяномъ, который съ пылкостью замтилъ:

— Совершенная правда!

— И, притомъ, вы изволили запамятовать,— продолжалъ Шигаевъ, отъ котораго не ускользнули ни слова Валерьяна, ни взглядъ Зиллоти,— вы запамятовали, что до пятидесятыхъ годовъ все, что ни длалось въ Европ, доходило до насъ совершенно обманными всполохами. Вы не читывали статейки старыхъ газетъ хотя бы о 48 год во Франціи? Очень любопытны-съ. Гд же было взять намъ все сразу и въ совокупности, когда распахнули, наконецъ, ставни? Брали то, что казалось самымъ подходящимъ, что сходствовало съ назрвшимъ влеченіемъ. Я такъ понимаю-съ.

— О, я вполн раздляю ваше мнніе, — съ горячностью произнесъ Евгеній Львовичъ,— я, разумется, ничего не смю говорить… Я всегда утверждалъ, что порывы нашей молодежи глубоко симпатичны. Но крайность — всегда крайность. Вы изволите говорить: брали то, что казалось подходящимъ… это совершенно справедливо, No были же руководители!… Грустно констатировать: молодежь имла ошибку плохо внимать имъ, шла по указаніямъ наивнымъ и скоросплымъ.

— Какіе-съ,— иронически воскликнулъ Шигаевъ,— какіе руководители?

— Предпочитала слдовать за журналами,— не отвчая, продолжалъ Казариновъ.

— Но за кмъ же ей было слдовать?

— Подчинялась мнніямъ польскихъ агитаторовъ…

— Откуда это ты, Женя?— вмшался Валерьянъ.

— Vox populi vox dei, Валера… Вадо же, наконецъ, обращать вниманіе на то, что пишутъ! И, притомъ, это исторія. Еще сегодня я говорилъ по этому поводу, ты знаешь, Воробышевъ лгать не станетъ, а онъ отлично знакомъ съ литераторомъ, который изслдовалъ всю эту польскую интригу. Я, конечно, не утверждаю,— добавилъ онъ, внезапно становясь уклончивымъ,— но…

Валерьянъ нетерпливо пожалъ плечами и снова обратился къ разговору о Петербург, который въ полголоса велъ съ Зиллоти и съ Марой Петровной.

— Но какіе же были на ту пору руководители? — не унимался Максимъ.

— Люди трезвые, люди, приверженные твердой власти… Позвольте-съ!— вскинулся Евгеній Львовичъ, предупреждая предполагаемое возраженіе.— Въ основ я совершенно согласенъ съ молодежью… Вы говорите: свобода (Шигаевъ не открывалъ рта), я ршительно становлюсь на вашу сторону, вы говорите (онъ съ осторожностью шепнулъ что-то Шигаеву), я и къ сему съ наслажденіемъ примыкаю. Говоря о твердой власти, я говорю о принципахъ. Не правда ли? Дале: доказано, что власть фаталистически идетъ рука объ руку съ культурой… провиденціально идетъ!

— Но кмъ же доказано-съ?

— Осмлюсь напомнить Гизо, Чичерина (Шигаевъ умолкъ въ смущеніи: и Гизо, и Чичерина онъ зналъ только по именамъ), не мн перечислять вамъ авторитеты. И такъ, я не поклонникъ власти въ ея всегдашнихъ проявленіяхъ, ибо я человкъ… И въ принцип тяготнія наши должны принадлежать власти. Взгляните на это шествіе государственности! Нужно сознаться, что оно великолпно.

— Но вы — ‘человкъ!’ — слабо заявилъ Макеимъ (онъ хотлъ сказать: ‘отвяжись отъ меня, ради Христа!’).

— Аргументъ чрезвычайно основательный,— съ готовностью согласился Казариновъ,— но… человкъ смертенъ! Власть меня огорчаетъ, это правда, но на завтра эта же власть поощряетъ меня. И замтьте, какая предусмотрительность природы: мое терпніе, сложенное съ насиліемъ власти (будто бы насиліемъ, а на самомъ дл вовсе и не насиліемъ), даетъ въ итог,— онъ просіялъ и поднялъ палецъ, — даетъ въ итог проірессь!… Человкъ — конкректное, власть — абсолютное, то и другое, совокупляясь, рождаютъ прогрессъ! Не правда ли, какъ ясно?

— Конечно,— пробормоталъ Шигаевъ, съ тоскою посматривая на остальную компанію.

— Мы съ вами люди культурные,— понижая голосъ и все боле разгораясь отъ скрытаго наслажденія, говорилъ Евгеній Львовичъ,— мы угнетены… мы принуждены видть, что какой-нибудь господинъ, указующій городъ Авиньонъ на рк Дн, удостоенъ завидной награды… и, однако, колесо вертится своимъ порядкомъ! И въ довершеніе всего, согласитесь, что отъ нашего образа мыслей зависитъ грядущее!

— То-есть какъ это-съ?— почелъ нужнымъ возразить Шигаевъ.— Я полагаю, есть законы…

— Законы есть, но согласитесь, что народъ — это воплощенная дикость и темнота. Нужно просолить его, нужно его просвтить, нужно идти въ дебри этого невжества, являя собою власть!

— Ну, что ты, Женя,— раздражительно воскликнулъ Валерьянъ, привлеченный возвышеннымъ голосомъ брата,— съ чмъ это ты пойдешь его просвщать? Во имя какихъ началъ?

— Во имя цивилизаціи, Валера, во имя культуры!

— Ахъ, поди ты съ своею культурой!… Что ты скажешь народу своею культурой? (‘Чтобъ онъ въ платки сморкался’,— подумалъ Шигаевъ, но не сказалъ, а только насмшливо улыбнулся).

— Но, милый, нужно же согласиться, что народъ — это… tabula rasa.

— О, какъ несправедливо!— съ негодованіемъ вскрикнулъ Валерьянъ,— о, Женя, какъ ты несправедливъ! Народъ, создавшій и сохранившій общину (онъ закашлялся), народъ, создавшій такія юридическія воззрнія… съ такою мудростью… съ такою великой душою!… И ты, Женя… и ты… такія гадости!… такія… такія…

Онъ опять закашлялся и съ видомъ изнеможенія откинулся на подушки.

Евгеній Львовичъ растерялся, тотчасъ же онъ залепеталъ, что, въ сущности, и не думалъ унижать народъ русскій. Что, конечно, община… обычное право… пословицы… артель…

— Ты забываешь, Валера, что я самъ, самъ занимался статистикой.

— Ну, какая твоя статистика!— съ улыбкой вымолвилъ успокоившійся Валерьянъ.

Но Евгеній Львовичъ и на это не возразилъ, а только слегка поморщился и, обратясь къ Шигаеву, произнесъ съ заискивающею улыбкой:

— Но мы еще успемъ переговорить съ вами объ этомъ, не правда ли?

Шпгаевъ неопредленно помычалъ и отошелъ къ сторонк.

‘Вотъ загонялъ,— не безъ досады подумалъ онъ,— такъ и ржетъ, а, гляди, вретъ, какъ сивый меринъ. Поди-ка, пойми его!… Съ одной стороны такъ, съ другой — этакъ… и, пожалуй, правъ… и, пожалуй, неправъ. Валерьянъ-то Львовичъ скоро его осадилъ. Эхъ, мн бы словами Обухова его насчетъ цивилизаціи-то хватить,— вспомнилъ онъ съ сожалніемъ, но вслдъ за этимъ присовокупилъ и такую мысль:— Да, поди-ка, такъ бы, гляди, и смялъ своими авторитетами. Свести бы ихъ хорошо!… А пустой баринъ: что онъ ни говори — зудитъ его душа по Станиславу. И вретъ, что не замтилъ меня на музык, непремнно вретъ!’

И, еще подумавши, нашелъ, что въ этомъ спор роль его, Максима, была совершенно позорная, и онъ окончательно погрузился въ уныніе.

Однако, другимъ не казалось этого. За ужиномъ ему пришлось сидть рядомъ съ Вохиной и она его одобрила:

— Хотя и не совсмъ-то вы правы, дружище: это ужь истинная правда, что у насъ все судорогами. Взять теперь насъ, горемычныхъ: въ акушерки, такъ въ акушерки, въ педагогички, такъ въ педагогички. Какъ объявится какая-нибудь спасительная дыра, такъ вс и лземъ въ нее, точно овцы.

— Я и не говорю, что я правъ. Но постановка вопроса-съ,— возразилъ польщенный Шигаевъ.

— Опять ‘слово-ерсъ!’ Ну, голубчикъ, со мной-то вы не спорьте. А это правда, претитъ и мн Евгеній Львовичъ, и уменъ, а претитъ. Что онъ тамъ передъ вами распинался? Я кое-что слышала, да невдомекъ мн.

— Все государственность одобрялъ! На авторитеты ссылался,— ироничесви вымолвилъ Максимъ.

— Еще бы ему не ссылаться… чиновникъ! Онъ, вдь, хотя и помщикъ, но какое-то важное мсто по акцизамъ занимаетъ. И знакомство у него есть. А каковъ этотъ его Воробышевъ! Пріятель, говоритъ, но на квартиру не зашелъ, Валерьяна и въ глаза не видлъ. Вотъ братишка у него… ахъ, хорошій братишка!… Чахотка, докторъ говоритъ, врядъ ли до осени доживетъ…— и вдругъ обратила вниманіе на лицо Шигаева, который, посматривая въ сторону Зиллоти, становился все боле и боле мраченъ.— Э! да что вы такой? Да вы что не это, милый мой Шигаевъ, носъ повсили? Не хорошо, не хорошо.

И опять повторилась сцена, подобная вчерашней. Мара Петровна до тхъ поръ не отстала отъ Шигаева, до тхъ поръ не переставала наводить слдствіе о состояніи его души, пока онъ снова не почувствовалъ потребности довриться ей и не разсказалъ ей съ легкою дрожью въ голос, какъ его оскорбила ‘госпожа Зиллоти’. Имъ было удобно изъясняться изъ-за шума голосовъ, къ тому же, они сидли за отдльнымъ столикомъ, ужинъ былъ la fourchette. Мара Петровна такъ и вспыхнула отъ негодованія, выслушавъ жалобы Шигаева, тотчасъ не посл ужина она подошла къ Зиллоти и осыпала ее гнвными упреками. Дло, однако, разъяснилось такъ, что Шигаеву пришлось покраснть и отъ стыда, и отъ удовольствія. Зиллоти спокойно напомнила Мар Петровн, что, прозжая по слобод, она у ней же спросила, гд домъ Тереховскаго, и затмъ спросила у бабы, стоявшей у воротъ, дома ли Шигаевъ, но его дома не было. И, передавъ вс эти подробности, пожала плечами и снова возвратилась въ Валерьяну, съ которымъ все время не разставалась. Мара Петровна ужасно была рада, что все объяснилась.

— Ну, что, дружище?— говорила она, пожимая руку Шигаева.— Не хорошо, не хорошо, Юлія у меня славный человкъ. А на эти ея странности смотрть нечего,— и по обыкновенной своей торопливости не пояснила, какія ‘странности’ подразумваетъ.

Когда Казариновы ушли, Зиллоти подошла къ Шигаеву и сказала, усмхаясь:

— Я извиняюсь, г. Шигаевъ, я не знала, что вы такъ горячо отнесетесь къ моему предложенію.

Между тмъ, съ уходомъ больнаго въ обществ внезапно проявилась особенная живость. Рюмина захохотала звонче, Бекарюковъ громко отпускалъ свои остроты замоскворцкаго пошиба, капитанъ придвинулся къ столу и смло ухватился за бутылку, Пленушкинъ принялъ на себя шутовской видъ, кривлялся, гримасничалъ и, смшно подпрыгивая длинными своими ногами, упрашивалъ дамъ ‘соорудить вальсикъ’. Одинъ только красавецъ-князь долго не поддавался общему настроенію: тускло и злобно посматривая на Зиллоти, говорившую съ Шигаевымъ, онъ раскачивалъ ногою и напвалъ сквозь зубы:

Souvent femme varie

Bien fol, est qui s’y fie.

Въ составившихся затмъ танцахъ Шигаевъ не участвовалъ: онъ не умлъ танцовать, но за то ему было удобно наблюдать и сравнивать. Зиллоти выдлывала па будто по обязанности: не было вчерашняго блеска въ ея глазахъ, не было вчерашней игривости, Мара Петровна носилась точно ступа, потрясая полъ и заставляя дребезжать стаканы на стол, Рюмина томно склоняла головку на плечо кавалера, закрывая свободною рукой глаза, не переставая хранить обворожительную улыбку на своихъ губкахъ, сложенныхъ сердечкомъ. Изъ мужчинъ, конечно, отличался красавецъ князь, но онъ явно предпочиталъ вальсировать только съ Зиллоти. И всякій разъ, когда его рука обнимала станъ Зиллоти, непріязненное чувство къ нему шевелилось въ душ Шигаева.

‘Чортъ знаетъ, что за обычай такой эти танцы!— съ досадой восклицалъ онъ про себя и добавлялъ уже тише и сокровенне:— И когда они помирились? Вдь, вчера она его совсмъ съ грязью смшала’.

Посл танцевъ отправились всею компаніей провожать Рюмину. Пошли паркомъ. Было что-то театральное въ этой веселой толп, освщенной фонарями, которые несли по сторонамъ серьезные и сосредоточенные лакеи. Шли, безпорядочно размахивая руками, съ хохотомъ, съ шутливыми восклицаніями. Длинныя тни повторяли вс ихъ движенія въ нелпомъ и чудовищномъ размр. Въ деревьяхъ, по бокамъ аллеи, какъ будто притаился кто, встревоженный необычайнымъ шумомъ, какъ будто кто слдилъ за ними недобрымъ, внимательнымъ, стойкимъ взглядомъ.

Рюмину много разъ просили спть, но она отказывалась, спрашивая со смхомъ:

— А кто, господа, починитъ мн горло, если я его испорчу этою пронизывающею сыростью? Вдь, я за него 4,000 беру, господа!— и куталась по самый подбородокъ въ свое щегольское манто, отороченное горностаемъ.,

— Да на что вамъ такую прорву денегъ, сударыня вы моя?— освдомлялся Бекарюковъ.

— Ахъ, вы!— восклицала Рюмина, ударяя его веромъ,— да, вдь, у меня мамаша на рукахъ, безсовстный вы человкъ! да братья въ гимназіи, да еще бабушка-старушка.

— Охота вамъ нянчиться съ ними!

— Ну, ну, Бекарюковъ, оставьте,— серьезно и сухо прервала его Рюмина и даже вчная улыбка сбжала съ ея устъ.

Но тутъ подскочилъ къ ней Пленушкинъ и съ горячностью сталъ доказывать, что она должна, непремнно должна вручить ему свою фотографію съ собственноручною надписью.

— Вы поймите,— кричалъ онъ,— у меня сама Дюранъ, сама Дюранъ есть — и собственноручная надпись!

Капитанъ слегка считался съ Бекарюковымъ.

— Ну, хорошо,— говорилъ онъ,— ну, положимъ, въ бочкахъ нельзя… но, вдь, можно изобрсть, изобрсть можно, Михй Михичъ! Вдь, это въ своемъ род не резонъ, ежели оставлять безъ вниманія. Французъ, во всякомъ случа, врать во станетъ.

— Да пойми ты, голова, конку не въ примръ прибыльне… Не вришь? Я теб первый акціонеръ, ежели добьешься,— возражалъ Бекарюковъ, потихоньку толкая Шигаева, съ которымъ шелъ рядомъ. Но вообще разговоры велись всми заразъ и на одну общую тему. Говорили, какъ завтра переполошится Кисловодскъ, когда узнаетъ о странномъ ночномъ шум въ парк, какъ, въ ожиданіи черкескаго набга, ‘курсовые’ будутъ улепетывать во-свояси, говорили о погод, которая, видимо, измнялась къ лучшему: деревья стояли неподвижно и въ неб мерцали звзды. Всякій вздоръ смшилъ и слово, неспособное вызвать улубку въ другое время, теперь вызывало дружный хохотъ. Смялись и тому, какъ на вопросъ Шигаева: гд вы окончили курсъ? Голоуховъ проворно отвтилъ: ‘въ Пятигорск’. Смялись и тому, какъ Бекарюковъ дикимъ голосомъ затянулъ:

Вифъ Апри катръ,

Вифъ де руа Анри!…

а на вопросъ: откуда это онъ?— отвтилъ, что въ Париж выучили, но кто выучилъ, сказать при барыняхъ невозможно. Смялись и надъ Шигаевымъ, который сказалъ на это: ‘Се терминъ!’ Разсуждали о поздк на Бермамутъ (Бекарюковъ упорно называлъ его Бергамотомъ) и почти ршили завтра же собираться. Вс распростились очень довольные другъ другомъ и очень веселые.

XIII.

Проходя къ себ, Шигаевъ замтилъ огонь въ комнат Талдыкина. Это показалось ему страннымъ и онъ зашелъ туда. Сосипатръ Василичъ лежалъ совсмъ одтый и глубокомысленно смотрлъ въ потолокъ. Лицо его еще хранило нкоторые слды выпитаго вина, но онъ былъ совершенно трезвъ и скоре казался озабоченнымъ, нежели мрачнымъ.

— А, это вы!— сказалъ онъ, увидавъ Шигаева, и нехотя приподнялся на локоть.— Я, если выпью, сейчасъ схвачу безсонницу… чортъ его возьми, этого Бекарюкова! Хороши порядки, ежели одинъ субъектъ можетъ вытрескать на восемь цлковыхъ пойла… мужицкій годовой окладъ!— и, съ завистью взглянувъ за оживленное лицо Максима, прибавилъ:— а вамъ, небось, весело было! Сколько часовъ-то?

— Два. Да чего вы-то не пошли? Вдь, васъ звали.

— Я-то?— Онъ спустилъ ноги съ ящика и повторилъ, многозаачительно посмотрвъ на Шигаева:— Я-то отчего не пошелъ?— Шигаевъ уже приготовлялся звнуть въ предвкушеніи длиннйшей и скучнйшей іереміады,— онъ почти разочаровался въ іереміадахъ Талдыкина,— но, къ его удивленію, Сосипатръ Василичъ заботливо притворилъ дверь и въ полголоса сказалъ: — Зиллоти тамъ была? Ну, оттого я и не пошелъ, что была Зиллоти. Вы думаете, я опасаюсь кого? Мн, батюшка, на нихъ наплевать… А насчетъ Юліи этой я вамъ вотъ что скажу: вы ее бойтесь!— И, необыкновенно волнуясь, подозрительно прислушиваясь ко всякому шороху, онъ отрывочно разсказалъ Шигаеву дйствительно странную исторію.

Три года тому назадъ Зиллоти очень часто появлялась на студенческихъ вечеринкахъ въ Петербург. Одтая всегда богато, всегда безстрастная, съ этимъ лицомъ своимъ, похожимъ на маску (‘Ужь и на маску!’ — съ неудовольствіемъ воскликнулъ Шигаевъ, но Сосинатръ Василичъ только бровью повлъ), она сильно выдлялась среди курсистокъ и студентовъ. Ее многіе знали, могли указать, какъ она давала стипендію такой-то, находила урокъ такому-то… но относились въ ней больше съ какимъ-то любопытствомъ, нежели съ уваженіемъ. Иныхъ смущали ея брилліанты и шелкъ на плать, иныхъ — карета, въ которой она не только на всевозможныя лекціи, но даже и на вечеринки прізжала. И держала она себя не то что гордо, но какъ-то въ сторонк, особнякомъ. Среди курсистокъ подругъ у нея не было, никогда она не танцовала, не любила псенъ, но около столовъ съ пивомъ, около буфета, гд ведутся самые горячіе споры и всякіе выспренніе вопросы ставятся съ невроятнымъ апломбомъ, ее всегда можно было встртить. Равнодушно присматриваясь въ юнымъ ораторамъ, она любила иногда осадить иного неожиданнымъ замчаніемъ, ироническимъ возгласомъ, больше же всего будто бы скромными, но, въ сущности, чрезвычайно каверзными вопросами.

— Я теперь не припомню эти ея подвохи,— говорилъ Сосипатръ Василичъ,— но ловко осаживала. Ефимъ Гогоцкій какой говорокъ былъ… юристъ! а и того она въ невжеств уличила. Онъ особый былъ человкъ и даже свою партію имлъ… По ихнему выходило такъ: русскій кредитный рупь упадетъ и объявится банкротство, посл же банкротства неминучая ‘тарпейская скала’… Такъ этими самыми словами и говорилъ, что ‘тарпейская скала’. Классики тоже! А того и не зналъ, что и во Франціи, и у насъ банкротство уже было, и никакой ‘тарпейской скалы’ отъ того банкротства не было. Я ужь не припомню, по моему, эти биржевые вопросы чистая дребедень! Но Зиллоти такъ даже доказала ему: до банкротства цна рублю грошъ, а посл банкротства опять настоящая цна. Здорово опростоволосился на ту пору этотъ Ефимъ Гогоцкій!

Вотъ на этихъ-то вечеринкахъ и познакомился Талдыкинъ съ Юліей. Онъ тогда былъ въ нкоторомъ авантаж. Безпрестанныя ссылки на факты (на газетныя корреспонденціи) придавали ему всъ, безпощадный ядъ, которымъ онъ обливалъ всю подлунную, внушалъ боязливое почтеніе. Считали его дльнымъ и почетнымъ витіей и слушали едва не съ благоговніемъ, Зиллоти пробовала и на немъ свои ехидные пріемы.

— Пускалась со мной въ споры,— съ видомъ самодовольства разсказывалъ Талдыкинъ,— но, разумется, оказалась пошлою дилетанткой! (‘Да какой же споръ съ тобой возможенъ?’ — съ досадой подумалъ Шигаевъ).

Кончилось, однако, тмъ, что, встртившись раза три на вечеринкахъ, они сошлись ближе, и въ великолпномъ кабинет Юліи Зиллоти чуть не каждый день стала появляться демократическая фигура Талдыкина.

— Вы, вдь, были у ней?— неожиданно спросилъ онъ,— ликеръ пили? У ней первый обычай человка ликеромъ поить.

Посл этой внезапной вставки въ его разсказ произошло невразумительное и стыдливое бормотанье: кто-то кого-то поцловалъ и кому-то кто-то объяснился въ любви. Дале слдовалъ краткій промежутокъ блаженствъ, въ атмосфер которыхъ Талдыкинъ быстро размякъ и утратилъ отличительные признаки своего настроенія.

— Не желзо же я на самомъ дл,— съ негодованіемъ ворчалъ онъ,— конечно, сталъ обращать на себя вниманіе! Пятномъ-то на ея бархатахъ не большая радость красоваться!… У ней тамъ адвокатъ Ломтиковъ въ застежкахъ брилліантовыхъ, ужли же мн посл этого и манишки надть нельзя или штиблетъ?… Ну, и надлъ. Съ этого и пошли подлости. (Умственному взору Максима представился Сосипатръ Василичъ въ манишк и штиблетахъ и онъ невольно усмхнулся).

— Но какія же подлости?

— А вотъ слушайте, что будетъ дальше… Ноньче ликеръ, завтра суаре, а посл завтра невроятные слухи пошли… Придешь въ кухмистерскую — какъ на чорта смотрятъ, придешь въ кружокъ какой-нибудь — носъ отворачиваютъ. Что такое? Очень просто. Талдыкинъ сдлалъ мерзость съ извстной Зиллоти, Талдыкинъ волочился за ней, какъ самый отъявленный селадонишка, Талдыкинъ похвалялся какими-то письмами, какими-то отношеніями… Ловко? Это я-то селадонишка?… Я къ ней — не принимаютъ. Рожа у швейцара, точно онъ, разбойникъ, съ цпи сорвался!

Сосипатру Василичу удалось, однако, встртить Зиллоти у однихъ знакомыхъ. Она въ глаза ему засмялась и обозвала ‘ничтожностью’ (‘Онъ де рьянъ, что ли, выйдетъ это по-французски’). Но какія же письма распространялись? Талдыкинъ не получалъ ни одного. Между тмъ, она безъ всякаго стыда предъявляла всмъ, кому только желалось этого, клочки почтовой бумаги, изнизанные ея связнымъ, отчетливымъ почеркомъ,— клочки, будто бы возвращенные ей доброжелателями, которымъ передалъ ихъ Талдыкинъ. Любопытствующіе видли сохранившійся кой-гд адресъ, искоса заглядывая въ самыя письма, успвали разобрать дружественныя выраженія и вс въ одинъ тактъ качали головой и въ одинъ голосъ осуждали Талдыкина. Напрасно онъ пускался въ оправданія — его никто не слушалъ. Да и смшно было слушать: вс женщины были противъ него, а ужь въ этихъ длахъ кому же и знать толкъ, какъ не женщинамъ. И понятно, во всхъ кружкахъ, во всхъ студенческихъ кухмистерскихъ и столовыхъ значеніе Сосипатра Василича рухнуло съ изумительною быстротой.

— Она мн всю мою гражданскую репутацію испортила,— говорилъ онъ съ тяжкимъ сопніемъ.

— Но я никакъ не пойму, зачмъ ей было всю эту махинацію подводить,— возразилъ Шигаевъ, съ явнымъ недовріемъ и даже со злостью смотря на Талдыкина,— гораздо ей было проще выгнать васъ.

Талдыкинъ разсердился.

— Ну, ужь тамъ какъ знаете,— пробормоталъ онъ,— я у ней на душ-то не былъ. А что она…. какъ это слово-то теперь употребляется?… что психопатка она, такъ это несомннно. Я не забуду глазищи-то ея, когда она письмами меня уличала. Это какое-то сладострастіе было, а не простое злорадство. Да чего вы хотите: дочь биржевика и куртизанки!… Разв капиталъ приносилъ что-нибудь, кром разложенія?… Это вы тамъ какъ хотите, а я потакать имъ не согласенъ. Вонъ въ Русскомъ Курьер пишутъ…

Но Шигаевъ, увидавъ, куда клонитъ Сосипатръ Василичъ рчь свою, поспшилъ съ нимъ проститься и пошелъ спать.

И, все-таки, какой-то непріятный осадокъ остался въ немъ отъ ‘неправдоподобнаго’ разсказа Талдыкина.

——

Поздка на Бермамутъ была отсрочена. Зиллоти изъ какихъ-то источниковъ узнала, что молодому Казаринову будто бы сдлалось хуже, и такъ какъ себя самое считала виноватой въ этомъ, то и заявила, что остается ухаживать за больнымъ и читать ему книги, а подетъ лишь тогда, когда онъ поправится.

Братья Казариновы жили другъ съ другомъ въ ладу. Обыкновенно такія отношенія называютъ родственными. Каждый думалъ про себя и жилъ про себя и ни за что бы не обнажилъ передъ другимъ ни своихъ мыслей, ни своей внутренней жизни, но, вмст съ тмъ, каждый прилагалъ заботы о другомъ, окружалъ другаго обязательными попеченіями. Евгеній Львовичъ напоминалъ Валерьяну, что пора измрять температуру, пора пить кумысъ, принимать ипекакуану, уговаривалъ его больше сть, больше быть на свжемъ воздух. Валерьянъ аккуратно освдомлялся о здоровья Евгенія Львовича, спрашивалъ его, что пишутъ въ газетахъ, что говорятъ на музык, кто проявился изъ ‘интересныхъ’ въ Кисловодск,— разспросы весьма пріятные для словоохотливаго Евгенія Львовича. И, выпустивъ обязательное число совтовъ, обязательное число вопросовъ и отвтовъ, оба находили, что говорить больше не о чемъ, и расходились по своимъ комнатамъ. Никогда, будучи вдвоемъ, не касались они такъ называемыхъ ‘принциповъ’, никогда не выкладывали другъ передъ другомъ взглядовъ своихъ и убжденій, а если, нечаянно и вырывалось какое-нибудь слово подобнаго характера,— дико и неумстно звучало это слово въ братской бесд и обыкновенно обоихъ повергало въ смущеніе.

А, между тмъ, когда братья появлялись на музык, трогательно было смотрть на нихъ. Чистенькій, изящный, благоухающій Евгеній Львовичъ, медленно подвигаясь рядомъ съ высокимъ, стройнымъ, блднымъ, какъ воскъ, Валерьяномъ, съ какою-то торжественною нжностью поддерживалъ его за талію и безпрестанно обращалъ къ нему лицо свое, съ котораго въ такихъ случаяхъ и на мигъ не сходила красивая, печальная улыбка. Это возбуждало невольное умиленіе. Одобрительный шепотъ сопровождалъ интересныхъ братьевъ. Тамъ и сямъ передавались новымъ людямъ разсказы о Казариновыхъ, и брови слушателей значительно сдвигались, и мягкая душа Евгенія Львовича сладостно млла, окруженная этимъ явнымъ сочувствіемъ глазющей публики.

Но, къ неудовольствію Евгенія Львовича, Валерьянъ скоро прекратилъ такіе выходы.

Казариновы занимали дв комнаты, очень непохожія одна на другую. Въ одной жилъ, то-есть прыскался духами, вымывался и расчесывался, примрялъ кокетливые костюмы, небрежно пробгалъ послднюю книжку Revue des Deux Mondes Евгеній Львовичъ. Въ другой кротко угасалъ Валерьянъ. Въ одной — пахло опопонаксомъ, распростиралась пышная медвжья шкура, блестлъ раскрытый несессеръ, великолпно оправленный въ серебро, сверкали затйливые флаконы съ золотыми пробками. Въ другой книги и лекціи были безпорядочно нагружены на раскрытомъ ломберномъ стол, возл узкой кровати лежалъ скромный войлочный коврикъ, на тумбочк толпились пузырьки съ растрепанными сигнатурками и по всей комнат разливался крпкій запахъ скипидара. Только глубокое кресло, обитое потертымъ трипомъ гранатоваго цвта, нсколько смягчало суровую простоту этой монастырской обстановки, только оно скрашивало неуютность голыхъ стнъ, оклеенныхъ темною бумажкой, и пустоту непомрно высокихъ потолковъ, гд, несмотря ни на какую погоду, во весь день гнздились угрюмыя тни.

Кресло помщалось около окна и на немъ обыкновенно сиживалъ Валерьянъ, когда оставался въ своей комнат. Сначала это бывало рдко,— сначала все его привлекало: и паркъ, и люди, и очертанія далекихъ горъ,— сначала онъ и въ комнат своей не остаемся безъ книги въ рукахъ, безъ объемистой кипы лекцій Градовскаго или Сергевича,— онъ серьезно думалъ въ сентябр перейти на слдующій курсъ,— но время шло, и чувство усталости, чувство равнодушія все больше и больше овладвало имъ, какая-то лнивая слабость распространялась по тлу, грудь его томительно ныла и стснялась.

И онъ привыкъ къ своему креслу, полюбилъ его и подолгу просиживалъ на немъ безъ книги, безъ движенія, безъ мысли, ему казалось. Прямо пробивъ окна расли тополи, заслоняя холмы и небо своими столпообразными вершинами. Эти тополи точно и весь міръ заслоняли отъ Валерьяна. По цлымъ часамъ слдилъ онъ за ихъ жизнью. Какъ снизу до верху трепетали ихъ листочки, проворно мелькая подъ напоромъ внезапнаго втра, какъ среди глубокой тишины знойнаго полудня поднимался между ними дружный шорохъ и шепотъ, какъ медленно и однообразно двигались ихъ тни, слдуя за медленнымъ теченіемъ солнца, какъ глухо и тревожно шумли ихъ вершины, когда въ неб ходили тучи и наступала угрюмая буря,— все примчалъ онъ и понемногу привязался къ нимъ чувствомъ, похожимъ на чувство дружбы.

Иногда въ алле появлялись люди. Иногда тамъ составлялось даже настоящее гулянье. Между стволами тополей разввались донные шлейфы и вуали, проносились фигуры подпрыгивающихъ амазонокъ, мчались кавалькады и фаэтоны, прозжалъ дилижансъ, оглашая окрестность дребезгомъ развинченныхъ колесъ и пронзительнымъ завываніемъ трубы. Но, чтобы видть все это, Валерьяну нужно было подняться, облокотиться на широкій подоконникъ. Къ чему? Ему казалось, что міръ — это островъ, отъ котораго онъ уплываетъ все дальше и дальше въ открытое, невдомое море. Блднютъ краски острова, тускнютъ и перепутываются очертанія, невнятно проносятся и замираютъ звуки, вырастаютъ вмсто дйствительныхъ какіе-то небывалые города, громоздятся обманчивые призраки, стремительно расплываясь въ пространств. И ветъ съ того острова втромъ чужбины.

Но бывали вечера, когда вдругъ все оживало въ его воображеніи. Толпились люди, пестрли знакомца сцены, развертывалась яркимъ холстомъ вся сумятица жизни, вспоминались недавніе споры, рефераты, рчи, сходки, бготня, мелькали воспламененныя лица въ синихъ волнахъ табачнаго дыма, мерещилась биткомъ набитая аудиторія на лекціи любимаго профессора, неотступно звучали въ ушахъ слова поэта: впередъ безъ страха и сомннья на подвигъ доблестный!—слова, когда-то не выходившія изъ мыслей, хотя и не всегда въ одинаковомъ сочетаніи. И лихорадочный трепетъ пожиралъ его тогда, глаза раскрывались точно у раненаго орленка, весь онъ возносился въ какую-то высь, гд и легко ему было, и сердце у него замирало отъ непонятнаго страха, и неудержимыя слезы ручьями лились по его воспаленнымъ щекамъ.

Это означало усиленный пріемъ салициловаго натра, усиленную ревизію докторомъ его занятій, настойчивое запрещеніе книгъ и мечтаній. И на утро снова душа Валерьяна повергалась въ глубокое оцпенніе, снова міръ казался ему и чуждымъ, и далекимъ, и все дорогое сосредоточивалось въ этихъ стройныхъ тополяхъ, ласково лепетавшихъ ему свои простыя сказки.

