Мильтон, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1825

Критика
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Скачать в PDF

Т. Б. Маколей

(Августъ 1825).

Joahnis Miltoni, Angli, de Doctrin Christian libri duo posthomi. ‘Трактатъ о Христіанскомъ Ученіи, составленный единстивено no Св. Писанію.’ Сочиненіе Джона Мильтона. Переводъ съ латинскаго Чарльза Р. Сомнера, магистра наукъ и проч. и проч. 1825.

Маколей. Полное собраніе сочиненій.
Томъ I. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленое изданіе.
Подъ общею редакціею Н. Тиблена и Г. Думшина
С.-Петербургъ. Изданіе Книгопродавца—Типографа М. О. Вольфа. 1865
OCR Бычков М. Н.
Въ исход 1823 года, начальникъ государственнаго архива, м-ръ Лемонъ, разбирая хранящіеся въ шкапахъ его вдомства документы, встртилъ большую латинскую рукопись. Вмст съ нею найдены были исправленныя копіи депешъ, писанныхъ Мильтономъ на иностранныхъ языкахъ въ бытность его секретаремъ государственнаго совта, и разныя бумаги, относящіяся къ папистскимъ процессамъ и Райгаусскому заговору. Все это было завернуто въ конверт, съ надписью: М-ру Скиннеру, купцу. По разсмотрніи, большая рукопись оказалась давно затеряннымъ ‘Опытомъ о Христіанскихъ Ученіяхъ’, который Мильтонъ, по словамъ Вуда и Толанда {Біографы Мильтона.}, окончилъ посл Реставраціи и отдалъ на сохраненіе Киріаку Скиннеру. Скиннеръ, какъ извстно, держался однихъ политическихъ убжденій съ знаменитымъ своимъ другомъ. Поэтому, м-ръ Лемонъ основательно предполагаетъ, что онъ могъ подвергнуться подозрніямъ со стороны правительства во время того гоненія виговъ, которое послдовало за распущеніемъ Оксфордскаго парламента, и что, вслдствіе произведеннаго у него обыска, сочиненіе это, вмст съ другями его бумагами, могло попасть въ то вдомство, гд оно найдено. Впрочемъ, каковы бы ни были приключенія этой рукописи, не подлежитъ сомннію, что она — подлинное произведеніе всликаго поэта.
М-ръ Сомнеръ, которому его величество повеллъ издать и перевести этотъ трактатъ, исполнилъ свою задачу такъ, что нельзя не отдать чести его талантамъ и нравственнымъ качествамъ. Правда, переводъ его не отличается ни легкостью, ни изяществомъ, но зато заслуживаетъ похвалы за ясность и точность. Его примчанія изобилуютъ любопытными цитатами и кром того имютъ рдкое достоинство дйствительнаго уясненія текста. Предисловіе — очевидно произведеніе умнаго и безпристрастнаго человка, твердаго въ собственныхъ религіозныхъ мнніяхъ и снисходительнаго къ мнніямъ другихъ.
Самая книга не увеличитъ славы Мильтона. Она, подобно всмъ его латинскимъ сочиненіямъ, написана хорошо, хотя и не совсмъ такъ, какъ пишутся конкурсныя диссертаціи Оксфордскаго и Кембриджскаго университетовъ. Въ ней нтъ ни изысканнаго подражанія классической древности, ни щепетильной чистоты, ни признака церемоніяльной опрятности, какою отличается слогъ нашихъ академическихъ фарисеевъ. Авторъ не пытается отполировать и отшлифовать своего сочиненія до цицероновскаго лоска и блеска. Однимъ словомъ, онъ не жертвуетъ смысломъ и духомъ педантическимъ утонченностямъ. Сущность его предмета принуждала его употреблять иного такихъ словъ, ‘Что изумился бы Квинтиліанъ.’ Тмъ не мене онъ пишетъ такъ легко и свободно, какъ будто латынь была его роднымъ языкомъ: въ самыхъ неудачныхъ мстахъ ошибки его отзываются небрежностью природнаго римлянина, а не безграмотностью иностранца. Мы можемъ примнить къ нему то, что Денгамъ весьма удачно сказалъ о Коули: ‘У него не личина, а личность антична.’ {Въ подлинник: ‘He weart the garb, but not the clothes of the ancienis.’ — Дингамъ и Коули — англійскіе поэты XVII столтія.}
Во всемъ сочиненіи этомъ замтны слды могучаго и независимаго духа, свободнаго отъ вліянія авторитета и преданнаго исканію истины. Мильтонъ прямо говоритъ, что система его основана единственно на Библіи, и дйствительно, его сводъ библейскихъ текстовъ принадложитъ къ наилучшимъ трудамъ подобнаго рода. Но выводы его не всегда такъ удачны, какъ цитаты.
Нкоторыя изъ провозглашаемыхъ имъ еретическихъ ученій, повидимому, возбудили не малое изумленіе, особенно его аріанизмъ и теорія по поводу многоженства. Но мы почти не можемъ представить себ, чтобы кто-нибудь могъ прочесть ‘Потерянный Рай’ и не заподозрить автора въ аріанизм, равнымъ образомъ не думаемъ, чтобы его теорія по поводу многоженства должна была особенно поразить читателя, знакомаго съ исторіей его жизни. Мннія, выраженныя имъ о сущности Божества, вчности матеріи и соблюденіи субботняго дня, могли бы, кажется намъ, возбудить боле основательное удивленіе.
Но мы не войдемъ въ разбирательство этихъ пунктовъ. Книга Мильтона, будь она даже гораздо правоврне или гораздо еретичне, чмъ она есть, не принесла бы ни особенной пользы, ни особеннаго вреда настоящему поколнію. Людей нашего времени не обратишь на путь истины и не совратишь съ него квартантами. Еще нсколько дней, и этотъ трактатъ послдуетъ за ‘Defensio Populi’ въ царство пыли и забвенія на верхнія полки библіотекъ. Имя автора и замчательныя обстоятельства, сопровождавшія изданіе этой книги, обезпечатъ ей извстную долю вниманія. Въ теченіе мсяца или двухъ она займетъ собою нсколько минутъ болтовни въ каждомъ салон и нсколько столбцовъ въ каждомъ журнал, а потомъ, выражаясь элегантнымъ языкомъ театральныхъ афишъ, удалится на покой, чтобы дать мсто новымъ новинкамъ.
Какъ ни преходящъ интересъ, возбужденный этимъ сочиненіемъ, мы все-таки желаемъ воспользоваться имъ. Ловкіе капуцины до тхъ поръ не начиваютъ проповдывать о жизни и чудесахъ какого-нибудь святаго, пока не пробудятъ благоговйныхъ чувствъ въ своихъ слушателяхъ, показавъ имъ какіе-нибудь останки его: клочекъ одежды, прядь волосъ или каплю крови. На такомъ же точно основаніи, мы намрены воспользоваться недавнею интересною находкою и, пока это произведеніе великаго и достойнаго человка находится еще въ рукахъ у всхъ, поговорить о его нравственныхъ и умственныхъ качествахъ. Самый строгій изъ нашихъ читателей, мы уврены, не осудитъ насъ за то, что, по поводу такого случая, какъ настоящій, мы отвернемся на время отъ современныхъ вопросовъ, чтобы со всею любовью и уваженіемъ почтить геній и добродтели Джона Мильтона — поэта, государственнаго человка, философа, перла англійской литературы, поборника и мученика англійской свободы.
Мильтонъ лучше всего извстенъ поэтическими своими произведеніями, а потому мы и желаемъ прежде всего поговорить о нихъ. Общимъ голосомъ просвщеннаго міра мсто ему отведено среди величайшихъ представителей искусства. Тмъ не мене, порицатели его, хотя и побжденные большинствомъ голосовъ, не умолкли. Многіе критики, и въ томъ числ нкоторыя знаменитости, ухищряются однимъ духомъ превозносить поэмы и унижать поэта. Они соглашаются, что его сочиненія, разсматриваемыя сами по себ, могутъ быть причислены къ благороднйшимъ произведеніямъ человческаго духа. Но они не признаютъ за авторомъ права стоять на ряду съ тми великими людьми, которые, родившись во времена младенчества цивилизаціи, собственными силами пополнили въ себ недостатокъ образованія и, сами лишенные образцовъ, оставили потомству образцы неподражаемые. Мильтонъ, говорятъ, наслдовалъ то, что создали его предшественники, онъ жилъ въ просвщенное время, онъ получилъ прекрасное воспитаніе, а потому, для правильной оцнки его силъ, надобно принять во вниманіе эти преимущества и многое исключить изъ счета.
Мы, напротивъ, какъ бы парадоксально ни показалось наше замчаніе, осмливаемся сказать, что ни одному поэту не приходилось бороться съ такими неблагопріятными обстоятельствами, какъ Мильтону. По собственному его признанію, ему думалось, не родился ли онъ ‘вкомъ позже, чмъ слдовало.’ За эту мысль Джонсонъ нашелъ возможнымъ подвергнуть его грубому осмянію. Поэтъ, по нашему мннію, понималъ сущность своего искусства лучше, чмъ критикъ. Онъ зналъ, что его поэтическій геній ничего не выигрывалъ ни отъ окружавшей его цивилизаціи, ни отъ пріобртенныхъ имъ познаній, и потому почти съ сожалніемъ оглядывался на боле грубый вкъ простыхъ словъ и живыхъ впечатлній.
Мы полагаемъ, что по мр того, какъ просвщеніе подвигается впередъ, поэзія почти неминуемо приходитъ въ упадокъ. Поэтому, хотя мы и высоко цнимъ великія произведенія фантазіи, явившіяся въ грубыя времена, мы не придаемъ имъ особенной цны за то, что они появились въ такія времена. Напротивъ, мы утверждаемъ, что самое поразительное и блистательное доказательство генія есть великая поэма, созданная въ просвщенное время. Мы не въ состояніи понять, почему люди, признающіе тотъ основной догматъ литературной вры, что древнйшіе поэты вообще лучше новйшихъ, могли бы дивиться этому правилу, какъ будто оно было исключеніемъ. Одинаковость этого явленія несомннно указываетъ соотвтственную одинаковость въ его причин.
Дло въ томъ, что поверхностные наблюдатели заключаютъ по успхамъ опытныхъ наукъ объ успхахъ подражательныхъ искусствъ. Усовершенствованіе первыхъ постепенно и медленно. Вка и вка тратятся на собираніе и приведеніе въ порядокъ матеріаловъ. Даже и тогда, когда система ужъ составлена, все еще приходится кое-что прибавить, измнить или отбросить. Каждое поколніе пользуется огромнымъ сокровищемъ, завщаннымъ ему древностью, и, пріумноживъ это сокровище новыми стяжаніями, передаетъ его грядущимъ вкамъ. Оттого-то первые дятели на поприщ опытныхъ наукъ находятся въ весьма невыгодномъ положеніи и заслуживаютъ похвалы даже въ томъ случа, когда труды ихъ оказываются неудачными. Ихъ питомцы, при гораздо слабйшихъ умственныхъ способностяхъ, быстро превосходятъ ихъ въ положительныхъ знаніяхъ. Всякая двочка, прочитавшая коротенькія бесды миссисъ Марсетъ о политической экономіи, могла бы многому научить Монтегью или Вольпола въ дл финансовъ. Смышленый человкъ, прилежно занявшись нсколько лтъ математикою, можетъ теперь узнать больше, чмъ зналъ великій Ньютонъ посл полувковыхъ изученій и размышленій.
Но не то съ музыкою, живописью или ваяніемъ. Еще мене того съ поэзіею. Развитіе просвщенія рдко доставляетъ этимъ искусствам лучшіе предметы подражанія. Оно, конечно, можетъ улучшить инструменты, необходимые для механическихъ операцій музыканта, ваятеля и живописца, но языкъ, орудіе поэта, наиболе пригоденъ для его дла въ грубйшемъ своемъ состояніи. Народы, подобно отдльнымъ лицамъ, сначала видятъ, а потомъ распознаютъ. Отъ частныхъ образовъ они переходятъ къ общимъ выраженіямъ. Оттого-то словарь просвщеннаго общества отличается философскимъ характеромъ, а словарь полуобразованнаго народа характеромъ поэтическимъ.
Это измненіе въ язык людей — частью причина, частью же слдствіе соотвтственнаго измненія въ сущности ихъ умственныхъ операцій — измненія, отъ котораго наука выигрываетъ, а поэзія теряетъ. Обобщеніе нужно для преуспянія знанія, но въ особенности необходимо для созданій фантазіи. Чмъ больше люди знаютъ, чмъ больше они мыслятъ, тмъ меньше занимаются они видами, тмъ больше обращаютъ они вниманія на роды. Поэтому они создаютъ теоріи все лучше и лучше, а поэмы все хуже и хуже. Вмсто образовъ они даютъ намъ неопредленныя фразы, вмсто людей — олицетворенныя качества. Они могутъ быть способне анализировать человческую природу, чмъ ихъ предшественники, но анализъ — не дло поэта. Обязанность его рисовать, а не анатомировать. Онъ можетъ врить въ нравственное чувство, подобно Шафтсбёри, можетъ объяснять вс человческія дйствія своекорыстіемъ, подобно Гельвецію, можетъ наконецъ ничего объ этомъ не думать. Его врованія въ такіе предметы будутъ имть на его поэзію, въ собственномъ смысл этого слова, не больше вліянія, чмъ повятія, сложившіяся въ ум живописца о слёзныхъ желзахъ или о кровообращеніи, имютъ на изображеніе слезъ Ніобы или румянца Авроры. Еслибы Шекспиръ написалъ книгу о побудительныхъ причинахъ человческихъ дйствій, еще не извстно, была ли бы она хорошею книгой. Крайне невроятно, чтобы она заключала въ себ половину того количества искусныхъ разсужденій объ этомъ предмет, какое находится въ ‘Басн о Пчелахъ’. {‘Баснь о Пчелахъ’ — сочиненіе Берварда Мандевиля, голландскаго писателя начала XVIII вка.} Но могъ ли бы Мандевиль создать Яго? При всемъ его умньи разлагать характеры на ихъ элементы, былъ ли бы онъ въ состояніи соединить эти элементы такимъ образомъ, чтобы воспроизвести человка, дйствительнаго, живаго, индивидуальнаго человка?
Едва-ли кто-нибудь можетъ быть поэтомъ, или даже наслаждаться поэзіею, безъ нкоторой нездоровости духа, если только позволительно называть нездоровостью то, что доставляетъ столько удовольствія. Подъ именемъ поэзіи мы разумемъ не вс стихотворенія, даже не вс хорошія стихотворенія. Наше опредленіе исключаетъ многія метрическія сочиненія, которыя, въ другихъ отношеніяхъ, заслуживаютъ величайшей похвалы. Подъ имевемъ поэзіи мы разумемъ искусство употреблять слова такъ, чтобы они производили иллюзію воображенія, искусство длать иосредствомъ словъ то, что живописецъ длаетъ посредствомъ красокъ. Величайшій изъ поэтовъ слдующимъ образомъ опредлилъ ее въ стихахъ, возбуждающихъ общее удвиденіе силою и мткостью выраженія и еще боле цнныхъ вслдствіе сообщаемаго ими правильнаго понятія объ искусств, въ которомъ онъ всхъ превзошелъ:
‘As imagination bodies forth
The forme of things unknown, the poet’s pen
Turns them to shapes, and gives to airy nothing
A local habitation and а name’. (4)
(‘Сонъ въ Лтнюю Ночь’ Шекспира. Перев. Н. Сатина. Дйст. V, явл. I.)
*) ‘…. Пока воображенье
Безвстные предметы облекаетъ
Въ одежду формъ, поэтъ своимъ перомъ
Торжественно ихъ вс осуществляетъ
И своему воздушному ничто
Жилище онъ и мсто назначаеть.’
Таковы плоды ‘прекраснаго безумія’, которое онъ приписываетъ поэту — прекраснаго, безъ сомннія, но все-таки безумія. Истина, конечно, существенное условіе поэзіи, но это — истина сумасшествія. Умозаключенія врны, но основныя положенія ложны. Посл того, какъ первыя посылки сдланы, все остальное должно согласоваться съ ними, но эти первыя посылки требуютъ извстной степени вроимчивости, почти равной частному и временному разстройству ума. Потому-то, изъ всхъ людей дти преимущественно отличаются воображеніемъ. Они вполн увлекаются всякой иллюзіей. Всякій образъ, ярко представленный ихъ умственному оку, производитъ на нихъ впечатлніе дйствительности. Взрослый человкъ, какова бы ни была его впечатлительность, никогда такъ не увлечется Гамлетомъ или Лиромъ, какъ увлекается маленькая двочка сказкою о бдной Красной Шапочк. Она знаетъ, что все это вздоръ, что волки не могутъ говорить, что въ Англіи нтъ волковъ, а между тмъ, вопреки своему знанію, вритъ, плачетъ, дрожитъ и не сметъ войти въ темную комнату, чтобы чудовище не схватило ее зубами за горло. Таковъ деспотизмъ воображенія надъ необразованными умами.
