Михаил Ломоносов
(К 225-летию со дня рождения)
Михаил Ломоносов
(К 225-летию со дня рождения)
‘Литературное обозрение’, 1936, No 23
Михаил Ломоносов, Кузьмин Борис Аркадьевич, Год: 1936
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Кузьмин Б. А. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке… Статьи о литературе.
М., ‘Художественная литература’, 1977
В ноябре минуло 225 лет со дня рождения Михаила Васильевича Ломоносова — гениального ученого и основателя русской литературы. Юбилей этот праздновался всеми народами Советского Союза. И в этом нет ничего удивительного. Наша родина по праву гордится своим великим сыном.
В крепостной России XVIII века сын холмогорского рыбака прошел замечательный путь: из низов задавленного, неграмотного народа он поднялся до вершин не только русской, но и европейской мысли.
‘Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть, все наши старинные родословные’, — говорил Пушкин {А. С. Пушкин. О литературе. М., Гослитиздат, 1962, с. 229.}.
Нужно вспомнить, в каких условиях приходилось жить, учиться и работать первому русскому ученому, чтобы вполне оценить титанический труд, непреодолимую страсть к науке, всепоглощающую любовь к родине, все величие гениального сына великого народа.
Вся жизнь Ломоносова была беспримерным подвигом. Он вынес на своих плечах вес — нищету, скитании, непосильный труд, ненависть и придирки тупоголовых ученых, презрение сановников, неуважение и непонимание окружающих.
Девятнадцатилетним юношей, пешком, в суровую зиму, с далекого севера пришел он учиться в Москву. Пешком же, будучи уже вполне сформировавшимся ученым, через десять лет, идет он из Германии в Гаагу просить помощи у русского посланника. Не получив просимого, возвращается обратно. Обманным путем завербованный в прусскую армию, он перелезает через крепостные укрепления, бежит и снова бедствует, и снова упорно занимается наукой. Наконец, уже в Петербурге, в славную пору академической деятельности, его сажают под арест за ‘оскорбление академического собрания’ и приговаривают к наказанию плетьми и ссылке в Сибирь, чтобы затем ‘милостиво’ простить.
Но не эти личные оскорбления и невзгоды расшатывали силы Ломоносова, доводили его порой до бешенства, превращали жизнь в беспримерную пытку.
Самым страшным для него была та тупость, косность, непонимание, которыми окружали великое дело всей его жизни — дело создания русской науки, русской поэзии, дело борьбы за культуру своего народа.
‘За то терплю, что стараюсь защитить труды Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство… Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют’ {М. В. Ломоносов. Полн. собр. соч., т. 10. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1957, с. 357.}, — писал перед смертью Ломоносов.
Понятно, что ни при царском дворе крепостной России, ни в академических собраниях немцев-академиков, которым дела не было до нужд русского народа и российской науки, Ломоносов не мог найти ни помощи, ни участия, ни даже понимания.
Не случайно через сто сорок шесть лет после смерти Ломоносова царский министр Кассо ‘отпраздновал’ двухсотлетие со дня его рождения разгромом старейшего Московского университета, созданного при непосредственном участии Ломоносова. Не случайно Российская Академия наук вплоть до самой революции, как и во времена Ломоносова, задыхалась от отсутствия самых необходимых средств для своей работы.
Не случайно гениальный завет Ломоносова ‘О северном ходе в Ост-Индию Сибирским океаном’ был выполнен лишь через два столетия и только после победы рабочего класса и разгрома дворянско-буржуазного государства. Власть помещиков и капиталистов, как оказалось, была более серьезным препятствием на Великом Северном морском пути, чем холод, льды и туманы Арктики.
В январе 1932 года С. М. Киров сказал: ‘Еще Ломоносов в свое время звал на Север посмотреть, что там делается. Этот проницательный человек, который жил двести лет тому назад, сокрушался: ‘По многим доказательствам заключаю, что и в северных земных недрах пространно и богато царствует натура, и искать оных сокровищ некому!’ — ‘А металлы и минералы, — добавлял Ломоносов, — сами на двор не придут. Они требуют глаз и рук в своих поисках’. Я думаю, что все наши просвещенные организации, начиная с Академии наук, и все практические работники должны последовать примеру Ломоносова и действительно глазами и руками прощупать все, что имеется в этом богатом и обширном крае’ {С. М. Киров. Избр. статьи и речи. 1912—1934. Л., Госполитиздат, 1939, с. 475.}.
Девятнадцать лет советской власти сделали больше для осуществления этих гениальных замыслов Ломоносова, чем царское правительство за сто пятьдесят два года, протекшие со дня смерти первого русского ученого до дней Октябрьской революции.
Много сил отняла у гениального ученого его непримиримая борьба с ‘немцами’ в Академии наук. В этой борьбе нет и следа национальной ограниченности. Будучи на голову выше чванливых петербургских академиков, предвосхитив во многих своих гипотезах и открытиях то, к чему только через несколько десятков лет пришла передовая западноевропейская наука, Ломоносов не мог примириться с тем раболепием перед всем иностранным (хотя бы устарелым и смешным), которое задерживало развитие русской науки в его время, как задерживало и позже.