Но все измнилось съ тхъ поръ, какъ онъ познакомился съ Зиллоти и она стала каждый день бывать у него, иногда просиживая очень долго. Полузабытый міръ приходилъ къ нему. Полузабый міръ вторгался къ нему въ душу, вооруженный страстными, раздражающими чарами, — приходилъ и мстилъ за себя. Но сколько счастья, сколько неизъяснимаго счастья было въ этомъ мщеніи! Вмсто печальнаго и кроткаго заката, похожаго на медленное увяданіе, день Валерьяна готовился угаснуть въ зарев пожара, въ блеск раскаленныхъ лучей. А онъ, вдь, желалъ именно такой смерти! И въ неясныхъ мечтахъ, и въ сознательномъ стремленіи онъ во всю свою короткую жизнь желалъ такой смерти. Правда, иная женщина, не Зиллоти, не барышня въ модной шляпк и въ плать съ турнюромъ была виною тхъ стремленій, та ‘женщина’ была ополчена аттрибутами силы, добра, правды и черты ея прекраснаго лица (о, какого прекраснаго!) были загадочны. Вся она была одта свтомъ и была божественно недоступна въ своихъ подробностяхъ. И съ какихъ давнихъ поръ мерещилась она Валерьяну! Мать читала ему сказки ‘Кота-мурлыки’, приходили къ матери деревенскія бабы и горько жаловались на свое бездолье, выпрашивая хлба голодающимъ дтямъ, въ гимназіи книжка Иловайскаго разсказывала о Перикл, о Леонид, погибшемъ въ ермопилахъ, о возстаніи рабовъ… И въ сказкахъ, въ жалобахъ на бездолье, въ сухомъ и равнодушномъ изложеніи учебника неясно сквозили очертанія той женщины, смутно складывался ее образъ, складывался и загорался свтомъ въ глазахъ нервнаго, впечатлительнаго мальчика. И когда наступила юность, когда жалобы на бездолье повторились передъ нимъ на тысячу ладовъ и въ поэмахъ, и въ романахъ, и въ публицистик, и въ живыхъ разговорахъ,— вся его душа беззавтно поработилась ей. И во всю свою короткую жизнь онъ желалъ умереть ради нея и представлялъ себ такую смерть какъ великое наслажденіе.

— Ахъ, если бы и мн такъ!— восклицалъ онъ, перечитывая потрясающій разсказъ о казни жирондистовъ у Ламартина или пожирая другіе разсказы того же свойства, и все существо его горло нестерпимою жаждой торжественной, великолпной смерти ради нея.

Но вышло какъ-то такъ, что не смерть пришла къ нему, а скучное, томительное, медленное увяданіе, вышло какъ-то такъ, что поникъ и поблднлъ въ его душ жгучій образъ той ‘женщины’, и вмст со всмъ міромъ отошелъ въ едва различаемую даль… и замнился холодными выкладками, твердымъ и яснымъ, вамъ кристаллъ, но разсудочнымъ убжденіемъ. И вотъ, умирая, онъ познакомился съ Зиллоти.

Онъ жадно ловилъ ея взглядъ, онъ трепетно схватывалъ ея руки, когда она приходила къ нему, и долго держалъ ихъ въ своихъ рукахъ, сжимая страстно и жарко и… не смя приложить къ нимъ губъ. И когда она садилась, наконецъ, оправляя свое пышное платье и чопорнымъ движеніемъ руки открывая книгу, принималась читать, вся его жизнь сосредоточивалась въ слух и въ зрніи.

Евгенію Львовичу тоже нравилось вниманіе Юліи Богдановны къ брату. Гршный человкъ, онъ даже усугубилъ изысканность своего туалета въ виду различныхъ мыслишекъ, коварно забжавшихъ къ нему въ голову, но скоро ретировался, замтивъ, какъ хмурится и кусаетъ губы Валерьянъ въ его присутствіи и какъ нетерпливо поглядываетъ на него Зиллоти. Съ тхъ поръ онъ, попрежнему, охотился въ парк за молодыми людьми ‘интеллигентной наружности’ и гулялъ во время музыки съ очень красивою дамой подъ голубою вуалью. И Зиллоти оставалась одна съ Валерьяномъ. Иногда, впрочемъ, заходилъ къ нимъ докторъ, искоса посматривая на барышню, пытливо стараясь проникнуть въ смыслъ день ото дня разгоравшагося румянца на лиц больнаго, въ смыслъ этихъ силъ, внезапно выступившихъ наружу, этихъ лучистыхъ, сіяющихъ взглядовъ… и уходилъ, недовольно насупивъ брови. Гораздо веселе вторгалась Мара Петровна. ‘Ну, что, дружище? Какъ? Ни-че-го!’ — шумно восклицала она, подходя къ Валерьяну, и въ изнеможеніи бросалась на ближайшій стулъ. Потомъ вскакивала, непремнно оправляла что-нибудь, непремнно что-нибудь прибирала, мимоходомъ разсказывала о какомъ-нибудь бдномъ семейств, которому нужно собрать на дорогу 50 рублей, или о больной курсистк, которой нужно выхлопотать даровой билетъ на ванны, или о горемык-студент, нуждающемся въ хорошемъ доктор, или съ неописаннымъ гнвомъ сообщала о несправедливостяхъ Г. Z., о дрянныхъ и подленькихъ поступкахъ г. X. и съ такою же стремительностью исчезала, какъ и появлялась. И обыкновенно Валерьянъ славно улыбался посл ея ухода, вынуждая и Зиллоти къ снисходительной усмшк.

Помимо книгъ, время проходило у нихъ и въ спорахъ. Глазъ на глазъ съ этою погасающею жизнью, съ этою юною, цломудренною душой, открытой передъ нею, какъ цвтокъ передъ солнцемъ, Зиллоти и сана непривычно размякла, сдлалась откровенна и ласкова въ этихъ спорахъ. И, странное дло, умирающій юноша благоговлъ передъ жизнью, вровалъ въ нее, умилялся передъ ея свтомъ и лучезарностью, двушка, полная жизни, относилась къ ней съ недоврчивою усмшечкой. Онъ сердился на эту недоврчивость, жаллъ Зиллоти, доказывалъ ей… въ пылу этихъ доказательствъ забывалъ т затрещины, которыя самъ получилъ отъ жизни. И съ великою внутреннею радостью наблюдалъ, какъ съ каждымъ такимъ споромъ въ немъ самомъ оживаетъ интересъ къ жизни и чувство беззавтной смлости и задора, попрежнему, закипаетъ ключемъ.

— Вы отцвли, не успвъ разцвсть, Зиллоти!… Вы слишкомъ холодны… вы… ахъ, я не знаю, но, право же, вы напоминаете мн пресыщеннаго гастронома: и то ему не по вкусу, и другое не по вкусу, скучно-то ему и смотрть-то ни на что не хочется,— говорилъ онъ, раздосадованный ея возраженіями, доходя до грубости въ своемъ желаніи убдить, невольно принимая тонъ мужчины, чувствующаго свое превосходство въ нкоторыхъ вещахъ.

— А разв я говорила вамъ, что мн скучно?— кротко возражала Зиллоти.

— Это такъ видно. Вотъ вы, напримръ, ничего не хотите длать… Ну, что вы длаете?

— Буду ходить зимою въ публичную библіотеку.

— Зачмъ?

— Изучать исторію устной народной словесности.

— Но вы работали въ Париж… отчего вы бросили ту работу?

— Убдилась, что изъ этой работы ничего не выйдетъ.

— Вы отцвли, не успвши разцвсть, — повторялъ онъ, а, между тмъ, любовался ею, гладилъ ея руки, которыя она протягивала покорно, жадно вдыхалъ ядовитый ароматъ ея темныхъ волосъ, скрученныхъ въ толстую косу, и чувствовалъ, какъ сладко и страстно содрогалось его сердце и неудержимо, на разные лады укладывалось одно и то же безотвязное слово: милая, милая, милая.

— Завтра демъ на Бермамутъ, — сказала она ему однажды, прочитавъ, по обыкновенію, дв главы изъ книги и слегка поспоривъ.

— Зачмъ же?— тоскливо воскликнулъ Валерьянъ и сейчасъ же поспшилъ понравиться:— Вдь, погода не установилась, кажется… право, не установилась… Или знаете что? (онъ необыкновенно заволновался). Я тоже поду! Позвольте мн похать съ вами?… Я однусь тепло, тепло… у меня шуба есть. Ахъ, какъ мн хочется хать съ вами!

— Нтъ, нтъ и нтъ,— ршительно произнесла Зиллоти,— вы ведите себя хорошо: я пріду и опять буду приходить къ вамъ. Я общаюсь… ну, еще недлю общаюсь прожить въ Кисловодск.

— Какъ, недлю?!— съ испугомъ выговорилъ Валерьянъ,— а я? Что буду длать я?’ — едва не вырвалось у него, и его губы задрожали, какъ у ребенка, готоваго заплакать.

— Но, Боже мой, надо же мн хать въ Желзноводскъ!

— Зачмъ?— прошепталъ онъ.

— Вдь, меня же въ Желзноводскъ послали…

Онъ безпомощно всхлипнулъ.

Юлія Богдановна быстро подошла къ нему, спросила, что съ нимъ, не послать ли за докторомъ, не налить ли валерьяновыхъ капель. А когда въ отвтъ на это онъ разрыдался, судорожно вздрагивая и закрывая руками лицо, когда среди рыданій у него вырвались негодующія слова: ‘Ка-а-апель!… Вы… см-е-тесь… вы… какъ съ маль-чи-ишкой… а я… я…’ — она молча положила ему на плечи руки, осторожно прикоснулась губами къ его пылающей голов… И, словно недоумвая, словно всматриваясь въ самое себя, словно наблюдая работу интересной и странной машины, помщенной внутри себя, недвижимо выслушивала его горячій лепетъ, его безсвязныя восклицанія,— обыкновенныя, ничего не обозначающія слова, въ которыхъ таился, однако, пылъ безумныхъ и страстныхъ признаній… И длинная, неопредленная усмшка заставляла вздрагивать ея губы.

XIV.

Шигаевъ нсколько разъ встрчался съ Юліей Богдановной, но она съ такимъ дловымъ видомъ проходила мимо него, такую серьезную озабоченность являла въ своемъ лицо, что у него едва хватало духа на краткое привтствіе, и обыкновенно легкій кивокъ головою былъ ему отвтомъ. Онъ, однако же, зналъ черезъ Вохину, что Юлія Богдановна ходитъ къ Казариновымъ и проводитъ тамъ чуть не цлые дни. Онъ даже испыталъ нчто похожее на ревность, когда узналъ объ этомъ, но схоронилъ глубоко въ душ свои подозрительныя соображенія и притворялся, что ему все равно, а, между тмъ, только дожидался удобнаго случая уколоть Зиллоти, давъ ей понять, что знаетъ ея исторію съ Талдыкинымъ, что смыслъ ея визитовъ въ братьямъ Казариновымъ для него совершенно ясенъ.

Мара Петровна часто съ нимъ видалась, и, по прежнему, чувство близости къ ней,— чувство благодарной, теплой дружбы не умирало въ Шигаев. Что бы ни произошло горькаго въ его жизни, онъ, наврное, не утаилъ бы отъ нея, потому что не могло произойти въ жизни такого горя, которое осталось бы безъ отклика въ ея любвеобильной душ, которое не размягчилось бы и не ослабло въ этомъ непрерывно кипящемъ источник сочувственныхъ словъ, взглядовъ и вздоховъ. Но, съ другой стороны… съ другой стороны, случилось какъ-то такъ, что имъ нечего было сказать другъ другу. Хорошо, если лицо Шигаева бывало не весело, тогда Мара Петровна засыпала его цлымъ ворохомъ разспросовъ, допытывалась на вс лады, здоровъ ли онъ, не получилъ ли какого нехорошаго письма, не обидлъ ли его кто-нибудь, и обыкновенно, если даже тнь такихъ событій существовала на самомъ дл, Мара Петровна удачно изловляла эту тнь и тотчасъ же препарировала ее по всмъ правиламъ неистощимаго добросердечія. Но когда ликъ Шигаева былъ ясенъ и, по тщательномъ изысканіи, настроеніе его оказывалось безоблачнымъ, разговоръ между ними ударялся въ область междометій и принималъ удручающій складъ. Встрчаясь, они обмнивались крпкими пожатіями и радостно восклицали: ‘Мара Ивановна!’ — ‘А, Шигаевъ!’ Затмъ Вохина внимательно разсматривала Шигаева, съ торопливостью вопрошая: ‘Ну, что?… ну, какъ?’ — и если находила все благополучнымъ, однимъ залпомъ передавала ему и о 50 рубляхъ, собранныхъ бдному семейству, и о больной курсистк, и о горемык-студент, и о несправедливостяхъ Z., и о дрянныхъ и подленькихъ поступкахъ X. Затмъ шумно вздыхала, восклицая: ‘Такъ-то вотъ. Такъ-то, дружище!’ — и хлопала его по рук. Тогда онъ, въ свой чередъ, сообщалъ ей, что успвалъ накопить къ тому времени, разсказывалъ, что Рюмина нсколько осипла, что Талдыкинъ опять не въ ладахъ съ нею, что когда же это установится погода, что капитанъ хочетъ хать въ Пятигорскъ и везетъ туда свои таинственныя саквы. Затмъ наступало безмолвіе. Мара Петровна снова вздыхала и снова возглашала: ‘Такъ-то вотъ, дружище! Такъ-то!’ — и каверзный приступъ звоты угрожалъ разодрать челюсти Шигаева. Затмъ Вохина внезапно срывалась и, запахивая неизмнный свой плащикъ, устремлялась въ другое мсто, торопилась провдать Валерьяна Казаринова, водворить минутный порядокъ въ семь Тереховскаго, распечь за что-нибудь Жако Пленушкина, взять съ Бекарюкова десять рублей для бднаго семейства, поговорить съ докторомъ о больной курсистк и мимоходомъ погорячиться, погоревать, покачать головой, обмняться крпкимъ рукопожатіемъ съ однимъ, звонко разцловаться съ другою, спросить третьяго, здоровъ ли онъ и отчего такой кислый.

Что касается Талдыкина, Максимъ Григорьевичъ убгалъ его, какъ огня. Этотъ, въ противуположность Мар Петровн, никогда не затруднялся въ подбор соотвтствующихъ изреченій, не было такого случая въ жизни, по поводу котораго онъ не имлъ бы въ запас суровыхъ и язвительныхъ восклицаній, подкрпленныхъ цлою стаей газетныхъ извстій, кстати и некстати надерганныхъ, но за то Шигаевъ убдился, наконецъ, что ему еще не доводилось встрчать новаго существа съ такою способностью нагонять неисходную, дремучую скуку. Поощряемый деликатностью Шигаева, поощряемый его вжливымъ вниманіемъ и наивностью во многихъ вещахъ, расположенный въ его пользу кое-какими черточками, а пуще всего сценой съ Бекарюковымъ и поступкомъ относительно сапогъ и прочаго, Сосипатръ Василичъ мало того что при каждомъ удобномъ случа обременялъ его своимъ бормотаньемъ, но и внесъ въ это бормотанье особый, нестерпимый для жалостливаго человка сюжетъ: ковырянье собственной нищеты, собственныхъ злоключеній и неудачливости. По его понятіямъ, онъ этимъ какъ бы длалъ честь Шигаеву, никто другой въ Кисловодск не видалъ отъ него такой откровенности, и, конечно, это надо отмтить прежде всего: обнажая свои язвы, онъ никогда не разсчитывалъ вынудить у слушателя покровы для нихъ, напротивъ, своимъ напыщеннымъ видомъ онъ какъ бы впередъ заявлялъ: ‘а ты смотри, не смй воображать, что я нуждаюсь въ твоей помощи!’ но, тмъ не мене, впечатлніе получалось въ высшей степени жестокое и Максимъ Григорьевичъ по справедливости обзывалъ это впечатлніе ‘пыткой’.

— Вотъ, подумаешь сколько капиталовъ жрутъ,— бормоталъ, бывало, Сосипатръ Василичъ, входя въ комнату Шигаева и основательно усаживаясь,— счесть, какая прорва теперь деньжищъ этихъ. Барыни шляпки, сережки, цпочки понапялятъ на себя. Господишки разные въ черкескахъ шляются, кинжалъ одинъ 50 цлковыхъ, поясъ, патроны на груди. Или теперь возьмешь лошадь у проводника: три, четыре, пять цлковыхъ въ день за лошадь одну! Съ васъ сколько Владиміръ-то взялъ?… Ну, вотъ.. Теперь на Бермамутъ хать — 25 рублей коляска. Или у Рюминой ботинки, напримръ… за одни ботинки двадцать цлковыхъ. А Зиллоти! Вы знаете часы-то у ней сколько стоютъ? Шесть сотъ франковъ… а!… ловко?… А я, бывало, куплю себ колбасы у Сакина одинъ фунтъ за 18 копекъ, да три дня эту колбасу и трескаю. У чухонки уголъ нанималъ, пять цлковыхъ въ мсяцъ платилъ… Голова отъ угара словно бочка какая дурацкая, на стнахъ плсень ножомъ отскабливалъ. Или теперь рубашки,— я ужь два года безъ рубашекъ хожу!… Видите, блуза? Одна и есть. Пойду ночью въ паркъ, да тайкомъ и выполощу блузу въ Ольховк. Она вонъ верезжитъ, Фелисата-то наша, а того не понимаетъ, что мн лопать нечего. Намедни Маврушка выкинула собакамъ хлба ломоть, а я его у собакъ-то отбилъ да сълъ. Или теперь изъ Кисловодска выбираться… вы думаете я въ первомъ класс поду, какъ Зиллоти эта?… Вы въ какомъ класс-то здите?… Ну, а я, батенька, пшкомъ пойду, за ради Христа. А то — Бермамутъ! иноходцы!

— Но какъ вы сюда-то попали, Сосипатръ Василичъ?

— Черезъ подлецовъ,— отрзывалъ Сосипатръ Василичъ,— черезъ самыхъ настоящихъ подлецовъ я сюда попалъ. Прочиталъ разъ объявленіе въ газетахъ: дутъ на воды, ищутъ учителя. Ну, само собой, являюсь. Туда, сюда, взяли… Отецъ-то, либералишка, вертлъ, вертлъ хвостомъ… думалъ, я эти его мыслишки-то красныя цню… и проздъ-то даровой, и харчъ-то безплатный, и на одежу 25 цлковыхъ… А она уже здсь, самка-то его! Ну, пріхали мы съ нимъ. Я посмотрлъ, посмотрлъ на нее, вижу — высокой пробы мерзавка, можете судить: каждый день пудру на себя изводила, а?… И дтишки эти, юбчонки эти, шляпенки, сапоженки, штанишки… по-французски пищатъ… тьфу ты!… Ну, я взялъ и ушелъ отъ нихъ. Я этимъ ихъ мерзостямъ не потатчикъ.

— Только черезъ то и ушли?

— Что же, мало, по вашему? Неужели и долженъ потакать всякимъ эксплуататорамъ? Онъ либералъ, либералъ, а въ какомъ-то банк триста цлковыхъ въ мсяцъ гладитъ. Или опять эта грамматика. Что такое? почему? ‘Какой падежъ будетъ ‘неумытый?’ А чортъ его знаетъ, какой это будетъ падежъ, но отлично знаю, что это мн въ пику… Шею мою увидала, шея грязная, важность какая — шея! И, притомъ, я такъ и говорилъ этому вертуну: словесность я понимаю, говорю, могу другія какія науки, біологію, соціологію, наконецъ, физику, ежели на то пошло, хотя всмъ-то имъ грошъ цна безъ проникновенія въ народную психику. Но вдругъ какіе-то падежи тамъ, депричастія… Нтъ, я имъ не потатчикъ!

Взаймы Талдыкинъ, однако же, больше не бралъ у Шигаева и на всякіе намеки въ этомъ смысл отвчалъ упорнымъ бормотаньемъ, что ему-де не нужно, что онъ обойдется и безъ того, что онъ и самъ, и лишь въ рдкихъ случаяхъ посягалъ на обдъ, который приносили по заказу Максима Григорьевича. Не возобновлялъ разговоровъ и о Зиллоти съ той самой ночи и все больше и больше уединялся въ своей каморк, истребляя несмтное количество всякихъ газетъ. И Фелисата Ивановна смотрла на него все враждебне и враждебне.

Шагаеву долго улыбалась мысль поближе познакомиться съ Пленушкинымъ и разспросить у него, какъ это тамъ, на Олимп, къ которому, повидимому, такъ близокъ Яковъ Миронычъ, живутъ необыкновенные, извстные всей Россіи люди, какъ думаютъ они, какъ говорятъ между собою, какъ смотрятъ на жизнь и на задачи, предлагаемыя жизнью. И хотя смущала его эта легковсность Пленушкина, эта готовность Пленушкина на гримасы и выверты всякаго рода, это вопіющее отсутствіе въ немъ солидности, но, все же таки, онъ чуть не съ трепетомъ встртился однажды съ нимъ въ парк и изподтишка завелъ многозначительную бесду. И съ первыхъ пріемовъ Пленушкинъ какъ будто даже вознамрился вселить въ немъ уваженіе къ себ. Онъ важно наморщилъ свой крутой лобъ, отставилъ бороду, выпятилъ съ внушительнымъ видомъ брюшко, которое уже начинало у него округляться, и съ разстановкою началъ произносить словеса, изобличающія его широкое знакомство съ людьми выдающихся познаній и талантовъ. Шигаевъ вслухъ полюбовался поляной, мимо которой они проходили.

— Н-да, это во вкус Василья Дмитрича, — прищурившись на поляну, сказалъ Пленушкинъ,— знаете, эти… эти горячіе, сочные тоны. У меня есть въ этомъ род прелестный этюдикъ съ собственноручною надписью Василья Дмитрича… Но вотъ этотъ! вотъ эта березка, этотъ дубокъ… Обратите вниманіе, какое прелестное пятно! Удивительное пятно!… Ефимъ Ефимычъ чудно передалъ такія березки въ своемъ Перелск: какая перспектива! Какой рельефъ!… Или дубокъ! У Александра Александровича дубокъ!… Тоже имю ихъ этюдики.,

— Интересно разсудить: способна ли литература къ подобнымъ живописнымъ эффектамъ? Я предполагаю, въ романахъ N есть весьма значительный живописный элементъ-съ.

— У Ивана Александровича? Н-да, разумется… описанія эти…

— А вы изволите ихъ знать?— съ живостью спросилъ Шигаевъ.

— Ивана Александрыча?— небрежно проронилъ Жако.— Да… то-есть я бы могъ познакомиться чрезъ Семена Петровича, но ужасно, знаете, трудно въ Петербург располагать своимъ временемъ. Я, однако, непремнно познакомлюсь ныншнюю зиму. У меня, вдь, очень хорошее знакомство… Вы зайдите какъ-нибудь — у меня очень много автографовъ. Вы не видали почерка Виктора Гюго? Удивительно интересный почеркъ! Я досталъ его черезъ тетку, Хоботову.

— А скажите, пожалуйста, вы и З. изволите знать?

— Какже. Я съ нимъ жилъ въ Кисинген прошлымъ лтомъ. Вотъ почеркъ! Положительно въ лупу нужно разбирать… У меня вс они есть,— и тутъ же разсказалъ, что иметъ собственноручную записку ‘Ивана Сергича’ и хранитъ ее въ особомъ ковчежц, — обстоятельство, уже извстное Шигаеву.— Заходите, пожалуйста. Есть и карточки… А скажите, сдлайте одолженіе, у Рюминой очень хорошая карточка? Она мн общала… Не знаете? Это жаль. У меня для нихъ и альбомчикъ такой особенный: съ одной стороны лицо, съ другой — надпись.

— Очень интересно-съ. Но вотъ вы говорили насчетъ почерка, въ лупу-то разсматривать… вдь, это странно: въ его сочиненіяхъ чувствуется штрихъ твердый, рзкій, размашистый. Помните…

Шигаевъ назвалъ книгу.

— Н-да, превосходное сочиненіе. Я выпросилъ у него три странички изъ брульонца… хорошій автографчикъ!… Такъ и вклеено у меня въ альбомчикъ особый, Его, а потомъ еще W и Z… тоже все изъ брульоновъ.

— Это Де Пе?

— Да, Дмитрій Петровичъ.

— Чрезвычайно удачны иногда типы у него. Помните, этотъ желзно-дорожникъ, бонвиванъ? Ежели бы не стиль ихній, очень хорошее сочиненіе, ужь слишкомъ вычурный стиль, точно онъ у нихъ иноходью ходитъ…

— У Дмитрія Петровича? Прелестный малый, и острякъ… большой руки острякъ. Можете вообразить, у меня есть его тридать дв карточки, и каждая съ надписью: такой-то такому-то, такой-то такому-то… А вы не видали карточки N? Какже! Да заходите какъ-нибудь. Я вамъ покажу еще стихи М. Собственноручные, батюшка! Автографчикъ! И въ листъ! огромный форматъ.— И вдругъ, увидавъ Голоухова, закричалъ, игриво подпрыгивая и оскаливая зубы:— А! ваше сіятельство, честь имю ндравиться!…Наше вамъ съ перцемъ!… Какъ живете-можете нашими молитвами?

Голоуховъ раскланялся, снисходительно улыбаясь.

— Когда же мы Эльборусъ смотрть, господа?— спросилъ онъ.

— Дйствительно,— произнесъ Шигаевъ,— говорятъ, восхитительное зрлище.

— Да вотъ князь былъ,— вымолвилъ Жако.— Вдь, вы были, князь? Обозрвали красы природы?

— На Бермамут? Былъ. Я былъ тамъ вдвоемъ съ Азоркой. Я халъ туда 3 часа… 13 верстъ въ часъ.

— Неужели 3 часа, князь?— восхитился Пленушкинъ.— Но это, князь, удивительно! Ну, и что же Азорка?

— Вообразите, каналья не могъ ходить цлую недлю.

— Это княжескій армяшка, Азорка,— пояснилъ Пленушкинъ недоумвающему Шигаеву.

— Мой банкиръ,— вымолвилъ князь.— Вы знаете, сколько онъ съ меня беретъ? Даетъ 50 и беретъ 150.

— Но зачмъ же-съ?— спросилъ удивленный Шигаевъ.

Онъ уже слышалъ, что Голоуховъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ людей въ Россіи.

— Кредитъ-съ… Но, кром того, я его бью. Онъ, впрочемъ, и это мн въ счетъ ставитъ.

Пленушкинъ покатился со смха.

— Какъ въ счетъ?… Неужели въ счетъ, князь?— восклицалъ онъ, уморительно семеня ногами,— каждую плюху… всякую затрещину?…

— Это удивительная каналья,— однообразно продолжалъ Голоуховъ,— онъ меня положительно конвоируетъ. Вы знаете: онъ ни на шагъ отъ меня не отходитъ… Спитъ у дверей, какъ собака. Если я въ ресторан, онъ въ буфет гд-нибудь трется. Выйду на музыку, онъ изъ-за публики надзираетъ за мной. Побью его — спрячется гд-нибудь… потомъ приходитъ и какъ ни въ чемъ не бывало торчитъ. Да вотъ, не угодно ли…

Онъ громко свистнулъ и, дйствительно, не прошло одной минуты, какъ въ ближайшихъ деревьяхъ послышался трескъ, изъ втвей осторожно высунулся огромный, синебагровый носъ, загнутый клювомъ, и влажные плутовскіе глазки подозрительно уставились на князя.

— Азорка, ici!

— А драться не станешь?

— Ici, мерз…

— Ты драться станешь, не пойду.

— Вене иси, Азорка,— убдительно подхватилъ Жако,— вене!… Что же это ты, братецъ?

Но Азорка даже и не взглянулъ на него, точно завороженный пристальнымъ взглядомъ прекрасныхъ глазъ Голоухова.

— Да оставить бы его…— въ смущеніи пролепеталъ Максимъ Григорьевичъ.

Но Голоуховъ, вспыхнувъ, закричалъ, топнулъ ногой и несчастный Азорка тихо, на цыпочкахъ, всею своею особой выступилъ изъ деревьевъ, пытливо всматриваясь въ лицо князя. По грязнымъ желтымъ сапогамъ и грузному животу, обтянутому тяжелымъ серебрянымъ поясомъ, Шигаевъ тотчасъ же узналъ въ немъ человка, который такъ стремительно выскочилъ изъ княжескаго номера.

— Азорка! на Бермамутъ сегодня,— сказалъ князь.

— На что Бермамутъ?— грубо и обидчиво возразилъ Азорка и, съ неуловимою быстротой переходя отъ грубаго и нахальнаго тона къ плаксивому и жалобному, продолжалъ: — Бермамутъ деньги тратилъ… денегъ не будетъ… Спина болитъ. Не надо Бермамутъ. Надо деньги получать… Азорк платить. Азорка армяшка бдная. Вашсіясъ! Пиши старый князь, пусть платитъ мои деньги. Отдай мои деньги, вашсіясъ!

И лицо его, въ соотвтствіе съ тономъ рчи, изъ жаднаго и прискорбнаго становилось глупымъ и почти идіотскимъ.

— Ну, ну, къ вечеру чтобъ было… Знаешь?— нахмурившись, сказалъ князь и значительно потрясъ тростью.

Азорка захныкалъ, не теряя, однако, зоркаго выраженія глазъ, искоса слдившихъ за тростью, и что-то вкрадчиво залопоталъ, прижимая ладони въ сердцу и изгибаясь всмъ корпусомъ, чтобы приблизить губастый ротъ свой къ уху князя.

— Ну, ну…— восклицалъ Голоуховъ, брезгливо отодвигаясь, и вдругъ увидалъ какихъ-то дамъ, идущихъ на встрчу.— Пшш…— прошиплъ онъ и ткнулъ Азорку въ животъ ногою.

Азорка такъ и покатился за деревья, на бгу хватаясь за ушибенное мсто и сгибаясь въ три погибели.

— Преуморительный экземпляръ!— смясь, вымолвилъ Пленушкинъ.— Гд вы его достали, князь?

— Привязался… Узналъ, что я сижу безъ денегъ, и явился. Я его тогда же поколотилъ.

— Но онъ, должно быть, большихъ денегъ вамъ стоитъ? Я думаю, огромныхъ денегъ, князь?

— Это безразлично,— равнодушно отвтилъ князь, — но вы обратили вниманіе, какая у него рожа?

— Прелюбопытнйшая! Замчательное уродство!…

Но тугъ дамы подошли на такое разстояніе, что стало возможно различить ихъ лица. Ихъ было дв: одна худенькая и стройная, повидимому, совсмъ еще двочка, другая — пышная, зрлая, всхоленная… и Жако съ Голоуховымъ наперерывъ начали обмниваться замчаніями на ихъ счетъ,— Жако блаженно осклабляясь, Гоюуховъ являя видъ серьезнаго глубокомыслія. Они разсуждали о женщинахъ, какъ разсуждаютъ о лошадяхъ. Но когда дамы проходили мимо, оба ‘аматера’ мгновенно измнились и сдлали свои лица строго-почтительными и благонамренными.

— И такъ, какъ же, господа, насчетъ Бермамута?… Погода, кажется, не особенно плоха…— некстати спросилъ Ширевъ, все время ‘аматерскаго’ разговора пылавшій отъ стыда и отвращенія къ своимъ собесдникамъ.

— Вотъ какъ Юлія Богдановна, — нершительно вымолвилъ Пленушкинъ, поглядывая на князя,— я думаю, надо съ ней объ этомъ поговорить, князь?

— Какъ знаете. Я могу хать одинъ. Я не имю нужды совщаться съ m-lle Зиллоти.

Пленушкинъ быстро вскиплъ.

— Эта Зиллоти ужасно странно себя держитъ, — закричалъ онъ,— дома не сидитъ, на музыку не ходитъ… Совершенно какія-то несообразности.

— Фантазіи,— вяло замтилъ князь.

— Мн Мара Петровна говорила, что Юлія Богдановна все съ больнымъ-съ…

— Что-жь съ больнымъ? Я, разумется, отношусь къ этому одобрительно… Но, согласитесь, вдругъ прискакать изъ Желзноводска, всхъ взбудоражить, обезпокоить, оторвать отъ леченья: Бермамутъ, Бермамутъ… и вдругъ… въ сидлки! Вы какъ думаете, князь? Я нахожу, что это совершенныя несообразности. Помните, князь, на Бештау тогда? Ну, зачмъ ей было лзть къ пропасти? Я этого не понимаю. Хорошо вы, князь, случились… князь буквально спасъ ее!… но не случись князя… Не находите ли вы, что это странно?

Шигаевъ поинтересовался узнать подробности этого происшествія.

— О, здсь была удивительная находчивость князя!— горячо произйесъ Пленушкинъ.— Вообразите себ пропасть и тутъ, на краю пропасти камни… Юлія Богдановна идетъ къ самому краю… Мы предостерегаемъ, просимъ, кричимъ… ни малйшаго вниманія, и вдругъ — разъ! Камень отламывается, нога скользитъ…

— А вы видли, какъ у меня Азорка черезъ палку прыгаетъ?— неожиданно воскликнулъ Голоуховъ и, не дожидаясь отвта, снова свистнулъ.

Шигаевъ поспшилъ сказать, что ему нужно брать ванну, и, раскланявшись, быстро удалился. Однако же, онъ видлъ изъ-за поворота аллеи, какъ пузатенькій и носастый человчекъ въ желтыхъ сапогахъ разбжался изо всей мочи, работая локтями, и, прыгнувъ черезъ трость, которую князь внезапно приподнялъ, растянулся плашмя по песку аллеи. Жако такъ и загоготалъ отъ удовольствія.