Въ грубомъ состояніи общества люди — т же дти, только съ большимъ разнообразіемъ идей. Поэтому въ такомъ состояніи общества мы можемъ надяться найти поэтическій темпераментъ въ его высшей степени совершенства. Въ просвщенномъ вк будетъ много ума, много знанія, много философіи, бездна тонкой классификаціи и тонкаго анализа, бездна остроумія и краснорчія, бездна стиховъ и даже хорошихъ стиховъ, но мало поэзіи. Люди будутъ судить и сравнивать, но не будутъ творить. Они будутъ толковать о древнихъ поэтахъ, объяснять ихъ и до нкоторой степени наслаждаться ими, но едва-ли будутъ въ состояніи постичь ту агонію, тотъ восторгъ, ту полноту вры — словомъ, то впечатлніе, которое поэзія производила на ихъ грубыхъ предковъ. Греческій рапсодъ, по словамъ Платона, едва могъ декламировать Гомера безъ судорожныхъ припадковъ. Сверо-американскій дикарь почти не чувствуетъ скальпирующаго ножа, когда поегъ свою предсмертную пснь. Вліяніе, какое древніе валлійскіе и германскіе барды имли на своихъ слушателей, кажется ныншнимъ читателямъ почти сверхъестественнымъ. Такая впечатлительность очень рдко встрчается въ образованномъ обществ и всего рже между тми сословіями, которыя наиболе участвуютъ въ общественномъ преуспяніи. Доле всего сохраняется она между крестьянами.
Поэзія производить иллюзію умственнаго ока, какъ волшебный фонарь производитъ иллюзію ока тлеснаго. Какъ волшебный фонарь дйствуетъ лучше всего въ темной комнат, такъ и поэзія совершенне всего выполняетъ свою задачу въ грубомъ вк. По мр того, какъ свтъ знанія озаряетъ ея представленія, по мр того, какъ очертанія врнаго длаются опредленне, а тни вроятнаго отчетливе, цвта и черты вызываемыхъ поэтомъ призраковъ становятся блдне и блдне. Нельзя соединить несовмстныхъ выгодъ дйствительности и обмана, яснаго сознанія истины съ изящною прелестью вымысла.
Тотъ, кто въ просвщенномъ и образованномъ обществ мечтаетъ быть великимъ поэтомъ, долженъ прежде всего сдлаться маленькимъ ребенкомъ. Онъ долженъ разорвать всю ткань своего духа. Онъ долженъ забыть многое изъ того знанія, которое, быть можетъ, составляло дотол главное основаніе его права на превосходство. Самые таланты его будутъ для него помхою. Его затрудненія будутъ соразмрны успхамъ его въ тхъ занятіяхъ, которыя въ мод у его современниковъ, а эти успхи будутъ вообще соразмрны сил и дятельности его духа. И хорошо еще, если, посл всхъ его жертвъ и усилій, произведенія его не будутъ похожи на шепеляваго человка или новую руину. Мы видли въ наше время великіе таланты, напряженный трудъ и продолжительное размышленіе потраченными въ этой борьб съ духомъ вка — и потраченными, не скажемъ совершенно безплодно, но съ сомнительнымъ успхомъ и слабымъ одобреніемъ.
Если эти разсужденія врны, то ни одинъ поэтъ не преодолвалъ такихъ затрудненій, какъ Мильтонъ. Онъ получилъ ученое образованіе, былъ глубокимъ и тонкимъ знатокомъ классической литературы, изучилъ вс таинства раввинской премудрости и превосходно владлъ тми новоевропейскими языками, изъ которыхъ тогда можно было черпать удовольствіе или познанія. Онъ былъ чуть ли не единственнымъ великимъ поэтомъ новйшихъ временъ, отличавшимся прелестью латинскаго стиха. Геній Петрарки едва-ли былъ первостепеннымъ, а его стихотворенія на древнемъ язык, прославляемыя тми, которые никогда ихъ не читали, просто плохія вирши. У Коули, при всемъ его удивительномъ остроуміи и замысловатости, было мало воображенія, и мы не думаемъ, чтобы его латинскій языкъ могъ выдержать сравненіе съ латинскимъ языкомъ Мильтона. Въ этомъ случа противъ насъ авторитетъ Джонсона. Но Джонсонъ, изучая плохихъ средневковыхъ писателей, сдлался совершенно нечувствителенъ къ изящной латыни Августовскаго вка и былъ такъ же неспособенъ судить объ относительномъ достоинств различныхъ образцовъ латинскаго слога, какъ горькій пьяница неспособенъ судить объ относительномъ качеств различныхъ винъ.
Стихотвореніе на мертвомъ язык есть экзотическое растеніе, изысканное, дорогое, болзненное подражаніе тому, что въ другомъ мст можно найти въ здоровомъ и самобытномъ совершенств. Почвы, на которыхъ процвтаетъ эта диковина, обыкновеню такъ же негодны для развитія мощной туземной поэзіи, какъ цвточные горшки теплицы для роста дубовъ. Что авторъ ‘Потеряннаго Рая’ написалъ ‘Посланіе къ Мансо’,— это по истмн изумительно. {Мансо — итальянскій меценатъ, современникъ Мильтона, который лично познакомился съ нимъ во время пребыванія своего въ Неапол.} Такая яркая оригинальность никогда прежде не встрчалась въ соединеніи съ такою мастерскою подражательностью. Въ самомъ дл, во всхъ латинскихъ стихотвореніяхъ Мильтона удивительно соблюдена необходимая такимъ произведеніямъ искусственная манера, но въ то же время геній его придаетъ имъ особенную прелесть, характеръ благородства и непринужденности, отличающій ихъ отъ всхъ другихъ сочиненій подобнаго рода. Они напоминаютъ намъ забавы тхъ ангеловъ-воителей, которые составляли дружину Гавріила:
About him exercised heroic games
The unarmed youlh of heaven. But o’er their heads
Celestial armoury, shield, helm. and spear,
Hung bigb, with diamond flaming and with gold.’ (*)
(*) ‘Около него упражнялись въ героическихъ играхъ безоружные юноши неба. Но въ вышин надъ ихъ головами висли небесные доспхи, щиты, шлемы и копья, сверкавшіе алмазами и золотомъ.’
Смотря на игривыя упражненія, для которыхъ геній Мильтона распоясываетъ себя, мы не можемъ не замтить мимоходомъ пышныхъ и грозныхъ доспховъ, составляющихъ его обычное вооруженіе. Мощь его воображенія преодолвала всякія препятствія. Огонь его духа былъ такъ силенъ и ярокъ, что нетолько не потухалъ подъ бременемъ горючей массы, но и проникалъ ее насквозь своимъ жаромъ и блескомъ.
Мы не намрены покушаться на полный разборъ поэтическихъ произведеній Мильтона. Публика уже давно оцнила замчательнйшія ихъ мста, неподражаемую гармонію его стиховъ и превосходство того слога, котораго никакой соперникъ не могъ затмить, никакая пародія не могла опошлить, который выказываетъ въ высшей степени совершенства особенныя свойства англійской рчи и которому каждый древній и каждый новый языкъ сообщилъ долю граціи, энергіи или музыкальности. Въ обширномъ пол критики, куда мы вступаемъ, безчисленные жнецы уже поработали своими серпами. Однако жатва такъ обильна, что даже небрежный трудъ отсталаго работника можетъ вознаградиться цлымъ снопомъ.
Разительнйшая особенность поэтическихъ произведеній Мильтона состоитъ въ крайней отдаленности сочетаній идей, посредствомъ которыхъ онъ дйствуетъ на читателя. Онъ производитъ впечатлніе не столько тмъ, что выражаетъ, сколько тмъ, что внушаетъ, не столько тми идеями, которыя прямо излагаются имъ, сколько другими идеями, которыя связаны съ первыми. Онъ электризуетъ умъ помощью проводниковъ. Человкъ съ самымъ слабымъ воображеніемъ долженъ понимать Иліаду. Гомеръ не даетъ ему никакого труда, не требуетъ отъ него никакого усилія, онъ беретъ все на себя и представляетъ образы въ такомъ яркомъ свт, что невозможно ихъ не видть. Сочиненія Мильтона не могутъ быть поняты и не могутъ доставить наслажденія, если умъ читателя не работаетъ заодно съ умомъ писателя. Мильтонъ не рисуетъ оконченной картины, не играетъ для пассивнаго слушателя. Онъ скицуетъ и предоставляетъ другимъ исполнить очеркъ, онъ беретъ основную ноту и надется, что слушатель самъ сочинитъ мелодію.
Мы часто слышимъ о магическомъ вліяніи поэзіи. Выраженіе это вообще ничего не означаетъ, но, примненное къ сочиненіямъ Мильтона, оно оказывается весьма подходящимъ. Его поэзія дйствуетъ подобно колдовству. Достоинство ея заключается не столько въ ея наглядномъ смысл, сколько въ потаенной ея сил. Казалось бы, на первый взглядъ, слова его ничмъ не отличаются отъ другихъ словъ. Но это чародйственныя слова. По мр того, какъ вы ихъ произносите, прошедшее становится настоящимъ, далекое — близкимъ. Новыя формы красоты мгновенно возникаютъ, и могилы памяти высылаютъ своихъ покойниковъ. Измните расположеніе рчи, замните одинъ синонимъ другимъ, и весь эффектъ уничтожится. Чары потеряютъ свою силу, и тотъ, кто понадялся бы потомъ заклинать ими, увидлъ бы себя обманувшимся, подобно Кассиму въ арабской сказк, который, стоя предъ дверью, повиновавшеюся одному лишь выраженію: ‘Отворись, сезамъ’, тщетно кричалъ: ‘Отворись, пшеница’, ‘Отворись, ячмень’. {Сказка о сорока разбойникахъ въ ‘Тысяч и Одной Ночи’.} Плачевная неудача Драйдена, пытавшагося передлать на свой ладъ нкоторыя мста ‘Потеряннаго Рая’, представляетъ замчательный примръ этого рода.
Въ подкрпленіе этихъ замчаній мы можемъ прибавить, что едва-ли какія-нибудь мста въ поэмахъ Мильтона пользуются большею извстностью или чаще повторяются, чмъ т, которыя немногимъ отличаются отъ списковъ именъ. Имена эти не всегда удачне или благозвучне другихъ названій, но въ нихъ таится обаятельная сила. Каждое изъ нихъ есть первое звено въ длинной цпи идей, связанныхъ одна съ другою. Какъ мсто, бывшее колыбелью нашего дтства, вновь посещенное въ зрломъ возраст, какъ псня нашей отчизны, услышанная на чужбин, они производятъ на насъ впечатлніе, нимало не зависящее отъ ихъ внутренняго достоинства. Одно переноситъ насъ въ отдаленный періодъ исторіи. Другое ставитъ насъ лицомъ къ лицу съ новыми сценами и обычаями далекой страны, Третье вызываетъ вс дорогія школьныя воспоминанія отрочества: классную комнату, истрепаннаго Виргилія, каникулы и награды. Четвертое напоминаетъ вамъ блестящіе призраки рыцарскаго романа: украшенныя трофеями ристалища, вышитые чепраки, замысловатые девизы, населенные привидніями лса, очарованные сады, подвиги влюбленныхъ рыцарей и улыбки освобожденныхъ принцессъ.
Ни въ одномъ изъ произведеній Мильтона не высказывается его особенная манера такъ удачно, какъ въ ‘Allegro’ и ‘Penseroso’. Невозможно представить себ, чтобы механизмъ языка могъ быть доведенъ до боле изящной степени совершенства. Эти стихотворенія отличаются отъ другихъ, какъ аравійское розовое масло отъ обыкновенной розовой воды, какъ крпкая эссенція отъ слабаго раствора. Они не столько стихотворенія, сколько собранія намековъ, изъ которыхъ читатель можетъ извлечь для себя цлый рядъ новыхъ стихотвореній. Каждый эпитетъ тутъ — тема для станса.
‘Комусъ’ и ‘Самсонъ — борецъ’, весьма отличаясь другъ отъ друга своими достоинствами, представляютъ нсколько чертъ разительно схожихъ. Оба эти произведенія — лирическія стихотворенія въ драматической форм. Быть можетъ, нтъ двухъ родовъ сочиненій, столь существенно весходныхъ между собою, какъ драма и ода. Драматическій писатель обязанъ оставаться самъ въ сторон и не вводить ничего посторонняго въ сферу изображаемыхъ имъ характеровъ. Какъ скоро онъ привлекаетъ вниманіе личными своими чувствованіями, иллюзія нарушается. Результатомъ бываетъ такое же непріятное впечатлніе, какое производится на сцен голосомъ суфлера или появленіемъ театральной прислуги. Вотъ почему трагедіи Байрона были его неудачнйшими произведеніями. Он похожи на т картонные рисунки, изобртенные другомъ дтей, м-ромъ Ньюбери, въ которыхъ одна подвижная голова приставляется къ двадцати разнымъ туловищамъ, такъ что одно и то же лицо глядитъ на насъ то изъ гусарскаго мундира, то изъ судейской мантіи, то изъ лохмотьевъ нищаго. Во всхъ характерахъ, патріотахъ и тиранахъ, ненавистникахъ и любовникахъ, угрюмое чело и язвительная усмшка Гарольда замтны въ одно мгновеніе. Но этотъ родъ ячества, пагубный для драмы, необходимъ, какъ источникъ вдохновенія, для оды. Лирическій поэтъ иметъ полное право безусловно отдаваться своимъ душевнымъ движеніямъ. Многіе великіе люди пытались сплавить эти два враждебные элемента, но попытки ихъ никогда не имли полнаго успха. Греческая драма, по образцу которой написанъ ‘Самсонъ’, возникла изъ оды. Діалогъ былъ привитъ къ хору и естественно усвоилъ себ характеръ послдняго. Геній величайшихъ аинскихъ драматурговъ дйствовалъ заодно съ обстоятельствами, при которыхъ впервые появилась трагедія. Эсхилъ былъ вполн лирическій поэтъ. Въ его время греки имли гораздо больше сношеній съ Востокомъ, чмъ во дни Гомера, но не достигли еще того громаднаго превосходства въ войн, наукахъ и искусствахъ, которое, въ слдующемъ поколніи, побуждало ихъ относиться къ азіятцамъ съ презрніемъ. Изъ Геродотова повствованія видно, что они все еще глядли на Египетъ и Ассирію съ благоговніемъ учениковъ. Поэтому естественно, что въ этотъ періодъ греческая литература должна была носить на себ отпечатокъ восточнаго стиля. И этотъ стиль, кажется намъ, замтенъ въ произведеніяхъ Пиндара и Эсхила. Послдній часто напоминаетъ намъ еврейскихъ писателей. Дйствительно, книга Іова, по изложенію и слогу, иметъ значительное сходство съ нкоторыми изъ его драмъ. Какъ драматическія произведенія, его сочиненія нелпы, какъ хоры, они выше всякой похвалы. Если, напримръ, мы станемъ разбирать, по правиламъ драматической поэзіи, рчь Клитемнестры къ возвратившемуся Агамемнону, или описаніе семи аргивскихъ вождей, то немедленно осудимъ ихъ, какъ произведенія чудовищныя. Но если забыть характеры и думать только о поэзіи, то нельзя не сознаться, что выше ея, по энергіи и великолпію, никогда и ничего не являлось. Софоклъ сдлалъ греческую драму настолько драматическою, насколько позволяла ея первоначальная форма. Изображенія людей имютъ у него нкоторое сходство съ дйствительностью, но это сходство не картины, а барельефа. Оно напоминаетъ о подобіи, но не вроіэводитъ иллюзіи. Эврипидъ пытался продолжать дло реформы, но задача была ему далеко не по силамъ,— быть можетъ, не по силамъ кому бы то ни было. Вмсто того, чтобы исправить дурное, онъ уничтожилъ хорошее и замнилъ ходули костылями, прекрасныя оды — плохими проповдями.
