Гейне о Франции
Гейне о Франции
Генрих Гейне. Полное собрание сочинений в 12-ти томах, т. VI. М.—Л., ‘Academia’, 1936, 502 с.
‘Литературное обозрение’, 1936, No 12
Гейне о Франции, Кузьмин Борис Аркадьевич, Год: 1936
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Кузьмин Б. А. О Голдсмите, о Байроне, о Блоке… Статьи о литературе.
М., ‘Художественная литература’, 1977
Шестой том сочинений Гейне в издании ‘Academia’ содержит статьи о Франции — ‘Французские дела’, ‘Французские художники’ и ‘О французской сцене’. Эти циклы статей составились из корреспонденций, которые Гейне печатал в немецких газетах с момента своей эмиграции во Францию в 1831 году.
Франция долгое время была образцом развития для других европейских стран, в особенности для отсталой в ту пору Германии. Понятен поэтому восторг, с которым Гейне говорит о Париже, ‘этом великом городе, где каждый день разыгрывается какая-нибудь страница всемирной истории’.
Переезд во Францию — ‘красную землю свободы’ — был переломным моментом в творчестве Гейне. К этому времени им были написаны ‘Книга песен’ и ‘Путевые картины’. Эти произведения уже пародировали романтизм, как бы взрывая его изнутри, в них уже пробивалась струя реалистической сатиры, но все-таки в них еще оставалось много романтического. Революция 1830 года во Франции, способствовавшая политической радикализации широких масс во всей Европе, пробудила и в Гейне стремление к открытой политической борьбе. В творчестве это означало для него поворот к реализму, к политической поэзии, и это позволило Гейне уже в 40-х годах, после встречи с Марксом, создать такие шедевры, как ‘Германия’ и ‘Современные стихотворения’.
Статьи о Франции — еще только начало этого пути. Они написаны в публицистической форме. Но перед нами не просто теоретические рассуждения, а взволнованная повесть о том, что видит, думает и переживает Гейне, размышления и чувства здесь нераздельны.
Первую свою корреспонденцию Гейне посвятил выставке картин 1831 года, особенно его поразившей. Эта статья, вместе с письмами о французской сцене (1837), дает блестящие характеристики представителей романтического искусства 30-х годов: музыкантов (Берлиоз, Шопен, Лист, Мейербер), драматургов (Дюма, Гюго), художников (Делакруа) и других.
Объясняя возникновение романтизма, Гейне обнаруживает глубокое понимание причин падения классического искусства, в частности, трагедии Корнеля и Расина:
‘На сцене их время прошло, они исполнили свою миссию перед публикой, состоявшей из дворян, которые любили считать себя наследниками древнего героизма… Еще во времена Империи герои Корнеля и Расина могли рассчитывать на величайшие симпатии, когда они играли перед ложей великого императора… Времена эти прошли, старая аристократия умерла, умер Наполеон, и престол теперь не что иное, как обыкновенный деревянный стул, обитый красным бархатом, и властвует теперь буржуазия, герои Поль де Кока и Эжена Скриба’.
Однако эти герои, по мнению Гейне, еще меньше устраивают истинного художника.
‘Симпатии к сюжетам из священной истории и мифологии совершенно угасли… а костюмы современников были как-то слишком неживописны, чтобы могли создаться благоприятные условия для картин из истории нашего времени и будничной жизни. Действительно, в нашем современном фраке есть что-то бесконечно прозаическое, позволяющее воспользоваться им в картине только с целью пародии’.
Такова, по Гейне, причина романтического ухода от современности.
Отказываясь от традиции романтизма, Гейне теперь критикует его за этот конфликт с современной жизнью, указывая на классические Афины и Флоренцию эпохи Возрождения, где в свое время ‘художники находились в священном согласии со своей средой… не отделяя своего искусства от современной политики’. Гейне считает, что после выступления парижской демократии на июльских баррикадах и в современной Европе создалась та среда и та политика, с которой художник может быть ‘в священном согласии’. Он верит, что ‘новое время породит и новое искусство… и свою символику ему не надо будет заимствовать у выцветшего прошлого’. Он с удовольствием отмечает, что на выставке больше сорока картин посвящено Июльской революции, и по поводу картины Делакруа на эту тему разражается целым гимном ‘священным дням июля’ и ‘великому народу парижскому’. Среди картин, посвященных прошлому, Гейне особенно выделяет те, которые изображают революционные события, не случайно он посвящает десять страниц картине Делароша, изображающего Кромвеля у гроба казненного им короля.
