Игорь Михайлович Дьяконов.
Михаил Алексеевич Дьяконов
Игорь Михайлович Дьяконов.
Михаил Алексеевич Дьяконов
————————————————-
Михаил Алексеевич Дьяконов, Дьяконов Игорь Михайлович, Год: 1989
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Михаил Алексеевич Дьяконов сделался переводчиком оттого, что женился на бесприданнице. Он был студентом экономического факультета Политехнического института в Петербурге и женился на курсистке Женского медицинского института. Они познакомились в Ташкенте в 1902 г., когда он был еще гимназистом. Мария Павловна тогда только что окончила Оренбургский институт благородных девиц, где учились дочери безденежных офицеров, и когда они познакомились, работала классной дамой в Ташкентской женской гимназии. Отец ее по разным обстоятельствам оставил военную службу, был инженером на строительстве Закаспийской железной дороги, заболел тифом и умер. Семья оказалась без средств и даже без пенсии, Мария Павловна была третьей из шестерых детей и потому была бесприданницей из бесприданниц.
Знакомство возобновилось в Петербурге, куда оба приехали учиться. Все началось с попытки Михаила Алексеевича учить Маню английскому языку (в институте благородных девиц учили французский и немецкий). Английского языка она не выучила, но зато в 1906 г. они поженились.
Отец Михаила Алексеевича отнесся к невестке хорошо, но он был ‘подкаблучником’ и слушался свою красавицу жену. А мать Михаила Алексеевича имела все основания быть недовольной тем, что сын женился на бесприданнице, поскольку она сама, выходя замуж, тоже была бесприданницей и считала, что такая ситуация не должна повториться с ее сыновьями. Поэтому молодые студенты не получили никакой материальной — или моральной — поддержки от родителей, а стипендии в те времена не было. Жили они впроголодь. Поэтому надо было либо давать уроки, либо зарабатывать переводами. Сначала была переведена на русский язык книга ‘Тормаза Вестингауза’, за ней последовали и другие, ей подобные, но помогало чувство юмора, которым Михаил Алексеевич был щедро наделен.
Потом Михаил Алексеевич окончил Политехнический институт и поступил на службу в Азовско-Донской коммерческий банк. Дела семьи — уже было двое детей — поправились, и Михаил Алексеевич смог даже сам материально помогать младшей сестре жены и своему младшему брату. Но банк закрылся в 1918 г., и он перешел на работу в Гужевой трест (управляющий извозчиками), а вскоре после этого — в Госиздат, главным бухгалтером.
Тысяча девятьсот девятнадцатый, тысяча девятьсот двадцатый и тысяча девятьсот двадцать первый годы были в Петрограде нелегкими. Стояли очереди, на человека выдавалась восьмушка хлеба, дров не было, на перекрестке около дома собаки рвали труп павшей лошади, жильцы по ночам дежурили в подворотне с оружием (от налетчиков), на маленького новорожденного третьего сына выдавалось молоко в особом учреждении, справедливо называвшемся ‘Каплей молока’, куда надо было ходить (чтобы выстоять очередь) за полтора километра, но можно было покупать молоко и у пригородных жительниц, только они брали плату мебелью, и квартира вскоре опустела.
Михаил Алексеевич был человек веселый и общительный, у него быстро завелось множество друзей в литературном мире. И, по его обстоятельствам, естественно было опять взяться за переводы. По вечерам в холодной комнате вся семья собиралась вокруг стола и при свете ‘коптилки’, сделанной из масленки для швейной машинки с острой длинной капельницей, работали: старший сын готовил уроки, средний, пятилетний, читал Шекспира (детские книги сожгли — дети болели дифтерией, а дезинфекции не было — одежду, игрушки, книжки пришлось спалить), жена шила и штопала, а Михаил Алексеевич переводил. Вся эта ситуация могла хоть кого повергнуть в депрессию, но Михаил Алексеевич находил во всем смешную сторону: если кто-либо начинал жаловаться, он придумывал какую-нибудь неожиданную шутку и приговаривал: ‘tout passe!’ (‘все проходит!’).