Извстно, что Мильтонъ высоко цнилъ Эврипида, гораздо выше, чмъ Эврипидъ, по нашему мннію, заслуживалъ. Похвалы, которыми нашъ соотечественникъ, движимый своимъ пристрастіемъ, осыпаетъ ‘мрачнаго пвца Электры’, подчасъ напоминаютъ намъ прекрасную царицу фей, цалующую длинныя уши Основы. {См. ‘Сонъ въ Лтнюю Ночь’ Шекспира.} Во всякомъ случа, не можетъ быть нікакого сомннія, что это уваженіе къ аинянину, справедливое или нтъ, повредило ‘Самсону-Борцу’. Еслибъ Мильтонъ взялъ за образецъ Эсхила, онъ отдался бы лирическому вдохновенію и обильно излилъ бы вс сокровища своего духа, не задумываясь надъ тми драматическими условіями, которыхъ, по самой сущности проізведенія, соблюсти было невозможно. Попытка прімирить вещи, существенно непримиримыя, не удалась ему, какъ не удалась бы и всякому другому. Мы не можемъ, какъ въ хорошей драм, слиться съ его дйствующими лицами. Мы не можемъ, какъ въ хорошей од, слиться съ самимъ поэтомъ. Враждебные элементы нейтрализуютъ у него другъ друга, подобно кислот и щелочи, смшаннымъ вмст. Мы отнюдь не равнодушны къ достоинствамъ этой знаменитой пьесы, къ строгому благородству слога, къ прелестной и трогательной торжественности вступительной рчи или къ дикой и варварской мелодіи, придающеі такой поразительный эффектъ хораламъ, но, сознаемся, мы считаемъ ее наимене удачнымъ опытомъ Мильтонова генія.
Какъ ‘Самсонъ’ написанъ по образцу греческой трагедіи, такъ ‘Комусъ’ написанъ по образцу итальянской маски. {Маскою назымется у англичанъ особенный родъ драматическихъ стихотвореній.} Это ршительно лучшее изъ всхъ существующыхъ сочиненій подобнаго рода. Оно настолько же выше ‘Врной Пастушки’, насколько ‘Врная Паетушка’ выше ‘Аминты’, насколько ‘Аминта’ выше ‘Врнаго Пастуха’ {Вс три названныя въ текст сочиненія — ‘The Fathful Shepherds’ Флетчера, ‘Aminta’ Тассо и ‘Pastor Fido’ Гварини — принадлежатъ къ числу такъ-называемыхъ пастушескихъ драмъ.} Къ счастью, никакой Эврипидъ не сбивалъ здсь Мильтона съ пути. Мильтонъ понималъ и любилъ литературу новой Италіи. Но онъ не чувствовалъ къ ней такого уваженія, какое питалъ къ останкамъ аинской и римской поэзіи, освященнымъ столь многими возвышенными и драгоцннымя воспоминаніями. Сверхъ того, недостатки его итальянскихъ предшественниковъ были такого рода, къ которому его духъ имлъ смертельное отвращеніе. Онъ могъ нясходить до простаго, иногда даже до низкаго стиля, но ложный блескъ былъ ему крайне противенъ. Его муза не гнушалась простонародною одеждою, но съ омерзніемъ отворачивалась отъ гвариніенскаго наряда, пестраго и дряннаго, какъ праздничные лохмотья трубочиста. Ея украшенія вс изъ массивнаго золота, не только ослпительнаго для глазъ, но и способнаго выдержать самую строгую тигельную пробу.
Мильтонъ соблюлъ въ ‘Комус’ то различіе, которымъ позже пренебретъ въ ‘Самсон’. Онъ сдлалъ свою маску тмъ, чмъ ей слдовало быть — въ сущности лирическимъ и только съ виду драматическимъ произведеніемъ. Онъ не пытался безполезно бороться съ недостаткомъ, лежащимъ въ основ этого рода сочиненій, и потому достигъ успха въ той мр, въ какой успхъ былъ дломъ возможнымъ. Рчи его слдуетъ читать какъ величественные монологи, и тотъ, кто такимъ образомъ станетъ читать ихъ, будетъ восхищенъ ихъ краснорчіемъ, возвышенностью и музыкальностью. Діалогическіе перерывы, однако, видимо стсняютъ автора и разрушаютъ иллюзію читателя. Лучшія мста этой пьесы — т, которыя отличаются лирическою формою и лирическимъ духомъ. ‘Я расхвалилъ бы, говоритъ достойный сэръ Генри Воттонъ {Henry Wotton, англійскій дипломатъ и политическій писатель.} въ письм къ Мильтону, трагическую сторону вашей пьесы, еслибъ не плнялъ меня какою-то дорическою нжностью лиризмъ вашихъ псней и одъ. Откровенно признаюсь вамъ, я до сихъ поръ не встрчалъ въ нашемъ язык ничего подобнаго.’ Отзывъ былъ справедливъ. Именно, когда Мильтонъ избгаетъ оковъ діалога, когда онъ освобождается отъ труда соединять два несовмстные стиля, когда онъ можетъ, не стсняясь, предаться своимъ лирическимъ восторгамъ, онъ превосходитъ тогда даже самого себя. Тогда, подобно своему доброму генію, вырывающемуся изъ земной оболочки и одежды Тирсиса, выступаетъ онъ въ полномъ блеск небесной свободы и красоты. Онъ какъ бы восклицаетъ ликуя:
‘Now my task is smoothly done,
I can fly or I can run’ (*)
(*) ‘Дло мое улажено. Я могу теперь летть или бжать куда мн угодно.’
какъ бы скользитъ по земл, взлетаетъ за облака, купается въ пнной рос радуги и вдыхаетъ въ себя благоуханія нарда и кинамона, разсыпаемаго ароматными крыльями зефира по кедровымъ аллеямъ сада Гесперидъ,
Есть много мелкихъ стихотвореній Мильтона, по поводу которыіъ мы охотно сдлали бы нсколько замчаній. Еще охотне занялись бы мы обстоятельнымъ разборомъ ‘Возвращеннаго Рая’, этой дивной поэмы, о которой — довольно странно!— почти никогда не упоминаютъ иначе, какъ о примр слпой родительской привязанности, какую писатели питаютъ къ дтищамъ своего ума. Охотно допускаемъ, что Мильтонъ ошибался, предпочитая это произведеніе, какъ ни прекрасно оно, ‘Потерянному Раю’, Но мы уврены, что превосходство ‘Потеряннаго Рая’ надъ ‘Возвращеннымъ’, ничуть не ршительне превосходства ‘Возвращеннаго Рая’ надъ всми поэмами, появившимися посл него. Однако предлы нашей статьи не дозволяютъ намъ подробнаго обсужденія этого вопроса. Спшимъ перейти къ тому необыкновенному произведенію, которое криттки единогласно причисляютъ къ высшему разряду человческихъ твореній.
Единственная поэма новйшихъ временъ, которую можно сравнивать съ ‘Потеряннымъ Раемъ’, — ‘Божественная Комедія’. Сюжетъ Мильтона въ нкоторыхъ отношеніяхъ походилъ на сюжетъ Данта, но Мильтонъ поступилъ со своею темою совершенно иначе, нежели Дантъ. Мы полагаемъ, что нельзя лучше уяснить наше мнніе касательно великаго нашего поэта, какъ сравнивъ его съ отцомъ тосканской литературы.
Поэзія Мильтона отличается отъ поэзіи Данта, какъ египетскіе іероглифы отличаются отъ мексиканскаго образнаго письма. Образы Данта говорятъ лишь о себ, они отвчаютъ только за самихъ себя. Образы Мильтона имютъ значеніе, понятное часто однимъ лишь посвященнымъ. Достоинство ихъ зависитъ не столько отъ того, что они прямо изображаютъ, сколько отъ того, на что они отдаленно намекаютъ. Какъ бы странно, какъ бы уродливо ни было то явленіе, которое Дантъ принимается описывать, онъ никогда не отступаетъ отъ описанія его. Онъ передаетъ намъ образъ, цвтъ, звукъ, запахъ, вкусъ, сосчитываетъ числа, измряетъ величину. Его объясненія — то же, что поясненія путешественника. Непохожія на подобіе другихъ поэтовъ и въ особенности на Мильтоновы, они вводятся простымъ, дловымъ образомъ: не ради какой-нибудь красоты въ предметахъ послужившихъ имъ источникомъ, не ради какого-нибудь украшенія, которое они могли бы придать поэм, но просто для того, чтобы сдлать мысль автора въ такой же мр ясною для читателя, въ какой она ясна для самого поэта. Развалины въ пропасти, ведущей изъ шестаго въ седьмой кругъ ада, были подобны обломкамъ скалы, обрушившейся въ Адижъ, на югъ отъ Тріента. Водопадъ Флегетона былъ подобенъ водопаду Аквакеты близъ монастыря св. Бенедикта. Мсто, гд еретики были заключены въ пылающихъ гробницахъ, походило на обширное Арльское кладбище.
Сравнимъ теперь съ точными подробностями Данта смутные намеки Мильтона. Мы приведемъ нсколько примровъ. Англійскій поэтъ ни разу не подумалъ снать мрку съ Сатаны. Онъ даетъ вамъ только неопредленное понятіе о громадной масс. Въ одномъ мст поэмы злой духъ лежигь, далеко растянувшись въ длину, захвативши подъ себя множество саженъ пространства и равняясь по величин земнороднымъ врагамъ Юпитера, или морскому чудовищу, которое морякъ ошибкою принимаетъ за островъ. Готовясь къ бою со сторожевыми ангелами, онъ становится подобенъ Тенерифскому пику или гор Атласу, голова его касается неба. Сличите съ этими описаніями стихи, которыми Дантъ описалъ исполинскій призракъ Немврода:
‘Огроменъ, толстъ казался страшный ликъ,
Какъ въ Рим шаръ съ гробницы Адріана,
И соразмрно съ нимъ былъ ростъ великъ.
Отъ скалъ, служившихъ запономъ для стана,
На столько вверхъ вздымался призракъ сей,
Что тщетно бъ три фризійца великана
Достичь пытались до его кудрей.’ (*)
(*) ‘Адъ’, пснь XXXI, ст. 58—64. Переводъ Д. Мина.
Еще примръ: сравните лазаретъ въ одиннадцатой книг ‘Потеряннаго Рая’ съ послднимъ отдленіемъ Злыхъ Рвовъ у Данта. Мильтонъ уклоняется отъ отвратительныхъ подробностей и прибгаетъ къ неопредленнымъ, но торжественыымъ и страшнымъ изображеніямъ Отчаянія, которое спшитъ отъ одра къ одру помучить страдальцевъ своими услугами, и Смерти, которая потрясаетъ надъ ними копьемъ, но, вопреки мольбамъ, медлитъ поразить несчастныхъ. Что говоритъ Дантъ?
‘Когда бъ собрать съ сардинскихъ береговъ
Вс немощи во дни жаровъ гнетущихъ,
Иль изъ больницъ Вальдикіаны въ ровъ,—
Такъ много здсь я видлъ вопіющихъ,
…И смрадъ столь гнусный восходилъ отъ всхъ,
Какой исходитъ лишь отъ тлъ гніющихъ.’ (*)
‘Адъ’, пснь XXIX, ст. 46—51.
Мы не возьмемъ на себя щекотливой обязанности ршать вопросъ о первенств между двумя такими писателями. Каждый изъ нихъ въ своей сфер неподражаемъ, и каждый, можемъ мы прибавить, умышленно или случайно, избралъ себ предметъ, способствовавшій его особенному таланту выказаться въ наивыгоднйшемъ свт. ‘Божественная Комедія’ представляетъ собою повствованіе очевидца. Дантъ видлъ собственными глазами и слышалъ собственными ушами то, о чемъ разсказываетъ. Онъ самъ внималъ стонамъ мучимыхъ духовъ, вопіющихъ о вторичной смерти, самъ читалъ темную надпись надъ вратами, ведущими туда, гд нтъ мста надежд, самъ пряталъ свое лицо отъ ужасовъ Горгоны и спасался отъ крючьевъ и кипящей смолы Курчавой Бороды и Драконьяго Жала. Его собственныя руки хватались за косматые бока Люцифера,. его собственныя ноги взбирались на Гору Покаянія, его собственное чело было помазано ангеломъ-очистителемъ. Читатель съ недовріемъ и отвращеніемъ отвергнулъ бы подобную сказку, еслибъ она не была запечатлна характеромъ самой строгой правдивости, трезвостью даже въ изображеніи ужасовъ, величайшею точностью и разнообразіемъ въ описаніи подробностей. Въ этомъ отношеніи Мильтоновъ разсказъ отличается отъ разсказа Дантова какъ приключенія Амадиса отличаются отъ приключеній Гулливера. Авторъ ‘Амадиса’, сдлалъ бы свою книгу смшною, еслибы ввелъ въ нее т мелочныя частности, которыя придаютъ такую прелесть сочиненію Свифта: морскія наблюденія, тщательное обозначеніе именъ, оффиціяльные документы, списанные отъ слова до слова, и вс ничтожные придворные сплетни и скандалы, изъ пустяковъ возникающіе и ни къ чему не ведущіе. Мы не возмущаемся, когда намъ говорятъ, что человкъ неизвстно когда жившій видалъ многіе очень странные виды, и легко можемъ увлечься иллюзіей романа. Но когда Лемуилъ Гулливеръ, хирургъ, жительство имющій въ Ротергит, разсказываетъ намъ о пигмеяхъ и великанахъ, о летающихъ островахъ и философствующихъ лошадахъ, тогда только такія обстоятельныя подробности могутъ на минуту произвести иллюзію воображенія.
Изъ всхъ поэтовъ, вводившихъ въ свои произведенія сверхъестественныя существа, Мильтонъ достигъ наибольшаго успха. Здсь Дантъ ршительно уступаетъ ему, а такъ какъ объ этомъ предмет было высказано много опрометчивыхъ и необдуманныхъ сужденій, то мы намрены подольше на немъ остановиться. Самая роковая ошибка, какую поэтъ легко можетъ сдлать въ изображеніи чудеснаго, есть поползновеніе къ излишнему философствованію. Мильтонъ часто былъ порицаемъ за то, что приписывалъ духамъ множество такихъ отправленій, къ которымъ духи должны быть неспособны. Но эти обвиненія, хотя и подтверждены громкими именами, проистекаютъ, смемъ сказать, изъ совершеннаго непониманія поэтическаго искусства.
Что такое духъ? Что такое наши собственныя души, частицы духа, наиболе намъ знакомыя? Мы наблюдаемъ извстныя явленія. Мы не можемъ объяснить ихъ вещественными причинами. Поэтому мы заключаемъ, что существуетъ нчто невещественное. Но объ этомъ нчто мы не имемъ никакого понятія. Мы можемъ опредлить его только отрицательными выраженіями. Мы можемъ разсуждать о немъ только сииволами. Мы употребляемъ слово, но у насъ нтъ образа, имъ выражаемаго, поэзія же иметъ дло съ образами, а не съ словами. Правда, поэтъ употребляетъ слова, но они — только орудія, а не предметы его искусства. Они — матеріялы, которые онъ долженъ расположить такимъ образомъ, чтобы умственному оку представлялась картина. Будучи расположены иначе, они точно также не могутъ быть названы поэзіею, какъ кусокъ холста и ящикъ красокъ не могутъ быть названы картиною.
Логики могутъ разсуждать объ отвлеченіяхъ, но масс людей потребны ббразы. Сильная наклонность толпы во вс времена и у всхъ народовъ въ идолопоклонству не можетъ быть объяснена иваче. Первые обитатели Греціи, надо полагать, поклонялись одному невидимому Божеству. Но потребность имть предметомъ поклоненія нчто боле опредленное породила, въ нсколько столтій, безчисленное множество боговъ и богинь. Подобнымъ же образомъ древніе персы считали нечестивымъ представлять Создателя въ человческомъ вид. Но и они перенесли на Солнце то поклоненіе, которое въ теоріи признавали подобающимъ одному лишь Верховному Духу. Исторія евреевъ есть лтопись непрерывной борьбы между чистымъ деизмомъ, поддерживавшимся самыми грозными заповдями, и чрезвычайно обаятельнымъ желаніемъ имть какой-нибудь видимый и осязательный предметъ обожанія. Изъ второстепенныхъ причинъ, приводимыхъ Гиббономъ въ объясненіе той быстроты, съ какою христіанство распространилось въ мір, между тмъ какъ іудейство почти вовсе не пріобрло прозелитовъ, быть можетъ, ни одна не дйствовала сильне этого чувства. Богъ несотворенный, непостижимый, невидимый, привлекалъ не многихъ поклонниковъ. Философъ могъ удивляться такой возвышенной иде, но толпа съ досадою отворачивалась отъ словъ, не представлявшихъ ея уму никакого образа. Только предъ Божествомъ воплощеннымъ въ человческій образъ, странствовавшимъ между людьми, длившимъ ихъ слабости, возлежавшимъ на ихъ персяхъ, плакавшихъ надъ ихъ могилами, покоившимся въ ясляхъ, исходившимъ кровью на крест, пали во прахъ и предубжденія синагоги, и сомннія академіи, и гордость портика, и скиры ликторовъ и мечи тридцати легіонлвъ. Вскор посл того, какъ христіанство восторжествовало, принципъ, помогавшій ему, началъ искажать его. Нельзя было вдругъ отршиться отъ язычества. Святые заступники заняли должности домашнихъ боговъ. Мв. Георгій смнилъ Марса. Св. Эдьмъ утшилъ морехода въ утрат Кастора и Поллукса. Цецній и др. наслдовали Музамъ. Обаяніе пола и красоты вновь соединилось съ обаяніемъ небеснаго величія, рыцарское благоговніе слилось съ благоговніемъ религіознымъ. Реформаторы часто возставали противъ этихъ чувствованій, но никогда ничего не достигали, кром кажущагося и частнаго успха. Люди, уничтожавшіе образа въ храмахъ, не всегда бывали въ состояніи уничтожить образы, запечатлвшіеся въ ихъ собственныхъ умахъ. Не трудно было бы доказать, что то же самое правило иметъ силу и въ политик. Доктрины, полагаемъ мы, вообще должны воплощаться: иначе он не могутъ возбуждать сильнаго общественнаго сочувствія. Толпа гораздо легче заинтересовывается пустйшимъ девизомъ или ничтожнйшимъ названіемъ, нежели самымъ важнымъ принципомъ.