В следующем цикле статей, ‘Французские дела’ (1832), Гейне отчетливей развивает ту же концепцию общественного развития, но уже не по поводу искусства, а непосредственно в связи с политической жизнью Франции. ‘Чтобы узнать, чего желает нынешний день, нужно исследовать, чего хотел вчерашний…’ — говорит Гейне и начинает с революционных движений эпохи Великой крестьянской войны в Германии, он указывает, что тогда прав был не Лютер, а Томас Мюнцер и шедшие за ним крестьяне, которых можно упрекнуть лишь в том, что ‘порой они распевали псалмы вместо того, чтобы бороться’.
‘В лето господне 1789 во Франции началась та же борьба за равенство и братство, по тем же причинам, против тех же властителей, с тою лишь разницей, что… народ… уже не из Евангелия, а из философии стал черпать свои законные требования’. Якобинская республика вызывает в Гейне глубокие симпатии: ‘Я люблю эту республику…— говорит он, — потому что она всего могущественнее и славнее отстаивала интересы демократии’. Гейне чтит и Наполеона, но не как императора, а как человека, который мог бы стать ‘Вашингтоном Европы’, который ‘должен был во всех странах добиться победы революции’. То, что Наполеон этого не сделал, Гейне считает причиной его гибели: ‘Император расплатился за самый страшный свой проступок — за вероломство, которым он согрешил перед революцией, своей матерью’.
Если бы Наполеон остался жив, то Гейне, по собственному признанию, боролся бы против него.
Но теперь волею судьбы у Гейне оказался более жалкий противник: Францией правит Луи-Филипп, король буржуа. Отношение к нему на протяжении всей книги несколько раз меняется, нс Гейне прекрасно понимает основное: народ сражался в июльские дни не за то, что дал ему этот новый властитель. Луи-Филипп забыл, что он ‘обязан короной народу и булыжникам июльских мостовых’, и вот мостовые приводятся в порядок, ‘чтобы не оставалось никаких видимых следов революции’, народ же ‘втаптывают, словно камни, на прежнее место и снова попирают ногами’, ‘Луи-Филипп, — пишет Гейне, — убежден, что он изобрел буржуазную монархию, что на это изобретение он имеет патент. Этим он зарабатывает в год восемнадцать миллионов, сумму, почти превышающую доход парижских игорных домов, и он хотел бы сохранить для себя и для своих потомков монополию на этот прибыльный промысел’. Эта блестящая характеристика короля банкиров заставляет вспомнить сказанные Марксом двадцать лет спустя слова о том, что ‘Июльская монархия была не чем иным, как акционерной компанией для эксплуатации французского национального богатства’, и что ‘Луи-Филипп был директором этой компании’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, с. 10.}.
Но и среди буржуазной оппозиции к правлению Луи-Филиппа поэт находит лишь ‘истасканные знаменитости’ и ‘мнимые авторитеты’, отмечая несоответствие между личностями и теми задачами, которые они должны осуществить. ‘Совсем не то было в конце прошлого столетия,— говорит Гейне, — когда люди-колоссы вырастали до высоты стоявших перед ними дел, так что в истории революций они образуют как бы героический период’.
Разочаровавшись в болтливых ораторах оппозиции, Гейне не разочаровался в народе. Он считает, что теперь вообще ‘миновал тот период мировой истории, когда надо всем высились деяния отдельных личностей. Сами народы, партии, массы — герои нового времени’.
Пятого июня 1832 года недовольные массы снова выступили на улицы Парижа, сражаясь под лозунгом! республики, и ‘лучшая кровь Франции’ пролилась у монастыря Сен-Мерри. Эти ‘республиканцы — герои монастыря Сен-Мерри, люди, которые в то время (1830—1836 гг.) действительно были представителями народных масс’ {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 37, с. 37.}, вызывают у Гейне слова, исполненные наибольшего пафоса. ‘Я не республиканец’, — восклицает он, и однако: ‘…я предпочел бы, чтобы я и все мои умеренные друзья умерли вместо этих республиканцев’.