Ломоносов прекрасно понимал, каким огромным препятствием на пути культурного роста его страны был книжный церковнославянский язык его времени. И в этой области его деятельность открывает новую эпоху. Сопоставляя разговорный русский язык с иностранными, Ломоносов первый устанавливает, что русский язык ‘имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает’. Исходя из этого и стремясь к тому, чтобы литературный язык стал более доступным народу, он узаконивает ‘низкий штиль’ в литературе и изгоняет из нее применение церковнославянского языка, как непонятного народу.
Достаточно сопоставить эту замечательную революцию в языке с той борьбой, которую неустанно вел Ленин за чистоту литературного языка, за освобождение его от архаизмов, варваризмов, книжности, с той борьбой за великий язык народа, которую вел Горький, чтобы оценить громадную заслугу Ломоносова перед родиной в этой важнейшей области.
Обратимся к интереснейшему труду Ломоносова в области социальных наук —‘О размножении и сохранении российского народа’. В этой работе Ломоносов вступает в противоречие со всей практикой дворянского государства. Заботясь об увеличении народонаселения, он предлагает устраивать специальные дома для внебрачных детей, запретить насильственные браки крепостных (‘ибо, где нет любви, ненадежно плодородие’). Для сохранения народонаселения Ломоносов намечает широкие мероприятия в области медицинской помощи и борьбы с пожарами. Понятно, эти мысли Ломоносова, по тому времени чрезвычайно смелые и передовые, не могли найти отзвука в тогдашней российской и западноевропейской науке.
Неизмеримо значение Ломоносова для развития русской литературы. Наша литература началась с 1739 года, от появления первой оды Ломоносова, считал Белинский. ‘…Ломоносов — Петр Великий русской литературы — прислал из немецкой земли свою знаменитую ‘Оду на взятие Хотина’, с которой, по всей справедливости, должно считать начало русской литературы’ {В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. X, с. 8.}.
Надо помнить, какие высокие идейные требования предъявлял Белинский к литературе, чтобы вполне оценить эти строки. Дело, конечно, не только в том, что ‘Ода на взятие Хотина’ впервые в русской поэзии написана тоническим ямбом с чередованием мужских и женских рифм, в то время как поэтическая практика того времени усиленно пропагандировала хорей и пользование исключительно женскими рифмами, как этого требовала польская система стихосложения. Дело в том, что Белинский совершенно справедливо нашел в поэзии Ломоносова то поэтическое отражение действительности, то глубокое идейное содержание, которого нельзя было найти ни у Тредиаковского, ни у других его современников.
Даже условная форма ложноклассической оды не смогла помешать развитию в поэзии Ломоносова элементов глубокого реализма, проникновению в его поэзию подлинно жизненных проблем, страстных славословий науке, покоряющей природу для нужд человека.
Известно его пространное стихотворение ‘Письмо о пользе Стекла’, перечисляющее самые разнообразные способы применения стекла. Противопоставляя служащее людям и науке стекло золоту, он перечисляет беды, причиняемые золотом, рисует картину истребления индейцев европейцами в погоне за золотом. Предполагая, что Прометей свел с неба огонь при помощи зажигательного стекла, Ломоносов считает его первым мучеником науки. Это дает Ломоносову повод развернуть широкую картину борьбы религии с наукой: ‘Скрыв себя под святости покров’, во все времена ‘вели всегдашню брань с наукой лицемеры’, — пишет он, ибо ученые могли доказать, что
…все сонмище богов
Не стоит тучных жертв, ниже под жертву дров,
Что агньцов и волов жрецы едят напрасно.
Сие одно, сие казалось быть опасно.
Нападками на духовенство знаменит и ломоносовский ‘Гимн бороде’ с его издевательским припевом:
Борода предорогая!
Жаль, что ты не крещена
И что тела часть срамная
Тем тебе предпочтена.
Недаром русские церковники подали прошение о том, чтобы ‘Гимн бороде’ ‘чрез палача под виселицей сжечь’.
С подлинной страстью воспевает Ломоносов огромные пространства России и ее природные богатства. Проектируемому им Северному морскому пути он посвящает такие строки:
Там мерзлыми шумит крилами
Отец густых снегов Борей
И отворяет ход меж льдами
Дать воле путь в Восток твоей…
Напрасно строгая природа
От нас скрывает место входа
С брегов вечерних на Восток.
Я вижу умными очами:
Колумб Российский между льдами
Спешит и презирает рок.
Идею бога Ломоносов использует чрезвычайно своеобразно: например, для принижения значения земных владык.
Никто не уповай вовеки
На тщетну власть князей земных:
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них.
Обращаясь к художнику, Ломоносов пишет:
О мастер в живопистве первой!
Ты первой в нашей стороне,
Достоин быть рожден Минервой,
Изобрази Россию мне.
Несомненно, возникновением гражданской темы в русской поэзии мы обязаны Ломоносову, и эта черта его поэтической деятельности особенно сближает нас с родоначальником русской литературы.
Тягу к знанию, силу и упорство Ломоносова несут в себе тысячи новых людей из народа, которые приобщаются ныне к самой передовой культуре в мире, и потому с такой любовью вспоминают они вместе со всей страной сына холмогорского рыбака, проложившего в каторжных условиях крепостной России путь к высотам европейской науки, всю свою жизнь отдавшего борьбе за национальную самостоятельность и достоинство русской науки и литературы.