Михаил Васильевич Ломоносов, Ламанский Владимир Иванович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 117 минут(ы)

МИХАИЛЪ ВАСИЛЬЕВИЧЪ ЛОМОНОСОВЪ.

БІОГРАФИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ.

ВВЕДЕНІЕ.

Меня давно стало занимать то оригинальное явленіе, которое представляетъ собою петербургская академія наукъ. Русское ученое общество — ибо заведено въ Россіи, на русскія средства, для русскихъ — она существуетъ слишкомъ сто лтъ и держится почти исключительно учеными силами Германіи или балтійскихъ провинцій, издаетъ свои труды преимущественно на язык нмецкомъ, рже на французскомъ и еще рже на русскомъ. Явленіе — крайне любопытное, хотя неединственное и небезпримрное. Такъ, еще не очень давно въ королевств греческомъ вс ученыя званія, почти весь аинскій университетъ заняты были учеными нмцами. У насъ, въ Россіи, до сихъ поръ цлыя отрасли народной промышлености и заграничная торговля находятся почти исключительно въ рукахъ иностранцевъ и въ особенности нмцевъ. Эти явленія, безспорно, много чести приносятъ нашимъ западнымъ сосдямъ, свидтельствуя объ ихъ предпріимчивости, трудолюбіи, образованности и большой попечительности другъ о друг, но въ то же время очень мало говорятъ въ нашу пользу, обличая жалкое состояніе нашей народной производительности и образованности. Очевидно, наша академія находится въ положеніи ненормальномъ, неестественномъ, точно также, какъ и наша промышленость и торговля. Въ противномъ случа пришлось бы утверждать, что вс ученыя общества того рода во Франціи, Англіи, Германіи, Бельгіи, Италіи развились ненормально и должны современемъ передлаться по образцу нашей академіи, то-есть должны перестать состоять изъ ученыхъ отечественныхъ, прекратить свои изданія на языкахъ отечественныхъ. Когда общество дйствительно идетъ впередъ, то все, что есть въ немъ ненормальнаго, неестественнаго, долго держаться не можетъ. Либеральныя реформы нашего законодательства, направленныя къ уничтоженію преградъ, мшающихъ свободному развитію народной производительности, благородныя усилія частныхъ лицъ и цлыхъ класовъ общества но распространенію въ народ образованія ускоряютъ и облегчаютъ вс тягости перехода петербургской академіи изъ ея ныншняго ненормальнаго положенія. При нашемъ искреннемъ и горячемъ желаніи скоре видть ее въ здоровомъ, цвтущемъ состояніи, слдовательно — чисто русскимъ, національнымъ учрежденіемъ (и, разумется, ученымъ, ибо академія всегда могла бы составиться изъ русскихъ и неученыхъ, а теперь состоитъ преимущественно изъ ученыхъ нмцевъ, потому, конечно, что изъ русскихъ таковыхъ не находится), намъ естественно было забгать впередъ съ вопросомъ: какой же видъ приметъ преобразованная петербургская академія наукъ? Такого рода вопросы всегда наводятъ на историческія изысканія. Я сталъ усердно изучать исторію академіи нетолько по печатнымъ, всмъ извстнымъ источникамъ, но и по рукописямъ, не для всхъ доступнымъ. Чмъ больше я знакомился съ исторіею академіи, тмъ боле останавливался я на томъ ея період, когда въ ней служилъ Ломоносовъ. Прежде, до этихъ занятій, я всегда думалъ, что его заслуги и труды для русскаго просвщенія оцнены вполн, что вся его дятельность хорошо извстна. Но тутъ я скоро понялъ свое заблужденіе и ясно убдился, что подробное жизнеописаніе Ломоносова, которое еще не существуетъ, необходимо, между прочимъ, и для врнаго пониманія всей исторіи петербургской академіи, для открытія въ ея прошедшемъ тхъ свтлыхъ явленій, которыя могли бы прорости въ будущее, и истинныхъ причинъ тхъ печальныхъ явленій, которыя должны быть уничтожены въ настоящемъ.

Въ настоящее время, надолго покидая Россію для другихъ моихъ занятій, я принужденъ ограничиться только первыми глазами моего біографическаго очерка, на который прошу читателя глядть съ моей же точки зрнія, какъ даже не на первый опытъ, а какъ на подробный конспектъ имющей быть полной біографіи Ломоносова, излагающей его жизнь и дятельность въ связи съ развитіемъ современнаго ему общества.

Петровскій или петербургскій періодъ нашей исторіи завершенъ. Я не хочу этимъ сказать, чтобы еще не было теперь въ Россіи множества людей, которые бы въ своей частной и общественной жизни не отражали жизни того періода, чтобы современная дйствительность не представляла многихъ явленій, почти исключительно его характеризующихъ. Говоря, что петербургскій періодъ нами пережитъ, я хотлъ только сказать, что его руководящая идея перестала быть основнымъ движущимъ началомъ нашей исторіи, что она уступила свое верховное мсто другой, высшей ея, иде, составляющей душу нашей эпохи. Теперь еще нетолько не перевелись люди, которые не могутъ переварить въ своемъ сознаніи мысли объ односторонности петербургскаго періода, по, по всей вроятности, они просуществуютъ еще много лтъ, какъ прожило же до нашего времени не мало людей, нежелающихъ признать никакой законности за нкогда новою идеею петровской эпохи. Еще долго посл революціи и наполеоновскихъ войнъ тамъ и сямъ прозябали напудренные маркизы и эмигранты. Зачмъ же отказывать въ многолтіи нашимъ западникамъ, непризнающимъ въ реформ Петра и ея послдствіяхъ ни малйшей односторонности. Неумолимая исторія переводитъ ихъ теперь въ ряды раскольниковъ старовровъ, въ великій грхъ вмнявшихъ чтеніе книгъ никоновскаго исправленія, бритье бородъ и ношеніе нмецкаго платья, или тхъ французовъ-эмигрантовъ, что видли паденіе Франціи въ провозглашеніи въ ней начала равенства людей передъ закономъ. Проводя аналогію нашихъ западниковъ съ староврами, нельзя однако не оговориться, что за послдними гораздо боле правъ на долговчность и вниманіе исторіи. Безусловные защитники обряда, покрова и оболочки мысли и чувства, часто совершенно русскаго, народнаго, наши старовры вообще бываютъ близки къ историческимъ основамъ русской жизни, тогда какъ наши безусловные поклонники петровской реформы, оправдывая и защищая вс частныя односторонности и личные недостатки геніальнаго дятеля, являются и непрошенными защитниками чужихъ, перенесенныхъ къ намъ формъ, часто уже вымершихъ на Запад, поборниками пережитыхъ идей и мнній, выработанныхъ въ Европ безъ всякаго ихъ участія. Раскольники старовры уже сами по себ составляютъ явленіе любопытное для изученія нашего стариннаго быта. Нельзя того же сказать про нашихъ западниковъ, ибо, въ самомъ дл, кто станетъ обращаться къ жалкимъ снимкамъ и часто уродливымъ копіямъ, когда передъ глазами настоящіе подлинники — самъ западъ, который въ настоящее время мы и можемъ, и должны изучать непосредственно и, разумется, критически.

И такъ, петербургскій періодъ нашей исторіи завершенъ. Односторонность его сознана. Въ какомъ же теперь свт предстанетъ намъ Ломоносовъ, главнйшій посл Петра дятель этого періода? Въ ту пору вншняго блеска и самообольщенія мы много натворили себ кумировъ, насочинили всякихъ великихъ именъ, громкихъ длъ и славныхъ подвиговъ. Далеко уже не въ томъ вид, какъ прежде бывало, возстаетъ передъ нами это блестящее прошедшее. Но еще много повалится прежнихъ кумировъ, померкнутъ многія славы, вполн разоблачится нелпость многихъ предпріятій и вредныя послдствія разныхъ громкихъ длъ, прославленныхъ льстецами и благородными, но обманутыми современниками. Ихъ подкупалъ вншній блескъ тмъ легче, чмъ мене были имъ извстны основныя, побужденія такихъ предпріятій, будто бы по своимъ послдствіямъ благодтельныхъ для русскаго народа, невдніемъ котораго отличалось наше образованное общество этого періода. Часто оно напвпо воображало, что можетъ вести Россію впередъ по пути просвщенія, отрекаясь отъ своего просвтительнаго начала, не живя съ народомъ, его истиннымъ хранителемъ, въ тсномъ общеніи и братскомъ союз, а напротивъ, барствуя съ нимъ и обезъянничая передъ западомъ. Вмсто разныхъ мишурныхъ славь и самозданныхъ кумировъ, правдивая исторія XVIII вка откроетъ намъ не мало свтлыхъ явленій и доблестныхъ характеровъ, которые досел оставались почти незамщенными и даже подвергались злобнымъ нападкамъ, невжественному гоненію современниковъ. Но не омрачится слава Ломоносова, не опозорится его имя, мсто его не останется празднымъ, и не займутъ его другіе. Пройдутъ вка, а его имя съ почтеніемъ будетъ произноситься уже не десятками, а сотнями тысячъ, мильйонами русскихъ людей и уважаться не въ одной Россіи, а везд, куда ни проникнетъ русская рчь, русская грамота. Въ исполинскихъ чертахъ рисуется намъ образъ Ломоносова уже и теперь, когда еще такъ мало извстна его трудовая жизнь и громадная дятельность, хотя и теперь уже столько написано у насъ о Ломоносов, что изъ статей о немъ можно бы составить нсколько книгъ. Наши писатели всхъ поколній, часто люди самыхъ блестящихъ дарованій и большихъ заслугъ въ мір науки и художествъ, вмняли себ въ непремнный долгъ сказать свое слово о Ломоносов, своими отношеніями къ нему какъ бы желая измрить свое собственное значеніе въ исторіи русскаго просвщенія. Писатели разныхъ поколній, нердко самыхъ противоположныхъ направленій сходятся въ своихъ отзывахъ о Ломоносов. О немъ выражались съ одинакимъ уваженіемъ: Муравьевъ, Новиковъ, Радищевъ, Щербатовъ, Болтинъ, Порошинъ, фон-Визинъ, Державинъ, Карамзинъ, Шишковъ, Мерзляковъ, Жуковскій, Батюшковъ, Вяземскій, Пушкинъ, Гоголь, Лепехинъ, Озерецковскій, Севергинъ, Перевощиковъ, Спасскій, Шуровскій, Озерскій, Соколовъ, Любимовъ, Полевой, Губеръ, Одоевскій, Шевыревъ, Никитенко, Гречъ, Погодинъ, Савельевъ, Блинскій, Соловьевъ, Буслаевъ, Аксаковъ, Хомяковъ. Вс эти лица, изъ которыхъ одни дйствительно ознаменовали себя великими заслугами въ исторіи русскаго просвщенія, а другія долго считались, а нкоторыя изъ нихъ понын считаются у насъ боле или мене замчательными дятелями — вс они разсматривали труды и подвигъ Ломоносова съ разныхъ точекъ зрнія и почти единогласно выражали свое глубочайшее уваженіе къ его памяти. Но честь наиболе полнаго опредленія значенія Ломоносова въ исторіи нашего просвщенія по всей справедливости принадлежитъ К. Аксакову, который свое обширное сочиненіе о немъ заключилъ слдующими замчательными строками: ‘Колоссальное лицо Ломоносова, которое встрчаемъ въ нашей литератур, является не формальною, но живою точкою начала, вся наша дятельность, явившаяся и являющаяся и имющая явиться, вся примыкаетъ къ нему, какъ къ своему источнику, онъ стоитъ на границ двухъ сферъ, дающій новую жизнь, вводящій въ новую полную сферу. Развитіе двинулось и пошло своимъ путемъ, своими односторонностями, и какъ бы ни пошло развитіе, онъ является, какъ давшій его. Да замолкнутъ же вс невжественныя обвиненія и толки, отъ нашихъ дней требуется свободное признаніе его великаго подвига и полная, искренняя, глубокая благодарность. Образъ его исполински является намъ, и этотъ исполинскій образъ возвышается передъ нами во всемъ могуществ и сил генія, во всей слав своего подвига и безконечно будетъ онъ возвышаться, какъ безконечно его великое дло.’

Приведеніемъ этихъ словъ г. Аксакова, я нетолько хотлъ почтить память этого благороднаго дятеля, такъ рано похищеннаго смертью, но и отвчать на возбужденный вопросъ: какъ намъ представляется Ломоносовъ теперь, когда уже сознана односторонность петербургскаго періода, въ теченіе котораго онъ былъ первымъ и почти единственнымъ, посл Петра, колоссальнымъ лицомъ нашей исторіи? Г. Аксаковъ же принадлежалъ къ числу тхъ незабвенныхъ нашихъ дятелей, которые, какъ Хомяковъ и Киревскіе, первые вполн ясно обличили односторонность и ложь петербургскаго періода и положили начало новому періоду нашей образованности. Въ этомъ отношеніи сужденіе г. Аксакова о Ломоносов весьма знаменательно, ибо г. Аксакова нельзя заподозрить въ пристрастіи къ періоду петербургскому и ко всмъ его явленіямъ. Въ то же время онъ отнюдь не противорчивъ и высокому мннію о Ломоносов всхъ его замчательныхъ преемниковъ, какъ напримръ фон-Визина, Новикова, Лепехина, Карамзина, Пушкина и Гоголя. Но это самое сходство сужденія г. Аксакова съ мнніями послднихъ, все — представителей прошедшей эпохи, не возбуждаетъ ли сомннія въ врности этого сужденія? Односторонность господствовавшей тогда образованности, наложившей свою печать на вс тогдашнія идеи, стремленія и задачи, на способы ихъ ршенія, не могла же однако не отразиться на мнніяхъ главнйшихъ ея представителей о Ломоносов и на ихъ пониманіи его дятельности? Не придется ли такимъ образомъ ршительно отвергнуть вс эти мннія о великихъ заслугахъ и дарованіяхъ Ломоносова?

Въ самомъ дл, очень недавно, уже посл г. Аксакова, появилось въ нашей литератур мнніе о Ломоносов совершенно противоположное. Такъ говорятъ, что въ исторіи русскаго просвщенія онъ стоитъ вовсе не выше нмецкихъ академиковъ Миллера и Шлецера.

Правда, Миллеръ участвовалъ въ знаменитой сибирской экспедиціи, прожилъ въ Россіи большую часть жизни и своимъ громаднымъ трудолюбіемъ дйствительно оказалъ русской наук услуги великія, съ благодарностью у насъ признанныя. Но онъ не отличался ни особенными дарованіями, ни чистою, безкорыстною привязанностью къ нашему народу, на котораго глядлъ неиначе, какъ вс тогдашніе нмцы. Миллеръ съ любовію къ наук просто соединялъ усердіе и преданность къ русскому правительству, которому служилъ врно до самой смерти. Хотя Шлецеръ своими дарованіями и ученостью далеко превосходилъ Миллера, но онъ вовсе не зналъ Россіи, ибо прожилъ въ ней, и то въ одномъ только Петербург, не боле 7-ми лтъ съ промежутками, а во вторыхъ, и въ самой Германіи, гордой своимъ патріотизмомъ, никто его серьзно не называетъ человкомъ великимъ и геніальнымъ, за исключеніемъ разв его сына. Какъ бы то ни было, только въ исторіи русскаго просвщенія Ломоносова ставить рядомъ съ двумя состоявшими въ русской коронной служб учеными нмцами, изъ которыхъ одинъ, чрезвычайно трудолюбивый, прожилъ въ Россіи очень долго, но не былъ особенно даровитъ, а другой, даровитый спеціалистъ, пробылъ въ Россіи, и то въ одномъ Петербург, мене 7-ми лтъ, ставить, говорю, съ ними рядомъ Ломоносова значитъ отрицать въ немъ геніальныя дарованія и отнюдь не признавать за нимъ того историческаго значенія, которое ему привыкла приписывать образованная Россія.

Дале утверждаютъ, что Ломоносовъ въ пониманіи различныхъ общественныхъ русскихъ вопросовъ стоялъ ниже и своихъ русскихъ современниковъ, И. И. Шувалова, Теплова и Козлова, а эти послдніе уже никакъ не могутъ быть названы умами необыкновенными. Наконецъ ршительно увряютъ, что только умамъ пристрастнымъ, ограниченнымъ можетъ казаться Ломоносовъ какимъ-то великимъ человкомъ или, какъ выражаются саркастически, трагическимъ героемъ.

Таково-то новое въ нашей литератур мнніе о Ломоносов, совершенно противное мнніямъ о немъ, всхъ замчательнйшихъ представителей граней образованности, не однихъ дятелей петербургскаго періода, но и такихъ, которые, подобно Аксакову, сознали и обличили его односторонность.

Невольно возникаетъ вопросъ: не слдуетъ ли признать за истинное это послднее мнніе о Ломоносов? Сужденія о немъ Аксакова, Хомякова не доказываютъ ли только, что они еще не освободились отъ вліянія петербургскаго періода, видя въ одномъ изъ его дятелей, въ сущности очень обыкновенномъ, какую-то геніальную, великую личность? Въ чемъ же, въ противномъ случа, отношенія всхъ послдующихъ нашихъ писателей и ученыхъ выражаютъ односторонность и ложь этого періода?

Въ томъ именно обстоятельств, что это послднее мнніе проводится въ изданіяхъ петербургской академіи наукъ.

Развернемъ нашу мысль ясне: это мнніе о Ломоносов въ сущности не иметъ никакого объективнаго значенія, но очень любопытно въ отношеніи субъективномъ. Оно было высказано у насъ однимъ нмецкимъ ученымъ, занимающимъ каедру русской исторіи въ нашей академіи. Поступивъ въ члены академіи лтъ 15 тому назадъ, г. Куникъ тогда еще плохо зналъ русскій языкъ, доказательства чему можно найти въ его нмецкомъ сочиненіи ‘О призваніи варяговъ’, особенно въ первой его части. Впослдствіи времени, уже членомъ академіи, онъ хорошо выучился русскому языку, но при всемъ своемъ трудолюбіи слишкомъ мало имлъ досуга для основательнаго знакомства съ нашею словесностью, ибо съ 1846 — 47 г. Куникъ почти преимущественно занимался изданіемъ, и весьма добросовстно, различныхъ источниковъ и памятниковъ русской исторіи, какъ отечественныхъ, такъ и иностранныхъ, подробными, часто чрезвычайно мелочными изслдованіями о варягахъ, объ Ярославл серебр, о портретахъ Анны Леопольдовны, о русскихъ медаляхъ, хронологическими изысканіями по русской и византійской исторіи, о періодическихъ изданіяхъ академіи, о племенныхъ особенностяхъ арійцевъ. При такихъ обширныхъ и разностороннихъ ученыхъ занятіяхъ, поглощающихъ весьма много времени, иностранецъ въ какія нибудь 15—16 лтъ могъ ли даже приготовиться, какъ слдуетъ, къ ясному пониманію значенія Ломоносова къ исторіи русскаго просвщенія, ибо для этого требуется близкое знакомство со всми послдующими явленіями нашей образованности до настоящаго времени, и уже недостаточно однихъ библіографическихъ свдній и такихъ хронологическихъ изысканій о времени появленія тхъ или другихъ отъ Тредьяковскаго, Сумарокова и Ломоносова. Такимъ образомъ неправильность сужденія г. Куника о Ломоносов очень понятна и даже извинительна, разв только можно бы было пожелать ему помене той самоувренности и того рзкаго тона, съ какимъ онъ вообще любитъ иногда обращаться и къ русской жизни, и къ русской литератур, съ которою вообще онъ все таки знакомъ больше библіографически. Впрочемъ, и этотъ недостатокъ сочиненій г. Куника находитъ себ оправданіе и извиненіе въ общемъ характер нмецкой образованности. Едва ли въ какой другой великой европейской литератур, кром нмецкой, отличается, напримръ, ученая полемика такою рзкостью тона. Едва ли есть въ нмецкомъ обществ боле сильный порокъ, чмъ его національныя предубжденія, часто въ высшей степени темныя и фанатическія — для сего довольно указать хоть, напримръ, на политическія статьи Фальмерайера, одного изъ даровитйшихъ нмецкихъ публицистовъ — и глубокая понын вражда нмцевъ къ славянамъ — для сего достаточно проглядть нсколько нмецкихъ политическихъ журналовъ и узнать ихъ мннія о полякахъ, чехахъ и т. д., но изъ ряду славянъ ученая и неученая Германія никогда не выключала и насъ, русскихъ. Ломоносовъ же былъ однимъ изъ замчательнйшихъ представителей нетолько русскаго народа, но и вообще славянскаго племени, великимъ подвижникомъ русскаго, народнаго просвщенія, всю почти свою жизнь боровшимся съ нмцами. Чтобы природному нмцу, уроженцу Германіи, имть возможность судить о Ломоносов безпристрастно, для того ему непремнно нужно подняться выше своего общества, откинуть вс прежніе предразсудки, а такой подвигъ дается людямъ только необыкновенныхъ дарованій или при какихъ нибудь особенно благопріятныхъ обстоятельствахъ и притомъ гораздо легче такимъ нмцамъ, которые живали въ Россіи, но не состояли и не состоятъ на государственной служб, не Миллеру, Шлецеру и Кунику, а Блазіусу, Гактстгаузену, Боденштедту. Вс эти соображенія служатъ, кажется, достаточнымъ оправданіемъ строгости и рзкости приговоровъ г. Куника о Ломоносов. Въ извиненіе ихъ я позволю себ указать еще на одно обстоятельство, которое не могло не мшать г. Кунику относиться къ Ломоносову вполн свободно и безпристрастно. Въ немъ къ предубжденію національному присоединилось предубжденіе партіи. Самъ иностранецъ и русскій академикъ, г. Куникъ, конечно, не можетъ съ полною свободою и искренностью сочувствовать русскому академику Ломоносову, который задумывалъ устроить академію на такомъ основаніи, чтобы она имла при себ университетъ, отличнйшихъ его воспитанниковъ отправляла за границу, а потомъ производила бы ихъ въ академики, и такимъ образомъ, по плану Ломоносова, превратилась бы надобность въ постоянномъ вызов ученыхъ иностранцевъ для занятія всякой каедры, и въ короткое время академія могла бы уже состоять изъ однихъ русскихъ ученыхъ. Г. Куникъ, вскор но изданіи въ свтъ первой части своего сочиненія о варягахъ занявшій каедру русской исторіи въ нашей академіи, не могъ не осуждать дйствій Ломоносова въ академіи и не находить ихъ пристрастными. Такимъ образомъ, по словамъ г. Куника, ‘даже обнародованіе’ (Пассекомъ) портфеля служебной дятельности Ломоносова ‘послужило только къ превратнымъ толкамъ объ исторіи академіи {Вообще, мы во многомъ не можемъ согласиться съ г. Куникомъ относительно академіи. Такъ, напримръ, онъ говоритъ: ‘Чтобъ привлечь въ академію первоклассныхъ ученыхъ, Петръ дозволилъ имъ заключать контракты только на пять лтъ, предоставляя, по истеченіи этого срока, выходить въ отставку или заключать новый контрактъ. Этотъ странный для нашего времени обычай продолжался отъ начала академіи до нкоторыхъ лтъ царствованія Екатерины II. Какъ бы ни были благонамренны нкоторые изъ нашихъ первыхъ академиковъ, могли ли они пріобрсть глубокую привязанность къ стран, которую считали для себя лишь временнымъ мстопребываніемъ? И какъ могли ршиться навсегда посвятитъ себя государству (но Петръ I того и не требовалъ), когда оно еще не представляло имъ законнаго права на пенсію, въ случа болзни или старости, а посл смерти ничмъ не обезпечивало судьбы ихъ семейства’. Откровенно признаемся, что мы, въ противность г. Кунику, видимъ странность не въ пятилтнихъ контрактахъ, а въ его мнніи, поставляющемъ привязанность къ стран въ зависимость отъ пенсіи. Разв нужна была пенсія Байрону, Жуковскому, Глинк, чтобъ привязаться имъ къ Греціи, Германіи и Испаніи?}.’ По соображеніи всхъ нашихъ замчаній никто, мы уврены, не станетъ упрекать г. Куника за рзкость и неврность его сужденіи о Ломоносов. Взглянувъ на нихъ исторически, мы даже усмотримъ въ нихъ большой шагъ впередъ. Г. Куникъ все-таки уже признаетъ извстныя заслуги за Ломоносовымъ и даже ставитъ его на одну доску съ Миллеромъ и Шлецеромъ. Не такъ отзывались о немъ нмцы, его современники. Миллеръ называлъ его злонамреннымъ и бшенымъ человкомъ, со смертью лишь котораго могла бы подняться академія. Шлецеръ величалъ его пьянымъ дикаремъ, полуученымъ, наглымъ деспотомъ, а пасторъ Бюшинъ считалъ его совершеннымъ негодяемъ, презрительно отзываясь: Lomonossow und hnliche Leute. Г. Куникъ, съ обычнымъ нмецкимъ трудолюбіемъ занявшись разными спеціальными, часто очень мелочными вопросами русской исторіи, русской библіографіею, самъ мало по малу и безсознательно подвергся значительному вліянію русской мысли. Оно было такъ благотворно, что дало ему большое преимущество передъ другими его товарищами академиками, которые превосходятъ его своими дарованіями, какъ напримръ: г. Бетлингъ и Беръ, но, мало или даже вовсе незнакомые съ русскою литературою, гораздо меньше его подчинились вліянію русской мысли. Жаль только, что г. Куникъ не сознаетъ этого преимущества своего, которымъ онъ такъ обязанъ именно Ломоносову же,’истинному родоначальнику русской литературы. Снявъ такимъ образомъ съ г. Куника всякую по возможности личную отвтственность за его рзкія и несправедливыя мннія о Ломоносов, мы не можемъ однако не замтить, что, если они отнюдь не навлекаютъ на него никакихъ упрековъ, то тмъ не мене однако остаются вполн неправильными и даже враждебными народному нашему развитію. То обстоятельство, что такія мннія проводятся въ изданіяхъ петербургской академіи и отъ ея лица, заслуживаетъ глубокаго вниманія. Въ этомъ именно обстоятельств и выразилось, по нашему мннію, то непониманіе истинныхъ заслугъ Ломоносова, въ которомъ мы заподозрли его преемниковъ, дятелей петербургскаго періода. Впрочемъ, если угодно, и въ мнніяхъ современной намъ петербургской академіи о Ломоносов нтъ ничего удивительнаго, ибо это ученое общество, открытое въ 1726 г., какъ въ личномъ своемъ состав, такъ и по характеру своей дятельности боле, чмъ на половину, нмецкое, особенно, если исключить 2-е отдленіе, которое боле, чмъ на половину, лишено строго ученаго характера. Въ томъ-то явленіи и въ равнодушномъ, безразличномъ отношеніи къ нему нашего общества и высказалась та односторонность и ложь петербургскаго періода, которая, какъ я замтилъ, не могла же не отразиться на отношеніяхъ къ Ломоносову послдующихъ дятелей русской образованности. Его представленія о томъ, чтобы ‘не токмо сіе собраніе, но и все отечество учеными сынами своими удовольствовано было’ — были отвергнуты и оставлены почти безо всякаго вниманія, его главныя идеи забыты, и завщаніе его не исполнено понын, хотя уже скоро минетъ его лтъ, какъ онъ умеръ.

Мы знаемъ теперь отзывы нмцевъ о Ломоносов. Такой же брани подвергались отъ нихъ и вс лучшіе люди нашего племени, вс смлые поборники славянской народности: Гуссъ, Іеронимъ, Жника и въ новйшія времена — Палацкій, Ганка, Челяковскій, Гавличекъ. Русская образованность петербургскаго періода оттого собственно и слдовала ложному направленію, что русское общество жило въ разрыв съ русскимъ народомъ, потому что она почти исключительно имла не народный, а сословный, дворянскій, шляхетскій и отчасти семинарскій характеръ. Получивъ изъ крестьянства образователя литературнаго языка и родоначальника русской словесности и науки, наши передовые классы не потрудились призадуматься надъ этимъ простымъ фактомъ, надъ этимъ низкимъ происхожденіемъ Ломоносова. Они просто видли въ этомъ странную игру случая, съ удивленіемъ замчая, что первый нашъ литературный аристократъ родился въ бдной хижин рыбака, впрочемъ, одобрительно прибавляли, что за это Ломоносову тмъ боле чести и славы.

Крестьянство, выславъ изъ ндръ своихъ Ломоносова, совершило чрезъ песо подвигъ, который былъ не по плечу дворянамъ и поповичамъ, въ руки которыхъ, по смерти его, мало по малу досталось исключительное завдываніе умственною и общественною жизнью Россіи въ періодъ петербургскій. Народъ, создавшій громадное государство, не разъ спасавшій его цлость и единство, былъ искуственно выдвинутъ изъ круга общаго развитія и, все боле связываемый крпостнымъ правомъ, уже терплъ рабскую долю, общую всмъ его злополучнымъ соплеменникамъ. Ломоносовъ всю почти свою жизнь боролся за русскую народность съ нмцами, которые обыкновенно являлись въ Россію такими же културъ-трегерами, какъ и къ западнымъ славянамъ. Благодаря нестолько многочисленности русскаго народа, сколько крпости его внутренняго быта и его преданности къ старин и обычаю, побда въ Россіи славянскаго начала надъ нмецкимъ не стоила бы особенныхъ усилій, еслибъ высшіе класы не разорвали духовнаго союза съ народомъ, не поработили его себ и не вступили для сего въ соглашеніе съ нмцами. Отрекаясь отъ своего несравненно высшаго просвтительнаго начала и добровольно подчиняясь чуждому, низшему, хотя и боле развитому, отрываясь отъ народа, наши высшіе класы, подобно чешскому, боснійскому и западно-русскому дворянству, значительно слабли умственно, развращались нравственно, по недостатку критики, а часто и изъ корыстолюбія, они спокойно, равнодушно взирали на усиленіе въ Россіи нмецкой стихіи, все глубже дйствовавшей въ ущербъ нашей народной, славянской стихіи. Это шляхетское направленіе ярко отразилось и на нашей литератур. Отъ смерти Ломоносова (1705 г.) до недавняго времени она изобилуетъ нападками, часто вовсе несправедливыми, на французовъ и почти лишена всякихъ даже намековъ и указаній на нмцевъ. Эти нападки тмъ боле несправедливы, что настоящей односторонности французской образованность предки наши не понимали, точно такъ же, какъ долго оставались въ совершенномъ невдніи объ умственномъ переворот, совершавшемся во 2-й половин XVIII вка въ Германіи. Эти нападки на французовъ часто только обличаютъ шляхетскія пристрастія: народъ нашъ ничего почти не терплъ отъ французовъ, которые, при живости своего характера и при страсти своей къ пропаганд, напротивъ, часто даже внушали своимъ питомцамъ, юнымъ дворянамъ, если не отвращеніе къ крпостному праву, то, по крайности, сильныя сомннія въ его законности. Къ-сожалнію, нельзя того же сказать о нашихъ нмцахъ, съ которыми народъ нашъ былъ близко знакомъ, какъ съ администраторами, начальниками, управляющими и мастерами. Народъ на нихъ жаловался, ропталъ, изъявлялъ свое неудовольствіе въ поговоркахъ, пословицахъ и псняхъ, а литература молчала, потому что была въ значительной степени шляхетскою, а интересы чисто шляхетскіе мало по малу отождествлялись съ интересами чисто нмецкими. Тмъ и другимъ должно было нанести сильный, ршительный ударъ уничтоженіе крпостнаго права и распространеніе грамотности въ народ. Поповичи же. изъ которыхъ почти исключительно долгое время вербовалось наше ученое сословіе, получали въ семинаріяхъ, устроенныхъ по образцамъ западно-русскимъ, на чисто почти латинскихъ началахъ, какой-то особый закалъ педантизма и схоластики, часто прямо враждебный русскимъ историческимъ преданіямъ и совершенно противный нашему просвтительному началу. Семинарское воспитаніе забивало въ юношахъ ихъ дтскія, большею частью деревенскія воспоминанія, роднившія ихъ съ крестьянствомъ, пріучало своихъ питомцевъ глядть на народъ съ пренебреженіемъ и свысока, какъ на глупое стадо или сборище непросвщенныхъ невждъ, недолженствующихъ ни въ чемъ имть право голоса. Такимъ образомъ, поповичи въ основныхъ своихъ взглядахъ на народъ сходились съ дворянами и нмцами. Предоставленная преимущественно такимъ силамъ, наука къ Россіи не могла развиваться такъ быстро и успшно, какъ того бы можно было ожидать, судя по однимъ способностямъ русскаго народа. Правда, являлись изрдка нкоторые писатели, ученые, очень замчательные, пытавшіеся проводить идею народности, мысль о свободномъ и самобытномъ развитіи русскаго просвщенія, но ихъ голосъ былъ заглушаемъ толпою подражателей и репетиторовъ, весь свой вкъ пробавлявшихся чужими идеями, рабски воспринятыми. При такомъ мертвомъ взгляд на науку, по которому ученіе есть не что иное, какъ подражаніе, умственный народный капиталъ не могъ возрастать, а народныя силы должны были глохнуть въ бездйствіи или тратиться совершенно непроизводительно. Вслдствіе той же мертвенности взгляда на науку, кругъ писателей-литераторовъ рзко отдлился отъ круга писателей-ученыхъ. Однихъ вовсе почти не занимали интересы общественные, другихъ — интересы науки. Благодаря этому разрыву, при всей своей благонамренности, т и другіе нердко задерживали въ Россіи развитіе просвщенія, укореняя въ обществ нелпые предразсудки, какъ напримръ, о томъ, что жизнь и наука должны быть каждая сама по себ, или ужь по крайности наук-то отъ русской жизни учиться нечему, что русскій умъ неизобртателенъ, отъ природы лишенъ самобытнаго творчества, способенъ только къ переимчивости и подражательности, что наше историческое призваніе — ничего своего не создавать, а только перенимать все хорошее у запада, что мысль о русской наук есть величайшая нелпость, что нашъ языкъ неспособенъ стать органомъ высшей мысли, науки. Въ самомъ дл, и теперь у насъ довольно наберется ученыхъ мужей, которые отказываются писать по-русски, говоря, что ихъ въ Россіи не оцнятъ, если же, паче чаянія, и найдется у насъ нсколько знатоковъ, то вдь они могутъ и должны читать на языкахъ иностранныхъ. Положимъ, тутъ есть доля правды, но разв есть парадоксы совершенно ложные? разв чистая ложь сама по себ существуетъ? Представьте себ, однако, если бы, подобно нашимъ мудрецамъ, разсуждали вс европейскіе ученые XVI, XVII и XVIII в., имли ли бы теперь англичане, нмцы, французы свои богатыя ученыя литературы, не господствовалъ ли бы у нихъ и донын языкъ латинскій?

И такъ, педантизмъ, смсь семинарства съ филистерствомъ, и дилеттантизмъ, смсь дендизма съ барствомъ, насквозь проникало всю нашу литературу и образованность до недавняго времени, искажали вс лучшія ея явленія. При такомъ направленіи общества, мысли Ломоносова о распространеніи знаній въ Россіи, его предложенія относительно академіи наукъ, ‘чтобъ она нетолько сама себя учеными людьми могла довольствовать, но размножать оныхъ и распространять по всему государству’ — вс эти завтныя желанія Ломоносова мало могли находить себ сочувствія въ русскомъ обществ и должны были постепенно приходить въ забвеніе.