XV.

Въ галлере, около лавчонки старика Михича, Максимъ Григорьевичъ встртилъ Вохину. Разложивъ на широко разставленныхъ колнахъ листъ оберточной бумаги, вмсто салфетки, она уписывала за об щеки горячіе пирожки и въ промежуткахъ вела громкій разговоръ съ Михичемъ.

— Ну, что, старина? Какъ?… Торгуете?… Хорошо торгуете?… У васъ есть дти?… Вы сами, или отъ хозяина?— вопрошала она, поспшно вытирая масляныя губы и выбирая новый пирожокъ.

— Вы ужь, сударыня, пожалуйте съ яблоками… Ужь пожалуйте… безъ обмана!— обстоятельно убждалъ Михичъ, ловимъ движеніемъ пододвигая вчерашніе пирожки, и съ тою же обстоятельностью повствовалъ ей о семейныхъ своихъ длахъ, о томъ, что онъ родомъ изъ Курска, что торговлю ведетъ отъ хозяина, что жалованья получаетъ.

— Шигаевъ!— прерывая его, закричала Мара Петровна,— идите сюда, Шигаевъ! Здравствуйте, дружище! Ну, что? Какъ? Хотите пирожковъ? шьте вотъ эти… нтъ, нтъ, не берите съ того листа, эти шьте!… Ну, что, ванну брали? Вы куда… обдать? Ну, полноте, что теперь за обдъ… пойдемте къ Казариновымъ.

— Но, вдь, я едва знакомъ…

— Э!… Пойдейте-ка. Тамъ и Юлія теперь. Она все читаетъ Валерьяну. Пойдемте. Ну, съли? Погодите, я заплачу… Но, но, но, Шигаевъ, не умничать! Михичъ, вотъ деньги, видите?… Такъ вы отъ хозяина торгуете? А кто же вашъ хозяинъ? А много вы жалованья получаете?… Дайте мн еще два пирожка, съ абрикосами… заверните въ бумагу. Ну, пойдемте, Шигаевъ…. Вы знаете, мы завтра на Бермамутъ… капитанъ ужь бгаетъ… ныньче вечеромъ будемъ припасы закупать.

— Не знаю… я наврядъ ли поду,— вымолвилъ Шигаевъ, движимый недавними впечатлніями.

— Какъ? Что такое? Почему?— набросилась на него Вохина и, по своему обыкновенію, тотчасъ же приступила къ слдственному производству: здоровъ ли онъ, не разссорился ли съ кмъ, не получилъ ли огорчительнаго извстія?!

Но на этотъ разъ ужасно трудно было ей добиться отвта. Максимъ Григорьевичъ и мямлилъ, и упоминалъ какія-то непредвиднныя обстоятельства, и даже ршился нсколько отступить и сказалъ, что, можетъ быть, и подетъ, если будетъ чувствовать себя сносно. Но Мара Петровна окончательно разволновалась этими его экивоками, у ней ужь стали прорываться гнвныя слова, глаза ея недружелюбно засверкали, въ тон ясно зазвучала укорительная нотка и, съ грознымъ видомъ сунувъ пирожки маленькимъ оборвышамъ, ютившимся на ступеняхъ галлереи, она, задыхаясь, произнесла:

— Не ожидала я отъ васъ, Шигаевъ, такой гадости… не ожидала!

Перетрусившій Шигаевъ непритворно обрадовался, когда они достигли, наконецъ, квартиры Казариновыхъ: онъ надялся, что тамъ умолкнетъ Вохина, но жестоко ошибся.

— Каковъ Шигаевъ-то гусь лапчатый!— громогласно заявила она, едва только влетла въ комнату Валерьяна,— не детъ на Бермамутъ и изволитъ дуться и капризничать.

— И отлично!— подхватилъ Валерьянъ.— Здравствуйте, г. Шигаевъ… садитесь, пожалуйста… И отлично, что не дете.

— Отчего же это вы?— спросила Зиллоти.

— Да я, право… я, можетъ быть, и того… можетъ быть, завтра-съ.

— Чего тутъ ‘завтра-съ’!— прямо передразнила его Мара Петровна.— Вы что это исторіи-то заводите? Я буду такъ-то вилять, она, Рюмина, Голоуховъ… Что же это будетъ, скажите вы на милость? Нтъ, да, главное, скрытничаетъ… ехидничаетъ… Ну, отчего вы не дете, ну?

— Въ самомъ дл, отчего вамъ не разсказать ей этого, Максимъ Григорьевичъ?— съ насмшливымъ простодушіемъ произнесла Зиллоти.

— Я всегда могу разсказать, почему длаю то или другое-съ,— внезапно вспыхнувъ, отвтилъ Шигаевъ,— а ежели я стсняюсь, такъ только чтобъ не изобидть остальное общество. Я нахожу не въ примръ пріятне създить на Бермамутъ съ проводникомъ, нежели…

— Ха-ха-ха… нежели съ нами, Максимъ Григорьевичъ? За что такая немилость? Неужели мы ужь такія скучныя и гадкія!— воскликнула Зиллоти.

— Не съ вами-съ… И вообще не о дамахъ рчь… Но господа, которые находятъ пріятность въ различныхъ потхахъ, недостойныхъ культурнаго, человка, право, не интересны-съ.

Шигаевъ даже привсталъ, волнуемый собственнымъ раздраженіемъ, и блестящими, задорными глазами посмотрлъ на Зиллоти.

— Я не знаю, какъ тамъ разныя знаменитости смотрятъ на господина Пленушкина, по мн такъ онъ довольно забавенъ-съ… Что касается князя,— низко и непристойно обращать въ посмшище бднаго человка. Что же такое, что онъ армяшка, и, можетъ быть, жадный армяшка? Это еще не резонъ его образа человческаго лишать-съ… Насъ книжки не тому учили… Зачмъ же посл этого-съ мыслители и публицисты и разные гуманные люди, коли ежели посл всхъ-то ихнихъ словъ мы врод какъ скотоподобные какіе поступаемъ?… Это не резонъ-съ. Оттого я и не ду, что никакой пріятности съ ними не нахожу-съ. А насчетъ васъ, Юлія Богдановна, и вообще дамъ я и въ помышленіи не имлъ… это вы напрасно-съ.

Вс единогласно осудили Голоухова, узнавъ о его продлкахъ съ Азоркой. Мара Петровна даже сейчасъ же порывалась идти къ нему и сказать ‘какое это свинство и какой позоръ такъ поступать съ человкомъ’, но за Пленушкина, хотя и вскользь, попыталась заступиться.

— Онъ малый золото… шалопутный, а все доброе сдлаетъ,— сказала она.

— Не знаю-съ… я вообще не о доброт веду рчь,— возразилъ Шигаевъ,— я веду рчь о тип, который мечталъ встртить въ культурномъ сдо. Это очень для меня огорчитедьно-съ.

— Но какой же типъ вы думали обрсти въ ‘культурномъ сло’?— съ любопытствомъ спросила Зилотти, все еще не покидая своего простодушно-насмшливаго вида.

— Культурный-съ. Соотвтствіе вншнихъ пріобртеній съ внутренними-съ. И нахожу, что такого не имется.

— Вы совершенно правы, Максимъ Григорьевичъ!— воскликнулъ Валерьянъ, все время съ живымъ участіемъ слушавшій Шигаева.— Не имется, не имется! Въ культурномъ обществ только блестки да ложь, сплошная ложь!… Все украдено, все занято… все свтитъ заимствованнымъ свтомъ!

— Сколько вамъ лтъ, Валерьянъ Львовичъ?— шутливо спросила Зиллоти.

— Девятнадцать… но при чемъ здсь лта, когда…

— Отлично. А вамъ, Максимъ Григорьевичъ?

— Я понимаю, къ чему вы ведете-съ, но…

— Нтъ, сколько вамъ лтъ?

— Годъ-то мн двадцать шестой съ Егорія… Но, все же-таки…

— Довольно, господа!… Оба вы стоите другъ друга.— Вс засмялись.— А теперь…— она быстро поднялась, поцловала въ лобъ Валерьяна, молитвенно на нее поглядвшаго, сказала ему:— До завтра!— и, обратясь къ Шигаеву, промолвила:— Подержите-ка вы мн ватерпруфъ, сердитый вы человкъ, да пойдемте закупать припасы на Бермамутъ. Вохина, и вы?

— Нтъ, ужь мн недосугъ… Я вотъ тутъ кое-что приберу, вы никогда не позаботитесь!… Забгу къ Бекарюкову… къ доктору еще нужно… да потомъ свидтельство о бдности для Н… И, наконецъ, что же это за мерзости, въ самомъ дл, выдлываетъ Голоуховъ?

— Ну, ну… демонъ доброты! Вдь, онъ Шигаева-то за сплетника почтетъ, если вы теперь вмшаетесь.

— Пожалуйста, заходите,— просилъ Валерьянъ, пожимая руки Шигаева своими горячими руками,— мы вотъ все вдвоемъ… съ Зиллоти, — онъ ужасно покраснлъ,— читаемъ… Я въ парк ужь почти… не появляюсь… пожалуйста!… Пожалуйста, Зиллоти!… Я къ вамъ самъ, можетъ быть…

— Ни, ни, ни, — отвтила Зиллоти, погрозивъ пальцемъ и особенно улыбаясь ему, — до кумысной и обратно. Дальше ни шагу. Я сама… Au revoir!

— Вы не убжите отъ меня ‘во гнв справедливомъ’?— кинула она Шигаеву, когда вышла на лстницу, и, лукаво взглянувъ на него, предложила взять ее подъ руку.

И Шигаевъ, подавая ей руку, сразу ощутилъ то состояніе глуповатаго блаженства, въ которомъ и тогда находился подъ вліяніемъ ея взглядовъ. Но такъ какъ поведеніе того вечера онъ давно уже въ душ своей заклеймилъ поведеніемъ, унизительнымъ для себя и безсовстно-лживымъ для Зиллоти, то сейчасъ же и выругалъ себя ‘презрннымъ миндальникомъ’ и съ холоднйшимъ достоинствомъ вперилъ равнодушный взглядъ въ пространство.

— Такъ вотъ вы какой строгій!— произнесла Зиллоти, и Шигаевъ съ біеніемъ сердечнымъ почувствовалъ, какъ она при этихъ словахъ тсно прижалась къ нему.— Такъ вотъ вы какой!… Не идите такъ скоро… идите по тополевой алле… Мн нужно пройтись… ужасно кружится голова отъ этого чахоточнаго запаха. Что это… музыка? Смотрите, какъ пустынна эта аллея… Вы любите ее?… Такъ вотъ вы какой!… Какими же это вы идеалами руководитесь, ожидая гармоническихъ типовъ въ нашемъ обществ? По какой же такой мрк должны были сложиться эти типы? Разв есть гд совершенство на земл? Или вы ‘народникъ’ подобно Валерьяну Казаринову и думаете, что совершенство ходитъ въ лаптяхъ и хлебаетъ квасъ съ рдькой?

— Имлъ такую глупость… мечталъ о гармоническомъ тип-съ… Я полагалъ, что ежели въ книжкахъ такъ много хорошаго и даже, можно сказать, прекраснаго-съ… и что ежели цлыя сотни лтъ эти книжки бьютъ въ одну точку-съ… той пора бы имъ, кажется, облагообразить человка. А насчетъ того, что вы изволите говорить, не народникъ ли я, то, вдь, это какъ понимать-съ. Нониче и Бекарюкова ежели ковырнуть, такъ и тотъ себя народникомъ окажетъ. О въ этой толче разобраться весьма затруднительно-съ.

— Но вы, если не ошибаюсь, такъ мало видли ‘культурныхъ’-то людей… какъ же вамъ судить о нихъ? Мн Мара Петровна что-то говорила о васъ, вдь, вы врод Робинзона какого-то жили гд-то тамъ, въ степи?

Шигаевъ покраснлъ отъ досады и стыда.

— Я не знаю, съ чмъ сходствуетъ моя біографія,— возразилъ онъ сухо,— можетъ быть, и съ сочиненіемъ г. Дефоэ… И я людей культурнаго слоя, дйствительно, видлъ слишкомъ мало-съ, если не считать здсь, въ Кисловодск… Но, кром того, я еще слышалъ… слухомъ земля полнится… и, судя по ихъ положенію и образованію, думалъ о нихъ совсмъ иначе-съ.

— Ого! такъ тутъ значитъ не объ одномъ Пленушкин рчь.

— Рчь моя будетъ обо всхъ-съ… Минуя всякія душевныя качества, я, все-таки, возмущаюсь образомъ дйствій этихъ людей.— Онъ съ язвительною проницательностью посмотрлъ на нее и посл мгновенной нершительности добавилъ:— Матеріалы для сужденій мн, напримръ, даетъ и сожитель мой, Сосипатръ Василичъ Талдыкинъ…

— Какой это Талдыкинъ? ворчитъ постоянно? бутафорскіе громы мечетъ?

— Именно-съ… Онъ хотя и бутафорскіе…

— А, ‘это Діогенъ съ Пушкинской улицы’,— равнодушно сказала Зиллоти.— Такъ онъ здсь? Какъ это такъ случилось, что я его не встрчала? И Вохина не встрчала! Ужь онъ не прячется ли отъ меня.

— Я нахожу, что ему нтъ резоновъ прятаться отъ васъ.

— Разв?… А! такъ онъ вамъ, значитъ, набормоталъ кое-что… Не отговаривайтесь, не отговаривайтесь, вижу!… Но зачмъ это вы сердитый видъ такой длаете? Разв васъ ужь такъ интересуютъ мои культурные изъяны?— и она засмялась прямо въ лицо Шигаеву и вдругъ, сдлавшись серьезной, сказала:— Знаете что? Идите вы къ Гирею и прикажите привести дв лошади… Вы хотите со мной верхомъ хать? Вы умете? Въ программу вашей ‘робинзонады’ входило катанье верхомъ? Ахъ, я, вдь, и забыла, что мы уже проектировали скакать съ вами повсюду! И вы очень тогда разсердились?… Ну, идите же. А я пойду надну амазонку и поручу все закупить… Или нтъ, подождите… постойте…— и она снова прижалась къ его рук,— давайте еще разъ пройдемтесь по алле, этотъ чахоточный запахъ не даетъ мн покоя. Такъ разв вы не разобрали сразу суть-то Діогенову? Вдь, это самолюбивйшій дармодъ, напичканный высочайшимъ самохвальствомъ… вдь, это отвратительнйшій трутень!

— Вамъ лучше его знать-съ,— съ ироніей замтилъ Шигаевъ.

— Ну, еще злй! Ну, еще ядовитй произнесите!… А еслибъ вы видли, какъ въ это время губы ваши смшны!… Ну, покраснйте! Ну, еще!… Охъ, настоящій Робинзонъ! И вы будете меня уврять, что вы расли среди людей… что разочарованы въ чемъ-то?… Это вы какія нжности Вохиной-то наплели про себя? . Вы смотрите, у ней, вдь, женихъ есть, морякъ, не разсчитывайте… вотъ ужо изъ кругосвтнаго плаванія возвратится и прямо ‘пойметъ ее въ супруги’. Интересно, останется ли у ней тогда зудъ этотъ добродтельный. Онъ у ней прехорошенькій лейтенантикъ… и вообразите, ужасно походитъ на двочку… не странно это? А Содомцевъ до сихъ поръ увряетъ меня, что она переодтый драгунъ… Въ такомъ случа природа ловко уметъ подтасовывать… вы какъ думаете?

— Мара Петровна прелестнйшая двица,— отрзалъ Шигаевъ.

Но, увы, въ немъ уже шевельнулось непріязненное чувство противъ Вохиной: ‘и зачмъ она все разсказала?’ — съ досадою думалъ онъ.

— О, разумется, прелестнйшая,— подхватила Зиллоти,— демонъ доброты! И вы знаете, какая она охотница до признаній?… А! вижу, что знаете — краснете!… Это что! Вы посмотрли бы въ Петербург на нее… Комнатка Вохиной, это нчто, врод конфессіонала: одна уходитъ, другая приходитъ… съ самаго ранняго утра слезы, рыданія, объятія, истерика, капли, сбрызгиваніе… Настоящій перевязочный пунктъ!

— Это доказываетъ широкое сердце Мары Петровны.

— О, конечно!… Я уже сказала, что это демонъ доброты.

— Почему же не ‘ангелъ’, какъ принято выражаться?— невольно поддаваясь юмористическому тону Юліи Богдановны, спросилъ Шигаевъ.

— Нтъ, нтъ, какой она ангелъ… Она изъязвитъ человка своимъ участіемъ, она источитъ его точно червь, она все существованіе ему сдлаетъ противнымъ… И благо еще, если у ней много паціентовъ! Тогда она мечется отъ одного къ другому и, все-таки, даетъ возможность перевести духъ.

— Вы чрезвычайно злы, Юлія Богдановна!

— Это вамъ ‘Діогенъ’ наговорилъ? и что я ‘психопатка’? и что я ‘каверзница’?… А скажите, пожалуйста, вы въ очень тсной дружб съ этимъ ‘Діогеномъ’? И вы часто упиваетесь медомъ его рчей? И сильно благоговете передъ будущимъ сочиненіемъ, для котораго онъ и теперь не вырзаетъ ли газетныхъ корреспонденцій?

— Какже-съ! И теперь полосуетъ,— воскликнулъ Максимъ Григорьевичъ, разсмявшись,— но разв онъ давно готовитъ это сочиненіе?

— Да, лтъ пять… и, попрежнему, всхъ ругаетъ? И, попрежнему, любитъ слушателей робкихъ, ‘послушливыхъ’, а въ случа отпора, сжимается точно ежъ? И, попрежнему, распространяетъ въ своемъ жилищ нестерпимую вонь?

— Все, все попрежнему,— съ живостью отозвался Шигаевъ и тутъ же со всми подробностями разсказалъ ей о своемъ знакомств съ Талдыкинымъ, передалъ сцену съ сапогами, сцену съ Бекарюковымъ, попытался представить его жалобы на голодовку, на притсненія капитанши и изукрасилъ все это юморомъ, которому самъ изумлялся.

— Такъ, такъ… всегда былъ такой невозможный. Я помню, въ Петербург онъ такъ-то ходилъ къ одному… ходилъ, бормоталъ, жалобился, сообщалъ похороннымъ голосомъ, что пишутъ въ газетахъ… и до того довелъ человка, что боялись какъ бы онъ не свихнулся. ‘Какъ увижу Сосипатра этого, такъ и затрясусь,— говоритъ,— испугъ какой-то на меня находитъ, тоска какая-то… непроходи-и-мйшая тоска!’ Вотъ онъ какой вашъ Діогенъ. Одинъ добрый пріятель пытался его и на мсто опредлить, разъ упряталъ контролеромъ на конку… знаете, эти, что билеты осматриваютъ? Ну, и ничего, недли дв не появлялся. Пріятель его повеселлъ, поправился, потолстлъ даже, честное слово!… Вдругъ… предстаетъ на его ясныя очи Талдыкинъ и заявляетъ, что онъ уже пятый день ушелъ съ должности и чуть не вс эти пять дней питается одною вонючею селедкой. Можете себ вообразить!— ‘Да отчего же вы ушли, Сосипатръ Василичъ?’ — кажется, ‘Василичъ’ его?— И, чрезвычайно подражая Талдыкину, забормотала:— ‘Я удивляюсь, какъ вы этого не понимаете… потакать грабителямъ!… Служить какой-то шайк разбойничьей! Вотъ въ Петербургскомъ Листк опубликованъ фактъ: кондукторъ съ конки съ голоду подохъ… Съ какихъ это глазъ буду я его контролировать? Человкъ алтынъ въ мсяцъ получаетъ… семеро дтей… жена брюхата… мать… а я буду его контролировать, какой-нибудь пятакъ вырывать у него изъ зубовъ!’

— Какъ вы его прекрасно представляете!

— Разв? Это у меня семейная способность… Говорятъ, моя мать была хорошая актриса… хотите, я васъ представлю?…— и, какъ ни въ чемъ не бывало снова перешла къ Талдыкину.— Въ другой разъ онъ пріютился гд-то народнымъ учителемъ… Тоже ушелъ, прочитавши въ газетахъ какой-то фактъ. Въ третій… да что! вдь, онъ въ Америку собирался… въ Америку здилъ!

— А, я такъ и полагалъ…

— Почему это вы полагали?

— У него очень часты ссылки на эту страну и, притомъ, видно нкоторое знакомство…

— Съ книжкой Славинскаго. О, онъ эту книжку всю до послдняго листка истрепалъ. Такъ вы не знаете, какъ онъ въ Америку здилъ? Курьезная исторія… Со всми распростился, раздарилъ на память свои книжки, отдалъ на сохраненіе свои вырзки… чуть ли даже духовное завщаніе не составилъ… и пропалъ. Разсказывали, что онъ нанялся кочегаромъ на какой-то англійскій пароходъ… вс этому поврили… Какъ вдругъ прізжаетъ мой знакомый изъ провинціи и разсказываетъ, что видлъ Сисипатра. Какъ Сосипатра? Да Сосипатръ въ Америк! Сосипатръ кочегаромъ на англійскомъ судн! ‘Преспокойно,— говоритъ,— вашъ американецъ учитъ ребятишекъ у деревенскаго цловальника и получаетъ за то умренную мзду и шкаликъ водки на день’. Но, все-таки, многіе, какъ онъ возвратился, стали благоговть передъ нимъ, и не говори съ такими почитателями: ‘Да помилуйте,— заорутъ,— да онъ въ Техас свиней пасъ!’ — А онъ вамъ не расказывалъ, что въ Техас былъ?

— Никогда не говорилъ,— сквозь смхъ отвтилъ Шигаевъ.

— Ахъ, Діогенъ, Діогенъ… и вы знаете — вовсе нтъ въ его природ такихъ злобныхъ стремленій, какія онъ тщится выразить.

— А вы разв доводили его до смирноты?— добродушно укололъ ее Шигаевъ.

— Ха-ха-ха, и это разсказалъ? Да у васъ, однако, милое свойство — вызывать откровенность въ людяхъ.

— Не во всхъ. Въ васъ, напримръ…

— Боже мой, я и такъ вся наружу. Видите, какая я… вотъ о Вохиной какъ отзываюсь, а, вдь, она другъ мн, самый горячій, горячій другъ.

— Гм… о Вохиной! Но я желалъ бы слышать ваше мнніе о княз Голоухов.

— Что же князь Голоуховъ? Упитанный скотъ съ хорошими манерами! Но, однако, съ какимъ-то загадочнымъ мстомъ въ характер… точно внутренній нарывъ у него какой-то. Ему бы въ кавалергардахъ служить, а онъ собакъ гоняетъ… ему бы по иностраннымъ дламъ, черезъ два, три года секретаремъ посольства сдлали бы, а онъ, какъ видите, съ какимъ-то армяниномъ время проводитъ.

— Но, кажется, онъ крайне необразованный-съ.

— Чмъ же? Это вы про Карла X вспомнили? Ха-ха-ха… А признайтесь, сильно я васъ тогда разозлила?… Карлъ Х — это пустяки, главное — онъ, Голоуховъ.

— Но и Голоуховъ можетъ быть шалопаемъ.

— Кто его знаетъ! Можетъ быть, и валетъ червонный, можетъ быть, и сановникомъ современемъ будетъ. Я вамъ сказала: темное мсто у него въ характер, не разглядишь.

— Васъ, вроятно, это неизслдованное мсто и интересуетъ-съ?

— Да-съ, интересуетъ-съ. А вы какъ думали? Меня все интересуетъ. Вотъ и вы интересуете: языкъ у васъ странный, да заостренъ ‘словоерикомъ’, сами вы какой-то… ха-ха-ха!… Вы знаете, какъ я васъ прозвала тогда на желзной дорог? Lourdaud… un lourdaud! Вы понимаете, вы знаете, что это значитъ? Ну, вотъ и по-французски, вдобавокъ, понимаете, и мысли у васъ какія-то… захолустныя! Смотрите…— Она сдлала видъ, что обнюхиваетъ его.— Отъ васъ и пахнетъ-то книжною плсенью! Ахъ, вы, книгодъ! И что вы съ такимъ пристрастіемъ о княз меня выспрашиваете? или и еще о комъ-нибудь? Можетъ быть, о Казаринов?— Она, прищурившись, заглянула ему въ глаза.

— А Евгеній Львовичъ тоже васъ привлекаетъ какою-нибудь загадочною чертой въ своемъ характер?— съ притворнымъ смхомъ спросилъ Шигаевъ.

— Евгеній Львовичъ?— протяжно вымолвила Зиллоти, съ удивленіемъ раскрывая глаза, и, помолчавъ, сказала:— Я, право, почти не замчала этого господина.

— Такого изящнаго!— недоврчиво воскликнулъ Шигаевъ.

— Я въ этомъ совсмъ не компетентна,— равнодушно отозвалась Юлія Богдановна,— а онъ разв изященъ?— и, возвращаясь къ прежней игривости, воскликнула:— А вы, вы, Максимъ Григорьевичъ, вы тоже изящный? Ха-ха-ха… Помните, вы на плед-то на моемъ сидли? Удивительно, уди-и-вительно изящный и обязательный… Робинзонъ!

— Я, вдь, Лурдо!— возразилъ Шигаевъ, въ душ вовсе, однако же, недовольный этою кличкой.

— Lourdaud, lourdaud! Ну, ступайте же, да смотрите, пусть онъ не заставитъ ждать, я живо однусь, да пусть не беретъ дорого: у меня денегъ мало. Мой родитель большой выжига!

XVI.

Если то, что называютъ любовью, возникаетъ безъ отвта, безъ поощренія, на свой собственный страхъ и рискъ, какъ говорится, я сравнилъ бы такую любовь съ трепетаньемъ одинокой струны, двинутой небрежнымъ прикосновеніемъ. Скучная и печальная то музыка! Любовь торжествующая, любовь самодовольная и гордая, и немножко глупая, добавлю, какъ всякое чувство, замкнутое только въ себ,— это воинствующій маршъ, это непрерывный громъ басовъ и граціозный рокотъ струнъ, серебристыхъ и тонкихъ, это взрывы самодовлющаго восторга и страсти, и нги, и ликующаго эгоизма, упоеннаго избыткомъ своей животной мощи.

Когда поздно ночью, возвратившись въ Кисловодскъ, Шигаевъ проводилъ Зиллоти до дверей гостиницы и, отдавъ татарину ея лошадь, бросился назадъ, по шоссе, мимо тополевой аллеи, мимо почтовой станціи, въ горы, онъ ни о чемъ, кром своей собственной радости, не помнилъ и ничего не ощущалъ, кром захватывающей полноты своего существованія. Разгоряченная лошадь рвалась подъ нимъ, кругомъ разстилалась окрестность, потопляемая изъ-за тучъ блесоватымъ луннымъ свтомъ, лента тускло мерцающаго Подкумка терялась въ глубокой долин, неясно виднлась козачья станица, погруженная въ сонъ, тяжелый гребень Бургустана тянулся безъ конца, вдали ломались холмистыя очертанія Шатеръ-горы и ‘Трехъугольника’, зіяли балки, насыщенныя темнотой, стояла тонкая серебристая мгла. Все сливалось передъ Шигаевымъ съ тою музыкой неразмышляющаго восторга, которую несъ онъ въ себ. Во всемъ, казалось ему, сквозило тайное участіе, отовсюду вяло какою-то удушливою страстностью и жаркій втеръ, напоенный запахомъ травъ, разносилъ сладкія и томительныя чары. И въ шорох придорожныхъ кустарниковъ, въ невнятной воркотн быстро убгающаго Подкумка, въ шепот травъ, вздымаемыхъ втромъ, въ отрывистыхъ звукахъ, съ кроткимъ и таинственнымъ дрожаніемъ проносящихся издалека, ему чудились радостные вздохи, которыми эта лтняя ночь привтствовала его и опьяняла.

И только долго спустя онъ успокоился, пришелъ въ себя, могъ различать теченіе своихъ мыслей или, лучше сказать, не мыслей, а мечтаній своихъ, и съ сознательнымъ наслажденіемъ началъ возстановлять прошедшій день,— весь этотъ внезапно нахлынувшій на него сонъ, вс подробности этихъ огромныхъ и неожиданныхъ событій, заслонившихъ своимъ содержаніемъ и вс дни, и мсяцы, и годы, которые совершались по ту сторону этихъ событій.

Съ чего же началось? Что же произошло, однако? Они похали кататься.

——

Шигаевъ остановилъ лошадь на возвышенности, въ виду которой протекалъ Подкумокъ, и съ особеннымъ чувствомъ посмотрлъ на то мсто рки, гд вода мелко струилась и озабоченно плескалась въ камняхъ, и съ умиленіемъ прошепталъ:

‘Поддержи меня… я боюсь закружиться… помнишь, какъ княжна Мери?’

Это были слова Зиллоти, и теперь онъ выговорилъ ихъ, какъ будто вновь пораженный неправдоподобіемъ звуковъ, необыкновенною новизной этого ‘ты’ и необыкновенною прелестью этой новизны… Но съ чего же началось?

——

Они похали кататься…

Вонъ по ту сторону Подкумка они пустили вскачь своихъ лошадей и долго неслись, задыхаясь отъ бшеной зды и встрчнаго втра. Затмъ шагомъ похали на Кольцо-гору и безпрерывно разговаривали. О чемъ? Трудно припомнить Шигаеву. Несомннно, что онъ и ей разсказалъ всю свою жизнь, начиная съ азбуки, но тщательно выкинулъ вс чувствительныя мста, замнивъ ихъ краткими и даже пренебрежительными отмтками,— вс т мста, которыя вызывали такой потокъ вздоховъ, рукопожатій и сочувственныхъ словъ Мары Петровны. Зиллоти не поощряла его дружественными восклицаніями. Слова и замчанія, которыя вставляла она въ его разсказъ, были злыя, хотя и мткія слова, и не разъ становилось отъ нихъ жутко Шигаеву. Она не признавала никакой важности за его прошлымъ, она полагала, что это прошлое — точно прочитанная книга, которую можно и забыть, и къ героямъ этой книги, къ отцу Шигаева, къ его тетк, къ знакомымъ отца, въ жителямъ захолустной Шукавки, небрежно прилагала презрительныя и смшныя клички. А, между тмъ, въ этихъ высокомрныхъ и колкихъ замчаніяхъ, въ этой постоянной насмшечк сквозила для него какая-то непостижимая, раздражающая прелесть. Въ этомъ безпрестанно вспыхивающемъ злостномъ огоньк его мягкое, расплывчатое сердце точно закалялось въ свою очередь, и онъ съ удовольствіемъ, даже съ наслажденіемъ сталъ примчать, какъ въ его ум слагались черствыя фразы и съ языка слетали рзкія опредленія въ то время, когда грудь его стснялась сладостнымъ волненіемъ и въ глазахъ,— онъ чувствовалъ это,— зажигался благоговйный восторгъ.

— Такъ это-то Кольцо-гора?— вымолвила Зиллоти, когда, вручивъ поводья лошадей мальчугану, дежурившему внизу, они взошли на вершину, и равнодушно наклонилась въ отверстіе.— Точно рама… А вы пройдете по этому мостику?— и, живо обернувшись, она указала Шигаеву вверхъ.

— Отчего же-съ. Тутъ, говорятъ, нервы пытаютъ: если пройдешь, значитъ хороши нервы, не пройдешь — лечись!— и онъ ползъ, хватаясь за камни.

— Послушайте, а если упадете?

— Ничего!— воскликнулъ Шигаевъ.

— Ну, а если разобьетесь? Вотъ и скажутъ, что я кровожадная.

— Съ какой стати?

— Вотъ вамъ на! Скажутъ, я послала васъ, чтобы любовь вашу испытать.

Онъ остановился на полдорог и, прислонившись, къ каменной глыб, выпрямился.

— Любовь!… Разв ее надо испытывать?

— Непремнно. Помните, рыцарь-то? Въ Палестину ходилъ, съ турками воевалъ, сколько, можетъ, соблазновъ видлъ, а, все-таки, вытерплъ и не забылъ.

— Но я, вдь, не рыцарь, а купеческій сынъ.

— Да и мостикъ этотъ не походъ съ Ричардомъ Львиное Сердце… Влзайте, влзайте, однако, а то вы рады случаю отвильнуть.

— Такъ помните,— съ особеннымъ выраженіемъ закричалъ Шигаевъ,— вы любовь мою испытываете!… Пусть это турниромъ будетъ… Дамы чмъ побдителей-то поощряли?

— Cela peut passer, вы купеческій сынъ… Иванушка! и я васъ поощрю… поцлуемъ.

Ему не стоило большихъ трудовъ взобраться на арку, висящую въ воздух, добрую минуту постоять тамъ, посмотрть въ пропасть, которая разверзалась по одну сторону арки, и благополучно спуститься, слегка только оцарапавъ ладонь и разодравъ свое пальто. Но если голова не закружилась у него отъ высоты, она закружилась отъ словъ Зиллоти: ‘Ну, идите, купеческій сынъ! поцлую васъ…’ — отъ ‘словъ’, ибо самому поцлую на этотъ разъ не суждено было совершиться. Цлая ватага длинноносыхъ, золотушныхъ двицъ съ проводникомъ во глав показалась на площадк и неимоврно звонкіе возгласы посыпались на перебой:

— Ah, comme c’est joli!… Нина, Нина! regardez… точь въ точь у Лермонтова… Ah, charmant… ah, dlicieux!…

— И какъ разъ у Лермонтова ничего нтъ о ‘Кольц’, кром неврнаго описанія заката, будто бы виднаго отсюда,— съ досадою проворчалъ Шигаевъ, помогая Зиллоти сойти съ площадки.