По этимъ соображеніямъ мы заключаемъ, что ни одинъ поэтъ, который бы стремился къ той метафизической точности, за отсутствіе которой Мильтонъ былъ порицаемъ, не миновалъ бы позорной неудачи. Была впрочемъ и другая крайность, хотя гораздо мене опасная, которой тоже слдовало избгать. Воображеніе людей находится въ значительной степени подъ вліяніемъ ихъ мнній. Искуснйшая поэтическая кисть можетъ не произвести никакой иллюзіи, если возьмется изображать то, нескладность и нелпость чего сразу бросается въ глаза. Мильтонъ писалъ въ вкъ философовъ и богослововъ. Поэтому ему необходимо было избгать рзкаго столкновенія съ ихъ понятіями, отъ чего могло бы разрушиться очарованіе, которымъ онъ желалъ плнить ихъ воображеніе. Это и есть настоящее объясненіе той неопредленности и непослдовательности, которыя часто ставились ему въ упрекъ. Джонсонъ признаетъ безусловную необходимость облеченія духовъ въ вещественныя формы. говоритъ онъ, поэтъ долженъ былъ, для соблюденія послдовательности, замаскировать невещественность и очаровать читателя такъ, чтобы и онъ позабылъ о ней.’ Это легко было сказать, но что, еслибы Мильтонъ не усплъ очаровать своихъ читателей до того, чтобы заставить ихъ позабыть о невещественности? Что, еслибы противоположное мнніе до того овладло умами людей, что не оставило бы мста даже половинной дол той вры, которой требуетъ поэзія? Мы полагаемъ, что такъ оно и было. Поэтъ не имлъ возможности усвоить себ вполн вещественную или невещественную систему. Поэтому онъ занялъ мсто на спорной почв и придалъ цлому неопредленный характеръ. Поступивъ такимъ образомъ, онъ, безъ сомннія, подвергъ себя укору въ непослдовательности. Но, неправый съ философской точки зрнія, онъ, по нашему мннію, былъ правъ съ точки зрнія поэтической. Задача, которую почти всякій другой писатель призналъ бы неисполнимою, была для него легка. Особенное его искусство передавать свою мысль окольнымъ путемъ, посредствомъ длиннаго ряда связанныхъ одна съ другою идей, и больше намекать, чмъ высказывать, давало ему возможность маскировать т несообразности, которыхъ онъ не могъ избгнуть.
Поэзія, имющая дло съ существами иного міра, должна быть вмст и таинственною и живописною. Именно такова поэзія Мильтона. Дантова поэзія, дйствительно, живописне всего, что было когда-либо написано. Впечатлніе, длаемое ею, почти равняется эффекту, производимому кистью или рзцомъ. Но она живописна до того, что исключаетъ всякую таинственность. Это недостатокъ достоинства, недостатокъ, тсно связанный съ планомъ Дантовой поэмы, необходимо условливавшимъ собою, какъ мы уже замтили, величайшую точность описанія. Тмъ немене это недостатокъ. Сверхъестественныя существа Данта возбуждаютъ интересъ, но не тотъ интересъ, который свойственъ существамъ сверхъестественнымъ. Мы чувствуемъ, что мы могли бы говорить съ его духами и демонами, не испытывая волненій неземнаго страха. Мы могли бы, подобно Донъ-Жуану, пригласить ихъ на ужинъ и съ аппетитомъ сть въ ихъ обществ. Ангелы Данта — добрые люди съ крыльями. Его дьяволы — злобные, безобразные палачи. Его покойники — т же живые люди, только въ странныхъ положеніяхъ. Сцена между поэтомъ и Фаринатою пользуется справедливою извстностью. Но Фарината въ пылающей могил является точно тмъ же, чмъ онъ былъ бы и на аутодафе. Ничто не можетъ быть трогательне перваго свиданія Данта съ Беатриче. Но что это, какъ не прелестная женщина, съ нжною строгостью журящая своего возлюбленнаго, которому она признательна за его привязанность, но пороки котораго она осуждаетъ? Чувствованія, придающія этой сцен всю ея прелесть, такъ же хорошо шли бы къ улицамъ Флоренціи, какъ и къ вершин горы Чистилища. Духи Мильтона не похожи на духовъ почти всхъ прочихъ писателей. Его злые духи, въ особенности, удивительныя созданія. Они — не метафизическія отвлеченія, не злобные люди и не безобразные зври. У нихъ нтъ ни роговъ, ни хвостовъ, ни иной тассовской и клопштоковской белиберды. Они имютъ общаго съ человческою природою именно столько, сколько нужно, чтобъ быть доступными человческому разумнію. Характеры ихъ, подобно ихъ формамъ, отмчены нкоторымъ смутнымъ сходствомъ съ характерами людей, но преувеличены до громадныхъ размровъ и облечены таинственною мглою.
Можетъ быть, боги и демоны Эсхила лучше всего могутъ выдержать сравненіе съ ангелами и дьяволами Мильтона. Стиль аинянина, какъ мы уже замтили, имлъ отчасти восточный характеръ. Ту же особенность представляетъ его миологія. Въ ней нтъ той прелести и того изящества, какія мы вообще находимъ въ греческихъ миахъ. Въ ней все шероховато, грубо и колоссально. Легенды Эсхила мене гармонируютъ съ тми благовонными рощами и прелестными портиками, гд его соотечественники творили обты Богу Свта и Богин Вожделнія, нежели съ тми огромными и чудными лабиринтами изъ вчнаго гранита, гд Египетъ хранилъ своего мистическаго Озириса, или гд Индустанъ до сихъ поръ покланяется своимъ семиглавымъ идоламъ. Его любимыми богами были боги древней породы, сыновья неба и земли, въ сравненіи съ которыми самъ Юпитеръ казался недорослемъ и выскочкой,— исполинскіе титаны и неумолимыя фуріи. Впереди всхъ его созданій этого рода стоитъ Прометей, полузлой духъ, полуискупитель, другъ человка, угрюмый и непримиримый врагъ неба. Прометей, безъ сомннія, иметъ значительное сходство съ Сатаною Мильтона. Въ томъ и другомъ мы находимъ одинаковую непокорность, одинаковую свирпость, одинаковую непобдимую гордость. Той и другой личности приданы, хотя въ совершенно различныхъ размрахъ, нкоторыя добрыя и благородныя чувства. Прометей, однако, едва-ли достаточно сверхчеловченъ. Онъ слишкомъ много говоритъ о своихъ цпяхъ и неудобномъ положеніи, онъ слишкомъ сильно удрученъ и взволнованъ. Его ршимость, повидимому, вытекаетъ изъ сознанія, что онъ держитъ въ своихъ рукахъ судьбу своего мучителя и что часъ его освобожденія непремнно настанетъ. Но Сатана — созданіе иного закала. Сила его духовной стороны беретъ верхъ надъ чрезмрностью страданія. Среди мученій, которыхъ нельзя себ представить безъ ужаса, онъ обдумываетъ различные вопросы, ршаетъ ихъ и даже ликуетъ. Ни мечъ Михаила, ни громъ Іеговы, ни огненное озеро и пылающая калильнымъ жаромъ земля, ни перспектива цлой вчности непрерывныхъ бдствій, не сокрушаютъ его непреклоннаго духа, опирающагося на собственныя природныя силы и не нуждающагося ни въ какой вншней поддержк, ни даже въ самой надежд.
Возвращаясь на минуту къ параллели, которую мы старались провести между Мильтономъ и Дантомъ, прибавимъ, что поэзія этихъ великихъ людей въ значительной степени заимствовала свой характеръ отъ ихъ нравственныхъ качествъ. Они не эготисты. {Англійское слово egotist означаетъ всякаго, кто много говоритъ о себ.} Они рдко навязываютъ читателямъ свои личныя симпатіи и антипатіи. Они не имютъ ничего общаго съ тми современными попрошайками славы, которые вымогаютъ у состраданія неопытныхъ людей милостыню, выставляя на показъ наготу и язвы своихъ умовъ. А между тмъ трудно назвать двухъ другихъ писателей, произведенія которыхъ были бы сильне, хотя и неумышленно, окрашены личными чувствованіями авторовъ.
Мильтонъ отличался преимущественно возвышенностью духа, Дантъ — силою чувства. Въ каждомъ стих ‘Божественной Koмедіи’ замтна горечь, порождаемая борьбою гордости съ бдствіями. Быть можетъ, въ цломъ мір нтъ произведенія, такъ глубоко и неизмнно скорбнаго. Грусть Данта была не прихоть фантазіи и, насколько можно судить въ настоящее отдаденное время, не слдствіе вншнихъ обстоятельствъ. Она вытекала изнутри. Ни любовь, ни слава, ни борьба на земл, ни надежда на небо не могли разсять ее. Она отравляла собою всякое утшеніе, всякое удовольствіе. Она походила на ту вредоносную сардинскую почву, сильная горечь которой, говорятъ, сказывалась даже въ ея мед. Умъ Данта, выражаясь возвышеннымъ языкомъ еврейскаго поэта, былъ ‘областью темною, какъ сама тьма, гд и свтъ былъ подобенъ тьм’. Мрачность его характера обезцвчиваетъ вс страсти людей, весь ликъ природы и сообщаетъ свой сумрачный оттнокъ цвтамъ рая и сіянію вчнаго престола. Вс его портреты чрезвычайно характеристичны. Взглянувъ на эти благородныя и даже суровыя черты лица, на темныя борозды щекъ, угрюмо-печальное выраженіе глазъ, горько-презрительную усмшку губъ, никто не усумнится, что он принадлежатъ человку, слишкомъ гордому и слишкомъ впечатлительному, чтобъ быть счастливымъ.
Мильтонъ, подобно Данту, былъ политическимъ дятелемъ и влюбленнымъ, подобно Данту, онъ былъ несчастливъ и въ честолюбіи и въ любви. Онъ пережилъ свое здоровье и зрніе, счастье своей семьи и благоденствіе своей партіи. Изъ тхъ великихъ людей, которыми онъ былъ отличенъ при вступленіи въ жизнь, одни избавились смертью отъ предстоявшихъ бдъ, другіе унесли на чужбину свою непобдимую ненависть къ угнетенію, иные томились въ темницахъ, а нкоторые пролили свою кровь на эшафотахъ. Продажные и развратные писаки, талантливые ровно настолько, чтобы облекать мысли сводника въ стиль площаднаго крикуна, сдлались любимыми писателями государя и публики. Это была отвратительная толпа, которую ни съ чмъ нельзя было такъ удачно сравнить, какъ съ сволочью ‘Комуса’, безобразными чудовищами, полускотами, полулюдьми, налитыми виномъ, раздутыми обжорствомъ и шатающимися въ непристойнытъ пляскахъ. Прекрасная муза поэта, подобно изображенной въ его маск цломудревной дв, благородной, непорочной и свтлой, была поставлена въ такую среду какъ бы для того, чтобы весь этотъ сонмъ сатировъ и домовыхъ шушукался о ней, указывалъ на нее пальцами и скалилъ зубы надъ нею. Еслибъ уныніе и желчь были въ комъ-нибудь извинительны, легче всего было бы извинить ихъ въ Мильтон. Но сила его духа восторжествовала надъ всми бдствіями. Ни слпота, ни подагра, ни лта, ни бдность, ни семейныя горести, ни политическія неудачи, ни брань, ни опала, ни пренебреженіе не могли возмутить его спокойнаго и величаваго терпнія. Особенной бодрости духа въ немъ не было, но зато онъ отличался удивительно ровнымъ характеромъ. Нравъ его былъ серьёзенъ, даже, быть можетъ, суровъ, но зато никакія страданія не могли сдлать его угрюмымъ или брюзгливымъ. Какою была его личность, пока онъ, наканун великихъ событій, возвращался изъ путешествій, цвтущій здоровьемъ и мужественною красотою, осыпанный литературными почестями и проникнутый патріотическими надеждами,— такою же она и осталась, когда онъ, извдавъ вс бдствія, свойственныя нашей природ, дряхлый, бдный, слпой и опальный, удалился въ свою хижину за тмъ, чтобы умереть.
Вотъ почему — хотя ‘Потерянный Рай’ написанъ имъ въ тотъ періодъ жизни, когда образы красоты и граціи обыкновенно начинаютъ исчезать даже изъ тхъ умовъ, въ которыхъ они не изглажены сомнніемъ и разочарованіемъ — онъ украсилъ эту поэму всмъ, что ни есть самаго милаго и плнительнаго въ вещественномъ и нравственномъ мір. Способностью тонко и здраво чувствовать прелесть вншнихъ предметовъ, умньемъ отъ души наслаждаться солнечными лучами и цвтами, пснями содовьевъ, сокомъ лтнихъ плодовъ и прохдадою тнистыхъ источниковъ, онъ не уступаетъ ни еокриту, ни Аріосто. Его понятіе о любви соединяетъ въ себ все сладострастіе восточнаго гарема и всю вжливость рыцарскаго турнира со всею чистою и тихою привязанностью англійскаго очага. Его поэзія напоминаетъ намъ чудеса альпійской природы. Уголки и долины, прекрасныя какъ царство фей, расположены среди самыхъ суровыхъ и громадныхъ возвышенностей. Розы и мирты цвтутъ въ полной крас на окраин лавины.
Слды особеннаго характера Мильтона можно найти во всхъ его произведеніяхъ, но всего ярче высказывается онъ въ сонетахъ. Эти замчательныя стихотворенія дурно оцнены критиками, не понимавшими ихъ сущности. Они не имютъ эпиграмматической остроты. Въ нихъ нтъ ни замысловатости Филикайи, {Винченцо Филикайя — итальянскій поэтъ XVII столтія.} ни твердаго и блестящаго какъ эмаль слога Петрарки. Они представляютъ собою простое, но величавое изображеніе чувствъ поэта, такъ же мало прикрашенное для глазъ публики, какъ не прикрашенъ былъ бы дневникъ его. Побда, неожиданное нападеніе на городъ, минутный припадокъ унынія или восторга, шутка, направленная противъ какой-нибудь изъ его книгъ, грёза, на мгновеніе воскресившая передъ нимъ тотъ прекрасный образъ, надъ которымъ могила сомкнулась на вки,— внушали ему глубокія мысли, безъ всякаго усилія воплощавшіяся въ стихи. Гармонія чувства и строгость стиля, характеризующія эти пьески, напоминаютъ намъ греческую антологію или, врне, гимны англійской литургіи. Прекрасное стихотвореніе о пьемонтскихъ счахъ — настоящій церковный гимнъ.
Сонеты эти боле или мене поразительны, сообразно тому, боле или мене интересны случаи, ихъ породившіе. Но вс они, почти безъ исключенія, облагорожены трезвостью и величіемъ духа, и мы не знаемъ, можно ли гд-нибудь найти что-либо имъ подобное. Конечно, едва-ли было бы основательно выводить ршительныя заключенія о характер писателя изъ чисто-субъективныхъ его сочиненій. Но качества, приписанныя нами Мильтону — хотя, быть можетъ, они ярче всего обозначаются въ тхъ отдлахъ его произведеній, гд рчь идетъ о его личныхъ чувствованіяхъ — замтны у него на каждой страниц и придаютъ всмъ его сочиненіямъ, прозаическимъ и стихотворнымъ, англійскимъ, латинскимъ и итальянскимъ, разительное родственное сходство.