Нтъ ничего жалче, пошле и мельче, какъ глубокое негодованіе и горькія жалобы представителей нашихъ старыхъ поколній, дятелей второй половины царствованія Екатерины, александровскаго и стариковъ николаевскаго времени, эти негодованія ихъ и жалобы на молодое поколніе за то, что оно не уметъ цнить заслугъ своихъ отцовъ, неблагодарно къ ихъ памяти. Нельзя не согласиться, что если эти жалобы и не лишены часто нкоторой справедливости, во всякомъ случа, эта несправедливость къ нимъ ихъ преемниковъ вполн заслужена ими. Они гордятся блескомъ петербургской эпохи, подвигами петербургской образованности, но не часто ли вся она проникнута презрніемъ къ народной старин, къ народному обычаю, неуваженіе къ которому должно бы являться преступленіемъ для тхъ, кто такъ глубоко скорбитъ и возмущается при каждомъ неуважительномъ выраженіи о Державин, Карамзин, Сперанскомъ. Наши старики забываютъ тутъ объ исторической Немезид. Пусть они поразмыслятъ, что эти самые дятели, не говоря уже объ ихъ современникахъ, много ли уважали самостоятельныя права русской жизни, смиренно ли и сочувственно относились къ быту народа, къ его обычаямъ и воззрніямъ? Наконецъ, что сказать о томъ глубокомъ неуваженіи, которое проявили наши старики, гордые своимъ Петербургомъ, къ памяти Ломоносова? Правда, они превозносили его Малербомъ и Пиндаромъ, орломъ и геніальнымъ рыбакомъ, но что они сохранили намъ объ его жизни, домашней и общественной, что они сдлали съ его домомъ, вещами, рукописями и письмами? До насъ дошли о Ломоносов самыя скудныя и ничтожныя извстія, тогда какъ до конца XVIII или начала XIX в. еще много жило людей, близко знавшихъ, часто видавшихъ его и ходившихъ къ нему на домъ. Имющіяся изданія сочиненій Ломоносова, печальная судьба его посмертныхъ бумагъ и писемъ служатъ нашимъ старикамъ такимъ укоромъ и осужденіемъ, что имъ должно бы быть совстно даже заикаться противъ неуваженія нашего времени къ ихъ петербургской старин. Оно даже относится гораздо съ большимъ уваженіемъ къ Сумарокову, Княжнину и Лукину, нежели они относились къ трудамъ Ломоносова.

Указавъ на отношенія къ нему послдующихъ дятелей петербургской образованности, постараемся теперь выяснить т два основныя положенія, отъ которыхъ главнйше зависитъ, по нашему мннію, врность взгляда на реформу Петра Великаго и на тсно съ нею связанную дятельность Ломоносова. Эти положенія касаются отношеній государства къ обществу и высшихъ передовыхъ класовъ общества къ такъ называемому простому народу. Односторонность и ложь петербургскаго періода въ томъ единственно и заключаются, что въ это время въ общественномъ сознаніи Россіи господствовали совершенно обратныя и извращенныя понятія объ этихъ отношеніяхъ.

Честь строгаго, сознательнаго разграниченія двухъ областей, государственной и общественной, безспорно принадлежитъ новйшему времени. Но законы, которымъ подчинены вншняя природа и человческія общества, имютъ свое дйствіе независимо отъ того, сознаютъ ли ихъ люди или нтъ. Уразумніе законовъ, управляющихъ жизнью обществъ и народовъ, общаетъ человчеству великую пользу, давая ему возможность избгать прежнихъ ошибокъ, происходившихъ отъ незнанія этихъ законовъ и отъ невднія послдствій ихъ вольнаго или невольнаго нарушенія. Но если сознательное разграниченіе въ теоріи двухъ сферъ, общественной и государственной — очень недавне, то за то исторія новой Европы доказываетъ, что въ народахъ всегда жило, хотя смутно, если не сознаніе, то чувство необходимости разграничивать эти дв сферы. Изъ всхъ западныхъ народовъ это чувство было Живе всего въ Англіи. У насъ, въ Россіи, до Петра, это чувство нашло себ ясное опредленіе въ самомъ язык: земля и государство, дло земское и государево, земщина, земцы въ отношеніи къ царю, начальнику государства и символу единства русской земли, называли себя сиротами, а люди служилые — холопями, которое слово до конца XVII в. никогда въ этомъ смысл не означало раба и не имло никакого унизительнаго значенія. Въ смутное время русскій народъ былъ безъ государства, тяготясь безпорядкомъ и придя въ сознаніе своего единства, единства русской земли, онъ выбираетъ царя и ставитъ себ государство, на поддержаніе котораго, при цар Михаил, русская земля съ полнымъ сознаніемъ напрягала вс свои силы и тмъ обличила свое воззрніе на государство, свою врную и глубокую мысль на то, что сила и прочность государства опирается на нравственномъ къ нему довріи земли. Въ этомъ отношеніи въ высшей степени замчательно слдующее мсто одного сказанія о смутномъ времени. Разсказавъ, какъ мятежники пришли къ дарю В. И. Шуйскому, лтописецъ продолжаетъ: что царь ‘въ лице имъ ста, рече: что пріидосте ко мн съ шумомъ гласа нелпаго, о людіе, аще ли убити мя хощете, готовъ есмь умрети, аще ли отъ престола и царства мя изгонити, то не имате сего учинити, дондеже снидутся вс большіе бояре и всхъ чиновъ люди да и азъ съ ними, и какъ вся земля совтъ положитъ, такъ и азъ готовъ по тому совту творитъ’ {‘Временникъ Моск. Общ. Ист. и Древн.’ кн. XVI. Стр. 67.}. Таковъ былъ взглядъ въ древней Россіи на отношенія земля къ государству.

Какъ ни высоко его призваніе, но кругъ его дятельности, по самому существу его, гораздо тсне и ограниченне круга дятельности общества, народа, какъ церкви — христіанской общины, и какъ земли — всякихъ чиновъ людей. Защищая страну отъ вншнихъ нападеній, заступаясь за ея интересы во всхъ международныхъ политическихъ сношеніяхъ, внутри государство иметъ своею главнйшею задачею рядомъ постепенныхъ законодательныхъ и административныхъ мръ, уничтожать т вншнія преграды, которыя задерживаютъ свободное развитіе народамъ отношеніи нравственномъ, умственномъ и матеріальномъ. Государство тмъ врне исполняетъ свое назначеніе, я мъ внимательне прислушивается къ голосу земли, къ общественному мннію, чмъ лучше и успшне удовлетворяетъ живымъ потребностямъ народа. Сила и крпость государства состоитъ въ сочувствіи къ нему народа, въ соотвтственности его распоряженій, мръ и законовъ съ наличными его нуждами и желаніями, съ его понятіями о правд. Если обществу въ значительной мр принадлежитъ дятельность условная, практическая, какъ напримръ, промышленость и торговля, дятельность торговыхъ товариществъ, акціонерныхъ обществъ, то за то уже къ нему безраздльно относится вся свободная дятельность духа, и въ этомъ отношеніи весьма врно замчено, что свобода слова устнаго и печатнаго не есть политическая прерогатива. Вся же дятельность государства — чисто практическая и условная. Въ обществ безпрерывно возникаютъ и зараждаются новыя потребности и стремленія, задачи и мысли, распространяются въ немъ и обсуживаются, и, уже достаточно износившись и устарвъ въ смысл теоретическомъ, ищутъ себ наконецъ практическаго приложенія и только уже тогда переходятъ въ область государства. Когда оно занято сведеніемъ въ одну формулу всхъ частныхъ толковъ и мнній, изобртеніемъ такой формы для сдлки, которая бы по возможности удовлетворяла всмъ насущнымъ- потребностямъ общества, въ народ, между тмъ, созрваютъ новыя стремленія и задачи, новыя потребности и мысли. Самые величайшіе государственные дятели суть умы, по преимуществу практическіе, а уже, по самому существу человческаго разума, способности практическія никогда не бываютъ соединены въ одномъ лиц въ одинакой степени съ способностями умозрительными. Люди практическіе въ своей дятельности неизбжно руководятся идеями и ученіями дятелей общественныхъ, по преимуществу поэтовъ, проповдниковъ, мыслителей. Послдніе, въ теченіе всей исторіи, всегда и везд являются первыми зачинщиками. Часто невидимо и даже безсознательно, только они всегда подущаютъ дятелей государственныхъ, возбуждаютъ ихъ къ осуществленію и примненію въ жизни тхъ чаяній, упованій и истинъ, постиженію которыхъ посвящены силы этихъ общественныхъ дятелей или двигателей. Словомъ, между ними и дятелями государственными существуетъ то же отношеніе, что между химиками и механиками, теоретиками и практиками, заводчиками и промышленниками. Такимъ образомъ, никакое государство въ мір, какъ бы оно ни старалось перетянуть къ себ всхъ замчательнйшихъ людей страны что и невозможно — никогда, строго говоря, не можетъ просвщать общества, народа, да и никогда не просвщало его, ибо просвтительное начало хранится только въ народ и обществ и уже отъ нихъ испускаетъ свои лучи на государство. Величайшіе общественные дятели, истинные двигатели просвщенія очень часто не имютъ никакого непосредственнаго значенія въ государств, но тмъ не мене никакіе величайшіе правители и министры никогда не имли въ Англіи такого просвтительнаго вліянія, какъ Шекспиръ, Бэконъ и Ньютонъ. Несмотря на все громадное значеніе для Германіи ея Генриховъ, Оттоновъ, Фридриховъ, Штейновъ и Гарденберговъ, никто изъ нихъ не сдлалъ столько для ея просвщенія, какъ, напримръ, Лютеръ, Лейбницъ, Кантъ и цлый рядъ ея великихъ общественныхъ дятелей, часто очень ничтожныхъ и посредственныхъ, какъ дятелей государственныхъ. Самые замчательные государственные люди суть только умные или смлые исполнители внушеній и идей, уже высказанныхъ дятелями общественными.

Подчиненное, служебное отношеніе государства къ обществу еще ясне видно изъ того, что каждый государственный дятель выходитъ изъ общества же и никогда не перестаетъ принадлежать ему, если не какъ писатель, то просто, какъ семьянинъ, какъ человкъ извстной вры и народности.

Петръ Великій и его реформа отнюдь не опровергаютъ этого положенія, напротивъ: онъ даже служитъ блистательнымъ подтвержденіемъ этого закона. Петръ I былъ нетолько дятелемъ государственнымъ, но и общественнымъ, вотъ почему и громадна такъ эта историческая личность. Но это сочетаніе, хотя и неравномрное, двухъ дятельностей въ одномъ лиц, если и составляетъ особую силу Петра, то за то и скоре увлекало его къ смшенію двухъ раздльныхъ сферъ — общественной и государственной, помогло ему сообщить реформ характеръ принудительный и насильственный. Въ этомъ отношеніи, смло можно сказать, никто боле самого Петра ‘такъ не вредилъ успху многихъ его по истин геніальныхъ замысловъ, ибо всякая новая идея торжествуетъ въ обществ полне и успшне, когда она не опирается ни на какую вншнюю силу. Между тмъ, Петръ, дятель общественный, постоянно соблазнялся своею вншнею властью и пускалъ въ общество свои идеи не въ форм свободнаго слова, допускающаго и вызывающаго возраженія, а въ форм законовъ и указовъ, всегда и везд имющихъ силу обязательную, принудительную. Петръ самъ, кажется, чувствовалъ эту ложь своего положенія и потому такъ любилъ снимать съ себя царское званіе и смшиваться съ подданными.

Вотъ въ чемъ собственно состоитъ и исполинскій подвигъ реформы, и односторонній ея характеръ, обратившій реформу въ крутой, насильственный переворотъ.

Какъ государство зависимо отъ общества, точно такъ я:е и высшіе слои народа — отъ низшихъ, отъ нихъ получающіе и силу и значеніе. Какъ государство заимствуетъ себ руководящія начала отъ общества и только примняетъ къ своимъ цлямъ идеи, выработанныя дятелями общественными, точно такъ же я эти послдніе, поэты, проповдники, мыслители, публицисты черпаютъ себ силы у народа, только формулируютъ его воззрнія, выясняютъ и возводятъ въ сознаніе народныя начала, безсознательно почіющія въ язык, врованіяхъ, поэзіи и быт народа. Общее можетъ проявляться только во множеств и разнообразіи особенностей. Свое общечеловческое значеніе проявляютъ народы своими великими дятелями и находятся къ нимъ въ такомъ же отношеніи, въ какомъ художники и мыслители къ своимъ созданіямъ. И такимъ образомъ, говорить напримръ, что Аристотель, Шекспиръ, Карлъ В., Петръ I были выше своего народа — все одно, что признавать въ Гамлет, сикстинской Мадонн и ‘феноменологіи духа’ — боле геніальности, чмъ въ Шекспир, Рафаэл и Гегел. Конечно, тутъ сходство или аналогія — только приблизительныя, ибо если мы представимъ себ духъ Шекспира какъ мастерскую, изготовившую Лировъ, Макбетовъ, Гамлетовъ и т. д., то мы должны будемъ представлять себ народный духъ Англіи такою мастерскою, которая заготовила нетолько Шекспира съ его Гамлетами, но и Бэкона, Ньютона, Гершеля, Вальтер-Скотта и т. д. со всми ихъ произведеніями. Таково собственно отношеніе великихъ народныхъ дятелей къ самимъ народамъ. Чмъ богаче народъ внутренними силами, тмъ сильне бываетъ въ немъ общество, а чмъ сочувственне къ нему, къ его стихійной, безсознательной жизни та среда, въ которой выясняются, формулируются его народныя начала, тмъ живе и свободне проявляетъ онъ на свтъ божій свои силы. Исторія предлагаетъ намъ нсколько примровъ, какъ передовые класы народа, владя большимъ досугомъ и большими матеріальными средствами, забывали о своихъ обязанностяхъ въ отношеніи къ народу, начинали господствовать надъ нимъ и не о томъ помышляли, чтобы трудомъ, мыслью и подвигами жизни выяснять народныя начала, а, напротивъ, старались навязывать народу чужія иноземныя теоріи и ученія, воспринятыя ими рабски, некритически. При этомъ точно такъ же извращается естественный законъ развитія обществъ, какъ и въ томъ случа, когда государство само становится себ цлью и когда оно не прилаживается и не примняется къ народу, не слушается его голоса, а, напротивъ, хочетъ просвщать народъ, не служитъ ему, а беретъ его подъ свою опеку и водитъ его на помочахъ. Такова система такъ называемыхъ полицейско-военныхъ государствъ, при которой свободная общественная дятельность совершенно изнемогаетъ подъ бременемъ государства.

Вотъ — т два положенія объ отношеніяхъ общества къ государству и народности къ обществу, на которыя я считалъ долгомъ указать для характеристики петербургскаго періода. Эти два начала или закона такъ тсно между собою связаны, что тамъ, гд существуетъ разрывъ между народомъ и его передовыми класами, гд, словомъ, общество ненародно, тамъ непремнно и общественная жизнь подавлена государственною. Ни Петръ I, ни Ломоносовъ не сознавали этихъ началъ, хотя и тотъ и другой блистательно ихъ подтверждаютъ. Все, что они произвели великаго и замчательнаго, находится у нихъ въ полномъ согласіи съ этими началами. Нарушая ихъ, подобно Петру Великому, очень часто, Ломоносовъ самъ же вредилъ своей дятельности. Дятель общественный по преимуществу, онъ имлъ своимъ призваніемъ — ограничить и умрить крайности реформы Петра, преобладаніемъ государственности убивавшей въ обществ всякій духъ запинанія. Ломоносовъ образовалъ литературный языкъ, положилъ начало русской словесности и науки, создалъ въ Россіи новую общественную силу. Честно служа своему призванію, Ломоносовъ ршительно, однако, не сознавалъ неправды петровской реформы. Безсознательно ей противодйствуя, онъ въ тоже время далеко несвободно и некритически относился къ Петру Великому. Его восторженныя похвалы Петру І-му часто отзываются какимъ-то языческимъ поклоненіемъ:

Нептунъ позналъ его державу,

Съ Минервой сильный Марсъ гласитъ:

Онъ богъ, онъ богъ твой былъ, Россія,

Онъ члены взялъ въ теб плотскіе,

Сошедъ къ теб отъ горнихъ мстъ.

Извстно, какое негодованіе возбуждали эти слова въ раскольникахъ, и въ этомъ отношеніи Андрея Денисова, какъ дятеля общественнаго, нельзя не ставить выше Ломоносова, который своею государственною поэзіею, своими казенными и офиціальными одами давалъ ложное направленіе русскому просвщенію и силою своего дарованія узаконивалъ и какъ бы освящалъ разрывъ, образовавшійся у насъ между народомъ и его передовыми класами. Многія его предложенія относительно академіи и вообще народнаго просвщенія не были исполнены именно потому, что объ проводилъ ихъ путемъ Офиціальнымъ, часто являясь чиновникомъ тамъ, гд ему слдовало бы оставаться свободнымъ общественнымъ дятелемъ. Въ теоріи — смлый поборникъ свободы мысли и слова, въ жизни — онъ требуетъ цензуры, постоянной опеки государства надъ обществомъ. Въ свою чисто общественную, нравственную борьбу онъ часто приносилъ характеръ офиціальный, принудительный и насильственный и тмъ самымъ подкапывалъ свое великое дло. Впрочемъ, было бы величайшею несправедливостью обвинять въ этомъ лично одного Ломоносова, точно такъ же какъ и всю вину переворота взваливать на одного Петра. Единичная воля, при всей своей свобод, не можетъ не подчиняться сил историческихъ условій и обстоятельствъ. Ни честь реформы, ни упреки за ихъ неправду и насильственность не надаютъ исключительно на одного Петра. Могущій геній, онъ былъ истымъ сыномъ Россіи XVIII вка, человкомъ извстнаго направленія, которое возникло на Москв еще въ ХМ вк и, предъявляя нкоторыя справедливыя требованія, далеко, однако, не выражало всхъ существенныхъ и высшихъ потребностей народа. Наконецъ, при всей своей громадной энергій, Петръ никогда бы не усплъ сообщить реформ характеръ насильственнаго переворота, если бы, такъ сказать, не вызывала его къ тому сама земля, если бы не было на то въ народ нкотораго тайнаго согласія. И дйствительно, состояніе народной нравственности Россіи XVII вка обличаетъ слабость ея вры въ начала братства, общенія и любви, а слабость такой вры въ обществахъ не допускаетъ свободы совсти, свободы мысли и слова, безъ которой невозможна никакая гражданская или политическая свобода. Съ ослабленіемъ вры въ людяхъ въ силы духовно-нравственныя крпнетъ у нихъ вра въ силу вншнюю, обязательную и принудительную. Въ личномъ образованіи — торжество раціонализма, а въ общественномъ — государственности постепенно приготовлялось въ русской исторіи еще задолго до Петра Великаго. Въ XVII вк у насъ чувствовалась общая потребность преобразованій, современная дйствительность никого не удовлетворяла. Вслдствіе разныхъ историческихъ обстоятельствъ, заставлявшихъ отдльныя русскія княжества и земли для достиженія необходимаго единства жертвовать въ пользу Москвы своими областными привязанностями, мстными нравами и обычаями, русскій народъ достигъ, правда, великаго результата, котораго еще добиваются теперь великія западныя народности, итальянская и нмецкая, по, вмст съ этимъ, онъ постепенно отвыкалъ нетолько отъ вншняго гражданскаго самоуправленія, но и отъ внутренняго, лично нравственнаго самообладанія, сталъ нердко боле уважать вншнее, чмъ внутреннее единство. Видя силу созданнаго имъ государства и забывая, что она идетъ отъ него же, русскій народъ въ XVII вк ожидалъ и требовалъ преобразованій въ своемъ быту отъ государства. Эти ожиданія и требованія, такъ сказать, вызвали Петра Великаго, а состояніе народной нравственности помогло его реформамъ принять характеръ крутаго переворота. Эта односторонность породила односторонность Ломоносова, который не могъ, подобно намъ, видть ея въ реформ Петра, ибо былъ слишкомъ близокъ къ нему нетолько по духу, но и по времени. Всякое же начало, однажды допущенное въ жизнь общества, не прежде можетъ обличить свою односторонность, какъ вполн исчерпавъ свое содержаніе. Вотъ почему ясное и опредленное сознаніе односторонности петровской эпохи стало доступно только новйшему времени.

Такимъ образомъ, мы видамъ теперь, въ чемъ состояла односторонность мнніи о Ломоносов его преемниковъ, позднйшихъ дятелей нашей образованности, въ чемъ заключались внутреннія противорчія и односторонность дятельности самого Ломоносова и откуда он проистекали. Въ настоящее время мы можемъ относиться къ Ломоносову вполн свободно и безпристрастно, какъ къ дятелю уже прожитой нами эпохи, сознанной нами нетолько въ ея односторонности, но и въ ея исторической законности.

II.

Одинъ изъ даровитйшихъ учениковъ Ломоносова и первый замчательнйшій посл него русскій академикъ, Лепехинъ, въ описаніи своемъ архангельской губерніи 1772 г., перечисляя различныя волости по Сверной Двин, между прочимъ, наивно замчаетъ: ‘Куроостровская волость тмъ наиболе примчанія достойна, что въ оной родился славный нашъ господинъ, статскій совтникъ, Михайло Васильевичъ Ломоносовъ’. Это титулованіе Ломоносова, разумется, забавно, но во время Лепехина прибавка титула къ имени человка съ чиномъ считалась такою же необходимостью, какъ у насъ, до сихъ поръ, прибавка словъ: баронъ, графъ, князь къ именамъ лицъ, почему либо носящихъ такія титла. Лепехинъ, хорошо зналъ Ломоносова, его характеръ и привычки, зналъ, что его славный учитель до конца своей жизни находился въ самыхъ близкихъ сношеніяхъ съ своими земляками. Объздившій всю европейскую Россію, Лепехинъ изъ своего путешествія по архангельской губерніи вынесъ самое благопріятное впечатлніе о поморахъ. Онъ съ великимъ уваженіемъ отзывается объ ихъ ум и многостороннихъ дарованіяхъ. Такъ, замтивъ однажды, что между ними много мдниковъ и оловяншиниковъ, онъ продолжаетъ: ‘и вообще жители сея страны, по природному ихъ остроумію, весьма замысловаты, я видлъ изъ крестьянъ такихъ искусниковъ, которые безъ дальняго показанія сдлали настольные часы съ курантами, выписнымъ аглинскимъ подобные. И еслибъ у нихъ былъ какой добрый путеводитель, то бы могли увидть въ семъ краю металлическую работу въ совершенств.’ Съ такимъ же уваженіемъ упомянувъ о рзныхъ работахъ архангельскихъ крестьянъ, Лепехинъ прибавляетъ, что и ‘женскій полъ превосходитъ многихъ россіянокъ’, что тамошнія женщины очень искусны и трудолюбивы, напримръ: прядутъ нитки, ни въ чемъ неуступающія голландскимъ, и т. д. Такимъ образомъ. Лепехину, ученику Ломоносова, и въ голову не приходило находить что нибудь странное и особенное въ появленіи своего славнаго учителя среди поморовъ. Онъ и его ученикъ Озерецковскій, впослдствіи такой же замчательный ученый, собрали на мст любопытныя извстія о первыхъ годахъ жизни Ломоносова, преданіямъ котораго они оставались врны всю свою жизнь и были, можно сказать, послдними русскими академиками въ его дух. Но у нашихъ писателей-литераторовъ XVIII вка, вообще мало знакомыхъ съ ученою дятельностью Ломоносова и еще боле чуждыхъ народности, сложился ложный, чувствительный, сентиментальный взглядъ на его дтство и юность. Этотъ взглядъ и теперь почти господствуетъ у насъ въ обществ и къ литератур. Такъ, онъ же еще не давно былъ высказанъ въ двухъ послднихъ сочиненіяхъ, въ которыхъ говорится о первыхъ годахъ жизни Ломоносова. Разумю статью М. П. Погодина о Ломоносов. 1854 г. и книгу г. Максимова ‘Годъ на Свер’, 1859. Оба они одинаково искренно выражаютъ свое удивленіе, что изъ среды поморовъ, изъ крестьянъ архангельскихъ могъ выйти геніальный отецъ нашей словесности.

Вотъ подлинныя слова М. П. Погодина: ‘Кому вспадетъ на умъ, кто могъ когда нибудь вообразить, что продолжать дло петрово въ области самой высокой, преобразовать родной языкъ и посадить европейскую науку на русской почв предоставлено было судьбою простому крестьянину, который родился въ курной изб, тамъ, тамъ, далеко, въ стран снговъ и мятелей, у края обитаемой земли, на берегахъ Благо Моря, который до 17-лтняго возраста занимался постоянно одною рыбною ловлею, увлекся на нсколько времени въ ндра злйшаго раскола и былъ почти сговоренъ уже съ невстою изъ сосдней деревни.’

Точно такъ же выражались и вс почти наши писатели, съ тою только разницею, что одинъ особенно останавливался на бдной хижин рыбака, другой — на болотахъ холмогорскихъ, третій — на пустынномъ, хладномъ свер. Карамзинъ говоритъ: ‘Рожденный подъ хладнымъ небомъ сверной Россіи, съ пламеннымъ воображеніемъ, сынъ бднаго рыбака сдлался отцомъ россійскаго краснорчія и вдохновеннаго стихотворства’. Мнялись слова и выраженія, мысль оставалась та же, мысль нетолько ложная, но и обидная. Великіе люди, сильные общественные дятели являются не случайно, а естественнымъ плодомъ предъидушаго историческаго развитія своей родины. Они выходятъ изъ ндръ народа, бываютъ съ нимъ связаны тсно, органически. Въ удивленіи нашемъ явленію родоначальника словесности изъ простого народа выразился только тотъ старый, ложный взглядъ на развитіе обществъ, но которому будто бы государство образуетъ, просвщаетъ общество и народъ. Въ нашихъ сентиментальныхъ названіяхъ: хижина, селянинъ, мужичокъ нердко скрываются смшна, и, признаться, глупая, ничмъ неоправданная гордость и совсмъ неумстный покровительственный тонъ. Въ томъ, что Ломоносовъ происходилъ изъ крестьянъ, нтъ ничего страннаго и удивительнаго. Напротивъ, было бы въ высшей степени удивительно и странно, было бы совершеннымъ чудомъ, если бы такая геніальная личность могла явиться въ XVIII вк изъ нашего служилаго или духовнаго сословія. Но исторія обошлась безъ всякаго чуда, все происходило совершенію естественно и законно: почти въ одно и то же время русской литератур даровали наши сословія, каждое по мр своихъ силъ и способностей, духовное — Тредьяковскаго, дворянское — Сумарокова, крестьянское — Ломоносова. Вс эти три дятеля оставались до конца жизни врными своему происхожденію.

Такъ живо изобразившій намъ бытъ поморовъ, г. Максимовъ не освободилъ однако отъ ложной чувствительности своего взгляда на Ломоносова. Привожу слова Максимова и для того, что они живо знакомятъ съ видомъ и положеніемъ деревни, родины Ломоносова. ‘Скорбный видъ окрестности деревни Денисовки: низменный островъ, едва не понимаемый въ полую воду разливомъ Двины, низенькія, болотистыя кочки, разсыпанныя между деревнями, которыхъ такъ много на Куръ-Остров, срыя бревенчатыя избы деревень этихъ, болотины между холмами съ просочивавшейся грязной водой, прибрежья всхъ сторонъ, затянутыя чахлымъ ивнякомъ, изъ-за котораго въ одну сторону видны Холмогоры съ своими старинными церквами, давними преданіями, повсюду — жизнь, закованная въ размренную, однообразную среду, въ одни помыслы о тяжкой трудовой жизни на промыслахъ, и нтъ ничего въ этой жизни рзко-поэтическаго, нтъ ничего, могущаго питать душу и сердце. И вотъ, изъ того же ивняка, съ противоположной стороны, на гор открывается новый видъ: видъ села Вавчуги. Тамъ еще живутъ свжими преданіями о Петр Великомъ, тамъ еще такъ недавно былъ онъ, гостилъ не одни сутки у богатаго, умнаго владльца Вавчуги, Важенина, котораго любилъ ласкать и жаловать великій императоръ. Вотъ — все, что было передъ глазами Ломоносова во время по безотраднаго, бднаго впечатлніями и воспитаніемъ дтства! Вотъ чмъ питался онъ въ самую впечатлительную пору своей славной жизни!‘ Замтимъ, что это — далеко не все, что было передъ глазами Ломоносова, если разумть нетолько дтство, но и его отрочество и юность. Сентиментальность воззрній происходитъ обыкновенно отъ неврнаго познанія дйствительности и живыхъ отношеній предметовъ. Несмотря на свое живое знакомство съ народомъ и даже земляками и родиною Ломоносова, г. Максимовъ не избжалъ этой ложной чувствительности по недостатку своихъ свдній объ его трудахъ и дятельности. Такъ, разъ онъ назвалъ Ломоносова геніемъ математики, между тмъ какъ къ ней онъ вовсе не имлъ призванія, и даже недостатокъ глубокихъ въ ней свдній много вредилъ его физическимъ теоріямъ и изслдованіямъ, часто въ высшей степени замчательнымъ. Въ другомъ мст г. Максимовъ замчаетъ: ‘Академикъ Озерецковскій, совершившій свое путешествіе съ Лепехинымъ, товарищемъ по служб и занятіямъ съ Ломоносовымъ, въ то время, когда еще живъ былъ послдній, собралъ извстія о его жизни’ и проч. Здсь, что почти — ни слово, то — грубйшая ошибка. Въ 1772 г. Озерецковскій былъ не академикомъ, а студентомъ, который, но возвращеніи изъ экспедиціи въ 1774 г., былъ отправленъ академіею въ университеты лейденскій и страсбурсгкій и воротился изъ за границы докторомъ въ 1778 г., произведенъ въ адъюнкты въ 1779, а въ академики — въ 1782 г. Лепехинъ былъ не товарищемъ, а однимъ изъ позднйшихъ питомцевъ Ломоносова, произведенъ въ студенты академіи въ 1760 г., когда ему было 20 лтъ, въ адъюнкты — по возвращеніи изъ-за границы, въ 1768 г., а въ академики — въ 1771 г., уже черезъ 6 лтъ спустя но смерти Ломоносова (1765 г.).

По мнніямъ этихъ двухъ писателей, изъ коихъ одинъ извстенъ, какъ знатокъ русской исторіи, а другой, какъ даровитый наблюдатель живаго народнаго быта, можно довольно врно судить объ общемъ состояніи нашей образованности и о господствующихъ въ ней воззрніяхъ на русскую народность и исторію. Предоставляемъ ршить другимъ, возможны ли подобныя ошибочныя мннія и неврности въ сочиненіяхъ извстныхъ французскихъ, англійскихъ, нмецкихъ писателей о такой ихъ отечественной знаменитости, какую у насъ составляетъ Ломоносовъ, и съ кончины которой не прошло и полныхъ ста лтъ.

Родина Ломоносова, двинская земля, какъ и вся ныншняя архангельская губернія, первоначально занята была одною чудью, населявшею, хотя и очень неплотно, нетолько весь нашъ сверъ, но и ту ростовско-суздальскую землю, которая послужила ядромъ московскаго государства. Впрочемъ, славяно-русскія поселенія изъ Новгорода уже существовали въ XI вк въ Матигорахъ и Ухтъ-Остров, ныншнихъ волостяхъ города Холмогоръ, впервые упоминаемаго лтописью подъ 1417 г. По слдамъ ли финскихъ инородцевъ, первыхъ насельниковъ края, или сами непосредственно, только новгородскіе поселенцы, двиняне рано вступили въ постоянныя сношенія съ ростовско-суздальскою землею. Этимъ сношеніямъ не могъ не благопріятствовать самый составъ населенія ныншней вологодской губерніи, въ западную часть которой проникла стихія славянская нетолько изъ Новгорода, но и изъ Ростова. Подобно всмъ вообще колоніямъ новгородскимъ, двинская земля рано обнаружила стремленіе къ независимости, и въ борьб, начатой въ XII вк съ Новгородомъ князьями суздальскими и оконченной въ 1478 г. великими князьями московскими, мы не разъ встрчаемъ двинянъ на сторон послднихъ, такъ что уже Новгороду приходилось усмирять ихъ силою. При паденіи великаго Новгорода двиняне поддались Москв безъ всякаго сопротивленія, безъ особенныхъ какихъ нибудь условій. Они издавна имли съ нею торговыя дла, ежегодно поставляя къ великокняжескому двору и сбывая на тамошніе рынки мха, рыбу, сало и проч. Двинская земля сохранила въ цлости свое самоуправленіе, въ этомъ отношеніи едва ли не боле другихъ уздовъ поморскихъ городовъ отличаясь отъ прочихъ областей московскаго государства, гд вчі XVI и особенно въ XVII вк черносошныя волости, свободныя крестьянскія общины по большей части упразднялись, были приписываемы къ монастырямъ, обращаемы въ дворцовыя волости и еще боле раздаваемы въ помстья и вотчины. Новая власть четвертей, приказовъ, воеводъ, подрывавшая самостоятельность областей, пользовалась сравнительно очень слабымъ вліяніемъ на свер. Построеніе Архангельска, черезъ который со второй половины XVI вка завязались у насъ постоянныя прямыя сношенія съ Западомъ, съ англичанами, голландцами и нмцами изъ Бремена и Гамбурга, промыслы поморокъ на Бломъ Мор и Сверномъ Океан, поздки ихъ въ Норвегію, на Новую Землю, Колгуевъ и Грумантъ — вс эти обстоятельства не могли не дйствовать особенно благопріятно на ихъ вншнее благосостояніе и умственное развитіе. Извстно, что береговые жители преимущественно отличаются живостью и воспріимчивостью, дерзкою отвагою и ршимостью, словомъ, всегда бываютъ прогрессивне жителей внутреннихъ областей. До открытія постояннаго судоходства по Волг и Кам, вся наша торговля съ Сибирью шла черезъ ныншнюю вологодскую губернію. Устюгъ, Тотьма, Сольвычегодскъ славились своими богатствами. Въ Вологд англичане содержали торговыя конторы и тамъ же, при Алекс Михайлович, заведена была таможня для товаровъ, шедшихъ къ Архангельску, который оживлялся со вскрытіемъ (въ первой половин мая) Двины, наполнявшейся тогда плотами съ хлбомъ, скотомъ и смолою изъ мезенскаго, веврольскаго, важескаго и двинскаго уздовъ, барками съ разнымъ хлбомъ, говяжьимъ саломъ, мыломъ, пенькою, рогожею, льнянымъ и коноплянымъ сменемъ изъ ныншней казанской губерніи, Устюга, Тотьмы, Яренска и проч. Двинская земля постоянно находилась въ живыхъ сношеніяхъ съ жителями средней Россіи, такъ что, не утративши старыхъ новгородскихъ преданій, она въ то же время совершенно была проникнута умственными и матеріальными интересами города Москвы и всхъ подмосковныхъ жителей, которые витали такое же глубокое уваженіе къ соловецкой обители, какъ и поморы къ святынямъ московскимъ. Двинская земля и въ смутное время, и посл не отстаетъ отъ Москвы, тянетъ къ ней, считаетъ ее своимъ средоточіемъ. Расколъ, образовавшійся на Москв, быстро распространяется на всемъ Поморь. Поздка туда Петра I и тамошняя его дятельность необыкновенно оживили весь край, сообщили ему, особенно двинской земл, небывалое дотол движеніе.

Итакъ, въ цлой Россіи, въ начал XVIII вка, едва ли была какая иная область, кром двинской земли, съ боле благопріятною историческою почвою и боле счастливыми мстными условіями для произведенія такого общественнаго дятеля, какимъ былъ Ломоносовъ. Даже немногихъ и отрывочныхъ, дошедшихъ до насъ свдній объ его дтств, отрочеств и юности слишкомъ достаточно для того, чтобы видть всю ложь указанныхъ нами чувствительныхъ возгласовъ и удивленій, ибо вся послдующая дятельность Ломоносова собственно есть не что иное, какъ отчетливое возведеніе въ сознаніе и формальное развитіе тхъ преимущественно представленій и образовъ, которые сложились въ его душ. Взвсивъ и сообразивъ эти свднія, какъ слдуетъ, мы перестанемъ удивляться, какъ могъ явиться геніальный родоначальникъ нашей словесности на пустынномъ, холодномъ свер, а напротивъ, даже придемъ къ тому убжденію, что еще никто изъ нашихъ замчательнйшихъ общественныхъ дятелей не испытывалъ въ своей юности такихъ богатыхъ и разнообразныхъ впечатлній, не подвергался такому плодотворному и живительному вліянію, какъ Ломоносовъ.