Та громко расхохоталась, барышни переглянулись съ холоднымъ негодованіемъ, проводникъ, въ поз мага и волшебника стоявшій у самаго ‘Кольца’, тоже недоброжелательно посмотрлъ на Зиллоти.

——

Потомъ,— въ тни Бургустана хали они,— ихъ лошади мирно тснились другъ къ другу, вблизи искрился стремительный Подкумокъ, съ кремнистаго берега спускался сдой козакъ на кон, конь храплъ и упирался и, шумно фыркая, вступалъ въ быструю воду, разлетавшуюся вкругъ него сіяющими брызгами. А вдали виднлся синій Бештау, будто раненая птица, опираясь на свои крылья, унылая арба со скрипомъ пробиралась къ аулу.

И то, что говорила Зиллоти, когда они хали въ тни Бургустана, порою было странно и противно Шигаеву. И снова казался ему непріятенъ смхъ ея, жесткій и внезапный. Но поверхъ этихъ впечатлній, едва внятно шевелившихся въ немъ, чувство влеченія, и еще боле чмъ влеченія,— чувство какого-то раздраженнаго любопытства властительно вырастало, потопляя въ себ и сухой звукъ ея смха, и смлыя словечки, выбрасываемыя ею съ хладнокровнымъ апломбомъ. Такъ огромный оркестръ во время шумнаго ‘алегро’ потопляетъ въ себ фантазію упрямаго флейтиста, во что бы то ни стало дудящаго свою собственную ноту. И Шигаевъ вторилъ этому смху, отзывался на ‘словечки’ сочувственною улыбкой, и только гд-то внутри, въ какихъ-то секретныхъ душевныхъ глубинахъ съ тайнымъ стыдомъ отмчалъ, что не слдовало бы ему длать этого.

Она разсказывала о своей семь, о своемъ дтств, объ отц и матери. И дйствительно, грустная то была семья и было отчего закаменть въ ней ребенку. Ни дтскихъ игръ, ни дтскихъ сказокъ, ни слезъ, ни ласки. Все холодно, приторно, чопорно по утрамъ, и пьяно, встревожено, грубо ночью. Мать вставала въ два часа и выходила только въ обду, отецъ къ тому же времени возвращался съ биржи, посл обда мать разъзжала по магазинамъ, каталась по Невскому и по Морской, вечеромъ хала въ Михайловскій театръ, въ оперетку, отецъ шнырялъ въ какихъ-то конторахъ, въ судахъ, въ банкахъ, везд съ заднихъ дверей, мимо кухни, мимо лакейской, повсюду разсовывая полтинники, двугривенные, гривенники на чай и на водку, забгалъ къ нотаріусу, къ еврею-ростовщику, къ судебному приставу, къ скопцу-мнял, расточая вкрадчивыя улыбки, пожимая руки, обмниваясь документами, деньгами, извстіями и новостями, и вечеромъ неизмнно появлялся въ итальянской опер. Ночью супруги возвращались вмст, парадныя комнаты освщались giorno, плечи прелестной мамаши откровенно обнажались, солидно одтый папаша суетливо потиралъ руки и разглаживалъ бакенбарды, появлялись какія-то прелестныя дамы, тоже обнаженныя на добрую треть, и затмъ, какъ мотыльки на огонь, какъ зври на приваду, сбгались со всхъ сторонъ Петербурга родовитые юнцы, великолпный таперъ принимался исторгать звуки изъ концертнаго рояля, а въ сосдней комнат загинались углы, и двойки, тройки, девятки, немилосердно разрываемыя, съ азартомъ разбрасывались по полу. Папаша не игралъ, онъ только своимъ ‘дорогимъ’ гортямъ доставлялъ это удовольствіе, но онъ ссужалъ деньгами проигравшихся, совтовалъ не горячиться — однимъ, не унывать — другимъ. Мамаша блистала плечами и обворожительными улыбками, кружилась въ вальс, входила въ долю съ какимъ-нибудь счастливымъ понтеромъ, бойко выпивала бокалъ шампанскаго, игриво прикасалась ножкой къ ног угрюмаго гусара, спускавшаго пятую тысячу, и раздавала направо и налво многозначительные взгляды. Дти были совсмъ заброшены, хотя и спали въ кружевахъ. Бонны смотрли на нихъ точно на оброчную статью. Иногда, впрочемъ, въ дтскую влетала сіяющая мать, внося съ собой запахъ духовъ, вскользь прикасалась крашеными губами къ дтскимъ головкамъ, дарила имъ дорогія игрушки, спрашивала по-нмецки ‘здоровы ли’ и исчезала съ шансонеткой на устахъ. И съ двнадцати лтъ распихали дтей въ модные пансіоны.

Ни дтскихъ игръ, ни дтскихъ сказокъ, ни слезъ, ни ласки.

——

И, конечно, не эти печальныя подробности тайно смущали Шигаева,— по нимъ онъ возстановлялъ исторію, достойную Диккенса,— но небрежная манера презрительныхъ замчаній, брезгливое отношеніе въ жизни и ко всякимъ связямъ, бывающимъ въ жизни, ненужное подчеркиванье смлыхъ выраженій, такъ мало свойственныхъ двицамъ,— вотъ что смущало его въ разсказ Зиллоти о своемъ дтств. Онъ, впрочемъ, могъ утшиться тмъ, что и къ его, и къ своему прошлому она относилась одинаково и что, стало быть, не было въ ней преднамреннаго пренебреженія, когда на разсказъ его объ отц она отозвалась: ‘Да онъ просто болванъ, этотъ вашъ отецъ, и удивительный лизоблюдъ, въ высшемъ смысл!’ Своего отца она просто на-просто обзывала плутомъ и пьявкой, а покойную мать — непотребною женщиной высокаго полета.

— О, я этого папашу держу теперь въ рукахъ!— говорила она.— Вс эти сомнительные дисконты, вс эти подвохи, карты, опутыванія,— все убрано! Впрочемъ, и привады нтъ для этихъ несчастныхъ гвардейскихъ зврковъ… Я, вдь, не гожусь, какъ вы думаете? У меня, впрочемъ, великолпныя плечи. Хотите, я вамъ покажу мои плечи? Не краснйте, вдь, для этого есть приличный поводъ — бальное платье! О, онъ выжига! онъ теперь нюхаетъ носомъ въ сферахъ высшихъ!… Вотъ съ Содомцевымъ теперь. Вы знаете, если Содомцеву дадутъ концессію, сколько заработаетъ мой выжига? Триста тысячъ, ни боле, ни мене. Но я думаю, что онъ ихъ не заработаетъ: теперь ужь некому проигрывать въ винтъ. А другіе способы гораздо сподручне князю, чмъ Содомцеву съ моимъ дражайшимъ. Но, все-таки, онъ большая каналья… какъ, вдь, приловчился! и баки la Валуевъ отпустилъ, и манеры пріобрлъ… а вы знаете, вся его библіотека изъ суворинскихъ календарей состоитъ. Вотъ ужь онъ ихъ штудируетъ!

Шигаеву невольно пришелъ на память точный отвтъ Богдана Мемноныча о географической широт и восход солнца.

— О, какой наблюдательный Робинзонъ!— разсмявшись, воскликнула Зиллоти и вдругъ обратила вниманіе, что тни длиннютъ и что солнечные лучи уже не достигаютъ боле Подкумка.— Солнце убгаетъ отъ насъ,— сказала она и неожиданно предложила хать на Шатеръ-гору, чтобы застать тамъ закатъ, но едва только лошади тронулись шибкою рысью, она круто осадила свою и, будто только что вспомнивъ, сказала: — Да! цлуйте же меня за вашъ подвигъ… купеческій сынъ! Здсь нтъ золотодушныхъ барышень,— и безтрепетно раскрыла ему свои губы и когда ошеломленный Шигаевъ, повернувъ лошадь, сначала робко и съ какимъ-то страхомъ прикоснулся къ этимъ губамъ, а затмъ, забывъ все на свт, крпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и началъ цловать безъ счету, безъ мры, она съ тихимъ крикомъ оттолкнула его на мигъ, посмотрла ему въ лицо туманнымъ, разслабвшимъ взглядомъ и снова съ слабымъ крикомъ оттолкнула… а переправляясь черезъ Подкумокъ, произнесла: ‘Поддержи меня… я боюсь закружиться… Помнишь, какъ княжна Мери?’

На Шатеръ-гору они попали къ солнечному закату, но великолпный видъ, оттуда открывшійся, какъ будто прошелъ мимо ихъ. Есентуки пестрли передъ ними точно выставленные на ладонь. У подножія приземистой Машуки сіяли кресты пятигорскаго собора, ярко бллись разсыпанные домики, похожіе на игрушки. Срая Она выдвигалась точно огромный могильный курганъ. Дальше островерхія горы стояли окаменлою толпой, страннымъ пикомъ вонзалась въ небо Кинжалъ-гора, угрюмо и внушительно темнлъ многоглавый Бештау. И синяя степная даль, безъ точки, безъ возвышенности, таинственная и необъятная, разсталась, точно море. Влво холмистая равнина, пламеня, уходила къ западу, сливаясь съ пламенющимъ небомъ, невнятно обозначалась Суворовская станица, подернутая золотистымъ туманомъ. Неописуемая, духъ захватывающая картина! Но Зиллоти только мелькомъ взглянула на нее и, небрежно указывая хлыстомъ, стала спрашивать: ‘Шигаевъ, это что? это что?’ — какъ будто она принимала имущество по описи. Шигаевъ тоже одну лишь минуту полюбовался видомъ, онъ, впрочемъ, былъ здсь уже раньше, и затмъ не отводилъ глазъ съ лица Зиллоти, почти наобумъ отвчая на ея вопросы топографическаго свойства. И она скоро прекратила эти вопросы, она начала говорить о томъ, какъ они будутъ на ‘ты’, какъ она будетъ его называть Максъ, а онъ ее, и выговаривала точно на пробу: ‘Максъ… Максъ… милый Максъ’, понижая и повышая голосъ, прислушиваясь къ звукамъ этого голоса и усмхаясь длинною, медлительною усмшкой. Потомъ принималась уврять, что оба они удивительно глупы, принималась насмхаться надъ ‘такъ называемой’ любовью, надъ романами, надъ всми этими ‘декораціями простыхъ и грубыхъ физіологическихъ стремленій’, и, только что отрывая свои губы отъ губъ Шигаева, разсуждала: какая вздорная, въ сущности, вещь эти поцлуи и какъ еще дики люди, если даже изъ-за такого пустяка готовы грызть другъ друга за горло. Шигаевъ съ негодованіемъ возражалъ, молилъ ее не говорить такихъ вещей, доказывалъ, что ‘поцлуй есть символъ тайнаго сліянія душъ’, припомнилъ даже по этому поводу кое-что изъ статейки Шопенгауэра, когда-то прочитанной въ одномъ сромъ журнальц, и несчетно цловалъ ее для большей убдительности. И она не уклонялась отъ этихъ поцлуевъ, она своими прекрасными руками обнимала его и крпко прижималась и украдкой всматривалась ему въ глаза, точно привлекаемая ихъ горячимъ блескомъ. И, все-таки, Шигаевъ не могъ понять: страстью ли свтится ея розовое отъ солнечнаго заката лицо, или затаенный внутренній смхъ мелькаетъ въ немъ неуловимою игрой, торжественно и мучительно подозрвалъ о какой-то преград, лежавшей между ними, и съ новою силой расточалъ признанія, клятвы, увренія.

— ‘Свистки для перепелокъ’,— насмшливо возражала Зиллотти,— вы помните… ты помнишь: ‘когда кипитъ въ насъ кровь, куда какъ изобильно душа снабжаетъ клятвами языкъ…’? ‘Но это блескъ, свтящій безъ тепла!’ — съ комическою важностью добавила она, возвышая голосъ, и умолкла, разсянная и утомленная.

Въ югу широкая бермамутская плоскость замыкала даль, рядомъ съ ней Эшкаконское ущелье зіяло точно растворенный ходъ въ глубину Кавказа, и грозно вислъ огромный утесъ, готовый низвергнуться и завалить ущелье. Пирамиды Эльборуса обнажались до самыхъ лсовъ, неясно синвшихъ, выше лсовъ шли и расли вчные снга, подернутые холодющимъ румянцемъ. И, сверкая серебромъ своихъ фигурныхъ очертаній вплоть до едва различаемаго Казбека, громоздились снговыя горы. Стны и башни и замки изъ гранита, голубыя, синія, золотистыя, безконечнымъ строемъ ограждали ихъ, словно защищая отъ набгавшей степи, отъ этихъ волнъ плоскихъ возвышенностей, подымавшихся все круче и круче. Ближе разбгались холмы, пригорки, плоскости, змились ущелья, балки, перепутанные овраги, какъ будто взволнованные бурей, внизу, словно точки, мелькали стада, пестрли скирды, пробиралась арба по узкой, какъ ниточка, дорог.

Но внутренній міръ сіялъ такими плнительными красками въ душ Шигаева и Зиллоти, такая неизъяснимо-мятежная красота развертывалась передъ ними внутри самихъ себя, такое дразнящее напряженіе жизни ихъ переполняло, что великолпный видъ, открывавшійся съ Шатра-горы, проходилъ мимо нихъ..

——

Небо похолодло. Вершины горъ заволоклись облавами. Дали разступились и померкли. Въ ущельяхъ заклубились туманы, извиваясь, какъ зми. За облаками мутнымъ пятномъ взошла луна. Умные кони осторожно переступали по крутой дорог и, не чувствуя повода, жались другъ къ другу и шли рядомъ. Шигаевъ одною рукой обнималъ гибкій станъ Зиллоти и слушалъ и говорилъ, охваченный радостнымъ ознобомъ. И все, что говорилъ онъ, все, что говорила она, безсвязныя, наивныя, невнятныя рчи, — все прозвучало безъ отзвука въ этомъ темномъ ущельи, гд пробгала дорога съ Шатра-горы, одна только внимательная іюльская ночь подслушала эти звуки и переложила на свой темный загадочный языкъ и, вмст съ дыханіемъ. втра, вмст съ звонкимъ лепетомъ горнаго, ручья, напоеннаго недавними дождями, разнесла по блу-свту. Поди! угадывать кому охота! И отъ всхъ этихъ рчей, невнятныхъ, наивныхъ, безсвязныхъ, быстро и легко забытыхъ Шигаевымъ (да и кто бы ихъ упомнилъ?), остался какой-то ароматъ, усыпившій все, что еще не смирялось въ немъ передъ властительнымъ голосомъ страсти, усыпившей подозрнія, досаду, ревность, смутное чувство неловкости и непріязненную наблюдательность.

——

И, однако, возвращаясь во второй разъ въ Кисловодскъ, Шигаеву трижды пришлось отмтить неумстныя ноты въ своемъ душевномъ оркестр. Окно Валерьяна было освщено, стройная тнь колыхнулась на блой занавск, когда Шигаевъ прозжалъ мимо. И его сердце, переполненное ощущеніемъ счастья, болзненно содрогнулось. Онъ припомнилъ эту комнатку, эти пузырьки съ растрепанными сигнатурками, этотъ лкарственный запахъ и юношу, въ которомъ такъ привлекательно пылала догорающая жизнь. Но тутъ же припомнилъ стихи Жуковскаго:

Мертвый въ гроб мирно спи,

Жизнью пользуйся живущій,

и… утшился.

На стол въ своей комнат онъ нашелъ письмо отъ тетушки,— письмо наивное, безграмотное, шероховатое, опять враждебное ощущенію счастья.

‘Любезный племянникъ Максимушка,— прочиталъ онъ, иронически скрививъ губы,— хотя же я и глупая по твоему разуму двка, но такой мой совтъ, чтобы хать теб съ теплыхъ водъ безотлагательно. Капиталовъ покойникъ теб не оставилъ, а Шукавка всячески стала безхозяйная. Илья Евсевъ плутъ, и я ему въ глаза скажу, что онъ плутъ, и ты, ни мало не ожидаючи, прізжай съ Господомъ съ теплыхъ водъ и Илью Евсева прогони. Поврь, Максимъ Григорьичъ, старой двк, а она теб зла не пожелаетъ… И еще ропщутся шукавскіе мужики, будто изобижаетъ ихъ Илья Евсевъ, и хотя же штраховку за ноншній годъ я и внесла, но на грхъ мастера нтъ и Господь завсегда можетъ постить: ноншнее время, другъ мой Максимушка, любитъ людей покладливыхъ… А изводить деньги — зря не изводи: урожай у тебя плохой и на хутор весь посвишка мошка съла. Рожь въ Шукавк тоже убогонькая, умолотъ — три мры и меньше… Рубашевская тлка отелилась бычкомъ… Садовщикъ изъ сада сбжалъ… кухарка Марина родила двойни… И наипаче всего, другъ ты мой, соблюдай себя насчетъ женскаго пола, слышала я: такія тамъ есть шлюхи — неподобно и глядть-то на ихній страмъ… и ты, малый молодой, держи-себя поопасливй… А прідешь, я теб невсту высватаю… емназистка… читательница… въ самый разъ теб, соколу загуменному!’

— Чортъ знаетъ, какая дребедень!— воскликнулъ Максимъ Григорьевичъ, отбрасывая письмо.

XVII.

Случилось какъ-то такъ, что капитанъ былъ въ особомъ оживленіи по случаю многихъ надеждъ и упованій: какой-то ‘знатокъ’ одобрилъ его таинственные минералы и вызывалъ его къ себ въ Пятигорскъ, и такъ какъ всегда въ такое радостное время у него проявлялась потребность къ общенію, то за чайнымъ столомъ сошлись и хозяева, и квартиранты.

Шигаевъ всталъ очень поздно и чувствовалъ какую-то странную смсь стыдливости и ревниваго благополучія, когда подходилъ, но приглашенію капитана, къ чайному столу, расположенному между деревьями. Его встртили привтливыми восклицаніями, и тутъ же Рюмина подмтила особенное выраженіе, лежавшее у него на лиц.

— Что это вы какой?— произнесла она съ любопытствомъ.— Точно именинникъ!

— Будешь именинникомъ… проспать до 12 часовъ!— съ притворною досадой отвтилъ онъ и обратился къ капитану:— Вы что же это, Онисимъ Нилычъ, измняете намъ?— Умываясь, онъ слышалъ о намреніяхъ капитана.

— Что подлаешь? Вчера получилъ письмо, вызываютъ!

— Вы насъ хоть проводите.

— Снаряжу, снаряжу! Вотъ, маленько погодя, Базидзи подъдетъ. Насчетъ коляски тоже ужь сказано.

— Капитанъ нашъ фортуну ловить отправляется,— шутливо произнесла Рюмина.— Ну, капитанъ, ну, голубчикъ, ну, что вы будете длатб, когда разбогатете?

— Да въ чемъ дло-то-съ?— полюбопытствовалъ Шигаевъ.

Но капитанъ явилъ въ лиц своемъ ршительную непроницаемость.

— Предпріятія! Предпріятія!— уклончиво вымолвилъ онъ.

— Норовятъ двственную природу въ содержанки оборотить,— пробуркнулъ Талдыкинъ.

Фелисату Ивановну, давно уже враждебно слдившую за каждымъ кускомъ сахара, который бралъ Сосипатръ Василичъ, такъ и передернуло при этихъ словахъ.

— Вотъ на шпильки васъ взять, Сосипатръ Василичъ!— злобно сказала она.

— Фелисата!— грозно крикнулъ капитанъ, но было уже поздно.

— Да что это въ самомъ дл!— выпалила Фелисата Ивановна, сразу возвышая голосъ до своихъ любимыхъ визгливыхъ нотъ и въ ужасномъ волненіи вытирая посуду полотенцемъ, висвшимъ у ней черезъ плечо.— Живетъ, живетъ человкъ… стъ… пьетъ… да еще шпильки всякій разъ!… Я не погляжу, что онъ словно съ паннихиды!… Я свой хлбъ мъ!… Всякая голь сядетъ на шею, да еще будетъ куражиться…

— Молчать, Фелисата!— взревлъ капитанъ, уподобляясь утесу, стремящемуся сдержать грязныя волны внезапно хлынувшей рки.

— Ты замолчи!… У тебя трое дтей!… Ты семью по міру пустишь!… Ты и свои-то, какія были, прожилъ, и папенькины прожилъ… и маменька что дала на новоселье, и т прожилъ!… Благодтель какой выискался!… Онъ франтить-то уметъ… сапоги-то купилъ съ иголочки… шпильки-то уметъ подпускать… а за квартиру третій мсяцъ не платитъ… Сколько газетъ исполосовалъ!… Абрикосы по ночамъ подбираетъ… Алешка самъ видлъ, какъ абрикосы подбираетъ…

Талдыкинъ приподнялся, сконфуженно запахиваясь пальтецомъ, хотлъ что-то произнести, язвительная улыбка даннымъ-давно сбжала съ его трепещущихъ губъ. Но капитанъ схватилъ его за руку, умоляющимъ голосомъ попросилъ ссть и снова закричалъ на жену. Рюмина, какъ только стали возвышаться голоса, ахнула, закатила глазки и, граціознымъ движеніемъ рукъ зажимая свои крохотныя, розовыя ушки, убжала. Смущенный Шигаевъ попытался вмшаться, однако, его нершительный голосъ тотчасъ же былъ заглушенъ воплями лихой супружеской перепалки. Дти бросили свои ‘уроки’ и окружили родителей любопытною толпой, кидая искоса злые взгляды на Талдыкина и изподтишка длая ему гримасы. Алешка, подъ шумокъ, даже запустилъ въ него щепочкой, которую поднялъ на земл. Кончилось тмъ, что Фелисата Ивановна разрыдалась, заголосила ‘воды! воды!’ и стремительно бросилась въ своей двуспальной кровати, дти были водворены за книжками парою здоровенныхъ подзатыльниковъ и страшно побагроввшій капитанъ съ видомъ военачальника, одержавшаго трудную побду, опустился на стулъ. Но не пришелъ еще конецъ его испытаніямъ.

— Я, Онисимъ Нилычъ… ужь я пойду… я вамъ… пока росписку… вексель напишу. Или пледъ еще…— дрожащимъ голосомъ промолвилъ Талдыкинъ и заплакалъ.

— Да что вы, Сосипатръ Василичъ?— бросился къ нему растерянный капитанъ.— Да можно ли такъ?… Вдь, эти бабы, сами знаете… да стоитъ ли обращать на нихъ…

— Нтъ, у… ужь… я пойду-у… Я ужь перебьюсь… какъ-нибудь.

И Сосипатръ Василичъ, жалобно всхлипывая и заливаясь слезами, почти бгомъ направился въ свою берлогу.

— Сосипатръ Василичъ! батюшка! вы человкъ умный!— восклицалъ капитанъ.— Максимъ Григорьичъ! уговорите ихъ, пожалуйста, что же это такое будетъ?… Зналъ ли я, что эта дура…

Оба бросились за Талдыкинымъ и застали его въ самомъ ршительномъ состояніи: стоя на колнахъ, онъ собиралъ въ узелокъ свое имущество: кипы изрзанной бумаги, разорванныя калоши, протертые носки, два-три стеариновыхъ огарка и растрепанный томикъ Славинскаго.

— Ну, оставьте, Сосипатръ Василичъ, вы умный человкъ,— вопіялъ капитанъ,— врьте чести, мы ее ограничимъ. О, Боже мой! да разв же отъ бабы можно ждать чего-нибудь путнаго?… Да она и меня… вы не поврите… она меня разъ по щек ударила… ей-Богу-съ.

— Оставьте, Сосипатръ Василичъ!— поддерживалъ капитана Шигаевъ.

— Нтъ, ужь вы, Максимъ Григорьевичъ… я вамъ долженъ!… Я вамъ вексель, росписку напишу. Я вамъ очень обязанъ… и я вамъ напишу! Я хотя и голь, но въ тягость никому не желаю.

— Да разв я не понимаю?— рыдающимъ голосомъ кричалъ капитанъ.— Неужли-жь я подлецъ какой въ вашихъ глазахъ? Я очень хорошо понимаю… Максимъ Григорьевичъ, уговаривайте ихъ, пожалуйста… Сосипатръ Василичъ! Выдумаете, я дикарь какой-нибудь? Могиканинъ какой-нибудь? Я вс мои силы… я, можетъ, еще въ военной служб, Сосипатръ Василичъ… гласность! цивилизація! Господи ты мой, ужели?… Оставьте, Сосипатръ Василичъ, Христомъ Богомъ васъ прошу.

Талдыкинъ увязалъ свои пожитки и, присвъ къ столу, начерталъ дв записки.

— Вотъ вамъ,— съ видомъ скромнаго великодушія вымолвилъ онъ, подавая одну Шигаеву,— семь обдовъ по шести гривенъ, да пятнадцать рублей, итого 19 руб. 20 коп… по первому требованію.— Потомъ обратился къ капитану:— Вотъ вамъ, Онисимъ Нилычъ, два съ половиной мсяца — 25 руб., самовары, Имануйл, Мавр, деньгами 3 руб. 17 коп. (съ горечью), абрикосы у васъ воровалъ… за абрикосы 40 коп., итого…

Но капитанъ съ видомъ живйшаго негодованія отстранилъ росписку и съ новою пылкостью началъ умолять Талдыкина. Тотъ, однако же, осушилъ свои слезы съ помощью грязнаго клтчатаго платка, медлительно натянулъ на рукава пальто и, закинувъ на плечо палку съ узелкомъ на конц, направился къ воротамъ. Капитанъ не отставалъ отъ него, дти, не осмливаясь покинуть книжки, съ нмымъ удивленіемъ глазли въ окна, даже заплаканный и злобный ликъ Фелисаты Ивановны на мгновенье выглянулъ оттуда. Изъ кухни, вытирая подоломъ руки, высматривала Мавра.

И въ самыхъ воротахъ шествіе было встрчено Вохиной.

— Капитанъ! Шигаевъ!… Что это такое? Что съ вами?— сказала она, съ недоумніемъ посмотрвъ на Талдыкина.

Капитанъ горячо началъ объяснять ей, въ чемъ дло. Талдыкинъ тоже остановился, изподлобья поглядывая на Вохину. И въ мигъ произошло ршеніе.

— Это еще что!— закричала Вохина,— это еще что за стыдъ такой! Вы — Талдыкинъ? Я Вохина, Мара Петровна… пожалуйста, безъ церемоній: я простая, я терпть не могу всякіе эти деликатесы разводить. Вы куда это? На глупую бабу обидлись? Маршъ, назадъ! Ну, ну, ну, — и она шутливо взяла его за руку,— вздоръ! стыдно!… Шигаевъ, мн ваша улыбочка не нравится… Стыдно, капитанъ, по жениной дудк плясать!

И какъ-то такъ случилось, что Талдыкинъ возвратился и снова развязалъ свое имущество. Вохина овладла имъ окончательно, она сейчасъ же призвала Мавру, приказала ей вынести и вымыть его комнату, приказала спросить у Фелисаты Ивановны подушку, подсвчникъ со свчей, а сіяющему капитану заявила, что пришла къ нему пить чай, но теперь видть не можетъ эту ‘злюку’, а потому и проситъ собраться гд-нибудь. Ршили на балкон. Тмъ временемъ пришла Рюмина, разсыпался ея смхъ, и, спустя какіе-нибудь полчаса, вс пятеро сидли за чаемъ и какъ ни въ чемъ не бывало говорили о постороннихъ вещахъ. Слды миновавшей бури только и можно было примтить, что въ особомъ возбужденіи капитана, да въ томъ вид напряженнаго достоинства, съ которымъ возсдалъ Сосипатръ Василичъ, да въ предупредительной нжности, съ которой вс обращались къ Сосипатру Василичу, — вс, кром Шигаева. И за то Мара Петровна раза два сердито замчала ему:

— Охъ, не нравится мн, Шигаевъ, ваша улыбочка!

Рюмина съ величайшимъ тактомъ, свойственнымъ ей въ такой же мр, какъ и постоянное нервическое хохотанье, затяла цлый длинный разсказъ нейтральнаго свойства: какъ она училась у М., какъ М. вытягивалъ ей голосъ, полагая, что иметъ дло съ сопрано, какъ, если бы не Л., вс голосовыя средства она растеряла бы и какъ затмъ въ Милан все обошлось благополучно.

— А, все-таки, королеву въ не вытяните,— сумрачно улыбаясь, замтилъ Талдыкинъ.

— Ахъ, какой шутникъ! Но разв это моя партія? Это партія настоящаго сопрано. Ахъ, это такая трудная вещь!

— И безполезная,— буркнулъ Талдыкинъ.— Вс ваши оперы! остатки фетишизма.

— Хе-хе-хе!— одобрительно засмялся капитанъ.— Пожалуй что и такъ, пожалуй что и есть въ этомъ вроятіе! Конечно, ежели судить по-философски,— добавилъ онъ примиряющимъ тономъ.

— Разумется, трудъ непроизводительный, — съ задоромъ подхватила Мара Петровна.— И пвицы, и танцовщицы не способствуютъ накопленію,— и шепотомъ сказала Шигаеву:— я съ вами поссорюсь, стыдно!

— Надо же, голубушка, кормиться чмъ-нибудь, — кротко отвтила Рюмина и, вдругъ оживившись, произнесла: — ахъ, нтъ, нтъ не говорите этого! Помните?— и запла:

Жилъ былъ въ Тул король…—

Онъ до самой своей смерти…

И вс сразу смолили, будто сконфуженные серебромъ этихъ милыхъ и наивныхъ звуковъ. Потомъ перешли къ другому. Кто-то сказалъ, что капитанъ не детъ на Берманутъ. Мара Петровна вспылила, но когда узнала, въ чемъ дло, и самолично прочитала записку ‘знатока’, стихла и шутливо сказала:

— Ну, ну, милый капитанъ, впередъ!

Рюмина снова стала допытываться, что будетъ длать капитанъ съ деньгами, когда наживетъ ихъ, и капитанъ неясно и сбивчиво начерталъ планъ огромнаго дома, гд жили бы ‘общимъ коштомъ’ бдные люди. Затмъ шли какія-то туманныя перспективы орошеній, осушеній, колонизація восточнаго берега Чернаго моря, подъятіе затопленныхъ англійскихъ пароходовъ близъ Балаклавы. Талдыкинъ и на это сдлалъ злостное замчаніе, вызвавшее предупредительный смхъ въ самомъ капитан и въ слушательницахъ.

— Но отчего же-съ?— съ досадою спросилъ Шигаевъ.

Сосипатръ Василичъ въ невнятныхъ, но изобильныхъ словахъ охаялъ ‘индивидуальную’ предпріимчивость и представилъ тому доказательства въ примр потребительнаго общества ‘Бережливость’.

— Но, между прочимъ, въ Америк личный починъ преуспваетъ, — не безъ колкости возразилъ Шигаевъ, минуя неизвстную ему исторію какой-то ‘Бережливости’.

— Я вамъ насчетъ ‘Бережливости’ говорю, я вс эти ихнія мерзости наизусть знаю. Да одна ли ‘Бережливость’!

— Но, между тмъ, и въ Америк индивидуальность на первомъ план, — настоятельно повторилъ Максимъ Григорьевичъ, снова уклоняясь отъ потребительнаго общества.

— Въ Америк дло особливое. Объ Америк судить, надо ее знать,— важно отвтилъ Талдыкинъ, — а лучше самому въ ней побывать, да поработать тяжкимъ физическимъ трудомъ, да испытать холодъ и голодъ, вшей покормить въ какомъ-нибудь Техас, напримръ!

— Но кто же изъ насъ былъ въ Техас?— воскликнулъ Шигаевъ, будучи не въ силахъ сдержать улыбки.

Мара Петровна стремительно перебила его:

— Вовсе не въ томъ, Шигаевъ. У васъ сквернйшая привычка придираться. Что вы придираетесь? Дло не въ Техас, а въ условіяхъ американскаго быта… Конечно, теперь доказано, что только общественная предпріимчивость способствуетъ накопленію,— и круто оборвала рчь, обращаясь къ капитану:— ну, что, капитанъ, Базидзи скоро явится? Я думаю, часовъ въ восемь непремнно надо выхать. А ящикъ упаковали? и самоваръ? Отлично. Вы знаете, кром насъ, еще сколько-то колясокъ дутъ, говорятъ, собираются человкъ тридцать… я изъ нихъ почти никого не знаю.

— Веселй,— сказалъ Шигаевъ.

Но на этотъ разъ даже и такое невинное слово въ устахъ Шигаева не понравилось Вохиной.

— Конечно, веселй,— съ запальчивостью воскликнула она.— Иронія тутъ совершенно неумстна: ее нужно поберечь про себя. Ну, а вы, Талдыкинъ, подемте съ нами, право! Мы васъ въ коляску посадимъ, вы, Зиллоти, Бекарюковъ, вотъ Рюмина! А Жако можетъ и съ кучеромъ. Вы незнакомы съ Зиллоти? Отчего вы никуда не показываетесь?

— О, онъ такой нехорошій!— кокетливо произнесла Рюмина.— Прежде меня на музыку провожалъ, а теперь… ну, голубчикъ, ну, миленькій, пойдемте сегодня на музыку! Мн новое платье прислали, ужасно мн хочется надть его… новое платье!

Но Талдыкинъ упрямо замоталъ головой и невразумительно объяснилъ, что ему нужно готовить ‘матеріалы’.

— Я у васъ, Максимъ Григорьичъ, газеты видлъ, нельзя ли ихъ взять?— съ дловымъ выраженіемъ спросилъ онъ.

