М. А. Осоргин
Местечко на Ривьере
ПРИМЕЧАНИЯ
Местечко на Ривьере
(1936, 26 октября, No 5694)
Местечко на Ривьере, Осоргин Михаил Андреевич, Год: 1936
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Приезжий из Италии русский человек, между прочим, рассказывал, что он ненадолго останавливался в местечке на восточной Ривьере — в Кави-ди-Лаванья. Впрочем, теперь это уже не просто ‘местечко’, а довольно оживленный морской курорт, конечно — летом, а в зимние месяцы прежняя деревушка, знаю ли я ее? Прежде знал каждый камушек и всех Терез и Антонио всех возрастов, теперь кое-что из памяти начинает убегать. Не помню, например, как звали сына старухи из табачной лавочки. Кстати — старуха еще торгует? Я видел в табачной лавочке женщину, но не очень старую, лет под пятьдесят. Вряд ли это та самая, той было тогда…
Легче вспоминать с пером в руках. Той было тогда много, лет семьдесят, ее сыну около сорока, а его молодой жене двадцать. А познакомились мы ровно тридцать лет тому назад. Значит, старуха уже отдыхает на пригорочке, где есть и русские могилы (например, могила молодого человека, убежавшего из Акатуйской каторги и утонувшего вскоре по приезде в Кави). А в лавочке торгует теперь та, которой было двадцать лет. А пишет о них тот, которому еще не было тридцати. Я упустил из виду, что года идут.
Об этом местечке на Ривьере писали очень многие, и часто его именем помечались книги, предисловия и газетные статьи на русском языке. И эти строки кой-кем прочтутся с улыбкой: ну, как же, Кави! Неподалеку, в Леванто, и посейчас живет открывший Кави А. В. Амфитеатров. Где-то в СССР мается (всю жизнь маялся!) прекрасный человек Евгений Евгеньевич, фамилии не назову1, потому что не знаю, где и как он мается, его заботами и призывами заселилось Кави тогдашними эмигрантами. В Белград шлю поклон кавийскому старожилу, славному экономисту К. Р. Качоровскому2, единственному, которого и посейчас помнит по фамилии каждый кавийский коренной житель, хотя ни один из них не произнесет ее правильно, двадцать лет прожил Карл Романович в доме на горе, куда нужно подняться по узкой тропинке от табачной лавки, потом налево, и там в окно последнего дома можно швырнуть камушек — и недовольное лицо блеснет очками. Уже не прочитает этих строк частый гость Кави В. И. Немирович-Данченко. Вот на отличной фотографии, снятой старым публицистом В. Е. Поповым (Владимировым3), благодушествует Вас. Иван, в компании Германа Лопатина и Григория Петрова4, — где-нибудь они сейчас встретились! Герман Лопатин с седой окладистой бородой, с торчащими круглыми белыми манжетами (бедность свою он скрашивал прилежной опрятностью костюма) лежит на приморском камне, на который набегает волна, — и помню я не только этого замечательного старика (его забыть нельзя), но и этот камень. На него набегали волны прибоя за века до нас, будут набегать века после нас, этот камень — граница прекрасного пляжа, на два километра идущего вправо до самой Лаваньи, отсюда хорошо смотреть на домики местечка Кави, которыми поросло подножье прибрежной горы. Досюда доносился голос Ф. И. Шаляпина, когда он пел в доме, неподалеку от станции, молодого Шаляпина! И здесь ночью было хорошо смотреть, как зелено-золотыми искрами вспыхивает вода, можно было, раздевшись, броситься в нее и плыть в расплавленном серебре, кипящем, но холодном. Этого не одобрял Н. С. Тютчев5, программный человек, для всех принципиально-строгий, для себя оказавшийся более снисходительным: послал длинное и неискреннее прошение и отбыл туда, куда нам доступа не было, земля ему пухом: новая революция не проведала про его слабость и похоронила его с почетом, как старого героя. Знали об этом Герман Лопатин и Евгений Евгеньевич, известный в Кави под именем князя Коляри, а был он простой человек, сибиряк, голубоглазый, с калмыцкими скулами, и изучал Михайловского, его трудами изданы последние томы сочинений народника, тогда еще властителя дум. Он же был хранителем всех тайн, архивов, общим советчиком, признанным кавийским старостой. Его сынишка, Пойка, играл с итальянскими ребятишками, которые теперь уже не парни, а степенные люди на возрасте.