Подлинный годъ его рожденія неизвстенъ. Приблизительно можно указывать на 1710 г. Василій Дороеевъ Ломоносовъ, по словамъ самого сына, имлъ довольство, по тамошнему состоянію. По извстіямъ, собраннымъ на мст Озерецковскимъ, оказывается явною ложью чувствительное прозваніе Ломоносова сыномъ б&#1123,днаго ръібака. Его отецъ ‘промыселъ имлъ на мор по мурманскому берегу и въ другихъ приморскихъ мстахъ для лову рыбы, трески и палтусины на своихъ судахъ, изъ коихъ въ одно время имлъ немалой величины гуккоръ съ корабельною оснасткою. Всегда имлъ въ томъ промыслу счастіе, а собою былъ простосовстенъ и къ сиротамъ податливъ, а съ сосдями обходителенъ’. Онъ самъ грамот не зналъ, но былъ въ родств и водилъ дружбу съ грамотными. Его первая жена, мать единственнаго его сына, Михаилы, была изъ духовнаго званія, дочь матигорскаго дьякона. Михаилу онъ хотлъ женить и уже сговорилъ въ Кол на дочери неподлаго человка — должно быть, изъ духовныхъ, или приказныхъ — который во всякомъ случа не ршился бы породниться съ какимъ нибудь голышамъ.

Особенную любовь къ книжному четью-птью церковному, къ храму божію и къ молитвамъ Михайло могъ получить отъ матери и ея родныхъ. Впрочемъ, въ ихъ же волости были грамотные крестьяне, напримръ: Иванъ Шубной, который, кажется, особенно любилъ даровитаго парня и выучилъ его грамот, когда онъ однажды пришелъ съ моря уже взрослымъ, онъ же далъ Михайл 3 рубля и китайчатое полукафтанье при побг его въ Москву. Положительно неизвстно, на которомъ именно году выучился онъ грамот, врно только, что въ два года онъ уже выучился проворно читать псалмы и каноны. Со страстью ходить въ церковь — она стояла въ 150 саженяхъ отъ ихъ избы — читать на клирос, собирать около себя кружокъ слушателей и пересказывать имъ житіе какого нибудь святаго угодника, Михайло не могъ конечно не соединять такой же страстной охоты къ слушанью разсказовъ и поученій стариковъ и людей бывалыхъ. Въ то время господствовало на Поморь особенно возбужденное настроеніе умовъ: самые высшіе вопросы жизни, вопросы религіозные, глубоко занимали народное вниманіе. По городамъ, селамъ, деревнямъ поморскимъ ходили ближайшіе ученики Аввакума и страдальцевъ соловецкихъ, съ энтузіазмомъ горячей, искренней вры всюду проповдывали противъ папскихъ новшествъ Никона и, по словамъ А. Денисова, присно и всебодро утверждали людей, да въ древле-отеческомъ православіи непоколебимо пребываютъ, да новопрозябшихъ многосмущенныхъ новинъ стригутся. Михайло 12 лтъ былъ увлеченъ въ расколъ, въ безпоповщину, исполненную духа крайняго отрицанія, отвергавшую іерархію, бракъ, проклинавшую царей Алекся, едора и Петра, проповдивавшую явленіе антихриста.

Духовный законъ съ корене съслъ,

Законъ градскій въ конецъ истребленъ,

Въ закона мсто водворилось

Беззаконіе и нечестіе.

Миръ съ любовію остави землю,

Блудъ со злобою и нечистота

На мсто любви водворились,

Во страны языкъ уклонились.

Трезвость и ноетъ съ воздержаніемъ

И растлніемъ затворились,

Пьянственные домы со объядніемъ

И веселеніемъ водворились,

Съ пути христіанскаго совратились,

Ко обычаямъ странъ поганыхъ

Любезно вся склонились.

Неизвстно, долго ли Михайло оставался къ раскол, съ вроятностью, однако, можно предполагать, что вліяніе матери и ея родныхъ, свтлыя преданія о Петр Великомъ, живо сохранявшіяся въ сосдств, въ сел Вавчуг и въ Холмогорахъ, много содйствовали его выходу изъ раскола. Но его ученіе не могло не имть вліянія на даровитаго мальчика и, взволновавъ его душу сомнніями, должно было разбудить дотол спавшія въ немъ силы, развить въ немъ мысль и наблюдательность, привычку къ анализу и преніямъ. Дерзость прежняго отрицанія и Добровольный сознательный переходъ въ православіе должны были утвердить въ геніальномъ юнош крпость нравственныхъ убжденій, поселить въ немъ всегдашнюю готовность и ршимость жертвовать всмъ для высшихъ цлей духа.

Не страшись, душа, страха тлннаго,

Поминай, душе, страхъ вчный,

Возверзи печаль свою на Господа,

Предай самъ себя въ руд божіи.

Изведи воды изъ очей своихъ,

Омывай черность свою грховную,

Самовластіемъ очерненную,

Врою наступи на главу змія,

Любовію зри къ самому Богу (*).

(*) Этотъ безпоповщинскій стихъ, быть можетъ, происхожденія нсколько позднйшаго, но чувства, имъ выражаемыя, конечно, вдохновляли раскольниковъ и въ начал 18 в.

Одаренный отъ природы крпкимъ здоровьемъ, богатыми физическими силами, съ ранняго дтства знакомый съ разсказами о промыслахъ на мор и океан, Михайло не могъ не привязаться со страстью своей пылкой души къ трудамъ отца, который рано сталъ брать его съ собою на промыслы. Въ превосходномъ и малоизвстномъ у насъ сочиненіи ‘Описаніе сверныхъ путешествій’, Ломоносовъ однажды упоминаетъ объ этихъ плаваніяхъ. Говора о направленіи втровъ, дующихъ въ сверныхъ поморскихъ земляхъ, онъ прибавляетъ, ‘съ половины мая господствуютъ тамъ втры больше отъ свера, что мн искусствомъ (т. е. на опыт) пять разъ извдать случилось, ибо отъ города Архангельскаго до становища Кекурскаго всего пути — едва не семьсотъ верстъ, скоре около онаго не поспвалъ, какъ въ четыре недли, а одинъ разъ и шесть недль на одну зду положено, за противными втрами отъ Нордъ-Оста. Около Иванова и Петрова дни, по большей части случаются втры отъ полудня и имъ побочные и простираются до половины іюля, а иногда и до ильина дни и т. д. Сіе примтилъ я и по всему берегу Нормандскаго Моря, отъ Святаго Носа до Килдина Острова.’ Эти плаванія Ломоносова развили въ немъ то необыкновенно живое чувство природы, которымъ онъ, какъ ученый, превосходитъ большую часть современныхъ ему натуралистовъ. Но эта особенность Ломоносова — чисто народная, ибо извстно, какими живописными и изобразительными словами и оборотами изобилуетъ языкъ поморовъ, любящихъ своего кормильца окіянъ-море такъ же, какъ остальное наше крестьянство любитъ свою кормилицу-землю. Эти плаванія, вчные разговоры о мор, чудные разсказы стариковъ мореходовъ объ ихъ приключеніяхъ на Новой Земл, Грумант, словомъ, вся жизнь Ломоносова въ деревн были для него превосходною школою, воспитавшею въ немъ будущаго физика и географа. Излагая свои теоріи электричества, воздушныхъ теченій, сверныхъ сіяній, Ломоносовъ говоритъ между прочемъ: ‘оныя искры, которыя за кормою выскакиваютъ, повидимому тоже происхожденіе имютъ съ свернымъ сіяніемъ. Многократно въ Сверномъ Океан, около 70 градусовъ ширины, я примтилъ, что оныя искры круглы’. Если не будемъ помнить о той школ, которую прошелъ Ломоносовъ у себя на родин, мы никогда врно не оцнимъ и не поймемъ его значенія и достоинствъ, какъ натуралиста. Такъ, у Ломоносова весьма замчательно прекрасно изложенное имъ ученіе его объ образованіи земной коры. Оно основано на его самостоятельныхъ наблюденіяхъ. Въ этомъ отношеніи очень важно слдующее мсто изъ втораго прибавленія къ Металлургіи ( 106). Оно, между прочимъ, живо знакомитъ насъ съ его прекраснымъ способомъ изложенія ученыхъ предметовъ. ‘Прозжая неоднократно гессенское ландграфство, примтить мн случилось между Касселемъ и Марбургомъ ровно песчаное мсто, горизонтальное, луговое, кром того, что занято невысокими горками или буграми, въ перпендикул отъ 4-хъ до 6-ти саженъ, кои обросли мелкимъ скуднымъ лскомъ, и то больше по подолу, при коемъ лежитъ великое множество мелкихъ, цлыхъ и ломанныхъ морскихъ раковинъ, въ вохр соединенныхъ. Смотря на сіе мсто и вспомнивъ многіе отмлые берега Благо Моря и Свернаго Океана, когда они во время отлива наружу выходятъ, не могъ себ представитъ ничего подобне, какъ сіи дв части земной поверхности, въ разныхъ обстоятельствахъ, то есть одну въ моргъ, другую на возвышенной матерой земл лежащую. Тутъ — бугры, скудные прозябеніемъ на песчанномъ горизонтальномъ пол, тамъ — голыя каменныя луды на равнин песчанаго дна морскаго. Здсь ржавою землею соединенныя въ подол черепокожныя, тамъ держащіяся за обсохлую туру и за самый камень морскія раковины. Не указываетъ ли здсь сама натура, увряя о силахъ, въ земномъ сердц заключенныхъ, отъ коихъ зависятъ повышенія и пониженія наружности? Не говоритъ ли она, что равнина, по которой нын люди здятъ, обращаются, ставятъ деревни и города, въ древнія времена было дно морское, хотя теперь отстоитъ отъ нея около трехъсотъ верстъ, и отдляется отъ него Гарцскими и другими горами?’ Одною изъ самыхъ задушевнйшихъ мыслей Ломоносова было снаряженіе сверной экспедиціи для открытія пути въ Америку. Еще въ 1747 года писалъ онъ (въ 8-й од):

Се мрачной вчности закону,

Надежда отверзаетъ намъ.

Гд нтъ ни правилъ, ни закону,

Премудрость тамо зиждетъ храмъ,

Невжество предъ ней блднетъ,

Тамъ влажный флота дуть блетъ

И море тщится уступить,

Колумбъ россійскій черезъ воды

Спшитъ въ невдомы народы

Твои щедроты возвстить.

Въ другой своей од (11-й), въ 1752 г. Ломоносовъ снова высказываетъ это желаніе:

Напрасно строгая природа

Отъ насъ скрываетъ мсто входа

Съ бреговъ вечернихъ на востокъ.

Я вижу умными очами,

Колумбъ россійскій между льдами

Спшитъ и презираетъ рокъ.

Всю жизнь томился Ломоносовъ страстнымъ, безпокойнымъ желаніемъ открыть Свернымъ Океаномъ новыя земли, усовершенствовать искуство мореплаванія. Черта — опять чисто народная, мстная. Конечно, и самъ Ломоносовъ знавалъ такихъ поморовъ, какимъ былъ, напримръ, по словамъ Озерецковскаго, нкто мезенскій крестьянинъ Рахманинъ, 40 лтъ упражнявшійся въ мореходств. Онъ шесть разъ зимовалъ на Шпицберген, пять лтъ провелъ въ Сибири для тамошняго мореплаванія изъ рки Енисея, двадцать шесть разъ зимовалъ на Новой Земл. Озерецковскій замчаетъ про Рахманина: ‘грамотенъ, любопытенъ и иметъ неограниченную склонность къ мореплаванію и охоту къ обысканію неизвстныхъ земель.’ Землякъ, почти ровесникъ Рахманина, Ломоносовъ вполн раскрываетъ свою энергическую поморскую природу, тоскующую отъ равнодушія современниковъ къ морскимъ путешествіямъ. Въ заключеніе своего ‘Проекта сверной экспедиціи’ такъ опровергаетъ онъ возраженія противъ ея пользы и необходимости: ‘Жалніе о людяхъ много чувствительне, нежели о иждивеніи. Однако, поставимъ въ сравненіе пользу и славу отечества: для пріобртенія малаго лоскута земли, или для одного только честолюбія посылаютъ на смерть многія тысячи народа, цлыя арміи, то здсь ли должно жалть около ста человкъ, гд пріобрсти можно цлый земли въ другихъ частяхъ свта для расширенія мореплаванія, купечества, могущества, для государственной и государской славы, для показанія морскихъ россійскихъ героевъ всему свту и для большаго просвщенія всего человческаго роду? Если же толикая слава сердецъ нашихъ не движетъ, то подвигнуть должно нареканіе отъ всей Европы, что имя Сибирскаго Океана оба концы и цлый берегъ въ своей власти, не боясь никакого препятствія въ войскахъ отъ непріятеля и положивъ на то уже знатныя иждивеніи съ добрыми успхами, оставляемъ все втуне, не пользуемся божескимъ благословеніемъ, которое лежитъ въ глазахъ нашихъ и въ рукахъ тщетно, и содержа флоты на великомъ иждивеніи, всему государству чувствительномъ, не употребляемъ къ пользу, ниже во время мира оставляемъ корабли и снаряды въ жертву тлнія и людей, къ трудамъ опредленныхъ, предаемъ унынію, ослабленію и забвенію ихъ искусства и должности’ (стр. 130—131).

Дайте правильное, ученое воспитаніе Рахманину и другимъ его землякамъ, и они станутъ говорить то же самое, что и Ломоносовъ, который собственными лишеніями, тяжелымъ опытомъ, самъ на дл извдалъ, ‘коль много есть въ мор опасностей, которымъ не токмо корабли, великими трудами и многимъ иждивеніемъ построенные и дорогими товарами нагруженные, но и жизни человческія подвергаются…’ Къ спасенію толикаго добра — говоритъ Ломоносовъ (въ своемъ ‘Разсужденіи о большой точности морскаго пути’) — вс должно употреблять силы, и противъ толь великаго и страстнаго исполина, каковъ есть океанъ, всми подвигами и хитростьми надлежитъ ополчиться.’ И такъ, созерцанія величавыхъ явленій сверной природы, морскія плаванія, постоянное обращеніе съ мореходами, словомъ, вс дтскія, отроческія и юношескія впечатлнія, представленія и опыты Ломоносова были такъ сказать зародышами, которые созрли въ немъ впослдствіи, при соприкосновеніи его съ западною образованностью, при формальномъ его развитіи и выродились въ замчательныя теоріи: о тепл и стуж, объ образованіи льдовъ о дйствіяхъ внутренняго, подземнаго огня, о возможности проникнуть Свернымъ Океаномъ въ Америку, теоріи электричества, магнетизма и т. д., часто весьма ошибочныя и во всякомъ случа теперь устарлыя, но безспорно имющія важное историческое значеніе и свидтельствующія о несомннномъ, великомъ дарованіи Ломоносова, какъ естествоиспытателя.

Деревенская жизнь Михайлы, его морскія плаванія, борьба съ суровою природою, страшныя физическія лишенія, съ которыми неразлучна жизнь поморовъ, нетолько развили въ Ломоносов необычайныя физическія, но и нравственныя силы, закалили его характеръ, приготовили его къ борьб, подвигамъ и испытаніямъ, ожидавшимъ его на другихъ поприщахъ. Ломоносовъ еще юношею такъ часто видалъ и испытывалъ всякія опасности, такъ близко бывалъ къ смерти, что страхъ ея былъ ему совершенно незнакомъ, и всю свою жизнь онъ оставался вренъ этому чисто христіанскому воззрнію на смерть, которое вообще глубоко проникло въ русскаго крестьянина.

Непреклонная сила и мужество, безстрашіе, всегдашняя готовность ринуться въ борьбу — таковы всегда были высшія идеальныя требованія Ломоносова, природа котораго исполнена этой суровой энергій жителя свера.

Опасенъ вихрей бгъ, но тишина страшне,

Что портитъ въ жилахъ кровь свирпыхъ ядовъ зле.

Лишаетъ долгой зной здоровья и ума,

А стужа въ свер ничтожитъ вредъ сама (Петръ В.)

Къ любимйшимъ образамъ Ломоносова принадлежалъ образъ величавой, несокрушимой силы, подобно утесу который:

Какъ верхъ высокія горы

Взираетъ непоколебимо

На мракъ и вредные пары.

Не можетъ вихрь его достигнуть,

Ни громы страшные подвигнуть:

Взнесенъ къ безоблачнымъ странамъ,

Ногами пути попираетъ,

Угрюмы бури презираетъ,

Смется скачущимъ волнамъ (*).

(*) Сравните Лермонтова:

Урокъ невждъ, урокъ людей

Души высокой не печалитъ,

Пускай шумитъ волна морей,

Утесъ гранитный не повалитъ.

Его чело — межъ облаковъ,

Онъ — двухъ стихій жилецъ угрюмый,

И, кром бури да громовъ,

Онъ никому не ввритъ думы.

Такимъ образомъ, явленіе Ломоносова, натуралиста и общественнаго дятеля, среди поморовъ не заключаетъ въ себ ничего страннаго и удивительнаго, но тмъ боле исторически законно крестьянское происхожденіе Ломоносова, какъ отца русской словесности въ ея тсномъ значеніи и образователя русскаго литературнаго языка, творца русской грамматики, автора риторики, похвальныхъ рчей и историческаго учебника. Дйствительно, никто изъ нашихъ писателей по настоящее время включительно не обладалъ такимъ, какъ Ломоносовъ, живымъ, непосредственнымъ знаніемъ русскаго языка и народнаго быта. Та народность рчи, которой путемъ долгаго, сознательнаго изученія достигла наша литература въ своихъ позднйшихъ дятеляхъ, какъ напримръ, Грибодов, Пушкин, Гогол, Тургенев, Аксаков, Островскомъ и проч., никогда не была для Ломоносова чмъ-то искомымъ и, слдовательно, вншнимъ. До 20 слишкомъ лтъ Ломоносовъ и говорить не умлъ иначе, какъ чисто по народному, ибо все это время онъ жилъ, мыслилъ и чувствовалъ совершенно по-крестьянски, по-мужицки. Любознательный, воспріимчивый парень, Михайло, конечно, слыхалъ, если не самъ зналъ наизусть, больше и лучше своихъ ровесниковъ, различныя псни и былины о кіевскихъ и новгородскихъ богатыряхъ, о цар Иван Васильевич. Судя по тому, какъ еще во многихъ отношеніяхъ свжо сохранилась народная старина въ современномъ Поморь, смло можемъ заключать, что въ начал прошлаго столтія въ ней жило множество псенъ, былинъ, сказокъ и различныхъ народныхъ преданій, которыя теперь уже утрачены или сильно искажены. Во время Ломоносова, въ двинской земл еще, безъ сомннія, сохраняли свою свжесть различныя преданія, напримръ: о борьб славянской стихіи съ финскою, о господин Великомъ Новгород, о Мар Посадниц, имвшей здсь свои помстья, о митрополит Филипп, о панькахъ литовскихъ. Ломоносовъ въ дтств и юности долженъ былъ видать много стариковъ, отцы которыхъ живо помнили смутное время, которые сами были участниками или очевидцами всхъ смутъ по длу патріарха Никона, соловецкой осады и другихъ важнйшихъ событій царствованія Алекся Михайловича, стрлецкихъ бунтовъ… О Петр В. Ломоносовъ слыхалъ самые разнообразные толки и разсказы: съ одной стороны — проклятія безпоповщинцевъ, прозывавшихъ его антихристомъ, а съ другой — самыя свтлыя и любовныя воспоминанія о немъ, объ его простомъ обращеніи съ народомъ, объ его неутомимой дятельности въ сосдней Вавчуг, въ Холмогорахъ, Архангельск, гд онъ разъ прожилъ боле шести недль и самъ собственными руками заложилъ корабль на остров Соломбал. Во времена Ломоносова, на рк Вавчуг, впадающей въ Двину, противъ Куръ-Острова, славились лсопильный заводъ и корабельная верфь братьевъ Важениныхъ, на которой еще въ конц XVII вка, до прізда туда Петра, coбирались купеческіе корабли для англичанъ и голландцевъ. Петръ постилъ ихъ домъ, далъ имъ грамату, ободрилъ, поощрилъ ихъ, поручилъ имъ выстроить большой купеческій корабль, впервые назначенный къ отправленію за море съ русскими товарами. Лепехинъ говоритъ, что ‘до сегодня (1772 г.) Важенины содержатъ верфь въ цвтущемъ состояніи, что дтей своихъ для лучшаго изученія кораблестроенія они отправляли въ молодыхъ лтахъ въ Голландію и Англію.’ Ломоносовъ еще юношею знавалъ многихъ почитателей памяти Петра В., которые не могли безъ особеннаго волненія и гордости вспоминать о первомъ цар, постившемъ ихъ край и такъ любившемъ ихъ морской промыселъ. Еще въ Ломоносов крестьянин зародилась та пламенная любовь къ Петру В., которою онъ такъ отличался впослдствіи и которая ему нердко мшала глядть безпристрастно на его обожаемаго героя. Нельзя, кажется, сомнваться, что въ слдующихъ стихахъ своей поэмы ‘Петръ Великій’ Ломоносовъ выразилъ т чувства и представленія, которыя не разъ смутно овладвали его душею, когда еще онъ былъ крестьяниномъ:

Монархъ нашъ отъ Москвы простеръ свой быстрый ходъ

Къ любезнымъ берегамъ полночныхъ блыхъ водъ,

Гд преа,де межъ валовъ душа въ немъ веселилась,

И больше къ плаванью въ немъ жажда воспалилась.

О, коль ты счастлива, великая Двина,

Что славнымъ шествіемъ его освящена!

Ты тмъ всхъ выше ркъ, что устьями своими

Сливаясь въ сонмъ единъ со безднами морскими,

Открыла посреди играющихъ валовъ

Другихъ всхъ прежде струй пучин зракъ Петровъ.

О, холмы красные и островы зелены,

Какъ радовались вы симъ счастьемъ восхищены!

Что поздно я на васъ, что поздно я рожденъ

И тмъ толикаго веселія лишенъ,

Не зрлъ, какъ онъ сіялъ величествомъ надъ вами

И шествовалъ по вамъ предъ новыми полками,

Какъ новы крпости и новы корабли,

Ужасные врагамъ въ волнахъ и на земли

Смотрлъ и утверждалъ противу ихъ набгу,

Грозящему б&#1123,дой архангельскому брегу,

Дабы россійскую тмъ силу раздлить,

Отъ питерскихъ градовъ осаду отвратить.

Въ самомъ дл, и не такой геніальный, какъ Ломоносовъ, но всякій смышленый, воспріимчивый крестьянскій мальчикъ и юноша Поморья, любой его сверстникъ, заслушавшись чудныхъ разсказовъ стариковъ о бывшемъ у нихъ цар, могъ иногда сожалть, зачмъ онъ такъ поздно родился и самъ лично не видалъ Петра на своей родной Двин. Вы слышите въ этихъ стихахъ искреннее чувство мстнаго, областнаго духа, какую-то гордость своимъ краемъ, какое-то предпочтеніе его другимъ областямъ Россіи. И вотъ передъ вами опять Ломоносовъ поморъ, уроженецъ двинской земли, крестьянинъ, ибо въ ней коренныхъ жителей изъ другихъ сословій, кром крестьянскаго, нтъ и никогда не бывало. Въ своихъ поздкахъ для промысла и по торговымъ дламъ Ломоносовъ имлъ случай ознакомиться съ бытомъ и нравами нашихъ сверныхъ инородцевъ, лопарей, самодовъ, зырянъ и, быть можетъ, отчасти даже и съ ихъ нарчіями. Это знакомство отразилось на филологическихъ и историческихъ трудахъ Ломоносова. Его поздки въ Архангельскъ должны были производить на него самое глубокое впечатлніе, быть можетъ, не мене, чмъ на самаго Петра, въ которомъ видъ Архангельска въ 1693 — 1694 г. не могъ не возбудить сильнаго желанія създить въ Европу, преимущественно въ Голландію и Англію. Архангельскъ въ лтнее время, когда и бывалъ въ немъ Ломоносовъ, былъ всегда необыкновенно оживленъ. Къ успенской ярмарк приходило къ Архангельску до 100 кораблей голландскихъ, англійскихъ, гамбургскихъ, бременскихъ съ разными произведеніями европейской промышлености: съ сукнами, полотнами, шелковыми тканями, кружевами, золотыми и серебряными издліями, винами, аптекарскими матеріалами, галантерейными вещами. Иностранные купцы, жившіе въ Москв, Ярославл, Вологд и въ другихъ городахъ, раннею весною съзжались въ Архангельск и оставались въ немъ до зимняго пути. Торговые иностранцы съ своими семействами занимали въ Архангельск двадцать четыре дома. Въ теченіе 1668 — 1684 г. для склада товаровъ русскихъ и заграничныхъ выстроено было, по приказанію царя Алекся Михайловича, иностранцами Марселисомъ и Шарфомъ огромное каменное зданіе, боле версты въ окружности, съ валомъ, палисадомъ, съ башнями и бойницами со стороны Двины. Внутри находились кладовыя и анбары, съзжая изба и острогъ, по сторонамъ — гостиные дворы: на правой сторон отъ Двины — русскій, на лвой — нмецкій {Ломоносовъ метко указалъ на значеніе финской стихіи въ Россіи, положительно высказалъ мнніе о родств мадьяръ съ чудью: ‘не должно сомнваться о единоплеменств жителей Венгеріи съ чудью, разсудивъ одно только сходство ихъ ямка съ чудскими діалектами’. Въ другомъ мст говорилъ также Ломоносовъ: ‘эсты, ливы, ижора, карелы, лопари, черемисы, мордва, зыряне говорятъ языками не мало сходными между собою, которые хотя и во многомъ разнятся, однако довольно показываютъ происхожденіе свое отъ одного начала.’}. Въ Архангельск, слдовательно еще крестьяниномъ, наглядно ознакомился Ломоносовъ съ нкоторыми результатами науки и плодами образованности. Онъ видалъ довольно близко жизнь тамошнихъ иностранцевъ, понималъ вмст съ своими земляками ихъ хорошія стороны, цнилъ ихъ умъ, знанія, трудолюбіе и образованность, но узналъ въ то же время и дурныя стороны, за которыя давно уже упрекали ихъ поморы и вс русскіе, имвшіе съ ними какія либо дла: ихъ корпоративный духъ, исключительное, національное и цеховое направленіе, ихъ постоянное стремленіе всячески, въ правд и неправд, поддерживать другъ друга и при всякомъ удобномъ случа вредить русскимъ. И такъ, ненависть Ломоносова, академика и гражданина, къ владычеству иностранцевъ, нмцевъ, могла зачаться въ немъ еще на родин, точно такъ же, какъ и любовь къ знанію, уваженіе къ западной образованности и то высокое безпристрастіе, которымъ всегда отличался Ломоносовъ въ оцнк заслугъ иностранцевъ. Вообще, въ немъ въ высшей степени замчательно соединеніе страстной, восторженной любви къ Петру В. съ страшною ненавистью къ игу иностранцевъ. Это — опять черта чисто мстная, архангельская, ибо, конечно, нтъ въ Россіи другой области, въ которой оба эти чувства такъ крпко срослись вмст и такъ глубоко проникли въ народъ, какъ на родин Ломоносова.

Такъ же несправедливо, слишкомъ неуважительно и свысока относилась наша литература и образованность и къ ученымъ пособіямъ, къ первымъ тремъ или двумъ книгамъ, которыя читалъ Ломоносовъ еще въ деревн. Наша образованность въ своихъ воззрніяхъ на русскую народность вообще страдаетъ двумя крайностями, всегда почти неразлучными: цинизмомъ и сентиментальностію. При такомъ направленіи, ей нельзя было не проглядть того могущественнаго и въ высшей степени благотворнаго вліянія, которое имла на Ломоносова церковь съ своимъ богослуженіемъ на славянскомъ язык. Вообще, наша наука совсмъ еще не оцнила того великаго преимущества, которымъ вс православные народы отличаются передъ народами романо-германскими. Русскій породъ уже нсколько вковъ пользуется возможностью ежедневно слышать въ храмахъ божіихъ, на родномъ почти язык, высочайшіе образцы чистой христіанской поэзіи. Ломоносовъ еще крестьяниномъ зналъ наизустъ большую часть церковныхъ псенъ, каноны Іоанна Дамаскина и проч. Они развили въ немъ глубокое внутреннее благочестіе, чистый взглядъ на вру и на ея отношенія къ наукообразному отвлеченному знанію, словомъ, воспитали въ немъ православнаго человка, опредлили его философскія убжденія и вливали въ его поэзію ту чисто православную струю, которая отличаетъ нашу поэзію отъ всхъ европейскихъ, отъ Ломоносова до Языкова, Хомякова и А. Толстаго включительно {Мнніе редакціи От. Зап. объ этомъ предмет было нсколько разъ высказано, а потому повторять его здсь не будемъ.}. По этому православному своему характеру, Ломоносовъ, несмотря на свои тяжелыя академическія формы и ложный классицизмъ, часто гораздо боле народенъ, чмъ многіе наши новйшіе писатели, выработавшіе себ народныя формы, но неидущіе дале вншности. Они походятъ на тхъ часто очень добродушныхъ юношей нашихъ, соціалистовъ и матеріалистовъ, которые отпускаютъ себ бороды и ходятъ въ зипунахъ. Бритый, остриженый Ломоносовъ въ своемъ французскомъ камзол былъ человкомъ чисто русскимъ, а наши умренные славянофилы, несмотря на свои зипуны и бороды, остаются для народа иностранцами и обличаютъ въ себ истыхъ внуковъ и правнуковъ русскихъ петиметровъ и поповичей схоластиковъ XVIII вка. Образователь литературнаго языка самъ превосходно опредлилъ значеніе церковно-славянскаго языка въ нашей образованности. ‘Сіе богатство (нашего языка) — говоритъ онъ — больше всего пріобртено купно съ греческимъ христіанскимъ закономъ, когда церковныя книги переведены съ греческаго языка на славянскій для славословія божія. Отмнная красота, изобиліе, важность и сила еллинскаго слова, коль высоко почитается, о томъ довольно свидтельствуютъ словесныхъ наукъ любители. На немъ, кром древнихъ Гомеровъ, Пиндаровъ, Демосеновъ и другихъ въ еллинскомъ язык героевъ, витійствовали великіе христіанскія церкви учители и творцы, возвышая древнее краснорчіе высокими богословскими догматами и пареніемъ усерднаго пнія къ Богу. Ясно сіе видть можно вникнувшимъ въ книги церковныя на славянскомъ язык, коль много мы отъ переводу ветхаго и новаго завта, поученій отеческихъ, духовныхъ псней дамаскиновыхъ и другихъ творцевъ каноновъ видимъ въ славянскомъ язык греческаго изобилія и оттуда умпоасаемъ довольство россійскаго слова, которое и собственнымъ своимъ достаткомъ велико и къ пріятію греческихъ красотъ посредствомъ славянскаго сродно.’ Дале Ломоносовъ говоритъ: ‘Разсудивъ таковую пользу отъ книгъ церковныхъ славянскихъ въ россійскомъ язык, всмъ любителямъ отечественнаго слова безпристрастно объявляю и дружелюбно совтую, уврясь собственнымъ своимъ искусствомъ (то-есть опытомъ), дабы съ прилежаніемъ читали вс церковныя книги…’. ‘Россійскій языкъ въ полной сил, красот и богатств перемнамъ и упадку не подверженъ утвердится, коль долго церковь россійская славословіемъ божіимъ на славянскомъ язык украшаться будетъ.’ (О польз книгъ церковныхъ).

Но обратимся къ первымъ ученымъ пособіямъ Ломоносова. То были: грамматика Мелетіа Смотрицкаго, псалтирь Симеона Полоцкаго и ариметика Магницкаго. О книг Смотрицкаго нкоторыя извстія даже умалчиваютъ. Во всякомъ случа она не могла на Ломоносова, юношу, имть большое вліяніе, ибо самый ея предметъ совсмъ почти не могъ интересовать крестьянина, даже геніальнаго. Притомъ ея польско-русскій языкъ былъ мало понятенъ помору. Вотъ образецъ изложенія Смотрицкаго: ‘Вдаете абовмъ, которыйстеся грецкой любъ латинской грамматики худозству учили, што она есть ку понятю як языка чистости, так и правою, а сочинною, ведлугъ власности діалектовъ и мовеня и писаня и пнемъ выризуменя. Вшелякій пожитокъ, который колвекъ преречоныхъ языковъ грамматики чинити звыклы, безъ вонтпеня и славенская въ своемъ языц славенскомъ учинити можетъ.’ Грамматика Смотрицкаго была чрезвычайно полезна Ломоносову уже впослдствіи, и то своимъ содержаніемъ. Безобразный же языкъ ея принесъ ему потомъ одну разв пользу отрицательную, указавъ на необходимость стремиться къ чистот языка и ясности изложенія. Не столько содержаніе, сколько безобразіе языка грамматики Смотрицкаго было главнйшею причиною, что на юношу Ломоносова она не могла имть никакого вліянія. Такъ, западно-русское общество своимъ подчиненіемъ польской образованности само отнимало у себя возможность благотворно дйствовать на восточную, Великую Русь. За то огромное вліяніе имло на Ломоносова переложеніе исалмовъ Симеона Полоцкаго, который въ своей псалтыри именно старался ближе держаться славянскаго текста, какъ онъ выражался не безъ пренебреженія западно-русскаго схоласта къ московской грубости и простот: ‘снисходя обычаю рода и страны’. Эта книга вышла въ Москв, въ 1680 г. Заглавіе ея — слдующее: ‘Псалтырь царя и пророка Давида художествомъ римотворнымъ равномрно слоги и согласно конечно, по различныхъ стиховъ родомъ преложенная’. Авторъ, или, какъ онъ самъ себя называетъ, смиренный римотворецъ посвятилъ свой трудъ царю, въ которомъ говоритъ, между прочимъ:

Се бо псалтиръ метрами ново преложися,

Нціи прежде мене негли начиинаху,

Но за трудности многи отъ дла престаху.

Азъ Богомъ наставляемъ, потщахся начата:

Богъ же даде и копнемъ дло увнчати.

Еже якое первое въ метры преложенно

Подобаше да будетъ первому врученно,

Въ православныхъ ты сущу, пресвтлйшіи царю.

Ты даждь мсто у тебе сему новуму дару.

Юнъ Давидъ Голіаа сильнаго преможе,

Даждь ты юну силнаго турка збити, Боже.

Сего ты богомолецъ твой врно желаю,

Милости царстй трудъ сей и самъ ея вручаю.

Въ прозаическомъ предисловіи къ благочестивому читателю говоритъ Полоцкій въ начал о своемъ ‘трудолюбномъ житій во взысканіи божественныхъ писаній глубочайшаго разума и въ нихъ умныхъ сокровищъ, тайно положенныхъ, не еже тми мысленными богатствы единому мы красоватиса и богатти’. Затмъ упоминаетъ о разныхъ трудахъ своихъ, изданныхъ въ Москв, и переходитъ къ переложенію псалмовъ, которые ‘на еврейскомъ язык составишаса художествомъ стихотворенія’ были перелагаемы въ западныхъ литературахъ. ‘Видхъ и на пріискрнемъ нашему славонскому языку діалект полскомъ книгъ печатныя… не точію во странахъ полскихъ, но и въ Москв обносимыя. Поревновахъ убо, да и на нашемъ языц славенскомъ попе въ нашихъ странахъ обртаемся.’

Въ предисловіи, въ стихахъ, къ благочестивому читателю Полоцкій объясняетъ значеніе своего труда, достоинства подлинника.

Тужде азъ римы тщахся преложити,

Не дабы тако къ церкви чтеннй быти:

Но еже въ домхъ часто ю читат

Или сладкими гласи воспвати

Во славу Богу: ибо услаждаетъ

Римъ слухъ и сердце: части понуждаетъ.

Міряне, псни міра оставляйте,

Вмсто ихъ псалмы Богу воспвайте,

Овы бо умъ тлятъ, думы ногубляютъ,

Сіи умъ здравятъ и думы спасаютъ.

Пніе псалмовъ есть избранно Богу,

Душъ нашихъ скверну омываетъ многу.