— Сдлайте такое одолженіе-съ,— съ преувеличенною любезностью отвтилъ Шигаевъ, и снова гнвный взглядъ Мары Петровны скользнулъ по немъ.

— Э! вотъ и Базидзи,— вымолвилъ капитанъ.

— Базидзи! Базидзи!— радостно закричала Вохина, махая платкомъ,— идите сюда, Базидзи!

Въ ворота възжалъ на гндомъ, приземистомъ мерин статный, сухопарый кабардинецъ, съ кинжаломъ за поясомъ и въ долгополой поношеной черкеск изъ сраго домашняго сукна. Смуглое, обрамленное рыжею, остроконечною бородкой лицо его съ живыми добродушными глазами весело осклаблялось

— Здарастуй! здарастуй!— откликнулся онъ Вохиной, блистая блоснжными зубами.

XVIII.

Передъ вечеромъ общество изъ тридцати слишкомъ человкъ, обременяя своею тяжестью боле чмъ тридцать лошадей, отправилось на Бермамутъ встрчать восходъ солнца. Тутъ было много незнакомыхъ Шигаеву людей, потомъ оказалось, что и другъ другу эти люди были мало извстны и сошлись уже здсь, на минеральныхъ водахъ, на музык, въ ресторан, въ читальн и т. п. Вся Россія, казалось, была здсь представлена: тутъ былъ и судебный слдователь съ женою изъ Вятской губерніи, и козачій офицеръ съ Дону, и купецъ изъ Иркутска, и настоящій статскій генералъ, источенный гемороемъ, съ милою, худосочною двушкой-дочерью изъ Петербурга, и помщикъ изъ Самары, и педагогъ изъ Костромы, и жены властительныхъ дворянъ изъ Тамбова, дв сестры, об очень привлекательныя, об шикарно одтыя, и мировой судья изъ юго-западнаго края, и старичекъ вице-губернаторъ съ Поволжья съ красавицею женой, и юный членъ окружнаго суда, и важный великосвтскій человкъ, попавшій въ Кисловодскъ мимоздомъ, и еще фабриканты, чиновники, купцы, помщики. Вс съхались въ одинъ длинный кортежъ за Глазнымъ источникомъ. Мара Петровна въ папах и блой бурк гарцовала на высокомъ сромъ кон. Голоуховъ метался какъ бшеный, исчезалъ въ оврагахъ, вновь появлялся и немилосердно горячилъ своего желтенькаго иноходца. И Зиллоти, и Вохина повидались съ нимъ очень холодно. Впереди всхъ халъ Базидзи. Славно было смотрть, съ какою безпечною ловкостью сидлъ онъ въ сдл, точно составляя одно цлое съ своимъ конемъ, мрно и споро шагавшимъ вдоль степи. Блый, съ длинною кистью башлыкъ, наискось закинутый за спину, маленькая курчавая шапочка, сдвинутая на затылокъ, великолпная косматая бурка, спускающаяся ниже стремянъ, придавали ему видъ какой-то особой красоты, сильной и полудикой И всадники всхъ ладовъ ужасно проигрывали въ сосдств Базидзи. Одни торчали словно палки, стоя въ стременахъ, съ вытянутыми въ струнку ногами, съ напряженно выпрямленною спиной, это была ‘козачья посадка’. Другіе изображали собою ‘высшую школу зды’: прижимали колна, оттопыривали носки, смшно горбились и, высоко подпрыгивая, шлепались о подушку, какъ самые настоящіе англійскіе жокеи. Третьи едва держались, при малйшемъ галоп размахивали локтями, болтали ногами, точно развинченные, и, наврное, проклинали въ душ свою неумстную храбрость. На многихъ были кавказскіе костюмы, бурки, кинжалы, башлыки, закинутые точь въ точь какъ у Базидзи, такіе старались держаться ближе въ дамамъ, въ экипажамъ, являя и въ самыхъ лицахъ своихъ какую-то воинственную озабоченность и отъ времени до времени озирая голую степь необыкновенно проницательнымъ ‘сторожевымъ’ взоромъ.

Смерклось очень быстро. Въ неб тонкими космами разстилались высокія облака и только что взошедшая луна свтила сквозь нихъ тускло и печально. Холмистая степь едва замтнымъ подъемомъ шла въ гору. Дорога вилась близь обрыва Березовой балки, походившаго на огромную стну, сложенную изъ мрачныхъ срыхъ плитъ. Снизу эта стна должна была казаться безконечнымъ рядомъ пяти-этажныхъ домовъ, покинутыхъ и угрюмыхъ. Экипажи тащились медленно. Всадники тоже скоро утомились и, уже не гоняясь за привлекательностью посадки, всячески переминались на жесткомъ сидньи. А иные съ наступленіемъ темноты робли и, подъзжая къ Базидзи, обинякомъ заводили рчь о черкесскихъ набгахъ.

— Нэтъ,— добродушно говорилъ кабардинецъ,— разбоя нэтъ… Какой разбой!

Въ экипажахъ искрились сигары, блестли женскіе глазки и тягучею, лнивою нитью мало-по-малу развертывался разговоръ. Въ передней коляск было всего оживленне. Тамъ Бекарюковъ безъ умолку повствовалъ о своихъ странствіяхъ по Европ, прикрашивая, присочиняя, неимоврно коверкая имена, отпуская грубыя остроты и гостинодворскія словечки. Тамъ звонко хохотала Рюмина и, захлебываясь, вторилъ ей визгливый басокъ Пленушкина. Тамъ подзадоривала ихъ Зиллоти, нисколько не слушая и не интересуясь ими. Шигаевъ съ самаго Кисловодска подъхалъ было въ коляск, но Зиллоти ласково шепнула ему: ‘отъзжай, неудобно’,— и онъ покорился, посмотрвъ на нее восторженными глазами, и смшивался съ остальными, невольно увлекаемый этимъ многолюдствомъ, этимъ видомъ ‘культурнаго слоя’, вдругъ, какъ нарочно собраннаго въ такой близи отъ него и въ такомъ интересномъ сочетаніи. Еще за-свтло онъ усплъ разспросить своего сосда, шустраго и словоохотливаго нотаріуса на рыженькой кобыл, и приблизительно узналъ, что въ одной коляск сидятъ вице-губернаторъ съ женою и важный великосвтскій человкъ.

— Это, сударь вы мой, аристократическая коляска: отъ всхъ въ сторон!— сказалъ нотаріусъ.

Въ другой коляск помщались гемороидальный генералъ съ дочерью, помщикъ изъ Самары и мировой судья изъ юго-западнаго края. Дальше хала коляска, биткомъ набитая дамами, дальше педагогъ, слдователь, купецъ изъ Иркутска и членъ окружнаго суда съ грхомъ пополамъ тснились въ узкомъ фаэтон. И когда наступила темнота, Шигаевъ, скрывая подъ ея покровомъ свою конфузливую робость, равнялся со всми экипажами и подолгу слдовалъ около каждаго, всматриваясь въ выраженіе лицъ, насколько позволялъ неясный свтъ луны, жадно вслушиваясь въ разговоры. Наивный человкъ! Въ глубин своей души только раздраженный своими ‘культурными’ знакомыми, но отнюдь ими не разочарованный, онъ думалъ въ этихъ разговорахъ найти живой отголосокъ мнній, встрчаемыхъ имъ въ журналахъ и книгахъ, и ужь во всякомъ случа какую-нибудь внимательность къ событіямъ, теперь же совершавшимся тамъ, гд-то наверху.

Въ одной коляск говорили о томъ, что вотъ-де были здсь прежде все черкесы, да чеченцы, да кабардинцы, а теперь… И вс поддакивали этому, восклицали:

— Да, да… уди-и-иви-тельно!… И какъ еще недавно, въ сущности.

— Помилуйте, совсмъ недавно, я отлично помню, какъ Шамиля этого везли.

— Но, вдь, Шамиль, кажется, въ Гуниб…

— Все одно, вся Кабарда была ему подвластна.

— Неужели и здсь вотъ Кабарда?

— Кабарда.

— Уди-ви-тельно!

— Можетъ быть, этотъ черкесъ, что впереди детъ, и въ набгахъ участвовалъ…

— А что же вы думаете? Народъ отчаянный… разъ, вдь, ворвались въ Кисловодскъ…

— Неужели?

— А какже! Мало ли было тревоги изъ-за нихъ!…

И чей-то голосъ важно и подробно передалъ разсказъ изъ временъ воронцовскихъ, цликомъ взятый изъ Путеводителя по минеральнымъ водамъ, кто-то звнулъ.

— А Шамиль, _Вдь, въ Соловецкій монастырь, кажется, былъ сосланъ?!

— Помилуйте, въ Калугу!

— Ахъ, да, въ Калугу…

— И представьте, обучился подъ конецъ въ карты играть.

— Не можетъ быть!

— Увряю васъ… отлично началъ играть въ преферансъ.!

— А разв винта тогда еще не было?

— Помилуйте, какой же винтъ?

— Но позвольте, кажется, и винтъ былъ уже въ то время.!

— Невозможно, вы хронологически ошибаетесь… ералашъ былъ, стуколка начиналась… да, что я? и стуколки еще не было слышно…

— Стуколку у насъ инженеръ Кострицынъ первый ввелъ.

— Да, да, какъ пошли изысканія, такъ и стуколка… ералашъ былъ, преферансъ, вистъ, бостонъ.!ъ

— Да позвольте, вдь, это до эмансипаціи?

— Позвольте… гласный судъ въ которомъ году?

— Да ужь поврьте…

— Иванъ Иванычъ, предсдатель окружнаго суда, первый у насъ винтъ открылъ.

— Съ назначеніемъ… и съ онерами.

— Но польскій мятежъ въ тысячу восемьсотъ… въ тысячу восемьсотъ…

— Что же, ералашъ… вотъ вамъ и винтъ!…

— Однако, винтъ игра государственная…

— Какъ же можно сравнить…

— А ералашъ?

— Ну, гд какъ, господа, бываетъ, что и винтъ уродуютъ, вотъ у насъ въ Сольвычегодск, напримръ…

Равнодушный въ картамъ, Шигаевъ отъзжалъ къ другой коляск — къ ‘аристократической’.

— Д. командовалъ N — мъ полкомъ, я это отлично помню: моя тетушка приходилась двоюродною сестрой его жен,— говорилъ великосвтскій человкъ,— и если экспедиція не удалась, Д. тутъ совершенно не при чемъ. Покойный Николай Павлычъ…

— Но я и не говорю… но лвый флангъ былъ подъ командой С., а С. женатъ на княжн Л… Когда я былъ ротмистромъ, это… это было въ 52 году, М—й, тотъ, что женатъ на другой княжн Л., на той, что, помните, была любимицей дяди…

— Какъ несносна эта ваша стратегія, господа!— воскликнула красавица вице-губернаторша.— Все это давно, давно сдано въ архивъ и ужасно неинтересно.

— Ахъ, матушка, это эпопея Россійскаго государства, эпопея!

— И Богъ съ нею. Разскажите, пожалуйста, monsieur В., мн кузина Бетти (знаете, Наркутская?) писала, что удивительно блистательно прошелъ сезонъ. И дйствительно такъ удался балъ графини W.? Я ее знала, мы вмст были въ Смольномъ, и вотъ, вообразите, третью уже зиму не могу побывать въ этомъ миломъ Петербург.

Великосвтскій человкъ съ живостью отвчалъ и замелькали звонкія имена, титулы, намеки, ссылки на родство, сплетни, слухи въ тонко-приличномъ одяніи.

Шигаевъ отъхалъ къ третьему экипажу.

— Боже мой, если бы не офицеры, у насъ танцы совершенно, совершенно невозможны.

— Но ты, Elise, забываешь добавить: кавалеристы. Армейскіе пхотинцы ужасно мшковатый народъ! И, притомъ, ты забываешь судебный персоналъ. Правовды, право, очень приличны.

— Ахъ, Marie, это само собою, но ихъ такъ мало. Провинція въ этомъ отношеніи очень обижена, никакого сравненія нтъ съ прежнимъ! Ну, покорнйше тебя прошу указать, съ кмъ у насъ можно протанцовать мазурку?

— Сергй Сергичъ…

— Но Сергй Сергичъ старый кавалеристъ, ma ch&egrave,re… Сергй Сергичъ человкъ николаевскаго режима.

— А у насъ въ Сольвычегодск, вообразите, mesdames, съ писцами танцуютъ!

— Какъ съ писцами? Неужели съ тми, что носятъ такіе странные галстухи? Вообрази, Marie!

— Но неужели съ писцами? Ахъ, помнишь, Elise, въ нашемъ лтнемъ клуб…

Въ слдующей коляск кипятился гемороидальный генералъ.

— Нтъ-съ, Владиміра онъ получилъ къ Пасх-съ, а красную ленту дйствительно на Новый годъ, это вы правы.

— Но, ваше — ство, я наврное помню въ Правительственномъ Встник…

— Поврьте мн, старику. Я это очень хорошо помню. Я получилъ Станислава… помнишь, Нелли, я получилъ Станислава 2-й степени?… Веселитскій — святыя Анны и Москательвиковъ — Владиміра.

— Не смю спорить.

— Поврьте-съ! Мы, вдь, счетецъ этотъ твердо помнимъ хе-хе-хе! Вы, молодые люди, тамъ въ глуши ораторствуете, проекты сочиняете, волнуетесь. Но мы, старики, стоимъ на страже и… и отлично помнимъ!

— Какое ораторство, ваше — ство!

— А, не говорите, не говорите. Земство — это… это, я вамъ скажу, двусмысленная вещь. Да вотъ вамъ примръ. Не изволите знать Прохора Львовича, губернатора въ Т., онъ женатъ на моей belle soeure? Ну, и что же, какъ теперь помню, въ 6 году къ Пасх ему непремнно приличествовала звзда. Такъ ждали, я даже телеграмму заготовилъ въ этомъ смысл, и вдругъ, звзда не ему, а барону Z. Почему? Земство-съ, ораторы, проекты, докладныя записки… а вы говорите!

— Papa, не холодно теб? Ты не горячись такъ, не волнуйся.

— Ахъ, Нелли, невозможно же такъ смотрть на вещи.. Государство — это… это не котильонъ!

— А вы, mademoiselle, въ первый разъ изволите быть на Кавказ?

— Я? О, да. Мы прежде здили въ Дуббельнъ.

— Дуббельнъ — превосходное купанье.

— О, да.

Сзади хали дроги съ теплымъ платьемъ и припасами. Флегматичный слобожанинъ, покуривая и постегивая лошадей, перебрасывался отрывочными словами съ козакомъ, проводникомъ Голоухова.

— И-и, бить-то, бить-то насъ некому, — говорилъ слобожанинъ.

— Что такъ?

— Куда волокемся! Темь, даль, круча…

— Бермамутъ!

— Что-жь, Бермамутъ? Ну, пріхалъ, поглядлъ: вотъ горы, вотъ оврагъ, вотъ лсъ… ну?!

— Ты, парень, глупъ! Это намъ съ тобой оврагъ, а господинъ иначе понимаетъ.

— Оврагъ, какъ его ни понимай, все останется оврагомъ.

— Дуракъ! Природа, пейзажъ!

— Не дурачь, не дурачй тебя… Ты сколько сгладилъ съ своего-то?

— Восемнадцать.

Слобожанинъ покачалъ головой.

— Деньги, братецъ ты мой, шалыя, — точно оправдываясь, вымолвилъ козакъ и лукаво засмялся.

— Ужь истинно, что шалыя. Курсовой, все равно, что ребенокъ,— философическимъ тономъ продолжалъ козакъ,— ты выдумай, что пещеру такую нашли: при цар Беренде разбойники въ ней обитали — отбоя не будетъ отъ курсоваго. Вонъ ‘Замокъ коварства’…

— На Аликоновк?

— На Аликоновк. Разъ десять перезжай въ бродъ рчку и будетъ теб бугоръ, дубнячкомъ поросъ, такъ, дикое мсто, а у нихъ — ‘Замокъ коварства’! пейзажъ! природа! Два цлковыхъ за лошадь, да проводникъ, да на чай.

— Сущіе неосмысленные!— флегматично пробормоталъ слобожанинъ, сплевывая сквозь зубы.

Вмшивался Шигаевъ и въ толпу всадниковъ. Говорили о томъ, что въ Кисловодскъ скоро прідетъ извстная пвица и дастъ концертъ, что въ Есентукахъ побили какого-то доктора, что въ газетахъ напечатаны стихи о минеральныхъ водахъ и со смхомъ повторяли эти стихи. Кто-то разсказалъ, какъ у нихъ били корреспондента и тоже за стихи (‘Притиснули его въ буфет, да по рож, по рож! Създовскій секретарь такъ даже кулакъ себ искровянилъ’). И слдователь изъ Вятской губерніи, педагогъ изъ Костромы, купецъ изъ Иркутска съ оживленіемъ закричали изъ коляски, что и у нихъ били и тоже за стихи.

— У насъ соборный протопопъ одного корреспондента за уши оттаскалъ!— радостно взвизгнулъ кто-то.

Разговоръ внезапно соединилъ почти всхъ, на перебой посыпались разсказы о дракахъ, о скандалахъ, о пасквиляхъ, и Волга, Иртышъ, Сверная и Западная Двина, Донъ и Цна наперерывъ обнажали свои захолустныя прелести, являя въ этихъ прелестяхъ изумительное единообразіе. Везд били корреспондентовъ, везд дрались изъ-за картъ, изъ-за женщинъ, изъ-за мстечка по выборамъ, везд разсыпали скабрезные стихи, анонимныя письма, везд купчихи амурились съ оберъ-офицерами, а дворянки — съ лицами судебнаго сословія, съ адвокатами, докторами, инженерами, везд барыни ссорились изъ-за визитовъ и любовниковъ и вовлекали въ свои дрязги и администрацію, и земство, и легистратуру, и везд, по всему лицу необъятной Россіи бродила наглая, скучающая, глупая, безпардонная сплетня. Сплетня скука!

— Не знаю, господа, какъ гд,— возгласилъ кто-то, видно поощренный общимъ оживленіемъ,— но что у насъ, напримръ въ Усмани оголтлая скучища!

— А у насъ-то, а у насъ-то въ Весьегонск!

— Нтъ, какъ у насъ въ Сызрани…

И пошла всероссійская похвальба.

Впрочемъ, коляска ‘аристократическая’ не примыкала к атому разговору. Тамъ сдержаннымъ полушепотомъ и съ необыкновенно приличнымъ сдержаннымъ полусмхомъ разсказывалось о недавней великосвтской исторіи и опять мелькали высокопоставленныя имена, титулы, намеки, ссылки на родстве сплетни и слухи въ тонко-приличномъ одяніи.

Шигаевъ подъхалъ къ Вохиной, недовольный разговорами царившими въ этомъ ‘культурномъ сло’, онъ хотлъ отдохнутъ около нея, перемолвиться негодующимъ словомъ, поскорбть. Но Мара Петровна встртила его гнвнымъ восклицаніемъ

— Не ожидала я отъ васъ, Шигаевъ, такой гадости! Гд бы вступиться за бднаго юношу, заставить эту дуру замолчать, а вы сметесь, въ травл участвуете, улыбочки разные изображаете. Не хорошо! Не хорошо!!

Опшенный Максимъ Григорьевичъ попытался оправдаться послдовательно разсказалъ, съ чего началось.

— Все-таки, не хорошо,— повторила Вохина,— вы сами, Шигаевъ, вчера горячились… а до чего дло дошло — и смяться. Я тутъ ничего смшнаго не вижу.

— Но вы его не знаете,— въ порыв досады сказалъ Шигаевъ.

— Ничего не значитъ, сразу видно, что интеллигентный юноша.

— Но это воплощенное самохвальство, набитая лнь!

— Вздоръ! Вамъ отецъ оставилъ состояніе? Ну, а Талдыкину отецъ ничего не оставилъ. Вы говорите мерзости, Шигаевъ. Я отъ васъ этого не ожидала. Вы не лнивы… что же вы длаете? Нервы ваши лечите? Ну, а еще что? Гадкими поступками возмущаетесь? Тоже и онъ. Вы по своему, онъ по своему.

— Касательно Кисловодска это совершенная правда, но Юлія Богдановна еще въ Петербург хорошо его знала, и, наконецъ, я нахожу, что капитанъ гораздо достойне жалости.

— Не хорошо, не хорошо,— упрямо твердила Вохина.

И Максимъ Григорьевичъ, пожавъ плечами, отъхалъ отъ нея.

— Максимъ Григорьевичъ!— закричала ему Зиллоти,— гд вы? Позжайте сюда… ступайте около коляски, а то на меня втеръ дуетъ.

Онъ подъхалъ, наклонился, и любовный, вкрадчивый шепотъ словно огнемъ обжегъ его:

— Максъ… Максъ… милый.

Онъ прикоснулся къ борту коляски, теплая, нжная ручка дотронулась до его руки и порывисто сжала ее. Въ полутьм лицо Зиллоти выдлялось съ изумительною мягкостью: это была робкая, покорная, побжденная страстью двушка. И сердце Шигаева затрепетало отъ умиленія въ первый разъ. И онъ не отъзжалъ боле. Онъ въ странномъ забытьи внималъ вранью Бекарюкова, его остротамъ, въ которыхъ Бермамутъ снова назывался ‘Бергамотомъ’, говору и смху всхъ этихъ людей, зачмъ-то собравшихся въ одну кучу. И точно сквозь сонъ наблюдалъ, какъ длиннымъ холстомъ развертывался поздъ, какъ кто-нибудь изъ верховыхъ съ гикомъ пускался вскачь и долговязая тнь нелпо бжала за нимъ, достигая холмовъ, замыкавшихъ горизонтъ, какъ фыркали и топотали лошади, какъ тяжко гудла подъ ними земля и мстами хрустли камни подъ ихъ подковами и шинами колесъ, какъ все выше и выше, точно ступени исполинской лстницы, подымалась срая степь, и свтъ луны померкалъ все боле и боле, и длинные концы благо Башлыка разввались за плечами Базидзи.

Чмъ дале, тмъ, однако, настоятельне сказывалось утомленіе путешественниковъ, разговоры становились лниве, смхъ стихалъ. Чувства и мысли пріурочивались невольно въ переживаемой дйствительности, тамъ и сямъ раздавались возгласы нетерпнія, даже унылости и гнва. Приставали къ извощикамъ, чтобы они гнали лошадей, сердились, когда извощики доказывали, что гнать никакъ невозможно и что и безъ того лошади вс въ поту. Кто-то выразилъ сомнніе, чтобъ удалось застать восходъ солнца, кто-то сказалъ, что и вообще-то врядъ ли солнце покажется, и трагическимъ жестомъ указалъ въ даль, гд какъ будто туманило, кто-то предложилъ возвратиться, пока еще цлы и благополучны. Но вс эти толки мало-по-малу улеглись и принужденное молчаніе, вкусная звота воцарились неоспоримо.

Однообразная дорога была скучна: степь да степь, да кремнистая тропа впереди, едва обозначенная блесоватыми колеями, да безконечная цпь пологихъ холмовъ въ правой рук, да глубокая балка по другую сторону, да кое-гд одинокій кошъ съ широкимъ загономъ для овецъ. Втеръ крпчалъ и тонкія облака медлительно раздвигались, небо обнажалось мало-по-малу, синее, холодное, жесткое. Луна стояла краснымъ серпомъ и непривтливо мерцала.

— Бермамутъ не хорошъ… дурной Бермамутъ!— сказалъ Базидзи Вохиной и, взмахнувъ нагайкой, прибавилъ шагу.

Около послдняго подъема пришлось перевалить крутую возвышенность, почти вс вышли изъ экипажей, такъ какъ колеса скользили и раскатывались по камнямъ, точно сани. Это еще больше заморозило общее настроеніе. Напрасно великолпный видъ разсченной горы, сквозь которую, какъ сквозь ворота, проходила дорога, открылся позади, странно озаряемый красноватымъ свтомъ луны, — никто на него и вниманія не обратилъ, поглощенный неожиданными заботами.

XIX.

И вдругъ, только что взъхали на Бермамутъ, холодный и влажный туманъ устремился на встрчу, сначала жидкими, разсянными волнами, потомъ гуще и гуще. Все сразу потемнло. Въ коляскахъ зажгли фонари, но они еще боле сгустили мглу. Фигуры сбившихся верховыхъ являли видъ печальный. Проводникъ уврялъ, однако, что къ утру все это пройдетъ и что лишь бы добраться до ночлега. Добраться!… Еще не прохавъ версты, лошади сбились и длинный поздъ закружился по степи, тропа исчезла. Мутная мгла, озаряемая желтоватымъ огнемъ фонарей, странно окутывала предметы. Люди, завернутые въ бурки и въ теплое платье, казались выходцами изъ какого-то страшнаго, сказочнаго міра. Дамы скрылись съ ногъ до головы подъ ворохами пледовъ и шалей. Все отсырло, промокло, изнизалось, точно бисеромъ, холодною росой, похожей на иней. Бурный втеръ рвалъ фартуки, забирался во внутрь поднятыхъ колясокъ, сбцвалъ лошадей въ кучу, разввалъ ихъ хвосты и гривы.

— Господа, что же это? Мы демъ невдомо куда!— возопилъ отчаянный голосъ.— Вдь, тутъ гд-то обрывъ въ семь тысячъ футовъ.

Крики ужаса, изумленія, страха вырвались у всхъ.

— Стой! держи!— на вс лады заорали перепуганные путешественники и вс, точно стадо, угрожаемое бурею, сбились въ кругъ сдвинутыхъ экипажей,— Гд Базидзи? Куда двался черкесъ? Кто пригласилъ съ собой черкеса?— посыпались вопросы.

Черкеса не было, настало величайшее смятеніе. Притянули на судъ проводника Петро, извощиковъ. Втеръ завывалъ такъ, какъ будто плъ отходную. Огромныя тни двигались и суетливо колебались. Сама Мара Петровна пресмшно выглядывала на своемъ дыбастомъ кон и зубъ на зубъ не попадала отъ стужи.

— Гд Базидзи? Разыщите Базидзи!— кричала она осипшимъ шосомъ.

И неожиданно вблизи фонарей метнулся блый башлыкъ и спокойная фигура Базидзи появилась около обрадованной Мары Петровны.

— Зачмъ съ дороги халъ? Надо по дорог хать, — вымолвилъ онъ.

Оказалось, что передній извощикъ потерялъ его изъ вида за волной внезапно хлынувшаго густаго тумана, а съ нимъ потерялъ и едва замтную тропу. Вс очень повеселли, увидавъ кабардинца, и вздохъ облегченія вырвался чуть ли не у всхъ представителей великой и малой и блой Россіи. Отъ чувства, похожаго на отчаяніе, сразу перешли къ самой безповоротной надежд. Теперь уже нечего бояться. Теперь все отлично. Самъ Базидзи, самъ черкесъ поведетъ. Разсказывалось даже но этому поводу о чудотворныхъ способностяхъ ‘дикихъ народовъ’, объ ихъ изумительномъ чуть, зрніи, слух. Припоминали Купера, ссылались на Майнъ-Рида. Кто-то громко и отчетливо выругалъ ‘паршивую цивилизацію’. Но вывести на дорогу перепутанный караванъ оказалось не такъ-то легко. Базидзи кидался и направо, и налво, кружился, какъ ястребъ надъ птицей, его башлыкъ разввался точно знамя, прихотливо ныряя изъ желтоватаго сумрака въ сдую, непроницаемую темноту. И когда онъ пропадалъ въ этой темнот слишкомъ долго по мннію нервныхъ путешественниковъ, трусливый ропотъ пробгалъ между ними и десятки голосовъ взывали, споря съ втромъ:

— Базидзи!… Базидзи!… Ба-зи-и-идзи-и-и!…

Принуждены были снова остановиться. У Голоухова оказался съ собой маленькій фонарикъ и онъ, зажегши его, храбро присоединился къ кабардинцу.

— Молодчина!— произнесла Вохина, подкупленная этимъ поступкомъ.

Шигаевъ не отъзжалъ отъ коляски и, пользуясь суматохой, пользуясь мракомъ, висвшимъ пухлою пеленой надъ экипажемъ, онъ не выпускалъ руки Зиллоти, скрытой, какъ и вся она, подъ теплымъ англійскимъ пледомъ. Дивное состояніе онъ испытывалъ! Эти трепетно мерцающіе огоньки, эти странно колеблемыя тни, эти неясныя очертанія вскосмаченныхъ и сбитыхъ въ безпорядочную кучу лошадей, это расплывающееся пятно свта въ фонарик Голоухова, мелькающее тамъ и сямъ, словно блуждающій огонекъ, и, наконецъ, эти рыдающіе звуки втра, вьющіеся клубы тумана, летвшаго стремительно и безконечно, напоминали ему смутныя, таинственныя сцены, сказки и ужасные романы, жуткіе, фантастическіе сны, когда-то волновавшіе его мальчишескую душу. И хорошо ему было. И не могъ онъ войти въ положеніе всхъ этихъ иззябнувшихъ, испуганныхъ, недоумвающихъ людей, застигнутыхъ бурею тамъ, гд воображали они весело и пріятно провести время. И не смущалъ его этотъ обрывъ въ семь тысячъ футовъ, зіявшій гд-то неподалеку, и посинвшее личико Рюминой, и вытянутый носъ Пленушкина, и комичныя прибаутки замоскворцкаго черкеса Бекарюкова,— прибаутки, въ которыхъ сквозила, однако, жестокая боязнь простудиться и схватить горячку или воспаленіе легкихъ. Не смущало его даже это странное сжиманіе, которое онъ чувствовалъ въ груди,— ощущеніе какой-то нетерпливой тоски и тсноты. И Зиллоти раздляла такое настроеніе Шигаева, укутавшись своимъ толстымъ пледомъ, она полулежала точно въ дремот и едва поднимала рсницы, чтобы взглянуть на то, что совершалось вокругъ.

Нашли, однако, дорогу и опять повеселли. Всякій, кто могъ, смотрлъ впередъ, не сводя слипающихся отъ влаги глазъ съ башлыка Базидзи, внутренно возлагая вс свои упованія на этотъ башлыкъ. И всмъ казались невыразимо милы длинные концы этого башлыка, сердито волнуемые втромъ.

Стой! пріхали! Путешественники затрепетали отъ радости… и вновь вверглись въ пучину горькой безпомощности, когда увидали то, что называлось ‘ночлегомъ’. Жалкія развалины каменной стны, когда-то и кмъ-то сложенной изъ сухихъ камней,— вотъ и все, что намекало о пріют. Ни дровъ, чтобы развести огонь, ни горячаго чая, ни затишья. Проклятые камни находились какъ видно, на самомъ юру: втеръ визжалъ вокругъ нихъ точно разъяренный зврь, необычайный холодъ пронизивалъ насквозь, волокна бурокъ и мховыхъ воротниковъ такъ и серебрились отъ сырости. Экипажи предоставили было дамамъ, но несчастныя не долго лежали тамъ: втеръ дулъ и знобилъ со всхъ сторонъ и окончательно заледенилъ ихъ. Извощики съ грхомъ пополамъ набрали сухаго помета, кое-гд разсяннаго по степи, попытались соорудить изъ него костеръ и зажечь,, но изъ этого ничего не вышло, кром необыкновеннаго дыма и смрада, разогнавшаго самыхъ храбрйшихъ. Пространство въ кругу камней представляло трагическое зрлище. Какой-то острякъ, еще не замороженный до потери своего остроумія, сказалъ:

— Вотъ битва русскихъ съ кабардинцами!

И точно, сцена до нкоторой степени уподоблялась битв. Тотъ катался по земл, схватывая себя за грудь и скрежеща зубами,— сказывался разрженый воздухъ 8,500 футовъ, у того болли зубы, тотъ чувствовалъ ревматическія боли, только что усыпленныя пятигорскими ваннами, тотъ не зналъ, что предпринять отъ страха простуды — горячки, воспаленія легкихъ, ревматизма, жестокой кавказской лихорадки. На женщинъ жалко и смшно было смотрть. Все ихъ великолпіе исчезло и он сидли, нахохленныя точно птицы подъ дождемъ, мокрыя, посинвшія, съ дрожащими челюстями и меланхолическими улыбками. Рюмина походила на комочекъ, она сплелась съ Зиллоти и чуть не плавала отъ холода и страха потерять голосъ. Мара Петровна храбрилась, ухаживала, завела множество знакомствъ, но и ей было не по себ. Нсколько мужчинъ, наиболе крпкихъ и удобно одтыхъ, ворочали камни съ помощью извощиковъ и старались сложить изъ нихъ хотя какую-нибудь преграду бшеному втру. Среди этихъ людей изъ всхъ выдлялся Голоуховъ. Онъ являлъ собою какую-то непостижимую выносливость: въ распахнутомъ лтнемъ пальто и разстегнутомъ жакет онъ расхаживалъ точно ‘на музык’ въ жаркій день. Многіе даже не поврили такой выносливости и ощупали князя, и еще боле другихъ изумились, убдившись, что обыкновенная канаусовая рубашка была надта прямо на тло.

— Вотъ животное!— съ завистью пробормоталъ хилый педагогъ изъ Костромы.

— Кто это расхаживаетъ тамъ въ одномъ пальто, неужели Голоуховъ?— спросила Зиллоти Шигаева, который пріютился около нея и, несмотря на свой полушубокъ, дрожалъ, какъ Каинъ.

— Го-ло-уховъ,— выговорилъ онъ, щелкая зубами.

— Молодецъ,— съ выраженіемъ живйшаго одобренія произнесла Зиллоти и еще разъ посмотрла на статную фигуру Голоухова.

И не понравились этотъ ея тонъ и внимательный взглядъ постыдно перезябшему Максиму Григорьевичу.

