Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Метелица
Сегодня метель.
В окнах моего деревенского дома белым-бело. Сыплет крупа, метелица без конца. В пяти шагах ничего не видать.
— Эх, насилу пробрался к тебе, право,— входя, говорит с веселым смехом крестьянин-охотник Сергей, по прозвищу Баран.
— Я тебе, Лисеич, трех косачей прихватил. Надысь на чучелов нагнал, пристрелил…
— Как же ты в такую пургу приехал? Ведь дороги не видать. Садись, чаем угощу. Рад тебя видеть.
— И я рад, Лисеич, что к тебе заехал.
— Постой, я скажу Афросинье, чтобы самовар… Да кое-что подбодрила б закусить… Озяб ты.
Я пошел на кухню. Сергей со мной. Разворачивает кулек:
— Батюшки, и что же это?
А в куле не косачи-тетерева, а две курицы и петух.
— Ах ты, мать честная,— говорит Сергей.— Чего же это? Вот что делают надо мной, плутовню какую. Я тебе трех тетеревов вез, а это что… курье! Их ты, что б их… Все девки, знать, балуют. И что делать? А, плутня какая!
Дед, сторож мой, сидевший на кухне, сказал:
— Погоди ты, Баран, за баб в ад тебя черти потащут. Баран рассмеялся, оскаля белые зубы, говорил:
— Не иначе, что баба курей положила,— сказал он.— Я-то сказал сдуру, к Лисеичу еду, тетеревей ему заверните… А она вот тебе, все для смеху.
— Смотри,— говорит мне сторож-дед, глядя в окно.— Вон и еще идет к тебе, с ружьем, Герасим, знать.
Весь засыпанный снегом, с лыжами, вошел охотник Герасим Дементьевич, нанес в теплую кухню холода и снега.
— Ну и манна небесная,— сказал Герасим, смеясь.— Насилу дом нашел. Вышел с утра, думал, пороша хороша. Ну, а вот тебе что… Какая охота. Насилу с кручи сошел. Пропадешь…
Охотники поздоровались:
— Как ты пробрался, Сергей?
— Да вот, сейчас приехал.
— Вот как я с кручи на лыжах спускался, напоролся: сидит один… Лесину выбрал здоровую и пилит. Ну и лошадь тут же: значит, лес тащит. В десяти шагах от него прошел, а кто — не разберешь. Под метелицу ворует. Что делать, знать, нужда…
* * *
Милые люди были мои друзья-охотники. Жила в них природа, всегда веселый и живой смех. Простая жизнь их была полна событий охоты, таинственных настроений лесных и какого-то мудрого понимания жизни. У них не было тоски о невзгодах и корысти, а всегда простая радость жизни.
Посумерело рано, а метелица все метет, метет… Синеют окна. Зажигаем лампу, камин. Самовар ворчит. Друзья мои охотники сидят за столом. Хорошо жить на свете, без обиды и злых людей.
— Что я вам скажу,— рассказывал охотник Сергей,— недавно что я страху натерпелся, страсть. Вот послушайте. Брал я на осень бочку в Гарусове: капусту рубить… У мужичка ослобонилась… Я и вспомнил, ну, дай, думаю, отвезу ему назад бочку-то. Дорога хорошая, и его кстати проведаю: приятель мой, да и сродни. Поехал… И вот метель, как сейчас. Ну, дорогу-то я знаю. Еду… Смотрю, мост. Думаю, что такое, не знамо место, моста такого не видал. Остановился на мосту, гляжу: новый мост, знать. Вдруг слышу голос из-под мосту: ‘Трогай, что стал’. Вот день, как сейчас был. Чего это? Слез. Погляжу, думаю, кто под мостом там сидит. Пошел. Смотрю. Никого нет. Что, думаю, такое? Только сел на розвальни, опять слышу: ‘Трогай, не мешай с Акулькой полюбовничать’. Напугался я. Поехал… Думаю, что такое, прямо понять невозможно. Страх меня берет. Еду, говорю: ‘Прости мои согрешения. Никогда боле не буду с Акулькой’. Слышу голос: ‘То-то, не будешь’. Батюшки, испугался пуще. ‘Не буду,— говорю,— нипочем, ей-ей. Ну ее, Акульку’. Вдруг на меня бочка валится. Оглянулся, а из-под бочки-то на меня сама Акулина глядит, вот смеется, надрывается. ‘Вижу, как ты любишь-то меня’,— и хохочет.
Мой сторож-дед, который, посмеиваясь, вязал сеть, сказал:
— Ты, Баран, вороватый парень и плут. Расскажи, как у вдов Кордовских вино-то крали.
— Ну, пустое,— заметил Баран.
— Расскажи.