Старыхъ утха, юныхъ крашеніе,

Ума старчество и совершеніе.

Не слушай буихъ и ненаказанныхъ,

Въ тм невжества злобою связанныхъ,

Ниже обычай все то обхуждати,

Его же Господъ не даде имъ знати.

Не буди общникъ расколы творящимъ,,

Всю мудрость въ себ заключенну мнящим,

А въ самомъ дл пребезумнымъ сущимъ,

Упоромъ своимъ въ погибель текущимъ.

Ни завидящимъ подражателъ буди,

Ниже чуждіи сердце грызутъ труди,

Иже благая за зависть хужнаютъ,

Совсть поправше вся уничижаютъ.

Но буди правый писаній читатель,

Не словъ ловитель, но ума искатель,

А всяко полза имать быти теб,

Токмо прилжно разсуждати треб:

Мы съ намреніемъ такъ долго останавливались на псалтыри Симеона Полоцкаго. Книг этой выпала счастливая доля, которой бы позавидовалъ всякій отличный педагогъ: она была долгое время учителемъ и воспитателемъ одного изъ геніальнйшихъ людей. Ломоносовъ зачитывался ея, училъ ее наизусть, вникалъ въ каждое ея слово и выраженіе. Съ его развитіемъ, которому она много содйствовала, росло самое значеніе книги. Ломоносовъ, конечно, потомъ читалъ и находилъ въ ней то, чего никогда не бывало ни на ум, ни въ дум Симеона Полоцкаго.

Нельзя также безъ особенной благодарности и уваженія вспоминать о книг Магницкаго. Заглавіе ея — слдующее: ‘Ариметика сирчь наука числительная съ разныхъ діалектовъ на славенскій языкъ преведеная и во едино собрана и на дв книги раздлена… въ Москв ради обученія мудролюбивыхъ отроковъ и всякаго чина и возраста людей на свтъ произведена. 1703.’ Большой томъ въ листъ, въ нсколько сотъ страницъ, эта книга представляетъ родъ энциклопедіи, составлена въ дух и по примру старинныхъ нашихъ учебниковъ, алфавитовъ, ариметикъ. По приноровленности къ русскимъ потребностямъ, по характеру изложенія и языка, ариметика Магницкаго, замняющая собою и геометрію, и физику, и географію, стоитъ неизмримо выше множества позднйшихъ нашихъ учебниковъ. Предисловіе Магницкаго въ стихахъ:

Пріими, юне, премудрости цвты,

Разумныхъ наукъ обтидая верты.

Ариметик любезно учися,

Въ ней разныхъ правилъ и штукъ предержися.

Ибо въ гражданств къ дламъ есть потребно

Лечити твой умъ, аще числитъ вредно.

Та пути въ неб ршитъ и на мори,

Еще на воин полезна и въ ноли,

Обще всмъ людямъ образъ даетъ знати,

Дабы исправно въ размрахъ ступати.

Опей ты цвты, какъ кринъ благовонный,

Равно и къ инымъ наукамъ будь охотный.

Къ книг приложена гравюра, изображающая Архимеда, Пиагора и земной глобусъ, а надъ ними — гербъ.

Стихи на предлежащій гербъ:

Едине орле двоеглавый,

Во всхъ парящій, достославный.

Ревностно крил распростирай,

Расточенная си собирай,

Бдствующая вся охраняй и проч.

Затмъ говорится объ Архимед и Пиагор:

Первіи бывше снискатели

Сицевыхъ наукъ писатели.

Равно бо водамъ изліяша,

Многи бо науки въ міръ издаша.

Елицы же ихъ воспріята,

Многу си пользу отъ нихъ взята.

Сія же польза ко гражданству

Требна каждому государству.

Въ древнихъ бо лтахъ дари Грецки

И ныншніи вси Нмецки

Единако се пріимаютъ

И царство свое управляютъ.

Такожде и людей учатъ вину

Въ жительств имть все по чину.

Любить же мудрость и науки

Чмъ богатство имъ придетъ въ руки.

Взглядъ Магницкаго на науки выражается въ его замчаніи, что ‘умъ словесный долженъ упражняться въ познаваніи и величаніи Бога.’ Эту мысль, почти въ тхъ же выраженіяхъ, постоянно проводилъ Ломоносовъ въ своихъ трудахъ. Заведя рчь о флот, онъ говоритъ про Петра Великаго:

Не имъ кто, но Богъ тобою

Сотвори нын, въ наша лта,

Не бывшее отъ зданья свта.

Магницкій говоритъ, что онъ всячески старался, чтобы читатель могъ его понимать безъ учителя, ‘только усердно да прилеженъ’.

И мню азъ, яко то имать быть,

Что самъ себе всякъ можетъ учить

Зане разумъ весь собралъ и чинъ

Природный Русскій, а не Немчинъ.

Нетрудно себ представить, какое вліяніе должны были имть на Ломоносова вс такія и подобныя замчанія и мысли Магницкаго, въ книг котораго, въ отдл геометріи, физики, астрономіи, навигаціи встрчаются слдующія главы и статьи: ‘О земномъ общеразмреніи и яже къ мореплаванію принадлежатъ’, ‘О полуденномъ колеси и линіи’, ‘Таблица о склоненіи магнита’, ‘Таблица склоненія солнечнаго’, ‘Таблица широты востока и запада солнца’, ‘Таблица рефракціа или преломленіа лучей солнца, луны и звздъ’, ‘О количеств дне различныхъ мстъ и о раздленіи всего земноводнаго глебуса въ климаты’, ‘О именованіи климатъ сверныхъ’, ‘Каталогъ сіе есть описаніе мстъ и градовъ’, ‘О изобртеніи времене наводненіи морскаго нкіихъ поморскихъ мстъ’, ‘О сравненіи верстаній разныхъ государствъ’ и пр. и пр.

Съ тхъ поръ, какъ пріобрлъ Михайло эти книги, Полоцкаго и Магницкаго, онъ уже просиживалъ надъ ними по зимамъ цлые дни. Москва, къ которой издавна тянуло Поморье, какъ къ своему духовному средоточію, все боле и боле занимала теперь его помыслы. Дома, въ деревн, онъ уже не находилъ прежнихъ радостей. Мать его померла, отецъ женился на другой. Мачиха, по словамъ самого Ломоносова, злая и завистливая, ‘всячески старалась произвести гнвъ въ отц моемъ, представляя, что я всегда сижу по пустому за книгами. Для того многократно я принужденъ были, читать и учиться, чему возможно было, въ уединенныхъ и пустыхъ мстахъ и терпть стужу и голодъ, пока ушелъ въ спасенія школы’. Отецъ Ломоносова, человкъ умный и добрый, но неграмотный и упрямый, тмъ легче поддавался навтамъ жены, что и безъ того уже былъ сердитъ на сына за то, что тотъ его не слушался и не хотлъ жениться. Разъ уже онъ сговорилъ сына на Кол у неподлаго человка, но Михайло притворился тогда больнымъ. Кажется, до конца жизни Ломоносовъ не могъ равнодушно вспоминать объ этихъ принужденіяхъ и всегда питалъ глубокую ненависть къ насильственнымъ бракамъ.

Когда родители обманчивой корысти

На жертву отдаютъ и совсть и дтей (Тамира и Селимъ).

Съ живйшимъ негодованіемъ говорилъ Ломоносовъ въ своей знаменитой записк, О размноженіи и сохраненіи россійскаго народа, о неровныхъ и насильственныхъ бракахъ. ‘Хотя жъ по деревнямъ и показываютъ причины, что женятъ малыхъ ребятъ для работницъ, однако все пустошь, затмъ, что ежели кто семью малую, а много пашенъ или скота иметъ, тотъ найми работниковъ, прими третьщиковъ или половинщиковъ или продай излишне другому’. ‘Неравному супружеству много подобно насильное!… для того должно внчающимъ священникамъ пакрпко подтвердить, что они, услышавъ гд о невольномъ сочетаніи, онаго не допускали и не внчали подъ опасеніемъ лишенія чина. Жениха бы и невсту не тогда только для виду спрашивали, когда они уже приведены въ церковь къ внчанію, но нсколько прежде.’

Вчныя козни мачихи, постоянное ворчанье, попреки отца все боле и боле становились Михяйл невыносимыми, а между тмъ годы дйствительно уже подошли: за него, единственнаго сына зажиточнаго крестьянина, парня умнаго, смирнаго, красиваго, съ радостью бы пошла любая двка въ околотк, хорошіе отцы охотно выдавали своихъ дочерей. Но Михайлу больше всего на свт занимали книги. Надо было, наконецъ, на что нибудь ршиться — и вотъ тайный, внутренній голосъ, демонъ Ломоносова, давно уже недававшій ему покоя, манившій его куда-то въ даль, общавшій ему славное будущее, внушаетъ ему мысль, ршительно заставляетъ его покинуть деревню, отца, товарищей, друзей, могилу матери — все, что было на родин дорогаго и милаго для него. Онъ ушелъ въ Москву, о которой уже давно мечталъ, знакомый съ нею изъ разсказовъ живавшихъ въ ней земляковъ, изъ своихъ любимыхъ книгъ. Онъ ушелъ изъ дому, какъ часто уходили на Руси избранные люди, которымъ дома становилось тсно, какъ за сто лтъ до него ушелъ изъ села Вельдеманова такой же крестьянскій сынъ, Никита (Никонъ), отъ козней мачихи и изъ любви къ книгамъ, съ помыслами о будущемъ своемъ величіи. Ломоносовъ, благодаря своимъ учителямъ, Полоцкому и Магницкому, шелъ въ Москву не безцльно. Жажда знанія, смутное чувство славы, гордыя мечты нетолько сравниться съ премудрыми мужами, добр еллинскимъ книгамъ изученными, по выраженію Полоцкаго, но и далеко оставить ихъ за собою, твердое упованіе на Бога и несомннная увренность, что ‘Богъ все за труды намъ платитъ, все трудами отъ него пріобрсти возможно’ — вотъ, кажется, чувства и представленія, волновавшія и наполнявшія умъ и сердце Ломоносова, когда онъ, въ 1729—30 г., оставлялъ свою родину. Этимъ дерзкимъ чаяніямъ, отважнымъ и смлымъ надеждамъ и мечтамъ онъ нашелъ впослдствіе выраженіе:

Владетъ нашихъ дней Всевышній самъ предломъ,

Но славу каждому въ спою онъ отдалъ власть.

Коль близко ходитъ рокъ при робкомъ и при смломъ,

То лучше мн избрать себ похвальну часть.

Какая польза тмъ, что въ старости глубокой

И въ тьм безславія кончаютъ долгой вкъ?

Добротами всходить на верхъ хвалы высокой

И славно умереть родился человкъ. (Там. и Сел.).

Приведемъ еще примры изъ риторики: ‘Кто лютостію подданныхъ угнетаетъ, тотъ боящихся боится, и страхъ на (его) самаго обращается’. ‘Счастливое беззаконіе нердко добродтелью называютъ’. ‘Дастъ, истинно дастъ себя на мученіе блаженная жизнь, и, послдуя правосудію-воздержанію, а паче всхъ мужеству, великодушію и терпнію, не остановится, воззрвъ на лицо мучителево. И когда вс добродтели съ нею на мученіе пойдутъ, не устрашится и передъ темничными дверьми не останется’. ‘Скаредная предъ всми добрыми людьми гордость, которую и сами гордые въ другихъ ненавидятъ, есть первая дщерь богатства. Изнуряющая силы тлесныя, нарушающая здравіе и умъ, помрачающая роскошь не отъ излишества ли происходитъ? Надясь на свои достатки, какія обиды, презрнія, нападенія и гонительства богатые бднымъ наносятъ? И чрезъ таковыя злобныя поведенія не мерзость ли и отвращеніе предъ Богомъ и предъ человческимъ родомъ бываютъ.’ Къ этой мысли Ломоносовъ часто обращался. Она выражена имъ съ большимъ талантомъ въ его трагедіи, ‘Тамира и Селимъ’.

Несытая алчба имнія и власти,

Къ какой ты крайности родъ смертныхъ привела?

Которой ты въ сердцахъ не возбудила страсти?

И коего на насъ не устремила зла?

Съ тобою возрасли и зависть и коварство,

Твое исчадіе — кровавая война!

Которое отъ ней не стонетъ государство?

Которая отъ ней не потряслась страна?

Гд были созданы всходящи къ небу храмы

И стны, трудъ вковъ и многихъ тысячъ лтъ,

Тамъ видны лишь одн развалины и ямы,

При коихъ тучную имютъ паству скотъ.

О коль мучительна родителямъ разлука,

Когда даютъ дтей, чтобы пролить ихъ кровь!

О коль разительна и нестерпима мука,

Когда военный шумъ смущаетъ двухъ любовь.

Лишь только зазвучитъ ужасна брань трубою

Мятутся города и села и лса.

Любовническаго исполненныя вою

И жалобъ на ударъ жестокаго часа.

Знакомая, родная картина рекрутскихъ наборовъ носилась въ этотъ разъ предъ глазами Ломоносова: въ поэзіи есть довольно чисто русскихъ мотивовъ, запрятанныхъ только подъ тяжелыми академическими формами.

Въ риторик: ‘Мщеніе есть подлыя души утшеніе’ (Ювеналъ). Въ той же трагедіи Надиръ говоритъ:

Великодушный левъ жаръ тотчасъ утоляетъ,

Коль скоро видитъ онъ, что врагъ его лежитъ.

Но хищный волкъ кота противника терзаетъ,

Пока послдняя въ немъ кровь еще кипитъ.

Обращаясь снова къ примрамъ {Вотъ, наприм., мсто изъ письма о польз стекла, гд говорится о наряд деревенскихъ двушекъ, которыхъ называетъ Ломоносовъ сельскими нимфами и за любезную простоту предпочитаетъ городскимъ, богатымъ и знатнымъ:

Желанья нжны въ васъ подобна движетъ сила,

Вы также украшать желаете себя.

За тмъ прохладныя поля свои любя,

Вы рвете розы въ нихъ, вы рвете въ нихъ лилеи,

Кладете ихъ на грудь и вяжете кругъ шеи.

Таковъ уборъ даетъ вамъ нжная весна,

Но чмъ вы краситесь въ другія времена,

Когда, лиги асъ цвтовъ, поля у васъ блднютъ

Или снгами вкругъ глубокими блютъ.

Безъ оныхъ что бы вамъ въ парадахъ помогло,

Когда бы бисеру вамъ не дало стекло?

Любовниковъ онъ къ вамъ не меньше привлекаетъ,

Какъ блещущій алмазъ богатыхъ уязвляетъ.

Или еще на васъ въ немъ больше красота,

Когда любезная въ васъ свтитъ простота.}, въ которыхъ говорится о любви въ вольности и гражданскомъ мужеств, замтимъ, что они въ риторик Ломоносова являются отнюдь не случайно: онъ самъ объясняетъ значеніе риторики въ одной изъ своихъ рчей. ‘Зналъ — говоритъ онъ — Петръ Великій, что ни законовъ, ни судовъ правости, ни честности нравовъ безъ ученія философіи и краснорчія не ввести’.

Въ различныхъ сочиненіяхъ Ломоносова, и въ стихахъ и въ проз, есть нсколько упоминаній о Бирон и его времени. Вообще, Ломоносовъ семинаристъ не могъ равнодушно выносить тогдашнее владычество иностранцевъ въ Россіи, не могъ не питать къ нимъ ненависти ‘за ихъ неистовую гордость и безсовстное утсненіе’. По его же словамъ, заслуживали они, ‘по закону божію, по государственымъ нравамъ и по желанію россійскаго народа’, ‘лютой смерти и растерзанія’.

По возвращеніи Ломоносова изъ Кіева, въ Москв уже было собирались постричь его и отправить священникомъ въ Корелу, какъ вдругъ изъ Петербурга пришло требованіе прислать въ академію наукъ нсколько семинаристовъ, знающихъ по латыни, для обученія ихъ математик и физик. 1-го января 1763 г. выбранные семинаристы пріхали въ Петербургъ. Въ числ ихъ были: Виноградовъ, Лебедевъ, Поповъ, изъ коихъ впослдствіи второй — академическій переводчикъ, а третій — профессоръ астрономіи, и Ломоносовъ, который такимъ образомъ, безъ этого требованія изъ Петербурга, вступилъ бы въ духовное званіе — обыкновенный и единственный исходъ для всхъ общественныхъ дятелей древней Руси. Но времена измнились. Въ Россіи уже возникла потребность въ иной — не чисто церковной — общественной дятельности, въ общественномъ- слов, въ литератур и паук. Петромъ I подготовлены были и способы и средства къ осуществленію той потребности: въ Петербург была учреждена академія наукъ, а при ней положено начало гимназіи и университету, въ которыхъ должны были преподаваться т науки, изучить которыя такъ жаждалъ 20 — 25 лтній крестьянинъ и семинаристъ, Ломоносовъ. Но Петербургъ того времени угрожалъ Россіи страшною опасностью: Ломоносовъ могъ, правда, ознакомиться въ немъ съ этими науками, но еще скоре могъ погибнуть, безъ всякаго слда для русской жизни. При его свободолюбивой натур, честномъ и пылкомъ нрав, при его ненависти къ нмецкому игу въ Россіи, при тогдашнемъ господств нмцевъ въ Петербург вообще, и въ академіи наукъ въ частности, нетолько вроятно, но почти несомннно, что за дерзкую рчь или смлый поступокъ, Ломоносовъ попалъ бы въ тайную канцелярію, и такимъ образомъ Россія имла бы въ немъ не геніальнаго отца литературы, а лишняго каторжника въ своихъ рудникахъ, съ обрзаннымъ носомъ, съ вырзаннымъ языкомъ или ободранными ноздрями. По счастью, государство и нмцы, стоявшіе въ его глав, по слпой, конечно, случайности, поспшили лишить себя возможности задушить въ самомъ зародыш новую, возникавшую силу русской земли. Государство нуждалось въ опытныхъ горныхъ инженерахъ и металлургахъ. За три недли до прізда Ломоносова въ Петербургъ, президентъ академіи, баронъ Корфъ, 3 декабря 1735 г., написалъ письмо къ саксонскому горному совтнику Генкелю во Фрейбергъ, прося его рекомендовать ‘искуснаго и опытнаго въ горномъ дл химика.’ По счастью для русской образованности, Германія того времени не страдала, какъ теперь, избыткомъ всякаго рода ученыхъ, Въ то время и за хорошія деньги нелегко было выписать нмецкихъ спеціалистовъ въ Россію, при томъ же, тогдашнихъ нмцевъ пугала грубость нашихъ нравовъ, которую они представляли себ еще въ боле преувеличенномъ и ужасномъ вид. Генкель не могъ сыскать барону Корфу требуемаго русскимъ правительствомъ нмца и отвчалъ, что для правительства гораздо бы было полезне, еслибы оно отправило молодыхъ, образованныхъ русскихъ людей по Европ, для изученія горнаго дла, которые бы впослдствіи могли научить и другихъ (und zu Ihrer Majestt Dienst heranziehen). Къ чести Германіи слдуетъ замтить, что подобную же мысль проводилъ не одинъ Генкель. Знаменитый въ то время Вольфъ писалъ Блументросту, еще въ 1723 г., что для Россіи гораздо полезне учредить, вмсто академіи наукъ, хорошій университетъ, который бы помогъ впослдствіи образовать академію изъ природныхъ русскихъ. Вольфъ, отказываясь отъ сдланнаго ему предложенія пріхать въ Россію, писалъ также, что для одного преподаванія прізжать ему было бы неблагоразумно, а для Россіи невыгодно, ибо начинающихъ никакимъ великимъ вещамъ не научить, и, слдовательно, нтъ никакой нужда назначать ему такую высокую плату. Вольфъ, еще въ 1723 г., предлагалъ присылать къ нему молодыхъ русскихъ людей. Какъ ни преувеличены были представленія нмцевъ германскихъ о грубости русскихъ нравовъ, какъ ни пугало или страшило ихъ русское варварство, часто заставлявшее ихъ, несмотря на русское золото, отказываться отъ переселенія въ Россію, но все таки ихъ воображенію вчно рисовался величавый образъ геніальнаго, грознаго Петра, природнаго русскаго славянина, съ тою властью кайзера, которой такъ давно уже жаждала раздробленная и безсильная Германія, добросовстность нмецкаго ума не позволяла ему, при мысли о Петр, серьзно отрицать въ русскомъ народ большія дарованія. Баронъ Корфъ и вообще русское правительство уважили совтъ нмца Генкеля. Положено было отправить за границу двухъ присланныхъ въ академію наукъ московскихъ семинаристовъ, Виноградова и Ломоносова, присоединивъ къ нимъ сына одного русскаго нмца, горнаго совтника Райзера. Они должны были прослушать курсы въ Марбург и Фрейберг, а потомъ отправиться въ путешествіе по Голландіи, Франціи и Англіи, Въ март 1736 г. уже состоялся указъ объ отправленіи Ломоносова и его товарищей, но за неполученіемъ денегъ они могли выхать изъ Россіи только уже въ сентябр. Ломоносовъ возвратился въ Петербургъ уже по паденіи Бирона. Такимъ образомъ, недостаточное развитіе образованности и учености въ самой Германіи, ея страхъ и боязнь русской дикости, представляемой для нея страшными бородачами, грозными противниками грознаго царя, страхъ ея, смшанный съ завистью и уваженіемъ къ русской сил и политическому могуществу, были главнйшими обстоятельствами, помшавшими и русскимъ нмцамъ, и ихъ пособникамъ въ Петербург., всегда послушнымъ голосу изъ Германіи, погубить Ломоносова, въ которомъ созрвала тогда дотол невиданная, совершенно новая сила русской народности. Одна очень почтенная, умная и образованная особа изъ русскихъ нмцевъ — говорила какъ-то въ 1843, г., Фарегагееу-фое-Энзе, что русскому народу недостаетъ идеаловъ, подразумвая, что обязанность нмцевъ вдохнуть высшую идею въ эту грубую массу. ‘In Russland sei das Wesentlichste, in die Nation Idealen einzufhren, sie zu Veredlung und Ausbillung des Idealen zu gewhnen, diese Veredlung thue noth, und diese wnsche sie gefrdert zu sehen.’ Баронъ Корфъ принадлежалъ къ числу образованнйшихъ русскихъ нмцевъ. По всей вроятности, онъ точно также томился желаніемъ облагородить и оцивилизовать русскую народность и, конечно, всего мене воображалъ, что самимъ лучшимъ для того средствомъ било сократить силу и вліяніе нмцевъ въ Россіи, у покровителя барона Корфа, Бирона и его слуги, А. И. Ушакова, отнять всякую возможность погубить одного только семинариста, родомъ изъ самаго низкаго, подлаго, грубаго и наиболе невжественнаго сословія въ Россіи. Разъ появившись на свтъ божій, эта новая, невиданная прежде сила въ Россіи до такой степени окрпла въ какія нибудь 25 лтъ, что въ 1762 г. русскій императоръ Петръ III, ревностный поклонникъ Фридриха II и страстный любитель всего нмецкаго, отказывается отъ престола за нсколько дней до похода своего противъ Даніи, до принятія прямаго участія въ чисто нмецкомъ интерес, въ датско-голстинскомъ вопрос, который и теперь безуспшно занимаетъ уже въ высшей степени ученую и образованную, но попрежнему неединую Германію. На русскій престолъ вступаетъ природная нмка, Екатерина II — и вотъ Ломоносовъ, котораго такъ еще недавно легко могъ погубить нмецкій цивилизующій элементъ въ Россіи, уже говоритъ въ своей од ‘На торжественный день восшествія на всероссійскій престолъ… Екатерины Вторыя’.

Услышьте, судіи земные

И вс державные главы:

Законы нарушатъ святые

Отъ буйности блюдитесь вы

И подданныхъ не презирайте,

Но ихъ пороки исправляйте

Ученьемъ, милостью, трудомъ.

Вмстите съ правдою щедроту,

Народну наблюдайте льготу,

То Богъ благословитъ вашъ домъ.

О коль велико, какъ прославятъ

Монарха врные рабы!

О колъ опасно, какъ оставятъ

Отъ тсноты своей, въ скорби.

Внимайте нашему примру,

Любите ихъ, любите вру,

Ока свирпости узда,

Сердца народовъ сопрягаетъ

И вамъ ихъ врно покоряетъ

Тверде всякаго щита.

А вы, которымъ здсь Россія

Даетъ уже отъ древнихъ лтъ

Довольство вольности златыя,

Какой въ другихъ державахъ нтъ,

Храня къ своимъ сосдамъ дружбу,

Позволила по вр службу

Безпреткновенно приносить,

На то ль склонились къ вамъ монархи

И согласились іерархи,

Чтобъ древній нашъ законъ вредить?

И вмсто, чтобъ вамъ быть межъ нами

Въ предлахъ должности своей,

Считать насъ вашими рабами

Въ противность истины вещей.

Искусство ныншне доводомъ,

Что было надъ россійскимъ родомъ

Умышленно отъ вашихъ главъ

Къ попранью нашего закона,

Къ россійскаго паденью трона,

Къ рушенію народныхъ нравъ.

Обширность нашихъ странъ измрьте,

Прочтите книги славныхъ длъ

И чувствамъ собственнымъ поврьте,

Не вамъ подвергнуть нашъ предлъ.

Исчислите тьму сильныхъ боевъ,

Исчислите у насъ героевъ

Отъ земледльца до царя

Въ суд, въ полкахъ, въ моряхъ и въ селахъ,

Въ своихъ и на чужихъ предлахъ

И у святаго олтаря.

О колъ монархъ благополученъ,

Кто знаетъ россами владть и проч..

Что Ломоносова не мене И. И. Шувалова безпокоило нмецкое происхожденіе императрицы Екатерины И, для сего достаточно прослдить всю эту нить представленій и чувствъ, занимавшихъ его, душу, когда онъ писалъ эти строфы. Появленіе этихъ строфъ въ печати въ 1762 г., притомъ въ торжественной од на вступленіе на русскій престолъ бывшей принцессы ангальт-цербтской, можетъ служить самымъ лучшимъ доказательствомъ того великаго нравственнаго завоеванія, которое совершено русскимъ обществомъ надъ русскимъ государствомъ въ теченіе какихъ нибудь 20 — 25 лтъ. За выраженія и мысли о нмцахъ въ Россіи, несравненно боле умренныя, чмъ въ этихъ стихахъ Ломоносова, во время его юности и молодости русское государство ссылало всхъ русскихъ въ Сибирь, въ рудники и крпости, вырзывало имъ языки, уши и ноздри. Съ первыхъ дней своего прізда въ Россію возжелавшая въ ней царствовать, необыкновенно даровитая и развитая, безспорно самая великая личность изъ такъ называемыхъ эманципированныхъ женщинъ, природная нмка, принцесса ангальт-цербтская, впослдствіи императрица, Екатерина II всю жизнь старается быть чистою русскою, и хотя никогда не могла научиться правильно говорить или писать по-русски, но всегда съ необыкновеннымъ рвеніемъ занималась русскимъ языкомъ, чрезвычайно много писала на немъ, на этомъ славянскомъ язык, про который ея предки, князья германскіе, и современные, лучшіе ея соотечественники иначе не отзывались, какъ про Knechtsprache. Происходитъ явленіе дотол небывалое въ исторіи славянскаго міра: нмцы, повелвающіе народомъ славянскимъ, отрекаются отъ своего нмецкаго происхожденія и за честь себ ставятъ производить себя отъ славянъ, стараются глядть на Германію съ славянской точки зрнія. Положимъ, старанія эти рдко бывали удачны, но все таки въ извстномъ отношеніи нельзя ихъ не цнить: императриц Екатерин II трудно, даже невозможно было совершенно овладть русскою рчью. Что же касается до отсутствія въ нашихъ нмцахъ русскихъ, народныхъ воззрній, то въ нихъ оно тмъ боле извинительно, что само русское, образованное общество петербургскаго періода очень слабо проникнуто было ими. Императрица Екатерина II не любила писать по-нмецки, всегда гнвалась, когда слышала, что въ Россіи называютъ ее все таки нмкою. Она даже сказала однажды своему врачу, Роджерсону: Saignez moi plus vite, afin qu’il ne reste aucune goutte de sang allemand dans mes veines, а во время второй турецкой войны писала какъ-то къ князю Потемкину: ‘Англичане намъ въ семъ дл не подмогутъ, захотятъ насъ вмшать въ свои глупыя и безтолковыя германскія дла, гд не вижу ни чести, ни барыша, а пришло бы бороться за чужіе интересы, нын же боремся, по крайней мр, за свои собственные: тутъ кто мн поможетъ, тотъ и товарищъ’ {Въ Екатерин II очень замчательно презрніе, съ которымъ она вообще относилась въ разнымъ нмецкимъ династіямъ. Вотъ, для примра, одна очень любопытная ея записка: ‘Par la lettre du C-t&egrave, Razumovsky (посл. въ Неапол) il est prouv que la cour de Naples met uu empressement importun presque nous donner un des ses petits monstres. Je dis monstres, car tous ses enfants sont malins tombant du haut mal, contrefaits, laids, sots et mal levs. Cette cour n’а pas attendu que le C-te Skavronsky ret la rponse la premi&egrave,re ouverture qui nous а t faite par lui sur cette affaire et voil qu’altrativement l’ambassadeur marquis Gallo а persuad le C-te Razumovsky de me faire cette proposition comme un beau projet fort utile qu’il aurait enfant lui mme, or ce chef d’uvre est un tissu nuisible d’incohrence et d’intrigues. Leopold Second а mari за fille un tr&egrave,s cadet de Saxe sans conclure de trait comme quoi же tr&egrave,s cadet fut fait indpendant avant que d’pouser за fille. Le Roy de Sardaigne en а fait autant. Or, une tr&egrave,s cadette de Naples pourrait tr&egrave,s bien pouser un cadet de Russie sans aucune condition et cela d’autant plus qu’Elle ou ses parens en ont un si grand dsir. J. M. ignorent aparamment que la Russie est aussi attache la religion orientale Grecque qu’eux l’Occidentate latine. Us ignorent encore que la religion grecque unie la latine n’est point du tout un mezzo termine acceptable, que la religion qfeeque doit tre sinc&egrave,rement professe et sans rserve mentale, qu’une hrdit latine on grecquo-latine ne sera jamais admise de mon vivant, qu’aucun directeur latin ne sera dans ma famille, que le Pape perd ses intrigues chaque fois qu’il tente d’introduire sa primaut sous quelque voile que ce soit en Russie, que c’est coup de pierres qu’il en serait chass prsentement tout comme autrefois. А я не привыкла дать на себя кабалу, еще мене дамъ я подобное въ семъ дл. Общаніе дать в(ел.) К.(нязю) К(онстант.) Независимое владніе выдумлено, дабы онъ обязанъ былъ двору внскому и неаполитанскому, а не своей крови и отечеству. I, М. I. sont los matres de dlibrer avec leur confesseur mais celui-ci ne saurait dcider des intrts de mon Etat, de ma famille ni du bonheur futur de mon petit fils. Ce quoi je pourrais consentir ce serait que mon petit-fils ne se htt pas de же marier avant qu’il ne fut tabli, d’autant plus qu’il n’а que 14 ans et qu’il n’est rien moins que form. Et en attendant L. M. ici seraient libres de marier les princesses leurs filles selou leurs convenances.’ У Екатерины II часто попадаются чрезвычайно метнія политическія замчанія, напримръ слд. о внскомъ кабинет: Notez que la cour de Vienne a toujours cherch nous ecurter de toutes les affaires de l’Europe except celles oh pour la ncessit de ses propres affaires elle nous entranait.}. Внуки императрицы Екатерины II, при восшествіи своемъ на русскій престолъ, торжественно заявляли всей Россіи, что они пойдутъ но стопамъ своей бабки и что, слдовательно, держатся ея взгляда на глупыя и безтолковыя дла германскія, считая для себя совершенна чужими интересы нмецкіе. Такъ совершалось въ области государственной подчиненіе нмецкаго элемента, превзошедшаго въ русскую жизнь, русскимъ общественнымъ и народнымъ интересамъ. Гораздо медленне происходила въ Россіи ассимиляція стихіи нмецкой въ другой высшей, чисто общественной области, въ образованности, въ промышлености, торговл и наук. Мы знаемъ, что высшее ученое учрежденіе въ Россіи досел сохраняетъ свой исключительный нмецкій характеръ. Однако, и петербургская академія наукъ, отстаивая свой нмецкій statu quo, никогда не ршается публично заявить, Что она всегда, напримръ, будетъ издавать свои бюллетени и мемуары на язык нмецкомъ, и ни одинъ самый отчаянный нмецъ-академикъ не позволяетъ себ говорить и даже врить, что эта академія должна быть чмъ-то въ род внской, которая печатаетъ свои изданія на нмецкомъ язык, потому что тотъ языкъ долженъ быть языкомъ науки и образованности для славянъ западныхъ. Какъ бы ни желалъ каждый изъ нашихъ нмцевъ нетолько продлить, но и увковчить современное значеніе и вліяніе нмецкой стихіи въ Россіи, но ни одинъ изъ нихъ не можетъ быть увренъ въ успх своихъ желаній. Однимъ словомъ, нмецкая стихія въ Россіи уже утратила вру въ свое самостоятельное будущее, Германія уже не возлагаетъ на нее никакихъ надеждъ и все боле приходитъ къ тому убжденію, что нетолько на славянахъ русскихъ обрывается наконецъ тысячелтнее порабощеніе славянской стихіи нмецкою, но отъ нихъ же пойдетъ и обратное воздйствіе славянскаго міра на германскій, что съ помощью Россіи и подъ ея вліяніемъ можетъ потерять Германія плоды вковыхъ трудовъ и въ полуонмеченныхъ западныхъ земляхъ славянскихъ.

Статья вторая и послдняя.

II.

Въ 92-хъ верстахъ отъ Холмогоръ находится антоніево-сійскій монастырь, замчательный тмъ, что въ немъ нкоторое время жилъ въ заточеніи бояринъ едоръ Никитичъ Гомановъ, впослдствіи патріархъ филаретъ, отецъ перваго русскаго царя изъ дома Романовыхъ, О жизни его въ этомъ монастыр досел сохранились преданія. Но братія этого монастыря не знаютъ, что онъ еще боле примчателенъ тмъ, что въ немъ нкоторое время прожилъ великій, геніальный отецъ нашей словесности. Въ самомъ дл, покинувъ деревню, Ломоносовъ остановился въ этомъ монастыр, гд и исполнялъ псаломническую должность. Сколько здсь онъ пробылъ времени — неизвстно. Съ обозомъ рыбы, съ своими же земляками пришелъ онъ въ Москву. Немного, кажется, прожилъ онъ дней въ неизвстности куда сунуться, какъ устроиться, какъ попасть въ школы, но страшно тяжелы и томительны должны были быть эти минуты и часы для двадцатилтняго Михайлы. Много онъ тогда пережилъ. Но вра въ свое призваніе и въ промыслъ божій никогда его не покидала. Однажды, лтъ черезъ тридцать посл этого, писалъ онъ своему покровителю, И. И. Шувалову: ‘ежели, несмотря на мое усердіе, будете гнваться, я полагаюсь на помощь всевышняго, который былъ мн въ жизни защитникомъ и никогда не оставилъ, когда я пролилъ передъ нимъ слезы въ моей справедливости’. Первую ночь въ Москв Ломоносовъ проспалъ въ обшевняхъ, у рыбнаго ряду, проснулся раньше всхъ товарищей. Радость, которую онъ ощущалъ наканун при вид блокаменной, смнилась теперь глубокою скорбью, онъ созналъ свое одиночество, свое безпомощное положеніе: вдали отъ родныхъ, одинъ въ большомъ город, безъ знакомыхъ людей — что ему длать? Горько заплакалъ онъ и, обратясь къ ближней церкви, усердно молилъ Бога, чтобы его призрлъ и помиловалъ. Святыя, великія слезы и молитва! Он призвали благословеніе божье на начала русской литературы и науки.