Проводникъ Петро, безпечно подсвшій къ смердящему костру съ трубкой въ зубахъ, возбудилъ общее негодованіе путешественниковъ. Хотя онъ, въ сущности, можетъ быть, и не быль виноватъ и, во всякомъ случа, сопровождалъ одного только Голоухова, но всхъ взбсило то обстоятельство, что онъ ровно ничего не длалъ и держалъ себя съ ршительною равноправностью.

— Что же ты, болванъ, ведешь, когда здсь такая погода?— замтилъ ему важный великосвтскій человкъ, одтый, однако же, предусмотрительне другихъ.

И хоръ сочувственныхъ восклицаній присоединился къ этому замчанію.

— Вы деньги, канальи, только умете брать!— хриплъ изъ-подъ связки пледовъ простуженный голосъ помщика изъ Самары.

— Ты видлъ тучи въ неб, долженъ былъ предупредить! язвило пальто съ петлицами министерства юстиціи.

— Пороть ихъ, мошенниковъ, бить!— горячился гемороидальный старичекъ.

Петро грубо отвтилъ, что онъ не Богъ и за погоду на отвтчикъ: была хорошая, стала трудная. Но тутъ подошелъ козачій офицеръ и, безъ церемоніи толкнувъ его ногою, прогналъ отъ костра, такимъ образомъ, общественное негодованіе сразу было удовлетворено. И вслдъ за этимъ настроеніе путешественниковъ измнилось и отъ другихъ причинъ. Во-первыхъ, явился все время пропадавшій Базидзи, на этотъ разъ безъ бурки, такъ что видны были новыя резиновыя калоши, надтыя на его чувяки, и сказалъ Мар Петровн, что онъ нашелъ теплое мсто. Поспшно тронулись за нимъ и въ десяти шагахъ отъ развалинъ, спустившись въ какую-то впадину, очутились въ глубокомъ затишьи, втеръ пробгалъ вверху и туманъ стоялъ высоко надъ головой. И не успли еще вс перебраться сюда и расположиться на пологомъ косогор, какъ изъ-за пелены тумака, словно нкій сверхъестественный посланецъ, вышелъ человкъ въ звриныхъ шкурахъ, съ голою грудью, походившею на обожженый кирпичъ, въ разорванныхъ чувякахъ, въ косматой облзлой папах и въ грубой, порыжвшей бурк, стоявшей коломъ. Это оказался пастухъ-карачаевецъ изъ ближняго коша. Тотчасъ же черезъ Базидэи вступили съ нимъ въ переговоры и, немного спустя, явились дрова, явилась вода въ вонючихъ бурдюкахъ, запылали костры, зачадили самовары и румяный шашлыкъ распространилъ свой соблазнительный ароматъ. Пошли въ ходъ дорожныя фляги, откупоривались бутылки, оживвшія барыни принялись хлопотать около самоваровъ и съ милою неловкостью заваривали чай, вытирали рюмки и стаканы. Духъ, угнетенный невзгодою, вновь расправлялъ свои крылья.

— А знаете, господа, гд мы сидимъ?— возгласилъ кто-то изъ бывавшихъ на Бермамут.— Мы въ лож… вдь, прямо подъ нашими ногами этотъ знаменитый обрывъ… И отсюда виднъ Шорусъ и все!

Послышались изъявленія потрясенныхъ чувствъ, многіе съ любопытствомъ посмотрли внизъ, куда круто сползала каменистая почва, теряясь въ молочномъ, туманномъ мор. За этимъ моремъ невидимо загоралось утро: на часахъ уже было IV.

И когда разогрлись окончательно, ршили во что бы то ни стало дождаться солнца. Раздлились на группы, возобновили разговоры, вспыхнувшіе съ особенною живостью посл такой нервической передряги, поили коньякомъ Базидзи и даже пастуха, мычавшаго отъ восторга, и даже Петро, который оказался удивительнымъ искусникомъ обращаться со штопоромъ.

А блющій туманъ принималъ цвтъ опала, становился розовымъ, воздухъ нагрвался, яростное дыханіе втра начинало смягчаться.

Галоуховъ долго ходилъ по обрыву, картинно останавливался на выступахъ, выставлялъ свою грудь въ упоръ втру и, наконецъ, порисовавшись вдоволь, присоединился въ ‘аристократической’ групп, изъ которой важный великосвтскій человкъ былъ знакомъ ему по Петербургу.

— Каковъ князь!— воскликнулъ Пленушкинъ, старательно обгрызая крылышко цыпленка.— Смотрите, какъ онъ передъ этою генеральскою дочкой разсыпается.

— Она хорошенькая,— кратко отозвалась Зиллоти и заговорила о другомъ.

Но Шигаевъ, съ обычною чуткостью влюбленнаго, давно примтилъ уже, какъ подйствовалъ на Зиллоти видъ этой толпы, весело освщенной кострами, возбужденной чаемъ, оживленными рчами и виномъ, примтилъ онъ и выраженіе внимательности, съ которою она украдкой останавливала взглядъ свой на Голоухов. И, не долго спустя, сердце его разрывалось отъ мучительной, нестерпимой досады. Придравшись къ какому-то пустому вопросу, на который ей не могли отвтить ни Пленушккнъ, ни Бекарюковъ, ни Шигаевъ (дло шло о принадлежности гусарскаго убора), она съ шутливымъ презрніемъ воскликнула:

— Эхъ, вы, штафирки!— и сказала Пленушкину, чтобы тотъ позвалъ Голоухова.

Къ замтному недоумнію дамъ ‘аристократической’ группы, князь быстро раскланялся съ ними и немедленно подошелъ къ Зиллоти.

— Что такое ‘ташка’, князь?— небрежно спросила Зиллоти.

Князь объяснилъ, что такое ‘ташка’, и, приглашенный едва замтнымъ кивкомъ головы, слъ около Зиллоти. И опять разговоръ Зиллоти принялъ тотъ острый, раздражающій характеръ, который такъ дразнилъ Шигаева, причинялъ ему такое блаженство, а теперь повергалъ его въ такую жуткую и пугливую тревогу. Плнительный образъ ‘побжденной’ двушки исчезъ безвозвратно, не было и слдовъ его въ этихъ трепещущихъ ноздряхъ, въ этихъ румяныхъ губахъ, вздрагивающихъ отъ затаенной нервической игры, и кроткій внутренній свтъ, который, казалось, еще недавно открывался передъ Шигаевымъ въ ея взгляд, снова замнился теперь холоднымъ, непроницаемымъ блескомъ или загадочною тусклостью, напоминающей завсу. И, въ довершеніе всего, обозрвъ кислую мину Максима Григорьевича, не исчезнувшую отъ легкаго прикосновенія къ его ног кончика ея ботинка, Зиллоти совсмъ перестала обращать на него вниманіе.

Ждали солнца очень долго. Иногда розовая пелена медлительно разрывалась и точно сквозь кисею начинало синть небо, казалось, еще одинъ порывъ втра, и великолпная картина Эльборуса открылась бы, озаренная молодымъ солнечнымъ блескомъ. И путешественники молили объ этомъ порыв, и онъ прилеталъ, и приносилъ съ собой новыя вереницы перламутровыхъ тучъ, и небесная синева быстро: скрывалась за ними, Обрывъ то углублялся и зіялъ, давая понять о высот, съ которой смотрли въ него, разверзая свои каменныя ребра, свои уступы, свой колючій дымящійся кустарникъ, то снова до краевъ переполнялся туманомъ, блымъ, какъ молко. Вправо иногда видно было смлое очертаніе утеса, висвшаго надъ пропастью, точно орлиное гнздо или старая башня-руина, и когда туманъ опадалъ, мшистыя стны утеса медленно курились и погорали слабымъ румянцемъ.

Вино выпили, припасы съли, рчи вновь изсякли: наговорились до тошноты, до приторности, до отвращенія, возбужденіе улеглось, долговременное пребываніе, на людяхъ сказывалось нестерпимою нравственною усталостью, теплота клонила во сну. И вдругъ подвыпившій педагогъ изъ Костромы всталъ во весь ростъ и восторженно кликнулъ кличъ:

— Господа! уроженецъ Сиракузъ, знаменитый Архимедъ, восклкинулъ однажды: эврика! Я тоже восклицаю: эврика!— онъ высоко поднялъ надъ головою нсколько карточныхъ колодъ, припасенныхъ изъ дома,— и… предлагаю составить винтивъ!

Хохотъ и радостныя восклицанія были ему отвтомъ.

— Эти классики, я вамъ скажу, ученйшій народъ!— сказалъ шустрый нотаріусъ, умиленно улыбаясь.

Съ быстротою мгновенія составились ‘винтикъ’ и глубокомысленный пикетъ, закипла старомодная стуколка. И на вершинахъ Кавказа, гд пролеталъ когда-то величаво-прекрасный ‘духъ изгнанья’, если врить Лермонтову, осипшіе отъ ночной сырости голоса съ увлеченіемъ возглашали:

— Стучу!.. Пасъ!… Терцъ отъ дамы… Онеры наши!… Дв пики!… Четыре черви!… Пасъ!

Максимъ Григорьевичъ, наконецъ, не выдержалъ: оскорбленное самолюбіе, ревность, досада превзмогли его терпніе. Онъ сердито поднялся и побрелъ на вершину. Тамъ было пустынно. Туманъ, гонимый втромъ, бжалъ точно рка въ половодье, но сквозь его теченіе можно было различить теперь скудную травку, покрытую росой и синющими незабудками, очертанія закрытыхъ наглухо экипажей, въ которыхъ сномъ праведниковъ почивали извощики, фигуры лошадей, терпливо стоявшихъ задомъ къ втру, печально разбросанные камни. Холодъ и здсь значительно смягчился, тьма разсялась, но, попрежнему, было непривливо и угрюмо.

Шигаевъ подошелъ къ лошадямъ, разыскалъ своего гндого, весьма основательно стреноженнаго Базидзи, погладилъ его по мокрой ше, сорвалъ и бережно спряталъ на память голубой цвтокъ, обрызганный росою, посмотрлъ съ невольнымъ содроганіемъ въ ту сторону, откуда несмтными полчищами двигались тучи, и опять возвратился туда, гд шумли голоса. Остановившись на краю впадины, онъ началъ сверху внизъ наблюдать за путешественниками. Въ карты играло мене половины, для другихъ нехватило и они довольствовались тмъ, что съ видомъ живаго участія высматривали изъ-за плечъ играющихъ, покачивали головами, помогали, въ счет, осторожно произносили сужденія. Мировой судья изъ юго-западнаго края, съ багровой и неподвижною физіономіей, бросалъ въ пропасть порожнія бутылки, нсколько человкъ съ любопытствомъ слдили за ихъ паденіемъ, другіе съ увлеченіемъ отдирали камни и низвергали ихъ, любуясь дерзкими рикошетами. Иные спали, завернувшись въ пледы, но такихъ было немного. Вокругъ Зиллоти, полулежавшей на ковр, живописно размщалась цлая толпа, на перерывъ стараясь вызвать ея вниманіе къ себ, ея небрежную улыбку. Тутъ было нсколько новыхъ знакомыхъ, молодыхъ и, какъ показалось Шигаеву, преувеличенно развязныхъ людей, тутъ былъ и Голоуховъ, хлыстомъ котораго безпечно играла Зиллоти, Пленушкинъ, и Бекарюковъ, и завязанная платкомъ Рюмина. Мара Петровна сидла нсколько поодаль и съ жаднымъ вниманіемъ выслушивала какого-то курчаваго юношу.

‘Должно быть, исповдуетъ’,— съ горечью подумалъ Шигаевъ.

И вдругъ странное чувство отвращенія поднялось въ немъ ко всмъ этимъ людямъ. Все, все: и эти карты лицомъ лицу съ грозною и величественною природой, и эти пошлые разговоры, и эти смшныя забавы, достойныя дикарей, и глупый смхъ, и тонкая игра въ нервы, и жалкая безпомощность, такъ нагло пропадающая, чуть только дло коснется ‘готоваго’,— что сразу стало противно ему и гадко. Онъ негодовалъ, онъ задыхался отъ негодованія, онъ точно отвергнутый пророкъ, и Беда-проповдникъ громилъ этихъ людей (мысленно, мысленно) безсознательно принимая на своемъ возвышеніи героическую позу, призывая въ свидтели эту бездну, насыщенную облаками, эти скалы, въ загадочныхъ очертаніяхъ сквозящія тамъ и сямъ. И чувство личнаго раздраженія, самолюбіе, уязвленное поведеніемъ Зиллоти, ревность, злобная и нетерпливая досада, — все потонуло въ широкихъ и властительныхъ волнахъ ‘святаго’ негодованія, все затерялось въ масс гражданскихъ соображеній, внезапно выдвинутыхъ изъ головы, а если и высовывалось иногда, если и причиняло иногда мгновенную боль, то украдкой и незамтно для самого Шигаева…

Затмъ онъ ршительно отвернулся, быстро подошелъ къ своей лошади и, съ грхомъ пополамъ распутавъ и зануздавъ ее, не замченный, отправился домой. Онъ совершенно не сознавалъ опасности, которая на каждомъ шагу ожидала его въ этомъ туман, онъ былъ въ настроеніи разсерженнаго школьника, собирающагося учинить хитрую и злую шалость, и подъ всми соображеніями о ‘паршивой цивилизаціи’ въ немъ задорной навязчиво шевелилась мысль: ‘Я ей докажу… Я докажу ей!’

Впрочемъ, слды колесъ, проложенные по росистой трав, благополучно повели его по степи. А лишь только, версты черезъ три, степь эта круто понизилась, туманъ сталъ рдть, солнечный свтъ началъ сквозить сильне, пока, наконецъ, не хлынулъ со всею силой іюльскаго полдня у подножія бермамутской плоскости. И плнительная картина открылась тогда Шигаеву. Позади, словно море безъ береговъ, волновался туманъ, только что выпустившій его изъ своихъ влажныхъ объятій, внизу разверзалась глубокая долина,— смотрть туда захватывало духъ,— и до самаго дна веселый солнечный блескъ озарялъ ее, уединенный аулъ едва мелькалъ въ ней, потопленный яркою зеленью луговъ. Въ другой сторон возвышались ешкаконскіе утесы, синла дикая перспектива ущелья, громоздились скалы, позлащенныя солнцемъ. Прямо лежала степь, разбгались зеленые холмы, круглые, какъ куполъ, темнлъ островерхій Бештау, величественно замывая даль. Въ сіяющемъ неб низко и плавно кружились огромные орлы. И только снговыя горы были отдлены непроницаемою завсой облаковъ.

Пустыня по преимуществу внушаетъ важное и серьезное настроеніе. Въ ней, точно въ церкви или на кладбищ, невольно стихаютъ мятежныя мысли и умиротворяются страсти. Такъ, по крайней мр, было съ Шигаевымъ, когда онъ на добрыя десять верстъ отдалился отъ Бермамута. Ему было стыдно вспомнить т мелкія чувства, во власти которыхъ тому назадъ два часа онъ находился такъ позорно. Душа его была переполнена каждой свободы, тишины, каждой близости къ божественной природ. Представляя дйствительность, онъ содрогался, самая мысль о Зиллоти казалась ему чуждой и неумстной. Онъ мечталъ о прелестяхъ отршенія отъ мятущейся жизни, объ уединенномъ прибжищ, о какой-нибудь долин на подобіе той, которая пріютилась вблизи Бермамута, и понемногу шукавскій садъ, шукавскія тихія поля стали ему представляться, эта цвтущая, наивная глушь, гд звукъ колокольчика кажется событіемъ, гд пахнетъ коноплею и съ зари до зари заливаются перепела, гд нравы такъ просты и люди такъ кротки, такъ ясны.

И, подъзжая къ Кисловодску, Шигаевъ завтра же ршилъ укладываться.

XX.

Създить изъ Кисловодска на Бермамутъ и особенно не отдохнуть тамъ, не спать цлую ночь — подвигъ очень крупнаго свойства, и Шигаевъ вполн ощутилъ это, когда слзъ съ лошади и добрался, наконецъ, до своей комнаты. Все его тло болзненно ныло, ноги подкашивались, въ голов стоялъ мутный, ошеломляющій туманъ, лицо, обожженное солнцемъ (совершенно безпощаднымъ на высотахъ), горло, точно покрытое сплошнымъ нарывомъ… Немудрено, что нкоторыя странности, которыя онъ встртилъ въ дом Тереховскаго, показались ему вовсе не такими удивительными, какъ могли бы показаться въ другое время. Во-первыхъ, среди двора, въ уютной тни черешенъ сидла за самоваромъ, съ вчнымъ своимъ полотенцемъ на плеч, Фелисата Ивановна, а Талдыкинъ, — самъ Сосипатръ Талдыкинъ!— читалъ ей вслухъ какой-то глупйшій бульварный романъ, во-вторыхъ, комната Талдыкина, видимо, была занята кмъ-то другимъ, ибо въ полураскрытую дверь виднлись накрахмаленныя юбки и уголъ огромнаго, обтянутаго парусиной чемодана. Но, какъ уже сказано, у Шигаева не хватило силъ даже на изумленіе, и онъ, не раздваясь, бросился въ постель, въ которой и проспалъ сначала до глубокой ночи, потомъ, разоблачившись какъ слдуетъ, до поздняго, тихаго и яснаго утра.

Антипъ, подавая ему умываться, сообщилъ, что Сосипатръ Василичъ перемстился въ конюшню, гд было одно свободное стойло (въ другомъ спалъ Антипъ, третье занималъ ‘Мальчикъ’), и что ‘сама’ въ большихъ ладахъ съ нимъ: вмст чай пили и книжку читали. А въ талдыкинской комнат поселилась ‘какая-то лупоглазая барыня, толстая, какъ сорокоуша’.

— Двадцать цлковыхъ съ ней слупцовали!— одобрительнымъ шепотомъ воскликнулъ Антипъ и съ явнымъ недоброжелательствомъ прибавилъ:— И ужь торговались! Вотъ какая жила! Два раза со двора уходила… Ужь на что ‘наша’ жадна, а эта, кажись, почище будетъ. Чемоданище у ней пудовъ пять! Я волокъ, волокъ… ажно въ потъ ударило, гривенникъ прожертвовала! Гд же вамъ чай-то накрывать?… На терас она жретъ.

— Накрой съ другой стороны, не во всю же она разслась,— засмявшись, сказалъ Шигаевъ.— Онисимъ Нилычъ не прізжалъ еще?

— Не прізжалъ. А тутъ о васъ справлялись вчерась, раза три приходили.

— Кто справлялся?

— Мара Петровна. Одинъ разъ сама, а два раза корридорный прибгалъ, говорилъ, дюже въ безпокойств, что вы ухали, не сказавшись.

Шигаевъ пріятно изумился.

— И, говоришь, корридорный тоже отъ Мары Петровны?

— Стало быть, отъ ей. Потому какъ находются въ безпокойств, говоритъ…

— Ну, давай самоваръ,— весело перебилъ Максимъ Григорьевичъ и тотчасъ же подумалъ, что корридорнаго непремнно присылала Зиллоти.— ‘Какія он милыя!’ — произнесъ онъ мысленно и даже ощутилъ нчто врод угрызенія совсти, и, вмст, вспомнилъ, что сегодня ршилъ укладываться.

Однако, воспоминаніе это оставилъ безъ всякаго вниманія, даже постарался приписать его сонному состоянію, въ которомъ находился такое непомрное количество часовъ, и, бодро вздрагивая ногами, съ веселымъ лицомъ вышелъ на террасу. Тамъ сидла толстая барыня не первой и даже не второй молодости, съ круглымъ, цвтущимъ лицомъ, любопытными, блестящими глазками и добродушнымъ носикомъ, вздернутымъ кверху. Шигаевъ поклонился ей.

— Скажите, пожалуйста, вы тоже здшній постоялецъ?— спросила она, искательно улыбаясь.

Шигаевъ отвтилъ.

— А скажите, пожалуйста, вы давно здсь квартируете? Вы пользуетесь водами? У васъ одна комната? Сколько вы платите за свою комнату?

Шигаевъ развязно подошелъ въ ней и слъ: его начинала забавлять эта любопытствующая толстуха.

— Вы что же, тоже лечиться сюда пріхали?— безъ особенной вжливости спросилъ онъ, безцеремонно оглядывая ее съ головы до ногъ.

Она лукаво прищурилась.

— Н-да…— и, точно взвшивая каждое слово, съ разстановкой добавила:— я писательница… Вальяжная, можетъ быть слыхали?

— Ахъ, извините, очень пріятно-съ… имлъ удовольствіе читать ваше произведеніе,— сконфуженно пробормоталъ Шигаевъ и, привставъ, отрекомендовался.

— Матрена Вальяжная,— повторила толстуха, снисходительно сіяя любопытными глазками, и снова съ искательною улыбкой принялась за разспросы.— А скажите, пожалуйста, это не дорого взяли съ меня двадцать рублей? Эта хозяйка порядочная женщина? Мы должны быть съ вами въ союз: насъ непремнно будутъ эксплуатировать. Обды здсь не дороги? Ванны дйствительно по 50 копекъ? А скажите, пожалуйста, вы не встрчали здсь Евгенія Львовича Казаринова? И онъ здсь съ братомъ? Вы не думаете, что съ ними опасно имть сношенія? А скажите, пожалуйста, вы не встрчали здсь барыню…— она перемнила искательную улыбку на тонкую и исполненную лукавства,— Охлестышеву? Вы не видали Евгенія Львовича вмст съ этою Охлестышевой и вообще вамъ не бросалось въ глаза, что онъ близокъ съ какой-нибудь дамой? У васъ здсь много знакомыхъ? Тутъ легко составлять знакомства? Какая это Зиллоти… богачка? А скажите, пожалуйста, хорошо здсь кормятъ?! Можно достать свжей икры? А эти шашлыки дйствительно такъ вкусны? Почемъ?— и она аппетитно пожевала своими полными губами, на которыхъ какъ будто лежалъ слдъ масла.

А Шигаеву смертельно хотлось завязать съ ней литературный разговоръ. Удовлетворивъ по сил возможности всмъ ея разспросамъ, онъ робко спросилъ:

— Шестикрыліе, это, если не ошибаюсь, ваше произведеніе?— и, узнавъ, что ея, безстыдно похвалилъ этотъ романъ.

— Я его писала въ Баденъ-Баден,— произнесла Вальижная.— Я помню, мн очень хвалили его тамошніе русскіе. Не правда ли, въ немъ замтно это европейское міровоззрніе?

— О, да! Но позвольте спросить, отчего вы его не изволили помстить на страницахъ какого-нибудь журнала, прежде чмъ выпустить отдльно?

Вальяжная пренебрежительно повела носикомъ.

— Ну, ужь журналы наши!— воскликнула она.— Конечно, я бы могла… но вы не знаете, что за жиды, эти редакторы. Я совершенно не имю съ ними дла. Конечно, я могла заработать въ газет Ксенофонта Пустопорожняго десять копекъ за строчку, въ Зрител даже двнадцать, и если это переложить на листъ, это… это будетъ около двухсотъ рублей… Говорятъ, даже въ нкоторыхъ журналахъ платятъ больше… Вы никогда не слыхали, сколько платятъ въ Всемірномъ Обозрніи? У васъ нтъ вліятельныхъ знакомыхъ изъ Всемірнаго Обозрнія? Но я предпочитаю проводить свои идеи сама.

— Если не ошибаюсь, ваши идеи — спасительность естествознанія-съ?— вымолвилъ Шигаевъ, нсколько удивленный потокомъ коммерческихъ соображеній г-жи Вальяжной.

— Въ Шестикрыліи? Да, да… естествознаніе и ригоризмъ. И раціонализмъ, добавьте. Я большая почитательница этихъ вещей. Нкоторые обскуранты упрекали меня за героя… но я сама, сама знала одного доктора… удивительный естествоиспытатель! Представьте, Дарвина и помину не было на русскомъ язык, а ужь онъ мыслилъ, длалъ опыты,— и быстро переходя:— но если бы вы знали, какая мука возиться съ книгопродавцами нашему брату, литератору: сдашь одному — обанкротился, сдашь другому — сбжалъ, третьему — и ужь будьте уврены, никогда дома не застанете! Вы имете экземпляръ Шестикрылія? Если угодно, я могу вамъ уступить: я вожу съ собою. Сама я длаю скидки 30% и даже могу сдлать 40. Я предпочитаю проводить свои идеи безъ посредства этихъ жидовъ-книгопродавцевъ. А скажите, пожалуйста, вы тоже изъ Петербурга? А! изъ Воронежской губерніи! Представьте, я воображала, что вы студентъ. Вы не знаете, есть въ воронежскихъ библіотекахъ мои сочиненія? Извините меня, но вы, вроятно, находились въ дорог, судя по лицу… А! Бермамутъ! Это что же такое? Видъ на Эльборусъ? А это очень интересно? И сколько же стоитъ прохать туда? Съ васъ сколько взяли за лошадь? Проводники, это, должно быть, большіе мошенники! И вы не знаете…— она опять съ лукавствомъ улыбнулась, какъ-то особенно распуская при этомъ нижнюю губу,— барыни здшніе очень любятъ этихъ проводниковъ? какъ въ Ялт? Семь рублей! и ничего не видали! Ай, ай, ай, какая жалость!

Пришла Мавра за самоваромъ и прервала потокъ этихъ рчей, но за то полились другія. Шигаевъ, отошедшій къ своему столу, долго слушалъ, какъ Вальяжная разспрашивала Мавру и объ обдахъ, и о томъ, согласятся ли хозяева, чтобы она столовалась у нихъ, и хорошо ли дятъ хозяева, и что именно они дятъ.— Вотъ, напримръ, что ты сегодня готовила, голубушка?— И почемъ говядина, и почемъ цыплята, яйца, масло, и сколько она, Мавра, получаетъ жалованья…

— Велико ли наше жалованье, сударыня!— пригорюнившись, отвтствовала Мавра.— Сколько квартиранты дадутъ, на томъ и спасибо ихнему здоровью.

— Да, да, ты ужь старайся, старайся, моя милая,— торопливо выговорила Вальяжная и затмъ перешла къ тому, уметъ ли Мавра крахмалить, гладить и мыть воротнички. Все это пересыпалось безчисленнымъ количествомъ ласковыхъ наименованій, искательныхъ улыбочекъ, неопредленныхъ общаній и закончилось тмъ, что Мавра вмст съ самоваромъ захватила съ собой и юбки, которыя нужно было выгладить, и воротнички, которые нужно было вымыть и накрахмалить, а г-жа Вальяжная напялила на себя пальто, удивительно обозначившее ея жирныя формы, распустила зонтикъ и, спросивъ у Шигаева о дорог въ контору, въ перевалочку поплыла записываться на ванны. Въ саду ей встртился Колька.

— Мальчикъ! мальчикъ!— закричала она ему,— скажи, пожалуйста, какіе это плоды висятъ? Абрикосы? Это очень вкусно?… Сорви мн… Ахъ, дйствительно, вкусно. Сорви еще, милый мальчикъ… еще, еще… Ну, вотъ умникъ. Ты одинъ у мамаши? Есть братья? Мамаша ваша часто ходитъ въ кухню? Вы вчера сытно кушали? Два или три блюда? Ну, играй, милый, я тебя не задерживаю.

‘Бой-баба’,— подумалъ Шигаевъ и почувствовалъ легкую горечь разочарованія: не такими онъ представлялъ себ писательницъ!

И только что скрылась изъ вида г-жа Вальяжная, прилетла Мара Петровна, вся красная, какъ мдь, и облупленная.

— Хорошъ! хорошъ!— закричала она Шигаеву, укоризненно покачивая головой, но, однако же, крпко пожимая его руки, и заботливо продолжала:— Съ вами ничего не случилось? Вы здоровы? Не простудилась и, вообще, ничмъ не заболли?— Но когда получила въ отвтъ самое благополучнйшее донесеніе, почла долгомъ разсердиться и, проворно наливая себ чай, сказала: — Не хорошо, Шагаевъ, вы знаете, какъ я безпокоилась о васъ. Я всю дорогу сама не своя была.

— Но что же могло случиться?

— Какъ что? Въ пропасть могли слетть, въ туман заблудиться, мало ли что! Я и Базидзи на ноги поставила, и дурака этого Петро… И Голоуховъ ходилъ васъ разыскивать… Нехорошо! Юлія совершенно была права, но я никакъ не предполагала, что вы способны на такую гадость. Зачмъ вы ухали? Васъ кто-нибудь обидлъ? И во всякомъ случа вы должны были сказаться. Капризы, Шигаевъ, капризы!

— А Юлія Богдановна такъ и предположила, что я ухалъ?— съ нехорошимъ любопытствомъ спросилъ Шигаевъ.

— Конечно! И она была совершенно права, увряя, что вы злюка и капризникъ.

— Но почему же-съ?

— А потому, что злюка. Потому что на васъ вниманія не обратили, не стали няньчиться съ вами. Вы вонъ людей осуждаете, а сами страшный самодуришка. Голоуховъ, конечно, испорченъ этимъ своимъ аристократизмомъ, но посмотрите, какой онъ молодчина. Эхъ, вы!

Шигаевъ надулся и промолчалъ. Фелисата Ивановна робко и съ виноватымъ лицомъ подошла къ нимъ. Мара Петровна повидалась съ ней холодно и спросила, спитъ ли Рюмина и не прізжалъ ли капитанъ.

— А мы ужь, Мара Петровна, комнатку-то сдали съ Сосипатромъ Василичемъ, — подобострастно промолвила Фелисата Ивановна, отвтивъ, что Рюмина еще спитъ и Онисимъ Нилычъ не прибывалъ изъ Пятигорска.

— Какую комнатку?

— А вотъ эту. Я ужь не знаю, какъ Онисимъ Нилычъ… Этотъ Сосипатръ Василичъ такой, право, чудакъ: сдайте да сдайте! Мн, говоритъ, какой-нибудь мсяцъ ничего не значитъ потсниться, а тутъ двадцать цлковыхъ! Ну, я и сдала.

— А гд же Талдыкинъ? Выгнали вы его, что ли?

— И, какъ это можно!… Что вы какъ полагаете обо мн, Мара Петровна! Сами они пожелали въ конюшню перейти.

— Въ конюшню? Что же онъ лошадь, или козелъ какой-нибудь?— и Мара Петровна готовилась было разразиться негодованіемъ, но въ это время появился Талдыкинъ и умиротворилъ бурю, сказавъ, что ему отлично въ конюшн.

Въ сущности, онъ перемнилъ одно стойло на другое, и только, но, взамнъ того, видимо, пріобрлъ расположеніе Фелисаты Ивановны. Обсудивъ въ ум вс эти его преимущества, Мара Петровна махнула рукой и недовольно воскликнула,

— Какъ знаете!

Потомъ разспросила о новой постоялиц, фамиліи которой никогда не слыхала прежде.

— Она писательница,— мрачно произнесъ Шигаевъ.

— Писательница? Вотъ какъ!… Ну, не слыхала такой.

— Сквалыга она,— вымолвилъ Талдыкинъ,— до седьмаго пота торговалась. А я, вдь, и не зналъ, что она писательница. Значитъ, про нее тогда Казариновъ говорилъ… о херувимахъ-то писала?

— Романъ у ней Шестикрыліе, а вовсе не о херувимахъ… Мало ли какихъ нтъ заглавій? На заглавія вниманіе свое обращать, и читать ничего не стоитъ,— строптиво возразилъ Шигаевъ. и, повернувшись, направился въ свою комнату.

— Куда же вы, Шигаевъ?— закричала ему вслдъ Вохина.— Юлія просила васъ обдать вмст… А вы Талдыкинъ не пойдете? Да вы знакомы, кажется, съ Зиллоти?

Сосипатръ Василичъ проговорилъ что-то невнятное и отговорился тмъ, что у него есть дло. Тогда Мара Петровна снова окликнула Шигаева.

— Мн некогда-съ, — сухо отвтствовалъ Максимъ Григорьевичъ.

Она вошла къ нему въ комнату и застала его надъ чемоданомъ, торжественно выдвинутымъ на средину.

— Это что такое?— съ удивленіемъ вскрикнула Мара Петровна.

— Я собираюсь… Пожилъ достаточно, пора и домой хать,— притворно-равнодушнымъ голосомъ сказалъ Шигаевъ.

— Какъ домой? Куда домой? Зачмъ? Почему? Что это вы затваете?… Извольте сейчасъ идти со мною.

И Вохина властно заставила его оторваться отъ чемодана, всунула ему въ руки шляпу. Шагаевъ, какъ будто нехотя, покорился и съ насупленнымъ видомъ послдовалъ за ней.

— Это что такое? Это что такое?— повторяла возбужденная Мара Петровна тономъ дружественной укоризны.

Когда они поровнялись съ поворотомъ въ паркъ, она мягко взяла его подъ руку и повела по глухой дорожк, ведущей мимо парка, и прямо задала ему вопросъ:

— У васъ съ Юліей что-нибудь вышло?

И тонъ этого вопроса не оставлялъ ни малйшаго сомннія, что Мара Петровна подразумвала подъ нимъ. Шигаевъ сначала удивился: ему казалось, что чувство его къ Зиллоти такая тайна, которая одному ему только и извстна. Но удивленіе пробжало въ немъ мгновенною искрой и погасло, и затмъ, ни мало не подумавъ, какимъ образомъ Мара Петровна проникла въ его тайну, онъ такъ и ринулся въ эти волны милаго сочувствія, съ щедрою готовностью обступившія его душу. Жалобы на Зиллоти,— жалобы на ея кокетство, на ея ‘игру въ нервы’, на это странное обращеніе съ Голоуховымъ,— такъ и хлынули, такъ и полились необузданнымъ потокомъ. И когда Вохина на секунду прервала его, воскликнувъ: ‘Вы ее любите, Шигаевъ!’ — онъ съ какимъ-то даже ожесточеніемъ, съ неоглядывающеюся радостью, съ ознобомъ во всемъ существ, возопилъ:

— Люблю, люблю… люблю больше жизни!