Так он запомнился: пестрая узбекская тюбетейка, черный, как смоль, чуб, маленькое пенсне, голубые добрые и веселые глаза, ярко-рыжие усики — и нос, готовый всегда вздрогнуть от внутреннего смеха, наклоненная голова и быстро пишущая рука. Весь вечер, половину ночи.
Литературные успехи были значительными: за первое издание перевода романа Эптона Синклера ‘Джимми Хиггинс’ был выдан мешок картошки. (Эта книга потом переиздавалась десять или двенадцать раз, уже за гонорар, и Михаил Алексеевич говорил, что Джимми — его четвертый и самый почтительный сын — столько лет кормит родителя!)
Но самое главное заключалось в том, что очень скоро Михаил Алексеевич стал воспринимать работу переводчика как потребность и радость. Время было переломное также и во всех областях литераторского труда: впервые вышло ‘Искусство перевода’ К. И. Чуковского и Н. С. Гумилева, возникали переводческие студии, из которых наиболее замечательной была, вероятно, студия М. Л. Лозинского, давшая классические, прочно вошедшие в русскую литературу стихотворные переводы Киплинга, Эредиа и других поэтов. Испытывал себя на этом поприще (тоже в переводах из Эредиа) и Михаил Алексеевич Дьяконов.
Пост главного бухгалтера Госиздата позволял делать много добра братьям-писателям. И братья-писатели считали Михаила Алексеевича своим: в пустой квартире копилось все больше книг, выходивших тогда в таком множестве — стихи и проза, альманахи, много было именных экземпляров с напечатанным на контртитуле текстом: ‘Экземпляр Михаила Алексеевича Дьяконова’.
Ему все было интересно, во всем хотелось участвовать. Первое его оригинальное произведение было напечатано (кажется, в журнале ‘Печать и революция’) на пари: часть публиковавшихся в журнале стихов были низкого качества, и Михаил Алексеевич объявил, что он тоже берется напечатать любой стихотворный набор слов, даже вовсе лишенный смысла. И напечатал. Потом писал рецензии — на переводы, на стихи, рецензии иной раз ядовитые и убийственные. Так, один тогдашний и небезызвестный поэт умудрился опубликовать (конечно, в порядке ‘революционного’ эпатажа) такие стихи:
Утомленный работою тяжкою,
После людьми по душам бесед,
Сам себе напоминаю бумажку я,
Выброшенную в клозет.
Михаил Алексеевич написал на это ‘самую короткую в мире рецензию’ — длиной в одну строчку:
‘Удалимся же от места гибели поэта’.
Рецензии подписывались псевдонимами: ‘Пау Амма’ (по имени краба в одной из ‘Вот так сказок’ Киплинга), или ‘Триэмиа’ (по именам членов семьи: Михаил (сам Михаил Алексеевич), Мария (жена), Михаил, Игорь, Алексей (три сына). Из-за сокрытия себя под псевдонимом Михаил Алексеевич иной раз принимал ‘пациентов’, приходивших жаловаться на рецензию самому рецензенту.
В 1922 г. Лев Михайлович Михайлов-Политикус (могила его на Марсовом поле — площади Жертв революции, в Ленинграде), назначенный в то время советским полпредом в Норвегию, предложил Михаилу Алексеевичу место главного бухгалтера нашего торгового представительства в Осло:
— Старым специалистам мы не доверяем, наши не знают финансового дела, а вы будете работать честно.
Михаил Алексеевич согласился, с 1921 по 1929 г. (с небольшим перерывом) он был главным бухгалтером, начальником финансового отдела, заместителем торгпреда и опять начальником финансового отдела торгового представительства СССР в Осло.