— С краю-то деревни нашей жили две вдовы. Дружно жили, обе толстые. Жили у дороги проезжей. И тихонько торговали водочкой… Без акцизу, значит. Только как-то раз, в вечор, гуляем мы, парни молодые, идем это мимо их дома, а они обе на завалинке сидят и орешки щелкают. Мне в голову и вошло: хорошо бы выпить,— а не на что. ‘Постой’,— думаю. Так прошли мы с парнями мимо и назад на деревню. Я и говорю парням: ‘Вот что, сейчас вино будем пить’. Зашел я с парнями к себе во двор, взял дугу, подвязал к ей колоколец, бубенцы, говорю парнишке молодому, Санька его звать, парнишка смышленый, веселый. ‘Вот что,— говорю ему.— Санька, ты возьми эту дугу, ступай ты задами, леском, чтоб не видали в деревне, ступай за версту кверху, на дорогу выходи там. Держи дугу над собой и беги сюда, будто лошадь едет, позванивай да перед деревней-то сверни в лес’… У вдов-то сзади дома садик-огород был: кружовник, малина. Пришли парни и легли тихонько в канавке, за садом-то. Лежим. И слышим: далеко по дороге колокольчик. Значит, Санька бежит. Ближе, ближе. Смотрим: обе вдовы в сад из дома — шасть и под фартуком что-то несут, в сад… Вынули обе бочонки из-под фартуков и положили в кружовник, в кусты. Отряхнулись и домой. Мы и взяли бочонки. Я пошел на улицу. Иду мимо вдов — они сидят. Говорю: ‘Исправник-то, вона, остановился: чего это, сюда глядит’.— ‘И где? И где?’ — спрашивают они и сами в дом побежали. Вот плутня какая. Вина попили’
Мои охотники посмеялись.
— А то, помню, я в молодости,— разговорился Баран,— староста у нас на селе богатей был. Большой дом, крашен, чисто в доме. Именины жены справлял. Гости, угощение. Старшина приехал, тоже богатый мужик, дьякон, гости… Староста сердитый был, насупленный, на службе ране в солдатах служил. Он нам, парнишкам, и велел: ‘Ежели где что заметите, или где ругают меня, придите, скажите, значит, мне’. И вот, как раз, когда у него именины, мальчишки стучат к ему в крыльцо и говорят: ‘Дяденька Семен, у Дарьи мыша в ловушку попала’.
— Ступайте,— говорит,— чего вы.
А сам пряник дает. У него пряников-то на столе много… Мальчишки опять к нему.
— У Ерлычева сейчас слышали, что будто у отца дьякона шуба не енотова, а из собачины сшита.
— Стану я собачью шубу носить,— рассердился дьякон.— Чего это у тебя парнишки озорничают.
— Ступайте,— гонит их староста.— Чего тут лезете… А тихонько-то пряник сует им.
— Дураки, малы, зря и болтают…
Парнишки в одну избу, в другую зайдут послушать. Ну и к старосте опять. Только открыли дверь — староста кричит:
— Чего еще… Ступайте. Неча лезть. А парнишки кричат:
— Баторин говорит: старшина завсегда кагор пьет и за девками бегать горазд.
— Вон, пострелы! — кричит на них староста. А сам вышел на крыльцо и пряников им дал много.
— Не ходите,— говорит,— нипочем боле. Будя. Потом вышел опять, кричит:
— Позовите Сергея Барана.
— Меня, стало быть. А я молодой был. Прихожу я в дом, к старосте. Вижу: гости оделись, все в шубах… уезжают. Кричат, ругаются: ‘Ты охотник, какой мех у нее, говори’,— спрашивает старшина меня. А жена его полу шубы отворачивает, мех показывает.
— Хохуля,— говорю я.— Выхухоль. Лавливал их немало.
— Что? — говорит дьякон.— И я говорил, выхухоль.
— Сам ты хохуля, много знаешь…
— А у его какой мех, у дьякона,— говорит староста.— Покажь-ка… Я посмотрел и говорю: ‘Не пойму… Собачина, знать’.
Дьякон — их как рассердился, кричит:
— Енот! Стану я собачину носить… Сбесились вы, что ли?.. У меня-то, у дьякона соборного…
Все выходили на подводы.
— А может, кошка,— сказал кто-то.
— Совсем вы забыли, с кем говорите,— обиделся дьякон вконец.— С дьяконом говорите…
* * *
В эту минуту на крыльце моего дома кто-то запел:
А по улице метелица метет…
Сергей Баран встал.
— Ну, пора… прощайте… Надо идти, Акулина за мной идет.
— Что же, Акулина, раньше не зашла к нам? — сказал я молодой красивой бабе, с поклоном вошедшей в кухню.
— Я тут у Горохова засиделась. Он мне сродни. У вас-то по охоте беседа… Что я вам… помешаю,— говорила Акулина, смеясь, и положила на скамейку кулек.
— Вот, ведь это Баран смешал у Горохова, тот курей приготовил отвезти на станцию, а Баран перепутал… Одно слово, баран.
Акулина засмеялась и, поклонившись, сказала:
— Ну, счастливо. Иди же скорей, Баран… Боишься метели, что ли?