И снова распространился, какъ она мучаетъ его, какъ она забавляется имъ, и что онъ теперь увренъ,— о, совершенно увренъ!— что онъ тутъ только подставное лицо, что вся суть въ этомъ малеванномъ аристократик, который, конечно, но въ примръ блистательне какого-нибудь ‘купеческаго сына’. И онъ принимался уничижать себя: и образованія-то онъ не получилъ, и по-французски-то не говоритъ, и состояніе-то у него нищенское, и вншность-то плюгаваго разночинца. И пошелъ, и пошелъ, во всхъ этихъ хулахъ подразумвая, однако, что есть въ немъ нчто, до чего не достигнуть никакимъ аристократамъ, на свт.

Въ другое время Мара Петровна не преминула бы остановить такое самобичеваніе и, пожалуй, съ свойственною ей прямотой обозвала бы его ‘уничиженіемъ паче гордости’, но теперь сама она до самозабвенія была увлечена терзаніями этой души, уязвленной любовнымъ ядомъ, и ни о чемъ кром не думала, какъ умягчить эти терзанія, водворить миръ среди этихъ людей, неизвстно зачмъ мучившихъ другъ друга.

— Охъ, ужь эта мн Юлія!— угрожающимъ тономъ восклицала она и, перебравъ несмтное количество сочувственныхъ и ласковыхъ словъ, ршительно сказала Шигаеву:— Это все вздоръ, дружище!— Идите вы въ галлерею и подождите тамъ, я съ ней переговорю… Это вздоръ!

Шигаевъ, пройдя разъ десать по галлере, нсколько остылъ и смутно почувствовалъ себя въ какомъ-то глупомъ положеніи. Чего онъ ждетъ? Казалось, человкъ въ немъ раздвоился, и одна половина жестоко глумилась надъ другою. Это его до того обезкуражило, что онъ уже не могъ въ одиннадцатый разъ измрить галлерею, а, купивъ газету, погрузился въ чтеніе передовой статьи, гд, какъ дважды два, доказывалось, что принципы свободной торговли есть гиль и что безъ запретительнаго тарифа Россія обречена закосннію. И за листомъ этой прозорливой простыни его застала Зиллоти.

— Вы хотите обдать?— сказала она ему съ притворною сухостью.

— Обдать?… Извольте-съ,— являя видъ уничтожающаго самодостоинства, отвчалъ Шигаевъ.

— Пойдемте.

И дорогой, взглянувъ на него сбоку, она спросила:

— Это вы о чемъ читали?

— О покровительственномъ тариф.

— Что же тамъ пишутъ?

— Покровительственный тарифъ одобряютъ.

— А вы зачмъ съ Бермамута-то ухали?— и вдругъ расхохоталась.

— Я не пріученъ къ шутовскимъ ролямъ-съ.

— Ревнивецъ, ревнивецъ…— проговорила Зиллоти, будто дразня его, и, ужь подходя въ ресторану, произнесла едва слышно:— глупый ревнивецъ!— сопровождая этотъ шепотъ крпкимъ пожатіемъ руки.

Мара Петровна, заказывавшая обдъ, когда Шигаевъ и Зиллоти подходили къ столу, пытливо посмотрла на нихъ и, видимо, осталась довольна. И весь обдъ прошелъ шумномъ и веселомъ оживленіи, ибо къ нему присоединились и Пленушкинъ, и Бекарюковъ, и Рюмина. Вс проходящіе съ завистью смотрли на ихъ загорвшія лица и говорили между собой, что вотъ-де люди, побывавшіе на Бермамут и привезшіе оттуда огромный запасъ веселости и здоровье.

XXI.

Между тмъ, въ комнатк съ тополями противъ окна неумолимо совершался тотъ процессъ, который доктора называютъ легочнымъ процессомъ, молодая жизнь быстро догорала, трепетно вспыхивая по временамъ и озаряя дйствительность неувреннымъ свтомъ. Тотъ день, когда Зиллоти не было въ Кисловодск, прошелъ для Валерьяна очень дурно, онъ волновался, съ раздраженіемъ выносилъ присутствіе брата, едва не побранился съ докторомъ, который тонко намекнулъ, что считаетъ вреднымъ для него общество ‘этой барышни’, спалъ плохо об ночи, жестоко кашлялъ и по утрамъ вставалъ въ полнйшемъ изнеможеніи.

Но поникшіе его нервы напряглись съ величайшею силой, когда онъ услыхалъ, что вчера вечеромъ возвратились съ Берманута и что, слдовательно, съ каждою минутой нужно ожидать Зиллоти. Неотступно смотрлъ онъ въ окно, вздрагивалъ при каждомъ шорох, чутко прислушивался и, кром легкаго, непрерывнаго звона въ ушахъ, ничего не слыхалъ. Ахъ, какъ мучилъ его этотъ не перестающій звонъ! Иногда ему казалось, что это въ самомъ его существ, въ душ его звенятъ какія-то назойливыя струны,— звенятъ и горестно плачутъ и разрываютъ ему сердце своимъ долгимъ звономъ.

А тополи стояли тихіе, молчаливые, сосредоточенно величавые. Неблагодарный! Весь вчерашній день они дружно шептались встревоженнымъ шепотомъ и значительно шумли своими вершинами и улыбались, купаясь въ свтлыхъ солнечныхъ лучахъ, и показались сумракомъ тучъ, быстро проносящихся надъ ними, онъ не смотрлъ на нихъ, онъ оторвалъ отъ нихъ свою душу, онъ не животворилъ уже боле эту таинственную, самодовлющую жизнь. И не вспоминалъ о другой, о прежней, о кипучей и безумно самонадянной жизни. Все заполонилъ въ немъ одинъ властительный, прекрасный, неизъяснимо чарующій образъ. Ея лицо, ея походка, станъ, руки, этотъ ея взглядъ съ бездною ума и какой-то неразгаданной игры все его воображеніе поработили, привлекли вс силы его неспокойной души и двственныхъ желаній. О, какъ горло его сердце этою первою и послднею, стыдливою, восторженною любовью! Что нужды — это безсознательное чувство тревоги, стсняющее грудь, этотъ кашель, эти зловщія полоски крови на платк?— Лучезарный образъ двушки заслоняетъ своимъ сіяніемъ грядущее, такъ же какъ и прошедшее онъ заслонилъ, и всюду сквозь него свтъ, свтъ, свтъ.

— Ахъ, какъ не хорошо, что ея нтъ… ахъ, какъ не хорошо!— съ тоской восклицалъ Валерьянъ, напрасно прождавъ до поздняго обда, и отрывался отъ своихъ ослпительныхъ мечтаній и опять прислушивался, и опять едва различаемый, печальный, долгій звонъ назойливо напоминалъ ему о себ.

И вдругъ шелестъ шелковаго платья, дразнящій запахъ духовъ, свжая и плнительная струя воздуха, насыщеннаго ея дыханіемъ, достигли до него. Онъ встрепенулся, вскочилъ, вытянулъ впередъ руки и съ рыданіями, съ порывистою и неразмышляющею страстностью обвилъ Зиллоти крпкими объятіями. Онъ цловалъ ея руки, грудь, плечи, затянутыя плотною и душистою кирасой. Онъ опустился на полъ и жадно прикасался губами въ ея ногамъ, къ ея колнамъ. И она покорялась этой бур, она не пыталась усмирять эти бшеные взрывы восторга и страсти, въ молчаніи выслушивала лихорадочный лепетъ, прерываемый рыданіями, и безсвязные упреки, и горькій ропотъ, и слова опьяненной любви, кротко отдавалась объятіямъ, ласкамъ, поцлуямъ, не отвчая на нихъ, не проявляя застнчивости, будто выполняя какой-то долгъ. Затмъ усадила его, произнесла: ‘полно… полно’… и медленно раскрыла книгу. Но чтеніе не пошло. Взволнованная рка не входила въ русло — вниманіе Валерьяна исчезло. Счастливый этимъ внезапнымъ толчкомъ, расторгшимъ преграду, счастливый этимъ буйнымъ порывомъ страсти, растопившимъ его стыдливую сдержанность, онъ становился все смле и смле въ изъявленіи своихъ чувствъ. Онъ на тысячу ладовъ повторялъ свои признанія, точно наслаждаясь звукомъ словъ, дотол робко таившихся въ воображеніи, онъ не отпускалъ ея рукъ, сжигая ихъ своими воспаленными, пересохшими губами, и ни разу не спросилъ, любитъ ли она его: ему и въ голову не приходилъ отрицательный отвтъ. И разв не любовь эта ласковая покорность, это снисхожденіе къ дерзкимъ объятіямъ и поцлуямъ, это едва замтное пожиманіе руки?

— Полно… полно, — повторяла Зиллоти, оправляя его волосы и задумчиво улыбаясь.

Но когда, часъ спустя, вошелъ Евгеній Львовичъ, онъ услышалъ равномрно-звонкій голосъ Зиллоти, явственно читавшій, и увидалъ брата съ необыкновенно яркимъ румянцемъ на щекахъ, сидящаго въ своемъ глубокомъ кресл. Юлія Богдановна, словно желая на этотъ разъ поощрить присутствіе Евгенія Львовича, очень любезно повидалась съ нимъ и живо стала разсказывать о неудавшейся поздк. Валерьянъ былъ веселъ и ясенъ, и Евгеній Львовичъ подслъ къ нимъ, въ свою очередь, припомнилъ свое путешествіе на ледники Юнгфрау, сообщилъ нсколько новостей, происшедшихъ въ отсутствіе Зиллоти, и, между прочимъ, о томъ, что пріхала г-жа Вальяжная.

— Авторъ того смшнаго романа, который ты мн давалъ?— съ улыбкою спросилъ Валерьянъ.

— Но, милый мой, въ немъ есть достоинства, — уклончиво возразилъ Евгеній Львовичъ.— Что ни говори… идеалы — это такая вещь… превосходная вещь!

— Но помилуй, Женя, какіе же тамъ идеалы? Апоеозъ сытенькаго существованьица, скотски-раціональная жизнь, влюбленная въ самое себя.

— Ахъ, не говори этого, Валера. Я согласенъ съ тобой, что народъ… и вообще… но, съ другой Стороны, интеллигенція не должна быть забыта.

— Ну, ужь твоя интеллигенція!

— Да ты-то кто, мой милый?

— Я не о томъ, Женя, я говорю: сюжеты-то эти разрабатывать ради одной только интеллигенціи не стоющая работа. А эта твоя знакомая… какъ ее?… идеалишки свои испекла исключительно только на потребу личной утробы господъ цивилизованныхъ людей. У нея герой сначала возится съ микроскопомъ, потомъ влюбляется по всмъ правиламъ просвщеннаго естествознанія, потомъ со всмъ просвщеннымъ комфортомъ устраиваетъ обстановочку… Что же это такое?

— Такъ нельзя же описывать все мужиковъ.

— Ахъ, описывать, Женя! Это другое дло. Но, вдь, она изобрла своего героя, а не описала.

— У, старая псня! О чемъ вы говорите, господа?— вмшалась Зиллоти.— Кто же ныньче думаетъ о лабораторіяхъ, въ которыхъ по щучьему велнію изготовляется добродтель: возьми столько-то гранъ естественныхъ наукъ, да прямолинейнаго ригоризма, да короткой памяти, которая не подозрвала бы о вчерашнемъ дн, да циническаго добронравія, смшай и истолки все вмст?

Братья засмялись.

— Но она очень интересный человкъ, — сказалъ Евгеній Львовичъ.— Я, въ сущности, даже удивляюсь, какъ она могла написать такую выспреннюю вещь, какъ Шестикрыліе, романъ, право, не безъ достоинствъ!— вскользь замтилъ онъ, улыбаясь по направленію Зиллоти.— У ней такой громадный матеріалъ разныхъ прозаическихъ курьезовъ. Тому назадъ… да, пятнадцать лтъ тому назадъ, я ее засталъ еще очень привлекательной. Какіе люди за ней ухаживали! И она всю эту закулисную сторону нашей литературы за послднія 25 лтъ знаетъ какъ свой собственный гардеробъ.

— А, это очень интересно!— воскликнулъ Валерьянъ.— Вс эти исторіи, гоненія, придирки, катастрофы?

— О, нтъ, не съ этой стороны. Но семейную обстановку литераторовъ, ихъ гршки, изъянцы, интрижки, — эти мелочи, изъ которыхъ слагается репутація… О, она знаетъ это sur le bout du doigt!

— Сплетни!— съ неудовольствіемъ вымолвилъ Валерьянъ.

— Да, если хочешь… Но какіе люди, какіе люди служатъ объектомъ этихъ сплетенъ!— и неожиданно добавилъ:— А г. Шигаевъ, я слышалъ, вовсе не студентъ?

— Онъ не студентъ,— съ подтвердила Зиллоти,— онъ просто необразованный, но не глупый и начитанный купецъ изъ Воронежской губерніи. Но кто же его принималъ за студента?

— Какъ можно ошибаться по костюму!— въ нкоторомъ смущеніи вымолвилъ Евгеній Львовичъ, не отвчая на вопросъ.

— Ахъ, Максимъ Григорьевичъ!— съ живостью произнесъ Валерьянъ,— онъ мн ужасно нравится. Отчего онъ къ намъ не ходитъ?… Зиллоти, приведите его какъ-нибудь къ намъ.

— Но поверхностенъ…— мягко замтилъ Евгеній Львовмчъ,— онъ слишкомъ смлъ съ тмъ багажемъ, которымъ располагаетъ. Я нахожу, что тотъ, другой, г. Талдыкинъ, гораздо основательне. У того есть этакая закваска, дловитость, знакомство съ фактами, видно, что человкъ думалъ, учился…

— О, г. Талдыкинъ весьма ученый человкъ!— съ притворнымъ простодушіемъ воскликнула Зиллоти, обращая любопытный взглядъ на Евгенія Львовича, и когда онъ ушелъ, торопливо досмотрвъ на часы, она съ усмшкой сказала Валерьяну:— Удивительно наивный человкъ вашъ братъ!

— Напускное, напускное все у него,— съ горечью проговорилъ Валерьянъ,— вся эта льстивость, вс эти погони за популярностью, за интеллигентною молодежью,— все напускное. А я увренъ, его гораздо больше интересуетъ вновь изобртенная электрическая лампа для кабинета или какой-нибудь купальный шкафъ, чмъ важные вопросы, о которыхъ онъ толкуетъ. Ужасно его испортила эта эстетика!

— Но Талдыкинъ совершенное бревно! Какъ же онъ съ его образованіемъ…

— Фи, какое у него образованіе! Верхушки, эти заграничныя лекціи на лету… Я увренъ, онъ гораздо боле смыслитъ въ счетоводств департамента… какъ называется этотъ департаментъ, который завдуетъ акцизными налогами?

— Акцизными налогами? Ну, не знаю,— и они разомъ расхохотались надъ своимъ невжествомъ.

— Какой я гадкій, однако же! Женя очень добрый, — съ прискорбіемъ вымолвилъ Валерьянъ, переставъ смяться.— О, моя дорогая, какой я гадкій!

Въ другой разъ Зиллоти пришла съ Шигаевымъ и они долго сидли втроемъ, разговаривая о книжкахъ, о журналахъ, о текущихъ событіяхъ, слабо доносившихся до нихъ чрезъ газеты и еще слабе посредствомъ писемъ, изрдка получаемымъ Зиллоти. Потомъ Шигаевъ заходилъ и еще. Споровъ между ними почти не было. Шигаевъ если и поражался иногда невроятною, по его мннію, наивностью въ сужденіяхъ Валерьяна, то обыкновенно эта наивность произносилась такъ пылко, съ такимъ увлеченіемъ, съ такимъ восторженнымъ блескомъ въ глазахъ, что у него не доставало смлости возражать на нее, тмъ боле, что и возраженія-то свои онъ могъ почерпать только изъ того же моря печатныхъ словъ, изъ котораго и Валерьянъ черпалъ свою наивность. Зиллоти бывала безпощадне, но и она ограничивалась ироническими словечками, насмшливымъ оттнкомъ въ голос и никогда уже не вступала въ такое откровенное изъявленіе своихъ мнній, какъ прежде. Можетъ быть, это происходило и оттого, что струнка общественныхъ влеченій въ самомъ Валерьян замтно ослабла. Когда прикасались къ ней, онъ былъ все тотъ же и та же вра въ жизнь, вра въ крпость идеальныхъ построеній, будто бы руководящихъ жизнью, звучала въ его словахъ, но по своей собственной вол онъ не начиналъ подобнаго разговора. Оставаясь одинъ съ Зиллоти, онъ весь уходилъ въ новое для него чувство, — чувство любви къ женщин. Его душа еще не насытилась этимъ чувствомъ. Такъ олень, истомленный зноемъ, бросается къ вод и страстно приникаетъ въ ней, забывая въ тотъ мигъ, что есть на свт и люди, жадные до его крови, и есть голодъ, и есть дожди, и туманы, и снгъ, толстою пеленой скрывающій изобильныя лтнія травы. Приходилъ Шигаевъ — и, какъ отдыхъ отъ сладостнаго напряженія нервной системы, завязывался легкій разговоръ о томъ, о другомъ, о третьемъ.

И во время этихъ разговоровъ втроемъ Зиллоти очень тонко относилась къ Валерьяну, она иногда называла его ласковыми именами, иногда брала его за руки или поправляла непослушную прядь волосъ, свшивавшуюся ему на глаза, и съ снисходительностью старшей сестры смотрла на его порывы, въ которыхъ боле наблюдательный человкъ, чмъ Шигаевъ, могъ бы примтить далеко не братское чувство. Онъ же ничего не примчалъ, ревность, когда-то въ немъ шевельнувшаяся, относилась не къ этому больному юнош, но къ его изящному братцу, который рдко былъ съ ними, а когда бывалъ, слишкомъ замтно являлъ изъ себя человка лишняго. И, притомъ, Зиллоти, когда ей случалось выходить отъ Валерьяна вмст съ Шигаевымъ, такъ свободно вздыхала, съ такимъ выраженіемъ невольной брезгливости произносила: ‘Ахъ, какъ меня преслдуетъ этотъ чахоточный запахъ!’ — что всякія подозрнія были бы нелпы и смшны.

Попрежнему часто навщала больнаго и Мара Петровна, но ея посщенія были почти мгновенны. Съ поздки на Бермамутъ у ней прибавилось столько знакомыхъ и столько заботъ, и столько уходило времени на ‘филантропическія свиданія’, какъ называла ихъ Зиллоти, на длиннйшія раслдованія и расковыриванія чужихъ душъ, что она по необходимости сокращала свое свободное время. По временамъ заходила на минуточку Рюмина и всегда жаловалась на горло, когда Валерьянъ заводилъ рчь о ея ‘дивномъ пніи’: по совту съ Зиллоти и особенно съ Марою Петровной, было ршено по возможности удалять Валерьяна отъ его намреній снова послушать музыку и пніе. Какая музыка! Онъ и въ кумысную ходилъ уже съ трудомъ, обдать приносили ему на домъ, и когда онъ приходилъ въ недоумніе отъ этой быстрой потери силъ, ему тщательно доказывалось, что таково всегда дйствіе горнаго климата на людей съ упорнымъ ‘катарромъ дыхательныхъ путей’. Докторъ нехотя утверждалъ такое увреніе, говорилъ ‘м-да… м-да…’ и, попрежнему, косился на Зиллоти, прописывая все въ большихъ и большихъ дозахъ пріемы натра и дигиталиса. Однако, убжденный въ неумолимости болзни, въ душ приходилъ къ тому, что все равно — раньше или поздне однимъ мсяцемъ.

XXII.

Кром посщеній Валерьяна,— посщеній, которыя до нкоторой степени можно было уподобить повинности,— жизнь Шигаева проходила въ такомъ смшеніи впечатлній, что ему некогда было и подумать о нихъ хорошенько. Едва не каждый день устраивались многочисленныя кавалькады, взбирались на Бургустанъ по отвратительной, узкой и кремнистой троп, висящей надъ пропастью. Рюмина всегда при этомъ подымала истерическій визгъ, встрчая сочувственный отзывъ въ робкой душ Жако Пленушкина и въ нкоторыхъ другихъ трусливыхъ душахъ. Забирали съ собой въ саквы вина, жареныхъ цыплятъ и дкаго осетинскаго сыру и съ громкимъ смхомъ, съ живыми разговорами располагались гд-нибудь на высот въ виду великолпныхъ снговъ, сіяющихъ какъ тонкое серебро эрзерумской работы, въ виду исполинскихъ пирамидъ Эльборуса и долины Подкумка, распростертаго глубоко внизу блесоватою извилистою лентой. И, странное дло, въ большомъ обществ, съ подспорьемъ вина и яснаго воздуха, насыщеннаго горною свжестью, время проходило очень весело. Но едва сходились два-три человка изъ того же общества — нечего было имъ сказать другъ другу, и, обмнявшись привтствіями, сообщивъ скудныя ньвости, изловленныя ‘на музык’ или въ газетахъ, они спшили расходиться, длая видъ, что очень довольны случившеюся встрчей. Такимъ образомъ, у Шигаева составилось много знакомствъ. Являясь ‘на музык’, онъ теперь безпрестанно приподнималъ свою шляпу съ преувеличенными полями, пожималъ руки, изрыгалъ неизвстно для чего обязательныя словеса, освдомлялся о здоровьи, говорилъ о погод и даже пріучился бранить докторовъ и стовать объ упадк курса.

Что касается Зиллоти, она по наружности чувствовала себя прекрасно. Возвращеніе въ Желзноводскъ было окончательно отмнено и, для приличія, составилась докторская консультація, на которой предписали ей два стакана козьяго молока въ день да ванны изъ подогртаго нарзана. И какъ-то случалось такъ, что Шигаеву рдко удавалось оставаться съ глазу на глазъ съ Зиллоти. Онъ все избиралъ удобный моментъ для ‘серьезнаго’ объясненія, составлялъ планы о залог Шукавки въ поземельномъ банк, о приведеніи шукавской усадьбы въ соотвтствующій порядокъ, занесъ даже въ записную книжку множество ‘необходимыхъ’ вещей, которыя слдовало выписать изъ Москвы! (гршный человкъ, онъ даже зашелъ однажды въ комнату Евгенія Львовича и съ внимательностью осмотрлъ принадлежности комфорта, въ ней изобилующія), но ‘моментъ’ не давался, а его чувство къ Зиллоти по необходимости питалось шаловливыми прикосновеніями ‘подъ длинною скатертью столовъ’, да пожиманіями рукъ, да выразительными взглядами, да страстнымъ шепотомъ, гд слово ‘ты’ играло превозмогающую роль. Зиллоти охотно участвовала въ такой контрабанд, но, въ свою очередь, ни мало не способствовала къ уясненію истиннаго положенія длъ. Одно время Шигаевъ подумывалъ повести переговоры чрезъ Мару Петровну. Но Зиллоти такъ зло и такъ неотступно преслдовала его напоминаніями о томъ, какъ онъ ‘нажаловался’ на нее Вохиной, что онъ, несмотря на многократные поводы, оставилъ втун это намреніе и даже предпочелъ перенести нкоторую холодность Мары Петровны, зачастую упрекавшей его въ скрытности.

Дома онъ бывалъ мало. А когда бывалъ, уже не подвергался нашествію Талдыкняа. Было замтно, что съ недавнихъ поръ Сосипатръ Василичъ какъ будто сторонился отъ него. Да и отъ всхъ сторонился, кром Фелисаты Ивановны, съ которой часто просиживалъ вдвоемъ, и вчно распоясаннаго Антипа, съ которымъ заключилъ союзъ, похожій на дружбу. Даже Мара Петровна съ своимъ душевнымъ участіемъ не могла извлечь его на свтъ Божій, какъ она выражалась, вытащить на музыку, заставить вмшаться въ кругъ людей, проводящихъ время въ прогулкахъ, пикникахъ и веселыхъ разговорахъ. Къ самой Мар Петровн онъ льнулъ,— трудно поручиться, чтобы не былъ расположенъ бывать въ обществ,— но, все-таки, упорно отказывался покинуть свое уединеніе, ссылаясь на матеріалы, которые нужно-де накопить, и обливая ядомъ пренебреженія т удовольствія, которыми она его соблазняла. Въ сущности, какъ и предполагалъ Шигагаевъ, все его существованіе было отравлено присутствіемъ въ Кисловодск Зиллоти.

Но, вмсто Талдыкина, г-жа Матрена Вальяжная одолвала Шигаева своею неутомимою говорливостью.

Помимо Шигаева и семьи Тереховскихъ вкуп съ Талдыкинымъ и своего стараго знакомаго Евгенія Львовича, г-жа Вальяжная съ изумительнымъ проворствомъ перезнакомилась со всми людьми, которые, словно вкругъ центра или словно бабочки вкругъ огня, вращались около Зиллоти. Познакомилась и съ самой Зиллоти. И вс на первыхъ порахъ были въ восторг отъ этой ‘женщины-литератора’, отъ ея подвижности, отъ ея простодушныхъ манеръ и дружескаго обращенія. Вс запаслись толстымъ экземпляромъ Шестикрылія, затхлою и скучною книжищей, слегка покрытой плсенью отъ долговременнаго нахожденія въ огромномъ чемодан, обтянутомъ парусиной. Жако Пленушкинъ получилъ этотъ романъ съ уступкой 40 процентовъ и съ длинною, краснорчиво-льстивою надписью, оказалось, что у него были ‘вліятельные’ знакомые изъ журнала Всемірное Обозрніе, въ которомъ ‘такъ хорошо платятъ’.

По своему сложенію г-жа Вальяжная не могла принимать участія въ кальвакадахъ и пикникахъ, но всегда ее можно было застать за многолюднымъ обдомъ, на скамеечк въ парк съ кмъ-нибудь изъ новыхъ знакомыхъ, на вечерахъ въ ресторан, гд ужинали, пили, танцовали и пла Рюмина, привлекая своимъ голосомъ толпу любопытныхъ, собиравшихся подъ окнами. И обыкновенно г-жа Вальяжная или смирнехонько сидла гд-нибудь въ уголк, сложивъ пухлыя ручки на своемъ объемистомъ брюшк, или уплетала свжую икру подъ звуки шубертовской серенады, или втихомолку тараторила съ кмъ-нибудь, непрерывно улыбаясь и лукаво съуживая глазки. И понемногу странныя вещи стали совершаться среди ея знакомыхъ. Шигаевъ, напримръ, замтилъ, что Евгеній Львовичъ, встрчаясь съ нимъ, быстро отвращаетъ взглядъ свой и проходитъ, будто не замчая его. И хотя въ обращеніи Евгенія Львовича давно уже стала сквозить какая-то холодность (онъ теперь совсмъ не говорилъ съ Максимомъ Григорьевичемъ о ‘матеріяхъ важныхъ’), все-таки, это удивило Шигаева. Потомъ Пленушкинъ едва подалъ ему руку при встрч. Затмъ князь Голоуховъ началъ раскланиваться съ нимъ, являя необыкновенное высокомріе. И мало-по-малу вокругъ него обвилось какое-то кольцо, вносившее много сквернаго въ состояніе его духа.

Онъ могъ, однако, утшиться тмъ, что другіе и вовсе взбленились. Пленушкинъ крупно поссорился съ Бекарюковымъ, причемъ во время перебранки выяснилось, что первый о послднемъ кому-то отозвался ‘очень подло’, а второй гд-то аттестовалъ перваго какъ ‘годовалаго поросенка, набитаго всякою дрянью’. Мара Петровна усмирила ихъ, но за то сама посл одного разговора съ кмъ-то изъ своихъ новыхъ знакомыхъ запальчиво назвала Рюмину ‘интриганкой’ и потребовала отчета у Зиллоти, какъ та осмлилась похваляться, что она, Вохина, состоитъ у нея въ качеств приживалки. Этимъ не окончилось. Евгеній Львовичъ со всевозможною вжливостью заявилъ, что не можетъ участвовать на ужинахъ, ибо не хочетъ стснять дамъ, которыхъ явное нерасположеніе имлъ несчастіе заслужить. И пошло… Какая-то подозрительная обидчивость запылала во всхъ. Тотъ просилъ отчета въ косомъ взгляд, тотъ требовалъ объясненія, почему при встрч ему холодно поклонились, тотъ язвительно замчалъ, что не ожидалъ встртить людей завистливыхъ, ‘какъ деревенскія бабы’, тотъ принималъ чью-нибудь улыбку на свой счетъ и хорохорился, точно индйскій птухъ. Въ двухъ или трехъ случаяхъ засучивались кулаки и съ угрожающимъ видомъ подымались палки, въ одномъ — дло едва не достигло благороднаго вызова на дуэль и только невроятная трусость спасла соперниковъ. Прогулки составлялись неохотно и часто кончались шпильками и злобными намеками. Рюмина отказывалась пть. Даже Талдыкинъ въ своей конюшн насупился боле обыкновеннаго и чуть не до слезъ изобидлъ Мару Петровну, сказавъ, что онъ ‘не богадленная старушонка, какъ нкоторые о немъ думаютъ’. Даже чистосердечнйшій капитанъ съ дрожью въ голос и румянцемъ сдержаннаго негодованія на щекахъ попросилъ Шигаева ‘на будущее время не ронять кредитъ его предпріятій, разсказывая о нихъ всякому встрчному въ насмшливомъ смысл’. А Фелисата Ивановна величественно прослдовала однажды мимо Шигаева и едва удостоила кивнуть своею высоко торчащею косичкой на: его вжливое привтствіе. Зиллоти и Валерьянъ Казариновъ, Зиллоти и Шигаевъ служили ‘на музык’ предметомъ двусмысленныхъ сближеній и самаго фантастическаго баснословія. Докторъ, лечившій Валерьяна, нашелъ нужнымъ попросить Юлію Богдановну, чтобы она осторожне выражалась о его познаніяхъ въ медицин.

Казалось, самый воздухъ Кисловодска носилъ въ себ какія-то злокозненныя струи и заражалъ этихъ людей своимъ раздражающимъ дыханіемъ. Дошло до того, что, завидвъ другъ друга, они стали разбгаться и прятаться, какъ маленькіе ребята. Нкоторые искали новыхъ знакомствъ, другіе ухали, плюнувъ и на лченіе, и на лечебный яко бы климатъ, третьи поневол оставались, съ ненавистью и скрежетомъ зубовнымъ отзываясь объ этихъ горахъ, объ этой природ (‘чортъ бы ее побралъ!’), и, точно институтки, вычисляли дни, остающіеся до окончанія курса.

Одна г-жа Матрена Вальяжная, какъ ни въ чемъ не бывало, уплетала свою икру и свои обды и, попрежнему, шныряя по сторонамъ любопытными глазками и добродушно колыхая брюшкомъ, проплывала изъ своей квартиры въ галлерею и обратно.

Тринадцатаго августа… знаменательный для Шигаева день!… въ этотъ день они съ покойнымъ отцомъ, несмотря на всяческія передовыя идеи, хали въ своемъ древнемъ тарантас въ ближнее село и съ надлежащимъ велелпіемъ отправляли молебенъ св. Максиму-Исповднику, а дома истребляли пирогъ, сооруженный тетушкой, нарочно прізжавшей изъ города ко дню ‘Максимушкинова ангела’. И такъ, тринадцатаго августа Шигаевъ, размягченный своими воспоминаніями, съ увлаженнымъ взглядомъ и переполненною душой, въ задумчивости брелъ по глухой алле парка. И вдругъ на одномъ изъ поворотовъ Мара Петровна приступила къ нему, раскаленная несказаннымъ негодованіемъ.

— Когда я вамъ, Шигаевъ, вшалась на шею?— задыхаясь, спросила она.

Тотъ обомллъ.

— Богъ съ вами!— только и могъ онъ выговорить.

— Вы и обо мн Богъ знаетъ что распускаете, и о Плевушкин… И Евгенію Львовичу приписали какую-то мерзость… И надъ Голоуховымъ насмхаетесь… Ужь поврьте, вс они лучше васъ! Яковъ Миронычъ какой ни на есть, все же не сплетникъ! Голоуховъ не станетъ каверзы строить! Казариновъ, прежде всего, вжливый и приличный человкъ, не сплетничаетъ, какъ баба!… Когда я вамъ вшалась на шею? Или, по вашимъ понятіямъ, ни одна женщина не можетъ устоять противъ вашей обольстительной красоты?… Разочаруйтесь, Шигаевъ!… Да съ чего вы вообразили о себ?… Да съ какой стати вы важничаете? Да какъ вы…

Но вдругъ она замтила, какое дйствіе производятъ эти слова, и гнвъ ея разомъ опалъ.

— Такъ вы разв ничего не говорили, Шигаевъ?— спросила она тономъ ниже.

Онъ молчалъ, стиснувъ зубы.

— Ну, послушайте, Шигаевъ, вы не распускали такихъ гадостей? Послушайте…— и она схватила его за руку.

Шигаевъ высвободился, хотлъ что-то сказать, всхлипнулъ и быстрыми шагами пошелъ отъ нея.

— Ну, дружище…— съ растеряннымъ видомъ произнесла она, догоняя его и снова схватывая за руку,— пожалуйста, дружище…— и сама расплакалась.

И долго шли они молча, обливаясь слезами, но, наконецъ, Шигаевъ съ отчаяніемъ воскликнулъ:

— Ахъ, какъ… какъ это гнусно!

— Оставьте, Шигаевъ… Ну, оставьте!… Простите меня… Я погорячилась… Я вижу, что вздоръ.