Но переводческое искусство стало для него уже потребностью. Здесь, в Осло, он перевел с французского два тома романа-эпопеи Ромэна Роллана ‘Жан Кристоф’, затем с норвежского — книги о путешествиях Руала Амундсена. Там же был переведен ‘впрок’ — потому что заказа от издательства не было — поразительный роман норвежской писательницы Сигрид Унсет ‘Кристин, дочь Лавранса’. Бытовой норвежский язык Михаил Алексеевич к тому времени хорошо знал, но для такого перевода, как этот, надо было совершенствоваться, и в работе над первым томом ему помогала знакомая — Н. Е. Гейнц. Уже значительно позже Михаил Алексеевич переработал первый том и перевел второй, и издал их, правда, с сокращениями. Полностью роман вышел только в 1962 г. (третий том — в переводе Ю. А. Яхниной и Л. Ю. Брауде).
По возвращении в Ленинград экономическая работа М. А. Дьяконову по многим причинам не заладилась, он поступает редактором в издательство ‘Academia’, а позже — в издательство Арктического института. Но в конце концов он уходит и из института и целиком отдается литературе.
Вновь занявшись литературной деятельностью в начале 30-х гг., Михаил Алексеевич быстро стал одним из ведущих переводчиков того времени — имя его часто можно было услышать наравне с именами А. А. Смирнова, А. А. Франковского и М. Л. Лозинского.
Переводил Михаил Алексеевич много — в свет вышло далеко не все. Объяснялось это иногда тем, что он брался за работу не тогда, когда был заказ, а когда его увлекало то или иное произведение, иногда тем, что издательство, заказав книгу, потом отказывалось от нее или просто подвергалось очередной реорганизации. Домашняя экономика профессионального экономиста М. А. Дьяконова от этого немало страдала — семья жила по принципу ‘когда густо, когда пусто’. Как-то, еще в Норвегии, Михаил Алексеевич, получив неожиданный гонорар, заказал бадью гоголь-моголя для соседских детишек и вынес ее во двор, а потом, по опустошении бадьи, повез детишек на трех такси в кино. При таких чертах его характера ‘пусто’ в доме бывало чаще, чем ‘густо’. Происходили такие разговоры с женой:
— Миша, у тебя штаны рваные, надо купить новые.
— Не для того я деньги зарабатываю, чтобы штаны покупать.
Работа над переводом была у Михаила Алексеевича делом коллективным, общесемейным. Если что-нибудь его затрудняло, раздавался сигнальный свист: на консультацию вызывались сыновья {Эти консультации приводили иногда к результатам, для публики неприемлемым. Так, когда Михаил Алексеевич редактировал старый, заслуженный, но уже устаревший перевод ‘Кукольного дома’ Ибсена, сыновья закричали, что по-норвежски героиню пьесы зовут вовсе не Нора, а Нура. Он долго сопротивлялся, но все же в вышедшем в свет переводе появилась Нура. Публика этого не приняла.}.
Иной раз им даже поручался какой-нибудь кусок, и, конечно, вставные стихи (если такие были). И Мария Павловна призывалась к совету.
Долгие годы работал он над переводами только после службы, по ночам. Эта привычка осталась у него до конца жизни.
А переводчик он был добросовестный. В переводческом искусстве 20-х — 30-х гг. господствовал пафос борьбы с традицией старых ремесленных переводов: с одной стороны, переводов-подстрочников (это когда переводчик, не понимая смысла текста, наивно думал, что если он переведет слово за словом по словарю, ‘буквально’, то читатель поймет то, чего он сам не понял), и переводов-‘фантазий’ (это когда переводчик, что-либо не поняв, тут же придумывал что-нибудь свое). Михаил Алексеевич был сторонником перевода точного, но такого, чтобы он мог занять достойное место в русской литературе, чтобы оригинал был передан хорошим русским языком.
Известна история, рассказанная К. И. Чуковским со слов переводчика В. О. Стенича, как тот, переводя французский роман с немецкого, не понял фразу из письма героини к дедушке, где она советовала ему взять прислугу, чтобы та облегчила ведение хозяйства бабушке. Фраза была переведена так: ‘возьми себе девочку, чтобы не утруждать бабушку’. Потом уже по всей книге Стенич ‘обрабатывал’ стилистически ни в чем не повинную героиню в духе ее совета, и в книге она из скромной женщины превратилась в разухабистую бабенку. Такого с М. А. Дьяконовым случиться не могло, а когда ему пришлось редактировать перевод ’42 параллели’ Джона Дос Пассоса, сделанный тем же В. О. Стеничем, то дело дошло до товарищеского суда между ними. В. О. Стенич был человеком исключительного дарования и воображения, но с точки зрения литератора с характером М. А. Дьяконова, он должен был бы сдерживать свое воображение, передавая русскому читателю все же переводимого автора, а не собственный блестящий талант.