Неизвстны подробности, врно только, что счастливый случай натолкнулъ на Ломоносова какого-то добраго земляка, жившаго въ Москв дворецкимъ и имвшаго знакомыхъ между монахами. Сначала Ломоносовъ учился цыфири на Сухаревой башн, а потомъ прибгнулъ ко лжи и обману: явился къ московскому архіерею и выдалъ ему себя за поповскаго, а но другимъ — за дворянскаго сына, желающаго учиться греко-латинскимъ наукамъ въ занконо-спасскихъ школахъ. Есть также извстіе, что впослдствіи онъ самъ признался въ своемъ обман знаменитому новгородскому архіерею, еоану Прокоповичу, который и общалъ ему свою защиту. Сомнваться въ дйствительности самозванства Ломоносова нтъ ни малйшаго основанія. Ложью, обманомъ и отреченіемъ отъ крестьянства долженъ былъ начать Ломоносовъ свою новую жизнь. Онъ былъ принятъ въ училище только благодаря этой лжи: безъ нея въ то время русскій крестьянинъ не могъ попасть въ московскую академію, ибо 1728 г. отъ 7-го іюня послдовалъ указъ святйшаго синода, гласившій, чтобы ‘помщиковыхъ людей и крестьянскихъ дтей, также непонятныхъ и злонравныхъ отъ помянутой школы отршить, и впредь таковыхъ не принимать’. Такъ, по мнніямъ нашей высшей іерархіи, крестьянскія дти должны стоять наравн съ непонятными и злонравными дтьми изъ всхъ другихъ высшихъ, неподлыхъ сословій. Злая, безпощадная иронія исторіи! Черезъ два года посл этого ужаснаго указа, напоминающаго разв польскій законъ, состоявшійся при корол Александр въ 1506 году, онъ былъ по счастью нарушенъ, невольно — со стороны московскаго архіерея и его монаховъ и вольно — со стороны народа, который, впрочемъ, для его нарушенія ничего уже не могъ подлать, какъ только прибгнуть ко лжи и обману. Итакъ, вступая въ первое тогдашнее русское училище, Ломоносовъ отрекся отъ крестьянства и въ него уже никогда не возвращался. Я отмчаю только фактъ и, кажется, знаменательный въ исторіи русскаго просвщенія. Крестьянство, выславъ отъ себя Ломоносова, ссудило высшія сословія одною изъ своихъ силъ и сомкнуло свои ряды. Ломоносовъ положилъ твердое начало русской литератур и наук, сталъ начальникомъ новаго періода русской образованности, въ конц котораго общество, по крайности въ передовыхъ своихъ дятеляхъ, пришло къ сознанію необходимости тснаго сближенія съ крестьянствомъ, съ народомъ, который, ограничившись однимъ Ломоносовымъ, правда остался въ совершенномъ отчужденіи отъ литературы и науки, но зато избавилъ себя, дтей своихъ отъ позорнаго отступничества. Стараясь объ открытіи петербургскаго университета, Ломоносовъ писалъ однажды И. И. Шувалову: ‘Видя изъ вашего письма, что вы уже моего обидчика защищаете, едва принимаю смлость послать къ вамъ сіи строки: иначе бы не послалъ, если меня общая польза отечества къ тому не побуждала. Мое единственное желаніе состоитъ въ томъ, что привести въ вожделнное теченіе гимназію и университетъ, откуда могутъ произойти многочисленные Ломоносовы’ {‘Ворон. Бесда’, 1861 г., стр. 235. Это письмо — отъ 17 апрля 1760 г.}. Ломоносовъ былъ правъ: они бы дйствительно произошли, еслибы удались его планы. Народъ могъ бы выслать многихъ Ломоносовыхъ, еслибы измнился тотъ складъ нашей гражданственности, который заставлялъ двадцатилтняго помора Ломоносова изъ любви къ наук и просвщенію прибгать ко лжи и обману. Раздвоеніе неизбжно для тхъ, кто прибгаетъ къ такимъ тяжелымъ жертвамъ.

Ломоносовъ не утратилъ черезъ это своей крестьянской натуры. Никогда не презиралъ онъ своего званія, народа, изъ котораго вышелъ и котораго всегда врно представлялъ какъ своимъ характеромъ, такъ и складомъ своего ума, словомъ., всею своею непосредственною дятельностью. къ несчастью, нельзя того же самаго сказать про всю его дятельность сознательную. Собственно крестьянина-Ломоносова мы знаемъ только до двадцати лтъ, до прихода его въ Москву. Затмъ мы видимъ его семинаристомъ, нмецкимъ студентомъ и, наконецъ., россійскимъ академикомъ, придворнымъ, піитомъ, ораторомъ и ученымъ, бритымъ, въ напудренномъ, парик, въ. манжетахъ, камзол, башмакахъ съ штиблетами. Въ латинско-нмецкомъ тон воспваетъ онъ. императрицъ: Анну, Елисавету, Екатерину II, даже Петра III — прославляетъ и его величіе и премудрость, Петра I просто-напросто величаетъ русскимъ богомъ, его преемницъ — богинями. Для русскаго народа, среди котораго онъ выросъ до двадцати лтъ, его оды такъ же странны и чужды, какъ, и его нарядъ. Но крестьянская натура Ломоносова всегда видна: и изъ-подъ, длиннаго кафтана семинариста, и нмецкаго мундира, и французскаго камзола. Такъ и тяжелыя, условны’ правила ложнаго классицизма не могли совершенно сковать живыхъ, поэтическихъ движеній богатой, сильной души. Среди риторическихъ, напыщенныхъ строфъ, у Ломоносова нердки, однакоже, и подобные стихи:

Возмогъ ли ты хотя однажды

Велть ране утру быть,

И нивы въ день томящей жажды

Дождемъ прохладнымъ напоить?

Твоей ли хитростью взлетаетъ

Орелъ, на высоту паря,

По втру крила простираетъ

И смотритъ въ рки и моря?

и множество другихъ, имъ подобныхъ.

Ломоносовъ — статскій совтникъ чрезвычайно любитъ свое званіе, гордится своимъ рангомъ и всми вншними знаками отличій, страшно дорожитъ всмъ декорумомъ россійской имперіи, за священный долгъ себ вмняетъ воспвать подвиги россійскаго оружія, сочинять надписи въ стихахъ для придворныхъ иллюминацій и маскарадовъ, торжественныя оды на всевозможные царскіе дни и праздники, хлопотать о сооруженіи памятника императриц Екатерин II черезъ два года по вступленіи ея на престолъ, въ торжественныхъ рчахъ проставлять мудрость законодательства и администраціи въ россійской имперіи, даже хвалить академію наукъ за ея ревностное попеченіе о россійскомъ просвщеніи. Таковъ Ломоносовъ въ парадномъ мундир. Уже далеко не тотъ онъ, такъ сказать, въ своемъ виц-мундир, въ засданіяхъ конференцій и канцеляріи академіи наукъ — и уже совершенно иной у себя дома, въ своемъ китайскомъ халат, безъ парика — тогда ли, какъ онъ ходить у себя по саду и подчищаетъ и подрзываетъ свои деревья, самъ лечитъ свою больную дочку или сидитъ за книгами и бумагами, забывая съ ними объ обд и только время отъ времени посылая свою бойкую племянницу на погребъ за мартовскимъ пивомъ, которое, но ея словамъ, онъ всегда жаловалъ прямо со льду, или тогда, какъ бывало остановится въ Морской, передъ его домомъ, парадная карета въ шестерку, съ гайдуками, и выйдетъ изъ нея И. И. Шуваловъ и, ласково поздоровавшись съ его женою, дочкою и племянницею, прямо безъ докладу войдетъ въ рабочій кабинетъ Михайлы Васильевича — а онъ въ это время занятъ своими ретортами или какими нибудь физическими опытами. Въ запискахъ ли и письмахъ къ своему меценату, въ бесдахъ своихъ съ нимъ или своими пріятелями, Рихманомъ и Брауномъ, Поповымъ, Красильниковымъ, съ своими любимыми учениками, даже съ безпутнымъ, но даровитымъ академическимъ канцеляристомъ Барковымъ — словомъ, совершенно запросто, неофиціально — Ломоносовъ является чисто русскимъ человкомъ, до такой степени народнымъ, что едвали кто изъ всхъ нашихъ позднйшихъ дятелей сколько нибудь приблизился къ нему въ этомъ отношеніи. Еслибы Ломоносовъ имлъ своего Босвеля, то, конечно, такая книга была бы для насъ драгоцнне множества его стиховъ, которые такъ высоко цнили современники, неумвшіе уважать человка, ихъ написавшаго. Но вотъ раскрывается передъ нами картина, можно сказать единственная въ исторіи русскаго общества: первый русскій писатель и ученый, на котораго любимцы обихъ императрицъ, первыя силы въ государств, И. И. Шуваловъ и Григорій Орловъ смотрятъ съ какимъ-то благоговніемъ, этотъ самый статскій совтникъ, піитъ и ораторъ угощаетъ у себя въ дом своихъ земляковъ, поморовъ, которые, ежегодно по два раза прізжая въ Петербургъ по своимъ торговымъ дламъ, всегда завернутъ къ своему чиновному и ученому земляку, привозятъ ему деревенскіе гостинцы, морошки, рыбы и, по его порученіямъ, разные камни, воду Свернаго Океана и т. д. Дружеская, веселая, шумная пирушка продолжается иногда всю ночь:

И чиста совсть рветъ притворствъ гнилу завсу (*).

(*) Письмо о польз стекла.

Словомъ, Ломоносовъ — дома, въ своихъ запискахъ не для печати уже не тотъ, что въ своей парадной, офиціальной жизни. Тутъ онъ уже не стсняется, вчно ворчитъ и негодуетъ на то самое почти, что онъ воспваетъ въ мундир, ибо онъ воспваетъ собственно не то, что есть, а то, что и какъ должно бы быть. Тутъ-то спадаетъ притворствъ гнилая завса: онъ ропщетъ и жалуется на непроизводительныя траты огромныхъ суммъ, на безполезныя войны, на всюду господствующіе воровство и грабежъ, на жалкое состояніе народной производительности, на невжество духовенства, на отвратительное состояніе академіи и подъ конецъ своей жизни все боле свыкается съ мыслью, что ‘нтъ благословенія божія на то, чтобы науки распространились въ Россіи’. Онъ умираетъ съ полною увренностью, что вс его планы будутъ надолго забыты, и только еще утшается мыслью, что дти отечества объ немъ вспомянутъ, съ благодарностью почтятъ его ‘терпніе и благородную упрямку и смлость къ преодолнію всхъ препятствій къ распространенію наукъ въ отечеств’. За нихъ, говаривалъ онъ: ‘и противъ отца своего роднаго возстать за грхъ не ставлю’.

Я хотлъ слегка указать на ту двойственность, съ которою намъ представляется теперь вся дятельность Ломоносова. Она естественно вытекала изъ того раздвоенія, въ которое неизбжно впадалъ каждый русскій человкъ, соприкасаясь съ тогдашнею образованностью.

Наша русская община преимущественно чисто сохранилась на свер. Достойные глубокаго уваженія, ученые, даровитые нмцы, Блазіусъ и академикъ K. М. Беръ, откровенно выразили свое глубокое уваженіе къ близко ими видннымъ вологодскимъ и архангельскимъ крестьянамъ, одинаково удивляются ихъ довольству и зажиточному быту, смлости и независимости ихъ характера, честности и строгости ихъ нравовъ. Оба эти ученые писателя единогласно почти признаются, что наши вологодцы и поморы имютъ себ равныхъ на материк Европы только разв въ гордыхъ, независимыхъ сынахъ Швейцаріи. Родина Ломоносова, двинская земля, въ конц XVII и въ начал XVIII вковъ чище многихъ другихъ областей Россіи, куда уже почти всюду проникъ владльческій элементъ, представляла собою микрокозмъ славянскаго міра, съ исключительно ему свойственною общественною организаціею. То былъ союзъ свободныхъ общинъ, члены котораго вс равны между собою, вс имютъ право на пользованіе землею, не знаютъ никакихъ преимуществъ и привилегій, никакихъ искуственныхъ перегородокъ, классовъ и сословій, вс носятъ одно, единственное высокопочетное названіе крестьянъ, то-есть христіанъ, православныхъ, крещеныхъ. Есть между ними и земледльцы, и промышленники, и торговцы. Съ своими сходками, обычаями, нравами, съ своими оригинальными возрніями он представляли тогда свой особый міръ въ государств, все боле и боле устраивавшемся на иностранную ногу, съ его офиціальною безгласностью, съ вчнымъ вмшательствомъ его въ общественную жизнь, въ дла гражданъ для цлей цивилизаціи. Но счастью, оно оставляло въ поко народъ и его бытъ, глядя на крестьянъ, какъ на непросвщенныхъ невждъ, неспособныхъ цивилизоваться, и, сильно тревожа и даже терзая его тло, оно не смло посягать на его душу, на его внутренній бытъ, семейную жизнь, и самъ Петръ I долженъ былъ отступиться отъ крестьянства. Любопытны отношенія этихъ общинъ къ государству и къ намъ, образованнымъ людямъ Академикъ Беръ не можетъ достаточно выразить своего уваженія къ необыкновенной честности поморовъ во взаимныхъ ихъ отношеніяхъ между собою и въ тоже время не скрываетъ своего удивленія, что эти же самые честные, благородные люди въ сношеніяхъ своихъ съ начальствомъ и властями не считаютъ за особый стыдъ прибгать ко лжи и обманамъ.

Имемъ ли мы право строго осуждать нашихъ честныхъ, благородныхъ поморовъ за ихъ обманы и подозрительную недоврчивость къ намъ, образованнымъ людямъ? Вспомнимъ, что при этомъ они большею частью руководятся не гордымъ сознаніемъ своего превосходства передъ нами, а инстинктомъ простой, здоровой жизни, чуящей ложь и пустоту нашей, несмотря на ея вншній блескъ. Замченную нами двойственность въ Ломоносов никакъ нельзя объяснять какимъ нибудь сознательнымъ разсчетомъ, предварительными соображеніями. Какъ одинокая личность, хотя и геніальная, онъ обладалъ, сравнительно съ народомъ, слишкомъ ничтожнымъ запасомъ силъ, чтобы могъ больше его представить отпора иной, чуждой жизни. Притомъ же онъ узналъ европейскую цивилизацію въ самыхъ чистыхъ, высокихъ ея проявленіяхъ, съ ея истинной, общечеловческой стороны, между тмъ какъ нашъ народъ узнавалъ ее черезъ насъ, но большей части нелпо подражавшихъ Европ. Тмъ немене и Ломоносовъ, вмст съ ея правдою, съ ея наукою, принялъ и всю ложь и ветошь западной образованности, порожденныя въ ней въ теченіе вковъ нестолько вслдствіе какихъ нибудь неблагопріятныхъ вншнихъ обстоятельствъ, сколько вслдствіе тснаго, ограниченнаго пониманія христіанскихъ началъ какъ въ католичеств, такъ и въ протестанств.

Эта ложь и гниль европейской образованности была отчасти откинута самою Европою въ конц XVIII вка рядомъ тхъ великихъ событій, до которыхъ не суждено было дожить Ломоносову и противъ которыхъ съ ожесточеніемъ возсталъ нашъ цивилизующій элементъ въ Россіи, употребляя наши народныя силы и богатства на защиту отживавшихъ свой вкъ римско-нмецкихъ порядковъ, враждебныхъ и глубоко-противныхъ православной Россіи. Двойственность Ломоносова отнюдь не проистекала изъ двуличности и подлости характера, а была необходимымъ послдствіемъ того положенія, въ которое въ XVIII вк всталъ русскій народъ въ отношеніи къ западу. Какъ общественный организмъ, онъ былъ выше народовъ романскихъ, германскихъ и старой Византіи, подобно тому, какъ древній германскій міръ, представляемый полудикарями Цезаря и Тацита, былъ выше образованнаго, блестящаго Рима временъ имперіи. Но въ XVIII вк западъ вступалъ въ новый, высшій періодъ своего развитія. Онъ былъ украшенъ дивами искуства, чудесами науки и промышлености, а носитель высшихъ, но неразвитыхъ началъ — славяно-русскій міръ былъ представляемъ крестьянскими общинами, но большей части переходившими, если не перешедшими, въ рабство, курными избами, безграмотными мужиками. Просвтительное начало западнаго міра въ то время далеко не исчерпало своего содержанія и слдовательно еще не успло обличить своей односторонности и несостоятельности, какъ начала центральнаго. Для русскихъ того времени соблазнъ былъ такъ легокъ, для Ломоносова еще, быть можетъ, легче, чмъ для иныхъ, потому что эти высокія начала простой, неразвитой русской жизни заключались, хотя и далеко невполн, въ ндрахъ его собственнаго духа, такъ сказать, вдохновляли его и внушали ему вс его непосредственныя движенія. Полное сознаніе, строгое логическое опредленіе этихъ началъ было для Ломоносова чистою невозможностью, ибо совершенная полнота самосознанія человку недоступна, а полное научное ихъ уясненіе могло быть только получено посредствомъ сличенія ихъ съ западными, несогласіе которыхъ съ нашими не выступало тогда съ такою рзкою опредленностью, какъ въ настоящее время. Наконецъ, но самой природ своей Ломоносовъ не былъ склоненъ къ критической философіи, сосредоточивающей все свое вниманіе на духъ человка. Его взглядъ былъ всегда обращенъ на явленія вншней природы, его стройный, зиждительный умъ былъ постоянно занятъ открытіемъ общихъ законовъ, придумываніемъ новыхъ средствъ въ облегченіе новыхъ открытій, его живая, открытая душа стремилась передавать знанія, распространять ихъ людямъ.

Въ тогдашней московской славяно-греко-латинской академіи греческое направленіе Лихудовъ уже было вытснено латинскимъ подъ вліяніемъ новыхъ учителей, малороссіянъ и блоруссовъ — все почти воспитанниковъ кіевской академіи, гд царила схоластика съ средневковымъ Аристотелемъ. Западная Русь принимала науку изъ Полыни, которая въ конц XVI вка, подъ вліяніемъ іезуитовъ, все больше и больше проникалась тмъ грамотнымъ невжествомъ, которое несравненно гибельне простой безграмотности. Въ двадцатыхъ годахъ XVIII вка, въ первыя русскія училища, въ московскую и кіевскую академіи, нетолько еще не проникли Спиноза или Лейбницъ, но даже и Декартъ, котораго хотя нкоторые монахи и читали (напримръ, еофилактъ Лопатинскій), но совсмъ не понимали. Съ Декартомъ впервые ознакомился Ломоносовъ только у Вольфа. Пребываніе его въ академіи было прежде всего полезно для него тмъ, что онъ хорошо выучился въ ней по-латыни, близко ознакомился съ римскою литературою, хорошо освоился съ священнымъ писаніемъ, съ твореніями св. отцовъ и имлъ случай прочесть старинные сборники, хронографы, лтописи. Въ ней онъ также учился по-гречески, но степень его познаній въ язык греческомъ неизвстна, ибо въ православной Россіи петербургскаго періода этотъ предметъ вообще былъ въ совершенномъ пренебреженіи: въ обихъ академіяхъ царила польская, іезуитская латынь, съ іезуитскою же системою воспитанія. За особенное счастіе должно почитать, что судьба не дозволила Ломоносову пробыть въ этихъ школахъ боле пяти лтъ. Ихъ мудрость доставалась дорого, годы ученія распредлялись въ нихъ такимъ образомъ: курсъ богословія продолжался четыре года, философіи — два года, риторики — два года и синтаксиса — годъ. Время перевода изъ курса въ курсъ зависло отъ успха учениковъ, и немногіе могли оканчивать курсъ по прошествіи 12-ти или 13-ти лтъ. Исторія академіи считаетъ въ своихъ лтописяхъ такія безобразныя явленія, какъ напримръ, воспитанниковъ: Чепелева, который съ 1736 по 1750 г. дошелъ только до философскаго курса, или Ушакова, который обучался наукамъ двадцать лтъ. Извстное сочиненіе г. Смирнова, изъ котораго мы заимствовали эти свднія, знакомитъ насъ съ нкоторыми курсами, читанными въ академіи. Невольно овладваетъ вами ужасъ при мысли, сколько тутъ было задено молодыхъ дарованій, сколько забито способностей, сколько потрачено даромъ здоровыхъ, свжихъ силъ. Изъ учителей Ломоносова извстны два монаха: Порфирій Прайскій, съ 1737 г. преподававшій философію, а до того времени — синтаксисъ и риторику, и едоръ или еофилактъ Квтницкій, читавшій латинскую и россійскую поэзію. До насъ дошла піитика послдняго. Она составлена по образцу латинско-польскихъ піитикъ, содержитъ въ себ много изреченій изъ Горація ‘De arte poetica’ и примровъ на тропы и фигуры, на различные роди поэзіи Горація, Виргинія, Персія, поляка Сарбвскаго, Стефана Яворскаго. Встрчается также одно указаніе на Торквато Тассо, хорошо извстнаго полякамъ. Между примрами попадается довольно и русскихъ. стиховъ, кажется, собственнаго сочиненія Квтницкаго {За сообщеніе этой піитики приношу искреннюю мою благодарность H. С. Тихонравову. Полное ея заглавіе таково: ‘Clavis Poetica Russiacae juventuti januam vivos ad Parnassi-fontes duplici methodo una ligatae, altera solutae orationis ariens Augustissiraa imperate Анна non ferreo Yulcani malleo, sedurebella Theodor: Kwietniscii, incude Mosquevii in Academia excusa. Annus in axe notam Christi volvebat amandi 1732. Clara Novembris erat septima lux declma’.}. Вотъ, для образца, переводъ изъ Тассо:

Абіе архистратигъ Михаилъ во скор,

Невидимъ иже бяше, зрится съ мечемъ гор,

Нечалніннему отъ всхъ Готфреду ужасны,

Предста облакомъ свтлимъ, аки день прекрасны.

Се благополучія приближися время,

Спасающіе сна отъ печална бремя.

Возри, рече, на небо, Готфреде, откуду

Узришь помощь велію грядущую ты сюду.

Безсмертныхъ полки воевъ тамъ числомъ мнози

Пріуготовлеваютъ въ походъ свои нози.

Азъ бренную отъ очесъ твоихъ сложу ризу,

Просвтятся воскор сущу ты низу,

Естество ангелское узришь тако

Иметъ собою въ самой вещи яко.

И воистину облакъ зрпія твой честно

Свтлость ангелскихъ зраковъ обыметъ нелестно.

Или вотъ другой примръ, переводъ съ латинскаго:

Не полагай надежды ни въ чести, ни въ злат —

Нын златомъ сіяешь, утро лежишь въ блат.

Не надйся на блато, утро прахъ бываешь.

Не надйся на злато, славенъ суи,е нын,

Прахъ, пепелъ, земля будешь въ утренной годин, и т. д.

Въ конц піитики есть небольшая глаза: ‘De posi slavonica’ {Posis slavonica eadem est ars quamcunque materiam cum vero simile fictione ad delectationem et utilitatem audientium metrice tractandi ptout et latina. Ex quo ipse satis capis, quod epigrammatae, elegiae, odae, scenae, eclogae, satyrae etc. non minus venuste, quam egregie etiam carmine slavonico scribi possunt.}, въ которой между прочимъ объясняется, что отличіе славянской поэзіи отъ латинской состоитъ въ язык: одна — на латинскомъ, а другая — на славянскомъ, а потомъ — въ размр: сила одной — въ стопахъ, а другой — въ слогахъ, то-есть: для поэзіи славянской опредляется размръ силлабическій. До насъ дошли отъ того времени вирши Ломоносова, сложенные имъ по поводу какого-то проступка его, заслужившаго ему наказаніе.

Услышали мухи,

Медовые духи,

Прилетвши, сли,

Въ радости запли.

Едва стали ясти,

Попали въ напасти.

Увязли бо ноги,

Ахъ! плачутъ убоги,

Меду полизали,

А сами пропали.

Іеромонахъ остался доволенъ этими стихами и надписалъ pulchre. Въ академической библіотек нашелъ Ломоносовъ какія-то физико-математическія книги — вроятно, весьма старинныя — которыя его очень заняли. Рано пробужденный въ немъ интересъ къ естествознанію заставилъ его, по совту московскихъ учителей, отправиться въ Кіевъ и поступить въ тамошнюю академію, но ея схоластика ему сильно не понравилась, и онъ въ томъ же, кажется 1735, году возвратился въ Москву. въ этомъ отношеніи благотворное вліяніе имло на него чтеніе поэта Лукреція, Плинія младшаго, Григорія Богослова и въ особенности Василія Великаго, котораго живому, цльному чувству природы такъ сочувствовалъ А. Гумбольдтъ. Съ этой стороны Ломоносовъ превосходилъ многихъ современныхъ ему европейскихъ естествоиспытателей. Этимъ своимъ преимуществомъ онъ главнйше обязанъ, посл своей родины, твореніямъ Василія Великаго, мало извстнымъ на запад, даже и между богословами. Тамъ — въ его плаваніяхъ но Блому Морю и Сверному Океану — сложился въ Ломоносов этотъ живой, врожденный поморамъ поэтическій взглядъ на природу, а изученіе Василія Великаго расширило и изощрило этотъ взглядъ.

Въ бытность свою въ Москв, Ломоносовъ не прерывалъ связей съ своими земляками. Одинъ куроостровецъ, Пятухинъ, ежегодно здилъ въ Москву и постоянно видался съ Ломоносовымъ, помогалъ ему деньгами, всего задавалъ ему до семи рублей, которые получилъ обратно уже въ Петербург. Эти пять лтъ проведены были Ломоносовымъ-семинаристомъ въ непрерывныхъ лишеніяхъ, трудахъ и борьб съ самимъ собою, съ собственными страстями и влеченіями его пылкой, страстной натуры. Только благодаря горячей любви къ наук и вр въ свое призваніе, 20—25-ти лтній Ломоносовъ могъ себя облекать въ броню суроваго стоицизма, а иначе бы онъ не устоялъ противъ разнообразныхъ, представлявшихся ему искушеній. Въ замчательной своей трагедіи: ‘Тамира и Селимъ’, Ломоносовъ, кажется, сохранилъ намъ идеальное изображеніе своей жизни въ Москв:

Теб вс склонности и жизнь моя извстна,

Какъ былъ я въ Индіи, съ Нарсимомъ и съ тобой,

Бывала ль красота очамъ моимъ прелестна?

Бывалъ ли нарушенъ любовью мои покой?

Всегда исполненъ тмъ, что мудрые брамины

Съ младенчества въ моей оставили крови —

Напасти презирать, безъ страху ждать кончины,

Имть недвижимъ духъ и бгать отъ любви,

Я больше какъ рабовъ имлъ себя во власти,

Мой нравъ былъ завсегда уму порабощенъ,

Преодолнныя имлъ подъ игомъ страсти,

И мраку ихъ не зналъ, наукой просвщенъ,

Другихъ волненія смотрлъ всегда со брегу.

Разъ какъ-то, лтъ чрезъ двадцать посл, въ Москв, И. И. Шуваловъ выразилъ ему свое опасеніе, чтобы съ обезпеченнымъ состояніемъ онъ не охладлъ къ наукамъ. Въ отвтномъ на это письм, Ломоносовъ такъ вспоминаетъ свою жизнь въ московской академіи: ‘Не примините, ваше превосходительство, мн въ самохвальство, что я въ свое защищеніе представить смлость принимаю. Обучаясь въ спасскихъ школахъ, имлъ я со всхъ сторонъ отвращающія отъ наукъ пресильныя стремленія, которыя въ тогдашнія лта почти непреодолнную силу имли. Съ одной стороны: отецъ, никогда дтей, кром меня, не имя, говорилъ, что я, будучи одинъ, его оставилъ, оставилъ все довольство (по тамошнему состоянію), которое онъ для меня кровавымъ потомъ нажилъ и которое посл его смерти чужіе расхитятъ. Съ лругой стороны — несказанная бдность: имя одинъ алтынъ въ день жалованья, нельзя было имть на пропитаніе въ день больше, какъ за денежку хлба и на денежку кваса, прочее — на бумагу, на обувь и другія нужды. Такимъ образомъ жилъ я пять лтъ и наукъ не оставилъ. Съ одной стороны пишутъ, что, зная моего отца достатки, хорошіе тамошніе люди дочерей своихъ за меня выдадутъ, которыхъ и въ мою бытность тамъ предтагали, съ другой стороны — школьники, малые ребята кричатъ и перстами указываютъ: смотри-де, какой болванъ, лтъ въ двадцать, пришелъ латин учиться.’ {Замчательны въ исторіи русскаго просвщенія такіе подвиги и страданія нашихъ юношей и молодыхъ людей. Лтъ за десять до Ломоносова то же самое испытывалъ нашъ извстный, любознательный паломникъ В. Г. Барскій, который, въ 1724 году проживая въ Венеціи, чтобы не быть празднымъ, сталъ ходить въ школу учиться греческому языку. Надъ нимъ смялись школьники, называли его Соломономъ: ‘множицею бо книжицы моя и писаніе школьное вметаху въ огонь, и прочая негодная творяху, азъ же иногда сваряхся, иногда же на Господа возвергая печаль мою, молящи, да той мя препитаетъ и по печали дастъ радость’. Лтъ черезъ десять посл Ломоносова, въ новгородской семинаріи терплъ такую же нужду и обиды отъ своихъ товарищей бдный мальчикъ, Тимоей Соколовъ, впослдствіи святитель Тихонъ. ‘Бывало — вспоминалъ онъ впослдствіи — когда получу казенный хлбъ, то половину оставлю себ, а половшіу продамъ и куплю себ свчку, сяду съ нею за печку и читаю-себ книгу. Богатыхъ отцовъ дти, товарищи мои, играютъ или найдутъ стопки лаптей моихъ, начнутъ ими махать и смяться надо мною, говоря ‘величаемъ-тя’. Этотъ святитель занимаетъ почетное мсто въ исторіи русскаго просвщенія, нетолько какъ лицо высоко-нравственное, но и какъ писатель чрезвычайно замчательный и досел любимый грамотнымъ нашимъ народомъ. Многія его проповди, обличающія современные общественные пороки, гораздо выше многихъ лучшихъ нашихъ сатирическихъ произведеній XVIII вка, авторы которыхъ часто просто переводили съ французскаго и вообще мало знали русскую жизнь и народный бытъ, всмъ не то — въ проповдяхъ св. Тихона. Нашей литературной критик и исторія петербургскаго періода предстоитъ еще полная переработка. Такъ, напримръ, раскольничья литература часто представляетъ гораздо боле силы и жизни, чмъ наша шляхетская. Сравните, напримръ, часто крайне подлую и низкую шутку нашу духовные стихи безпоповщинцевъ и духоборцевъ.}

Такъ еще въ Ломоносов-семинарист образовался строгій, суровый взглядъ на жизнь, какъ на рядъ личныхъ подвиговъ и самопожертвованій. Впрочемъ, онъ умрялся въ немъ его живымъ, пылкимъ нравомъ, его доброю и страстною натурою. Вообще, въ Ломоносов въ высшей степени замчательно удивительное сочетаніе этого суроваго и вмст свтлаго взгляда на жизнь, любви къ веселью и радостямъ, къ пиру жизни, съ постоянною готовностью къ тяжкимъ лишеніямъ, подвигамъ и борьб. Это сочетаніе двухъ противоположныхъ особенностей составляетъ отличительнйшую черту характера Ломоносова, которая превосходно выразилась въ одномъ изъ искреннйшихъ и лучшихъ его стихотвореній: ‘Разговоръ Ломоносова съ Анакреономъ’.

Такъ однажды говоритъ онъ ему:

Анакреонъ! ты врно —

Великій философъ,

Ты дломъ равномрно

Своихъ держался словъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Хоть въ вчность ты глубоку

Не чаялъ больше быть,

Но славой посл року

Ты могъ до насъ дожить.

Возьмите прочь Сенеку,

Онъ правила сложилъ

Не въ силу человку,

И кто по онымъ жилъ?

Въ другой разъ, въ отвтъ Анакреону, который призываетъ къ утхамъ и забавамъ, проповдуя:

Что долженъ старичокъ

Тмъ больше веселиться,

Чмъ ближе видитъ рокъ —

Ломоносовъ говоритъ ему въ отвтъ:

Отъ зеркала сюда взгляни, Анакреонъ!

И слушай, что ворчитъ, нахмурившись, Катонъ.

Какую вижу я сдую обезьяну?

Не злость ли адская, такой оставя шумъ,

Отъ ревности на смхъ склонить мой хочетъ умъ?

Однако, я за Римъ, за вольность твердо стану,

Мечтаніями я такими не смущусь

И симъ отъ кесаря кинжаломъ свобожусь.

Анакреонъ! ты былъ роскошенъ, веселъ, сладокъ,

Катонъ старался ввесть въ республику порядокъ.

Ты вкъ въ забавахъ жилъ и взялъ свое съ собой,

Его угрюмствомъ въ Римъ не возвращенъ покои,

Ты жизнь употреблялъ, какъ временну утху,

Онъ жизнь пренебрегалъ къ республики успху.

Зерномъ твой отнялъ духъ пріятный виноградъ,

Ножемъ онъ самъ себ былъ смертный супостатъ.

Беззлобна роскошь въ томъ была теб причина,

Упрямка славная была ему судьбина.

Несходства чудны вдругъ и сходства понялъ я.

Умне кто изъ васъ, другой будь въ томъ судья.

Беззлобная роскошь и славная упрямка были существенными, основными движителями въ жизни Ломоносова.

О пребываніи его въ Кіев не дошло до насъ никакихъ извстій. Врно только, что въ тамошней академіи онъ не нашелъ, чего искалъ, но зато, въ бытность свою въ Кіев, онъ имлъ случай основательно выучиться польскому языку, съ которымъ, вроятно, впервые ознакомился еще въ Москв. Вообще, это путешествіе было въ высшей степени полезно для Ломоносова въ отношеніи филологическомъ и историческомъ, давши ему возможность произвести много живыхъ наблюденіи надъ русскою народностью и стариною, надъ малороссійскимъ нарчіемъ и говорами великороссіяиъ. Въ Кіев постоянно проживали въ то время, какъ торговцы или какъ воспитанники академіи, наши южные соплеменники и единоврцы, болгары, сербы. Черезъ разсказы ихъ онъ могъ нсколько ознакомиться съ южными славянами. Впослдствіи онъ принималъ въ ихъ судьб живое участіе. Кажется, ему даже мелькала мысль объ общемъ язык для всхъ славянъ, по крайности православныхъ. Такъ, въ стать ‘О польз книгъ церковныхъ’ онъ говоритъ между прочимъ: ‘Народъ-россійскій, но великому пространству обитающій, не взирая на дальнее разстояніе, говоритъ повсюду вразумительнымъ другъ другу языкомъ, въ городахъ и въ селахъ. Напротивъ того, въ нкоторыхъ другихъ государствахъ, напримръ, въ Германіи, баварскій крестьянинъ мало разуметъ мекленбургскаго, или бранденбургскій — швабскаго, хотя вс того жъ нмецкаго народа. Подтверждается вышеупомянутое наше преимущество живущими за Дунаемъ народами славянскаго поколнія, которые греческаго исповданія держатся. Ибо, хотя раздлены отъ насъ иноплеменными языками, однако, для употребленія славянскихъ книгъ церковныхъ, говорятъ языкомъ довольно вразумительнымъ, который весьма много съ нашимъ нарчіемъ сходне, нежели польскій, не взирая на безразрывную нашу съ Польшею пограничность.’ Впрочемъ, мысль объ общемъ литературномъ язык, если не для всхъ, то для разныхъ славянскихъ народовъ, не разъ возникала въ различныхъ земляхъ славянскихъ. Въ XV, XVI вк чешскій языкъ былъ распространенъ нетолько въ Польш, но и въ Литв, а писатель польскій, Лука Гурницкій, горько жаловался на редпочтеніе, которое отдаютъ поляки языку чешскому передъ своимъ отеческимъ. Въ XVI и XVII вк съ необыкновенною силою распространяется польскій языкъ въ Малой и Блой Руси и въ Литв. Но съ упадкомъ западныхъ славянскихъ государствъ и съ усиленіемъ политическаго могущества Россіи, еще въ XVII вк возникаетъ мысль, что русскій языкъ станетъ со временемъ обще-славянскимъ литературнымъ языкомъ. Въ сверной Руси первый сталъ проповдывать эту мысль южный славянинъ, сербъ, католикъ Крижаничь, а въ южной Руси проводили эту мысль сами малороссіяне {См. ‘Иже во святыхъ отца нашего Іоанна Златоустаго бесды на дянія святыхъ апостолъ 1624’. Читаемъ слдующее обращеніе ко всмъ славянамъ: ‘Къ намъ убо приходитъ божественный Хрисостомъ… пріемлете е, о іафетово племя, россове и славяне и македонове, стяжите и болгарове, сербове и боспяне, облобызайте истрове, іллирикове и далматове, обрящете и молдаване, мултяне и унгровлахове, воспріимите и чехове, моравляпе, гарватове и вся широковластнаа сарматіа’ и т. д. Замчательно, что сербскій писатель начала XV вка, Константинъ Костенчскій, говорилъ, что тонкость эллинская или сирійская, или еврейская не могла быть выражена дебелымъ языкомъ болгарскимъ, или высокимъ сербскимъ, но только русскимъ тончайшимъ языкомъ.}. Какъ бы то ни было, только, если старая мысль, давнее чаяніе многихъ славянъ объ общемъ славянскомъ литературномъ язык когда либо осуществится, то конечно, имъ будетъ только языкъ той литературы, которая справедливо считаетъ своимъ отцомъ Ломоносова. Онъ вмнялъ въ обязанность Россіи освободить южныхъ славянъ и вообще народы православные отъ ига турецкаго:

Тамъ вдругъ облекъ драконъ ужасный

Мста святы, мста прекрасны,

И къ облакамъ стоглавъ вознесъ!