Все, жившие в Кави, писали по тысяче писем в год, а некоторые писали книги. Так как у Кармеллы, лавочницы, была только тонкая сероватая бумага, буквы на которой писались сразу с обеих сторон, то каждый, ездивший в Геную, привозил оттуда столько бумаги, конвертов, чернил, перьев и лент для пишущей машинки, сколько осиливали его руки. Почта на три четверти работала на нас, и было время, когда на одну четверть она работала на русскую тайную полицию, внимательную к эмигрантам. Отправляя рукописи, почта возвращала их книгами. В повестях и романах неизменно упоминались Терезы и Антонио, матовые дорожки морской поверхности, солнце и гора св. Анны. Молодой каторжанин-акатуец пробовал перо, путая ели с оливами, тайгу с пляжем, и подписывал свои рассказы — Андрей Соболь6, его первый, неудачный, рассказ остался среди моих бумаг, второй был где-то напечатан, и Соболь понемногу протискивался к литературному Олимпу. Борис Зайцев7 — не колонист, а только турист, занесенный в Кави любовью к Италии, — избрал местечко на Ривьере фоном повести, в которой некоторые из нас себя угадывали. А. Амфитеатров не знал устали — печатал книжку в месяц, и две переписчицы не имели времени купаться. Вечерами, в домике философа Б. В. Яковенко8, читал нескончаемые свои романы украинец В. Винниченко9, и мы соображали, можно ли сказать по-русски: ‘честность с собой’. Было много местных жителей, еще больше проезжих, — и мы тогда, живя эмигрантами, хорошо знали все, что делается в России: связь была постоянной. Всех, истреблявших итальянскую бумагу на русские потребы, мне не перечислить: трудами кавийцев питались газеты ‘Русские ведомости’, ‘Русское слово’, журналы ‘Русское богатство’, ‘Русская мысль’, ‘Вестник Европы’, н только в последнем титуле нет слова ‘русский’.
На взгорье, несколько поодаль от селенья, в кудри серых олив впутались открытые террасы старой виллы, где было двадцать комнат почти без мебели, но был зато виноградный сад, и с террас прекрасный вид. Там жила молодежь, почти исключительно ‘каторжане’, преодолевшие тюремные стены и тайгу, осуществившие мечту каждого арестанта. Являлись сюда после нерассказуемых мытарств, полные энергии, и оседали в бездействии, побежденные солнцем. Они познакомили итальянцев с русскими песнями и с русской тоской. Они плавали в бурных волнах и карабкались по камням отвеса св. Анны. Потом у них стали рождаться дети. Потом они стали исчезать, и вилла каторжан превратилась в дешевый русский пансион со строжайшей хозяйкой Софьей Павловной, сытно кормившей за гроши, но строго наблюдавшей за нравственностью. Впрочем, в те года было больше аскетов, чем грешников: молодежь питалась не столько котлетами, сколько идеями. Св. Анна, дух которой жил в развалинах церковки ее имени, на старо-римской горной тропинке, возмущалась, слушая, о чем беседуют юноши и девушки, глядя с высоты на полуостровок Сестри Леванте и легкие лодочки рыбаков (как белые мушки!): говорили о марксизме и народничестве, в лучшем случае о Достоевском. Св. Анна благословляла тех, кто являлся сюда при луне, тайком, и догадывался, что есть и другие темы, особенно для беседы вдвоем, но это случалось так редко!
С годами житие устраивалось в быт. Появились старожилы, подрастали дети, писались мемуары. Почтовый чиновник вяло продавал агенту эмигрантские тайны. Почтового чиновника обличили, и он был уволен. Агент оказался, кстати, и военным шпионом, но работавшим не на кормившее его русское правительство. Запрос в палате не состоялся из-за военной тревоги: с будущим союзником не ссорятся, копии бумаг в желтом конверте пора бы послать в пражский архив, они напрасно занимают место среди обломков прошлаго. Еще позже война и революция рассеяли кавийскую колонию, оставив на страже теней только Карла Романовича, карманы которого были всегда полны конфет для итальянских ребятишек. Пришло время — уехал и он.
Десять лет я каждогодно бывал в Кави, приезжал сюда из Рима на отдых. Жил и на вилле синьоры Рокка, единственной образованной, но ужасной женщины, легендарной скареды, продавшей дочерей. Жил и на бывшей вилле каторжан под надзором строжайшей Софьи Павловны, жил у превосходнейшей синьоры Луизы, не умещавшейся в объективе моего фотографического аппарата, жил На горе, у ее подножья, посередке, в горах по течению ручейка. На Санта-Анне, прямо над обрывом, висит плоский камень, служивший мне письменным столом, а по течению горного ручья есть каменные затоны, где можно наблюдать водяных паучков, плавунцов, головастиков, живущих очень интересной жизнью, не похожей на нашу. Мимо старые женщины, говорящие только на местном диалекте,, носят с гор молоко и в горы вязанки дров, носят всегда на голове, и потому они лысы. У Кармеллы, лавочницы, кредитовавшей всех эмигрантов и нажившей на них состояние, подросла очень красивая дочь, вышла замуж, и скоро начала подрастать ее дочь, будущая красавица. Девочка Терезина, игравшая с русскими детьми и научившаяся языку, замуж не вышла, к дням войны ее уже называли старой девой, а вернувшись из России, я нашел ее настоящей старухой — быстро вянут незамужние итальянки! Сын кабатчика был анархистом, стал социалистом, тому назад десять лет он еще называл себя коммунистом, и мне было любопытно узнать, что теперь он фашист, приятно наблюдать последовательность развития политических взглядов, впрочем, теперь он уже уверенно седеющий кабатчик, строго осуждающий молодежь.