— Но кто распускаетъ вс эти сплетни?

— Мн говорили… Мн этотъ нотаріусъ говорилъ… Лжецъ!… Ну, погоди же! Я съ нимъ посчитаюсь!… Я спрошу у него, какъ онъ смлъ!… Ну, пожалуйста, Шигаевъ, оставьте.

— Вамъ, и вижу, ничего, не стоитъ оскорбить человка, Мара Петровна… Позвольте-съ, мн нужно ванну брать.

Но Мара Петровна въ порыв раскаянія увлекала его все дальше и дальше и не находила словъ, чтобы заклеймить свою опрометчивость.

— Но кому нужно все это?— злобно кричалъ Шигаевъ, спустя десять минутъ.— Кому нужны вс эти ссоры, сплетни, мерзости?… Я на васъ не сержусь, Мара Петровна, но я не ожидалъ, никакъ не ожидалъ отъ образованныхъ людей!

— Что образованные люди, голубчикъ! Бжать отъ этихъ образованныхъ людей!… Ахъ, дружище, у меня за какія-нибудь дв недли вс нервы истрепались!

— Но и у меня нервы-съ!… Ну, про васъ… это ужь прямо подлость въ высшей мр… Но что я могъ распускать про г. Казаринова или про Голоухова съ Пленушкинымъ?… Хотя же они и достойне меня…— съ ироніей продолжалъ онъ.

— Полноте, Шигаевъ!— живо прервала его Мара Петровна,— говорю, никогда теперь не поврю.— И въ порыв виноватой нжности воскликнула:— Хорошій вы человкъ, дружище!… И какъ я, дурища, могла… какъ я могла!…

— Но что же я могъ о Казаринов?— упрямо добивался Шигаевъ.

— Гадости! Про madame Охлестышеву… Знаете, дама съ голубой вуалью?… Про эту даму, будто она любовница Евгенія Львовича.

— Боже ты мой Господи! Да я въ первый разъ и наслышанъ, что Охлестышева — дама съ голубою вуалью…

— Потомъ о Голоухов, будто его отецъ прогналъ… будто его въ Вну къ дяд послали, а онъ, вмсто Вны, у какихъ-то цыганокъ вс деньги прокутилъ… А Пленушкинъ будто бы вмсто шута у Зиллоти… Чортъ знаетъ что такое! Будто бы въ запас держится на случай замужества.

Шигаевъ развелъ руками и въ мигъ представилось ему ‘литературное’ сравненіе.

— Точно у Жюля Верна въ разсказ Фантазія доктора Окса, — съ насильственною усмшкой вымолвилъ онъ,— точно какой-нибудь ученый и впрямь отравилъ насъ усиленнымъ выпускомъ кислорода.— И онъ невольно всею грудью вдохнулъ въ себя чистый воздухъ, въ которомъ уже чуялись признаки осенней погоды, запахъ увяданія, раздражающій и тонкій.

Кончилось тмъ, что они примирились и Мара Петровна помчалась разыскивать коварнаго нотаріуса, а Шигаевъ, тщательно утеревъ глаза, направился къ галлере брать ванну. Ее день св. Максима-Исповдника ему пришлось-таки отпраздновать, хотя и по своеобразному поводу. Въ галлере встртилъ его Бекарюковъ и, схвативъ за пуговицу, закричалъ:

— Каковъ! каковъ этотъ подлецъ! Ну, обличи, я это понимаю. Я теб ни слова поперегъ не сказалъ, какъ ты меня костилъ-то тогда. Но, вдь, тутъ уголовщина! Онъ, вдь, подлецъ, распускаетъ, что я завщаніе какое-то поддлалъ! Послушай, ты куда? Брось, пойдемъ крюшончикъ раздавимъ, я тебя люблю, я обезпокоенъ. Вотъ теб Богъ, исколочу этого подлеца, какъ самую послднюю каналью!

— Да кото, Михй Михичъ?

— Талдыкина! Кого же больше, какъ не эту мразь? Вино мое лопалъ, кровныя мои денежки продалъ, а до чего дло довелось,— завщаніе! Нтъ, по-го-ди!

Шигаевъ такъ и вздрогнулъ отъ мысли, что ему припишутъ и эту сплетню: вдь, Талдыкинъ, дйствительно, что-то бормоталъ ему о поддлк завщанія. И, руководимый испугомъ, онъ не только послдовалъ за Бекарюковымъ, но даже и напился съ нимъ вмст и усплъ-таки убдить его въ неосновательности сплетни, разсказавъ, что, напротивъ, Сосипатръ Василичъ при всякомъ случа безмрно хвалитъ Михй Михича, безмрно одобряетъ его.

— Еще бы онъ меня не одобрялъ!— произнесъ польщенный Бекарюковъ и съ видомъ добродушія добавилъ:— Да гд онъ хоронится, этотъ Талдыка? Хоть бы харчей даровыхъ пожралъ. Я за этимъ не стою.

Этимъ же вечеромъ, уже соснувъ нсколько и окончательно отрезввъ, Шигаевъ столкнулся съ Матреной Вальяжной. Она уписывала пирожки въ лавк старика Михича и привтливо улыбнулась Шигаеву своими лоснящимися губами. И, съ трудомъ проглатывая кусокъ, спросила:

— Отъ Зиллоти?

— Нтъ-съ,— сухо отвтствовалъ Шигаевъ.— Юлія Богдановна, кажется, у Казариновыхъ.

— А скажите, пожалуйста, Валерьяну лучше?

— Трудно судить-съ.

— Ахъ, какая жалость! Вотъ добрушка эта Юлія Богдановна!— и она взяла новый пирожокъ.— А скажите, пожалуйста, каждый день она ходитъ къ нему?

— Ежедневно-съ.

— Удивительная добрушка!— и оттопыривъ губу:— Представьте себ, вдь, Охлестышева-то ухала, амазонку заказала себ сшить и, амазонки не дожидаючись, ухала!— она подмигнула и снова возвратилась къ Зиллоти: — Вотъ острая особа эта Юлія Богдановна!

— Почему вы такъ предполагаете?

— Язычекъ у нея — у!— и, поковырявши пальцемъ въ зубахъ, протянула руку за свжимъ пирожкомъ.

— Я не примчалъ,— сказалъ Шигаевъ, раззадоренный, однако, этимъ намекомъ.

— Ужь язычекъ! Между нами: знаете, какъ она васъ называетъ? ‘Винигретъ съ суконнымъ языкомъ’! Только я не понимаю, къ чему такая доврчивость со всякимъ встрчнымъ? Вы знаете, это она тому вонъ брюнету сказала, вонъ газету покупаетъ, когда онъ спросилъ про васъ. А онъ и самое-то ее только у знакомыхъ въ Петербург встрчалъ. Охъ, осторожно нужно съ ныншнимъ поколніемъ! Да постойте, куда же вы? Вы не знаете, говорятъ, ныньче у Махлая каменныя курочки ни за обдомъ? Скажите, пожалуйста, очень вкусны эти курочки?

Но Шигаевъ, не слушая ее, поспшно удалился.

XXIII.

Спустя дв съ небольшимъ недли, въ ночь на 2 сентября странное ощущеніе какой-то щемящей шероховатости въ горл разбудило Валерьяна. Онъ быстро открылъ глаза, припонялся, кашлянулъ и съ ужасомъ замтилъ необыкновенную легкость этого кашля и влажное хрипніе внутри себя. Сердце въ немъ упало. Движимый жаднымъ любопытствомъ, онъ кашлянулъ во второй разъ, въ третій и вдругъ почувствовалъ въ переполненномъ рту вкусъ приторный и сладковатый.

— Кровь!— растерянно прошепталъ онъ,— кровь!— и, весь въ озноб, въ поту, схватилъ себя за воротъ рубашки, разорвалъ, началъ растирать грудь, бросился потомъ къ столу, разыскивая спички блуждающими руками, столкнулъ какой-то пузырекъ, съ дребезгомъ разбившійся, и, не помня себя отъ тоски и ужаса, дико закричалъ:— Женя, Женя!

Спустя десять минутъ все было на ногахъ въ квартир Казариновыхъ. Посланный бжалъ за докторомъ, другой добывалъ льду, третій изъ всхъ силъ мчался въ аптеку. Евгеній Львовичъ, блдный, встревоженный, то подбгалъ къ окну и смотрлъ, не идетъ ли докторъ, то хватался за пузырьки и торопливо развертывалъ сигнатурки, то принимался утшать Валерьяна, семеня своими туфельками и потирая руки.

— Успокойся, Валера. Право же, это пустяки! Ну, право… Вотъ смотри, завтра встанешь какъ ни въ чемъ не бывало.

— А, ты думаешь, пустяки? Ты думаешь, это не изъ легкихъ? Какъ ты думаешь, Женя?— быстро спрашивалъ Валерьянъ, весь охваченный неудержимою дрожью и не сводя широко открытыхъ, остро блещущихъ глазъ съ лица брата.

И тутъ же снова кашлялъ и съ неизъяснимымъ видомъ ужаса смотрлъ на яркія пятна крови, вновь испещрявшія только что взятый платокъ.

Пришелъ докторъ. Являя во взгляд своемъ совершеннйшее равнодушіе, онъ осмотрлъ Валерьяна, пощупалъ его пульсъ, посмотрлъ съ притворнымъ пренебреженіемъ на платки, измоченные кровью, и, скользнувъ глазами мимо упорнаго взгляда Валерьяна, проронилъ спокойно:

— Сущій вздоръ!

— Но я чувствую ясно, докторъ,— началъ было Валерьянъ, хватаясь за грудь,— ясно…— и вскрикнулъ съ отчаяніемъ:— Вотъ, вотъ, вотъ она опять!

— Та, та, та, говорить не полагается, милый юноша. Лежите смирно. Лягте навзничь, такъ. Я вамъ все разскажу. Успокойтесь. Не волнуйтесь. Евгеній Львовичъ, дайте сюда пузырь, дайте льду, кладите сюда. Тсс… ну, что опять кровь? Пустяки! Налейте ложку микстурки, Евгеній Львовичъ! Позвольте термометръ. Э, батенька, да вы весь какъ мышь! Прикажите дать блье, Евгеній Львовичъ. Тсс… опять? Вздоръ! Я вамъ разъясню. Сто десять! Пошлите-ка въ аптеку Евгеній Львовичъ! Да, такъ вотъ видите… лежите смирно… видите въ чемъ дло, вы были на воздух вчера? Кивните головой, да? Превосходно. Вчера было сыро. Вы простудили горло, у васъ же итакъ легонькій катаррецъ, сосуды напряглись. Одинъ изъ нихъ лопнулъ. Во время сна кровь насочилась въ бронхи… Изъ легкихъ? О, нтъ,— и докторъ мелькомъ приложилъ ухо къ груди,— совсмъ нтъ. Легкія у васъ цлехоньки! Разумется, есть катаррецъ, такъ за то, батенька, и время-то ныньче катарральное. Но кровохарканье совершенно изъ другаго источника, совершенно изъ другаго…

— Но, докторъ, у меня прежде…— слабо прошепталъ Валерьянъ.

— Знаю-съ! Превосходно знаю-съ. Но у васъ было съ сильнымъ кашлемъ, полосками. То совсмъ другое дло. Молчите, ну, что у васъ тутъ? Э, тридцать девять и шесть десятыхъ! Видите, что нервы-то выдлываютъ? Нервы, батенька, великое дло. Евгеній Львовичъ, пошлите-ка еще въ аптеку.

Едва подъ утро кровохарканье унялось, Валерьянъ успокоился, убаюканный краснорчіемъ доктора, и забылся въ дремот. И тогда докторъ и Евгеній Львовичъ на цыпочкахъ отошли отъ постели и стали другъ противъ друга.

— Ну?— боязливымъ шепотомъ, вымолвилъ Евгеній Львовичъ, заглядывая въ лицо доктора, который заботливо дергалъ свою бороду.

— Ну-съ?— кратко переспросилъ докторъ и умолкъ.

И Евгеній Львовичъ сразу понялъ, что все потеряно, ‘о жизни поконченъ вопросъ’, и несказанная жалость имъ овладла.

— Докторъ, докторъ!— залепеталъ онъ,— но нельзя ли какъ-нибудь? Ахъ, это ужасно, докторъ! Можетъ быть, нужно въ Ментону, въ Каиръ? Ахъ, Боже мой, ему нельзя за границу! Можетъ быть, въ Ялту, или въ Самару на кумысъ?

— Какой теперь кумысъ въ половин августа? Какая Ялта?

— Такъ неужели…— Евгеній Львовичъ хотлъ сказать ‘неужели онъ умретъ’, но мысленно такъ и отпрянулъ отъ этого слова и едва слышно произнесъ:— неужели онъ въ опасности?

Докторъ пожалъ плечами.

— Такія штуки и крпкому человку въ пору,— вымолвилъ онъ, указывая взглядомъ на платокъ, смоченный кровью.— Теперь одно: абсолютнйшій покой, покой и телячья коклетка, покой и микстурка вотъ эта… Да попросите ту барышню,— Зиллоти, ее что ли?— попросите, пусть она не приходитъ: всякое волненіе — смерть. Вонъ какъ хрипитъ! вонъ какъ!— и оба они, сдерживая дыханіе, прислушивались въ звукамъ, мрно клокотавшимъ въ груди Валерьяна.

Лампа была потушена. Сренькій полусвтъ возникающаго утра печально проникалъ въ комнатку, гд тамъ и сямъ виднлись слды ночной тревоги: брошенное на полъ полотенце, осколки разбитаго пузырька, тарелка со льдомъ, платокъ съ зловщими черными пятнами. И въ этомъ полусвт странно выдлялось хрупкое тло Валерьяна, рзво обозначенное тонкими складками пикейнаго одяла, его блое, какъ воскъ, лицо съ глубокими тнями на мст глазъ. И на всемъ почивала какая-то трагическая серьезность.

Поздно утромъ Зиллоти, по обыкновенію, вошла въ Казариновымъ и ужасно удивилась, когда въ передней встртилъ ее слуга, дотол всегда торчавшій за воротами.

— Никакъ нельзя, баринъ настрого приказали, — шепотомъ заявилъ онъ.

— Какой баринъ?— спросила она громко и притворила дверь.

Встревоженное лицо Евгенія Львовича высунулось оттуда.

Позади его стоялъ зеленоватый мракъ отъ спущенной сторы.

— Валерьянъ очень не хорошъ,— тихо сказалъ онъ по-французски,— докторъ настоятельно просилъ оберегать его отъ посщеній. Извините, пожалуйста!— Она мелькомъ посмотрла: на постели что-то лежало, выдаваясь угловатыми очертаніями, какіе-то всхлипывающіе звуки доносились оттуда, пахло лекарствомъ и, не вымолвивъ слова, въ страх подалась назадъ.

Среди дня Валерьянъ, все время находившійся въ забытьи, открылъ глаза и подозвалъ къ себ брата. И когда Евгеній Львовичъ подошелъ къ нему, его поразило странное выраженіе этихъ глазъ: въ нихъ не было и слда тревоги, неизъяснимо кроткій, угасшій взглядъ, казалось, обращенъ былъ во внутрь.

— Женя, — слабо прошепталъ больной, — гд это мсто, Женя: Тотъ, чья жизнь безполезно разбилася, можетъ смертью еще доказать… ахъ, какъ это?… (легкія морщинки набжали на его лобъ)… что въ немъ сердце не робкое билося, что умлъ онъ любить…

— Не помню, голубчикъ, у Некрасова, должно быть.

— Да, да, у Некрасова…— и умолкъ, снова Закрывъ глаза.

Евгеній Львовичъ подумалъ, что опять настало забытье, и тихо отошелъ къ сторонк.

— Женя,— прошепталъ Валерьянъ, немного спустя,— Женя!— и движеніемъ руки пригласилъ его ссть около себя.

Тотъ слъ, взялъ холодную, влажную руку и прикоснулся къ ней губами, трепетавшими отъ внутренняго волненія. Глаза Валерьяна были закрыты и на длинныхъ рсницахъ висли слезы, онъ дышалъ тяжко и явственно.

— Братъ,— сказалъ онъ едва слышно.

— Помнишь, ты пріхалъ изъ-за границы, мы тебя съ Ефимомъ встрчали на станціи?

— Помню, мой дорогой, помню.

— Помнишь, ночью хали, и какъ еще тогда рожью пахло, и перепела… Ахъ, какъ кричали эти перепела! И помнишь, mama и вышла, а вокругъ нея розы, розы, розы…

Евгеній Львовичъ хотлъ возразить, хотлъ напомнить, что это въ гробу она была осыпана розами, и не могъ: грудь его стснялась отъ сдерживаемыхъ рыданій.

— А потомъ ты сталъ играть,— словно во сн говорилъ Валерьянъ,— помнишь, маршъ Мендельсона?… Какъ его любила maman! Сама смется, а слезинки у нея капъ, капъ, капъ…

— Не говори, теб нельзя говорить,— съ разстановкой произнесъ Евгеній Львовичъ: онъ боялся расплакаться.

Валерьянъ слегка пожалъ его руку и замолкъ. И мало по малу лицо его сдлалось строгимъ и озабоченнымъ.

— Братъ, — сказалъ онъ важно и на мгновеніе открылъ глаза,— землю мою, знаешь… крестьянамъ.

— Знаю, знаю, милый. Будь покоенъ.

— Деньги — стипендію! Слышишь, Женя?

— Да нельзя же теб говорить, Валера!— съ отчаяніемъ воскликнулъ Евгеній Львовичъ.— Такъ никогда не поправишься!

Валерьянъ странно и покровительственно улыбнулся.

— Ну, ну, — прошепталъ онъ кротко, — прости меня,— и повторилъ съ особеннымъ выраженіемъ:— прости меня, Женя!

Но немного спустя безпокойство имъ овладло, онъ съ усиліемъ приподнялся на подушкахъ, сдвинулъ съ себя одяло порывистымъ движеніемъ руки. Евгеній Львовичъ, весь дрожа отъ страха, бросился въ переднюю, послалъ за докторомъ.

— Душно мн,— съ тоскою пролепеталъ Валерьянъ,— темно мн… открой!

Стору открыли. Жидкій свтъ пасмурнаго полудня озарилъ безпорядокъ комнаты и точно дуновеніе смерти пронеслось въ ней. Тополи взглянули въ окно, унылые, съ разрженными втвями, съ пожелтвшею листвой. Валерьянъ посмотрлъ на нихъ, покачалъ головой съ невыразимымъ видомъ скорби и отвернулся, и внезапно вздрогнулъ, потрясенный звукомъ голоса, раздавшагося въ передней:

— Поймите же, мн необходимо его видть!

— Юлія,— прохриплъ онъ,— жизнь моя!— и, съ мольбою вытянувъ руки, упалъ, точно пронзенный, задыхаясь, захлебываюсь кровью, разрывая рубашку судорожнымъ движеніемъ пальцевъ, являя въ потускнвшемъ взгляд быстро угасавшее чувство ужаса. Чрезмрно натянутая струна порвалась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смерть! Въ ту среду, гд ссорились, клеветали, говорили о погод, бранили курсъ, звали, играли въ карты, гд переплетались интриги, сплетни, самолюбіе, мелкая зависть и злоба, скука и непріятное легкомысліе, гд играли словами, чувствомъ, взглядами, впечатлніями, нервами, гд травили другъ круга и мирились, выдумывали острыя рчи и изнывали въ безсильныхъ потугахъ, мечтали и страдали отъ своихъ мечтаній,— въ эту среду тяжкою, каменною стопой вступила смерть. И сразу вс притихли и устрашились. И никто изъ этихъ развязныхъ, самоувренныхъ людей не ршился поднять глаза на встрчу леденящему взгляду смерти. О, въ немъ, столько омрачающаго ‘праздникъ жизни’! Вчно торчащій за воротами слуга Казариновыхъ, ома, наложилъ свои собственныя дв гривны на разомкнутыя вки покойника, ома скрестилъ ему руки, оправилъ спутанные волосы, ома бережно взялъ подъ мышки истерично рыдавшаго Евгенія Львовича и отпоилъ его водою, ома свелъ съ лстницы Юлію Богдановну, потрясенную до потери сознанія. За гробомъ шли, стараясь говорить о вещахъ постороннихъ, кое какіе знакомые (Зиллоти не было). Въ тотъ же день Рюмина, Пленушкинъ, Бекарюковъ покинули Кисловодскъ, въ слдующій — выбылъ въ Курскую губернію Евгеній Львовичъ. За то при отъзд плохо собиралъ его вещи ома, ибо, поминая своего ‘молодаго барина’, былъ мертвецки пьянъ и склоненъ къ философическимъ размышленіямъ.

Весь день похоронъ и весь другой, и весь третій день посл похоронъ Шигаевъ едва не съ чувствомъ физической боли встрчался съ своими знакомыми. Многихъ усилій стоило ему сдерживать гримасу отвращенія при этихъ встрчахъ. Чуть только вставало солнце, онъ убгалъ въ паркъ и выбиралъ глухія мста, уходилъ вверхъ по теченію Ольховки до водопада, до ‘лермонтовской’ скалы, гд бродили овцы да изрдка попадалась арба, нагруженная сномъ, да неподвижными точками висли орлы, красиво распростирая свои крылья. А возвращаясь, подходилъ боковою дорожкой къ ‘парковой’ гостиниц и, осторожно оглядываясь, спрашивалъ у швейцара, дома ли Зиллоти. И нсколько разъ подрядъ швейцаръ отвчалъ ему отрицательно. Гд она была, Шигаевъ не могъ добиться. Наконецъ, на третій день Мара Петровна изловила его и сказала, что Зиллоти просто не приходить пока въ ней.

— Она сама скажетъ, когда можно,— произнесла Мара Петровна съ глубокимъ вздохомъ, сжимая руку Шигаева.

Осень въ этомъ году наступила рано. Предшествовавшіе дожди ослабили листву на деревьяхъ и сильные втры до времени развяли ее, раздли темные стволы липъ, обнажили печально раскинутыя втви чинары. По утрамъ Бургустанъ завшивался тонкимъ туманомъ, точно вуалью, и въ воздух пахло сыростью, вяло холодомъ, всюду казалось пусто, уныло, непріютно. Звуки музыки, по обычаю игравшей около галлереи, хотя ‘курсовыхъ’ оставалось сравнительно и немного, разносились особенно звонко въ похолодвшемъ пространств и даже въ веселомъ сочетаніи угнетали Шигаева, усиливали его тоску и неопредленные порывы. Вся душа въ немъ трепетала, взволнованная непокойными ожиданіями, впечатлніемъ смерти, напомнившей другую смерть, взволнованная непонятнымъ омерзніемъ къ людямъ, котораго онъ не могъ преодолть, и тревожнымъ чувствомъ какой-то неуравновшенности внутри, какого-то неизъяснимаго смятенія. Онъ безъ причины плакалъ, безъ причины загорался гнвомъ, ходилъ, ходилъ, утомляя себя движеніемъ, и снова, несмотря на запрещеніе, не переставалъ освдомляться о Зиллоти.

И вотъ онъ увидалъ однажды, что къ подъзду гостиницы подали верховую лошадь и Зиллоти, въ амазонк, появилась въ дверяхъ. Странно и пристально посмотрла она на него. Лицо ея была необычайно блдно и увядшія губы крпко сжаты.

— Хотите хать со мной?— проронила она, усаживаясь съ помощью проводника.

Шигаевъ съ живостью согласился и такъ какъ некогда было сдлать другую лошадь, онъ взялъ у проводника его изморенную, плохую клячу. И не усплъ еще ссть, какъ Зиллоти, не оглядываясь, помчалась впередъ. Труся за ней отвратительнымъ галопцемъ, Шигаевъ только и могъ, что не упускать ее изъ вида. Миновали Кисловодскъ, миновали широкій выгонъ, лежащій вкругъ станицы, прохали самую станицу, вызывая неистовый лай собакъ, раззадоренныхъ разввавшеюся амазонкой. Шигаевъ видлъ, какъ разлетлись брызги въ Подкумк подъ разгоряченною лошадью Зиллоти, какъ поднялась она въ горы къ Бургустану, но не могъ догнать ее, поневол слдуя въ отдаленьи. И когда, въ свою очередь, поспшно взъхалъ на высоту, рискуя упасть съ своей клячи, торопливо скользившей по каменистой, опасной троп., онъ увидлъ надъ обрывомъ лошадь Зиллоти, со взмыленными боками, ходившую на длинномъ поводу, онъ слзъ, съ ненужною медленностью спуталъ обихъ лошадей и подошелъ къ Зиллоти. Она сидла, склонивъ голову на руки.

— Юлія,— промолвилъ онъ, боязливо прикасаясь къ ней,— Юлія,— и, помимо воли, привычныя слова слетли съ его губъ: — Что же длать? Значитъ, такъ угодно было Богу.

— Вы думаете?— произнесла она быстро, обращая къ мему лицо, искаженное злобой, презрніемъ, ироніей, и внезапный смхъ прозвучалъ въ его ушахъ отрывното и непріятно.— Да знаете ли вы, какая красота погибла? Знаете ли вы, напичканный тетушкинымъ смиренномудріемъ человкъ, какія честныя мысли, порывы, мечты, какая благородная святость лежатъ теперь въ земл?— и она глухо, безъ слезъ, зарыдала, кусая платокъ, согнувши колна.

Шигаевъ не двинулся, не вымолвилъ слова: на него точно туча наползала, и вся душа его испуганно приникла въ ожиданіи удара и… дождалась.

— Ну, что-жь?— произнесла Зиллоти, выпрямляясь, и въ ея взгляд, странно отверзтомъ, Шигаевъ не примтилъ ни прежней тусклости, казавшейся ему завсой, ни прежняго блеска, предъ нимъ точно бездна обнажилась и весь онъ содрогнулся отъ этой новой и чуждой ему и враждебной бездны.— Ну, что-жь?— холодно и спокойно повторила Зиллоти.— Намъ нужно объясниться. Вы хотите взять меня замужъ, не такъ ли? Вы желаете вмст читать книжки, наслаждаться любовью, изливать посильную филантропію вокругъ и, можетъ быть, наплодить со мной выводокъ маленькихъ купеческихъ сыновей и дочерей, да? Вы ошиблись. Я играла съ вами.

— И поцлуями играли?— горько воскликнулъ Шигаевъ.

— О, я ужь вамъ сказала, что поцлуи вздоръ. Я и Валерьяна цловала, и Голоухова цловала, если вы хотите знать. О, я знаю вкусъ многихъ, многихъ губъ, не чета вашимъ!— Она усмхнулась.— Довольны вы? Или, можетъ, хотите побитъ меня, обозвать мерзкимъ словомъ? Что-жь, слово — это ничего, я ничего не имю противъ слова. Не смете? Книжки мшаютъ? Жаль, вдь, тутъ никого нтъ.— И, презрительно разсматривая его измученное лицо, продолжала:— Фи, какой вы! точно заяцъ, когда онъ стъ капусту, и жалкій, и гадкій, — и, помолчавъ, добавила почти весело:— Желаете взять меня въ жены, г. Шигаевъ?

— Оставьте,— въ ужас пробормоталъ Шигаевъ, отодвигаясь отъ нея.

— Ого! Ну, постойте, я вамъ серьезно скажу: женой я быть не могу и не хочу. Эхъ, да вы разв не увидали сразу, что я не гожусь въ самки? Любовницей быть тоже не хочу: и гадокъ вы мн, и боюсь по стопамъ ‘мамаши’ пойти. Роговъ-то, роговъ-то сколько бы я вамъ приставила! Ну, довольно. Простимся, поцлуемся, вамъ направо, мн налво: къ козлищамъ! Вы, вдь, очень любите цловаться, Максъ! сколько глумливой насмшки прозвучало въ этомъ слов, прежде такъ миломъ для Шигаева.

— Оставьте-съ,— глухо повторилъ онъ.

Затмъ машинально поднялся, помогъ ей ссть на сдло, и ужь когда она отъхала на нсколько шаговъ, съ несказанною злобой, съ какимъ-то скрежетомъ зубовнымъ и съ бшено сжатыми кулаками пустилъ ей въ догонку грубое, мужицкое ругательство.

Она не повернула головы.

И онъ остался одинъ, попрежнему, одинъ. И опять показалось ему, что жизнь проходитъ мимо, но теперь жизнь не влекла его въ себ. Въ ея суетливомъ движеніи, въ ея наружномъ блеск и нарядной измнчивости, во всей этой смн лицъ, развлеченій, умной и глупой болтовни, тонкихъ ощущеній, лнивой распущенности и фальшивыхъ разочарованій ему чудился теперь нестерпимый запахъ разложенія. И въ высшей мр этотъ ‘запахъ’ сосредоточивался въ лиц Зиллоти. Но какъ же ему было больно отъ ея циническихъ признаній и этого ея пренебреженія къ нему,— больно, точно отъ ударовъ хлыста!

И напрасно ‘равнодушная’ природа развертывала вокругъ свое неописанное великолпіе. Напрасно разстилались дали, объемля огромное пространство, напрасно сверкали снга, синли и погорали въ розовомъ золот солнечныхъ лучей причудливыя скалы, зеленли ближнія горы, отливая изумрудомъ, распростиралась долина, въ которой, какъ точки, пестрли стада, лежала станица съ своею блою церковью, извивался срымъ холстомъ быстрый Подкумокъ, желтою лентой обнимала холмы воронцовская дорога съ своими телеграфными столбами…

— Какая омерзительная красота!— восклицалъ Шигаевъ.

Еще бы! Около него даже на этой подъоблачной высот виднлись слды людей, такъ теперь противныхъ ему, тамъ и сямъ валялись оглоданныя кости, осколки разбитыхъ бутылокъ, газетная бумага съ жирными пятнами — остатки недавняго пикника, въ которомъ, можетъ быть, принималъ участіе и онъ самъ.

Онъ слъ на свою отдохнувшую клячу и шагомъ похалъ дальше отъ обрыва. Дальше лежали поля, стояли копны сжатой пшеницы, желтли скирды. И постепенно видъ этихъ мирныхъ полей смягчалъ ожесточеніе, которымъ былъ переполненъ Шигаевъ. И по мр того какъ онъ подвигался въ глубь равнины, все больше и больше вставали въ его воображеніи другія поля, другая равнина, и душа его оживала. И подъ всею этой накипью тоски, ненависти, оскорблнной любви и поруганныхъ упованій робко и застнчиво начинало шевелиться что-то бодрое и, какъ это ни странно, даже радостное. Такъ весною возникаетъ молодой ростокъ, сквозь пелену увядшихъ листьевъ, прлой земли неудержимо устремляясь къ свту, въ солнцу, къ жизни.

Но за то Максимъ Григорьевичъ запутался въ дорожкахъ, перекрещивавшихъ поля, и возвратился въ Кисловодскъ только къ закату солнца. Поспшно онъ нанялъ лошадей до станціи ‘Минеральныя Воды’, поспшно уложился съ помощью Антипа и вызвалъ Фелисату Ивановну (капитанъ былъ въ Пятигорск).

— Извольте получить съ меня деньги-съ,— объявилъ онъ сухо.

Фелисата Ивановна сначала выразила изумленіе, потомъ сожалніе и вдругъ покраснла и, сразу поднявъ голосъ, возбужденно произнесла:

— Какъ же это, Максимъ Григорьевичъ? Намъ такъ невозможно, ежели всякій будетъ бросать квартиру! Рюмина ухала, теперь вы. Мы этакъ-то и сдавать бы не стали!

— Что же вамъ желательно-съ?

— А до перваго числа заплатите, вотъ что!— воскликнула запальчивая капитанша.

Любопытный носикъ г-жи Вальяжной просунулся въ комнату.

— А скажите, пожалуйста, разв вы узжаете?— произнесла она, подозрительно осматривая вс углы.

Шигаевъ грубо оборотился въ ней спиною и, сунувъ Фелисат Ивановн деньги ‘до перваго числа’, пошелъ въ конюшню проститься съ Талдыкинымъ.

— Куда же вы?— удивился тотъ и омрачился.— Какъ же деньги-то вамъ? У меня нтъ теперь такихъ денегъ.

Но Шигаевъ оставилъ ему свой адресъ и уврилъ, что въ деньгахъ не нуждается.

— Сосипатръ Василичъ! подемте со мной, я васъ довезу до станціи,— въ порыв неожиданной доброты сказалъ онъ.

— О?— вдругъ оживившись, вымолвилъ Талдыкинъ и, подумавъ, добавилъ:— Нтъ ужь, что… куда же я поду? Мн вотъ Вохина общала уроки достать.

— Да ужели у васъ ни родни, ни родины нтъ?

— Какая у меня родня! — неохотно отвтилъ Талдыкинъ и съ весельемъ во взгляд поднесъ къ самому лицу Шигаева цлую охапку вырзокъ:— Вотъ она, книжища-то, батенька! Тысячи полторы зашибу!

— А названія не обдумали еще?

— Это все равно.

— Ну, прощайте, голубчикъ,— сказалъ Шигаевъ, услышавъ стукъ подъзжавшаго экипажа.

— Такъ, значитъ, дете! А какъ же съ тми-то, съ Вохиной-то?

— Кланяйтесь ей. Держитесь ее, Сосипатръ Василичъ, взбалмошная она, а золотая двушка.

— Она ничего. Вотъ уроки мн хотла достать.— Онъ хотлъ было спросить о Зиллоти, но запнулся и, искоса посмотрвъ на Шигаева, произнесъ:— Ну, стало быть, прощайте,— и она угловато облобызались.

И, вызжая изъ Кисловодска, Шигаевъ, по привычк, не утраченной съ дтства, широко перекрестился.

А. Эртель.

‘Русская Мысль’, кн. II—VI, 1886