Весь свтъ чудовища страшится.

Единъ лишь смло устремиться

Россійскій можетъ Геркулесъ.

Единъ сто острыхъ жалъ притупитъ,

Единъ на сто головъ наступитъ,

Возставитъ вольность многихъ странъ!

Кром знакомства съ сербами и болгарами, поздка Ломоносова въ Кіевъ и обратно была въ высшей степени полезна для его гражданскаго воспитанія. Въ то время въ Россіи была биронщина.

Въ 1858 г. издано было въ свтъ сочиненіе князя Щербатова: ‘О поврежденіи нравовъ въ Россіи’, въ которомъ онъ между прочимъ говоритъ, что при Анн Іоанновн ‘хотя трепеталъ весь дворъ, хотя не было ни единаго вельможи, который бы отъ злобы Бирона не ждалъ себ несчастія, но народъ былъ порядочно управляемъ, не былъ отягощенъ налогами, законы издавались ясны, а исполнялись въ точности, страшилися вельможи но дать какую либо причину къ несчастью своему, а не бывъ ими защищаемы, страшились и судьи что неправое сдлать, мздоимству коснуться’ и т. д. На основаніи этихъ словъ князя Щербатова появились уже у насъ въ печати мннія о Бирон, какъ о какомъ-то диктатор-демократ и народномъ трибун, давящемъ вельможъ, благотворящемъ народу. Щербатовъ считалъ себя, почему-то, обиженнымъ и обойденнымъ и потому негодовалъ на современность. Главные дятели перваго періода царствованія Екатерины II были преимущественно люди елисаветинскіе. Щербатовъ ихъ недолюбливалъ: его родственники при двор Елисаветы не играли никакой роли, между тмъ какъ одна изъ его бабушекъ, княгиня Аграфена Александровна, была одною изъ любимыхъ горничныхъ Анны Іоанновны, слдовательно — довольно важнымъ лицомъ. Человкъ очень трудолюбивый, но ограниченнаго ума и посредственныхъ дарованій, князь Щербатовъ былъ насквозь пропитанъ узкими сословными предразсудками. Такъ напримръ, онъ негодуетъ на Анну Іоанновну не за дикую ея страсть къ шутамъ и дуракамъ вообще, а за то собственно, что она пожаловала въ нихъ князя Волконскаго и князя Голицына (прибавимъ и графа Апраксина), за то, что ‘благороднйшихъ родовъ люди въ толь подлую должность были опредлены’, именно за то обстоятельство, которое скоре могло бы смягчить тяжесть преступленія, ибо по крайности могло сбивать спсь и гордость тогдашней дерзкой и наглой знати. Если доврять голосу Щербатова о биронщин, то никакъ нельзя не обращать вниманія и на Болтина, его современника и его ровесника. Много здившій по Россіи, основательно изучившій русскую исторію, старую и новую, Болтинъ обладалъ истинно блестящими дарованіями. Онъ нетолько стоитъ выше Щербатова или Радищева (столь несправедливо превознесеннаго), но даже въ нкоторыхъ отношеніяхъ выше фон-Визина и Новикова. Онъ превосходилъ ихъ всхъ строгостью и самостоятельностью мысли, живымъ знакомствомъ съ Россіею и боле русскимъ взглядомъ на вещи. Вообще, посл Ломоносова, Болтинъ съ Лепехинымъ, Поповскимъ и Десницкимъ принадлежатъ къ числу самыхъ замчательныхъ головъ въ Россіи XVIII вка. Новикова, впадалъ въ мистицизмъ, фон-Визинъ и, еще боле, Радищевъ часто являются простыми переводчиками и репетиторами. Болтинъ довольно подробно описалъ внутреннее состояніе Россіи при Анн Іоанновн. Приводимъ изъ него только нкоторыя мста: ‘При вступленіи на престолъ императрицы Анны, было государственныхъ податей въ недоимк нсколько мильйоновъ. Биронъ, примысливъ сими деньгами безъ огласки воспользоваться, коварно императриц представлялъ чтобы ту недоимку собрать особно, не мшая съ прочими государственными доходами. Послдовало повелніе учредить особыя для сего правленія, подъ именемъ секретнаго приказа и доимочной казенной, и первому дана великая власть. Посредствомъ всевозможныхъ побужденій, взыскано недоимки въ первый годъ боле половины да на платежъ процентовъ. А какъ за взыскиваніемъ недоимки, настоящихъ податей нашлись многіе заплатить не въ силахъ, то и сіи, но прошествіи года, причислены къ прежней же недоимк, въ вдомство того жъ доимочнаго приказа. Итакъ, каждый годъ доходы въ приказа:. сей прибавляются, а онъ, взыскивая, отсылалъ въ секретную казну, гд, кром казначея, о числ денегъ никто не вдалъ, и какъ о приход, такъ и о расход объявлять подъ смертною казнію было запрещено. Большею частію казны сея воспользовался Бирона, однакожъ, такъ искусно, что ниже имени его во взятыхъ не воспоминается, но вс нисаны за, расходъ на особу ея императорскаго величества. Между тмъ, годовыя подати, расположенныя на арміи, явились недостаточны: принужденъ была, сената,— лошадей и провіанта, для арміи, Сверхъ, настоящаго оклада, на крестьянъ раскладывать и новую тягость на бремена ихъ возлагать. Сею хитростью доставила, себ Бирона, многіе мильйоны рублей, а государство за, конецъ, раззорилъ. Крестьянъ выгоняли на правежа, за, рабочую пору, во время посва. Вслдствіе этого три года сряду во всей Россіи былъ неурожай хлба. Народа, пришелъ въ несостояніе не только государственныхъ податей платить, но и семью свою прокормить. Правительство, взирая на донесенія отъ, воевода, о крайнемъ неимуществ народа, посылало строжайшіе указы о неослабномъ взысканіи недоимокъ, но не видя и затмъ успховъ, разосланы были но городамъ нарочные гвардіи офицеры, которымъ велно было держать воевода, и товарищей ихъ скованныхъ до тхъ, пора, пока взыскана будетъ, вся недоимка. Отъ, воевода, посланные, съ командами солдатъ, офицеры для понужденія къ, платежу, бояся и сами быть истязанными, употребляли ужасныя безчеловчія съ крестьянами. Все, что находили у нихъ въ домахъ, яко хлбъ, скотъ и всякую рухлядь, продавали, лучшихъ людей забирая подъ караула, и каждый день разставляя разутыми ногами на снгъ, били но щиколоткамъ, и но пятамъ палками и сіе повторяли длать, пока выплатятъ, всю недоимку. Помщиковъ и староста, отвозили въ, города, гд ихъ содержали многіе мсяцы въ тюрьм, изъ коихъ большая часть съ голоду, а паче отъ тсноты померли. По деревнямъ повсюду слышенъ былъ стукъ удареній палочныхъ но ногамъ, крикъ сихъ мучимыхъ, вопль и плачъ женъ ихъ и дтей, гладомъ и жалостію томимыхъ. Въ городахъ — бряцанія кандаловъ, жалобные гласы колодниковъ, просящихъ милостыню отъ проходящихъ, воздухъ наполняли. Изъ порубежныхъ провинцій нсколько сотъ тысячъ крестьянъ бжали съ семьями въ Польшу, Молдавію и Валахію.’ Прибавимъ, что, по свидтельству графа М. Головкина, родной его братъ Иванъ въ 30-хъ годахъ увелъ отъ башкирцевъ до двадцати тысячъ русскихъ бглыхъ семей, а у бухарскаго хана въ это время была цлая гвардія изъ трехъ тысячъ русскихъ людей. Затмъ Болтинъ разсказываетъ объ ужасахъ тайной канцеляріи, о разсянныхъ повсюду шпіонахъ. Вс изданные и неизданные архивные документы вполн подтверждаютъ справедливость показаній Болтина. Но часто царствованія, раззорительныя для народа, какъ напримръ, Петра Великаго, Лудовика XIV, Екатерины II, бываютъ исполнены вншняго блеска, доставляютъ стран большія политическія пріобртенія. При Анн Іоанновн мы вели нсколько войнъ, но он ничего не принесли намъ, кром страшныхъ потерь. При осад Данцига мы потеряли боле 8,000 человкъ. Турецкая война, стоившая намъ до 1.00,000 человкъ, окончена была постыднымъ блградскимъ миромъ. Щербатовъ совершенно правъ, утверждая, что наше шляхетство находилось при Бирон въ страшномъ униженіи, но надлежитъ прибавить, что тогда гнали только тхъ вельможъ, которые подобно Долгорукимъ, Голицынымъ и Волынскому, возставали противъ нмецкаго вліянія. Изъ длъ тайной канцеляріи видно, что въ нее собственно попадали только дворяне, бранившіе Бирона, Миниха, Остермана, Левенвольда. Такихъ дворянъ ссылали въ Охотскъ, Оренбургъ, Гочервикъ, въ работы вчно, съ вырзаніемъ языка, ноздрей, а иногда просто съ подчищеніемъ оныхъ. Но такихъ примровъ между дворянствомъ было немного. Главными жертвами тайной канцеляріи и ея распорядительнаго начальника — Ушакова, извстнаго тогда въ народ просто подъ именемъ Андрея Ивановича, были крестьяне и низшее блое духовенство, черное же, монашество, съ ожесточеніемъ возставало противъ Бирона и нмцевъ уже впослдствіи, при Елисавет Петровн. Нтъ никакого сомннія, что нмцы одолвали тогда не въ силу собственнаго могущества, ибо они въ Россіи были такъ малочисленны, что и при Анн Іоанновн, несмотря на всю ея нжную привязанность къ Бирону, нмецкая стихія никогда бы не пріобрла у насъ такого огромнаго значенія, еслибы дворянство стояло единодушно съ народомъ, а не угнетало его заодно съ нмцами. Кром очень немногихъ исключеній, оно высылало Бирону самыхъ ревностныхъ слугъ… Князья, люди высокаго рода, начальники армій, провинцій, посланники — словомъ, цвтъ такъ называемой русской аристократіи, соперничали другъ съ другомъ въ своихъ заботахъ о здоровь его высокогерцогской свтлости со всею его фамиліею, освдомлялись объ его конюшняхъ, покупали и дарили ему лошадей, спшили почтительно увдомить, когда какая нибудь герцогская лошадь захвораетъ сапомъ, въ письмахъ, т. е. мысленно, а можетъ и реально, цаловали ему нетолько руки, но и ноги. Такъ между прочимъ отличался князь Б. Г. Юсуповъ. Народъ, крестьянство, въ тогдашнихъ своихъ жалобахъ и стонахъ никогда не отдлялъ бояръ господъ отъ нмцевъ… Одинъ крестьянинъ въ деревн, когда собирали подушныя, сказалъ: ‘давай подушныя деньги — и конца имъ не будетъ!’, а потомъ еще повинился, что произнесъ слова отъ горести своей, что онъ за неплатежъ подушныхъ денегъ битъ былъ на правежъ. За это онъ битъ кнутомъ и, съ урзаніемъ языка, сосланъ въ Оренбургъ, въ шахты вчно. Часто, при опредленіи наказанія, тайная канцелярія руководилась высшими соображеніями: если, напримръ, человкъ годенъ къ служб, то приговаривала гонять его плетьми или шпицрутенами и записать въ солдаты, ежели негоденъ, то, бивъ кнутомъ и вырзавъ ноздри, сослать въ Оренбургъ вчно, въ шахты, и т. д.

Въ 1736 г. ухалъ Ломоносовъ изъ Россіи и возвратился въ нее въ іюн 1741. г., уже по паденіи Бирона, слдовательно онъ уже не былъ очевидцемъ послднихъ четырехъ лтъ его царствованія. Тмъ немене, въ пятилтній періодъ своей московской жизни, въ поздку свою въ Кіевъ и обратно Ломоносовъ имлъ возможность наглядться разныхъ ужасовъ биронщины, довольно наслышаться народныхъ воплей, стоновъ и проклятій. Въ бытность его въ Москв, однажды сошлось въ нее изъ окрестныхъ деревень до тридцати тысячъ крестьянъ голодныхъ и раззоренныхъ, чтобы побираться милостынею. Изъ офиціальныхъ же источниковъ извстно, что въ это время по большой дорог отъ Москвы до Волочка скитались голодныя крестьянскія семьи стадами, по тогдашнему выраженію. Голодъ въ иныхъ мстахъ доходилъ дотого, что сами матери кидали своихъ дтей въ воду. Биронъ и Минихъ были люди чрезвычайно набожные, сухіе, нетерпимые. Лютеране, они искренно ненавидли русскую церковь и съ благочестіемъ холодныхъ изувровъ при всякомъ удобномъ случа гнали православіе, какъ идолопоклонство. Попова., особенно сельскихъ, то и дло таскали въ тайную, пытали, били батогами, кнутомъ, плетьми, ссылали въ Сибирь, въ рудники, съ вырзаніемъ языка, ноздрей. Страшный гнетъ сближалъ и связывалъ тогдашнее наше духовенство съ народомъ. Лтописи тайной канцеляріи сохранили намъ примры отчаянной дерзости, благороднаго гражданскаго мужества, оказаннаго въ разныхъ мстахъ многими почтенными лицами изъ низшаго духовенства. Московскіе монахи-учителя не возставали прямо, но старались однако въ своихъ воспитанникахъ пробуждать духъ оппозиціи противъ ненавистнаго всей Россіи Петербурга. Чтеніемъ нкоторыхъ классиковъ и твореніями св. отцовъ, особенно Іоанна Златотстаго, питали они въ юношахъ благородную ненависть къ петербургскимъ злодйствамъ и ко всей этой общественной мерзости и поселяли въ нихъ, какъ умли, честныя гражданскія убжденія. Свободолюбивый поморъ, незараженный сословными предразсудками, чистый великоруссъ, Ломоносовъ несравненно боле всхъ своихъ учителей, монаховъ, все почти западно-руссовъ, долженъ былъ возмущаться при вид всхъ гоненій Бирона — этой нмецкой наглости. По плану моего сочиненія, обзоръ трудовъ Ломоносова долженъ идти подъ конецъ, но я не могу не обратить вниманія читателя на его риторику {Изъ протоколовъ конференціи видно, что 24 февраля 1744 года Миллеръ взялъ на себя рецензію риторики Ломоносова, а въ засданіи 16 марта Ломоносову билъ сообщенъ отзывъ академиковъ объ ней.}, хотя написанную уже по возвращеніи его изъ-за-границы. Важнйшіе матеріалы или, собственно, многочисленные примры ея были, если не собраны, по крайности извстны Ломоносову до его отъзда, ибо въ Германіи ему уже некогда было читать классиковъ и творенія св. отцевъ. Риторика знакомитъ насъ съ гражданскимъ направленіемъ Ломоносова, образовавшимся въ немъ въ биронщину. Примры очевидно приведены подъ ея вліяніемъ. Въ нихъ очень ясны намки на современность, напримръ: изъ Тертуліана — о преслдованіи христіанъ, изъ Демосена и Цицерона — о вольности, о деспотизм Филиппа, о вліяніи иностранцевъ. Напримръ: ‘Филиппъ — нашъ непріятель: онъ у насъ все отнимаетъ, онъ уже не малое время противъ насъ сурово поступаетъ. Все то намъ противно, на что мы прежде надялись. Мы впредь ни на кого, какъ только на самихъ себя уповать должны’. Или изъ цицероновой рчи за Помпея: ‘Разв вы можете предпочесть незнаемыхъ знаемымъ, неправедныхъ праводушнымъ, чужестранныхъ домашнимъ, наемныхъ даровымъ, нечестивыхъ благоговйнымъ, непріятелей сего государства и его имени — добрымъ и врнымъ сообщникамъ и гражданамъ’. Замчателенъ поступокъ Ломоносова: второе изданіе своей риторики, 1759 г., онъ посвятилъ великому князю Петру еодоровичу, объ исключительномъ нмецкомъ направленіи котораго зналъ тогда весь Петербургъ, а Ломоносовъ черезъ И. И. Шувалова всегда зналъ очень хорошо, что длается при двор императрицы и на половин великаго князя, о которомъ онъ могъ слышать разные анекдоты отъ своего товарища, бездарнаго нмца, профессора аллегоріи, Штелина, бывшаго учителемъ наслдника. въ посвященіи великому князю Ломоносовъ говоритъ, что русскій языкъ по своему изобилію, красот и сил ‘ни единому европейскому языку не уступаетъ, что благополучны возрастающія въ Россіи науки, къ которымъ самъ будущій ихъ расширитель, подражая великому оныхъ основателю, собственнымъ своимъ примромъ поощряетъ сыновъ россійскихъ.‘ Намъ уже, слава-богу, такая ложная форма для выраженія нашихъ убжденіи не нужна, но Ломоносовъ жилъ въ такое время, когда не въ одной только Россіи писатель, чтобы сказать смлую правду, долженъ былъ облекать ее въ льстивыя выраженія, словомъ, прибгать къ языку рабовъ. Но мы должны помнить, что еслибы Ломоносовъ не отрекся отъ крестьянства, не солгалъ, не обманулъ московскаго архіерея, то изъ лтописей петербургскаго періода былъ бы навсегда выключенъ Ломоносовъ и все, что имъ сдлано для русской науки и народнаго просвщенія. Пристрастіе наслдника къ его голштинцами, и его нелюбовь къ русскимъ должны были сильно озабочивать Ломоносова. Извстно, какимъ глубокимъ уваженіемъ, какимъ благоговніемъ проникнутъ былъ къ Ломоносову добрый, мелкій характеромъ И. И. Шуваловъ, котораго Вольтеръ, при Екатерин II, очень врно назвали, вице-императоромъ всея Россіи. Нельзя положительно доказать, но нельзя и не подозрвать весьма сильнаго вліянія Ломоносова на одинъ проектъ Шувалова, о которомъ Екатерина II говоритъ въ одной собственноручной записк своей: ‘Послдныя мысл п.(окойной) I.(мпер.) Е.(лисаветы) П.(етровны) о наслдств точно сказать не можно, ибо тврдыхъ не было. То не сумнительно, что она не любила П.(етра) III и что она его почитала за неспособнаго къ правленію, что она знала, что они русскихъ не любили, что она съ трепетомъ смотрла на смртной чась, и на то что посл е происходить можетъ, но какъ она во всемъ имла решимости весьма медлительное особливо въ послдныя годы ея жизни, то догадыватся можно что и в’пункт наслдства мысли боле колбалися, нежели что не буди, опредлительное было в’е мысли. Фаворитъ же І(вамъ) І(вановичъ) Шу(валовъ), бывъ окруженъ великимъ числомъ молодыхъ людей, отчасти не любя же отъ сердц, а еще боле отъ лехкамыслие ему свойственое, бывъ убжденъ воплемъ (всхъ зачеркнуто и написано сверху: (множествомъ людей, кои не любили и опасались Петра III {Спрашивается: неужели И. И. Шуваловъ боле слушался молодыхъ людей, нежели Ломоносова, и неужели Ломоносовъ не билъ изъ числа этого множества людей, нелюбившихъ и опасавшихся Петра III?}, за нсколько время до кончины I. Е. II. мыслилъ и клалъ на мр (sic) переменить наслдство, въ чемъ адресоваться къ Н.(икит) I.(ванов.) П.(анину) спрася, что онъ о томъ думаетъ и какъ бы то длать, говоря, что мысли иныя клонятся, отказавъ и высылая изъ Россіи в. к. съ супругою здлать правленія іменемъ царевича, которому было тогда седмой годъ, что другія хотятъ лишь высылать отца и оставить мать съ сыномъ и что все вътомъ единодушно думаютъ, что в. к. П. Ф. не способенъ и что кром бедства покараяся ему Россіи не иметъ ожидатъ. На сіе H. I. П. отвтствовалъ, что все сіи проекты суть способы (зачеркнуто: дабы) к междуусобной погибели, что в одномъ критическомъ того переменить безъ мятежа и бедственихъ следства не можно, что двадцать лтъ всми клятвами утверждено (зачеркнуто: самодерж). H. I. о семъ мн тотчась далъ знать, сказавъ мн притомъ, что больной Іми. естьлибъ представили, чтобъ мать съ сыномъ оставитъ, а отца выслать, то большая и томъ вроятности), что она на то склониться можетъ. Но к сему благодаря Богу фавориты не приступили, но оборота вс мысли свои ВТ) собственной ихъ безопасности стали дворовыми вымыслими и происками старатся входитъ въ милости Петра III въ коемъ отчасти и предуспли {Вотъ продолженіе и заключеніе этой интересной записки: ‘А онъ о сей ему грозящійся тучи и никогда не свдалъ, ибо онъ не молчаливъ былъ и конечно т кои бы захотли его остерегать и томъ или и другомъ изъ врности к нему были бы жертвою его нескромности, кая наипаче тогда опасна била, когда онъ иза стала вставалъ по пословиц русской: у П. Н. Я. что у T. Н. У.’ — Екатерина II не могла не подозрвать Ломоносова въ этихъ замыслахъ И. И. Шувалова. Ея визитъ Ломоносову ничего не доказываетъ, она всегда, тмъ боле въ начал царствованія, заискивала расположенія, будучи убждена по опыту, что ласками и подарками можно подкупить въ свою пользу каждаго. Въ первые годы она не презирала самими ничтожными людьми, а Ломоносовъ былъ особою силою въ обществ. Притомъ же, ея фаворитъ, графъ Орловъ, былъ отъ него безъ ума и, по словамъ Шлецера, конечно преувеличеннымъ, считалъ его какимъ-то полубогомъ. Но вообще Екатерина II не любила Ломоносова и подозрвала его. Какъ-то даже въ 1763 г. она уже подписала бумагу объ увольненіи его отъ академіи съ чиномъ статскаго совтника. Врно потомъ заступился за него графъ Орловъ. Замчательно также, что у великаго князя Павла Петровича были нкоторые преподаватели изъ академиковъ, Сумароковъ часто съ нимъ обдывалъ, но Ломоносовъ никогда не былъ приглашаемъ ко двору великаго князя. Заслуживаютъ вниманія и слдующія два обстоятельства: императоръ Павелъ освободилъ потомковъ Ломоносова отъ рекрутскаго набора указомъ къ архангельскому губернатору Ахвердову, 22 августа 1798 г., а тотчасъ по смерти Ломоносова съ высочайшаго соизволенія запечатаны его бумаги — печатью гр. Орлова. Не надялась ли императрица найти въ нихъ какихъ нибудь подробностей касательно плана И. И. Шувалова? Изъ одного ли уваженія къ трудамъ Ломоносова далъ этотъ указъ Павелъ? Изъ-за чего простилъ онъ Ломоносову его рзкія выраженія въ 18-й од?}’.

Примръ изъ риторики Ломоносова относительно предпочтенія иностранцевъ своимъ природнымъ приведенъ имъ вовсе неслучайно, ибо этотъ предметъ его всегда занималъ. Такъ, въ его трагедіи ‘Демофонтъ’, написанной для придворныхъ представленій, троянка Иліона говоритъ у него въ одномъ мст:

Въ какой вы пагуб насъ, боги, погрузили!

Мы равну съ греками имемъ плоть и кровь,

И ваша быть должна ко всмъ равна любовь.

По грекамъ вы — отцы, троянамъ вы — тираны,

Они вознесены, а мы лежимъ попраны.

Въ своей риторик Ломоносовъ приводитъ довольно много примровъ и своихъ собственныхъ, нетолько стихотворенія, но и отдльныя мысли, которыя знакомятъ насъ съ задушевнйшими убжденіями Ломоносова, безъ сомннія, окрпшими въ немъ еще до поздки его заграницу: ‘Люблю правду всмъ сердцемъ, какъ всегда любилъ и любить до смерти буду.— Кто боязливо проситъ, тотъ учитъ отказывать.— Т не такъ боятся, которымъ страхъ ближе.— Кто породою, тотъ чужимъ хвастаетъ.’ Въ трагедіи его Селимъ говоритъ Мамаю:

Кто родомъ хвалится, тотъ хвастаетъ тужимъ.

Замчательно въ этомъ отношеніи одно мсто изъ поэмы ‘Петръ Великій’. Начиная прославлять Петра, Ломоносовъ вдругъ останавливается при мысли, что ему придется говорить о злодяхъ Петра и тмъ огорчить ихъ невинныхъ потомковъ. Но тутъ ему говорятъ музы, что эта мысль не должна его смущать, что потомки, неподражающіе въ зл ни сроднику, ни дду, заслуживаютъ не порицанія, а похвалы.

А вы, что хвалитесь заслугами отцевъ,

Отнюдь отеческихъ достоинствъ не имвъ,

Не мните о себ, когда ихъ похваляю:

Не васъ, заслуги ихъ по правд прославляю.

Ни злости не страшусь, не требую добра,

Не ради васъ пою, для правды, для Петра!

IV.

Не вншнею государственною силою, не политическимъ могуществомъ, а упорнымъ, энергическимъ трудомъ отдльныхъ личностей, индивидуальныхъ и общественныхъ силъ, высокимъ развитіемъ образованности, великими заслугами въ мір искуства и науки нмецкая народность завоевала себ въ Россіи временное преобладаніе и господство, огромное значеніе и вліяніе. Но мы видимъ въ тоже время, что нмецкій элементъ въ Россіи постепенно, такъ сказать, распускается въ струяхъ русской народности, свою прежнюю господствующую роль въ Россіи смняетъ на служебную, свое владычество надъ русскою народностью на медленное, но замтное подчиненіе ей. Такое невиданное досел явленіе въ исторіи тысячелтнихъ отношеній славянскаго міра къ нмецкому никакъ не можетъ быть объясняемо оскудніемъ дарованій и внутреннихъ силъ Германіи, ибо оно происходило въ тотъ блестящій періодъ ея внутренняго развитія, въ который она особенно проявила все изумительное богатство и разнообразіе своихъ дарованій, свое великое, всемірно-историческое значеніе. Такимъ образомъ, причины постепеннаго ослабленія нмецкаго вліянія въ Россіи заключаются не въ слабости нмецкой народности, а въ силахъ и крпости русской. Какія бы теперь ни напрягала усилія нмецкая стихія въ Россіи, но сохранить у насъ свое прежнее значеніе она уже не въ состояніи. Трудомъ, знаніемъ, наукою пробила она себ путь въ Россію — ими же она поддерживаетъ и свое ныншнее вліяніе. Самый величественный и колоссальный памятникъ нмецкаго вліянія въ Россіи — безспорно, петербургская академія наукъ. Съ каждымъ новыми) шагомъ русской народности на пути самостоятельнаго развитія, съ каждымъ новымъ успхомъ русской литературы и науки все подкапываются вмст съ тмъ нкогда законныя и разумныя основанія для вызова ученыхъ нмцевъ на открывающіяся вакансіи въ петербургской академіи наукъ, для изданія ея трудовъ на язык нмецкомъ. Такъ русская жизнь постоянно выработываетъ новыя силы, вытсняющія и элементъ, и формы нмецкія, принятыя Россіею добровольно, вслдствіе ея прежняго ничтожнаго умственнаго развитія. Для поддержанія своего вліянія въ Россіи нмецкая стихія часто была принуждена прибгать къ искуственнымъ и насильственнымъ мрамъ противъ самостоятельнаго развитія русской народности. Для того она нердко вступала въ союзъ съ недостатками и пороками русской жизни. Петербургская академія наукъ своею поучительною исторіею раскрываетъ намъ не одн свтлыя, но и темныя стороны русской и нмецкой народности, ихъ общественныя слабости и недостатки.

Проектъ Петра-Великаго об^—ь учрежденіи академіи и особенно приведеніе его въ исполненіе были внушены потребностями Россіи и Германіи.

Задолго до Петра Россія чувствовала потребность въ европейскомъ образованіи, искала сближенія съ западомъ, но часто встрчала противодйствіе въ Германіи. Такъ, въ 1539 г. Дерптскій епископъ, узнавъ, что въ Дерпт проживаетъ какой-то нмецъ, умющій лить пушки и стрлять изъ нихъ и собирающійся хать въ Москву, веллъ его сыскать и сослалъ его невдомо куда. Императоръ Карлъ V представлялъ на разсмотрніе сейма нмецкаго вопросъ о томъ: пропускать ли въ Россію набранныхъ въ Германіи по порученію царя московскаго саксонцемъ Шлиттомъ (лужичаниномъ? изъ Гослара) разныхъ свдущихъ людей, для обученія русскихъ? Сеймъ разршилъ ихъ пропустить, по любекскій сенатъ посадилъ Шлитта въ темницу, и онъ воротился въ Россію почти черезъ десять лтъ спустя. Борисъ Годуновъ помышлялъ объ образованіи въ Москв университета. При едор Алексевич заведена была въ Москв славяно-греколатинская академія, Отчасти но образцу иностранныхъ университетовъ. Въ 16S2 г., въ аптекарскомъ приказ предлагаемы были мры, ‘какимъ бы способомъ многія науки и ремесла, которыхъ нын изъ иныхъ чужихъ государствъ всегда здсь требуютъ и дорогою цною купятъ, или такихъ людей на тяжкихъ и великихъ кормхъ призываютъ, на Москв завелись’. Мысль объ учрежденіи всеучилища занимала Петра I еще въ 1698 г. Такъ, въ разговор своемъ съ патріархомъ Адріаномъ царь жаловался на недостатокъ училищъ, изъ которыхъ бы выходили нетолько добрые проповдники слова божія мордв, черемисамъ, татарамъ, но и въ гражданскую, и въ воинскую службу ‘и знатоки строенія, докторскаго и врачевскаго искуства.’ ‘Еще же многіе желаютъ — прибавилъ онъ — дтей своихъ учить свободнымъ наукамъ, и отдаютъ ихъ въ ученье иноземцамъ, другіе же и въ домахъ своихъ держатъ учителей иноземцевъ же, которые славянскаго нашего языка не разумютъ, къ тому же и иноврцы, и при ученіи знакомятъ дтей съ своими ересями, отчего происходятъ дтямъ нашимъ вредъ, церкви замшательство, а рчи нашей отъ неискуства поврежденіе’. Россія нуждалась въ ученыхъ, свдущихъ людяхъ по всмъ частямъ, ей нужны были школы и университетъ, въ которыхъ бы на первое время преподавали иностранцы. Россія въ нихъ нуждалась, какъ въ недостающихъ ей капиталахъ знанія, какъ въ средствахъ и орудіяхъ для собственныхъ своихъ цлей и задачъ, русскихъ, славянскихъ, далеко невсегда согласныхъ съ нмецкими.

Съ 1699 г. начинаются прямыя сношенія геніальнаго русскаго государя съ геніальнымъ мыслителемъ Германіи, Лейбницемъ, который интересовался Россіею еще съ 1696 г. Онъ писалъ царю о необходимости открыть училища въ главнйшихъ городахъ Россіи, въ Москв, Кіев, Астрахани, Петербург. Старавшійся объ основаніи повсюду библіотекъ, музеевъ, академій, Лейбницъ, безъ сомннія, при свиданіяхъ своихъ съ Петромъ-Великимъ убждалъ его основать академію. Мы знаемъ тогдашнія потребности Россіи, особенно относительно Германіи, къ которой но преимуществу обращалась тогда Россія за свдущими спеціалистами. въ чемъ же тогда состояли потребности Германіи по отношенію къ Россіи? Тогда Германія нуждалась въ томъ же, въ чемъ и теперь нуждается — въ единств и политическомъ могуществ. Великій умъ Лейбница метко понималъ вс вредныя послдствія ея разорванности и отсутствія къ ней вншняго политическаго средоточія. Всегда и вполн ли сознательно, только Лейбницъ стремился доставить Германіи то, чего желаютъ ей теперь и ныншніе пламенные патріоты нмецкіе, то-есть — политическое преобладаніе на материк, словомъ — возсоздать германскую имперію, повелвающую романскимъ юго-западомъ и славянскимъ востокомъ.

Ein einig deutsches grosses Reich,

Ein Volk so stark als recht an Zucht,

Sein Wort voll Mark, sein Schwert voll Wucht.

Какъ теперь, такъ и тогда главнымъ тому препятствіемъ были Франція и Россія. Еще при Петр-Великомъ боялась Германія сочувствія къ намъ народовъ славянскихъ, и нетолько православныхъ, напримръ — сербовъ, черногорцевъ, но и западныхъ, напримръ — чеховъ, въ то время еще нестоль онмеченныхъ, какъ въ конц XVIII столтія. Такъ, въ бытность царевича Алекся Петровича въ Вн, въ государственномъ совт было высказано опасеніе, что если царь двинется съ войскомъ на Австрію, то чехи возстанутъ и отложатся отъ нея. Понимая лучше многихъ государственныхъ людей современныя потребности и отношенія Германіи, Лейбницъ представилъ Лудовику XIV планъ завоеванія Египта, съ цлью отвлечь Францію отъ длъ германскихъ. Въ 1669 году, передъ выборомъ новаго короля въ Польш, онъ издалъ апонимную брошюру, въ которой убждалъ поляковъ выбрать себ въ короли государя нмецкаго, а отнюдь не русскаго, всячески вооружая ихъ противъ Россіи, указывая на грозящія Европ опасности отъ ея усиленія. Впослдствіи онъ сталъ совтовать извстному нмецкому педагогу Франке заводить въ Россіи протестантскія миссіонерскія школы, а Петру-Великому основать въ Россіи училища, академію наукъ и устремить свою политическую дятельность на азіатскій востокъ, съ тою же цлью, съ которой указывалъ Лудовику XIV на Египетъ. Эти замыслы Лейбница, безспорно величавые, были въ тоже время чисто-народные. Задача Германіи относительно Россіи была та же, что и относительно западныхъ славянъ: селиться и колонизоваться въ ней, вносить въ нее свою образованность, подчинять ее своему просвтительному началу. Съ такими намреніями явились нмцы въ Россію и, полные чувства собственнаго превосходства, не могли согласиться быть орудіями народа, ими невысоко цнимаго. Напротивъ, они желали въ Россія дятельности самостоятельной, искали голоса и вліянія въ стран, на ихъ глаза еще варварской. Русскіе призывали и выписывали къ себ разныхъ нмцевъ для того, чтобъ современенъ перестать въ нихъ нуждаться, скоре избавиться отъ большихъ издержекъ, исходившихъ на ихъ содержаніе. Нмцы же, прізжая въ Россію, желали или поскоре обогатиться и воротиться домой, или, оставшись въ Россіи, упрочить въ ней свою силу и значеніе, передать ихъ въ наслдство своимъ дтямъ. Естественное чувство самосохраненія и привязанности къ своей народности заставляло ихъ всячески искать случаевъ подкрплять себя свжими силами изъ-заграницы. Итакъ, относительно петербургской академіи потребности русскія были нетождественны съ потребностями нмецкими, а часто совершенно имъ противоположны. Борьба явилась неизбжною.