В последний раз я праздновал в Кави двадцатилетие своего знакомства с местечком. От радости или избытка света у меня был легкий солнечный удар. Доктор Капоцци из Сестри Леванте, раньше лечивший всех русских в Кави, бывший убежденнейщий социалист, приветствовал меня на улице фашистским жестом, поэтому лечил меня доктор Маффи, депутат-коммунист, впрочем — владелец превосходной виллы. Это преступное знакомство не понравилось маршалу карабиньеров (чин, впрочем, невысокий, вроде унтер-офицера). Он вертел в руках советский паспорт10 и сомневался в достоинстве моей визы. На столе в его канцелярии лежала пятиконечная звездочка, отпавшая с ворота его форменной одежды. — потому что она издавна присвоена форме итальянской полиции. Я спросил его, давно ли он живет и начальствует в этих краях, он ответил, что давно, уже шестой год. — Ну, а меня в Кави знает каждый местный житель уже двадцать лет, следовательно, гораздо лучше, чем вас. — Горделивый ответ, который решил наш спор. Уходя, я — грешный человек — стащил у него со стола на память пентаграмму. Купанье было прекрасным. Вообще — счастливое лето, проведенное в семье друзей, только что приехавших из России в это мною рекомендованное местечко. Темные личности провожали нас при поездках в соседние городки и стояли до позднего вечера близ дома, притворяясь независимыми любителями природы, но не любили, чтобы их фотографировали. На пляже они подглядывали, не купается ли депутат Маффи поблизости от нас. Но Маффи не купался. Осенью приезжие фашисты разгромили его дом и избили хозяина. Теперь он где-нибудь на островах. Это был хороший врач, хотя вылечила меня только Франция.
Я помню, как кавийские парнишки писали мелом на заборах: ‘Еввива ля республика!’. В день памяти тысячи героев, отплывших некогда из местечка на том же берегу залива, они писали: ‘Вива Гарибальди’. В первые дни европейской войны писали: ‘Вива Витторио Эммануэле’. В мой первый приезд из революционной России: ‘Вива Ленин’. В мой последний визит на заборах начал появляться черный штамп портрета Муссолини. Надеюсь еще как-нибудь побывать в Кави-ди-Лаванья, Но дело в том, что лес кудрявых олив, горный ручей, развалины крепостцы над св. Анной, прекрасный пляж, лазурное, молочное, тихое, бурное Средиземное море — все те же, без перемен. Если стареют и умирают люди, то на их место рождаются новые: Марьеттина становится Марьеттой, Марьетта — Марией, окруженной новыми Марьеттинами. А в горах я встречал стариков, никогда не спускавшихся и не бывавших не только в Генуе, но и в Лаванье. Там очень легкий воздух и тихо-тихо. А уж как красиво! И путь туда ведет по каменной тропинке, выложенной войсками Цезаря (если не легенда — а не все ли равно?). Я пил там виноградный сок, выжатый ногами Марьеттин в огромном чане, после он превращается в плохое вино. Все остальное, что можно бы рассказать, слишком лично и слишком дорого, оно не подлежит бумажному размену.
1 Колосов, Евгений Евгеньевич (1879—1966) — историк литературы и освободительного движения, публицист.
2 Качоровский, Карл Романович (1870—?) — экономист, статистик, участник революционного движения.
3 Попов, Владимир Евграфович (псевдоним: В. Владимиров) — писатель, журналист.
4 Петров, Григорий Спиридонович (1868—1925) — публицист.
5 Тютчев, Николай Сергеевич (1856—1924) — участник и историк освободительного движения, публицист.
6 Соболь, Андрей (настоящее имя Юлий Михайлович) (1888—1926) — русский писатель. См. о нем ниже.
7 Зайцев, Борис Константинович (1881—1972) — русский писатель. С 1922 г. — за границей. См. о нем ниже.
8 Яковенко, Борис Валентинович — философ, сотрудник ‘Русских ведомостей’, позднее — зарубежных издании,
9 Винниченко, Владимир Кириллович (1880—1951) — украинский писатель, мемуарист, публицист, политический деятель. С 1920 г. — за границей,
10 До начала 1937 г. М. А. Осоргин ежегодно продлевал действие своего советского паспорта.