Конечно, как все в мире, стареют и переводы. Из работ М. А. Дьяконова пережили его на много десятилетий только три — ‘Антуанетта’ Роллана, ‘Кристин, дочь Лавранса’ Сигрид Унсет и ‘Ярмарка тщеславия’ Теккерея. Это и справедливо — великий труженик во всем, Михаил Алексеевич ни в одну свою другую работу не вложил столько труда и столько любви.
С ‘Ярмаркой тщеславия’ сыновья-консультанты дали ему бой в связи с названием. В самом деле, ‘Vanity fair’ значит, конечно, не ‘Ярмарка тщеславия’, а ‘Ярмарка суеты’ — здесь vanity перекликается с библейским (и поэтому хорошо знакомым с детства каждому англичанину) ‘Vanity of vanities, saith the Preacher: all is vanity’ (‘Суета сует, говорит Екклесиаст, — все суета’). Но ‘суета’ имеет в русском языке два значения: во-первых, ‘тщета’ (так именно в Библии) {Впоследствии И. М. Дьяконов, переводя ‘Екклесиаст’, употребил именно слово ‘тщета’.}, и во-вторых, ‘бестолочь, суетня’. Сказать ‘Ярмарка суеты’? Это казалось недостаточно ясным. Михаил Алексеевич остановился было на ‘Ярмарке житейской суеты’ — но дело решило издательство, не пожелавшее отказаться от названия хотя и неправильного, но привычного.
Со второй половины 30-х годов Михаил Алексеевич обратился к совсем другой, литературно-исторической деятельности. Им была написана серия книг по истории полярных исследований: с детских лет увлеченный морем, романтикой морского флота, он задумался над полярными странствиями еще в середине 20-х, когда переводил книги Амундсена, а теперь он занялся этим предметом всерьез, откликаясь на огромное увлечение всего народа Северным морским путем, эпопеей ‘Челюскина’, папанинцами на Северном полюсе. Работая в издательстве Арктического института, М. А. Дьяконов был дружен или, во всяком случае, близко знаком со многими нашими знаменитыми полярниками того времени — Р. Л. Самойловичем, Н. Н. Ермолаевым, В. Ю. Визе, Н. В. Пинегиным, Б. Г. Чухновским. На столе его появились книги Крашенинникова, Нансена, Роберта Скотта. Его большая ‘История полярных исследований’ вышла в Архангельске в 1939 г. — там еще не знали, что с ним случилось.
В тяжелой беде он поддерживал дух товарищей по несчастью — почти дословно рассказывал им изо дня в день ‘Графа Монте-Кристо’.
Загорелым, в ‘пиратском’ платке, то во главе какой-нибудь отчаянной экскурсии в леса под Старым Крымом или на боте вдоль берегов Крыма (‘ведет нас Пылжик, морской пират, и с ним не страшен ни рай, ни ад’), то окруженным детьми, которым рассказывались невероятные приключения, то ‘почетным членом женского клуба’ в доме отдыха писателей, всегда живым, всегда занимательным, полным шуток и веселья — таким его запомнили многие посетители Коктебеля 30-х гг. И много лет подряд почтенные старики и старые дамы перед смертью дарили автору этих строк, последнему оставшемуся в живых из семьи Михаила Алексеевича Дьяконова, хранившиеся у них в память о нем его шуточные стихи, записки, коктебельские камушки.
Он прожил пятьдесят три года.
Источник текста: Уильям Мейкпис Теккерей. Творчество, Воспоминания, Библиографические разыскания. — Москва: ‘Книжная палата’, 1989. Составитель Е. Ю. Гениева, кандидат филологических наук, при участии М.Н. Шишлиной.