Въ академическомъ регламент Петра I русскимъ потребностямъ предоставлялось широкое удовлетвореніе. Такъ, но его первоначальной мысли академія должна была состоять: 1) изъ собственной академіи, 2) университета, профессорами котораго были бы академики и 3) гимназіи, учителями которой были бы студенты или адъюнкты академиковъ. Вообще, превосходно понимая выгоды взаимнаго общенія народовъ славянскихъ, Петръ самъ предписалъ, чтобъ адъюнктовъ брать преимущественно изъ славянъ, ‘дабы могли удобне русскихъ учить’. Кром чтенія лекцій, академики обязывались приготовлять извлеченія изъ лучшихъ новйшихъ ученыхъ сочиненій, составить ‘систему или курсъ въ наук своей въ пользу учащихся молодыхъ людей’. При академіи положены были переводчики изъ русскихъ, которые обязаны были переводить эти курсы и извлеченія.

Но въ томъ же регламент были пункты, которые удовлетворяли и нмецкимъ потребностямъ. Россія собственно нуждалась въ университет и въ гимназіяхъ, а Петръ I сверхъ того заводилъ и академію, хотя въ его же проект сказано, что ‘зданіе къ возращенію наукъ и художествъ’ должно быть учинено въ Россіи не по чужому образцу, но надлежитъ смотрть на состояніе здшняго государства. Еслибъ академія была открыта еще при жизни Петра-Великаго, то, безъ сомннія, онъ бы ей далъ надлежащее направленіе на пользу юной русской образованности. Но къ несчастью, проектъ его былъ приводимъ въ исполненіе уже по смерти его двумя нмцами, непринимавшими къ сердцу и во вниманіе русскихъ потребностей, именно — Блументростомъ и Шумахеромъ. Въ своей автобіографической записк Ломоносовъ между прочимъ замчаетъ: ‘Блументростъ былъ съ Шумахеромъ одного духа, что ясно доказать можно его поступками при первомъ основаніи академіи. И Ломоносовъ, будучи участникомъ при учрежденіи московскаго университета, довольно примтилъ въ немъ нелюбія къ россійскимъ ученымъ, когда Блументростъ назначенъ кураторомъ и пріхалъ изъ Москвы въ С. Петербургъ, ибо онъ не хотлъ, чтобъ Ломоносовъ былъ больше въ совтахъ о университет, который и первую причину подалъ къ основанію помянутаго корпуса.’ Шумахеръ съ Таубертомъ были главными противниками Ломоносова. Ихъ слдуетъ такимъ образомъ назвать истинными виновниками ныншняго состоянія академіи, ибо безъ ихъ противодйствія планы Ломоносова могли бы быть приведены въ исполненіе, то есть, по всей вроятности, мы имли бы теперь россійскую академію, изъ сыновъ россійскихъ состоящую, которая бы не токмо сама себя учеными людьми могла довольствовать, но и размножать оныхъ и распространятъ по всему государству. Для характеристики петербургской академіи наукъ чрезвычайно любопытна наслдственность нкоторыхъ въ ней мстъ или званій. Въ самомъ дл, съ 1726 но 1855 годъ, съ небольшимъ перерывомъ трехъ лтъ, слдовательно въ теченіе 126 лтъ, управленіемъ академіи главнйше располагали собственно только дв нмецкія фамиліи. Шумахеръ академическую канцелярію со всми ея доходами далъ въ приданое за дочерью зятю своему Тауберту. Они властвовали въ академіи съ 1726 но 1766 годъ. Затмъ огромное вліяніе имли на дла академіи непремнные секретари ея: съ 1769 но 1855 г. это званіе переходило, какъ бы приданое и наслдство, отъ I. А. Эйлера, сына знаменитаго математика, къ его зятю, Николаю Фусу, а отъ Н. Фуса къ сыну его, Павлу Фусу, бывшему, можно сказать, правою рукою президента академіи, графа С. С. Уварова.

Іоаннъ Даніилъ Шумахеръ родился въ 1690 году въ Эльзас, въ 1711 г. окончилъ курсъ въ страсбургскомъ университет и вскор за тмъ поступилъ въ секретари къ Лефорту, нашему посланнику въ Париж, который взялъ его съ собою въ Россію въ конц 1713 г. Лейб-медикъ Петра Великаго и президентъ медицинской коллегіи, Арескинъ, опредлилъ его въ октябр 1714 г. хранителемъ царской библіотеки и кунсткамеры и секретаремъ медицинской коллегіи по иностранной экспедиціи. По смерти Арескина (1719 г.), Шумахеръ, кажется, больше для утвержденія себя въ Россіи подалъ было въ отставку, но назначенный на мсто Арескина, Л. Блументросгъ упросилъ остаться ловкаго, расторопнаго Шумахера, владвшаго сверхъ того секретомъ для анатомическихъ аппаратовъ, купленнаго Петромъ Великимъ у доктора Рюйма вмст съ его анатомическимъ кабинетомъ. Шумахеръ, однако, неиначе согласился остаться въ русской служб, какъ създивъ предварительно въ отпускъ заграницу на шесть мсяцевъ. Царь далъ ему порученіе отвести въ парижскую академію его благодарственное письмо и новую карту Каспійскаго Моря и ознакомиться съ устройствомъ парижскихъ библіотекъ и кунсткамеръ. При грозномъ, энергическомъ, трудолюбивомъ цар, во все входившемъ, не работать было нельзя. Онъ бралъ къ себ на службу много нмцевъ, но никогда не давалъ имъ первостатейныхъ должностей. Хитрый, пронырливый Шумахеръ занималъ въ то время неважное мсто. Усердіемъ и низкопоклонничествомъ пробивалъ онъ себ дорогу: конечно для устройства своей карьеры женился онъ на дочери Фельтена, любимаго повара Петра I и Екатерины I. При открытіи академіи назначенный ея президентомъ, Блументростъ опредлилъ Шумахера библіотекаремъ академіи и поручилъ ему завдываніе всхъ денежныхъ ея суммъ. Шумахеръ мало по малу сталъ главнымъ хозяиномъ и распорядителемъ въ академіи, устроилъ при ней особую канцелярію, сталъ деспотически обращаться съ профессорами, притснялъ тхъ, кто ему противорчилъ. Въ канцелярію онъ взялъ къ себ въ помощники выписаннаго изъ Германіи студента Миллера, впослдствіи извстнаго исторіографа {Миллеръ отъхалъ въ Россію въ 1725 г. Любопытно очень наставленіе, данное ему его отцомъ при отъзд. Оно писано по-латыни, въ стихахъ. (См. Вesching. Beitr. zu d. Lebensgesch. merkw. Pers. III 5. 8. 9). Бюшингъ замчаетъ при этомъ: Dass sein Vater von Russland еще schlechte Meinung gehabt hat, muss man ihm zu gute halten, denn sie war zu seiner Zeit ganz allgemein.}. Этотъ молодой человкъ ходилъ къ профессорамъ, обносилъ ихъ другъ передъ другомъ, ссорилъ ихъ между собою и все потомъ передавалъ Шумахеру, который выставлялъ ихъ высшему начальству, какъ людей безпокойныхъ, передавалъ вс ихъ ссоры, какъ только они подавшій на него жалобы, протестуя противъ его самовластныхъ поступковъ. Не терпя его происковъ и деспотизма, никогда не получая въ срокъ жалованья, первые лучшіе академики ршились наконецъ оставить академію и Россію. Ломоносовъ, котораго позднйшіе нмцы обвиняли въ какой-то фанатической вражд къ нмцамъ, такъ говоритъ объ этихъ академикахъ: ‘Не можно безъ досады и сожалнія представить самыхъ первыхъ профессоровъ: Германна, Бернулліевъ и другихъ (Бекенштейна, Бильфингера), во всей Европ славныхъ, кои только великимъ именемъ петровымъ подвиглись выхать въ Россію для просвщенія его народа, но Шумахеромъ вытснены, отъхали, утирая слезы’. Передъ отъздомъ ихъ Шумахеръ представилъ на ихъ вакансіи пять молодыхъ адъюнктовъ: Л. Эйлера, Гмелина, Вейтбрехта, Крафта и своего фаворита, Миллера. Профессора признали всхъ ихъ достойными, кром Миллера, котораго они называли flagellum-professorum {Сохранилось черновое письмо Ломоносова къ Эйлеру 1763 г., гд онъ говоритъ между прочимъ: Sie wsten genug… dass Mllerein Ignorant und von den allerersten Professoren flagellum professoruni genannt, ein lebendiger Macchiavel u. stetiger Sthrer der Academischen Ruhe ist er immer gewesen. Положимъ, Ломоносовъ былъ несправедливъ къ Миллеру, но еслибы не называли его такъ сами профессора, то Ломоносовъ не сталъ бы такъ положительно говорить объ этомъ. До насъ дошли оправданія Шумахера 1746 г., въ одномъ изъ нихъ онъ упоминаетъ о Миллер: ‘Президентъ приказалъ гг. профессорамъ освидтельствовать, помянутыхъ адъюнктовъ, достойны ли они быть профессорами? Они признали всхъ за достойныхъ, кром г. Миллера. Но не взирая на то, что они его не удостоили, президентъ опредлилъ его профессоромъ, видя, что они въ томъ поступали по пристрастію, о чемъ явно въ протоколахъ академической канцеляріи и конференціи.’}. Президентъ уже самъ отъ себя назначилъ Миллера профессоромъ. Теперь Шумахеръ уже почти не встрчалъ протестовъ со стороны академиковъ. Изъ новыхъ профессоровъ вс почти были люди ему обязанные, изъ старыхъ оставался только французъ Делиль, который, впрочемъ безъ успха, продолжалъ бороться съ Шумахеромъ. Впрочемъ и Миллеръ, сдлавшись профессоромъ, пересталъ ему подслуживаться и началъ дйствовать противъ него, заодно съ Делилемъ. Въ первые пятнадцать лтъ смнилось въ академіи четыре президента: Блументростъ, Корфъ, Кейзерлингъ и Бревернъ. Вс они находились въ рукахъ Шумахера. Каждаго изъ нихъ онъ усплъ чмъ нибудь обязать: Блументростъ въ свое восьмилтнее президенство перебралъ изъ академіи 5,061 р. 76 коп., лучшій изъ президентовъ, помышлявшій объ ученіи молодыхъ русскихъ людей, Корфъ, въ теченіе шести лтъ забралъ себ книгъ изъ книжной академической лавки на 4,339 р. 40 коп. {Академія въ то время вела въ Россіи торговлю иностранными книгами.} У Бреверна купилъ Шумахеръ домъ для академіи. Кром того, при ней было тогда много разныхъ мастерскихъ, художественныхъ и ремесленныхъ палатъ. Он позволяли Шумахеру экономическимъ для него способомъ длать разныя услуги и угожденія тогдашнимъ знатнымъ господамъ. Онъ правилъ академіею самовластно, смнялъ однихъ, опредлялъ другихъ, родственниковъ или пріятелей. Въ биронщину Шумахеру было особенно хорошо, впрочемъ, увидимъ, что ему было недурно и ври Разумовскихъ. Кром Делиля, академики вс были нмцы. Въ то время общественное состояніе Германіи было жалкое. Сами нмецкіе историки говорятъ, что въ первой половин XVIII вка нмцы просто представляли изъ себя орду рабовъ. Правительства продавали своихъ подданныхъ, какъ невольниковъ, въ военную службу въ Америку. Сословія или чины не имли никакого политическаго значенія, крестьянство было въ полномъ порабощеніи, везд господствовало самое скверное и наглое чиновничество. Каждый изъ маленькихъ тогдашнихъ государиковъ, которыхъ было тогда гораздо больше, нежели теперь, лзъ изъ кожи, тянулъ все съ своихъ подданныхъ изъ одного лишь желанія походить на Лудовика XIV, обзавестись своимъ Версалемъ со всми его потхами. ‘Умственная грубость и тупость’ замчаетъ одинъ нмецкій писатель ‘появились вмсто прежняго движенія и образованія, возбужденныхъ реформаціею, вмсто благодарнаго мужества — забитость, боязливость и трусость, вмсто вры въ себя и надежды на свои собственныя силы — какая-то восточная, страдательная готовность подчиняться каждому, кто захочетъ приказывать.’ Понятно такимъ образомъ, отчего нмцы являлись въ Россію такими деспотами: какъ вс люди, воспитанные въ рабств, они были наклонны къ наглому деспотизму, особенно въ такой чужой стран, которая, отчасти изъ потребности въ ихъ занятіяхъ, отчасти вслдствіе особыхъ историческихъ обстоятельствъ, создала себ изъ пришлыхъ иностранцевъ, и преимущественно нмцевъ, какое-то особенное, привиллегированное сословіе. Къ этому надо присовокупить вковыя цеховыя наклонности нмцевъ, ихъ пристрастіе къ крпко замкнутымъ кружкамъ, ихъ старинную, такъ сказать, стихійную вражду къ славянамъ, сходную разв съ ненавистью плантаторовъ къ неграмъ. До конца XVIII вка въ нкоторыхъ корпораціяхъ восточной Германіи отъ каждаго поступавшаго въ нихъ требовалось клятвенное удостовреніе въ томъ, что онъ не происходитъ отъ славянскихъ родителей, что въ ею жилахъ не течетъ славянская кровъ. Нкоторые иностранцы безпристрастно сознавались, что изъ множества ихъ, служившихъ въ Россіи и длавшихъ въ ней карьеру, бывали люди самые негодные {Манштейнъ здсь говоритъ преимущественно объ офицерахъ, но его слова конечно примнимы столько же къ гражданской и ученой служб, сколько и къ военной: il s’у est trouv d’excellents officiers, mais il у est aussi venu tout ce qu’il y a de plus abject dans le reste de l’Europe. Ces aventuriers qui ne savaient o donner de la tte, y accouraient en foule, et ils ont quelquefois mieux fait leur chemin que les meilleurs sujets.}. Нтъ ничего странне увреній нкоторыхъ современныхъ нмецкихъ писателей о томъ, будто бы большая часть нмцевъ прізжали въ Россію съ какими-то необыкновенно высокими, безкорыстными цлями. Шлцеръ сохранилъ въ своей автобіографіи нкоторыя очень любопытныя подробности о нмцахъ въ Россіи. ‘Отъзды и побги изъ Германіи въ Россію, особливо между учеными, въ то время (1760 г.) страшно усилились. Глупцы мечтали, что нигд, какъ тамъ, нельзя такъ скоро составить себ фортуны. У многихъ торчалъ въ голов примръ выхавшаго изъ Іены студента теологіи, Остермана, который былъ потомъ государственнымъ канцлеромъ. Вс по крайности хотли пристроиться, но сильная конкуренція имъ препятствовала. Многіе хали безъ всякихъ рекомендацій и аттестатовъ, даже съ послднимъ червонцемъ въ карман. Тутъ (собственно въ Петербург), при общей дороговизн, приходилось иногда жить и выжидать цлые мсяцы. Въ крайней нужд своей они обыкновенно обращались къ извстному со стороны своимъ великодушіемъ земляку своему, Миллеру. Онъ принималъ ихъ къ себ въ домъ, давалъ имъ свой столъ и, чтобы лучше узнать ихъ, поручалъ имъ уроки, переписку — все въ надежд найти наконецъ человка, котораго бы онъ могъ привлечь къ своимъ ученымъ работамъ {Миллеръ уже даже но контракту своему былъ обязанъ образовать себ учениковъ изъ русскихъ, но у него ихъ никогда не было.}. Коль скоро они не подходили къ нему, онъ давалъ имъ учительскія мста, или же они сами между тмъ узнавали почву, на которой хлбъ росъ, das Terrain, wo Brod wuchs. Часто бывало, что они пользовались даровымъ помщеніемъ цлую четверть года. Безъ необыкновенной доброты Миллера многимъ бы пришлось впасть въ отчаяніе.’ Впрочемъ, и самъ Шлцеръ, дучи въ Россію, мечталъ о фортун. въ автобіографіи своей онъ разсказываетъ, что согласился на предложеніе Миллера пріхать въ Россію именно въ надежд совершить оттуда путешествіе на востокъ. Но изъ современныхъ писемъ видно, что и другія мечты ласкали его, когда онъ халъ въ Россію. 19-го августа 1761 г., въ день своего отъзда изъ Геттингена, онъ ниса.тъ ректору Тило въ Нордлингенъ: ‘О Россіи я слышу такъ много интереснаго, что любопытство мое узнать это государство все боле возрастаетъ. Тмъ немене я думаю, что черезъ годъ около этого времени я буду уже на обратномъ пути въ Германію.’ 3-го октября, еще въ дорог, Шлцеръ писалъ Гесснеру: ‘Я только что узналъ, что въ Петербург открылись два доходныхъ мста. Сюда недавно пріхали секретарь и библіотекарь графа Разумовскаго. Мн можетъ быть удача (ich mchte doch wohl hin.) Первый передъ отъздомъ своимъ изъ Россіи перевелъ сюда двадцать тысячъ рублей. Потрудитесь, пожалуйста, справиться о врномъ банкир въ Любек, на котораго бы я могъ черезъ годъ перевести шесть тысячъ рублей’ {‘Belieben Sie sich nach einem sichern Banquieren in Lbeck zu erkundigen, dem ich bers Jahr die sechstausend Rubel remittiren kann, die ich mit der Frau Majesterin Ostermaier verabredet habe.’ Смотри біографію ІІІлцера, написанную его сыномъ, который при этомъ замчаетъ: ‘Dies grndete sich warscheinlicli auf einem Scherz weil man steh Russland damals, und l’heil auch noch jetzt, trie an zweiter Eldorado in Deutschland vorstellte.}. Между тогдашними членами петербургской академіи были ученые весьма замчательные, по Россіи они совсмъ почти не приносили никакой пользы. Замчательно мнніе Манштейна о нашей академіи за первыя 28 лтъ ея существованія. ‘Хозяйство этой академіи всегда было какое-то особенное. При восшествіи своемъ на престолъ императрица Анна пожаловала 30,000 рублей для уплаты ея долговъ. Несмотря на это, когда Корфъ отправился въ Данію, академія была должна ту же сумму. И хотя императрица Елисавета опредлила большую сумму для уплаты долговъ, однако, академическія дла и теперь не въ лучшемъ положеніи. Досел Россія неможетъ похвалиться какою нибудь дйствительною выгодою отъ этого обширнаго заведенія. Вс плоды этой академіи въ теченіе 28 лтъ ограничиваются тмъ, что русскіе имютъ календарь по петербургскому меридіану, могутъ читать газету на родномъ язык, что нсколько нмецкихъ адъюнктовъ выучились математик и философіи на столько, что заслужили себ пенсіи отъ шести до восьми сотъ рублей. Что касается русскихъ, то изъ нихъ еще слишкомъ мало свдущихъ, чтобы ихъ можно было опредлять на профессорскія мста. Да и самая академія нетакъ устроена, чтобы Россія могла себ ожидать отъ нея большихъ выгодъ. Ибо предметы, которыми она занимается, состоятъ не въ русскомъ язык, нравственности, гражданскомъ прав, всеобщей исторіи и прикладной математик — единственныхъ наукахъ, которыя могутъ быть полезны Россіи. Нтъ: она занимается алгеброю, высшими математическими проблемами, критикою древностей и древними языками, анатомическими наблюденіями надъ тлами человка и животныхъ. Русскіе глядятъ на эти науки, какъ на пустыя и безполезныя, и неудивительно, что они не имютъ ни малйшей охоты отдавать въ академію учить своихъ дтей, хотя вс уроки даровые. Очень часто доходитъ дотого, что въ академіи больше бываетъ учителей, нежели учениковъ. Она бываетъ принуждена вызывать молодыхъ людей изъ Москвы и назначать имъ жалованье для возбужденія ихъ къ занятіямъ, для того, чтобы профессора имли слушателей на своихъ лекціяхъ. Изъ всего этого легко можно вывести заключеніе, что нсколько хорошихъ школъ, устроенныхъ въ Москв, Петербург и бъ другихъ городахъ, въ которыхъ бы преподавались обыкновенныя науки, были бы для Россіи гораздо полезне, чмъ академія наукъ, стоющая ежегодно огромныхъ суммъ и неприносящая никакого плода’ {Съ уваженіемъ отзывается Манштейнъ о морской академіи и о двухъ англичанахъ — Брадле и Фарфарсон.— Дйствительно, послдній образовалъ весьма замчательнаго геодеза Красильникова, на важные труды котораго мы, русскіе, дйствительно можемъ указывать съ гордостью.}. Такъ же рзко отзывается Шлцеръ о петербургской академіи: ‘Мильйоны русскихъ умли читать и писать, сотни тысячъ уже читали книги и жаждали знаній. Только иностранные языки извстны были немногимъ: такимъ образомъ слдовало помочь переводами. А кто долженъ былъ помочь? конечно, богато жалованная академія. Разумется, ея задачею было не только производить новыя открытія въ наукахъ: русскій міръ былъ ей ближе. Въ первое ея десятилтіе (1726 и 1736 год.) напечатаны были очень хорошіе учебники, составленные Банеромъ и другими для юнаго императора Петра II, но почти съ 1736 по 1764 г. послдовало печальное затишье. Ни какихъ боле сочиненій, почти ничего, кром дословныхъ переводовъ, выбранныхъ притомъ безъ всякаго вниманія къ тогдашнимъ потребностямъ русскаго народа. Латинскіе комментаріи академіи, правда, заключали въ себ превосходныя статьи, но русскіе ихъ не читали, не понимали. Они высчитывали т огромныя суммы, которыя стоила Россіи академія, и громко говорили, что Россія ей обязана только ежегодными календарями. При этомъ особенно терялось уваженіе къ иностранцамъ, ибо изъ нихъ преимущественно состояла тогда академія.’ Шлцеръ тутъ во многомъ ошибается. Злой врагъ Ломоносова, онъ намренно умалчиваетъ объ его дятельности, но онъ справедливо передаетъ ропотъ русскихъ на академію, которая своею исторіею наглядно доказываетъ всю неумстность ученыхъ учрежденій на чисто казенныхъ основаніяхъ, вс страшныя преувеличенія громадныхъ услугъ, оказанныхъ Россіи петербургскою академіею и вообще нмцами. Шлцеръ досадовалъ на бездятельность академіи, особенно, кажется, за то, что изъ-за этого русскіе теряли уваженіе къ нмцамъ. Но образованные русскіе гораздо лучше ІІІлцера понимали вс закоренлые недостатки академіи. Такъ, одинъ изъ глубочайшихъ почитателей Ломоносова, извстный воспитатель великаго князя Павла Петровича, Порошинъ, неразъ упоминаетъ въ своихъ, запискахъ о петербургской академіи, которая, впрочемъ, въ прошломъ столтіи гораздо боле, чмъ, въ ныншнемъ., принимала участія въ развитіи русской литературы.’ Передъ обдомъ.— замчаетъ однажды Порошинъ — изволилъ его превосходительство (Н. И. Панинъ) говорить объ академіи. Говорилъ, что она оставлена безъ всякаго попеченія, что нижнихъ школъ для воспитанія юношества и приготовленія его къ академическимъ ученіямъ у насъ нтъ, что такія школы для распространенія наукъ необходимо нужны. И въ. самомъ дл, какая изъ того польза и у разумныхъ людей слава отечеству пріобртена быть можетъ, что десять или двадцать человкъ. иностранцевъ, созванные за великія деньги, будутъ, писать на язык, весьма немногимъ извстномъ? Еслибъ, крымскій ханъ, двойную далъ цну и къ себ такихъ людей призвалъ, они бъ, и туда похали, и тамъ писать бы стали {Л. Эйлеръ писалъ Миллеру изъ Берлина въ 1736 г. (17 мая): ‘La raison qui m’oblige chercher une autre demeure est d’un genre tout а fait diffrent. Vous avez vu que 125 roubles font ici 400 dalers. C’est en ces dalers qu’ on paye ici les pensions. Il est vray qu’ on а dessein de frapper l’avenir des dalers d’un meilleur aloi, dont deux feront un rouble, mais nonobstant cela j’у perdrois une troisi&egrave,me partie de ma pension et encore la chert des vivres augmente ici tous les jours. Par ces motifs je me suis offert en plusieurs endroits me mettant pour ainsi dire l’encan et je suivrai les meilleurs conditions qu’on m’offrira.’ Вслдствіе этого Таубертнаписалъ объ Эйлер отношеніе къ графу Разумовскому, объясняя ему слдующее: ‘Г. Эйлеръ счисляется ей,е почти первымъ математикомъ въ Европ, и потому возвращеніе его въ здшнюю академію весьма умножитъ къ ней почтеніе, а между учеными распространитъ славу о любленіи и покровительств къ наукамъ ея императорскаго величества, всемилостивйшей нашей государыни, того ради, не угодно ли будетъ вашему сіятельству доложить ея величеству о желаніи г. Эйлера, чтобы, оставя Берлинъ, возвратиться въ россійскую службу’. (Изъ бумагъ гос. арх.). Въ этихъ словахъ Эйлера и Тауберта ясно высказаны настоящія причины и цля, ради которыхъ русское правительство вызывало ученыхъ нмцевъ, а нмецкіе ученые прізжали въ Россію. И въ новйшія времена сами нмцы въ Германіи сн клея надъ этимъ обычаемъ нмцевъ продавать свою ученость всевозможнымъ правительствамъ въ мір. Такъ Фальмерайеръ писалъ въ 1845 г.: ‘Мы (нмцы) теоретически услаждаемся нашимъ могуществомъ и, увлекаясь величіемъ нмецкаго имени, помышляемъ о завоеваніяхъ въ чуждыхъ областяхъ, а между тмъ про себя толкуемъ о томъ, кто предложитъ намъ плату и приметъ къ себ на службу за деньги и вознагражденіе.’ Точно также, въ 1842 г. гановерскій король, въ присутствіи 40 человкъ, сказалъ однажды за обдомъ: ‘у профессоровъ (т. е. вообще ученыхъ нмцевъ) нтъ отечества, профессоровъ, публичныхъ женщинъ и танцовщицъ за деньги можно имть везд: они идутъ туда, гд имъ даютъ больше грошей.’}, а совсмъ, тмъ татары все бы татарами прежними остались.’

Дйствительно, существеннымъ, кореннымъ недостаткомъ устройства петербурской академіи было то, что она почти исключительно состояла изъ иностранцевъ и притомъ не разныхъ національностей, а одной, именно нмецкой, наиболе враждебной племени славянскому и наиболе опытной въ борьб съ нимъ. Иностранцы разныхъ національностей никогда бы не успли образовать такой плотной, замкнутой корпораціи, какую составили академики нмцы. При разноплеменномъ состав академіи иностранные члены раздлились бы на различныя національныя партіи, изъ которыхъ бы каждая старалась привлечь на свою сторону русскихъ. Правда, и въ нмецкой нашей академіи въ партіяхъ и интригахъ никогда, строго говоря, недостатка не бывало. Въ 1818 году президентъ С. С. Уваровъ писалъ про петербургскую академію: ‘Неуваженіе къ общему мннію, частныя ненависти и пріязни, личности всякаго рода произвели издавна совершенный недостатокъ единодушія и прекратили всю дятельность академіи’. Въ самомъ дл, нмцы вносили въ академію нетолько свою ученость и трудолюбіе, но и свой тсный духъ обособленія (Sondergeist, воспитанный въ нихъ жалкимъ германскимъ Kleinstaaterei) и свои мелкіе филистерскіе нравы, и свои пустыя, чисто нмецкія страсти къ ссорамъ всякаго рода, иногда доходившимъ даже до дракъ, какъ напр. въ 18 в. на обсерваторіи между академиками Делилемъ, Крафтомъ и Гейнзіусомъ, въ зал конференцій между Юнкеромъ и Вейтбрехтомъ. Но какъ сверная, средняя и южная Германія, вчно спорящія и враждующія между собою, всегда бываютъ согласны и дйствуютъ единодушно но вопросу о народностяхъ славянскихъ, точно такъ же и маленькая нмецкая ученая колонія Васильевскаго Острова, несмотря на свои внутреннія распри и усобицы, всегда дйствовала очень дружно относительно русскихъ. Съ русскими учениками изъ дворянъ нмецкіе академики обходились всегда очень почтительно, но такіе ученики вообще мало занимались науками и никогда не готовились къ ученому званію, ибо оно считалось неподобнымъ для россійскаго дворянства. Русскихъ же гимназистовъ и студентовъ не изъ благородныхъ нмецкіе ученые по большей части держали въ черномъ тл, совершенно напоминая нмецкихъ же мастеровъ-ремесленниковъ и т отношенія ихъ къ русскимъ ученикамъ, которыя врно и прекрасно обрисованы народною пословицею: ‘Нмецъ шить научитъ, а кроить — никогда’. Вс современныя извстія единогласно подтверждаютъ такой выводъ объ отношеніяхъ нмецкихъ членовъ академіи къ русскимъ юношамъ и молодымъ людямъ {12 іюля 1756 г. въ конференція академіи присутствовали слдующіе члены: Миллеръ, Струве, Ломоносовъ, Браунъ, Гришовъ, Поповъ, Сальховъ и инспекторъ академической гимназіи, Мадерахъ. Послдній прочелъ написанныя имъ правила для гимназіи, которыя вс были одобрены всми, за исключеніемъ одного: объ отдленіи благородныхъ отъ подлыхъ (de separandis iobililms а plebeis). Нкоторымъ, сказано въ протокол, казалось, что общеніе разночинцевъ съ благородными ничмъ не можетъ быть опасно, если будутъ выключены вс неблагонравные изъ первыхъ (si ex plebeis illi qui perversae indolis sint vejiciantur). Ломоносовъ предложилъ прочесть въ слдующій разъ написанный имъ уставъ для московской гимназіи (ргороsiiit, же conscripsisse rgulas pro Gymnasiis Mosquensibus ex quibus iter adplicari possint’. 15-го іюля: (IIpuc.: Миллеръ, Ломоносовъ, Браунъ, Гришовъ, Поповъ, Сальховъ, Модерахъ). Ломоносовъ прочелъ уставъ московской гимназіи и общалъ написать другой таковой же примнительно къ петербургской. 17-го іюля: (Прис.: Миллеръ, Ломоносовъ, Штелинъ, фишеръ, Браунъ, Гришовъ, Поновъ, Сальховъ, Модерахъ). Миллеръ прочелъ написанныя имъ 9 лтъ тому назадъ предложенія для академической канцеляріи о необходимости въ гимназіи отдлить учениковъ благородныхъ отъ разночинцевъ и учить ихъ особливо (de discipulis genere ortes а plebeis separandis et singulariter informandis). Ломоносовъ, Штелинъ, Поповъ, сказано въ протокол, вышли изъ засданія. 19-го іюля: (Прис.: Миллеръ, Ломоносовъ, Фишеръ, Браунъ, Гришовъ, Сальховъ, Модерахъ). Ломоносовъ, посл ссоръ и попытки низпровергнутъ постановленіе предъидущаго протокола, вышелъ изъ засданія (post fixas de praeced. protoc. motas siquidem ea quae nuper ab omnibus statuta suntavertere annisus est, ex conventu excessit). Посл этого Ломоносовъ не бывалъ въ конференціяхъ 22, 24, 20-го іюля, 2, 5, 12, 19, 21, 2G-ro августа, 9, 11 и 13 сентября и впервые посл того присутствовалъ въ засданіи 16 сентября. Протоколы съ этого времени составлялись Миллеромъ. Ломоносовъ всегда упрекалъ его за угодливость знатнымъ особамъ, за то, напримръ, что составлялъ ‘вмсто россійской исторія знатнымъ особамъ генеалогическія таблицы’. И между тмъ онъ строго осуждай Миллера за его занозливыя рчи: ‘описывая чувашу, не могъ пройти, чтобы ихъ чистоты въ домахъ не предпочесть россійскимъ жителямъ (т. е. нашимъ крестьянамъ). Онъ больше всего высматриваетъ пятна на одежд россійскаго тла, проходя многія истинныя ея украшенія.’}. Долго служившій въ академіи Сергй Волчковъ въ жалоб своей сенату на притсненія Тауберта (1761 г.) говоритъ между прочимъ: ‘Россійскихъ студентовъ профессора весьма мало учатъ, какъ то профессора астрономіи — Делиль, Гмелинъ и другіе многіе длали, одинъ другаго незнаніемъ упрекая, письменные его труды ругаетъ, а особливо россійскихъ людей ненавидя гонятъ, и такъ у нихъ къ польз россійскаго народа ничего знатнаго въ печать не выходитъ’. Сумароковъ въ своемъ журнал точно также обличалъ эту нмецкую исключительною’ петербургской академіи. Въ стать своей ‘Сонъ’ онъ представляетъ челобитную россійскихь музъ на иноплеменниковъ: ‘Они о томъ только пекутся, чтобы мы, россійскія музы, въ нашемъ искуств никакого не имли успха, чтобъ они учеными, а сыны россійскіе невжами почитались.’ — ‘И нигд — продолжаетъ Сумароковъ’ — посреди своего отечества писатели отъ иноплеменниковъ не зависятъ, нетолько отъ иноплеменниковъ-невждъ’, Ломоносовъ любилъ современную ему Германію, считай’ ее благоустроеннымъ государствомъ, былъ женатъ на нмк, имлъ друзей нмцевъ, тогдашняго нмецкаго философа Вольфа называлъ всегда своимъ учителемъ и благодтелемъ, ближе Сумарокова и другихъ былъ знакомъ съ внутреннимъ состояніемъ академіи, съ нмецкимъ элементомъ въ Россіи. Сужденія о немъ Ломоносова особенно важны и полновсны. Онъ объяснялъ печальное состояніе петербургскаго университета дурнымъ устройствомъ гимназіи, безъ которой университетъ, по его выраженію, каю, пашня безъ смянъ. Вотъ, по его мннію, главнйшіе недостатки академической гимназіи: ‘Нкоторые учители приняты изъ милости и, получая не малое жалованье, ни кого въ гимназіи не обучаютъ, а живутъ при дтяхъ у знатныхъ господъ’. Такъ, напримръ, Шлцеръ получалъ отъ академіи жалованье адъюнкта, а училъ дтей графа Разумовскаго. ‘Многіе учители были и нын есть въ латинской школ, которые россійскаго языка неискусны и учатъ школьниковъ по латин съ нмецкаго. Для того принуждены они прежде учиться по нмецки. Въ чемъ, ради безпорядка, потерявъ много лтъ, къ латинскому языку уже устарвъ приступаютъ и затмъ онаго не выучаются’ {Ломоносовъ негодовалъ на Миллера между прочимъ, за то, что онъ, какъ секретарь конференціи, ‘посылающіеся указы въ конференцію, кои но моему особливо представленію бываютъ, отнюдь не старается исполнить, напримръ: уже тому больше 2-хъ лтъ, какъ требуется отъ каждаго профессора сократительное понятіе его науки для того, чтобы выходящимъ изъ гимназіи имть о наукахъ ясное воображеніе, по оное но нын не исполнено’. У насъ еще неизвстно участіе Ломоносова въ изданіи учебниковъ для низшихъ классовъ гимназіи. Въ журналахъ канцелярской академіи читаемъ за 1757 г.: ‘Профессоръ Ломоносовъ предложилъ словесно канцеляріи, чтобъ сдлать для гимназіи лексиконецъ первообразныхъ нмецкихъ словъ, выписавъ изъ ІІІтейнбахова лексикона и присовокупивъ россійскій переводъ’. Было поручено заняться этимъ Модераху. 1761 г.: ‘Ломоносовъ приказалъ книжку Орбисъ Пиктусъ отослать къ г. Котельникову при ордер велть оную на россійскій языкъ перевесть, кому онъ заблагоразсудитъ’. 1763 г.: ‘Ломоносовъ представилъ въ канцелярію на латинскомъ и россійскомъ языкахъ грамматику, сочиненную подъ его, Ломоносова, смотрніемъ для нижняго класса гимназіи и требовать о напечатаніи’. Приказано было напечатать 1200 экз. въ 8-ку.}. Никто въ Россіи не понималъ лучше Ломоносова разныхъ вредныхъ дйствій нашихъ нмецкихъ учителей. Такъ однажды, обращая вниманіе И. И. Шувалова на недостатокъ въ Россіи аптекарей и врачей и указывая для исправленія его на нкоторыя мры, онъ прибавляетъ: ‘Стыдно и досадно слышать, что ученики россійскаго народа, будучи по десяти и больше лтъ въ аптекахъ, почти ни какихъ лекарствъ составлять не умютъ, а ради чего? Затмъ, что аптекари держатъ еще учениковъ нмецкихъ, а русскіе при итог, при ршет и при уголь до старости доживаютъ и учениками умираютъ, а нмецкими всего государства не наполнить.’ Отъ такого узкаго, дековаго направленія не была свободна большая частъ нашихъ нмецкихъ академиковъ, такъ что изъ нихъ составляли рдкое исключеніе люди, подобные другу Ломоносова, акад. Брауну, Въ путешествіи своемъ но Сибири Миллеръ заказывалъ своему пріятелю Гмелину давать уроки русскимъ студентамъ, и тотъ уже училъ ихъ потихоньку отъ Миллера. Исторія новой русской образованности совершенно справедливо признается если не тождественною, то по крайности неразлучною съ исторіею нмецкой стихіи въ Россіи. Но внимательное изученіе обоихъ этихъ предметовъ приводитъ къ танинъ двумъ выводамъ, печальная истина которыхъ превосходно была выражена еще Ломоносовымъ въ двухъ его замчаніяхъ: 1) ‘Основаніе о произведеніи и размноженіи ученыхъ людей въ Россіи не токмо весьма мало наблюдаемо было (т. е. государствомъ), но и совсмъ оному въ противность поступано быть кажется’. 2) ‘Я думаю, что можно науки поврить лучше двумъ россіянамъ — мн и г. Котельникову: довольно и такъ иноземцы россійскому юношеству недоброхотствомъ въ происхожденіи препятствовали’.