Восторгаясь французским народом и его историей, Гейне в предисловии к ‘Французским делам’ страстно обрушивается на немецкие порядки и в особенности на немецкое дворянство. Несмотря на эзоповский язык этого предисловия, в Германии его сочли слишком резким. (‘Боже мой! Что же это будет, если я дам волю моему сердцу и выскажусь полным голосом, сбросив с себя всякие путы!’ — восклицает Гейне по этому поводу.) На упреки в недостатке патриотического чувства по отношению к Германии Гейне отвечает, что ему милей патриотизм французов, неотделимый от любви к свободе и прогрессу, чем казенный патриотизм, насаждавшийся в Германии реакционерами. В борьбе с этим официальным патриотизмом Гейне заявляет, что теперь в Европе вообще нет больше наций, а есть лишь две партии: аристократия и демократия. Защита французских демократических идеалов была у Гейне выражением также и самой подлинной любви к своей ‘бедной, несчастной родине’, к народу, ‘который изобрел порох и книгопечатанье и дал ‘Критику чистого разума’. В тех немецких областях, которые испытали освободительное влияние наполеоновских завоеваний, народ относился к освободительным идеалам французского народа так же, как и Гейне. Не случайно некий зажиточный немецкий крестьянин назвал своего сына Наполеоном и завещал потомкам называть старшего сына каждого поколения этим многозначительным именем. ‘…Восторженность Гейне по отношению к французам и даже его бонапартизм,— писал в 80-х годах Энгельс, — были только отголоском общего настроения народных масс на левом берегу Рейна’ {Там же, т. 21, с. 401.}.
Германия и Франция того времени олицетворяли для Гейне прошлое и будущее Европы. Выбор между прошлым и будущим, между феодализмом и капитализмом был не так прост для Гейне. Во Франции перед ним наглядно раскрывались губительные свойства капитализма. Мы видели, какой резкой критике подвергается у Гейне не только стоящая у власти финансовая буржуазия, но и ‘вся оппозиция с ее отчетами избирателям, с ее депутациями, господа Одилон Барро, Лафитт и Араго’ и прочие представители ‘негероического’ периода в истории буржуазного общества. Буржуазная республика в том виде, как она осуществилась, например, в Америке, не привлекает Гейне, и он предостерегает Францию от того, чтобы перенять ‘монотонность, бесцветность и мещанство американской жизни’. И когда Гейне рассуждает о неживописности и прозаичности современных костюмов, чувствуется: он понимает нечто гораздо более важное и существенное — что развитие капитализма неблагоприятно для развития искусства.
Отсюда элегические вздохи Гейне о прошлом. Он называет себя ‘роялистом по врожденной склонности’, ему нравится, когда, в подражание эпохе реставрации, дамы появляются на балах с напудренными волосами, он упрекает Кромвеля за то, что после его победы жизнь Англии ‘стала серой и бесцветной и поэзия в ужасе бежала из страны, где в былые дни она расточала свои самые радостные краски’. И даже о Робеспьере Гейне замечает, что он, ‘быть может, ненавидел всякого, кто был остроумен и любил посмеяться’.
В 40-х годах, оценив значение рабочего движения — чартистов и силезских ткачей — и встретившись с Марксом, Гейне понял, что спасение от недостатков капитализма заключается не в феодальном прошлом, а в пролетарском будущем (правда, и тогда скептическое отношение к судьбам искусства его не покинуло). Но в годы, когда писались статьи о Франции, Гейне не мог еще понять значения рабочего движения. Он, правда, отмечает среди героев восстания 1832 года ‘нескольких рабочих, у которых под грубыми куртками бились очень благородные сердца’, но первое самостоятельное выступление лионских ткачей в 1831 году Гейне называет просто беспорядками, а революционер-рабочий, изображенный на картине Делакруа ‘Свобода на баррикадах’, кажется Гейне грязноватым не только внешне, но и внутренне: ‘Признаюсь, маленький купидон-трубочист, что стоит возле уличной Венеры, держа по пистолету в каждой руке, запачкан, может быть, не только сажей’. Для Гейне это пока еще только ‘сброд’, хотя и облагороженный ‘великой мыслью’, которая ‘пробудила уснувшее чувство собственного достоинства’.
Замечательно, однако, что в годы, когда рабочее движение было еще в пеленках, а его будущему вождю было не больше четырнадцати лет, Гейне, как передовой представитель радикальной демократии того времени, смог уже столь много понять и так блестяще высказать.