Его общественное поведеніе было таково, какого слдовало ожидать отъ человка столь высокой души и столь мощнаго ума. Онъ жилъ въ одну изъ достопамятныхъ эпохъ исторіи человческаго рода, въ самый разгаръ великой борьбы между Ормуздомъ и Ариманомъ, свободою и деспотизмомъ, разумомъ и предразсудкомъ. Эта великая битва происходила не за одно какое-нибудь поколніе, не за одну какую-нибудь страну. Судьбы всего человчества были поставлены на одну карту съ свободою англійскаго народа. Тогда впервые были провозглашены т могучія начала, которыя впослдствіи проложили себ путь въ глубь американскихъ лсовъ, которыя воздвигли Грецію изъ двадцативковаго рабства и униженія и которыя, отъ одного конца Европы до другаго, зажгли неугасимый огонь въ сердцахъ угнетенныхъ, а угнетателей заставили трепетать трепетомъ имъ непривычнымъ.
Мильтонъ былъ преданнйшимъ и краснорчивйшимъ литературнымъ поборникомъ этихъ началъ, боровшихся тогда за свое младенческое существованіе.. Считаемъ лишнимъ говорить, какъ велико наше уваженіе къ его общественновіу поведенію, но не можемъ скрыть отъ себя того, что большая часть нашихъ соотечественниковъ до сихъ поръ считаетъ его предосудительнымъ. Междоусобная наша война изслдована больше, а понята меньше, чмъ всякое другое событіе въ англійской исторіи. Друзья свободы испытали на себ т же невыгоды, на которыя такъ горько жаловался левъ въ басн. Хотя побдителями были они, но живописцами были ихъ враги. Въ качеств партіи, круглоголовые сдлали все, чтобы опозорить и погубить литературу, зато литература отплатила имъ такъ, какъ она всегда съ теченіемъ времени отплачиваетъ своимъ врагамъ. Съ ихъ стороны, лучшая книга объ этомъ вопрос есть прелестный разсказъ миссисъ Гётчинсонъ. ‘Исторія Парламента’ Мея хороша, но прерывается на самомъ интересномъ кризис борьбы. Сочиненіе Ледло безтолково и яро, большинство же позднйшихъ писатеіей, державшихся той же стороны, Ольдмиксонъ, напримръ, и Катерина Маколей, снисходительно говоря, отличились больше усердіемъ, нежели правдивостью или искусствомъ. На противоположной сторон находятся важнйшія и популярнйшія историческія сочиненія нашей литературы: сочиненіе Кларендона и сочиненіе Юма. Первое изъ нихъ не только написано искусно и исполнено драгоцнныхъ свдній, но и запечатлно характеромъ достоинства и чистосердечія, внушающимъ уваженіе даже къ тмъ предразсудкамъ и ошибкамъ, которыми оно изобилуетъ. Юмъ, изъ обаятельнаго разсказа котораго большинство читающей публики до сихъ поръ черпаетъ свои мннія, такъ сильно ненавидлъ религію, что возненавидлъ даже свободу за ея союзъ съ религіей и защищалъ дло тиранніи съ ловкостью адвоката, поддлываясь въ то же время подъ безпристрастіе судьи.
Обшественное поведеніе Мильтона слдуетъ одобрить или осудить, смотря по тому, признаемъ ли мы сопротивленіе народа Карлу I дломъ законнымъ или преступнымъ. Поэтому мы не станемъ извиняться въ томъ, что посвятимъ нсколько страннцъ разбору этого любопытнаго и въ высшей степени важнаго вопроса. Мы не будемъ обсуживать его на общихъ основаніяхъ. Мы не коснемся тхъ коренныхъ началъ, которыя служатъ источникомъ притязаній всякаго правительства на повиновеніе со стороны подданныхъ. Мы въ прав подвергнуть анализу общую сторону вопроса, но не хотимъ пользоваться своимъ преимуществомъ. Въ настоящемъ случа мы такъ уврены въ своихъ силахъ, что охотно слдуемъ примру тхъ древнихъ рыцарей, которые съ тщеславнымъ великодушіемъ обязывались сражаться безъ шлема и щита противъ всхъ своихъ враговъ и уступали своимъ противникамъ выгодное положеніе относительно солнца и втра. Мы беремъ простой конституціонный вопросъ и положительно утверждаемъ, что всякій доводъ, могущій говорить въ пользу революціи 1688 г., можетъ, по крайней мр съ такою же точно силою, говорить въ пользу такъ-называемаго Великаго бунта.
Въ одномъ только отношеніи, полагаемъ мы, могутъ самые горячіе поклонники Карла отважиться сказать, что онъ, какъ государь, былъ лучше своего сына. Онъ не былъ явнымъ папистомъ, явнымъ, говоримъ мы, потому что и самъ Карлъ и его креатура, Полъ, оба они, отрекшись отъ невинныхъ эмблемъ папизма, удержали вс наихудшіе его пороки: совершенное подчиненіе разума авторитету, слабоумное предпочтеніе формы содержанію, ребяческую страсть къ обрядамъ, идолопоклонническое благоговніе предъ іерейскимъ саномъ и въ особенности безпощадную нетерпимость. Это, впрочемъ, мы отложимъ въ сторону. Допустимъ, что Карлъ былъ хорошимъ протестантомъ, но мы говоримъ, что его протестантизмъ не длаетъ ни малйшаго различія между его положеніемъ и положеніемъ Іакова.
Начала революціи часто вредставлялись въ искаженномъ вид, но никогда не подвергались такому грубому искаженію, какъ въ ныншнемъ году. Есть извстный классъ людей, которые, изъявляя глубокое уваженіе къ великимъ именамъ и дяніямъ прежнихъ временъ, обращаются къ нимъ единственно съ тою цлью, чтобы найти въ нихъ извиненіе существующимъ злоупотребленіямъ. Въ каждомъ достопочтенномъ явленіи минувшихъ лтъ они пропускаютъ существенное и останавливаются только на случайномъ, скрываютъ достоинства и выставляютъ на видъ одни недостатки. Если въ какой-нибудь частности какого-нибудь великаго примра есть что-либо недоброкачественное, эти мясныя мухи съ непогршительнымъ инстинктомъ открываютъ подобную порчу и бросаются на нее съ хищнымъ восторгомъ. Если, вопреки имъ, добрая цль достигнута, они чувствуютъ, вмст со своимъ первообразомъ, что
‘Their labour must be to pervert tbat end,
And out of good stili to find means of evil.’ (*)
(*) Усилья ихъ должны быть направлены къ тому, чтобъ исказить эту цль и изъ дрбра все-таки извлечь средства къ злу.’
Къ благимъ для Англіи послдствіямъ революціи люди эти совершенно ечувствительны. Изгнаніе тирана, торжественное признаніе народныхъ правъ, свобода, безопасность, терпимость для нихъ ничего не значатъ. Была одна секта, которую, по несчастнымъ временнымъ причинамъ, признавалось необходимымъ держать въ ежовыхъ рукавицахъ. Одна часть государства находилась въ такомъ горестномъ положеніи, что бдствіе ея необходимо было для нашего счастья, рабство ея необходимо было для нашей свободы. Вотъ т стороны революціи, на которыхъ любятъ останавливаться означенные политики и которыя, по мннію ихъ, хотя и не оправдываютъ, но отчасти извиняютъ добро, сдланное ею. Заговорите съ ними о Неапол, объ Испаніи или о Южной Америк: они явятся ревнителями теоріи божественнаго права, нын вернувшейся къ намъ подъ новымъ мменемъ легитимности. Но упомяните о бдствіяхъ Ирландіи: Вильгельмъ становится героемъ, Сомерзъ и Шрусбёри длаются великими людьми, революція оказывается достославною эпохою. Эти самыя лица, которыя въ Англіи никогда не упускаютъ случая возобновить жалкія якобитскія клеветы на виговъ того времени, какъ только передутъ каналъ св. Георгія, тотчасъ начинаютъ наполнять свои стаканы въ память славнаго и безсмертнаго событія. Они справедливо могутъ похваляться тмъ, что обращаютъ вниманіе не на людей, а на мры. Если только зло сдлаво, они не заботятся о томъ, кто его сдлалъ: своевольный ли Карлъ или лберальный Вильгельмъ, Фердинандъ ли Католикъ или Фридрихъ Протестантъ. Въ такихъ случаяхъ самые смертельные противники ихъ могутъ разсчитывать на ихъ благопріятное сужденіе. Смлыя увренія этмъ людей недавно распространили въ значительной части публики мнніе, что Іаковъ II бытъ изгнанъ единственно за свой католицизмъ и что англійская революція была существенно протестантскою революціей.
Но дло, конечно, заключалось не въ этомъ. Кто ознакомился съ исторіей тхъ временъ ближе, чмъ знакомитъ съ нею ‘Очеркь’ Гольдсмита, тотъ не можетъ думать, что принцъ Оранскій былъ бы призванъ, еслибъ Іаковъ, оставаясь при своихъ религіозныхъ мнніяхъ, не желалъ пріобртать прозелитовъ, или еслибы онъ, даже желая пріобртать прозелитовъ, довольствовался употребленіемъ для этой цли только законнаго вліянія. Наши предки, полагаемъ мы, знали, чего хотли, и, если врить имъ, они первоначально враждовали не противъ папизма, а противъ тиранніи. Они изгнали тирана не потому, что онъ былъ католикъ, но лишили католиковъ права на престолъ потому, что считали ихъ наклонными къ тиранніи. Основаніе, на которомъ, они въ знаменитой своей резолюціи объявили тронъ вакантнымъ, заключалось въ хомъ, ‘что Іаковъ нарушилъ основные законы королевства.’ Поэтому всякій, кто одобряетъ революцію 1688 г., долженъ признать, что нарушеніе основныхъ законовъ со стороны конституціоннаго государя оправдываетъ сопротивленіе со стороны народа. Вопросъ, слдовательно, состоитъ въ томъ: нарушилъ ли Карлъ I основные законы Англіи? Никто не можетъ отвчать отрицательно: иначе пришлось бы отвергнуть не только вс обвиненія, взведенныя на Карла его противниками, но и разсказы самыхъ горячихъ роялистовъ и признанія самого короля. Если показанія историковъ какой бы то ни было партіи, описывавшихъ событія этого царствованія, заслуживаютъ какого-нибудь доврія, то поведеніе Карла, съ восшествія его на престолъ до созванія Долгаго парламента, было непрерывнымъ рядомъ угнетеній и вроломства. Пусть хвалители революціи и хулители бунта приведутъ хоть одну мру Іакова II, подобія которой нельзя было бы найти въ исторіи его отца. Пусть они укажутъ въ Деклараціи Права, представленной обими палатами Вильгельму и Маріи, хотя одну статью, нарушителемъ которой не признавался бы Карлъ. Онъ, по свидтельству собственныхъ его друзей, захватилъ въ свои руки законодательную власть, взималъ подати безъ согласія парламента и самымъ беззаконнымъ, обременительнымъ образомъ притснялъ народъ военнымъ постоемъ. Ни одна парламентская сессія не проходила безъ какого-нибудь антиконституціоннаго покушенія на свободу преній, право челобитья грубо нарушалось, безсудные приговоры, чрезмрныя пени и противозаконные аресты были ежедневными событіями. Если эти обстоятельства не оправдываютъ сопротивленія, въ такомъ случа революція была государственною измной…
Но, говорятъ, почему было не принять боле кроткихъ мръ? Почему, когда король согласился на столько реформъ и отказался отъ столькихъ притснительныхъ прерогативъ, парламентъ продолжалъ заявлять новыя требованія, рискуя такимъ образомъ возбудить междоусобную войну? Корабельная подать была отмнена, Звздная палата была уничтожена, мры были приняты къ тому, чтобы парламенты созывались часто и совщались независимо. Почему было не преслдовать безспорно хорошую цль мирными и правильными средствами? Обращаемся опять къ аналогіи революціи. Почему Іаковъ былъ свергнутъ съ престола? Почему онъ не былъ удержанъ на извстныхъ условіяхъ? Онъ тоже предложилъ созвать свободный парламентъ и предоставить его ршенію вс спорные вопросы. Не смотря на то, мы не перестаемъ хвалить нашихъ предковъ, которые предпочли революцію, спорное престолонаслдіе, чужеземную династію, 20 лтъ вншней и внутренней войны, постоянное войско и національный долгъ — правленію, хотя и ограниченному, испытаннаго и дознаннаго тирана. Долгій парламентъ дйствовалъ на такомъ же точно основаніи и заслуживаетъ такой же точно похвалы. Онъ не могъ доврять королю. Карлъ I, безъ сомннія, издалъ благодтельные законы, но гд было ручательство, что онъ не нарушилъ бы ихъ? Онъ отказался отъ притснительныхъ прерогативъ, но гд былъ залогъ, что онъ не присвоилъ бы ихъ вновь? Нація имла дло съ человкомъ, котораго никакое обязательство не могло связать, съ человкомъ, который одинаково легко давалъ и нарушалъ общанія, съ человкомъ, честь котораго сто разъ закладывалась и ни разу не выкупалась.
Дйствительно, здсь Долгій нарламентъ стоитъ на почв еще боле твердой, чмъ Конвентъ 1688 г. Ни одно дло Іакова не можетъ идти въ сравненіе съ поведеніемъ Карла отвосительно Прошенія о Прав. Лорды и коммонеры представліютъ ему билль, въ которомъ означены конституціонные предлы власти. Онъ колеблется, увертывается и наконецъ условливается дать свое соизволеніе за пять субсидій. Билль получаетъ торжественное его соизволеніе, субсидіи вотируются, тиранъ избавляется отъ нужды — и тотчасъ же возвращается ко всмъ деспотическимъ мрамъ, которыя обязался покинуть, и нарушаетъ вс статьи того самаго акта, за утвержденіе котораго получилъ плату.
Боле десяти лтъ права народа, принадлежавшія ему на двоякомъ основаніи, какъ исконное насддіе и какъ недавняя покупка, нарушались вроломнымъ королемъ, который призналъ ихъ. Наконецъ обстоятельства принудили Карла снова созвать парламентъ. Удобный случай снова представился нашимъ предкамъ. Должны ли были они опять упустить его, какъ упустили прежній? Должны ли были они опять пойти на удочку ‘Le Roi le veut’? Должны ли были они повергнуть къ подножію престола вторичное Прошеніе о Прав, даровать новое щедрое пособіе въ замнъ новой, ничего незначущей формальности, затмъ откланяться и ждать, чтобы государь, спустя еще десять лтъ обмана и угнетенія, снова потребовалъ субсидій и снова заплатиіъ за нихъ вроломствомъ? Они принуждены были избрать одно изъ двухъ: или довриться тирану, или побдить его…
Адвокаты Карла, подобно адвокатамъ прочихъ злодевъ, уличаемыхъ неотразимою очевидностью, обыкновенно избгаютъ всякой полемики о фактахъ и довольствуются показаніями о характер подсудимаго. Онъ отличался столькими частными добродтелями! А разв Іаковъ II не отличался частными добродтелями? Разв Оливеръ Кромвель — судьями пусть будутъ злйшіе его враги — не имлъ частныхъ добродтелей? Да наконецъ, какія добродтели приписываются Карлу? Религіозность, искренностью не превосходившая, а слабостью и узкостью совершенно равнявшаяся религіозности его сына, да нсколько дюжинныхъ семейныхъ качествъ, какія приписываются половиною надгробныхъ камней въ Англіи лежащимъ подъ ними покойникамъ. Добрый отецъ! Добрый супругь! Дйствительно, полное оправданіе пятнадцати лтъ преслдованія, тиранніи и криводушія.
Мы винимъ его въ томъ, что онъ измнилъ коронаціонной присяг, а намъ говорятъ, что онъ былъ вренъ супружескому обту! Мы обвиннемъ его въ томъ, что онъ предалъ свой народъ въ безжалостныя руки самыхъ рьяныхъ и жестокосердыхъ прелатовъ, а защитники отвчаютъ, что онъ бралъ къ себ на колни и цаловалъ своего маленькаго сына! Мы осуждаемъ его за то, что онъ, обязавшись, за хорошее и цнное вознагражденіе, соблюдать статьи Прошенія о Прав, нарушилъ ихъ, а намъ объявляютъ, что онъ имлъ обыкновеніе слушать молебенъ въ 6 часовъ утра! Такимъ-то причинамъ, вмст съ его Вандиковскимъ костюмомъ, красивою наружностью и остроконечною бородою, обязанъ онъ, по нашему искреннему мннію, значительнйшею долею своей популярности у ныншняго поколнія.
Что касается до насъ, мы — признаемся — не понимаемъ обычнаго выраженія: хорошій человкъ, но дурной король. Для насъ оно такъ же удобопонятно, какъ выраженія: хорошій человкъ, но безчеловчный отецъ, или хорошій человкъ, но вроломный другъ. При оцнк характера какого-нибудь лица, мы не можемъ оставить безъ вниманія его поведенія въ важнйшемъ изъ всхъ человческихъ отношеній, и если въ этомъ отношеніи найдемъ его себялюбивымъ, жестокимъ и лживымъ, то смло назовемъ его дурнымъ человкомъ, не смотря на всю его умренность за столомъ и на всю его акуратность въ церкви.
Не можемъ удержаться, чтобы не прибавить нсколько словъ о предмет, на которомъ любятъ останавливаться защитники Карла. Если, говорятъ они, онъ управлялъ своимъ народомъ дурно, то по крайней мр онъ управлялъ имъ по примру своихъ предшественниковъ. Если онъ нарушалъ привилегіи народа, то нарушалъ потому, что эти привилегіи не были опредлены съ точностью. За нимъ никогда не числилось ни одной притснительной мры, которая не имла бы подобной себ въ лтописяхъ Тюдоровъ. Эту тему Юмъ разработалъ съ особенною ловкостью, которая столько же позорна въ историческомъ сочиненіи, сколько была бы удивительна въ судебной рчи. Отвтъ кратокъ, ясенъ и ршителенъ. Карлъ изъявилъ согласіе на Прошеніи о Прав. Онъ отрекся отъ притснительной власти, какою пользовались его предшественники, и отрекся за деньги. Онъ не имлъ права возобновлять обветшалыя свои притязанія вопреки собственному своему недавнему отреченію.
Эти доводы такъ очевидны, что останавливаться на нихъ покажется, бытъ можетъ, излишнимъ. Но кто наблюдалъ, какъ ложно изображаются и ложно понимаются тогдашнія событія, тотъ не упрекнетъ насъ за простое изложеніе дла. Дло это такого рода, что чмъ проще его изложеніе, тмъ оно убдительне.
Враги парламента рдко ршаются коснуться важнытъ сторонъ вопроса. Они довольствуются тмъ, что выставляютъ на видъ нкоторыя преступленія и безумства, необходимо порождаемыя общественными потрясеніями. Они оплакиваютъ незаслуженную участь Страффорда. Они проклинаютъ беззаконное своеволіе войска. Они смются надъ библейскими именами провдниковъ. Генералъ-маіоры {См. т. VI, стр. 135.}, обирающіе округи, солдаты, живующіе насчетъ раззоренныхъ крестьянъ, выскочки, обогащающіеся общественнымъ грабежемъ и завладвающіе гостепримными домами и наслдственными рощами стариннаго джентри, мальчишки, разбивающіе прекрасныя окна соборовъ, квакеры, нагишомъ прозжающіе черезъ площади, послдователи ученія пятой монархіи {Fifth-monarchymen — члены секты, возникшей въ Англіи во времена республики. Они отвергали свтскую віасть и единственнымъ своимъ владыкою признавали Іисуса, который, до ихъ ученію, долженъ былъ вскор снова явиться въ міръ и основать пятую всемірную монархію.}, ликующіе въ честь царя Іисуса, агитаторы, проповдующіе съ опрокинутыхъ бочекъ о судьб Агага {Подъ именемъ Агага, царя амалекитянъ, пуритане разумли Карла I.},— все это, говорятъ они, плоды Великаго бунта.
Пусть такъ. Мы не намрены возражать противъ этого. Еслибъ обвиненія были даже безконечно важне, все-таки они не измнили бы нашего мннія о событіи, которое одно только и дало намъ возможность стать на ту степень, на которой стоимъ теперь. Междоусобная война, безъ сомннія, причинила много золъ. Они были цною нашей свободы. Пріобртеніе стоило ли жертвы?..
Еслибы народъ, взросшій подъ игомъ нетерпимости и произвола, могъ свергнуть это иго безъ помощи жестокостей и безумствъ, половина возраженій противъ деспотической власти устранилась бы сама собою. Въ такомъ случа, мы были бы вынуждены признать, что деспотизмъ по крайней мр не иметъ пагубнаго вліянія на умственный и нравственный характеръ націи. Мы оплакиваемъ насилія, сопровождающія революціи. Но неистовство этихъ насилій всегда будетъ пропорціонально свирпости и невжеству народа, а свирпость и невжество народа будутъ пропорціональны притсненію и униженію, подъ гнетомъ которыхъ привыкъ онъ проводить свою жизнь. Такъ было и въ нашей междоусобной войн. Владыки церкви и государства пожали только то, что посяли. Правительство запрещало свободныя пренія, оно употребляло вс средства къ тому, чтобы народъ не зналъ ни правъ своихъ, ни обязанностей… Если наши правители пострадали отъ народнаго невжества, то это потому, что сами они отняли у народа ключъ знанія. Если народъ нападалъ на нихъ съ слпою яростью, то это потому, что они требовали отъ него столь же слпой покорности.
Это ужъ характеръ такихъ революцій, что мы всегда видимъ сначала худшую ихъ сторону. Пока люди не побудутъ нсколько времени свободными, они не знаютъ, какъ пользоваться своею свободою. Уроженцы земель, производящихъ вино, вообще отличаются трезвостью. Въ странахъ, гд вино рдко, господствуетъ невоздержность. Только-что освободившійся народъ можно сравнить съ сверною арміею, расположившеюся лагеремъ на Рейн или на Херес. Говорятъ, что солдаты, встрчая въ подобномъ положеніи возможность впервые предаться безъ удержу рдкой и дорогой для нихъ роскоши, на первыхъ порахъ то и дло напиваются допьяна. Скоро, однако, изобиліе научаетъ умренности, и черезъ нсколько мсяцевъ, въ продолженіе которыхъ вино было ихъ ежедневнымъ напиткомъ, они становятся воздержне, чмъ были въ своемъ отечеств. Такимъ же точно образомъ конечные и постоянные плоды свободы суть мудрость, умренность и милосердіе. Непосредственными ея результатами часто бываютъ гнусныя преступленія, враждебныя другъ другу заблужденія, скептицизмъ въ самыхъ ясныхъ и догматизмъ въ самыхъ загадочныхъ вопросахъ. Въ этомъ именно кризис враги свободы и любятъ представлять ее. Они ломаютъ лса, окружающіе полуоконченное зданіе, указываютъ на летящую пыль, падающіе кирііичи, неудобныя комнаты, страшный безпорядокъ цлой картины, и затмъ съ презрніемъ спрашиваютъ, гд же общанные блескъ и удобство. Еслибъ такіе жалкіе софизмы достигли своей цли, въ мір никогда бы не было ни хорошаго дома, ни хорошаго правленія.
Аріосто разсказываетъ хорошенькую сказку объ одной фе, которая, по особенному таинственному закону своей природы, осуждена была являться порою въ форм гадкой и ядовитой зми. Т, которые обижали ее во время ея превращенія, навсегда устранялись отъ участія въ раздаваемыхъ ею благахъ. Но тмъ, которые, не взирая на ея отвратительный видъ, жалли и защищали ее, она открывалась потомъ въ своей природной, прекрасной и небесной форм, становилась неразлучною ихъ спутницею, исполняла вс ихъ желанія, наполняла ихъ дома богатствомъ, длала ихъ счастливыми въ любви и побдоносными на войн. {‘Orlando Furioso’, canto XLIII.} Такая же фея — свобода. По временамъ она принимаетъ видъ отвратительнаго гада, ползаетъ, шипитъ и жалитъ. Но горе тмъ, которые, побуждаясь омерзніемъ, дерзнутъ раздавить ее! И счастливы т, которые, отважившись принять ее въ униженномъ и страшномъ образ, будутъ наконецъ вознаграждены ею въ пору ея красоты и славы!
Противъ золъ, порождаемыхъ новопріобртенною свободою, имется одно лишь средство, и это средство — сама свобода. Узникъ, покидая тюрьму, на первыхъ порахъ не можетъ выносить дневнаго свта: онъ не въ состояніи различать цвта или распознавать лица. Но лекарство состоитъ не въ томъ, чтобы снова отослать его въ темницу, а въ томъ, чтобы пріучить его къ солнечнымъ лучамъ. Блескъ истины и свободы можетъ сначала отуманить и помрачить націи, полуослпшія во мрак рабства. Но дайте срокъ, и он скоро будутъ въ состояніи выносить этотъ блескъ. Люди въ нсколько лтъ научаются правильно мыслить. Крайнее буйство мнній стихаетъ. Враждебныя теоріи исправляютъ другъ друга. Разсянные элементы истины перестаютъ бороться и начинаютъ сплавляться. И наконецъ изъ хаоса возникаетъ система справедливости и порядка.
Многіе политики нашего времени имютъ обыкновеніе выдавать за аксіому, что ни одинъ народъ не долженъ быть свободнымъ, пока не достигнетъ умнья пользоваться своею свободою. Правило это достойно того глупца въ старинной сказк, который ршился не ходить въ воду, пока не выучится плавать. Еслибы людямъ слдовало дожидаться свободы, пока они не сдлаются умными и добрыми въ рабств, имъ пришлось бы вчно пребывать въ ожиданіи.
Поэтому мы ршительно одобряемъ поведеніе Мильтона и другихъ умныхъ и добрыхъ людей, которые, не взирая на многое смшное и гнусное въ поведеніи своихъ сообщниковъ, твердо отстаивали дло общественной свободы. Намъ неизвстно, чтобы поэтъ обвинялся какъ непосредственный участникъ въ какомъ-нибудь изъ предосудительныхъ безчиній того времени. Любимою темою его враговъ служитъ образъ дйствій, котораго онъ держался относительно казни короля. Этого процесса мы отнюдь не одобряемъ… Обращаемся снова къ аналогіи революціи. Какое существенное различіе можно провести между казнью отца и низверженіемъ сына? Какое конституціонное правило примняется къ первому и не примняется къ послднему? Король не можетъ поступать несправедливо. Въ такомъ случа, Іаковъ былъ такъ же невиненъ, какъ могъ быть невиненъ Карлъ. Министръ одинъ долженъ отвтствовать за дйствія государя. Въ такомъ случа, отчего было не обвинить Джеффриза и не удержать Іакова? Особа короля священна. А разв особа Іакова считалась священною на войн? Стрлять изъ пушекъ по арміи, въ которой извстно присутствіе короля, значитъ подойти довольно близко къ цареубійству. Кром того, не слдовало бы забывать, что Карлъ казненъ людьми, которые были раздражены долголтними непріятельскими дйствіями и никогда не были связаны съ нимъ никакими иными узами, кром общихъ имъ со всми ихъ согражданами. Лица же, свергнувшія Іакова съ престола, подкупившія его войско, отвратившія отъ него его друзей, сначала арестовавшія его во дворц, а потомъ выгнавшія его оттуда, прерывавшія самый сонъ его повелительными депешами, преслдовавшія его огнемъ и мечемъ изъ одной части государства въ другую, вшавшія, душившія и четвертовавшія его приверженцевъ и осудившія на гражданскую смерть его невиннаго наслдника, были его племянникъ и дв дочери. Соображая вс эти обстоятельства, мы ршительно не постигаемъ, какимъ образомъ т самыя лица, которыя 5 ноября благодарятъ Бога за то, что онъ чудесно велъ раба своего Вильгельма и, низложивъ предъ нимъ вс преграды, помогъ ему сдлаться нашимъ королемъ и правителемъ, ухищряются 30 января пугать себя мыслью, что кровь царственнаго мученика можетъ пасть на нихъ и на ихъ дтей.
Повторяемъ, мы не одобряемъ казни Карла, не потому однако, чтобы конституція освобождала короля отъ отвтственности,— ибо мы знаемъ, что вс подобныя правила, какъ бы ни были они превосходны, имютъ свои исключенія,— и не потому, чтобы мы чувствовали какое-нибудь особенное участіе къ его личности,— ибо мы думаемъ, что его приговоръ совершенно справедливо опредляетъ его ‘тираномъ, измнникомъ, убійцею и общественнымъ врагомъ’,— а потому, что мра эта, по нашему убжденію, чрезвычайно повредила длу свободы. Тотъ, кого она поршила, былъ плнникомъ и заложникомъ, наслдникъ его, къ которому тотчасъ же обратились врныя сердца роялистовъ, былъ на свобод. Пресвитеріане никогда не могли бы вполн примириться съ отцомъ, къ сыну они не питали такой закоренлой вражды. Масса народа также смотрла на эту казнь съ чувствами, которыхъ, при всей ихъ неразумности, никакое правительство не могло оскорбить безнаказанно.
Но, хотя мы признаемъ поведеніе цареубійцъ заслуживающимъ порицанія, поведеніе Мильтона представляется намъ совершенно въ иномъ свт. Дло было сдлано. Передлать его нельзя было. Зло было накликано, и потому слдовало по возможности ослабить его. Мы осуждаемъ начальниковъ арміи за то, что они не сдлали уступки народному мннію, но не можемъ осудить Мильтона за то, что онъ желалъ измнить это мнніе. То самое чувство, которое не позволило бы намъ совершить этотъ актъ, побудило бы насъ посл, когда актъ этотъ былъ уже совершенъ, отстаивать его противъ бснованій холопства и суеврія. Ради общественной свободы, мы желали бы, чтобы мра эта не исполнялась, когда народъ не одобрялъ ее, но ради общественной свободы, мы желали бы, чтобы народъ одобрилъ эту мру, когда она была уже исполнена. Еслибы недоставало еще чего-нибудь для оправданія Мильтона, книга Сальмазія пополнила бы недостатокъ. {Клодъ Сомезъ, по-латыни Salmasius, профессоръ лейденскаго университета, издалъ въ 1649 г. ‘Defensio regia pro Carolo I’, диссертацію, на которую Мильтонъ отвтилъ въ 1651 г. сочиненіемъ ‘Defensio pro populo Anglicano’.} Жалкое сочиненіе это справедливо разсматривается теперь только какъ маякъ для словолововъ, мтящихъ въ политики. Знаменитость человка, который опровергалъ его ‘Aeneae magni dextra’, {‘Десница великаго Энея’.} служитъ основаніемъ всей его славы у ныншняго поколнія. Въ тогдашнемъ вк положеніе длъ было иное. Тогда не вполн понимали, какое огромное разстояніе отдляетъ простаго классическаго ученаго отъ политическаго философа. Сверхъ того, нельзя сомнваться, что трактатъ съ именемъ такого знаменитаго критика, нападавшій на основныя начала всхъ свободныхъ правленій, непремнно произвелъ бы, еслибъ остался безъ опроверженія, самое пагубное дйствіе на общественное мнніе.
Намъ хочется прибавить еще нсколько словъ касательно другаго предмета, на которомъ враги Мильтона любятъ останавливаться, касательно его поведенія во время управленія протектора. Съ перваго взгляда, безъ сомннія, кажется необыкновеннымъ, что восторженный поборникъ свободы принялъ должность у военнаго узурпатора. Но вс обстоятельства, въ которытъ тогда находилась страна, были необыкновенны. Честолюбіе Оливера было не простаго чекана. Онъ, повидимому, никогда не домогался деспотической власти. Онъ вначал искренно и мужественно боролся за парламентъ и не измнялъ ему, пока тотъ не измнилъ своему долгу. Разогнавъ парламентъ силою, онъ поступилъ такъ только тогда, когда убдился, что изъ членовъ, большею частью скончавшихся, выбывшихъ и исключенныхъ, немногіе оставшіеся налицо были проникнуты желаніемъ совершенно присвоить себ ту власть, которою они пользовались лишь по довренности, и надлить Англію зломъ, подобнымъ венеціянской олигархіи. Но, даже поставленный такимъ образомъ насильственно во глав правленія, онъ никогда не присвоивалъ себ безграничной власти. Онъ далъ стран конституцію, далеко превосходившую вс извстные въ то время роды государственнаго устройства. Онъ преобразовалъ представительную систему такъ, что преобразованіе вынудило одобреніе даже у лорда Кларендона. Для себя онъ требовалъ, правда, перваго мста въ республик, но съ властью едва-ли не меньшею, чмъ власть голландскаго штатгальтера или американскаго президента. Онъ далъ парламенту право голоса въ назначеніи министровъ, предоставилъ ему всю законодательную власть, не удержавши за собою даже права отвергать парламентскія узаконенія, и не требовалъ, чтобы верховная власть была наслдственною въ его семейств. Досел, полагаемъ мы, если безпристрастно обсудить тогдашнія обстоятельства и представлявшіеся ему случаи возвыситься, онъ ничего не потеряетъ отъ сравненія съ Вашинттономъ или Боливаромъ. Еслибъ его умренность была встрчена такою же точно умренностью, нтъ никакого основанія думать, что онъ переступилъ бы за предлъ, имъ самимъ для себя начертанный. Но когда онъ увидлъ, что его парламенты заподозривали законность авторитета, подъ снью котораго они собирались, и что ему грозила опасность лишиться той ограниченной власти, которая была безусловно необходима для личной его безопасности, тогда, нужно сознаться, онъ усвоилъ себ боле деспотическую политику.
Впрочемъ, хотя мы полагаемъ, что намренія Кромвеля были сначала честны, хотя мы полагаемъ, что онъ былъ совращенъ съ начертаннаго имъ для себя благороднаго пути почти неотразимою силою обстоятельствъ, хотя мы, обще со всми людьми всхъ партій, удивляемся искусству и энергіи его блестящаго управленія, тмъ немене мы не защищаемъ деспотической и беззаконной власти даже и въ его рукахъ. Мы знаемъ, что хорошая конституція безконечно лучше самаго лучшаго деспота. Но мы подозрваемъ, что въ то время, о которомъ говоримъ, взаимное ожесточеніе религіозныхъ и политическихъ партій длало прочное и счастливое устройство почти невозможнымъ. Выборъ предстоялъ не между Кромвелемъ и свободой, а между Кромвелемъ и Стюартами. Что Мильтонъ избралъ благую часть, въ этомъ никто не усумнится, если безпристрастно сравнитъ событія протектората съ явленіями слдовавшихъ тридцати лтъ, самыхъ мрачныхъ и позорныхъ въ лтописяхъ Англіи. Кромвель въочію воздвигалъ, хотя и неправильнымъ образомъ, основаніе превосходной системы. Никогда дотол не пользовались англичане религіозною свободой и свободою преній въ такихъ широкихъ размрахъ. Никогда національная честь не поддерживалась съ такимъ достоинствомъ извн, и никогда судебная власть не проявлялась такъ благородно внутри государства. Рдко случалось, чтобы какая-нибудь оппозиція, мало чмъ отличавшаяся отъ явнаго возмущенія, вызывала злопамятство либеральнаго и великодушнаго узурпатора. Его установленія въ томъ вид, какъ они начертаны въ ‘Правительственномъ Акт’ и въ ‘Почтительномъ Прошеніи и Совт‘, были превосходны. На практик, правда, онъ часто отступалъ отъ теоріи этихъ установленій. Но еслибъ онъ прожилъ еще нсколько лтъ, его установленія, по всей вроятности, пережили бы его, а деспотическая его практика скончалась бы вмст съ нимъ. Власть его не была освящена древними предразсудками. Она поддерживалась только личными его качествами. Поэтому нечего было опасаться втораго протектера, если только онъ не оказался бы вторымъ Оливеромъ Кромвелемъ. Событія, послдовавшія за его кончиною, служатъ полнйшимъ оправданіемъ тхъ, которые старались поддерживать его авторитетъ. Смерть его разрушила весь строй общественный. Армія возстала противъ парламента, различные отдлы арміи поднялись другъ противъ друга. Секта свирпствовала противъ секты. Партія строила ковы противъ партіи. Пресвитеріане, желая отмстить индепендентамъ, пожертвовали собственною свободой и отступили отъ всхъ своихъ старинныхъ принциповъ. Не бросивъ ни единаго взгляда на прошедшее, не потребовавъ ни единой уступки въ будущемъ, они повергли свою свободу къ стопамъ самаго суетнаго и бездушнаго изъ тирановъ.
Тогда наступили дни, о которыхъ нельзя вспомнить не красня, дни холопства безъ преданности, чувственности безъ любви, дни крошечныхъ талантовъ и гигантскихъ пороковъ, рай холодныхъ сердецъ и узкихъ умовъ, золотой вкъ трусовъ, ханжей и рабовъ. Король пресмыкался предъ своимъ соперникомъ, чтобы имть возможность давить свой народъ, унижался до стпени французскаго вице-роя и съ угодливымъ безстыдствомъ принималъ унизительныя оскорбленія и еще боле унизительное золото Франціи. Ласки распутницъ и шутки скомороховъ заправляли политикою государства. Умнья у правительства доставало лишь на то, чтобъ обманывать, и религіи — лишь на то, чтобъ преслдовать. Принципы свободы поднимались на смхъ каждымъ придворнымъ зубоскаломъ и предавались анаем каждымъ священствовавшимъ льстецомъ. Каждый высокій сановникъ оказывалъ Карлу и Іакову, Веліалу и Молоху, божескія почести, и Англія умилостивляла этихъ развратныхъ и жестокихъ идоловъ кровью лучшихъ и храбрйшихъ сыновъ своихъ…
Большая часть сдланныхъ нами до сихъ, поръ замчаній о публичномъ характер Мильтона относится къ нему только какъ къ одному изъ членовъ обширнаго класса. Перейдемъ къ указанію нкоторыхъ особенностей, отличавшихъ его отъ его современниковъ. Для этого необходимо вкратц обозрть т партіи, на которыя длился въ то время политическій міръ. Мы должны предупредить, что наши замчанія будутъ относиться только къ искреннимъ приверженцамъ той или другой стороны. Во дни общественнаго сотрясенія, каждая партія, подобно восточному войску, сопровождается толпою прихвостней, безполезною и бездушною сволочью, которая рыщетъ по пути слдованія арміи въ надежд поживиться чмъ-нибудь подъ ея защитой, но разбгается въ день боя и часто стекается добивать ее посл пораженія. Англія въ то время, о которомъ у насъ идетъ рчь, изобиловала шаткими и себялюбивыми политиканами, которые переходили на сторону всякаго правительства по мр того, какъ оно возвышалось, цаловали руку короля въ 1640 и плевали ему въ лицо въ 1649 году, одинаково радостно ликовали при провозглашеніи Кромвеля протекторомъ въ Вестминстеръ-Гол и при вырытіи его трупа для вислицы въ Тиборн, обдали телячьими головками или украшали себя дубовыми втками, {Отличительные знаки пуританъ и кавалеровъ.} смотря потому, какъ измнялись обстоятельства,— и все это длали безъ малйшаго стыда или отвращенія. Этихъ мы не беремъ въ разсчетъ. Мы длаемъ оцнку партій по тмъ лицамъ, которыя дйствительно заслуживаютъ названія членовъ партіи.
Мы намрены поговорить сначала о пуританахъ, едва-ли не замчательнйшей сект, какія когда-либо существовали на свт. Ненавистныя и смшныя стороны ихъ характера очевидны сами собою. Даже бглый взглядъ можетъ ихъ замтить. Впрочемъ не было недостатка и во внимательно-злобныхъ наблюдателяхъ, указывавшихъ на нихъ другимъ. Въ теченіе многихъ лтъ посл Реставраціи, пуритане служили темою неумренной брани и насмшекъ. Они были отданы въ жертву крайней необузданности печати и сцены въ то время, когда печать и сцена были въ высшей степени необузданны. Они были чужды литератур, какъ партія, они были нелюбы народу, сами они не могли защищаться, а публика не хотла принять ихъ подъ свое покровительство. Поэтому они были безусловно отданы на произволъ сатириковъ и драматурговъ. Изысканная простота ихъ одежды, кислая мина, гнусливое произношеніе, чопорная осанка, длинныя застольныя молитвы, еврейскія имена, библейскіе тексты, употреблявшіеся ими при всякомъ случа, презрніе къ человческой учености, отвращеніе къ изящнымъ удовольствіямъ,— все это, дйствительно, было прекрасною добычею для насмшниковъ. Но изучать философію исторіи надлежитъ не по однимъ лишь насмшникамъ, и тотъ, кто приступаетъ къ этому предмету, долженъ тщательно остерегаться вліянія могущественной насмшки, уже сбившей съ толку многихъ отличныхъ писателей.
‘Ессо il fonte del riso, ed ecco il rio
Che mortali perigli in же contiene,
Hor qui tener а fren nostro desio,
Ed esser cauti molto а поi conviene.’ (*)
(*) ‘Вотъ источникъ смха, вотъ ручей, который содержитъ въ себ смертельныя опасности. Здсь надо обуздать наше желаніе и бьпъ очень осторожну.’ ‘Освобожденный Іерусалимъ’, XV, 57.
Люди, возбудившіе народъ къ сопротивленію, проводившіе свои мры въ теченіе длиннаго ряда полныхъ событіями лтъ, образовавшіе изъ самыхъ ненадежныхъ матеріаловъ лучшую въ Европ армію, сдлавшіе, въ короткіе промежутки внутренняго мятежа и бунта, имя Англіи грознымъ для всхъ народовъ земнаго шара, были не дюжинные фанатики. Нелпости ихъ большею частью были простыми вншними знаками, подобно знакамъ франкмасоновъ… Намъ жаль, что эти знаки не были привлекательне. Намъ жаль, что у людей, мужеству и талантамъ которыхъ человчество одолжено безцнными услугами, не было ни высокаго изящества, какимъ отличались нкоторые приверженцы Карла I, ни утонченной вжливости, какою славился дворъ Карла II. Но если нужно сдлать выборъ, мы, какъ Бассаніо въ комедіи Шекспира, {‘Вениціанскій Купецъ’, дйст. III, явл. 2.} отвернемся отъ блестящихъ ларчиковъ, заключающихъ въ себ мертвую голову и голову шута, и остановимся на простомъ свинцовомъ ящик, скрывающемъ сокровище.
Пуритане были люди, умы которыхъ получили особенный складъ отъ ежедневнаго помышленія о высшихъ существахъ и вчныхъ интересахъ. Не довольствуясь признаніемъ, въ общихъ выраженіяхъ, Верховнаго Промысла, они обыкновенно приписывали каждое событіе вол Высшаго Существа, для всемогущества котораго ничто не было слишкомъ велико, для всевиднія котораго ничто не было слишкомъ крошечно. Познавать его, служить ему, умиляться имъ, было для нихъ великою цлью бытія. Они съ презрніемъ отвергали обрядное богослуженіе, которымъ другія секты замняли чистую религію духа. Вмсто случайнаго лицезрнія Божества сквозь таинственную завсу, они жаждали полнаго созерцанія его, во всемъ его невыносимомъ блеск, и общенія съ нимъ лицомъ къ лицу. Отсюда получило начало ихъ презрніе къ земнымъ отличіямъ. Разница между великими и малыми міра сего исчезала для нихъ въ сравненіи съ безпредльнымъ разстояніемъ, отдлявшимъ весь родъ людской отъ Того, на Кого постоянно были устремлены ихъ взоры. Они не признавали другаго основанія превосходства, кром Его благоволенія, и, увренные въ этомъ благоволеніи, презирали вс совершенства и достоинства мірскія. Они были незнакомы съ произведеніями философовъ и поэтовъ, зато были глубокими знатоками откровенія Господня. Имена ихъ не встрчались въ геральдическихъ спискахъ, зато были записаны въ Книг Жизни. Шествіе ихъ не сопровождалось блестящею свитою служителей, зато надъ ними бодрствовали легіоны служебныхъ ангеловъ. Чертогами ихъ были нерукотворенныя зданія, діадемами — нетлнные внцы славы. На богатыхъ и краснорчивыхъ, на аристократовъ они смотрли съ презрніемъ, потому что считали себя богатыми боле драгоцннымъ сокровищемъ и краснорчивыми боле возвышеннымъ словомъ, аристократами по праву древнйшаго происхожденія и священнослужителями по рукоположенію могущественнйшей десницы. Самый ничтожный изъ нихъ былъ существомъ, съ судьбою котораго соединялось таинственное и страшное значеніе, существомъ, за малйшимъ дйствіемъ котораго духи свта и тьмы слдили съ тревожнымъ вниманіемъ, существомъ, которому, еще до сотворенія неба и земли, предназначено было наслаждаться блаженствомъ, долженствовашимъ продолжаться и тогда, когда ни неба, ни земли не будетъ. Событія, которыя близорукіе политики приписывали земнымъ причинамъ, были опредлены для него. Для него возникали, процвтали и падали царства. Для него Всемогущій возвстилъ свою волю перомъ евангелиста и арфою пророка. Онъ былъ исторгнутъ не обыкновеннымъ спасителемъ изъ рукъ не обыкновеннаго врага. Онъ былъ искупленъ потомъ не простой агоніи, кровью не земной жертвы. Для него помрачилось солнце, треснули скалы, мертвые возстали и вся природа содрогнулась при мукахъ умирающаго Бога.
Такимъ образомъ пуританинъ былъ составленъ изъ двухъ различныхъ людей: одинъ изъ нихъ былъ весь самоуниженіе, покаяніе, благодарность, страсть, другой былъ гордъ, спокоенъ, непоколебимъ, проницателенъ. Онъ падалъ ницъ передъ своимъ Творцомъ, но не признавалъ своего короля. Въ своемъ благоговйномъ уединеніи онъ молился судорожно, со стонами и слезами. Онъ былъ полупомшанъ отъ иллюзій, иногда прекрасныхъ, а иногда страшныхъ. Онъ слышалъ то лиры антеловъ, то искусительный шопотъ демоновъ. Порою онъ зрлъ предъ собой свтъ блаженаго виднія, порою съ крикомъ пробуждался отъ призраковъ неугасимаго огня. Подобно Вену, онъ считалъ себя скипетроносцемъ тысячелтняго царства. Подобно Флитвуду, онъ восклицалъ въ припадк душевной горечи, что Богъ отвратилъ отъ него ликъ свой. Но когда онъ занималъ мсто въ совт или опоясывался мечемъ на войну, эти бурныя движенія души не оставляли ни малйшаго слда посл себя. Люди, видвшіе только странныя лица и слышавшіе только стенанія да плаксивые гимны ‘благочестивыхъ’, могли подсмиваться надъ ними. Но не имли основанія смяться т, которые встрчались съ ними въ зал преній или на пол битвы. Эти фанатики вносили въ гражданскія и военныя дла холодность разсудка и непреклонность воли, качества, по мннію нкоторыхъ писателей, несовмстныя съ ихъ религіозною ревностію, но въ сущности составлявшія необходимыя ея послдствія. Сосредоточенность ихъ чувствъ на одномъ предмет длала ихъ равнодушными ко всмъ прочимъ. Одно преобладающее чувство подчиняло себ состраданіе и ненависть, честолюбіе и страхъ. Смерть утратила свои ужасы, наслажденіе — свои прелести. У нихъ были свои улыбки и слезы, свои восторги и печали, но не для предметовъ міра сего. Восторженность сдлала ихъ стоиками, очистила ихъ души отъ всхъ низкихъ страстей и предразсудковъ и вознесла ихъ превыше вліянія опасности и соблазна. Она иногда могла побудить ихъ къ преслдованію неразумныхъ цлей, но никогда не могла заставить ихъ избрать неразумныя средства. Они проходили земное поприще, подобно тому, какъ шелъ желзный человтъ сэра Артегаля, Талусъ, съ цпомъ въ рукахъ, сокрушавшій и попиравшій притснителей, смшивавшійся съ человческими существами, но не длившій человческихъ немощей, не вдавшій ни усталости, ни удовольствія, ни печали, не уязвимый никакимъ оружіемъ, не удержимый никакою преградою. {Arthgal — герой V псни аллегорической поэмы Спенсера ‘The Fairy Queen’. Онъ олицетворялъ собою правосудіе, при немъ находился Talus, который, вооруженный желзнымъ цпомъ, исполнялъ его приказанія.}
Таковъ, по нашему мннію, былъ характеръ пуританъ. Мы понимаемъ нелпость ихъ обычаевъ. Мы не жалуемъ пасмурности ихъ домашнихъ привычекъ. Мы признаемъ, что строй ихъ умовъ часто искажался, потому что они стремились достичь цлей, недостижимыхъ для смертнаго. Мы знаемъ, что они, не смотря на ненависть къ папизму, очень часто впадали въ наихудшіе пороки этой дурной системы, въ нетерпимость и безумную строгость, что у нихъ были свои пустынники и крестовые походы, свои Дунстаны и Де-Монфоры, свои Домнники и Эскобары. Тмъ не мене, принимая въ соображеніе вс обстоятельства, мы не колеблемся признать ихъ храброю, умною, честною и полезною партіею.
Пуритане стояли за дло гражданской свободы преимущественно потому, что оно было дломъ религіи. Заодно съ ними, хотя по совершенно инымъ побужденіямъ, дйствовала другая партія, далеко не многочисленная, но отличавшаяся знаніями и талантами. Мы говоримъ о тхъ, которытъ Кромвель обыкновенно называлъ язычниками, о людяхъ, которые,— выражаясь языкомъ того времени,— были омами неврными или безпечными Галліонами въ дл религіи, но которые, съ другой стороны, являлись страстными поклонниками свободы. {Галліонъ, проконсулъ Ахніи,— типъ религіознаго индифферентизма. См. ‘Дянія Апостольскія’, гл. XVIII, ст. 12—17.} Воспламененные изученіемъ древней литературы, они сдлали родную страну своимъ кумиромъ и въ образецъ себ взяли героевъ Плутарха. Они, кажется, нсколько походили на бриссотинцевъ французской революціи. {Такъ назывались послдователи J. P. Brissot, одного изъ коноводовъ жирондистовъ.} Но не совсмъ легко провести черту различія между ними и набожными ихъ союзниками, подъ тонъ и манеру которыхъ они иногда находили нужнымъ поддлываться, и тонъ и манеру которыхъ они иногда, по всей вроятности, непримтно усвоивали себ.
Переходимъ теперь къ роялистамъ. Мы постараемся говорить о нихъ, какъ говорили объ ихъ противникахъ, совершенно чистосердечно. Мы не будемъ обвинять цлую партію въ распутств и низости конюховъ, шулеровъ и убійцъ, жаждавшихъ вольничанья и грабежа, стекавшихся съ этою цлью изъ всхъ берлогъ Вайт-Фраярза подъ знамена Карла и безчестившихъ своихъ союзниковъ безчинствами, которыя никогда не были терпимы строгою дисциплиною парламентскихъ армій. Мы возьмемъ типъ боле привлекательный. Убжденные въ томъ, что дло короля было дломъ ханжества и тираніи, мы однако не можемъ не любоваться характеромъ честныхъ старыхъ кавалеровъ. Мы чувствуемъ національную гордость при вид, что наши роялисты не были бездушными, рабодпными людьми, сгибающимися на каждомъ шагу и глупо улыбающимися при каждомъ слов. Они не были простыми орудіями разрушенія, защищающими безъ любви, уничтожающями безъ ненависти. Было нчто свободное въ ихъ подчиненности, нчто благородное въ самомъ ихъ униженіи. Чувство личной независимости было въ нихъ сильно развито. Правда, они шли дожнымъ путемъ, но отнюдь не изъ низкихъ или эгоистическихъ побужденій. Состраданіе и романическая честь, предразсудки дтства и почтенныя историческія имена, дйствовали на нихъ обаятельно, подобно могучимъ чарамъ Дуэссы. Подобно рыцарю Краснаго Креста, они воображали, что сражаются за оскорбленную красавицу, тогда какъ въ сущности защищали лживую и гнусную колдунью. {Рыцарь Краскаго Креста представляетъ собою въ ‘Fairy Queen’ олицетвореніе воинствующаго христіанина. Его любитъ Ува, истинная церковь, но онъ прельщается Дуэссой, церковью римско-католической.} Дйствительно, они почти вовсе не вникали въ сущность политическаго вопроса. Не за вроломнаго короля и не за церковь, проникнутую духомъ нетерпимости, дрались они, но за старое знамя, разввавшееся въ столькихъ битвахъ надъ головами ихъ отцовъ, и за алтари, предъ которыми они получали руки своихъ невстъ. Хотя ничто не могло быть ошибочне ихъ политическихъ мнній, однако они обладали, гораздо въ большей степени, чмъ ихъ противники, тми качествами, которыя составляютъ прелесть частной жизни. Со многими пороками рыцарей Круглаго Стола въ нихъ соединялись и многія ихъ добродтели: вжливость, великодушіе, правдивость, нжность и уваженіе къ женщинамъ. У нихъ было гораздо больше глубокаго и блестящаго образованія, нежели у пуританъ. Ихъ манеры были привлекательне, нравы любезне, вкусы изящне, домашній бытъ веселе.
Мильтонъ, въ строгомъ смысл, не принадлежалъ ни къ одному изъ описанныхъ нами классовъ. Онъ не былъ ни пуританинъ, ни вольнодумецъ, ни роялистъ. Въ его характер благороднйшія качества всхъ партій сливались въ гармоническое единство. Изъ парламента и двора, изъ протестантской сходки и готическаго монастыря, изъ похоронно-мрачныхъ собраній круглоголовыхъ и рождественской пирушки гостепріимнаго кавалера, его натура извлекала и усвоивала все великое и доброе, отвергая въ то же время вс дурныя и вредныя примси, которыми были осквернены хорошіе элементы. Подобно пурятанамъ, онъ жилъ какъ бы находясь постоянно на глазахъ у Господа Бога. Подобно имъ, онъ непрестанно помышлялъ о Всемогущемъ Судь и вчной мзд. Вотъ почему пріобрлъ онъ ихъ презрніе къ вншнимъ обстоятельствамъ, ихъ твердость, ихъ спокойствіе, ихъ непоколебимую ршимость. Но никто, ни самый холодный скептикъ, ни самый нечестивый насмшникъ не былъ такъ, какъ онъ, совершенно чистъ отъ заразы ихъ сумасбродныхъ заблужденій, ихъ дикихъ обычаевъ, ихъ смшнаго языка, ихъ презрнія къ наукамъ и отвращенія къ удовольствіямъ. Ненавидя тираннію полною ненавистью, онъ тмъ немене обладалъ всми драгоцнными и украшающими человка качествами, составлявшими почти исключительную монополію партіи тирана. Никто не превосходилъ его здравымъ пониманіемъ значенія литературы, тонкимъ умньемъ цнить всякое изящное удовольствіе, рыцарскою деликатностью въ длахъ чести и любви. Хотя его мннія были демократическія, но вкусы и наклонности его гармонировали боле съ монархіей и аристократіей. Онъ находился подъ вліяніемъ всхъ чувствъ, которыми увлекались доблестные кавалеры, но онъ былъ господиномъ, а не рабомъ этихъ чувствъ. Подобно герою Гомера, онъ наслаждался всми прелестями очарованія, но самъ не былъ очарованъ. Онъ внималъ пнью сиренъ, но проходилъ мимо, не приставая къ ихъ роковому берегу. Онъ вкушалъ изъ чаши Цирцеи, но имлъ при себ врное противоядіе, разрушавшее чары волшебнаго напитка. Иллюзіи, плнявшія его воображеніе, никогда не ослабляли силъ его разума. Государственный человкъ не поддавался блеску, торжественности и романтизму, очаровывавшимъ поэта. Наша мысль будетъ понятна всякому, кто сравнитъ мннія, выраженныя въ трактатахъ Мильтона о прелатств, съ превосходными стихами его о церковной архитектур и музык въ ‘Penseroso‘, изданномъ около того же времени. Непослдовательность между тми и другими боле всего возвышаетъ въ нашихъ глазахъ его личность, ибо она показываетъ, какимъ множествомъ личныхъ вкусовъ и симпатій жертвовалъ онъ, чтобы сдлать то, что онъ считалъ своимъ долгомъ предъ человчествомъ. Это — точь-въ-точь борьба, происходящая въ благородномъ Отелло. Его сердце смягчается, но рука его тверда. Онъ не длаетъ ничего изъ ненависти, но длаетъ все изъ чести. Онъ цалуетъ прекрасную обманщицу, прежде чмъ убиваетъ ее.
Остается еще упомянуть о томъ, что придаетъ публичному характеру Мильтона великій и особенный блескъ. Стремясь низвергнуть клятвопреступнаго короля и притснительную іерархію, Мильтонъ стремился къ этой цли сообща съ другими. Но вся слава борьбы, которую онъ велъ за наиболе драгоцнный и наимене въ то время оцненный видъ свободы, за свободу человческаго духа, принадлежитъ ему одному. Тысячи и десятки тысячъ его современниковъ возвышали голосъ противъ корабельной подати и Звздной палаты, но немногіе изъ нихъ сознавали боле страшное зло нравственнаго и умственнаго рабства и благо, какое послдовало бы отъ нескованнаго выраженія частныхъ сужденій. Эти предметы Мильтонъ справедливо считалъ самыми важными. Онъ желалъ, чтобы народъ могъ не только самъ себя облагать податями, но и думать самъ за себя, онъ желалъ, чтобы народъ освободился не только отъ владычества Карла, но и отъ владычества предразсудковъ. Онъ зналъ, что т, которые съ самыми благими намреніями упускали изъ виду эти задачи реформы и довольствовались низложеніемъ короля съ заключеніемъ въ тюрьму недоброжелателей, дйствовали подобно неосторожнымъ братьямъ въ его поэм, которые, спша разсять шайку колдуна, пренебрегли средствами освободить плнницу. Они думали только о побд, тогда какъ имъ слдовало думать о расколдованія.
‘Oh, ye mistook! Ye should have snatched his wand
And bound him fast. Without the rod reversed,
And backward mutters of dissevering power,
We cannot free the ladу that sits here
Bound in strong fetters fixed and motionless.’ (*)
(*) ‘О, вы ошиблись! Вамъ бы слдовало захватить его жезлъ и самого его крпко связать. Безъ перевернутаго жезла и безъ разршающей силы навыворотъ произнесеннаго заклинанія, мы не можемъ освободить даму, которая неподвижно сидитъ здсь, закованная въ крпкія цпи.’
Перевернуть магическій жезлъ, произнести заклинаніе навыворотъ, разрушить узы, приковывавшія оцпенлый народъ къ заколдованному мсту — такова была благородная цль Мильтона. Къ ней устремлялась вся его общественная дятельность. Ради нея примкнулъ онъ къ пресвитеріанамъ, ради нея же покинулъ ихъ. Онъ участвовалъ въ ихъ опасной борьб, но отвернулся съ презрніемъ отъ наглаго ихъ торжества. Онъ видлъ, что они, подобно побжденнымъ ими, были враждебны свобод мысли. Поэтому онъ приминулъ къ индепендентамъ и потребовалъ, чтобы Кромвель разбилъ вковую цпь и спасъ свободную совсть изъ лапъ пресвитеріанскаго волка… Его нападки были вообще направлены не столько противъ частныхъ злоупотребленій, сколько противъ тхъ глубоко укоревившихся заблужденій, на которытъ основаны почти вс злоупотребленія: противъ рабскаго повиновенія авторитетамъ и неразумной боязни нововведеній.
Чтобы сильне потрясти основанія этихъ унизительныхъ чувствъ, онъ всегда избиралъ для себя самыя опасныя литературныя обязанности. Онъ никогда не участвовалъ въ арріергард войска, уже овладвшаго наружными укрпленіями и ворвавшагося въ брешь. Онъ стремился впередъ охотникомъ. Въ начал переворота онъ съ неподражаемой энергіей и краснорчіемъ писалъ противъ епископовъ. Но когда оказалось, что его мнніе, по всей вроятности, одержитъ верхъ, онъ перешелъ къ другимъ предметамъ и предоставилъ прелатство толп писателей, спшившихъ теперь оскорблять падающую партію. Нтъ предпріятія опасне внесенія свточа истины въ т мрачныя и зараженныя трущобы, гд никогда не сіялъ сртъ. Но Мильтовъ любилъ проникать въ среду вредныхъ испареній и не боялся страшнаго взрыва. Самый отьявленный хулитель его убжденій долженъ почтить въ немъ отвагу, съ какою онъ отстаивалъ ихъ. Онъ вообще предоставлялъ другимъ честь объяснить и защищать популярныя стороны его религіозныхъ и политическихъ врованій. Самъ же онъ останавливался на тхъ сторонахъ, которыя большинствомъ его соотечественниковъ отвергались какъ преступныя, или осмивались какъ парадоксальныя. Онъ стоялъ за разводъ. Онъ нападалъ на господствовавшія системы воспитанія. Его лучезарное и благотворное шествіе походило на шествіе бога свта и Плодородія.
‘Nitor in adversum, nec me, qui caetera, vincit
Impetus, et rapido contrarias evebor orbi.’ (*)
(*) ‘Противъ теченія плыву, сил противясь, что все побждаетъ. Ей вопреки, не увлекаюсь быстрымъ вращеньемъ земли.’
Слдуетъ пожалть, что прозаическія сочиненія Мильтона въ наше время такъ мало читаются. По исполненію, они заслуживаютъ вниманія всякаго, кто желаетъ ознакомиться съ полною мощью англійскаго языка. Они изобилуютъ мстами, въ сравненіи съ которыми превосходвйшія рчи Борка оказываются ничтожными. Они точь-въ-точь похожи на золотую парчу, жосткую отъ пышнаго шитья. Даже въ первыхъ книгахъ ‘Потеряннаго Рая’ великій поэтъ ни разу не достигалъ такой высоты, какъ въ тхъ мстахъ полемическихъ своихъ сочиненій, въ которыхъ чувства его, возбужденныя борьбою, прорывались наружу взрывами благоговйнаго и лирическаго восторга. Это — выражаясь его собственнымъ величественнымъ языкомъ — ‘семеричный хоръ аллилуй и арфныхъ симфоній.’
Мы намревались подробне разсмотрть эти сочиненія, разобрать особенности слога, обстоятельно поговорить о возвышенной мудрости ‘Ареопагитики’ и мощномъ краснорчіи ‘Иконоборца’ и указать на нкоторыя великолпныя мста, встрчающіяся въ ‘Разсужденіи о Реформаціи’ и въ ‘Возраженіемъ Ремонстранту’. Но объемъ, какого уже и безъ того достигли наши замчанія, длетъ это невозможнымъ.
Пора кончать. А между тмъ мы почти не можемъ оторваться отъ предмета. Дни, непосредственно слдующіе за изданіемъ этого трактата Мильтона, кажутся какъ бы особо отмченными и посвященными его памяти. И насъ едва-ли осудятъ, если окажется, что на этой тризн мы замшкались у его гробницы, какъ бы ничтожна мы была жертва, которую мы ей приносимъ. Пока эта книга лежитъ на нашемъ стол, намъ представляется, что мы современники ея автора. Мы переносимся за полтораста лтъ назадъ. Намъ почти грезится, что мы посщаемъ его въ его маленькомъ жилищ, видимъ его сидящимъ предъ стариннымъ органомъ подъ полинявшими зелеными занавсями, подмчаемъ быстрое миганье его глазъ, тщетно ищущихъ дневнаго свта, читаемъ въ чертахъ его благороднаго лица гордую и печальную исторію его славы и скорби. Мы воображаемъ себ бездыханное молчаніе, съ какимъ мы внимали бы иалйшему его слову, то страстное благоговніе, съ какимъ мы преклонились бы цаловать его руку и плакать надъ нею, то усердіе, съ какимъ мы пытались бы утшить его,— если только подобный духъ могъ нуждаться въ утшеніи,— утшить въ пренебреженіи къ нему вка, недостойнаго его талантовъ и доблестей, то рвеніе, съ какимъ мы оспаривали бы у его дочерей, или у друга его, квакера Эльвуда, право читать ему Гомера, или записывать безсмертные звуки, истекавшіе изъ его устъ.
Это, быть можетъ, безумныя чувства. Все-таки намъ нечего стыдиться ихъ, и мы не огорчимся, если написанное нами въ какой бы то ни было степени возбудитъ ихъ въ другихъ сердцахъ. Мы не привыкли творить себ кумировъ ни изъ живыхъ, ни изъ мертвыхъ и полагаемъ, что нтъ боле врнаго признака слабаго и дурно направленнаго ума, какъ та наклонность, которую, за недостаткомъ лучшаго названія, ршаемся окрестить босвелизмомъ. Но есть немногіе характеры, выдержавшіе самое тщательное испытаніе и самыя строгія пробы, испытанные въ горнил и оказавшіеся чистыми, взвшенные на всахъ и оказавшіеся полновсными,— характеры, общимъ голосомъ человчества признанные цльными и видимо отмченные печатью Всевышняго. Такихъ великихъ людей, надемся, мы умемъ цнить, а Мильтонъ былъ именно изъ такихъ. Видъ его книгъ, звукъ его имени, пріятны для насъ. Мысли его похожи на т небесные плоды и цвты, которые Два-Мученица Массинджера ниспосылала изъ райскихъ садовъ на землю и которые отличались отъ произведеній другихъ почвъ не только превосходнйшимъ цвтомъ и сладостью, но и чудесною способностью укрплять и исцлять страждущихъ {Philip Massinger — одинъ изъ лучшихъ англійскихъ драматическихъ писателей, современникъ Шекспира.}. Он обладаютъ могучимъ свойствомъ не только услаждать, но и возвышать и очищать духъ нашъ. И мы не завидуемъ тому, кто можетъ изучать жизнь или сочиненія великаго поэта и патріота безъ желанія соревновать ему, не въ созданіи, конечно, возвыщенныхъ произведеній, которыми геній его обогатилъ нашу литературу, но въ ревности, съ какою онъ трудился для общественнаго блага, въ твердости, съ какою онъ переносилъ всякое личное бдствіе, въ гордомъ пренебреженіи, съ какимъ онъ глядлъ на искушенія и опасности, въ смертельной ненависти, какую онъ питалъ къ ханжамъ и тиранамъ, и въ вр, какую онъ такъ строго хранилъ, въ свое отечество и въ свою славу.
Маколей Томас Бабингтон
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Комические драматурги времен реставрации, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1840
  2. Гораций Уолпол, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1833
  3. Жизнь и сочинения Аддисона, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1843
  4. Граф Чатам, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1844
  5. Данте, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1834
  6. Сэр Виллиам Темпль, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1838
  7. Лорд Клайв (Январь, 1840), Маколей Томас Бабингтон, Год: 1840
  8. Джон Драйден, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1828
Электронная библиотека