Германія любитъ намъ, русскимъ, указывать на свои благодянія, на заслуги свои нашему просвщенію. Но справедливость требуетъ, чтобы она однако обращала боле безпристрастное вниманіе на исторію нмцевъ въ Россіи. Способы, къ которымъ они очень часто прибгали для просвщенія русскихъ, породили такія поговорки, какъ: ‘наука — мука’, ‘ученье — мученье’ — въ этомъ умномъ, даровитомъ народ, пріученномъ природою и исторіею къ тяжкимъ трудамъ и лишеніямъ, издревле повторявшемъ съ полнымъ сознаніемъ, что ученье — свтъ, а неученье — тьма. Въ самомъ дл, наши нмецкіе учителя своимъ обращеніемъ съ русскими часто возбуждали отвращеніе къ себ и къ предметамъ своего обученія, иногда производили даже-возмущенія, угрожавшія цлости нанимавшаго ихъ для науки государства, которое потомъ усмиряло народъ суровыми, жестокими наказаніями. Такъ, въ 1705 г. въ Астрахани стрльцы учинили кровопролитье и представили царю свою повинную, въ которой исчислили обиды я притсненія, претерпнныя ими отъ русскихъ воеводъ и полковниковъ-иноземцевъ. Для исторіи цивилизаціи и нмцевъ въ Россія эта повинная предлагаетъ нсколько любопытныхъ подробностей: ‘Начальные люди иноземцы деньщиковъ брали себ поневол, домовыхъ нарочитыхъ людей не въ очередь и имали съ нихъ деньги не въ мочь же, а сверхъ деньщиковъ брали иныхъ деньщиковъ и караульщиковъ и посылали ихъ но воду и съ платьемъ, и конюшни и отходвычистить заставливали, и постели подъ нихъ стлали и разували, я дтей ихъ пстывали, бани топили. И ихъ братью они по щекамъ и палками били, и горшки, какъ похотятъ, на сторону ставливали и держали, и для покупки харчу ихъ посылали, а который харчъ имъ не покажется, правили вдвое, гусей и утятъ пасли, а который гусенокъ или утенокъ умретъ, правили деньги и, на двор ихъ стоя, обиды имъ чинили и надъ женами ихъ посмхались, и младенцевъ ихъ до смерти побивали. И кто придетъ бить челомъ, и полковникъ ихъ челобитчиковъ билъ и увчилъ на смерть, и веллъ имъ и женамъ ихъ длать нмецкое платье безвременно. И они-де домы свои продавали и образы святые закладывали. И усы и бороды брилъ и щипками рвалъ насильствомъ, и отъ побой ихъ многіе ихъ братья померли. Ему жъ, полковнику, покупали они сно и дрова изъ своихъ братскихъ денегъ и займывая, а онъ, полковникъ, изъ того сна и дровъ давалъ переводчику Арну и инымъ начальникамъ иноземцамъ’, и проч. Извстны богатства и живописность морскихъ словъ и выраженій нашихъ каспійскихъ мореходовъ, и вотъ — эта же повинная сохранила намъ очень характерную черту нмецкихъ нашихъ учителей, встрчающуюся, впрочемъ, постоянно во всхъ сферахъ дятельности: насильственно учили тому, что приходилось впослдствіи бросать, какъ негодное, и силою отъучивали отъ того, къ чему потомъ надо было снова обратиться. ‘Онъ же, капитанъ, говоритъ челобитная, выбралъ изъ нихъ 60 человкъ и училъ называть погоды но нмецки, и которые ихъ братья выговорить не умютъ, билъ ихъ и морилъ голодомъ’ {Всякій изъ насъ, имвшихъ случай наблюдать въ столицахъ или внутри Россіи отношенія нашихъ нмцевъ — мастеровъ, ученыхъ, управляющихъ, администраторовъ — къ русскому, конечно очень хорошо знакомъ съ воззрніями ихъ на русскій народъ, знаетъ, что современные нмцы недалеко ушли отъ своихъ предковъ, а между тмъ русская сатирическая литература почти молчитъ о нмцахъ. Въ этомъ отношеніи исключеніе изъ нашихъ сатириковъ составляетъ Сумароковъ, который рзко осуждалъ нмцевъ, особенно петербургскихъ. Такъ, въ стать своей ‘Блохи’ онъ говоритъ: ‘Еще въ нашемъ государств есть блохи, которыя нмецкими называются, а я вроятно ставлю гадинъ сихъ блохами финскими, и он только въ сихъ мстахъ держатся, гд Ингрія съ Финляндіею граничитъ, ибо во всей Германіи нтъ и подобія блохъ сихъ, и что, кром Петербурга, ихъ нтъ нигд, ни въ самой Финляндіи, и потому должно ихъ называть блохами невскими. Счастливы авторы потомковъ нашихъ: они сего гадиною мучимы не будутъ, ибо по осушеніи здшнихъ болотъ сія тварь больше не рождается. Т только рода сего блохи шуршуютъ, которыя въ начал Петербурга завелися и по дни ныншнихъ несчастныхъ авторовъ, препятствуя словеснымъ наукамъ и очищенію нашего прекраснаго языка, который они зловоніемъ своимъ совершенно обезобразили. О, чада любезнаго моего отечества, старайтеся освободитъ россійскій парнассъ отъ сея гадины! На что намъ чухонскія блохи? у насъ и своихъ довольно.’ Вотъ почти единственный примръ осужденія нмцевъ въ нашей литератур — и какъ мелко, ничтожно, исключительно! Дворянинъ Сумароковъ глядитъ на нмцевъ чисто съ шляхетской точки зрнія. Какъ будто одинъ россійскій парнассъ терплъ отъ нмцевъ! Сумароковъ со всмъ Кашамъ дворянствомъ и его литературою былъ глухъ къ ропоту народа. Ломоносовъ попрекалъ Сумарокову за то, что и Тауберта, и Миллера для того только бранитъ, что не печатаютъ его сочиненій, а не ради общей пользы.’} Впослдствіи времени солдаты наши уже привыкли къ такому обращенію нмецкихъ командировъ. Особенно въ этомъ отношеніи терпло русское войско при Анн Іоанновн. Почитатель Миниха, нмецъ Манштейнъ, не скрываетъ жестокости Миниха, который дйствительно нисколько не берегъ людей. Въ этотъ десятилтній (1730—1740 г.), самый тяжелый періодъ нмецкаго ига всего боле страдала русская народность въ Петербург — город безъ всякихъ историческихъ преданій, въ которомъ сооруженіе каждаго почти зданія сопровождалось стонами и проклятіями народа, въ город безъ всякой старины и русскихъ обычаевъ, въ которомъ кишмя кишили нмцы, единственное сословіе въ Россіи, которое любило эту сверную Пальмиру, по выраженію одного офиціальнаго духовнаго проповдника. Вдали отъ народа, который по близости впуталъ бы и себ если неуваженіе, то по крайности страхъ, зная собственно однихъ крпостныхъ дворовыхъ, да солдатъ, видя, какъ наглое русское шляхетство въ ногахъ валялось у Бирона — и вс. маленькіе нмцы въ Петербург высоко подымали свои головы и въ своихъ кружкахъ подражали своему знаменитому соотечественнику, курляндскому герцогу. Никогда еще со временъ татаръ не подвергалась русская народность большимъ обидамъ и поруганіямъ. Исторія всхъ народовъ славянскихъ доказываетъ впрочемъ, что къ такому концу всегда приводило ихъ выдленіе изъ массы народа одного сословія и его политическое преобладаніе. Основное, жизненное начало славянскаго міра — общинность и братство. Допуская въ себ искаженіе этого начала, народы славянскіе сами заносили на себя руки, губили свою народность и совершенно достойно и праведно подпадали въ рабство своихъ сосдей-соперниковъ, азіатовъ и нмцевъ.

Въ жалкомъ, унизительномъ положеніи, въ страшномъ загон была русская народность въ петербургской академіи наукъ въ то время, когда (1-го янв. 1736 г.) пріхалъ Ломоносовъ въ Петербургъ съ своими 11-ю товарищами. При академіи было тогда нсколько русскихъ переводчиковъ, учениковъ. Изъ выписанныхъ за нсколько лтъ до Ломоносова двнадцати воспитанниковъ московской академіи нкоторые, какъ напримръ, Крашенинниковъ, Горлановъ, были отправлены въ сибирскую экспедицію ‘и тамъ, кром Крашенинникова, стали негодными, будучи безъ всякаго призрнія’, оставшіеся въ Петербург, по замчанію Ломоносова, ‘скитавшись нсколько времени въ бдности, для худаго содержанія опредлились по художествамъ и въ канцелярію’. Ломоносовъ прожилъ въ Петербург боле семи мсяцевъ и въ это время конечно усплъ довольно близко ознакомиться съ академическими порядками. Та ненависть къ иностранному владычеству, съ которою онъ пріхалъ въ Петербургъ, конечно еще боле усилилась въ немъ въ эти мсяцы. Его студентство въ академіи оставило въ немъ тяжелыя воспоминанія. Впослдствіи времени, разбирая академическій регламентъ, онъ замчалъ: ‘О награжденіяхъ и штрафахъ ничего не помщено, длаютъ, какъ хотятъ. Штрафуютъ студентовъ подло. Примры здшніе,— примры иностранные. Мой примръ въ студентахъ’. {По мннію Ломоносова, наказанія и награжденія надо опредлять такъ, ‘чтобы излишествомъ воздаяніи не привести къ высокоумію и лности, безмрнымъ истязаніемъ къ подлости и отчаянію’. Въ примръ того, какъ строго держался Ломоносовъ своихъ началъ, укажемъ на слдующее обстоятельство. Въ конференціи однажды зашла рчь объ адъюнкт математики Сафронов, даровитомъ ученик Эйлера, но совершенно потомъ погибшемъ отъ пьянства. Положено было: за его дурное поведеніе лишить его половины жалованья. Одинъ Ломоносовъ возсталъ противъ этого ршенія: ‘ratiioem suae sententiae adjiciens, quod beneficius incitanda sint ingenia quae potius dejiciantur, si ipsis dematur aliquid a salario, quo jam ante gavisi sint.’ Очень замчательно похвальное слово Ломоносова ими. Елисавет 1749 г., въ которомъ онъ раньше Беккаріи вооружается противъ смертной казни, говоритъ о вред суровыхъ уголовныхъ наказаній.}.

Путешествіе Ломоносова заграницу было въ высшей степени полезно для него и вмст для русскаго просвщенія тмъ, что дало ему возможность нетолько избавиться отъ опасности, угрожавшей ему тайною канцеляріею и русскими нмцами, и изучить науки, о которыхъ не имли понятія его учителя въ Москв и Кіев — имъ онъ могъ, пожалуй, научиться и въ Петербург, хотя разумется гораздо съ большимъ трудомъ — но главнйше — освободиться отъ той ненависти къ нмцамъ, которую онъ справедливо питалъ къ нимъ вмст съ русскимъ народомъ, будучи прежде знакомъ съ нмецкою народностью только по русскимъ нмцамъ. Ломоносовъ хорошо узналъ Германію, полюбилъ нмцевъ, научился цнить и уважать ихъ достоинства. Въ Германіи онъ имлъ нсколько пріятелей между нмецкими студентами и молодыми профессорами. Такъ, онъ съ особеннымъ уваженіемъ и удовольствіемъ вспоминалъ о германскихъ ученыхъ, профессорахъ Шпангенберг и Эбергард. Въ 1754 г. писалъ онъ однажды Миллеру: ‘Шпангенбергъ въ Марбург читалъ уже лтъ восемь лекціи во всей философіи и математик, Бермана превосходитъ Шпангенбергъ несравненно. Студентомъ будучи много лтъ, читалъ лекціи другимъ студентамъ съ великою похвалою и нын профессоромъ тринадцать лтъ въ томъ упражняется. Правда, что въ академіи надобенъ человкъ, который изобртать уметъ, но еще больше надобенъ, кто учить мастеръ. Оба достоинства въ профессор Шнангенберг несомнительны. О новыхъ изобртеніяхъ не было ему времени думать, для того что долженъ читать много лекціи. Въ протчемъ физическіе и электрическіе особливо опыты длаетъ онъ часто въ Кассел передъ ландграфомъ и кассельскій физическій департаментъ на рукахъ иметъ. Притомъ о его остроумія увренъ я изъ его разговоровъ. Чтожь до чтенія физическихъ и математическихъ лекцій надлежитъ, то подобнаго ему трудно сыскать во всей Германіи. Сіе нашимъ студентамъ весьма нужно: ибо нтъ у насъ професеора, который бы довольную способность имлъ давать лекціи въ физик и во всей математик, сверхъ сего, честные его нравы и вс поступки академіи наукъ неностыдны будутъ. Мн въ четыре года, студентомъ и профессоромъ, довольно знать его случилось. Мы счастливы, ежели онъ только подетъ.’ Пребываніе Ломоносова въ Германіи главнйше помогло ему достичь этой свободы воззрнія на нмцевъ, образъ дйствій которыхъ у насъ въ Россіи, въ биронщину, мшалъ ему прежде воздавать должное нмецкому народу.. Ознакомившись съ нимъ непосредственно, Ломоносовъ особенно полюбилъ нмцевъ протестантовъ, ихъ любовь и уваженіе къ труду и наук. Ему преимущественно понравились въ Германіи обширныя учебныя средства и пособія, распространеніе грамотности въ народ, образованность тамошняго духовенства. Въ небольшой записк своей объ обязанностяхъ духовенства онъ говоритъ: ‘Тамовініе пасторы не ходятъ никуда на обды, по крестинамъ, родинамъ, сватьбамъ и похоронамъ, не токмо въ городахъ, но и во деревнямъ за стыдъ то почитаютъ, а ежели хотя мало коего увидятъ, что онъ пьетъ, то тотчасъ лишатъ мста. А у насъ, при всякой пирушк но городамъ и по деревнямъ, попы — первые пьяницы. И не довольствуясь тмъ, съ обда по кабакамъ ходятъ, а иногда и до крови дерутся.’ Изъ биронской Россіи попавъ прямо въ Германію, Ломоносовъ иногда даже преувеличивалъ ея благоустройство. Вообще, онъ до конца жизни своей не сознавалъ гибельныхъ послдствій господствовавшаго тогда въ Германіи вмшательства государства въ домашній и общественный бытъ народа. Ему даже нравилась принудительная система народнаго образованія. Онъ, кажется, даже не прочь былъ отъ мысли приказать народу строгими предписаніями, какъ лучше всего слдуетъ соблюдать посты {Впрочемъ, тутъ обаятельно на него дйствовалъ примръ Петра Великаго. Такъ онъ замчаетъ: ‘Исправленію сего недостатка ужасныя обстоятъ препятствія, однако невольте опасны, какъ: заставить брить бороды, носить нмецкое шитье (тутъ Ломоносовъ забылъ о крестьянств, изъ котораго самъ вышелъ, и котораго Петръ заставить не могъ сообщаться обходительствомъ съ иноврными), уничтожить боярство, патріаршество и стрльцовъ и вмсто ихъ учредить: правит. сенатъ, свят. синодъ, новое регулярное войско и новый годъ въ другой мсяцъ! Россійскій народъ гибокъ!’ Гнуть, дескать, можно.}. Для развитія Ломоносова и русскаго просвщенія было большимъ несчастіемъ, что ему не удалось, подобно Петру Великому, побывать въ Австріи, гд бы онъ ознакомился съ западными славянами, во Франціи и Англіи. Въ Голландіи прожилъ Ломоносовъ очень короткое время, объ ней во всхъ его сочиненіяхъ сохранилось собственно одно упоминаніе, именно во второмъ прибавленіи къ металлургіи, гд идетъ рчь о торф.

Большую часть времени пребыванія своего въ Германіи Ломоносовъ провелъ въ Марбург, занимаясь въ тамошнемъ университет подъ руководствомъ знаменитаго тогда философа Германіи — Вольфа, который, впрочемъ, въ исторіи философіи не занимаетъ особенно важнаго мста. Ума неглубокаго и несамостоятельнаго, Вольфъ, говоря вообще, былъ мыслитель незамчательный. Онъ, просто, былъ профессоръ философіи, главная заслуга котораго состояла въ томъ, что онъ первый сталъ излагать на нмецкомъ язык и въ извстной систем науки философскія, держась ученія Лейбница, причемъ, обобщая идеи великаго мыслителя, онъ многаго. въ нихъ не понималъ или разумлъ ихъ очень узко. Впрочемъ, строго размренная, тсная, но систематическая школа Вольфа была очень полезна для Ломоносова, особенно въ первоначальныхъ его занятіяхъ, обуздывая и сдерживая его горячую, многостороннюю натуру. Своимъ честнымъ, независимымъ характеромъ Вольфъ внушилъ Ломоносову такое къ себ уваженіе, что онъ до конца жизни называлъ его своимъ благодтелемъ. Профессоръ Любимовъ справедливо выразилъ сожалніе, что Ломоносовъ не имлъ никого боле учителями математики, кром Вольфа и его учениковъ. Вольфъ, при всей своей огромной учености, былъ математикомъ отсталымъ, принадлежалъ къ школ картезіанцевъ и не умлъ по достоинству цнить великихъ заслугъ Ньютона. При несомннномъ поэтическомъ дарованіи — котораго нельзя не признать въ Ломоносов вопреки отзыву Пушкина, впрочемъ достаточно опровергнутому К. Аксаковымъ — Ломоносовъ, дйствительно, не обладалъ большими математическими способностями, которыя вообще несоединимы въ одномъ лиц съ дарованіемъ художественнымъ, ибо он взаимно себя исключаютъ: поэтъ постигаетъ явленія міра вншняго и внутренняго въ образахъ, а сила ума математическаго состоитъ въ мышленіи чистомъ, строго отвлеченномъ и формальномъ. Въ этомъ отношеніи г. Любимовъ былъ совершенно правъ, отрицая въ Ломоносов большія математическія способности, но мы не можемъ согласиться съ почтеннымъ профессоромъ въ тощъ, что будто бы Ломоносовъ былъ строгій картезіанецъ и вовсе не изучалъ Ньютона {Г. Любимову были неизвстны нкоторыя сочиненія Ломоносова. Объ этомъ буду говорить подробно при обозрніи трудовъ Ломоносова.}. Тмъ немене нельзя не сожалть, что неблагопріятная вншнія обстоятельства не позволили Ломоносову създить, какъ первоначально предполагалось, во Францію и въ Англію. Впрочемъ, Ломоносовъ сознавалъ нкоторыя односторонности нмецкой литературы. Такъ, первыя его ученыя сочиненія писаны еще въ манер Вольфа, но въ позднйшихъ трудахъ своихъ онъ совершенно освободился отъ этого искуственнаго метода и въ своихъ общефилософскихъ началахъ близко впослдствіи подошелъ къ мыслителямъ англійскимъ. Совершенно независимо отъ Канта Ломоносовъ, и съ нимъ русская образованность, прошли тотъ же періодъ развитія, который совершался въ отц критической философіи, когда онъ перешелъ изъ учениковъ Вольфа въ послдователи Локка. Одинъ изъ первыхъ и любимйшихъ учениковъ Ломоносова, необыкновенно даровитый Поповскій, переводилъ уже на русскій языкъ сочиненія англійскихъ писателей Попе и Локка. Нмецкая поэзія, особенно Гюнтеръ, имла на Ломоносова огромное вліяніе. Несмотря на распущенность и слабость нравственныхъ началъ, въ произведеніяхъ Гюнтера есть много искренности, чистосердечія и теплоты, выраженныхъ поэтически, ибо онъ вообще обладалъ замчательнымъ поэтическимъ талантомъ. Впрочемъ, не одинъ, кажется, талантъ Гюнтера привлекалъ къ себ Ломоносова и не дозволилъ ему разглядть ту ложь и безнравственность, тотъ подлый духъ, который вообще тогда господствовалъ въ нмецкой образованности, имвшей свою особую, придворную, случайную (Hofpoesie, Angelegenheits Gedichten) поэзію, которая совершенно напоминаетъ собою придворную поэзію какихъ нибудь арабскихъ династій или шарван-шаховъ. Говоримъ, Ломоносовъ увлекался, кажется, не однимъ дарованіемъ Гюнтера, а тмъ образомъ жизни и нравами, которые тотъ воспвалъ. По своей натур онъ любилъ ниръ жизни, ея веселье и радости. Посл пяти лтъ тяжелой, суровой семинарской жизни въ биррищину, онъ вдругъ, совершенно неожиданно попадаетъ въ Петербургъ, способности его замчены, въ академіи ему общаютъ мсто профессора тотчасъ по его возвращеніи изъ-заграницы, счастье ему улыбается — и вотъ въ Германіи онъ начинаетъ баловать, какъ вс подобныя натуры при такой обстановк, какъ почти всякій русскій, который такъ легко портится вдали отъ родины. Быть можетъ, умренная, разсчетливая натура нмцевъ, ихъ грошовый разгулъ, комическая трусость нмецкихъ филистеровъ и бюргеровъ еще боле подстрекали въ Ломоносов русскую удаль и молодечество. Изъ донесеній Вольфа въ Петербургъ видно, что онъ сильно любилъ гулянки, входилъ въ долги и волочился за нмками. Распущенный образъ жизни не могъ не ронять нравственной высоты его характера. Эта испорченность сердца и воли была главнйшею причиною, почему Ломоносова не оттолкнули отъ себя та грязь, подлость и лесть, которыми была проникнута тогдашняя нмецкая придворная поэзія. Ода на взятіе Хотина 1735 г. написана въ прославленіе императрицы Анны и Миниха, о которыхъ мнніе народа было, конечно, извстно Ломоносову. Кажется, это стихотвореніе, открывающее собою новую эпоху въ русской литератур, было отчасти внушено Ломоносову несовсмъ чистымъ желаніемъ если не выслужиться передъ начальствомъ, то по крайности загладить передъ нимъ свои студентскіе грхи. Къ чести Ломоносова можно, однако, замтить, что у него нтъ даже намка на Бирона, нетолько его прославленія. Какъ бы то ни было, но подлый, низкій тонъ, введенный собственно въ Россію виршами Тредіаковскаго и нкоторыхъ западно-руссовъ, былъ принятъ и узаконенъ отцомъ русской словесности. Такъ всегда упадокъ нравственныхъ силъ въ обществ и его дятеляхъ приводитъ ихъ непремнно къ поклоненію матеріальной, вншней сил, служебному ихъ подчиненію государству. За особенное счастье надо считать, что возвращеніе Ломоносова въ Россію случилось не прежде, а посл смерти Анны Іоанновны, ибо его ода понравилась двору, и, вернись онъ еще при ней изъ-заграницы, онъ бы врно, подобно Тредіаковскому, получилъ входъ въ покои Бирона. Чувствительная и сентиментальная въ юности, Анна Іоанновна отличалась потомъ жесткимъ нравомъ и преимущественно любила вс зрлища, оканчивавшіяся драками, своихъ шутовъ и дураковъ она сама заставляй биться при ней до крови. Впрочемъ., она не чуждалась и боле эстетическихъ наслажденій: иногда впускали въ ея покои перваго тогда русскаго писателя — Тредіаковскаго, онъ становятся гд нибудь у стны на колни и въ такомъ положеніи плъ передъ нею какую нибудь свою псенку. Этотъ подлый поповичъ самъ передалъ потомству, какъ однажды, въ подобномъ случа, въ вознагражденіе имлъ онъ счастіе получить отъ державной ея руки всемилостивйшую оплеушину {Мы нисколько не думаемъ отвергать ученыхъ и литературныхъ заслугъ Тредіаковскаго, по его ученость и трудолюбіе — одна статья, а подлость и низость его души — другая. Эти качества его столь же неотъемлемы, какъ и его ученыя заслуга, которыя, впрочемъ, стали у насъ изъ оригинальности преувеличивать. Въ его дл съ Волынскимъ онъ столько же заслуживаетъ порицанія, какъ и послдній, если еще неболе. Волынскій билъ его по щекамъ не изъ желанія показать свое презрніе къ писателю, а какъ извстнаго ему подлеца и холопа Бирона. Тредіаковскій за свой характеръ заслуживаетъ полнаго презрнія, и наши ученые совершенно напрасно либеральничаютъ, восклицая: ‘Вотъ какъ тогда обращались съ литераторами — не то, что Шуваловъ съ Ломоносовымъ?’ Какъ будто съ послднимъ возможно было подобное обращеніе, и точно Тредіаковскій певиноватъ, что допустилъ такія оскорбленія. Обойдись съ нимъ такимъ образомъ Биронъ — и онъ бы, разумется, молчалъ. Низкую душу свою онъ обличалъ еще боле посл казни Волынскаго, когда представилъ новую просьбу, гд снова упоминаетъ о своихъ побояхъ, прибавляетъ даже не безъ сожалнія, что во всемилостивйвіемъ манифест, при исчисленіи преступленій Волынскаго, хотя и упомянуто объ этихъ побояхъ въ самыхъ ея импер. величества апартаментахъ, но не именовавъ его (то-есть Тредіаковскаго). И вотъ, ссылаясь на конфискацію движимыхъ и недвижимыхъ имуществъ Волынскаго, онъ проситъ ‘учинить ему милостивйшее наградительное удовольствованіе, чтобъ ему, бдному, беззаступному и толь мучительски изувченному (что несправедливо, какъ видно изъ докторскаго свидтельства) сподобиться высочайшія и неизрченныя ея императорскаго величества милости, къ совершенному его порадованію и ободренію при служб ея императорскаго величества, и притомъ еще бъ усерднйшія на всякой моментъ его жизни молитвы присовокупить съ радостію къ молитвамъ всхъ ея императорскаго величества врныхъ подданныхъ всеблагому и всещедрому Богу, котораго здсь на земл ея императорское величество намъ — истинный образъ и совершенное подобіе, за высочайшее ея императорскаго величества здравіе и всей императорской фамиліи’. Тредіаковскому велно было выдать семьсотъ двадцать рублей.}.

Впрочемъ, кажется, нмецкая литература несовсмъ удовлетворяла Ломоносова. Еще въ Германіи ознакомился онъ съ языкомъ французскимъ. Правда, французовъ онъ никогда особенно не любилъ, метко замчая про нихъ, что они ‘во всемъ хотятъ натурально поступать, однако, всегда противно своему намренію чинятъ’. Но его выборъ Фенелона для перевода очень замчателенъ. Въ 1738 г. Ломоносовъ прислалъ въ академію свой переводъ въ стихахъ одной его оды. Но особенно любопытенъ и самый выборъ, и переводъ Ломоносова съ французскаго оды Руссо ‘на счастье’, доказывающіе, что придворная, офиціальная поэзія была ему не по душ. Въ этомъ перевод есть строфы очень замчательныя:

Ты знай, герои совершенны

Премудростію въ свтъ даны,

Она лишь видитъ, коль презрнны,

Что чрезъ тебя возведены..

Она ту славу презираетъ,

Что рокъ неправедный рождаетъ

Въ побдахъ слпотой своей,

Предъ строгими ея очами

Герой съ суровыми длами —

Ничто, какъ счастливый злодй.

Почтить ли токи т кровавы,

Что въ Рим Силла проливалъ?

Достойно ль въ Александр славы,

Что въ Аттил всякъ зломъ призналъ?

За добродтель (то-есть мужество) и геройство

Хвалить ли зврско неспокойство

И власть окровавленныхъ рукъ?

И принужденными устами

Могу ли возносить хвалами

Начальника толикихъ мукъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Слпые мы судьи, слпые,

Чудимся таковымъ дламъ!

Одни ли приключенья злыя

Даютъ достоинство царямъ?

Ихъ слав, бдствами обильной,

Безъ брани хищной и насильной

Не можно разв устоять?

Не можно божеству земному

Безъ ударяющаго грому

Своимъ величествомъ блистать.

Вообще, несмотря на излишнюю иногда преданность удовольствіямъ, Ломоносовъ въ Германіи много работалъ, и его тамошніе успхи истинно изумительны. Въ март 1739 г. написалъ онъ для академіи одну диссертацію по физик на латинскомъ язык: ‘Dissertatio physica de corporum mixtorum differentia, quae in cohaesione corpusculorum consistit quam exercitii gratia conscripsit Michael Lomonossoff, Matliereos et Philosopliiae studiosus. Anno 1739 mense martio.’ Изъ нея видна уже большая начитанность Ломоносова: кром разныхъ ссылокъ на многія сочиненія Вольфа, встрчаются еще указанія на сочиненія Роберта Бойля, Бурава. Наконецъ, въ ней попадаются уже нкоторыя оригинальныя мысли, которыя впослдствіи были подробно развиты въ его замчательной частичной систем. Эта диссертація обличаетъ необыкновенныя дарованія Ломоносова, если вспомнимъ, что за два года передъ этимъ, въ 1737 г., 12 іюня Вольфъ писалъ къ барону Корфу о Ломоносов и его товарищахъ, что въ первое полугодіе они обучались нмецкому языку и первымъ основаніямъ ариметики и геометріи. Впрочемъ, Вольфъ, жалуясь на поведеніе русскихъ студентовъ и ихъ долги, всегда особенно дурно говорилъ собственно объ одномъ Виноградов и всегда выдлялъ Ломоносова, то отзываясь съ похвалою объ его дарованіяхъ, то замчая, что онъ привыкаетъ къ боле мягкимъ нравамъ, начинаетъ исправляться, много работаетъ, изъявляетъ раскаяніе о своихъ долгахъ. Вольфъ сохранилъ о Ломоносов одну любопытную подробность. Въ письм своемъ къ барону Корфу отъ 1-го августа 1739 г. онъ разсказываетъ, что при отъзд отъ него русскіе студенты увряли его, что они измнятъ свое поведеніе, что ихъ не узнаетъ самъ Вольфъ, когда они снова воротятся въ Марбургъ. ‘Я говорилъ имъ, прибавляетъ Вольфъ, что они должны загладить свое прежнее поведеніе передъ вашимъ превосходительствомъ и академіею наукъ, что обо мн имъ нечего заботиться, ітри этомъ въ особенности Ломоносовъ не могъ произнести ни слова отъ слезъ и волненія.’ Прибавимъ, что Ломоносову въ это время было около тридцати лтъ. Этимъ наивнымъ простодушіемъ, чистосердечіемъ и непосредственностью онъ отличался до конца своей жизни, и въ этомъ отношенія ученый петербургскій академикъ, піитъ и статскій совтникъ никогда не измнялъ своему крестьянскому происхожденію. Суровый на видъ ворчунъ, рзкій въ своихъ выраженіяхъ, угловатый въ движеніяхъ, въ глубин души онъ всегда былъ простъ, добръ и доврчивъ, какъ ребенокъ, и съ своимъ геніальнымъ умомъ легко поддавался обманамъ очень пошлыхъ, но хитрыхъ людей. Всякая обида, своя и чужая, всякая ложь и подлость всегда приводили его въ негодованіе, возмущали его до слезъ. Изъ Марбурга Ломоносовъ съ товарищами отравился во Фрейбергъ, къ горному совтнику Генкелю, у котораго пробылъ около 10-ти мсяцевъ. Шумахеръ не прислалъ Генкелю общанныхъ ему академіею напередъ шести сотъ рублей, и онъ сталъ удерживать у себя и безъ того скудное жалованье студентовъ и по окончаніи химическаго курса вовсе отказалъ имъ въ деньгахъ. Въ Марбург въ 1740 г. (6 іюня) Ломоносовъ вступилъ въ бракъ по лютеранскому обряду съ какою-то Елисаветою Цилихъ — кажется, дочерью хозяина, у котораго онъ жилъ на квартир. Тамъ же родилась у него дочь. Лто 1740 г. провелъ Ломоносовъ въ Гессел и на Гард для изученія горнаго дла. Здсь онъ сошелся съ извстнымъ тогда металлургомъ, горнымъ совтникомъ Крамеромъ, съ которымъ прожилъ вмст нсколько времени. Зимою возвратился въ Марбургъ. Между тмъ, имя старые неоплаченные долги, получая изъ академіи не вовремя и то очень скудное жалованье, обязанный теперь содержать семейство, опасаясь тюрьмы, Ломоносовъ ршился тайно бжать изъ Марбурга, кажется, сказавши объ этомъ только своей жен. Въ іюн 1741 г. онъ пріхалъ въ Петербургъ.

Замчательно, какъ на жизни Ломоносова отражается судьба Россія. Не стану передавать въ подробности, только напомню всмъ извстный случаи его жизни, такъ онъ, уже женатый на нмк, пробираясь въ Голландію, бжа отъ угрожавшей ему тюрьмы въ Германіи, по дорог въ Дюссельдорфъ повстрчался на постояломъ двор съ прусскими вербовщиками солдатъ, какъ имъ понравились его высокій ростъ, необыкновенныя физическія силы Ломоносова, какъ они напоили его, произвели въ рейтары и отправили въ крпость Безель, какъ, наконецъ, онъ спасся оттуда, только благодаря своимъ природнымъ силамъ и ловкости, которымъ преимущественно былъ обязанъ своему крестьянскому происхожденію. Любовь къ веселью жизни, общинность духа и страсть брататься едва не увлекли Ломоносова въ вчную неволю нмцамъ, безъ этихъ природныхъ силъ, безъ твердой надежды на волю божью, безъ крпкой вры въ себя и въ свое призваніе — не бывать бы ему у насъ на Руси, а служить было ему подъ знаменами героя Германіи, Фридриха II, на порабощеніе своихъ же братьевъ, славянъ, нмецкому игу. Наше образованное общество, мы вс, подобно Ломоносову, были увлечены подъ чужія знамена и долго сидли у нмцевъ въ умственномъ заточеніи. Будемъ твердо надяться, что свжія народныя силы выведутъ насъ наконецъ изъ этой духовной неволи на свтъ божій, на вольный просторъ, на родныя, славянскія нивы.

ВЛАДИМІРЪ ЛАМАНСКІЙ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 1—2, 1863

МИХАИЛЪ ВАСИЛЬЕВИЧЪ ЛОМОНОСОВЪ.

ВВЕДЕНІЕ.

Читайте также: