Месть и примирение, Веттерберг Карл Антон, Год: 1859 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 80 минут(ы)

МЕСТЬ И ПРИМИРЕНЕ.

ОЧЕРКЪ ДЯДИ АДАМА (ВЕТТЕРБЕРГА).

ПЕРЕВОДЪ СЪ ШВЕДСКАГО.

НСКОЛЬКО СЛОВЪ О ВЕТТЕРБЕРГ И ШВЕДСКОЙ ЛИТЕРАТУР.

Шведская литература у насъ вообще такъ мало извстна, что я, намреваясь теперь познакомить публику съ сочиненемъ Карла Антона Веттерберга (Wetterbergh), занимающаго одно изъ первыхъ мстъ нетолько между современными писателями своего отечества, но и вообще, считаю нелишнимъ сказать нсколько словъ и о литератур этой наци, богатой и разнообразной, и начало которой относится еще ко временамъ язычества, ко временамъ бардовъ и викинговъ, когда написаны скандинавскя саги и столь извстныя сверныя поэмы: об Эдды.— Съ введенемъ христанства, саги измнили свой дикй характеръ, явились легенды, шведскй языкъ началъ все боле и боле развиваться, сохраняя свое скандинавское начало, онъ уже сталъ языкомъ отдльнымъ, самостоятельнымъ. Правда, что вмст съ католицизмомъ латинскй языкъ сталъ языкомъ ученыхъ и имлъ пагубное вляне на развите шведскаго, долгое время ученые, литераторы и даже поэты почти исключительно писали на этомъ язык. Въ этотъ перодъ твореня нацональныя были или забыты, или искажаемы противными народности передлками. Наконецъ, шведскй языкъ сталъ вытснять латинскй, но разъ поддавшись иностранному вляню, Швеця не могла вдругъ отъ него освободиться, и Франця, въ свою очередь, имла сильное вляне на ея вкусъ и литературу. Потомки викинговъ принялись разыгрывать роль маркизовъ, всячески стараясь подражать героямъ Версаля и Транона. Муза саги уступила свою лиру муз береговъ Сены. Закрывали глаза и затыкали уши, чтобъ не видть величественныхъ скалъ отечества, не слышать бурнаго голоса его лсовъ и озеръ. Вс великя и славныя воспоминаня искажались и уничтожались подъ влянемъ неудачнаго подражаня. Въ это время Швеця не хотла и не умла понять, что первое достоинство всякой наци есть нацональность.

Чрезъ нсколько лтъ посл смерти Густава III, то есть въ начал ныншняго столтя, и для Швеци, наконецъ, пробилъ часъ возрожденя отечественной литературы. Образовались два литературныя общества, одно называлось ‘Аврора’ (Aurora Frbundet), другое ‘Готическое общество’ (Gtiska Frbundet). Оба стремились къ одной общей цли — нацональности, но старались достичь ея разными путями. Въ глав перваго изъ нихъ, основанаго въ Упсал 10 октября 1807 года, находился Аттербомъ (Atterbom). Членами этого общества, издававшаго перодическй сборникъ ‘Фосфоросъ’ (Phosplioros), были: Пальмбладъ (Palmblad), Стенгаммаръ (Stenhammar), Ингельгренъ (Ingelgren), Эльгстремъ (Elgstrm), Хедеборнъ (Hedeborn), Сонднъ (Sonden) и м. д., Романтизмъ и германская туманность были преобладающими чертами фосфористовъ, они, такъ сказать, все парили въ облакахъ: ничего яснаго, опредленнаго, положительнаго. Труды ихъ, въ сущности, не принесли большой пользы. ‘Готическое общество’, основанное въ Стокгольм 16 февраля 1811 года и издававшее сборникъ подъ заглавемъ ‘Идуна’ (Iduna), ознаменовалось, напротивъ, замчательными творенями, и сборникъ его пробрлъ почетное мсто въ истори шведской литературы. Членами ‘Готическаго общества’ были: Гейэръ (Geijer), Тегнеръ (Tegnr), баронъ Адлербетъ (dierbeth), Афцелусъ (Afzelius), Гумелусъ (Gumaelius), Никандеръ (Nicander), Лидманъ (Lidman), Бруцелусъ (Bruzelius), Бесковъ (Beskow) и м. д. ‘Готическое общество’ возставало противъ подражаня иностранному, но преимущественно въ самой сущности, а не въ форм, и занималось предметами отечественной истори.

Сколько-нибудь знакомые съ современными шведскимъ романомъ и повстью знаютъ имена Альмквиста (Almqvist), Веттерберга (Wetterbergh), Риддерстада (Ridderstad), Пальмблада (Palmblad), Топелуса (Z. Topelius). Фредерика Бремеръ (Frederika Bremer) извстна своими романами вседневной семейной жизни, переведенными на англйскй, нмецкй и французскй языки. Жаль только, что романы ея слишкомъ однообразны и односторонни, и по этому только очень-немноге изъ нихъ будутъ нравиться нашей публик, сочиненя ея никогда не пробртутъ популярности. Эмиля Карленъ (Emilie Carlen) гораздо-боле понравится намъ, въ ея романахъ боле жизни, дйствя, энерги, разнообразя.

Карлъ Антонъ Веттербергъ (Wetterbergh), занимающй столь почетное мсто въ шведской литератур и издавшй большую часть своихъ истинно-замчательныхъ произведенй подъ заглавемъ: ‘Очерки дяди Адама’ (Genremlniugar of Onkel Adam), родился въ Генкенинг (Jnkping) 6 юня 1804 года. Первоначальное его воспитане было во многихъ отношеняхъ оригинально, что, быть-можетъ, и было причиною тому направленю ума, которое такъ ясно отразилось въ его твореняхъ. Отецъ его, совтникъ гофгерихта, оганъ Веттербергъ, бывшй первымъ его учителемъ, былъ убжденъ, что умъ человческй нельзя развивать по напередъ-установленнымъ формамъ, и считалъ вс раздленя между науками на высшя и низшя излишними и безполезными. Потому-то преподаване почти исключительно ограничивалось изустными объясненями и чтенемъ. Надобно замтить, что и относительно чтеня, отецъ Карла Веттерберга имлъ свой особый взглядъ: сыну предоставлена была полная свобода читать все заключающееся въ огромной библотек отца, такъ-что мальчику часто попадались книги, которыя были не по его лтамъ.— Въ 1822 году Веттербергъ поступилъ въ лундскй университетъ. Желая какъ-можно-скоре имть возможность не обременять собою своихъ очень небогатыхъ родителей, Веттербергъ ршился избрать карьеру юриста, но съ годъ посл поступленя его въ университетъ, отецъ его, совершенно непредвиднно, лишился послднихъ средствъ и всякой возможности по желаню поддерживать сына. Извсте объ этомъ сильно потрясло юношу, но онъ не упалъ духомъ и отвчалъ отцу, чтобъ тотъ не заботился о немъ, что онъ, съ помощю Божею, и самъ какъ-нибудь да пробьется.

И дйствительно, съ-этихъ-поръ Веттербергъ получалъ изъ дому только на одежду, обо всемъ остальномъ онъ долженъ былъ самъ заботиться, правда, что, несмотря на вс лишеня, многое все же приходилось брать въ долгъ, въ ожидани боле-благопрятнаго времени. Не имя уже теперь прежней причины спшить скоре окончить свое образоване и создать себ независимое положене, Веттербергъ ршился послдовать своему призваню и быть врачомъ. Скоро онъ пробрлъ хорошя познаня въ хими и заслужилъ общее внимане профессоровъ и товарищей, такъ-что многе студенты стали брать у него уроки. Это нсколько поправило его обстоятельства, но ему все же врядъ ли бы удалось пробиться, еслибы не принялъ въ немъ участя профессоръ Прамбергъ (Job. Bernh. Pramberg), который нетолько всячески поддерживалъ и поощрялъ его, давалъ ему полезные совты, но даже, несмотря на то, что былъ человкъ недостаточный, нердко давалъ ему въ займы денегъ, безъ всякихъ иныхъ ручательствъ, кром — отмтки въ календар.

Литературное поприще Веттерберга началось съ 1832 года, рецензей о книг ‘Harolden II’, написанной шутя и помщенной въ газет ‘Stockholms Posten’. Познакомившись чрезъ это съ редакторомъ этой газеты, Веттербергъ сталъ помщать въ ней небольшя статьи ‘Норброскаго философа’ (Filosofen p Norrbro) и тому подобныя.

Эти литературныя занятя продолжались недолго и съ отъздомъ Веттерберга изъ Стокгольма прекратились до 1840 года, когда случай снова заставилъ его взяться за перо. Въ Эстерсунд (Oestersund), гд онъ въ то время былъ докторомъ, Веттербергу часто нечего было читать.

Годъ этотъ былъ тяжелымъ годомъ для Веттерберга: въ-течени трехъ мсяцевъ онъ потерялъ малютку дочь, отца и тестя. Это нетолько его жестоко огорчило, но совершенно убило нжно-любимую имъ жену — а чмъ развлечь ее, чмъ сократить безконечно-длинные зимне вечера? И вотъ Веттербергъ снова принялся писать, написалъ очеркъ, прочиталъ его жен и знакомымъ, статья понравилась всмъ, и онъ продолжалъ. Такимъ-образомъ у него постепенно накопилось довольно-много рукописей, часть которыхъ потомъ была затеряна или уничтожена, нкоторыя же изъ нихъ Веттербергъ отослалъ къ другу своему въ Стокгольмъ, тотъ передалъ ихъ редактору ‘Aftonblaclct’ и он были напечатаны въ этой газет.

По просьб г. Герта (L. J. Hjerta), Веттербергъ сталъ посл этого отсылать свои статьи къ нему, для помщеня въ ‘Aftonbladet’. Большая часть ихъ напечатана подъ псевдонимомъ ‘дяди Адама’, въ числ ихъ были и очерки, перепечатанные потомъ подъ заглавемъ: ‘Очерки дяди Адама’ (Genremlningar of Onkel Adam), ‘Гувернантка’ (Guvernanten), ‘Четыре подписи’ (De fyra sugnaturerna), послднее есть собране небольшихъ повстей и очерковъ, изъ которыхъ особенно-хороши ‘Месть и примирене’ (Hmd ach Frsoning), ‘Инвалидъ’ (Invaliden) и ‘Четыре студента’ (De fyru studenter).

Сочиненя Веттерберга скоро пробрли извстность, они принадлежатъ къ числу повстей и романовъ, въ которыхъ особенно развита какая-нибудь мысль (tendenz-romaner), но это боле происходитъ отъ взгляда Веттерберга на вещи, чмъ отъ желаня высказывать свои взгляды, свое направлене. Вотъ что самъ онъ говоритъ относительно этого: ‘Когда ставятъ скирдъ, то втыкаютъ сперва шестъ и потомъ кладутъ вокругъ снопы, случается иногда, что шестъ торчитъ изъ скирда, когда онъ готовъ, и кто же можетъ запретить людямъ думать, что скирдъ поставленъ для шеста, хотя это сдлано совершенно наоборотъ. Такъ тоже нердко случается, когда, избравъ какую-нибудь мысль, разовьешь вокругъ ней повсть’.

Изъ прочихъ сочиненй Веттерберга заслуживаютъ особеннаго вниманя его очеркъ Fr g! (Куда ни шло), Ett Namn (Громкое имя), Trskeden (Деревянная ложка), Hat ach krlek (Любовь и ненависть). Впрочемъ, его сочиненя такъ хороши, что пришлось бы вс ихъ назвать, и поэтому мы ограничиваемся приведенными. Большая часть ихъ переведена на нмецкй и датскй языкъ, и нкоторыя на англйскй и французскй. Желая познакомить русскую публику съ этимъ замчательнымъ писателемъ, мы предлагаемъ ей переводъ повсти: ‘Месть и примирене’.

Переводч.

I.
Семейная сцена.

Не знаете вы, баловни судьбы, какъ часто въ большихъ городахъ счастье и безъисходное горе, роскошь и нищета живутъ другъ подл друга. Да и какъ вамъ знать это? Вы вокругъ себя видите только дворцы и прекрасные дома, вы смотрите на все сквозь ясныя зеркальныя стекла вашихъ оконъ, мимо васъ безпрестанно мелькаютъ богатые экипажи, а суетящйся и вчно-хлопочушй народъ придаетъ въ глазахъ вашихъ только боле жизни и разнообразя прекрасной картин. Вы не стараетесь проникнуть, понять причины этого безпрестаннаго столкновеня роскоши и нищеты, шумнаго веселья и нмаго безотраднаго горя, которое для васъ не что-иное, какъ неизбжное смшене тней и свта, необходимыхъ для цлости и красоты картины. Но чмъ больше станешь удаляться отъ центра города, тмъ шумъ, говоръ и жизнь все боле-и-боле уменьшаются, становится тише, глуше, дворцы и богатыя палаты смняются скромными домами, домиками и, наконецъ, лачужками, которыя все рже и дальше стоятъ другъ отъ друга. Богатство какъ бы ищетъ богатство, роскошь и величе стараются какъ-можно-тсне сблизиться, бдность же и несчасте почти всегда удаляются людей и даже другъ друга, они какъ бы обречены одиночеству, оттого лачуги и стоятъ такъ далеко другъ отъ друга, нтъ никакихъ интересовъ, никакихъ узъ, которыя связывали бы ихъ обитателей, они все равно бдны, равно безпомощны, и поэтому равно склонны къ самому жестокому эгоизму.

Вообще принимаютъ, что богатство развиваетъ эгоизмъ, но это потому, что на бдность обыкновенно смотрятъ только издали, она-то и есть самый родникъ эгоизма. Нравственная и матеральная бдность и порождаютъ своекорысте и вмст съ тмъ нужду и нищету. Прокляте бдности и заключается именно въ томъ, что она ожесточаетъ сердце человка, что нужда и лишеня до-того съуживаетъ кругъ нашихъ чувствъ, что, наконецъ, вытсняютъ всякую боле-возвышенную мысль, всякое высокое чувство, и длаютъ, что эгоизмъ, въ самомъ черномъ своемъ вид, лучше всего уживается въ лачугахъ. Эгоизмъ-то и есть высшее несчасте бдняка, потому-что отстраняетъ отъ него всякую помощь, длая человка ужь не жалости, а презрня достойнымъ. Это, между-тмъ, чаще всего встрчается въ большихъ городахъ, гд между образомъ жизни богатыхъ и бдныхъ контрастъ гораздо рзче. Въ деревняхъ, напротивъ, бдный относительно нетакъ бденъ, потому-что онъ не можетъ длать такихъ горькихъ сравненй, онъ видитъ многихъ, которые такъ же бдны, какъ и онъ, и очень немногихъ богаче себя. Притомъ же въ деревняхъ богатство не выказывается съ такимъ оскорбительнымъ тщеславемъ, съ тою ослпительною роскошью, которыя такъ глубоко уязвляютъ душу бдняка. Вотъ почему бднякъ въ деревн и не бываетъ такимъ бездушнымъ эгоистомъ, какъ бдняки большихъ городовъ. Онъ нетакъ одинокъ, нетакъ покинутъ всми. Подъ соломенною кровлею деревенской лачужки нердко встрчаешь добродтель, безропотную покорность судьб и спокойстве, въ большомъ город этого почти не бываетъ, и если вамъ тамъ, какимъ-нибудь чудомъ, удастся встртить подобный необыкновенный феноменъ, человка, котораго ни примръ, ни зависть, ни несчастя или притсненя не могли испортить, то врьте, что это одна изъ тхъ чистыхъ, высокихъ душъ, которыя могутъ перенести вс страданя и горести, и все же останутся чистыми и свтлыми.

Еслибъ кому-нибудь, лтъ пятнадцать назадъ, вздумалось заглянуть въ приходъ церкви Адольфа-Фридриха въ Стокгольм, то онъ увидлъ бы множество подобныхъ приземистыхъ лачужекъ, съ соломенными кровлями и крошечными окнами, сквозь тусклыя стекла которыхъ кое-гд выглядывали блдныя, исхудалыя личики бдныхъ малютокъ, которыхъ угасшй взоръ съ какимъ-то тоскливымъ ожиданемъ устремлялся на пустую, немощеную и узкую улицу.— Моя маленькая повсть начинается въ холодный зимнй вечеръ. Темно. Узкая, немощеная улица, гд живетъ плотникъ Левъ, почти совсмъ пуста. Только изрдка, вдоль длиннаго забора, тянущагося съ одной стороны этого переулка, слышится шорохъ: это какой-нибудь жалкй бднякъ, какой-нибудь паря, живущй нищенствомъ, возвращается домой, ощупью пробираясь въ потьмахъ, ни одинъ фонарь не освщаетъ его шаговъ, ставни всхъ лачугъ закрыты — бдность не любитъ выставляться напоказъ — и путь его такъ же мраченъ, какъ и самая его жизнь. Между-тмъ въ конц улицы по-временамъ раздаются голоса и шумъ — тамъ кабакъ, единственное увеселительное мсто околотка. Чрезъ разщелившеся ставни оконъ увеселительнаго этого дома мерцаетъ свтъ, и окрестность его всякй разъ освщается, когда дверь отворяется, чтобъ впустить новаго постителя, или выпроводить кого-нибудь, кого собравшаяся тамъ компаня не считаетъ достойнымъ находиться въ ея прекрасномъ обществ.

Въ дом плотника Лева почти темно, полусгнившй пень и нсколько дощечекъ, украденныхъ, или кое-гд подобранныхъ ребятишками, не могутъ дать большаго пламени. Слабый красноватый свтъ едва освщаетъ низкую, сырую комнату, и взоръ можетъ только различать предметы, находящеся вблизи очага, во тамъ, въ темномъ углу, слышно чьето тяжелое дыхане. Не обращайте на это вниманя — тамъ лежитъ больной ребнокъ и изнемогаетъ отъ страданй — маленькое, блдное, увядшее существо, съ голубыми, какъ лазурь, глазками, и мягкими, какъ шелкъ, рсницами, которое мечется на жосткой кровати, борясь со смертью.

Передъ очагомъ сидитъ женщина, такая же блдная, какъ и малютка, но съ мрачнымъ, нахальнымъ выраженемъ въ потухшемъ взор. Если, однакожъ, внимательно въ нее вглядться, если не обращать вниманя на т уклоненя отъ красоты, которыя происходятъ отъ растрепанныхъ волосъ, морщинъ, покрывающихъ лобъ, и вообще всхъ слдовъ, которые время и сильныя, ничмъ необуздываемыя страсти начертали на ея лиц, если постараться представить себ, какою эта увядшая наружность должна была быть лтъ десять или двнадцать назадъ, то найдешь, что эта женщина въ свое время должна была быть хорошенькая и даже очень-хорошенькая двушка, съ улыбкою амура и взоромъ, выражавшимъ доброту и любовь. Бдность и лишеня, между-тмъ, теперь почти уже совершенно изгладили всю красоту, они дали лицу суровое выражене, которое было несвойственно ему, но душа ея, отъ постоянной борьбы съ жестокою, неумолимою судьбою, зачерствла, утратила чувствительность и была теперь холодна и тверда, какъ гранитъ. Блдная женщина кормитъ грудью ребенка, и взоръ ея по-временамъ съ нжностью останавливается на этомъ маленькомъ существ, въ ней еще несовсмъ умерли чувства, она еще кого-нибудь любитъ, правда любитъ неочень-сильно, потомучто часто желаетъ, чтобъ Богъ прибралъ малютку, но причиною этого желаня не одинъ только недостатокъ родительской нжности, оно скоре происходитъ отъ смутной, ей самой непонятной материнской любви, которая лучше желаетъ видть ребенка своего въ могил, чмъ обреченнаго на жизнь, исполненную нужды и угрызенй совсти, такую горькую жизнь, какъ была ея собственная.

Мальчикъ лтъ десяти сидитъ на очаг и гретъ передъ огнемъ посинвшя отъ холода руки, и онъ тоже блденъ и иметъ больной видъ, но больше, темносине его глаза выражаютъ доброту и нжность, рзко противорчащя со всмъ окружающимъ его, его одеждой и образомъ жизни.

— Ну что, сказала наконецъ мать, взглянувъ на него: — ну что Лудвигъ, сколько собралъ ты сегодня? Ты, быть-можетъ, даже и хлба не принесъ, нетолько денегъ?

— Нтъ, маменька, отвчалъ мальчикъ, соскочивъ съ очага:— я получилъ сегодня четыре большихъ ломтя хлба и шестнадцать съ половиною шиллинговъ, посмотрите сами, прибавилъ онъ, подавая ей мшокъ.

— Это хорошо, сказала мать, и взявъ одинъ изъ ломтей, принялась съ жадностью сть, тщательно пересчитывая въ то же время принесенныя сыномъ деньги.— Такъ, Лудвигъ, сказала она чрезъ насколько времени:— тутъ дйствительно шестнадцать съ половиною шиллинговъ, сбгай же теперь скоре къ Стин-Кайс и купи мрку водки — стклянка стоитъ тамъ въ углу на полк, да смотри, не разбей въ потьмахъ чашки или молочника.

Мальчикъ повиновался и побжалъ съ стклянкой къ жившей недалеко отъ нихъ Стин-Кайс, толстой старушк, которая тайкомъ торговала водкой.

‘Ужь что ни говори, подумала мать, когда мальчикъ ушелъ, а сынъ мой, право, предобрый ребенокъ. Не будь его, Богъ одинъ знаетъ, какъ бы мы еще существовали’.

Лудвигъ возвратился, и мать съ разстановкою начала опорожнивать сткланку, она пила съ наслажденемъ, это была счастливая для нея минута. Лудвигъ между-тмъ тихонько подошелъ къ больной сестр.

— Каково теб, милая Сусанна? спросилъ онъ съ участемъ:— очень ты больна?

— Да, Лудвигъ, отвчала малютка, и начала маленькими, исхудалыми рученками искать брата.

— Знаешь ли, торопливо продолжалъ мальчикъ шопотомъ:— знаешь ли, у меня есть гостинецъ для тебя, на, Сусанна, бери скоре — это яблоко.

— Ахъ, ахъ! яблоко, прошептала двочка, съ наслажденемъ хватая яблоко:— да какъ ты это досталъ его?

— А вотъ, видишь ли какъ, началъ разсказывать братъ.— Я былъ сегодня у Рагвальдскаго моста, ледъ теперь очень-слабъ, и маленькй мальчикъ, небольше меня, провалился, кром меня никого не случилось вблизи, вотъ я и легъ на брюхо на ледъ и поползъ къ нему, подалъ ему палку и такъ помогъ ему выбраться изъ воды. Надо же было, чтобъ мать его, которая недалеко оттуда торгуетъ яблоками, подошла въ это время, она принялась благодарить меня, сказала, что я добрый мальчикъ, и дала мн т деньги, которыя я принесъ матери, да еще большое яблоко. Ты можешь себ представить, какъ я обрадовался: я тотчасъ же закусилъ яблоко, да вспомнилъ тебя и подумалъ: ‘нтъ, лучше сберегу его Сусанн, оно ей, бдняжк, нужне, чмъ мн’.

— Спасибо, милый Лудвигъ, сказала малютка.— Ахъ, Господи, какъ оно вкусно! Только бы, продолжала она: отецъ не вернулся теперь домой, прошлую ночь, когда его не было дома, мн такъ было хорошо: мн можно было лежать въ кровати, а то опять придется валяться на полу, да дрогнуть.

— Не бойся, Сусанна, отецъ былъ въ кабак, когда я проходилъ мимо, тамъ была страшная драка, и я слышалъ, какъ отецъ кричалъ и ругался, онъ, врно, сегодня не придетъ домой.

Между-тмъ, какъ дти такъ шептались, мать длалась все веселе и веселе, наконецъ, она запла:

Я помню счастливое время!

ту псню, которую всегда пла, когда была весела и довольна, она выучила ее, когда жила въ нянькахъ у барона Риддаркорсъ, въ прекрасномъ его имни Меллинге, и всегда съ особеннымъ удовольствемъ вспоминала о счастливыхъ годахъ, проведенныхъ тамъ въ довольств и спокойстви: о нужд, несчасти и гор она тогда не имла и понятя. Когда она теперь пвала эту псню, то ей казалось, что она снова находится въ большихъ, прекрасныхъ комнатахъ, гд зеркала отражаютъ ея веселое, беззаботное лицо, что снова слышитъ звуки фортепано и лестные о ней отзывы, она на-время позабывала настоящее, забывала, что сидитъ въ бдной, холодной и темной комнатк, передъ очагомъ, на которомъ тлютъ нсколько полусгнившихъ дощечекъ, что поетъ окруженная голодной семьей, она была счастлива, лицо ея въ подобныя минуты снова прояснялось, и глаза, какъ въ былое время, снова искрились, снова выражали умъ и беззаботное веселье.

Но мечты о ея молодости были, на этотъ разъ, внезапно прерваны самымъ непрятнымъ образомъ: дверь съ шумомъ отворилась настежь и холодной потокъ воздуха хлынулъ въ комнату. Пьяный мужчина, одтый въ старый, изорванный тулупъ, вошелъ, раскачиваясь во вс стороны.

— Ого, сказалъ онъ:— жена моя поетъ, видишь каково, поетъ проклятая, а мужа тамъ канальи, разбойники, чуть до смерти не убили. Ты помнишь счастливое время — поздравляю тебя!

Говоря это, онъ опустился на край очага.— То былъ плотникъ Левъ.

— Подложи скоре дровъ, слышишь ли, здсь темно, хоть глазъ выколи.

Мечты бдной женщины разлетлись, исчезли высокя комнаты, большя зеркала, прятные звуки фортепано, все, все исчезло, замолкло, и дйствительность, страшная дйствительность снова явилась передъ нею.

— Подложить дровъ, отвчала она сердито: — а откуда прикажешь ихъ взять? Когда ты плотничалъ и не пилъ, какъ теперь, съ утра до ночи, у насъ всегда было вдоволь щепы, теперь можешь быть радъ, если несовсмъ безъ огня сидишь, дровъ нтъ, будь радъ, если и гнилой пень горитъ.

— Что! ты браниться, что ли, со мною хочешь? закричалъ мужъ:— смотри не забывай, что если я примусь тузить, такъ теб ужь не придется больше спорить. Ну, что Сусанна, еще не умерла?

— Нтъ, отвчала мать:— она, къ несчастю, все еще жива.

— Странно, право. Когда я вчера утромъ уходилъ, мн казалось, что она ужь борется со смертью. Экая живучая, подумаешь.— А Лудвигъ дома?

— Да, батюшка, я ужь съ полчаса какъ вернулся.

— А, это хорошо. Знаешь ли, сказалъ онъ, снова обратившись къ жен:— вдь, я заключилъ сегодня выгодную сдлку: я отдаю Лудвига изъ дома, онъ здсь ничего не длаетъ, и…

— Этого никогда не будетъ, крикнула жена, вскочивъ со скамьи:— никогда, слышишь ли, никогда, пока я жива!

— Ха, ха, ха! это мы увидимъ, спокойно отвчалъ мужъ:— сама завтра же увидишь, какъ его у тебя изъ-подъ носу возьмутъ.

— Тогда и я и Сусанна съ голоду умремъ, снова начала жена: — Лудвигъ всегда приноситъ что-нибудь домой, когда ходитъ просить милостыню.

— Ну, ужь это какъ знаете. сть захотите, такъ и хлба добудете. А Лудвига я все же отдамъ въ люди и получу тридцать рейхсталеровъ, онъ будетъ канатнымъ плясуномъ, непремнно будетъ.

— Канатнымъ плясуномъ! Мой сынъ будетъ служить посмшищемъ для народа?

— Да, именно, именно твой сынъ, сказалъ плотникъ, хохоча во все горло:— сдлка уже покончена. Лудвигъ завтра же поступитъ къ комедантамъ и мы получимъ за него тридцать рейхсталеровъ, да кром-того, комеданты будутъ угощать меня водкой все время, пока будутъ здсь.

— Такъ нтъ же вотъ, нтъ, Лудвигъ не поступитъ къ нимъ, воскликнула мать: — я этого не хочу, и только разв тогда соглашусь, если ты мн предоставишь получить деньги.

— Вотъ что, сказалъ плотникъ:— ну, это придется теб отдумать. Сынъ мой — и деньги я возьму самъ.

Говоря это, плотникъ всталъ и, пошатываясь, пошелъ къ кровати.

— Это что еще, закричалъ онъ: — да вы никакъ двчонку сюда уложили. Долой ее сейчасъ!

Лудвигъ быстро подбжалъ къ кровати, взялъ сестру свою на руки и осторожно отнесъ ее въ другой уголъ, гд обыкновенно спалъ съ нею на ветхомъ соломенномъ тюфяк. Отецъ бросился, не раздваясь, на кровать и скоро захраплъ, посл трудовъ проведеннаго въ пьянств дня. Лудвигъ, какъ могъ, уложилъ бдную малютку, укрылъ ее обрывкомъ стараго половика, служившаго дтямъ одяломъ, и потомъ, улегшись возл нея, обнялъ, стараясь согрть и утшить ее.

— Ложись какъ можешь ближе ко мн, милая Сусанна, шепталъ онъ горько-плачущему ребенку:— и перестань печалиться, Господь помогалъ столькимъ бднымъ дтямъ. Вотъ такъ, хорошо. Теперь я теб еще одяло поправлю, а тамъ спи себ спокойно, завтра я теб опять достану яблоко, непремнно достану, еслибъ мн даже и самому пришлось идти подъ ледъ.

— А что со мною будетъ, что со мною будетъ, рыдая повторяла малютка:— когда тебя съ нами не будетъ? Кто меня тогда приласкаетъ, кто пригретъ? Я буду тогда одна, совсмъ одна, отецъ и мать будутъ только клясть меня, зачмъ я не умираю. Ахъ, Лудвигъ, ахъ, еслибъ Господь сжалился надо мною и прибралъ меня! продолжала она, заливаясь слезами и дрожа всмъ тломъ.— Ахъ! еслибъ мн умереть скоре!

— Такъ ненадо говорить, Сусанна, училъ ее братъ:— это гршно. Маменька всегда это намъ говоритъ, когда бываетъ добра.

— Батюшка и матушка спятъ, сказала Сусанна:— ахъ, еслибъ и мн заснуть. Лудвигъ, милый Лудвигъ, любишь ли ты маленькую свою Сусанну? Будешь ты вспоминать обо мн, когда разстанешься съ нами, жалть о бдной сестр, которую, кром тебя, никто не любитъ.

— Да, Сусанна, будь въ этомъ уврена, я буду присылать теб яблоки и груши, и даже деньги иногда, вдь Господь не оставитъ меня, въ этомъ я увренъ.

Скоро лепетъ дтей сталъ длаться мене ясенъ, отрывистъ, и вскор сонъ сомкнулъ ихъ глаза, бдные малютки перестали чувствовать свое горе, свое одиночество.

— Не протягивайся такъ, Сусанна, другъ мой, шепталъ Лудвигъ, пробужденный на разсвт внезапнымъ движенемъ сестры: — половикъ коротокъ и ножки твои озябнутъ.

Но Сусанна не отвчала и продолжала все боле-и-боле вытягиваться, руки ея, обвивавшя шею брата, холодли. Вдругъ он опустились.

— Что съ тобою, милая Сусанна, что съ тобою?

Но Сусанна не отвчала, и Лудвигъ, при блдномъ свт утренняго сумрака, увидлъ, что длинныя, шелковистыя рсницы малютки оттняютъ неподвижный, потухшй взоръ, горестная улыбка выражалась на блдныхъ устахъ, нжные члены ребнка были холодны и тверды.

— Маменька! маменька! воскликнулъ Лудвигъ, вн себя отъ горя — Сусанна умерла! Сусанна умерла!

Но мать храпла на полу, возл очага, и не слышала ег.о.

— Ахъ, милая моя Сусанна, продолжалъ мальчикъ, тряся сестру:— проснись, проснись на минуту, я теб дамъ сколько хочешь яблоковъ, и сахару, и изюму, только проснись, не умирай. Но Сусанна не двигалась, и мольбы брата не могли тронуть, разбудить ее, для нея все было кончено.— Такъ Господь таки услышалъ твои молитвы, бдная моя Сусанна, сказалъ наконецъ мальчикъ, набожно сложа руки:— избавилъ тебя отъ страданй.— Покойся же съ миромъ, прибавилъ онъ, цалуя блдный лобъ сестры.

Дти имютъ собственную свою философю, они чувствуютъ такъ же глубоко и часто даже глубже взрослыхъ, но они не умютъ выразить того, что чувствуютъ, мысли ихъ ероглифы, которые никто не можетъ истолковать, но которые, тмъ немене, все же имютъ глубокое значене. Но такъ чувствовать могутъ только дти бдныхъ, которые съ самой колыбели принуждены бороться съ нуждою, оспаривая у ней жизнь свою, вотъ почему они и знаютъ, что такое жизнь и смерть. Лудвигъ тоже хорошо понималъ это, а ему, между-тмъ, было всего десять лтъ.

Наконецъ родители проснулись, они очень-хладнокровно выслушали разсказъ о кончин Сусанны. Только мать выказала нсколько чувства, когда, поднимая маленькую покойницу, чтобъ одть ее, сказала:

— Она счастлива, что убралась отсюда.

Отецъ, напротивъ, ничего не сказалъ и, по обыкновеню, отправился со двора, чтобъ снова провести весь день шатаясь по прятелямъ и питейнымъ домамъ.

Лудвигъ остался дома: онъ не хотлъ, не могъ разстаться съ Сусанною, смерть ея глубоко потрясла его. Напрасно мать гнала его изъ дому, напрасно разорвала нсколько новыхъ дыръ на бдномъ плать, которое казалось ей недовольно-изорваннымъ, чтобъ возбуждать жалость, напрасно стращала его и требовала, чтобъ онъ непремнно шелъ собирать милостыню, мальчикъ оставался ко всему холоденъ и безчувственъ, сложивъ на груди руки, онъ неподвижно стоялъ у тла сестры и думалъ глубокую думу. О чемъ онъ думалъ? Этого мы не знаемъ, быть-можетъ, онъ даже и самъ того не зналъ.

Часовъ въ одиннадцать плотникъ вернулся домой, онъ былъ уже порядочно-навесел и очень-словоохотенъ и веселъ.

— Ну вотъ, сказалъ онъ, входя:— теперь пора Лудвигу отправляться къ комедантамъ, я сейчасъ заходилъ къ нимъ, и мн сказали, чтобъ я привелъ его въ двнадцать часовъ. Ну, Лудвигъ, прощайся же съ матерью и маленькою сестрою Дорою, которая кричитъ сегодня такъ, что бжать надо.

Молча подошелъ мальчикъ къ матери, она обняла его и онъ почувствовалъ, что нсколько горячихъ слезъ скатились на его шею.

— Прощай, мой милый Лудвигъ, сказала она, наконецъ, цалуя его: — прощай. Пусть примръ твоихъ родителей послужитъ теб предостереженемъ: сдлайся ты, по-крайней-мр, добрымъ и честнымъ человкомъ, а не… она не могла продолжать и приподняла маленькую Дору, которая поцаловала брата и выдрала его, какъ обыкновенно, за волосы. Дор было всего полтора года.

— Ну, сказалъ отецъ, теперь довольно. Я дамъ теб денегъ на похороны, сказалъ онъ, обращаясь къ жен. Да, чортъ меня побери, сама увидишь, какя знатныя будутъ похороны: будетъ и кофе и пуншу вдоволь. Пойдемъ же теперь, Лудвигъ, сказалъ онъ и, взявъ за руку сына, потащилъ его изъ комнаты. Но когда они вышли на улицу, мальчикъ вырвался отъ него и снова вбжалъ въ комнату:

— Прощай, моя милая Сусанна, сказалъ онъ, бросившись на колна возл скамьи, на которой лежала покойница:— прощай, другъ мой, повторилъ онъ и, поцаловавъ блдныя уста сестры, выбжалъ изъ комнаты къ изумленному отцу.

Нсколько дней посл этого, въ бдной лачуг плотника было много гостей. Кофейникъ цлый день стоялъ на очаг и водка и пуншъ лились ркою. Хоронили маленькую Сусанну. Когда малютка была жива, то родители не могли дать ей куска чернаго хлба, а когда она захворала, то не хотли даже взять на себя столько труда, чтобъ подать ей стаканъ воды, для утоленя палящей жажды, теперь, когда ее хоронили, имъ ничего не было жаль, и они въ одинъ день бросили гораздо-боле денегъ, чмъ нужно было, чтобъ спасти ее отъ страданй и смерти. Такъ, однакожь, почти всегда бываетъ, люди всегда боле хлопочутъ о вншнемъ блеск, чмъ о настоящемъ счасти. Они хотятъ слыть счастливыми, а между-тмъ длаютъ все, чтобъ разрушить свое счасте.

Мать бдной Сусанны просто гордилась, что могла устроить такя богатыя похороны, и сердце ея билось отъ радости при каждой новой похвал ея кофе и четыремъ сортамъ хлба. Плотникъ былъ, по обыкновеню, пьянъ, и радовался, что хотя одинъ разъ опять можетъ пить сколько хочетъ. Никто не думалъ о маленькой Сусанн, которая въ послднюю ночь такъ усердно молила Бога, чтобъ скоре умереть и не остаться одной. Ее похоронили на кладбищ церкви Адольфа-Фридриха, тамъ она лежитъ не одна, бдная малютка!

II.
Поздка на воды.

Когда цлую зиму просидишь, не выходя изъ комнаты, и свдня о вншнемъ мр получаешь только чрезъ окно и наблюдене надъ термометромъ и барометромъ, когда ежедневно раза по два и по три топишь огромныя изразцовыя печи всхъ цвтовъ, временъ… ну, да все-равно какихъ временъ, когда долгое время уже часа въ три принужденъ зажигать свчи, когда сидишь, какъ сурокъ въ своей норк, раскладывая, отъ нечего длать, пассьянсъ и читая газеты, для препровожденя времени, когда, при такомъ образ жизни, вмсто деты, питаешься крпкимъ бульономъ, ростбифомъ и тому подобнымъ — то очень-неудивительно, что кровь сдлается гуще, и какъ-то медленне станетъ переливаться по жиламъ, и мы, при первыхъ лучахъ весенняго солнца, при первомъ появлени травки, почувствуемъ какое-то неодолимое желане поправить здоровье, подышать свжимъ воздухомъ, похать куда-нибудь къ водамъ, или морскимъ купаньямъ. Все это именно такъ и было съ майоромъ Пистоленсвердомъ, владтелемъ деревни Лильхамра, который въ молодости велъ очень-дятельную жизнь и только подъ старость, какъ говорится, ‘успокоился отъ трудовъ’. Вотъ почему онъ въ одинъ прекрасный день и написалъ къ другу своему, городскому врачу ближайшаго городка, чтобъ испросить его совта, какъ ему поступить при подобныхъ обстоятельствахъ, и получилъ съ слдующею почтою отвтъ, что, обсудивъ хорошенько состояне здоровья майора, докторъ предписываетъ ему, чтобъ онъ, если хотя сколько-нибудь дорожитъ жизнью, непремнно какъ-можно-скоре халъ къ знаменитымъ Болототундрскимъ водамъ.

Да что это за такя воды? спросите вы мой читатель: — я никогда не слышалъ и нигд не читалъ о нихъ. И не удивительно. Болототундрскй источникъ недавно только открытъ. Но чтобъ вы не сомнвались въ существовани этого удивительно-цлебнаго источника, то я скажу вамъ, что онъ находится въ Швеци, миляхъ въ шести отъ Лильхамра, имня майора Пистолексверда, о которомъ сейчасъ была рчь. Какъ всмъ хорошо извстно, большая часть цлительныхъ источниковъ была открыта животными: свинья (съ вашего позволеня) открыла источникъ близь Теплица, а другой субъектъ этого же семейства — источникъ, находящйся близь Люнебурга, почему городъ до-сихъ-поръ хранитъ въ своемъ архив одинъ окорокъ помянутаго животнаго, олень открылъ аахенске и вильбадске источники, нсколько зайцевъ грлись вблизи Вармбрунненъ, а источникъ въ Медеви быль, если не ошибаюсь, открытъ какимъ-то нищимъ. Что жь касается, знаменитаго и чудеснаго белототундрскаго источника, то онъ былъ открытъ чрезъ посредничество стада утятъ, которое, охотясь, преслдовалъ старый деревенскй пасторъ, преслдовалъ до-тхъ-поръ, пока самъ не завязъ въ болот, изъ клейкой тины котораго ему только съ величайшимъ трудомъ удалось спасти, правда не свою личность, а длинные охотничьи сапоги, которые потомъ, не знаю ужь только какимъ образомъ, подверглись тщательнымъ изслдованямъ какого-то генальнаго ученаго, который и нашелъ, что они покрыты самою цлебною грязью. Деревенскому пастору и стаду утятъ приходится, по этому, подлиться честью этого истинно-полезнаго открытя.

Городской врачъ, между-тмъ, какъ-то провдалъ объ этихъ цлебныхъ грязяхъ, и тотчасъ же, уговорившись съ аптекаремъ, ршился предпринять ученое путешестве къ этому интересному болоту, мало того, предпринялъ это путешестве, въ цлыхъ десять верстъ, на собственный счетъ (безъ всякой даже надежды получить какое-либо вспомоществоване со стороны правительства). Вы удивляетесь, не правдали? но на такя ли еще пожертвованя способна любовь къ наук. Результатами изслдованй врача и аптекаря было то, что тамошняя вода содержитъ въ себ нетолько желзо, но и множество кислороду, и что, кром-того, еще отвратительно воняетъ, и поэтому непремнно содержитъ въ себ и сру. При дальнйшихъ изслдованяхъ обнаружилось также, что вода содержитъ мдь и цинкъ, а такъ-какъ всякому хорошо извстно, что мдныя опилки употребляются при лечени переломовъ и, такъ-сказать, какъ-бы спаиваютъ раздробленныя кисти, то врачъ нашъ и ршилъ, что болототундрская вода неголько полезна отъ геммороя, ревматизмовъ и другихъ непостижимыхъ болзней, но даже можетъ съ пользою быть употреблена и при лечени всякаго рода переломовъ и тому подобнаго. Однимъ словомъ, открыте болотундрскихъ водъ было истиннымъ благодянемъ, ниспосланнымъ самимъ небомъ, для облегченя страждущаго человчества, и воды эти, при которыхъ городской врачъ объявилъ себя первымъ директоромъ, содержали, по мнню его, столько полезныхъ частей, что должны были непремнно помогать всякому. И вотъ, по распоряженю его, на мягкомъ грунт болота построенъ былъ длинный навсъ, нчто довольно похожее на канатный заводъ, и небольшая сосновая роща расчищена и прорзана аллеями, дрожки тоже гд-то добыли, и аптекарь открылъ въ сосднемъ крестьянскомъ двор небольшую аптеку. Однимъ словомъ, цлебное болото превратилось теперь въ настоящее мсто леченья, куда каждое лто собирались вс, кому наскучилъ душный городской воздухъ.

Майоръ францъ Пистоленсвердъ былъ родомъ финляндецъ и, въ добавокъ, старый холостякъ, онъ во всемъ околотк слылъ оригиналомъ, надъ нимъ смялись, подъ-часъ сердились на него, но вс отъ мала до велика любили и уважали его. Съ нимъ можно было десять разъ на день побраниться, а между-тмъ никакъ нельзя было ненавидть его. Въ немъ была бездна странностей, но въ самыхъ этихъ странностяхъ всегда проглядывали истинная доброта и благородство, он, подобно свтлому, блестящему предмету на дн бурнаго источника, съ шумомъ катящагося между каменьями, безпрестанно проглядывали сквозь неровную поверхность его вспыльчиваго и раздражительнаго нрава. Люди часто смются надъ подобными стариками, которые не умютъ и не хотятъ примняться къ обществу, въ которомъ живутъ, они судятъ только по наружности и обыкновенно называютъ подобнаго человка чудакомъ, но они не знаютъ, сколько струнъ души должны сперва порваться, сколько быть натянуты слишкомъ-сильно, чтобъ образовать то, что они называютъ чудакомъ, забавнымъ человкомъ. Смшное и забавное всегда происходитъ отъ недостатка гармони, гармоня и красота всегда нераздльны.

Что меня касается, то я никогда не могу смяться надъ странностями подобныхъ людей, не могу находить ихъ забавными, я стараюсь отъискать ихъ источникъ, и всегда находилъ, что глубокое горе, тяжкя душевныя страданя были причиною этихъ странностей, которыя толпа находитъ столь забавными.

Всякй возрастъ иметъ свои игрушки, что-нибудь, къ чему особенно привязанъ, у всякаго народа есть свои пенаты, которымъ онъ покланяется и которыхъ чтитъ, и у всякаго человка какая-нибудь особенная страсть.

Нашъ старикъ майоръ былъ финъ, финъ до самой глубины души, и любилъ свое отечество со всею преданностью и пылкостью юноши. Финляндя, съ ея славными воспоминанями, съ ея вчно-зелеными лсами, скалами и свтлыми водами, съ ея бднымъ, но храбрымъ, трудолюбивымъ и честнымъ народомъ, была любимою, самою драгоцнною игрушкою старика майора, единственною его отрадою. Обстоятельства заставили его оставить свое отечество, и душа его изнывала отъ этой разлуки. Долго боролся онъ съ обстоятельствами, долго старался пересилить ихъ, но все осталось тщетнымъ, и характеръ его мало-помалу сталъ раздражителенъ.

Кром-того, старикъ былъ еще въ высшей степени упрямъ. Это качество, столь обыкновенное у его соотечественниковъ и которое сдлало ихъ тмъ, чмъ они показали себя въ послднюю войну — нацею героевъ, которыхъ не могутъ остановить никакя трудности и препятствя, было у него, такъ-сказать, нацональное. Но то, что бываетъ добродтелью наци, нердко въ частности бываетъ порокомъ, или, по-крайней-мр, странностью, и упрямство и раздражительность майора были поэтому сказкою всего околотка. Женись онъ, имй семейство, характеръ его, вроятно, во многихъ отношеняхъ былъ бы совсмъ иной, у него было бы тогда свое собственное маленькое отечество, разсадникъ, который отъ него бы научился бояться Бога, уважать короля и любить Финляндю. Для него было бы наслажденемъ разсказывать своимъ дтямъ приключеня своей дятельной и тревожной боевой жизни, поселять въ юныхъ душахъ ихъ любовь къ отечеству, твердость въ превратностяхъ судьбы и презрне опасности, онъ привилъ бы имъ свои убжденя и среди Швеци сдлалъ бы изъ семейства своего финскую колоню. Но у него не было никого, крон старой сестры, Frken Эмеренти {Въ Швеци двицъ дворянскаго происхожденя называютъ ‘Frken’ (тоже, что нмецкое ‘Frulein’), не дворянокъ же ‘Mamsell’. Чины тамъ не даютъ дворянства, и шведы по этому очень-взыскательны насчетъ соблюденя этого различя.}, почтенной, достойной и доброй старой двушки, но которая, между-тмъ, немало была причиною раздражительности и строптивости характера брата. Нравы ихъ были совершенно-одинаке, съ тою, конечно, разницею, что нравъ сестры былъ значительно смягченъ женственностью и что она обращала боле вниманя на мнне свта, и даже старалась останавливать брата, что ей, впрочемъ, довольно плохо и даже почти совсмъ не удавалось. Поэтому-то она, вмсто-того, чтобъ сдлаться руководительницею брата, какъ это было ея намрене, сдлалась чмъ-то въ род гимнастики для упрямства и раздражительности старика: споры съ сестрою сдлались для него необходимымъ и прятнымъ развлеченемъ, и чмъ больше она унимала его, тмъ упряме и своенравне становился онъ, какъ же не поспорить хотя съ сестрою, когда нельзя побраниться съ тми, съ которыми бы желалъ.

Однако, фрекенъ Эмерентя такимъ-образомъ постепенно приняла съ братомъ тонъ настоящей гувернантки, и рдко была одного съ нимъ мння. Если онъ, напримръ, взглянувъ на небо, скажетъ, что оно сро, то она ужь непремнно станетъ уврять, что оно сине, начнетъ онъ, бывало, разсказывать о сражени при Свенекзунд, что таки случалось довольно часто, и скажетъ, для того, чтобъ выразиться сильне — сильныя выраженя были его слабостью — что русске корабли въ этомъ дл были разстрляны въ такя мелкя щепки, какъ срныя спички, сейчасъ же фрекенъ Эмерентя остановитъ его и замтитъ, что разстрлять такъ корабль ршительно невозможно, старика это взбситъ, и онъ начнетъ созывать всхъ чертей и утверждать, что это ршительно было такъ. Испытавъ вс средства переспорить брата и доказать ему. что онъ заврался, фрекенъ Эмерентя, въ свою очередь, теряла терпне и уходила. Старикъ успокоивалея, понималъ, что погорячился, былъ неправъ, наговоривъ разныхъ непрятностей бдной Эмеренти, которая ничмъ не была виновата, если не могла врить, будто русске, которыхъ старикъ не жаловалъ, потерпли такое поражене. Ему длалось немного совстно, и когда сестра снова приходила, то онъ сознавался, что погорячился и увлекся. Еслибъ Эмерентя теперь могла удержаться отъ морали, все бы тмъ и кончилось, но это было не въ ея привычкахъ, и она обыкновенно отвчала брату чмъ-нибудь въ род этого: ‘Милый Францъ, ты всегда горячишься и попусту споришь’. Майоръ снова терялъ терпне, и съ сверкающими глазами и запальчивостью начиналъ утверждать, что онъ добре ягненка, просто олицетворенное терпне, что сестра только хочетъ сердить его. И споръ и крикъ снова начинались.

Можно бы посл этого подумать, что братъ и сестра вели самую непрятную и несчастную жизнь. Напротивъ, они была какъ-нельзя счастливе, они искренно и горячо любили другъ друга, и Богу одному извстно, что будетъ, когда смерть разлучитъ ихъ, они совершенно-необходимы другъ другу. Если майоръ, бывало, одинъ куда-нибудь выдетъ, то сестра ходитъ, какъ потерянная, изъ комнаты въ комнату и не знаетъ, что начать. Когда же она, въ свою очередь, пойдетъ къ кому-нибудь въ гости одна, напримръ, на кофе {Въ Швеци есть особаго рода собраня, извстныя подъ названемъ ‘кофеевъ’ (kaffe, kaffekalas), на которыя собираются одн дамы и двицы.} къ пасторш, или какой-нибудь другой сосдк, то майоръ всегда предприметъ нчто въ род домашней ревизи и начнетъ рыться по всмъ угламъ, чтобъ имть поводъ побраниться, и только при подобныхъ случаяхъ прислуга страдала отъ его характера. Но когда сестра была дома, все это было совершенно-лишнее, и прислуга оставалась въ поко. Фрекенъ Эмерентя была гласисомъ, о который разбивался гнвъ майора.

За нсколько дней до отъзда на воды, майоръ, въ одинъ прекрасный весеннй вечеръ, прохаживался взадъ и впередъ по двору, посылая, время отъ времени, къ чорту неисправнаго мальчишку, уже съ утра посланнаго въ городъ за письмами и до-сихъ-поръ еще невозвращавшагося. Фрекенъ Энерентя сидла у открытаго окна залы нижняго этажа и разговаривала съ братомъ, который расхаживалъ точно часовой. ‘Я, право, скоро подумаю, что черти унесли проклятаго мальчишку, ну виданное ли дло такъ долго пропадать! Нтъ, погоди, я его когда-нибудь отваляю за его медленность’. Эмерентя, хорошо знавшая, что наказаня майора были только на словахъ и ограничивались нсколькими энергическими словами да дюжиною-другою угрозъ переломать руки и ноги, и тому подобное, не могла поэтому удержаться, чтобъ не сказать брату: ‘Ахъ какъ кстати было бы съ твоей стороны бить бднаго мальчика, когда онъ ничмъ невиноватъ! ‘

— Ты находишь, что онъ правъ? Прекрасно, прекрасно! запальчиво воскликнулъ майоръ:— такъ вотъ посмотри же, что я непремнно приколочу его, да еще и при теб.

— Полно, милый Францъ, не говори вздору, ты для этого слишкомъ добръ, у тебя духу не хватитъ.

— Духу не хватитъ! воскликнулъ майоръ, совершенно-взбшенный послднимъ замчанемъ сестры:— что я баба, что ли, по твоему? мямля какая-нибудь? Такъ увидишь же, что будетъ, и если я теперь изобью мальчишку, сдлаю его калекой, то виною этому будешь ты и твои проклятые, вчные споры. Майоръ замолчалъ и снова заходилъ по двору.

Эмерентя тотчасъ же раскаялась, что снова вызвала бурю, ей непрятне всего было то, что честь брата была какъ-бы порукою тому, чтобъ мальчикъ былъ наказанъ, а она хорошо знала, что майоръ ради чести готовъ на все. Она ршилась поэтому маленькою военною хитростью уничтожить намреня брата.

Наконецъ мальчикъ явился и остановился возл крыльца, чтобъ привязать лошадь. Майоръ вошелъ въ домъ и принесъ палку, но, странно, самую тонкую, какую только имлъ, потому-что мальчикъ въ сущности долженъ быть наказанъ только для вида, чтобъ доказать Эмеренти, что братъ ея не баба. Гнвъ майора давно уже прошелъ, ему даже очень-жаль было мальчика да что же бы сказала сестра? Нтъ, общане должно быть исполнено. Эмерентя очень-хорошо все это поняла, но ей не хотлось, чтобъ мальчикъ хотя сколько-нибудь изъ-за нея пострадалъ, и потому она, высунувшись въ окно, закричала мальчику:

— Ты безсовстно долго сегодня мшкалъ, не стыдно ли теб, негодный, я, право, была бы очень-довольна, еслибъ братъ хорошенько тебя побилъ.

Майоръ остановился какъ вкопанный, палка невольно опустилась. Онъ разсчитывалъ услышать упреки, просьбы, нравственныя разсужденя, и уже заране вооружился противъ всего этого. Но чтобъ сестра стала поддерживать его, чтобъ это могло доставить Эмеренти удовольстве — это было ужь слишкомъ. Онъ поэтому, не говоря дурнаго слова, взялъ отъ мальчика сумку и ушелъ, не спросивъ даже о причин долгаго отсутствя. Къ счастю Эмеренти, газеты содержали въ себ прятныя для майора извстя, старикъ занялся газетами, прочиталъ кое-что изъ нихъ сестр, вдался въ безконечныя коментари и споръ съ Эмерентею, и общане доказать свою строгость было совершенно забыто. Наконецъ, когда вс газеты были перечитаны, очередь дошла до писемъ. Надо замтить, что майоръ рдко получалъ какя-нибудь письма, которыхъ содержане онъ не могъ бы угадать напередъ. Къ нему изрдка писали старые товарищи, да нсколько дальнихъ родственниковъ, которыхъ майоръ почти не зналъ и къ которымъ вообще не чувствовалъ особаго расположеня. Онъ поэтому не мало изумился, увидя письмо съ совершенно-незнакомою ему гербовою печатью. Поспшно распечаталъ онъ его, оно было отъ барона Норденгельма, стараго товарища по служб, и заключало въ себ приглашене. Баронъ очень-усердно просилъ майора и фрекенъ Эмерентю прхать къ нему погостить, когда они подутъ на воды, такъ-какъ имъ придется хать почти мимо его имня. Майоръ улыбнулся, сообщилъ сестр содержане письма и, по этому случаю, разсказалъ ей чуть не всю военную исторю Финлянди, съ множествомъ неисторическихъ подробностей о разныхъ любопытныхъ приключеняхъ, въ которыхъ онъ и баронъ вмст участвовали. ‘Я уже давно потерялъ его изъ вида, сказалъ онъ въ-заключене:— слышалъ стороною, что онъ женатъ на двушк изъ старинной фамили, отецъ которой занимаетъ важное мсто въ Стокгольм, живетъ-себ теперь припваючи въ своемъ имни и сдлался знатной особой. Онъ былъ, по моему, человкъ довольно загадочный, его самъ чортъ понять не могъ, но храбръ, отчаянно-храбръ, ловокъ, ршителенъ, предпримчивъ, и вотъ онъ теперь баронъ, несмотря на то, что въ сравнени со мною просто еще мальчикъ, да, Эмерентя, да, сестрица, я преподавалъ ему математику и фортификацю, онъ цлыхъ двадцать, если не двадцать пять лтъ, моложе меня, а смотри, теперь ужь баронъ, будетъ и графомъ, если поживетъ.

— Вдь онъ, кажется, изъ простыхъ? сказала Эмерентя, которая была очень-занята своимъ происхожденемъ и немало цнила древнй свой гербъ: два пистолета, лежащихъ крестомъ на меч: — онъ изъ простыхъ, не такъ ли?

— Да, конечно, прежняя его фамиля Столь, по-крайней-мр, онъ такъ назывался въ то время, когда мы вмст служили.

— Такъ онъ таки дйствительно выскочка? сказала сестра.

— Выскочка! прикрикнулъ майоръ, и глаза его заметали искры, потому-что онъ раздлялъ людей только на два класса — ‘благородныхъ людей’ и ‘подлецовъ’ — середины, но его понятямъ, не могло быть. Выскочка! Это что значитъ? Стыдись, Эмерентя, я считалъ тебя умне! Мы вс передъ Богомъ выскочки, и Иванъ нелучше Петра. Прошу васъ поэтому, моя милая, неочень-то распространяться, притомъ же Норденгельмъ или Столь былъ моимъ воспитанникомъ и учился такъ, какъ не всякому удастся, такъ прошу же помнить это и не выводить меня изъ терпня вашими глупостями.

Нсколько дней спустя, братъ и сестра отправились въ путь. Петру Андерсону, дворнику, который былъ очень въ милости у майора, потому-что никогда не спорилъ съ нимъ, хотя всегда длалъ посвоему, дано было множество приказанй относительно надзора за домомъ и имнемъ во-время отсутствя майора, и общано за малйшее упущене строжайшее наказане и вчная опала. Петръ только кланялся и отвчалъ: ‘будьте покойны’, хорошо зная, что общане майора переломать вс кости нетакъ страшно на самомъ дл.

Наконецъ майоръ сидлъ въ дорожной своей коляск, на немъ былъ блый бумазейный сюртукъ, который обыкновенно надвался при дальнихъ поздкахъ, когда можно было предполагать пыль, о чемъ теперь, конечно, не могло быть и рчи, такъ-какъ дороги несовсмъ просохли, но что майоръ все же считалъ необходимымъ, потому-что поздка была лтняя. Подл него сидла фрекенъ Эмерентя, съ огромнымъ распущеннымъ зонтикомъ, предметомъ отвращеня нашего майора, всегда выводившимъ его изъ себя, что и теперь случилось, такъ-что прежде, чмъ успли тронуться съ мста, у него съ сестрой поднялась уже самая жаркая ссора объ этой ‘отвратительной машин’, какъ майоръ называлъ зонтикъ, и майоръ уврялъ, что Эмеренти ужь нечего хлопотать о цвт лица, что ей ужь давно нечего портить, отчего та, въ свою очередь, выходила изъ себя.

Сезонъ уже начался, когда наши путешественники прибыли на воды. Все длинное, узкое здане водъ, въ конц котораго находился знаменитый болототундрскй цлебный источникъ и гд надзиратель надъ водами, онъ же и пономарь этого кирхшпиля, ганимедъ съ синевато-краснымъ носомъ, каждое утро раздавалъ живительную влагу, уже съ шести часовъ утра начинало наполняться поститлями — больными и здоровыми разумется — которые, усвшись на скрипучя качалки, качались для моцона, такъ-какъ, по случаю тснаго помщеня, прогуливаться было несовсмъ удобно и неочень-прятно, особенно тмъ, у кого были мозоли. На первомъ план сидла обыкновенно мамзель Гальстенъ, высокая, до невозможности худощавая особа, съ срыми, безцвтными глазами и желтымъ цвтомъ лица, лтъ за тридцать-пять, и уже слишкомъ пятнадцать лтъ назадъ обручившаяся съ какимъ-то бднымъ юношею, которому теперь было лтъ подъ пятьдесятъ, но который до-сихъ-поръ не имлъ еще необходимыхъ для семейной жизни денежныхъ средствъ, и поэтому все еще былъ вынужденъ отказываться отъ супружскаго счастя. Въ-продолжени этихъ пятнадцати лтъ здоровье мамзель Гальстенъ очень разстроилось, и по этому теперь аккуратно каждое лто она прзжала на болототундрскя воды, чтобъ повеселиться и полечиться. Веселье мамзель Гальстенъ состояло, впрочемъ, преимущественно въ собирани разныхъ матераловъ для зимы, въ-продолжене которой она занималась шитьемъ въ домахъ и обязана была быть интересною и занимательною. У такихъ старыхъ, больныхъ двъ, которыя обручены уже лтъ пятнадцать, какъ у блокъ, есть особая привычка собирать зимнй запасъ, правда не орховъ, а новостей и сплетень, которыя он потомъ, по надобности, пускаютъ въ ходъ. По этому-то мамзель Гальстенъ обыкновенно начинала свои маленьке разсказы о ближнихъ словами: ‘Когда я ныньче лтомъ была на болототундрскихъ водахъ, то… я и т. д.

Сосдъ ея, напротивъ, былъ невысокй старичокъ, съ веселымъ, добродушнымъ лицомъ, онъ, повидимому, пользовался самымъ цвтущимъ здоровьемъ, но несмотря на это, ежегодно пилъ воды. Старикъ этотъ былъ ни кто-иной, какъ ратманъ Кленквистъ, почтенный блюститель порядка сосдняго городка. Ратманъ въ сущности никогда не былъ боленъ, но все же была неоспоримая истинна, что онъ всегда чувствовалъ себя легче, когда посщалъ воды. Маленькй этотъ добрый старичекъ постоянно носилъ съ собою конфеты и разныя лакомства, чтобъ угощать дамъ и раздавать дтямъ, и имлъ привычку съ утра до вечера разсказывать разныя веселыя исторйки изъ своей молодости, того счастливаго времени, когда онъ былъ еще холостымъ, потому-что въ семейной жизни онъ не нашелъ ничего веселаго. Госпожа ратманша была энергическая женщина, которая присвоила себ всю домашнюю администрацю, держала мужа въ должномъ повиновени и терпть не могла его маленькихъ исторй. Вотъ почему ратманъ нашъ и здилъ каждое лто на воды. Не придумай онъ этого средства, исторйки его ршительно задушили бы его, и ему пришлось бы лечиться ужь не-на-шутку.

Я могъ бы представить вамъ еще цлый рядъ замчательныхъ личностей, въ нихъ, между собравшимся на водахъ обществомъ, не было недостатка, но я откладываю это до другаго, боле удобнаго случая, теперь мн пора снова заняться майоромъ.

Когда майоръ отвдалъ первую кружку воды, то бдному нашему ганимеду чуть не пришлось плохо. Отвратительный запахъ воды, такъ и бросился майору въ носъ, и онъ съ запальчивостью спросилъ, что за гадость такую ему дали. Не случись тутъ доктора и не успй онъ тотчасъ же объяснить майору, что именно этотъ-то гадкй запахъ и составляетъ главную цлебную силу воды, то ганимеду, вроятно, пришлось бы выкупаться въ источник. Теперь майоръ выпилъ до дна кружку и молчалъ, хотя мысленно и посылалъ къ чорту и того, кто открылъ источникъ, и того, кто присовтывалъ ему пить воду.

Питье водъ, посл этого, продолжалось ежедневно, тмъ же порядкомъ: каждое утро, ровно въ шесть часовъ, общество, изъ окружныхъ крестьянскихъ дворовъ, превращавшихся, на лтнй сезонъ, въ дачи, собиралось подъ незатйливый деревянный навсъ, гд духъ здоровья имлъ свою резиденцю въ болот. Множество боле и мене блдныхъ особъ, съ общимъ, такъ-сказать фамильнымъ выраженемъ скуки и поочередно обреченныхъ слушать истори ратмана Кленквиста, расхаживали, по утреннему туману, вдоль узкихъ дорожекъ, змящихся по сосновой рощ, деревья которой, отъ постояннаго леченья грязями, находились въ самомъ жалкомъ состояни. Можно себ, по этому, представить, какое волнене должно было произойти, когда ратманъ, въ одно прекрасное утро, сообщилъ обществу, что наканун прхали комеданты, которые по посл-обдамъ, ‘для увеселеня почтенной публики’, намрены давать большя представленя, съ разными гимнастическими и акробатическими упражненями, небывалыми, удивительными и занимательными фокусами и превращенями, и т. д.

На слдующй вечеръ все общество, отъ мала до велика, собралось въ находившемся неподалеку отъ водъ большомъ крестьянскомъ двор, гд теперь на скорую руку устроенъ былъ родъ балагана. Зрители помщались на скамейкахъ, поставленныхъ вокругъ двора, а крыши дома и службъ были усяны ребятишками, которые взобрались туда, чтобы хорошенько разглядть вс диковинки. Ратманъ Кленквистъ принесъ цлый запасъ конфетъ и лакомствъ, чтобъ угощать дамъ, и по случаю этого то-и-дло расхаживалъ между скамейками, раскланиваясь и разговаривая со всми и усердно потчуя. Старикъ имлъ такой веселый и привтливый видъ, что взглянуть на него было уже удовольстве. Веселыхъ людей всегда отрадно видть.

Наконецъ представлене началось: смуглый, широкоплечй мужчина, одтый въ родъ туники изъ полинялаго алаго бархата, съ множествомъ мишурныхъ, потускншихъ и покраснвшихъ, отъ долгаго употребленя, галуновъ и шнурковъ, вышелъ и раскланялся публик. ‘Паясъ, паясъ, иди же скоре!’ сказалъ онъ, и отвратительная фигура выскочила на сцену и принялась строить разныя рожи. Дти на крыш вскрикнули отъ удовольствя и ужаса. Смуглый мужчина началъ длать разныя штуки: онъ представлялъ Геркулеса, подбрасывалъ и ловилъ желзные шары и гири разной величины, поднималъ большя тяжести, свшивался вертикально съ большаго столба, однимъ-словомъ, мучилъ зрителей всми тми безполезными и опасными упражненями, которыя въ общемъ употреблени у акробатовъ. Дурной знакъ, если публика любитъ подобныя зрлища: это доказываетъ жалкое невжество, суровость нравовъ, отсутстве эстетическаго вкуса, доброты и чувства.

Наконецъ, однако, вс эти упражненя кончились, на сцену вышелъ маленькй мальчикъ, ему было лтъ двнадцать неболе, это былъ истинный амуръ, съ нжнымъ тлосложенемъ и грацозными движенями, съ прекраснымъ, невиннымъ дтскимъ личикомъ, роскошныя блокурыя кудри, только слегка придерживаемыя узкой серебряной повязкой, кольцомъ обхватывавшей голову, золотыми волнами падали на плеча, маленькя тюлевыя крылышки, усянныя серебряными звздочками, были прикрплены между плечъ, и голубая, столь же яркая, какъ лазурь неба, туника, обхватывала гибкй его станъ.

Это было прекрасное явлене. Что-то ангельское, то-есть, что-то доброе и примиряющее отражалось въ большихъ голубыхъ глазахъ мальчика, улыбк его розовыхъ устъ, стыдливомъ румянц, ярко горвшемъ на щекахъ. Нашъ ратманъ, въ которомъ чувство изящнаго вообще мало было развито, разсказывалъ, между-тмъ, въ-полголоса своимъ сосдямъ, что далъ маленькому амуру пребольшой ломоть хлба съ масломъ и сыромъ и что тотъ съ апетитомъ скушалъ его. Это, конечно, была очень-прозаическая выходка, но она доказывала, что ратманъ былъ практически-добрый человкъ, хотя въ немъ и не было той утонченности чувствъ, которая необходима для того, чтобъ идеализировать. Подобныя явленя нердко встрчаются и неоспоримо доказываютъ, что чувствительность и человколюбе суть два совершенно различныя чувства. Мы глубоко понимаемъ и чувствуемъ истину картины, изображающей бдность и страданя, даже слеза, подъ-часъ, невольно пробивается изъ глазъ нашихъ, когда мы читаемъ о страданяхъ ближнихъ, когда генальный авторъ раскроетъ передъ нами эти несчастныя жилища горя и нужды, когда мы увидимъ полуистлвшую солому, служащую ложемъ, голодныхъ дтей, напрасно просящихъ хлба, и мать въ отчаяни, но если мы случайно забредемъ въ подобное жилище, если въ дйствительности предъ нами явится отчаянная мать, окруженная голодными, оборванными дтьми, то мы ничего, или почти ничего не длаемъ, чтобъ спасти ее и ихъ, тогда мы вооружаемся благоразумемъ и не позволяемъ себ увлечься чувствомъ, не позволяемъ потому, что бдность является намъ въ мрачныхъ краскахъ дйствительности, а не въ яркихъ цвтахъ поэзи. Мы требуемъ наслажденя, чтобъ быть добрыми, а дйствительность не можетъ дать намъ его.

Дйствительно, очень-непрятно представлять себ подобнаго маленькаго бога любви съ ломтемъ хлба въ рук, и я увренъ, что всякй былъ бы доволенъ не слышать непоэтическаго замчаня уже слишкомъ-прозаическаго ратмана.

Смуглый мужчина приподнялъ мальчика, поставилъ его на слабо-натянутый канатъ и далъ ему въ руки лукъ и стрлу. Раздались нестройные звуки старой шарманки, и канатъ закачался. Подобно птичк, ребенокъ въ одну минуту взлетлъ на канат на воздухъ и очутился надъ головами зрителей, раскланявшись во вс стороны, мальчикъ началъ ходить по канату, становиться въ разныя позы, грацозно качаясь, какъ гибкй тростникъ, и приводя всхъ въ изумлене своею ловкостью, наконецъ, онъ сталъ на средину каната, натянулъ лукъ, положилъ золотую стрлу и выстрлилъ прямо въ зрителей. Стрла попала фрекенъ Эмеренти въ самое сердце, раздалось общее браво, посыпались рукоплесканя, мальчикъ соскочилъ съ каната и раскланялся публик.

Представлене было кончено и вс зрители разошлись, кром майора, который обратилъ особенное внимане на прекраснаго ребенка, да фрекенъ Эмеренти, самолюбе которой, между нами будь сказано, было очень-польщено тмъ, что стрла попала именно въ нее. Они остались, чтобъ увидать еще мальчика и поговорить съ нимъ. И братъ и сестра начали искать у себя въ карманахъ денегъ, имъ хотлось потшить бдное дитя.

— Кто этотъ смуглый мужчина, что первый вышелъ на сцену? спросилъ майоръ у хозяевъ.

— Это какой-то цыганъ, отвчали ему.

— Тфу пропасть, проворчалъ майоръ:— а мальчикъ, тоже цыганъ?

— Не думаю, былъ отвтъ: — по-крайней-мр, онъ чисто говоритъ по-шведски.

— Вотъ оно что, сказалъ майоръ:— ты увидишь, Эмерентя, увидишь, что этотъ поганый цыганъ укралъ мальчика. Я сейчасъ замтилъ, что этотъ милый ребенокъ не можетъ быть цыганъ, о, я знаю этотъ скверный народъ, знаю этихъ мошенниковъ. Ты, я думаю, Эмерентя, и сама помнишь бездльниковъ цыганъ, которые въ наше дтство кочевали близь границы и воровали скотъ у нашихъ родителей, да посадили на колъ бднаго Тираса, помнишь, старую нашу цпную собаку, съ длинною, кудрявою шерстью и блою грудью… Мерзавцы…

Рчь осталась неоконченною, потому-что братъ и сестра вошли въ комнату комедантовъ. Она была наполнена дтьми и прислугою, которые звали на пару обезьянъ, тоже принадлежавшихъ къ трупп. Въ углу, на мшк съ соломою, лежалъ паясъ и отдыхалъ посл трудовъ, онъ, къ немалому удовольствю присутствовавшихъ, былъ еще въ полномъ костюм. Немного поодаль, между двумя клтками, въ одной изъ которыхъ находился мандриль, а въ другой паванъ, сидлъ блдный мальчикъ и плакалъ, то былъ маленькй амуръ, недавно восхищавшй публику. Красивый нарядъ былъ снятъ, и ребенокъ едва прикрытъ нсколькими жалкими лохмотьями, лицо его было такъ блдно, такъ блдно, умненьке глазки отуманены слезами, серебряная повязка снята и волосы въ безпорядк. Фркенъ Эмерентя подошла къ нему и спросила, отчего онъ плачетъ. Мальчикъ съ изумленемъ взглянулъ на нее: онъ не привыкъ къ участю и принялъ вопросъ за простое любопытство.

— Отчего, барыня, вы меня спрашиваете объ этомъ? спросилъ онъ въ свою очередь, поспшно отирая рукавомъ слезы. Встань, паясъ, прибавилъ онъ шутливымъ тономъ: разв ты не видишь, что господа пришли.

— Что ты цыганъ? спросилъ майоръ.

— Нтъ, баринъ, я шведъ.

— Откуда?

— Изъ Стокгольма.

— А! Такъ какъ же это ты, чортъ побери, попалъ къ цыгану?

— Меня родители къ нему отдали, потому-что имъ нечмъ было меня кормить.

— Бдный малютка, сказала Эмерентя, вздыхая.— Очень тебя мучатъ?

— Нтъ, что лгать, сказалъ мальчикъ:— когда я хорошо длаю свои штуки, то мн даютъ сть, но когда сглуплю, меня бьютъ.

— Что, тебя теперь били? спросила Эмерентя.

— Немного, но я знаю, что меня еще прибьютъ, больно прибьютъ, когда народъ разойдется, прибавилъ онъ и снова залился слезами.

— Бдняжка, несчастное дитя! сказала Эмерентя. За что же тебя теперь будутъ бить?

— А вотъ, видите ли, сказалъ мальчикъ:— хозяинъ мой приказалъ мн выстрлить въ хорошенькую барышню, а я, вмсто того, выстрлилъ въ пожилую барыню, почти такую же, какъ вы.

— И тебя за это прибьютъ, мой бдный мальчикъ? спросила Эмерентя:— тебя прибьютъ за то, что ты не туда попалъ?

— Нтъ не за то, вдь я не промахнулся, я такъ и цлилъ.

— Такъ скажи мн, отчего ты не послушался своего хозяина?

Мальчикъ быстро взглянулъ на Эмерентю, взоръ его выражалъ почти упрекъ.

— Я и самъ намренъ былъ поступить такъ, какъ мн приказали, сказалъ онъ: — но когда я натянулъ лукъ, то увидлъ ту пожилую барыню, она показалась мн такою доброю, она такъ ласково смотрла на меня, точно мать моя, когда бывала довольна мною, я полюбилъ ее больше всхъ присутствующихъ, она показалась мн самою пригожею, она, подумалъ я, врно жалетъ бднаго канатнаго плясуна, и я выстрлилъ въ нее.

— Благодарствуй, мой милый, благодарствуй. Ты это въ меня выстрлилъ, и ты не будешь жалть объ этомъ, вотъ возьми (она хотла дать ему денегъ).

— Нтъ, добрая барыня, я не смю взять денегъ: меня прибьютъ за это.

Майоръ, противъ обыкновеня, все время молчалъ, но теперь гнвъ его разразился.

— Гд этотъ проклятый цыганъ? закричалъ онъ:— подайте мн его сейчасъ сюда!

Комедантъ, который подумалъ, что какая-нибудь обезьяна ушла изъ клтки, или случилось какое-нибудь другое несчасте, поспшно вбжалъ въ комнату, но вдругъ остановился, увидвъ разгнваннаго майора.

— Послушай ты, каналья! крикнулъ онъ, схвативъ его за руку и энергически потряхивая: — послушай мошенникъ, какъ это ты смешь бить мальчика, да еще шведа въ-добавокъ? Ахъ, ты разбойникъ, цыганъ поганый. Я, вотъ увидишь, пересчитаю теб ребра, угощу тебя такъ, что будешь меня помнить.

Цыганъ, который скоре поврилъ бы, что солнце и луна померкнутъ, чмъ кто-нибудь его такъ разругаетъ за мальчишку, дотого растерался, что даже нсколько времени не могъ отвчать, а только бормоталъ. Майоръ все боле-и-боле горячился и осыпалъ градомъ проклятй и ругательствъ цыгана, требовалъ, чтобъ онъ тотчасъ же объяснилъ, по какому праву держитъ у себя мальчика, сейчасъ же показалъ ему паспортъ и вс документы, и грозилъ, что задержитъ комедантовъ до-тхъ-поръ, пока не будутъ представлены вс требуемыя имъ доказательства, что мальчикъ не украденъ. Цыганъ не имлъ совершенно-точныхъ понятй о шведскомъ судопроизводств и очень, поэтому, опасался, что ему могутъ сдлать разныя непрятности, тмъ боле, что грозный видъ и рчи майора подали ему поводъ думать, что онъ видитъ предъ собою полицейскаго чиновника, которыхъ онъ, по причин разныхъ, несовсмъ похвальныхъ продлокъ, имлъ причину опасаться. Онъ бросился, поэтому, къ ногамъ майора и сталъ просить о пощад. Но взбшенный старикъ не слушалъ его и продолжалъ кричать, и цыганъ, которому уже мерещился острогъ, допросы и тому подобное, очень обрадовался, когда майоръ, наконецъ, предложилъ ему сто рейхсталеровъ, съ тмъ, что онъ сейчасъ же отдастъ ему мальчика. Сдлка была тутъ же кончена, и фрекенъ Эмерентя была обязана филантропи брата, за подарокъ, которымъ дорожала боле, чмъ можно было бы предполагать.

Съ трумфомъ, какъ посл одержанной побды, майоръ отправился домой съ сестрою и мальчикомъ, котораго называли Лудвигомъ. Такъ кончилось представлене.

Все общество смялось надъ чудакомъ майоромъ и его странной сестрою. Мамзель Гальстенъ пробрла еще одну новую исторю, которая до зимы могла сдлаться длинною и интересною, а ратманъ еще ребенка, котораго можно было баловать и угощать разными лакомствами.

III.
Искатель счастя.

Курсъ водъ былъ уже на исход, когда снова получено было приглашене отъ барона Норденгельма, стараго друга и товарища, и майоръ и фрекенъ Эмерентя ухали къ нему. На козлахъ сидлъ маленькй Лудвигъ, одтый теперь въ приличное платье. Его взяли съ собою, чтобъ было кому отворять встрчающяся по дорог ворота, и онъ какъ-нельзя-боле былъ способенъ къ этому. Фрекенъ Эмерентя не разъ вскрикивала отъ страха, когда ловкй мальчикъ въ одну минуту соскакивалъ на землю, чтобъ отворить ворота, и потомъ однимъ прыжкомъ снова вскакивалъ на козлы, между-тмъ, какъ лошади продолжали бжать крупною рысью. Но маленькй велтижеръ смотрлъ такъ весело и добродушно, голубые его глазки такъ плутовски устремлялись на его покровителей, что даже самъ майоръ не могъ на него разсердиться. Эмерентя, напротивъ, даже замтила, что братъ сдлался какъ-бы совсмъ другимъ человкомъ. Было ли это единственно вслдстве шести-недльнаго леченя водами, или потому, что близь него теперь постоянно было юное существо, преданное ему всею душею — этого она не старалась разъяснить. И дйствительно, майоръ очень перемнился: онъ теперь уже не такъ часто спорилъ, онъ былъ терпливе и снисходительне, а что касается маленькаго Лудвига, то онъ ему никогда не длалъ ни малйшаго замчаня. Много разсказываютъ о способности нкоторыхъ змй очаровывать свою жертву — это несчастная способность. Но чего не можетъ сдлать пара невинныхъ дтскихъ глазъ? Какъ-то совстно длать ихъ свидтелями своихъ глупостей, они такъ ясно, такъ врно отражаютъ каждую мысль, каждое чувство, и я сомнваюсь, чтобъ люди ршалась совершать преступленя, еслибъ каждое дйстве ихъ отражалось предъ ними, какъ въ зеркал, они бы видли себя такими, какъ есть, и имъ стало бы стыдно и страшно. Такъ было и съ майоромъ: онъ видлъ передъ собою ребенка, добраго и невиннаго, выросшаго въ низшемъ сло общества. Это была травка, высунувшая свои свже, зеленые ластики между щелями гнющаго государственнаго помоста, который снизу разрушается плеснью и гнилью, и каждая половица котораго колеблется подъ тяжелыми шагами сильныхъ и знатныхъ, между-тмъ, какъ никто и не подумаетъ взглянуть, что длается внизу, и не усилилась ли гнилость до-того, что всему зданю угрожаетъ падене.

Въ Миллингольменъ, имни барона, былъ большой праздникъ: праздновали обручене свояченицы барона, молодой и прекрасной Эвелины Стольшельдъ, съ владтелемъ майоратовъ Свангультъ и Шеллинге, графомъ Шернфельдомъ. Тотъ, кто увидлъ бы эти майораты, съ ихъ парками и садами, съ ихъ великолпными, какъ дворцы, домами, гд вкусъ и роскошь во всемъ сонерничали, назвалъ бы Эвелину счастливицей, позавидовалъ бы ей, но тотъ, кто только увидлъ бы жениха, подумалъ бы совершенчо-противное: это былъ молодой человкъ, который съ колыбели зналъ, что онъ владтель огромнаго майоратства, который въ двадцать-пять лтъ насладился жизнью до пресыщеня и находилъ, что она нестерпима. Онъ какъ-бы стоялъ среди поля битвы, усяннаго испытанными и опротиввшими наслажденями. Все казалось ему безцвтно и мертво.

Когда майоръ, который по случаю такого торжественнаго дня былъ во всей форм, то-есть щеголялъ въ синемъ мундир съ краснымъ воротникомъ и золотыхъ эполетахъ, прхалъ къ барону, то вс гости уже собрались и гуляли по живописному миллингольмскому парку. Вс фонтаны были пущены, множество тритоновъ выдували изъ своихъ раковинъ высокя струи воды, которыя потомъ свтлыми брызгами разсыпались вокругъ нихъ, бюсты и статуи, частью истинно-художественныя произведеня, повсюду выглядывали между зеленью деревъ. Въ аллеяхъ расхаживали веселыя групы, наслаждаясь, на свобод, прекраснымъ лтнимъ вечеромъ. Въ отдалени, повременамъ, слышались оживленные звуки танцовальной музыки: это народъ тамъ веселился, многе изъ гостей принимали участе въ этомъ удовольстви. Сколько хорошенькихъ крестьянокъ удостоились чести быть ангажированными какимъ-нибудь веселымъ столичнымъ франтомъ, который, не обинуясь, подавалъ свою руку, одтую въ изящную блую перчатку, закраснвшейся красавиц, которая, какъ-бы опасаясь изломать нжную руку, брала ее только за самые кончики пальцевъ, и начинала вертться съ привтливымъ барономъ, быть-можетъ, думая о какомъ-нибудь Ван или Петруш, который стоялъ и поглядывалъ на нее, и который, по ея мнню, танцовалъ въ десять разъ лучше всякаго барина.

Подъ густою тнью бесдки изъ боярышника, красовавшагося теперь своими блыми, какъ снгъ, цвтами, стояли два человка и разговаривали. Они были очень-заняты своимъ разговоромъ, но назвать его серьзнымъ было бы неврно, потому-что онъ принадлежалъ къ числу тхъ, которые обыкновенно слышишь въ салонахъ, которые не заключаютъ въ себ ничего и, между-тмъ, все, и бываютъ интересны для свтскихъ людей не потому, чтобъ были сплетенемъ самыхъ замчательныхъ вещей, а потому, что представляютъ какъ-бы мозаику предметовъ и вопросовъ, которые имютъ то качество, что всегда прятны и занимательны, однимъ словомъ, такой разговоръ, который, какъ ароматъ цвтка, непремнно повсюду распространяется, всякому доступенъ, но отъ котораго потомъ столько же и остается.

Одинъ изъ разговаривавшихъ былъ молодой человкъ, съ мелкими чертами лица, лобъ его былъ высокъ и нжно обрисованъ, хотя, быть-можетъ, нсколько узокъ, глаза свтлы и блестящи. Все, до самой почти сатирической улыбки, безпрестанно являвшейся на его устахъ, и даже его изящная и вмст съ тмъ небрежная манера одваться, обличали въ немъ человка, который больше чувствуетъ, чмъ можетъ понять мыслью, и который больше думаетъ о себ, чмъ о всемъ остальномъ мр.

Это былъ молодой графъ Гюнтерфельдъ, восторгъ всего общества и отчаяне тысячи соперниковъ. Природа много для него сдлала: она надлила его глубокимъ чувствомъ изящнаго, любовью и благоговнемъ ко всему высокому и прекрасному, одарила его прекрасной наружностью и свтлымъ умомъ, но его положене въ свт, его воспитане, или, еще врне, его неправильныя, ложныя отношеня къ окружающимъ, притупили эти богатыя дарованя и превратили ихъ въ нчто лишенное гармони, цлости и равновся. Вотъ почему онъ съ перваго взгляда могъ поразить, понравиться, какъ эскизъ прекрасной картины, но не могъ оставить продолжительнаго, прочнаго впечатлня, потому-что, такъ же какъ и эскизъ, могъ дать только очень-поверхностное поняте о томъ, что была бы самая картина, будь она окончена. Мы везд встрчаемъ таке неразвившеся гени и характеры, обрисованные какъ-бы дтскою рукою, съ нетвердыми линями и неврными пропорцями, но часто попадаются и таке, въ которыхъ каждая черта такъ же смла, какъ и небрежно исполнена, такъ же истинна, какъ и неокончена. Только очень-рдко картина бываетъ совершенно окончена, иметъ вс нужныя тни и полутни, это встрчается лишь въ избранныхъ любимцахъ природы, это таке счастливцы, которые навсегда остаются въ пантеон нашей памяти, между-тмъ какъ эскизы изглаживаются и забываются. Съ самаго ранняго дтства графъ слышалъ одн лишь похвалы, каждая, самая ничтожная его острота повторялась до безконечности, каждой его мин, каждому слову и движеню удивлялись. Юношею, его прославили поэтомъ, живописцемъ и музыкантомъ, и онъ, вслдстве этого, пересталъ изучать языкъ, живопись и музыку, и не развилъ ни одного изъ своихъ талантовъ. Однимъ словомъ, онъ сталъ родъ копи съ геня, со всми притязанями на генальность, не стараясь, между-тмъ, заслужить даже того, чмъ всякй истинный талантъ всегда дорожитъ — уваженя. Вотъ поэтому-то онъ и имлъ везд успхъ, потому-что вс признавали его превосходство, нисколько не чувствуя себя подавленными имъ, такъ-какъ оно именно зависло отъ этого признаванья. Всякй хорошо понималъ, что во всякое время легко можетъ низвергнуть его съ несправедливо-захваченнаго имъ мста, тмъ однимъ, что не признаетъ его превосходства. Но ему льстили, такъ точно, какъ мы часто видимъ изъ истори, что царедворцы льстили самымъ неспособнымъ королямъ, потому именно, что знали, что они не могутъ сдлаться самостоятельными. Люди вообще не любятъ истиннаго превосходства, они охотне восхищаются блестящимъ фейерверкомъ, который изображаетъ солнце, чмъ самымъ солнцемъ, вотъ поэтому-то они такъ часто превозносятъ посредственность, а геню отдаютъ справедливость только за гробомъ.

Второй былъ совершенно въ другомъ род, но тоже человкъ, которому, конечно, не удивлялись, о которомъ не трубили везд, даже почти совсмъ не говорили, но который, тмъ не мене, былъ необходимымъ членомъ общества. Графъ Гюнтерфельдъ былъ въ салон, такъ-сказать, предметомъ роскоши, баронъ же фон-Поленъ предметомъ необходимости. Баронъ былъ мужчина среднихъ лтъ, съ совершенно-обыкновенными чертами лица, и отличался только особеннымъ добродушемъ, выражавшимся во всей его особ, начиная съ привтливаго и веселаго выраженя лица, до обычной его лнивой и безпечной позы. Въ немъ не было ровно ничего такого, что хотя сколько-нибудь намекало бы о собственной вол, или энерги, онъ былъ лана, которая всюду хорошо растетъ и около всего вьется, которая паритъ къ облакамъ и опускается къ земл, въ первомъ случа точно такъ же мало поддерживаемая собственной силой, какъ въ послднемъ подавленная собственною тяжестью. Общество иметъ свои цвты, свои розы, левкои и т. д., которые придаютъ ему характеръ и украшаютъ его, такимъ именно цвткомъ былъ графъ Гюнтерфельдъ. Но для полноты необходима и зелень, чтобъ нигд не было непрятныхъ промежутковъ, пустоты, и вотъ, въ этомъ-то отношени, фон-Поленъ и былъ человкъ неоцненный.

— Нашъ хозяинъ генй, сказалъ Гюнтерфельдъ, бросивъ бглый взглядъ во вс стороны:— онъ изъ ничего вышелъ въ люди. Какое высокое наслаждене быть только себ обязанннымъ за свое возвышене.

— Вы это, графъ, говорите потому, отвчалъ фон-Поленъ: — что вполн сознаете, что одарены такими блестящими способностями и такою энергею, и непремнно достигли бы значеня въ обществ, съ какой бы ступени вамъ не пришлось начинать.

— Мы не объ этомъ говорили, снова началъ Гюнтерфельдъ:— но сознаюсь, разговоръ нашъ, дйствительно, коснулся такой струны, которая постоянно громко звучитъ въ моей душ. Да, баронъ, я, дйствительно, былъ бы счастливъ, еслибъ судьб угодно было, чтобъ я родился отъ простолюдина, по рожденю принадлежалъ бы къ народу. Вы знаете, что я принадлежу къ свободно-мыслящимъ, прибавилъ онъ, какъ-бы въ оправдане сказаннаго имъ.

— Понятно, что геня тяготятъ всякя цпи, что онъ любитъ и цнитъ свободу, все юношески-свжее, однимъ словомъ, все пылкое, молодое — онъ самъ вчно-юнъ, сознавая свою силу, онъ не можетъ не желать летать на собственныхъ крыльяхъ. Вамъ кажется, что вы недостаточно испытали ваши, и это-то и причиною тому, что вы желали бы начать вашу карьеру съ самыхъ низшихъ ступеней, сказалъ баронъ, съ обязательной улыбкой.

— Какая бы ни была причина, но сознаюсь, я, дйствительно, часто желалъ этого, отвчалъ графъ, которому очень польстили слова барона:— я не стыдился бы названя выскочки, оно, напротивъ, было бы мн лестно, напоминая мн мои заслуги. Баронъ Норденгельмъ выскочка и генй, но я бы не хотлъ такъ кончить — начало было хорошо.

— Вы правы, возразилъ баронъ: — онъ кончилъ тмъ, что сталъ послднимъ въ нашемъ сослови, тогда, какъ ему, напротивъ, должно было оставаться первымъ въ своемъ.

— Именно, сказалъ графъ:— я не люблю этого переметничества отъ народа къ привилигированному сословю. По-крайней-мр, не должно домогаться оставлять свое почетное мсто. Дло другое, если насъ заставятъ принять награду и мы должны оставить прежнее свое зване. Но и тогда даже не должно забывать прежнюю свою фамилю, называть себя Норденгельмъ, когда прежде назывался Столь. Это значитъ, пренебрегать самымъ введенемъ къ своему возвышеню, а введене нердко бываетъ лучшею частью всего твореня.

Тутъ къ нимъ подошелъ самъ хозяинъ, баронъ Норденгельмъ, и разговоръ перемнился. Баронъ былъ изъ числа тхъ людей, самая наружность которыхъ уже обличаетъ стойкость и силу воли, соединенныя съ гибкостью и уклончивостью. Черты лица его были рзки, лобъ крутъ и угловатъ, губы тонки и сжаты, глаза, для которыхъ всякое выражене было легко и привычно, которые могли выражать любовь, ненависть, презрне, уважене и участе, тогда-какъ самъ онъ ничего этого не чувствовалъ. Онъ во всемъ мр любилъ только одно существо — и существо это было онъ самъ, презиралъ только одно, а именно, общество, окружавшее его. Это презрне обнаруживалось или презрительной насмшкой, или низкимъ, раболпнымъ почтенемъ, потому-что мы никогда не унижаемся, не ползаемъ передъ тми, кого любимъ и уважаемъ, тмъ мы говоримъ правду, откровенно говоримъ наше мнне, иначе мы не могли бы любить ихъ. Сюлли всегда, не обинуясь, говорилъ правду Генриху IV, потому-что любилъ его, Карлу же II, Стюарту, министры его льстили, потому-что не могли уважать его.

— Вы не принимаете участя въ праздник, сказалъ баронъ, привтливо улыбаясь своимъ гостямъ:— нашъ Байронъ, врно, любезный баронъ, увлекъ васъ въ область фантази, тамъ, дйствительно, очень-хорошо, только жаль, не у всхъ есть крылья, чтобы слдовать туда за дорогимъ нашимъ поэтомъ. Я всегда, графъ, съ истиннымъ удовольствемъ слушаю васъ, но устаю на пути, и тогда вамъ приходится тащить меня. А, вотъ и майоръ, сказалъ онъ, самъ себя перебивая:— здравствуй братъ Пистоленсвердъ, какъ я радъ видть тебя, мое почтене, фрекенъ Эмерентя! Позвольте мн представить вамъ… И гости, посл этого, были представлены другъ другу.

— Я буду имть честь, снова началъ онъ:— проводить васъ, моя почтеннйшая фрекенъ Эмерентя, къ… (онъ съ минуту искалъ приличнаго слова) — къ моей жен, сказалъ онъ наконецъ, желая въ глазахъ майора казаться все тмъ же старымъ сослуживцемъ — Братъ Пистоленсвердъ подождетъ меня здсь.

Баронъ ушелъ, но скоро возвратился.

— Ну, братъ, теперь мы можемъ на свобод поговорить, сказалъ онъ ласково, дружески ударивъ майора по плечу: — ты, Пистоленсвердъ, все еще также свжъ и молодъ, годы нисколько не измнили тебя.

— Нтъ, благодаря Бога, отвчалъ майоръ: — я теперь, посл своей поздки на воды, снова совершенно-здоровъ, но на что это ты сталъ похожъ, мой бдный другъ! ты, чортъ меня побери, худъ, какъ кащей, и блденъ и безцвтенъ, какъ полинялый передникъ какой-нибудь горничной.

Баронъ улыбнулся и бросилъ выразительный взглядъ на графа и барона, взглядъ этотъ говорилъ: — не взыщите, господа, онъ человкъ несвтскй, или что-то въ род этого. Графъ Гюнтерфельдъ глубоко вздохнулъ и наморщилъ брови, фон-Поленъ же улыбнулся совершеннопростодушно.

Случай свелъ здсь четыре характера, которые были вылиты изъ различныхъ металловъ: то была звонкая и хрупкая бронза подл негибкаго и твердаго желза, ковкое олово подл до безконечности растягивающагося золота. Это были совершенныя противуположности, пути ихъ далеко расходились, они были различно созданы природою, различно обработаны искусствомъ.

Баронъ Норденгельмъ имлъ свои особыя, важныя причины пригласить майора на этотъ праздникъ, онъ, надо знать, ничего не длалъ безъ цли. Старикъ долженъ былъ именно напоминать его гостямъ о томъ, чмъ онъ самъ прежде былъ: простымъ воиномъ, и чмъ тетерь сталъ: чмъ-то въ род дипломата. Онъ хотлъ показать имъ, въ случа, если они это забыли — какъ велики были его способности, его умъ, его ловкость, хотлъ устрашить ихъ, привести въ робость, картиною своего прошедшаго, которая должна была доказать имъ, что онъ еще не утратилъ прежней энерги, что то же превосходство способностей, которое изъ простаго унтер-офицера возвело его въ бароны, могло современенъ сдлать его человкомъ сильнымъ, случайнымъ. Мы поэтому часто видимъ, что искатели счастя, выскочки, съ особеннымъ пристрастемъ любятъ разсказывать о начал своей карьеры. Вообще это принимаютъ за родъ простодушной скромности, или за хвастовство, первое, по моему, рдкость, второе встрчается чаще, обыкновенне всего, это холостой выстрлъ родъ угрозы могуществомъ своихъ способностей.

Майоръ, между-тмъ, ужь слишкомъ пересолилъ, и цль барона не была достигнута. Въ радости, что ему привелось свидться съ старымъ сослуживцевъ, (старикъ все еще видлъ въ барон только прежняго лихаго офицера) майоръ принялся разсказывать тьму анекдотовъ лагерной и походной жизни, которые частю длали барона смшнымъ, частю ставили въ слишкомъ-невыгодномъ свт средства, съ помощью которыхъ онъ возвысился. Говорить что баронъ пилъ въ круговую съ унтер-офицерами, напивался, получалъ выговоры, даже частенько сиживалъ подъ арестомъ и т. д., было уже лишнее, такихъ подробностей баронъ вовсе не желалъ.

Онъ поэтому скоро прервалъ разговоръ и увелъ старика, чтобы показать ему своихъ дтей. Долго баронъ и майоръ ходили по парку, не находя ихъ. Наконецъ, они подошли къ небольшому лугу, который зеленымъ ковромъ разстилался у подножя высокой скалы, и увидли дтей, бгающихъ и рзвящихся. Няня поочередно подвела дтей, но старшаго сына, Адольфа, любимца барона, не было, онъ, по словамъ няни, потихоньку ушелъ отъ нея. Барона это, однакожь, нисколько не встревожило, такъ-какъ Адольфу было уже десять лтъ, и въ парк, окруженномъ со всхъ сторонъ стною, съ нимъ ничего не могло случиться.

Между-тмъ было нетакъ. Маленькй Адольфъ былъ умный и рзвый ребенокъ, но предпримчиваго и смлаго нрава, какъ и отецъ, котораго онъ наноминалъ своими прекрасными черными глазами, невыражавшими, впрочемъ, ни коварства, ни жестокосердя, столь ясно написанныхъ во взор отца.

Адольфъ зналъ, что паркъ наполненъ гуляющими, и ему хотлось разомъ видть всю картину, онъ, поэтому, очень-ловко, тихонько ускользнулъ отъ няни, (которой, противъ обыкновеня, на этотъ день былъ порученъ надзоръ и за нимъ, такъ-какъ дти, для того, чтобы ихъ можно было представить гостямъ въ приличномъ вид, должны были оставаться подъ постояннымъ надзоромъ) и вовсе не думая о послдствяхъ, полезъ на самый верхъ скалы, такъ смло, какъ-будто силы тяготня и не существовало. Прекрасное зрлище представилось ему: онъ увидлъ у ногъ своихъ весь паркъ, озеро, широкую рку, окружающую синею лентою господскй домъ и впадающую потомъ въ озеро, гуляющихъ, которые группами расхаживали но парку и казались ему такими маленькими, все, все восхищало мальчика, который прыгалъ отъ радости и билъ въ ладоши.

Вдругъ онъ поскользнулся и полетлъ по крутому откосу горы. Онъ неминуемо упалъ бы въ пропасть и убился бы, такъ-какъ гора съ этой стороны почти тотчасъ же становилась вертикальною, но, къ-счастю, платье его зацпилось за небольшую рябину, выросшую въ разщелин. Мальчикъ поспшно ухватился за это слабое средство спасеня и повисъ надъ пропастью, имя за собою крутую скалу, гладко выполированную дождемъ и снгомъ. Звать на помощь ему и въ мысль не приходило, потому-что движущяся массы народа, которыя онъ видлъ въ парк, были слишкомъ-далеко. Предпримчивый и смлый его нравъ побуждалъ его лишь думать о томъ, какъ-бы скоре самому найти средство выбраться изъ бды. Неожиданно онъ услышалъ надъ собою скорые шаги, и увидлъ мальчика, почти одного съ нимъ роста, ловкаго и легкаго, какъ серна, и который, босикомъ, слезалъ по гладкой скал и протягивалъ ему руку. Машинально схватилъ онъ ее, но не безъ страха, потому-что хорошо понималъ, что если мальчикъ поскользнется, то рябина не въ состояни будетъ удержать ихъ обоихъ. Незнакомецъ, повидимому, не раздлялъ его опасенй, а смло тащилъ его вверхъ,— и скоро оба были въ безопасности.

Адольфъ, конечно, немного дрожалъ, потому-что теперь только понялъ всю опасность, почувствовалъ весь ужасъ, прежде ему не до-того было. Маленькй его избавитель улыбнулся и сказалъ: — Берегись, маленькй баринъ, въ другой разъ такъ лазить, для этого нужна привычка.— ‘Кто ты, мой милый’? спросилъ Адольфъ.— Меня зовутъ Лудвигомъ, отвчалъ мальчикъ.— ‘Пойдемъ со мною, милый Лудвигъ, благодарствуй за помощь, пойдемъ, я дамъ теб лакомства.’

Мальчики посл этого побжали къ дому.— Что платье мое не разорвано, не запачкано? спросилъ Адольфъ новаго своего друга, когда они подошли, и получивъ въ отвтъ: нтъ, вошелъ вмст съ нимъ.

Онъ ввелъ своего избавителя въ маленькую комнатку, гд, на огромныхъ блюдахъ, высокими пирамидами наложено было всякаго рода пирожное. Комната эта была въ род кладовой.

— Ну, Лудвигъ, кушай теперь сколько хочешь, а пойду къ ключниц и попрошу у ней варенья.

Лудвигъ не заставилъ себя просить, и Адольфъ убжалъ.

Вскор однако мальчикъ услышалъ шаги нсколькихъ человкъ, приближающихся къ двери, она съ шумомъ отворилась, и баронъ, сопровождаемый нсколькими лакеями, вошелъ.

— Это что за мальчикъ? спросилъ онъ.

— Не знаю, г-нъ баронъ.

— Слушай ты, каналья мальчишка, ты воровать сюда забрался! Возьми его, Сикманъ, и выпроводи отсюда. Надо строго наказывать первое преступлене, прибавилъ онъ, чтобы придать своему дйствю нравственное достоинство. Прогони его, плута, со двора, да угости какъ слдуетъ.

Эту фразу баронъ обыкновенно употреблялъ, когда хотлъ, чтобы кто-нибудь былъ наказанъ какъ-бы безъ его вдома.

Слуга схватилъ Лудвига за руку, вывелъ изъ дому и далъ ему нсколько щелчковъ, но, къ-счастю для мальчика, Сикманъ мало принялъ участя въ этомъ нравственномъ поступк барона, и Лудвигъ избавился по этому побоевъ, хотя и былъ со стыдомъ и оскорбленемъ выгнанъ на заднй дворъ. Здсь онъ услся на подножку старой коляски майора и принялся горько плакать.

Нескоро Адольфу удалось отъискать новаго своего друга, но, наконецъ, онъ нашелъ его.

— Бдный мой Лудвигъ, сказалъ онъ, лаская своего избавителя:— бдный другъ мой, и все это ты изъ-за меня перенесъ. Хуже всего то, прибавилъ онъ, что я не смю разсказать о моемъ приключени, иначе меня никогда не пустятъ въ паркъ. Ну, перестань же плакать, милый мой Лудвигъ, я этого видть не могу.

Лудвигъ съ добродушной улыбкой взглянулъ на Адольфа, печаль его въ одну минуту исчезла, обида была забыта, онъ отеръ слезы.

— Это ничего не значитъ, добрый мой баринъ, только бы вы любили меня, только бы когда-нибудь сказали, что я не былъ виноватъ, что я пришелъ не для того, чтобы красть.

— О, будь увренъ, я это сдлаю, отвчалъ Адольфъ:— непремнно сдлаю, милый Лудвигъ! Да, я буду всегда любить тебя, до самой смерти буду твоимъ другомъ, только ты не плачь, не сердись на меня — не забудь, меня зовутъ Адольфомъ — и когда ты опять здсь будешь, то спроси только Адольфа и я сейчасъ къ теб приду.

Такъ дти продолжали утшать другъ друга, и Адольфъ просидлъ съ новымъ своимъ другомъ до самаго вечера, до-тхъ-поръ, пока стемнло и гости начали разъзжаться.

IV.
Друзья.

Прошло пятнадцать лтъ, и дти о которыхъ я говорилъ въ прошлой глав, стали юношами, люди среднихъ лтъ — стариками. Несмотря на вс треволненя, на вс радости и печали, которыя время приноситъ съ собою, оно все же быстро и незамтно летитъ для насъ. Такъ было и съ лицами маленькаго моего разсказа.

Майоръ Пистоленсвердъ былъ теперь дряхлый старикъ, огонь его души почти угасъ и только изрдка искра еще вылетала изъ этого жертвенника, гд прежде горло столько великихъ и благородныхъ чувствъ и мыслей, но гд также часто вспыхивали самыя сильныя страсти. Сестра его сдлалась почтенной старушкой и ужь боле не заботилась о цвт лица. И она тоже стала покойне и уживчиве, но доброе и любящее ея сердце не охладло отъ лтъ и по-прежнему сочувствовало всему прекрасному.

Маленькй Лудвигъ сталъ благороднымъ, прекраснымъ молодымъ человкомъ, онъ превосходно учился и былъ единственною радостю стариковъ. Только тогда, когда отъ Лудвига приходили письма, старикъ оживалъ, радуясь успхамъ своего питомца, котораго любилъ неменьше роднаго сына. Фрекенъ Эмерентя круглый годъ ткала полотно для своего любимца. Лудвигъ избралъ духовное зване и незадолго передъ этимъ былъ посвященъ въ пасторы. Письмо съ извстемъ объ этомъ получено было въ одинъ прекрасный лтнй вечеръ, когда старикъ майоръ сидлъ на крыльц своего дома и покуривалъ трубку. Теперь надо было видть радость, которая поднялась по всему дому. Фрекенъ Эмерентя, вопреки своей привычк никогда не разсказывать прислуг о своихъ радостяхъ и маленькихъ непрятностяхъ, не могла теперь удержаться, чтобъ, при первой же возможности, не сообщить двушкамъ, что г. Лудвигъ теперь уже пасторъ. Майоръ же, напротивъ, который въ этомъ отношени вовсе не походилъ на сестру, тотчасъ же позвалъ къ себ Петра Андерсона, возведеннаго теперь въ зване управляющаго, и сказалъ ему:

— Послушай-ка, Петръ Андерсонъ, вдь Лудвигъ-то теперь ужь пасторъ! Экой молодецъ! Да хранитъ его Господь! Вотъ теб на табакъ, Андерсонъ, да пройди въ кухню и вели дать себ стаканъ вина.

Лудвигъ, только четыре года пробывъ въ университет, получилъ ученую степень и былъ посвященъ въ пасторы. Онъ былъ молодой человкъ, о которомъ мало говорили, потому-что онъ не любилъ общества и все время посвящалъ занятямъ и чтеню. Комнатка его была олицетворене порядка и вкуса, все было чисто и изящно, хотя въ высшей степени просто, потому-что майоръ былъ неслишкомъ богатъ, да и не хотлъ попусту сорить деньгами, Лудвигу, поэтому, нельзя было не быть экономнымъ, еслибъ это даже не было въ его характер.

Онъ имлъ только одного друга, который, впрочемъ, во всхъ отношеняхъ былъ совершенная его противуположность. Вообще имютъ очень-неврное поняте о томъ, что бываетъ причиною дружбы, о томъ нжномъ чувств, которое называется преданностю. Большая часть думаетъ, что для этого необходимо имть одинакй взглядъ и вкусъ, равныя обо всемъ понятя — это, между-тмъ, неврно. Дружба состоитъ изъ нитей, перекрещивающихся и сплетающихся, а не изъ параллельно идущихъ, если встрчаются два совершенно-равные характера, въ которыхъ эти нити имютъ одинакое направлене, то изъ этого выйдетъ, такъ-сказать, только основа ткани, для того же, чтобъ вышла самая ткань, необходимо еще нсколько нитей, которыя перекрещивались бы съ первыми и могли бы переплестить съ ними.

Вотъ почему такъ-рдко случается, что два человка совершенно-равнаго нрава бываютъ друзьями, они могутъ быть добрыми знакомыми, прятелями, но небольше. Лудвигъ и другъ его имли совершенно-разные характеры и любили другъ друга со всею пылкостью юношескаго сердца. Первая ихъ встрча соединила ихъ, имъ пришлось раздлить страшную опасность, одинъ изъ нихъ потерплъ за товарища обиду и несправедливость — и безропотно перенесъ это. Словомъ, университетскй другъ Лудвига былъ никто иной, какъ Адольфъ Норденгельмъ.

Адольфъ Норденгельмъ былъ, какъ говорится, бойкй юноша, онъ имлъ довольно ума и твердости, чтобъ достигать того, чего желалъ, имлъ твердую волю, и охотно господствовалъ, когда это было возможно, но онъ тмъ отличался отъ отца, что былъ откровененъ, искренно-прямодушенъ, склоненъ къ дружб и любви, и могъ дотого увлечься, что былъ въ-состояни надлать даже глупостей. Онъ могъ, если хотлъ, съ математическою точностью разсчитывать вс свои дйствя, взвшивать ихъ самымъ врнымъ образомъ, но рдко длалъ это, потому-что находилъ скучнымъ и затруднительнымъ, и чрезъ то часто длалъ промахи и ошибки противъ свтскихъ приличй. Вотъ почему онъ иногда, вовсе того не думая и съ лучшими въ мр намренями, могъ обидть и огорчить.— Люди всегда больше обращаютъ вниманя на вншнюю форму, чмъ на душевныя качества человка, его сердце, его добрыя намреня, побудительныя причины его поступковъ для большей части людей — закрытая книга, въ которую они не стараются заглянуть, такъ-какъ она написана непонятными для нихъ письменами. Очень-немноге выучились больше одной азбуки, чтобы читать въ душ человка, и люди вообще думаютъ, что если начертанное тамъ написано на неизвстномъ имъ язык, то оно и не стоитъ того, чтобъ трудиться разбирать его, они поступаютъ какъ монахи среднихъ вковъ, которые говорили: ‘Graeca sunt non leguntur’, они не обращаютъ вниманя на содержане книги и судятъ только о переплет.

Лудвигъ, напротивъ, былъ отъ природы кротокъ, снисходителенъ, чувствителенъ и добръ, и воспитане окончательно сгладило вс малйшя неровности его характера. Наставникомъ и руководителемъ его былъ чистосердечный, какъ ребенокъ, старикъ, и Лудвигъ рано научился любить и уважать своего воспитателя, за добрыя и благородныя его чувства, глубоко скрытыя подъ угловатыми и странными манерами. Еще одна особа имла вляне на развите его характера: это была фрекенъ Эмерентя, она воспитывала его такъ, какъ только мать можетъ вести своего ребенка, съ любовью, тою всмъ жертвующею любовью, которая обнаруживается въ каждомъ взор, каждомъ слов, каждомъ ничтожномъ поступк, которая всмъ жертвуетъ и ничего не требуетъ.

Чрезъ противуположность обоихъ руководителей Лудвигъ сталъ тмъ, чмъ теперь былъ — кроткимъ, добрымъ и скромнымъ человкомъ, съ любящимъ сердцемъ, спокойнымъ, терпливымъ и тихимъ нравомъ.

Такой именно другъ и нуженъ былъ Адольфу, и онъ, поэтому, всею душою привязался къ Лудвигу, который, съ своей стороны, былъ другомъ всего человчества, а съ Адольфомъ сблизился преимущественно потому, что хорошо понималъ, что могъ быть ему полезенъ, что ему еще не-разъ удастся спасти его, удержать на краю пропасти, куда приведетъ его опрометчивость.

V.
Конфирмантка.

Старый баронъ Норденгельмь овдовлъ. Счасте, которое онъ до-сихъ-поръ держалъ какъ-бы плннымъ, въ стяхъ, сплетенныхъ изъ холоднаго разсчета и хитростей, вдругъ отъ него скрылось. Самые его умные и тонке планы, самыя врныя надежды уничтожались, какъ-бы невидимою мстительною рукою. И онъ тоже состарлся и, наконецъ, утомился въ безпрестанной борьб съ постоянными неудачами, имъ самимъ вызванными, и которыя были квоцентомъ его разсчетовъ на благо жизни — онъ обсчитался, сбился въ счет и теперь напрасно старался найдти, въ чемъ ошибка. Онъ такъ врно все разсчиталъ, онъ зналъ, что еще никогда не сдлалъ поступка, въ которомъ бы не было строгой математической послдовательности, который хотя сколько-нибудь былъ бы въ разногласи съ предъидущимъ, но онъ, при разсчет, забылъ, что есть скрытое, невдомое число, которое вмшивается въ наши разсчеты и нердко, противъ ожиданя, или увеличиваетъ сумму, или значительно уменьшаетъ ее — онъ забылъ о Провидни. Онъ основалъ всю свою будущность на своихъ способностяхъ, все свое счасте, вс свои успхи на земномъ, и оно измнило ему, рушилось, распалось въ прахъ, потому-что было основано за непрочныхъ началахъ, которыя не могли не устугить невдомой и всемогущей сил Провидня. Это былъ жестокй, горькй урокъ, данный опытомъ дерзкому, бездушному искателю счастя, пожертвовавшему счастемъ, спокойствемъ, совстю и благосостоянемъ, чтобъ достигнуть точки, на которой онъ намренъ былъ наслаждаться плодами своихъ трудовъ, онъ никогда ея не достигъ, и даже средства достичь ее были у него, наконецъ, отняты. Но съ подобными людьми нердко случается, что они, оставленные на собственный произволъ, лишенные необходимой для нихъ опоры и потерявъ надежду достигнуть цли, къ которой стремились, теряются, надаютъ духомъ, не могутъ выдержать характера и опускаются до нравственнаго ничтожества, или до совершенной испорченности. Это не что иное, какъ внутренняя гниль, пробивающаяся наружу на роскошномъ дерев и быстро разрушающая его. Не имя возможности удовлетворить свое честолюбе и сндающую его жажду власти, баронъ Норденгельмъ, въ послдне годы, сдлался сластолюбцемъ, однимъ изъ тхъ вредныхъ стариковъ, которые губятъ невинность и вносятъ безчесте и отчаяне въ мирныя семейства. Любви человкъ этотъ никогда не зналъ, онъ даже понять не могъ этого высокаго и чистаго чувства, одна чувственность была ему доступна, потому-что любовь эгоиста есть не что иное, какъ чувственность, она не обращаетъ вниманя на страданя, на муки своей жертвы, смется надъ ея слезами, глуха къ ея воплямъ:— что эгоисту за дло, что другой страдаетъ, лишь бы онъ былъ счастливъ, лишь бы онъ наслаждался…

Если когда-либо наружность человка носила на себ отпечатокъ плута и негодяя, то это ужь, конечно, была наружность каммердинера барона: его маленьке, быстрые, срые глаза такъ и свтились коварствомъ и предательствомъ, и его плоское лицо, широкй подбородокъ, выдавшяся скулы, даже лысая голова, наводили на каждаго какой-то невольный трепетъ, очень похожй на то чувство, которое мы ощущаемъ при вид зми, пробирающейся въ трав.

Этотъ человкъ стоялъ теперь передъ своимъ господиномъ и кланялся. Баронъ, одтый въ изящный халатъ и съ ермолкою на голов, сидлъ, развалившись, въ большихъ креслахъ и внимательно слушалъ разсказъ своего повреннаго. Его худое, сровато-желтое лицо было еще отвратительне прежняго, тысяча заботъ, тысяча подавленныхъ ощущенй ненависти и униженя провели глубокя свои борозды на его крутомъ лбу, но во впалыхъ темныхъ глазахъ горлъ теперь сильный пламень, не гнва, нтъ — а чувственности и желаня.

— Такъ ты, значитъ, отъискалъ ее? спросилъ баронъ:— ну, Мелькеръ, если ты мн это дло обдлаешь, то я ничего не пожалю для тебя. Ну, какова она вблизи, хороша?

— Красавица, прелесть, сказалъ тотъ, съ противной усмшкой, которая должна была выражать восхищене:— совершенное очароване, она теперь несравненно прекрасне, чмъ была въ день причастя, даже сравненя нтъ, она тогда была такъ блдна.

— Да, я и самъ такъ думаю. Ну, а какъ дла наши идутъ, есть успхъ? спросилъ баронъ.

— Я, какъ уже докладывалъ вамъ, оттискалъ наконецъ нашу птичку, узналъ, что ея отецъ прозывается Томассонъ и живетъ въ какомъ-то захолусть, у Блекторнетъ, я сейчасъ же отправился къ нему, онъ вдовецъ и извстенъ какъ негодяй, буянъ и пьяница.

— Прекрасно, лучше и желать нельзя. Ну, а говорилъ ты съ нимъ?

— Разумется, ваша милость, онъ ничего, сговорчивъ, съ нимъ можно поладить.

— Молодецъ, Мелькеръ, молодецъ, проговорилъ баронъ:— а дальше что, ты вдь, надюсь, не сказалъ моей фамили? это, знаешь, могло бы компрометировать меня.

— За кого вы, баринъ, меня принимаете? что я дуракъ, что ли. Я только сказалъ ему, что богатый, знатный господинъ, человкъ ужь пожилой, который видлъ дочь его, хочетъ дать ему сто рейхсталеровъ, если онъ согласится поручить ему ея воспитане.

— Что-жь онъ на это? Воспитане… Ахъ ты злодй, вдь придумалъ-же. Нтъ, что и говорить, ты золотой человкъ — ну что онъ теб отвчалъ? спросилъ баронъ и допилъ шоколадъ.

— Да вотъ тутъ-то и остановка, сказалъ Мелькеръ: — понимаю, сказалъ онъ, понимаю — эти покровители извстная вещь, знаю я это воспитане…

— Ты скотина! перебилъ его баронъ: такъ тмъ и переговоры ваши кончились? Человкъ этотъ, врно, еще несовсмъ съ-кругу спился — эти на все готовы, у нихъ нтъ ничего завтнаго, они ради водки пожертвуютъ дтьми, родителями, женою, однимъ словомъ, всмъ. Итакъ, значитъ, переговоры ваши тмъ и кончились?

— Нисколько. Сдлка обошлась только нсколько дороже, онъ объявилъ мн, что долженъ до двухъ-сотъ рейхсталеровъ и слышать ни объ чемъ не хочетъ, если ему не дадутъ этихъ денегъ.

— Это таки дороговато, пробормоталъ баронъ, нелюбившй очень раскошеливаться:— но куда ни шло, я согласенъ — двсти рейхсталеровъ, порядочныя денежки, ну, да за эту не жаль!— Баронъ подошелъ къ своему бюро.— На, возьми, да смотри не поторопись, не давай ему прежде денегъ, чмъ получишь товаръ, а то еще надуетъ.

Каммердинеръ ушелъ, и баронъ впалъ въ глубокя соображеня.

‘Да, въ-самомъ-дл, очень-странно, что я такъ одинокъ’, сказалъ онъ, наконецъ, про себя: ‘такъ совершенно одинокъ. Адольфъ совсмъ покинулъ меня, онъ, даже, кажется презираетъ меня — но что мн до этого, разв это кто-нибудь знаетъ? собственная его выгода того требуетъ, чтобы въ свт думали, что онъ любитъ своего отца, а больше мн ничего и ненадо. Вс мы изолированы, каждый трудится для себя: онъ для себя и я для себя — какъ это весело, ха, ха, ха! захохоталъ онъ язвительно. Когда великое измнитъ, то по невол приходится утшаться мелочами, у насъ тогда, кром игрушекъ, ничего не остается, а за деньги все можно купить.— Было время, снова началъ онъ, посл непродолжительнаго молчаня, было время, когда и у меня были друзья — бдные простяки! какъ я ихъ обманывалъ.— Они, наконецъ, поняли это, принялись осыпать меня упреками, везд кричали, что я коварный другъ. Чудаки, кто-жь имъ сказалъ, что я когда-нибудь былъ ихъ другомъ! Меня тоже прокричали патротомъ — увряли, что я стараюсь искоренять злоупотребленя, только и думаю, что о благ народа: я-то тутъ чмъ виноватъ? я и не помышлялъ объ этомъ, вольно-жь было видть то, чего не было. Ха, ха, ха! какъ весело иногда оглянуться, вспомнить былое. Обо мн могутъ сказать что угодно, а ужь хитрости никто у меня не оспоритъ, но теперь все кончено — люди меня немного узнали и остерегаются — что жь, они правы.’

— Замтилъ ты, спросилъ Адольфъ Норденгельмъ друга своего, пастора Лудвига Стенсона (имя, придуманное майоромъ и принятое его воспитанникомъ): — замтилъ ты красавицу двушку, которая въ Троицынъ-день въ первый разъ причащалась въ церкви св. Мари?

— Нтъ, отвчалъ Лудвигъ, улыбнувшись:— я не причащалъ въ этотъ день и не разсматривалъ такъ подробно всхъ присутствовавшихъ, но у добраго моего друга, поручика, глаза, какъ вижу, не оставались праздными, и онъ поэтому, безъ сомння, подробно можетъ описать мн ее.

— Ты не можешь себ представить, снова началъ Адольфъ, недавно поступившй въ артиллерю, и который, скажу мимоходомъ, былъ очень, даже очень-недуренъ собою, въ своемъ скромномъ темномъ мундир:— ты не можешь вообразить, какъ поразительно-хороша была эта двушка! Я право понять не могу, какъ это ты могъ не замтить ее, но правда, мой скромный другъ не занимается такими пустяками, это не по его части. Такъ слушай же: больше голубые глаза, съ такимъ кроткимъ, такимъ благочестивымъ выраженемъ, что взоръ ея, когда она подняла его къ небу, казалось, могъ сквозь облака проникнуть до престола Всевышняго. Однимъ-словомъ, это была одна изъ тхъ наружностей, каждая черта которой такъ и дышетъ добротою и невинностью. Блокурые волосы, простое, почти бдное платье — все, все, да, даже до крошечной, изящной ножки, обезображенной грубымъ башмакомъ,— все въ ней было восхитительно!

— А, сказалъ Лудвигъ строгимъ тономъ: — и все это ты усплъ замтить, разглядть, всмъ этимъ ты могъ заниматься въ то самое время, когда бдное это дитя возобновляло свои союзъ съ небеснымъ своимъ Отцомъ, именно въ то время, когда душа ея была отверзта, чтобъ принять лучь вчнаго милосердя, неисчерпаемой благости Господней! Какъ, Адольфъ, и ты могъ, въ эту именно минуту, жадно устремлять страстный взоръ на ея тлесную красоту! Сознайся, что мысли твои тогда были такя, что ты не желалъ бы, чтобъ кто-нибудь могъ видть ихъ, сознайся, что ты въ душ ощущалъ нчто въ род раскаяня, что теб даже передъ самимъ-собою было совстно, что ты въ храм божьемъ можешь имть таке гршные, земные помыслы?

Адольфъ потупилъ взоръ.— Ты всегда строгъ ко мн, счастливецъ, котораго ничто не волнуетъ, но говори, говори, я и самъ хорошо понимаю, какъ совты твои необходимы мн. Я, къ-несчастю, нетаковъ, какъ ты, и даже не могу сдлаться такимъ. Сознаюсь, я былъ неправъ, но прошлаго не возвратишь, и двушк вдь это не сдлало никакого вреда. Но, быть-можетъ, я могу быть ей полезенъ, даже спасти ее, ей угрожаетъ большая опасность.

— Опасность? спросилъ Лудвигъ:— какая же?

— Я всегда былъ вполн откровененъ съ тобою, снова началъ Адольфъ, и тонъ его вдругъ сталъ какъ-то особенно серьзенъ:— ты всегда былъ лучшимъ моимъ другомъ, моимъ руководителемъ, моею совстю, однимъ-словомъ, ты всегда былъ всмъ для меня.

Лудвигъ улыбнулся пылкости своего друга, но не отвчалъ ему, а только продолжалъ кротко и ласково смотрть ему въ глаза, какъ-будто читая въ его душ.

— Да, продолжалъ Адольфъ, посл минутнаго молчаня:— я разскажу теб все. Я послдовалъ за двушкой, я безпрестанно бродилъ вокругъ ея дома. Не смотри на меня такъ строго, Лудвигъ, не думай, что меня влекла къ ней одна низкая матеральная любовь, въ чувств моемъ было что-то доброе, хорошее, хотя я и не могу теб объяснить, что именно это было. Словомъ, я отъискалъ двушку… Она дочь плотника, живущаго на…

— Милый Адольфъ, прервалъ его Лудвигъ: — тебя ослпляетъ чувство, берегись искушеня, подави свою страсть, удались отъ нея. Трудись, Адольфъ: въ труд сокрыта добродтель, человкъ трудолюбивый рдко бываетъ пороченъ. Ей отъ тебя-то и угрожаетъ опасность, да и самому теб неменьше. Берегись, Адольфъ, берегись, ты опять стоишь на краю пропасти и неминуемо погибнешь, если не остережешься во-время.

— Да, Лудвигъ, да, ты правъ! воскликнулъ Адольфъ:— но это еще не все, ей угрожаетъ еще другая и гораздо-большая опасность. Ахъ, Лудвигъ, еслибы ты зналъ…

— Говори, другъ мой, разскажи мн все, ты такъ взволнованъ, сказалъ Лудвигъ, пожимая руку своего друга:— доврься мн, Адольфъ, у тебя что-то на сердц.

— Слушай же, сказалъ Адольфъ, и открытое его лицо вдругъ отуманилось грустю: — я, какъ уже сказалъ теб, бродилъ вокругъ ея дома, нсколько дней тому, я подошелъ къ нему подъ-вечеръ, было темно, и я тихонько пробрался въ сни, чтобы имть удовольстве слышать ея голосъ. Я подошелъ къ двери и сталъ прислушиваться, стараясь, вмст съ тмъ, видть сквозь щель, что происходитъ въ комнат. Тамъ сидло двое мужчинъ, но одинъ изъ нихъ былъ обращенъ ко мн спиною и я не могъ видть его лица, разговаривавшй съ нимъ былъ старикъ, некрасивой и отталкивающей наружности, онъ былъ полупьянъ: это былъ отецъ двушки. Не перебивай меня, Лудвигъ, дай мн кончить. Они говорили о деньгахъ, о какомъ-то знатномъ старик, который хочетъ воспитывать двушку — и отецъ продалъ свою дочь за двсти рейхсталеровъ.

— Но, Адольфъ, ты, быть-можетъ, ошибся, ты не понялъ ихъ, не дослышалъ, это почти всегда случается, когда подслушиваешь.

— Нтъ, нтъ! воскликнулъ Адольфъ, и нсколько слезъ, долго дрожавшихъ на краю рсницъ, скатились по его поблднвшимъ щекамъ:— нтъ, это не заблуждене, это страшная истина, которая, какъ кинжалъ, пронзила мое сердце, которая ни на минуту не даетъ мн покоя. Нтъ, Лудвигъ, нтъ, это не заблуждене. Я вышелъ на улицу, когда искуситель собирался идти, скоро и онъ вышелъ, я, какъ тнь, послдовалъ за нимъ, наконецъ, мы дошли до фонаря, и я увидлъ, узналъ его… Лудвигъ, есть у тебя для меня утшене, есть у тебя совтъ? Я узналъ его.

Адольфъ судорожно обнялъ друга и зарыдалъ.— Это былъ, прошепталъ онъ: — каммердинеръ моего отца, подлецъ Мелькеръ…

— Ты поэтому подозрваешь своего отца? бдный Адольфъ, тихо сказалъ Лудвигъ: — ахъ, Адольфъ, въ первый разъ мн нечмъ тебя утшить. Это ужасно, ужасно! Но, быть-можетъ, ты все же ошибаешься, быть-можетъ, отецъ твой и невиненъ, быть-можетъ, Мелькеръ собственно для себя… есть много случаевъ.

— Нтъ, нтъ, Лудвигъ, тутъ нтъ ошибки, я знаю моего отца, я ужь и прежде имлъ причины подозрвать нчто подобное. Нтъ, Лудвигъ, отецъ мой на все способенъ.

— Я имлъ намрене, снова началъ онъ: — спокойно разсказать теб объ этомъ случа и просить твоего совта. Самолюбе не допускало меня даже и передъ тобою обличить отца, но твои упреки, твои подозрня дали моимъ чувствамъ другое направлене, и тайна невольно вырвалась у меня. Ты понимаешь всю глубину моего горя, понимаешь опасность малйшаго замедленя. Я хочу остаться правымъ, я не буду говорить съ двушкой, не буду искать случая видть ее, но ты долженъ общать мн, непремнно спасти ее. У меня есть деньги, не жалй ихъ, я буду день и ночь слдить за каждымъ шагомъ соблазнителей, буду длать все, чтобы помшать ихъ замысламъ, но ты, ты одинъ можешь спасти ее, если есть еще спасене. Ты священникъ и можешь, не подавая повода къ подозрню, идти къ кому захочешь, теб возможно спасти ее, въ теб никто не усомнится, ты служитель алтаря, ты пастырь, это долгъ твой.

Лудвигъ, вмсто отвта, крпко сжалъ руку друга.

— Она теперь уже не у отца, сказалъ Адольфъ: — нсколько дней посл этого разговора, я узналъ, что Мелькеръ помстилъ ее къ какой-то Мандельквистъ, которая должна понемногу приготовить ее. Пойди туда сегодня вечеромъ, даже сейчасъ же, если можно. Мой отецъ еще не видлъ ея

— Гд она живетъ? спросилъ Лудвигъ.

— Въ Эстерлонгатан, No — отвчалъ Адольфъ: — въ третьемъ этаж, дверь направо, она прачка, или что-то въ род этого.

Вечеромъ друзья отправились туда. Лдольфъ остался на улиц, между-тмъ какъ Лудвигъ началъ пробираться по темной лстниц, въ третй этажъ, наконецъ, онъ добрался туда и началъ ощупью отъискивать дверь направо, она была незаперта и онъ вошелъ въ темную комнату. Онъ началъ искать слдующей двери, но задлъ за что-то и зашумлъ. Во внутренней комнат послышались шаги нсколькихъ особъ, и вскор оттуда вышла старуха, со свчею въ рукахъ, за нею слдовалъ мужчина, закутанный въ плащъ. Свча ярко озаряла лицо старухи, слды замчательной красоты были еще видны, несмотря на безчисленное множество морщинъ, идущихъ во всхъ направленяхъ. Она приблизила свчу къ стоявшему передъ нею Лудвигу, внимательно разсматривавшему ее. Мужчина въ плащ сказалъ въ-полголоса:— такъ, значитъ, остается при нашемъ уговор. Черезъ часъ я возвращусь и тогда мы вмст подемъ.— Конечно, отвчала старуха,— конечно, я буду ждать васъ. Прошу покорно, сказала она, обратившись къ Лудвигу: — прошу покорно, вамъ, врно, есть до меня дло, войдите сюда.— Она, въ сопровождени Лудвига, вошла въ свою комнату, а мужчина въ плащ удалился.— Ну, молодой баринъ, теперь, вы можете говорить откровенно, сказала она, поставивъ свчу на столъ: — здсь нтъ никого, кто бы могъ слышать насъ, тамъ въ горенк, конечно, сидитъ двушка, но она не понимаетъ такихъ вещей.

— Ваша фамиля Мандельквистъ? спросилъ Лудвигъ.— ‘Да, ваша милость’, отвчала старуха.— Къ вамъ третьяго-дня поступила въ домъ двушка, которой шестнадцать лтъ и которую зовутъ Теодорой,— не такъ ли?— ‘Да, милый баринъ, да, но…’ — Я хочу ее видть.— ‘Видть ее, повторила старуха,— да, это конечно бы можно, но двушка не моя, а принадлежитъ старому знатному барину, такъ что…’ — Довольно, нечего теб распространяться, я хочу ее видть, остальное, ты посл узнаешь.— ‘Если такъ, то охотно, но, милый мой баринъ, будьте только осторожны, не напугайте ее, она, бдненькая, такъ робка, такъ застнчива, что ее, знаете, придется… обманомъ, неиначе.’ Съ этими словами она вошла въ сосднюю комнату и скоро возвратилась въ сопровождени двушки.— ‘Здсь есть баринъ, милая Теодора, который желаетъ говорить съ тобою, сказала старуха: — не бойся же, моя милая, это добрый и ласковый баринъ.’

Она подвела къ Лудвигу молодую двушку, которал дрожала и, закраснвшись и потупивъ взоръ свой, остановилась у дверей.

Лудвигъ не могъ не согласиться съ мннемъ своего друга: существа боле невиннаго и прекраснаго нельзя было себ представить. Онъ подалъ руку двушк, которая, бросивъ взглядъ на его открытое благородное лицо, тотчасъ же схватила ее, какъ-бы инстинктивно угадавъ, что встртила защитника и друга.

— Теодора, сказалъ Лудвигъ и пристально посмотрлъ ей въ глаза:— Теодора, вдь тебя такъ зовутъ?

— Да, баринъ, прошептала двушка.

Лудвигъ распахнулъ шинель, такъ что двушка могла видть его пасторскую одежду, и сказалъ: — Теодора, еще всего одна недля прошла съ-тхъ-поръ, какъ ты предъ алтаремъ возобновила завтъ крещеня: чиста ли ты еще? невинна ли ты еще, какъ младенецъ? Ты видишь, я пастырь божй, отвчай же мн откровенно, дитя мое.

Двушка взглянула на него и отвчала: — Да, я чиста, клянусь вамъ Богомъ.

— Ты знаешь, что зване мое поставляетъ мн обязанностью заботиться о благ моихъ ближнихъ, ты вришь мн, не правда ли, и врно не откажешься послушать меня.

— Да, сказала двушка:— я послушаюсь васъ, у васъ такой добрый видъ, вы не можете желать мн зла.

— Будь уврена въ томъ, продолжалъ молодой пасторъ разстроганнымъ голосомъ: — Теодора, ты находишься въ притон зла и разврата, тебя хотятъ вовлечь въ грхъ, хочешь ты быть богата, жить въ роскоши и грх, то оставайся здсь, но если ты предпочитаешь быть добродтельною и благородною, хотя и бдною женщиною, то послдуй за мною.

Двушка была въ недоумни, но старуха не потеряла присутствя духа. Она начала уврять, что она честная женщина, что на нее наговорили и что двушк у ней не угрожаетъ ни малйшая опасность.

Лудвигъ далъ ей кончить.— Куда ты должна хать черезъ часъ? спросилъ онъ ее спокойно и съ достоинствомъ. Я могу сказать теб это: ты намрена отвести эту двушку къ богатому и знатному старику, который живетъ на Дротнингатан No — въ первомъ этаж, мужчина, который ушелъ отсюда, когда я пришелъ, былъ его каммердинеръ. Что, посмешь ты утверждать, что это нетакъ?

Старуха смутилась.

— Ты видишь, голубушка, что козни твои открыты, знаешь ты, что бываетъ за подобныя дла? смотри же, сказалъ молодой пасторъ, строго взглянувъ на старуху.

— Помилуйте, г. пасторъ, я, право…

— Перестань. Ну, дитя мое, сказалъ онъ, обратившись къ двушк: — ршилась ты: роскошь и грхъ, бдность и добродтель, ты стоишь на распутьи — выбирай.

Теодора долго, молча, на него глядла, она какъ-бы старалась убдиться, что слова его и мысли одинаковы, наконецъ, она сказала: — Да, г. пасторъ, я врю вамъ, я послдую за вами, если вы обманете меня, то Господь васъ накажетъ.

— Благодарю тебя, Теодора, за твое довре. Если а обману тебя, то пусть Богъ накажетъ меня!

Онъ, посл этого, увелъ съ собою двушку, и старуха не осмлилась противиться этому. Лудвигъ отвезъ Теодору къ одной знакомой, пожилой дам, которой уже предварительно, не упоминая, однакожь, ни чьего имени, разсказалъ все происшестве, и которую просилъ дать бдной двушк прютъ въ своемъ дом. Когда онъ привелъ Теодору въ новое ея жилище, и добрая хозяйка, которая сама была мать большаго семейства, приняла ее, какъ дочь, то снова взялъ руку двушки и сказалъ:— Прощай, Теодора, вришь ты мн теперь, вришь ты, что я желалъ теб добра?— ‘Да, я врю вамъ, вы спасли меня, отвчала двушка, вполн успокоенная чистотою и порядкомъ, господствовавшими въ новомъ ея жилищ:— да, я врю вамъ, вы добрый и благородный человкъ.’

VI.
Ожидане.

Время было ненастное и дождливое въ тотъ вечеръ, когда происходило описанное нами въ прошлой глав, улицы были пусты, и фонари какъ-то тускло освщали ихъ. Стараго барона Норденгельма это, между-тмъ, мало безпокоило, онъ расхаживалъ по богатому своему кабинету, съ нетерпнемъ ожидая молодую двушку и ея дуенью.— ‘Понять не могу, сказалъ онъ, наконецъ, въ полголоса, когда на дорогихъ столовыхъ часахъ пробило десять:— гд этотъ негодяй Мелькеръ такъ долго пропадаетъ. Свча, въ высокихъ серебряныхъ подсвчникахъ и канделябрахъ, ярко освщали комнату, и свтъ ихъ во всхъ направленяхъ отражался въ богатыхъ зеркалахъ и блестящей позолот. Баронъ, подобно духу зла, тихо ходилъ взадъ и впередъ по богатому, мягкому турецкому ковру, покрывавшему весь полъ и притуплявшему звукъ его шаговъ.

Наконецъ, въ сосдней комнат послышались шаги. Огонь желаня сильне вспыхнулъ въ его груди, онъ поспшно подошелъ къ двери, она отворилась и онъ въ ужас отскочилъ назадъ: предъ нимъ стоялъ мужчина съ багровымъ лицомъ и зврскимъ выраженемъ, на немъ была оборванная матросская парусинная куртка.

— Кто ты? вскрикнулъ баронъ, пятясь, чтобы приблизиться къ соннетк и позвонить, по незнакомецъ поспшно схватилъ его за руку и сказалъ: — ‘Не торопись, не торопись, я хочу маленько поговорить съ тобою наедин’.

— Кто ты? повторилъ баронъ, чувствуя въ душ смертный холодъ:— кто ты?

— Ха, ха, ха, такъ ты не узнаешь своего тестя, подлый дуракъ, отвчалъ незнакомецъ и сильнымъ толчкомъ повалилъ барона навзничь на одинъ изъ дивановъ: — видишь ли, я таки отъискалъ тебя! Ты, бездльникъ, кругомъ обманулъ меня, ты не далъ мн и десятой доли того, что общалъ за дочь! А, ты надялся увернуться!

— Любезный мой, сказалъ баронъ, стараясь успокоить старика: — я и не думалъ обманывать тебя, врно это лакей мой укралъ деньги. Но успокойся, я дамъ теб больше, чмъ теб было общано. Если ты не получилъ денегъ, то это не моя вина: я уже давно отдалъ ихъ Мелькеру.

— Молчи, крикнулъ старикъ:— я пришелъ сюда не за деньгами, понимаешь ли ты, я раскаялся, я одумался, умъ мой озарился свтомъ истины, я вижу теперь всю гнусность моего поступка, я пришелъ, чтобы помшать низкимъ твоимъ замысламъ, теб не удастся погубить моей дочери, ты теперь ужь не будешь больше вводить бдняковъ въ соблазнъ проклятыми своими деньгами!— Молчи, не перебивай меня, дай мн кончить. Видишь ли, Богъ далъ теб богатство, а меня оставилъ бднымъ, Богъ одарилъ тебя умомъ и познанями, какъ немногихъ, а же, напротивъ, ничему не учился, съ самаго ранняго дтства жилъ между грубыми и развратными людьми и сдлался такъ же грубъ и развратенъ, какъ они. Скажи, какъ ты воспользовался ниспосланными теб дарами? Ты употреблялъ свой умъ и богатство, чтобы развращать бдныхъ, чтобы готовить имъ вчныя муки ада. чтобы погаными твоими деньгами соблазнять ихъ и вводить во вс грхи, теб было мало, что ты самъ гршилъ,— теб надо было губить еще и другихъ.

— Мой другъ, сказалъ баронъ, силясь приподняться, но напрасно, желзная рука удерживала его:— мой другъ, я сдлаю все, что ты хочешь, я общаю возвратить теб дочь твою, я награжу тебя.

Старикъ горько улыбнулся.

Богатый и бдный эгоисты теперь встртились и говорили другъ съ другомъ, это рдко бываетъ, но когда это случается, то отчетъ всегда бываетъ страшенъ и труденъ. Теперь лицомъ къ лицу стояли два подлеца, одинъ богатый, счастливый, гордый и уважаемый свтомъ, другой бдный, презираемый, отвергнутый, они играли въ высокую, отчаянную игру,— и богатый проигралъ.

— Пусти меня, я дамъ теб сколько хочешь денегъ, повторилъ баронъ, все боле приходя въ ужасъ отъ глубокаго презрня и ненависти, выражавшихся во взор и презрительной улыбк озлобленнаго старика.

— Денегъ, все только денегъ, сказалъ старикъ и сильне притиснулъ своего врага: — ты только и видишь спасене, что въ деньгахъ, одн деньги теб дороги и милы, я знаю нчто лучше: месть, г. баронъ! месть,— что, понимаете вы это слово?

Баронъ задрожалъ, врагъ его замтилъ этотъ трепетъ и злобно захохоталъ.

— Ты дрожишь, отчего это? спросилъ онъ съ горькой ироней: — такому знатному человку нечего бы, кажется, бояться смерти.— Но ты понялъ наконецъ, что на томъ свт не откупишься никакими деньгами, что тамъ не помогутъ теб никакя хитрости и уловки. Что же, это все не спасетъ тебя.

— Берегись, воскликнулъ баронъ, сдлавшйся смлымъ, вслдстве отчаяннаго своего положеня: — берегись, сюда придутъ.

— Ну что жь, пусть себ придутъ, ты думаешь, я боюсь этого? сказалъ старикъ.— Мн терять нечего, да притомъ же, знай, что раньше, чмъ слуги твои успютъ схватить меня, я всажу теб въ горло ножъ.— Ну что жь, меня казнятъ за это, но вс, все-же, скажутъ: этотъ человкъ убилъ знатнаго богача, за то, что тотъ хотлъ обольстить дочь его:— кто изъ насъ умретъ съ честю?

Казалось, что злодй хотлъ вполн насладиться ужасомъ своей жертвы, онъ замолчалъ и съ адской улыбкой смотрлъ на барона. Первый разъ въ жизни перевсъ былъ на его сторон и онъ старался продлить свое удовольстве. Наконецъ, онъ сказалъ:— ‘Послушай, теперь довольно, не проси меня, это будетъ напрасно, молись Богу.’ И онъ обхватилъ желзною своею рукою горло барона.— Борьба была непродолжительна.

— Вотъ, сказалъ про себя старикъ, когда баронъ испустилъ послднее дыхане:— вотъ какъ кончилось твое любовное свидане.— Слуга, врно, теперь скоро придетъ сюда съ Теодорой, пусть его полюбуется на своего барина.— И онъ придвинулъ ближе къ дивану столъ съ канделябрами, такъ-что свтъ ярко падалъ на блдное, посинлое лицо мертвеца. Наконецъ онъ вышелъ, тихо спустился съ лстницы и, никмъ незамченный, прошелъ мимо лакейской, изъ которой слышался шумъ и хохотъ.— ‘Какъ, однако, одинокъ и бденъ былъ этотъ негодяй среди всей своей роскоши, сказалъ онъ, выходя на улицу.’

——

Каммердинеръ барона, между-тмъ, долго не имлъ возможности возвратиться къ своему господину. Когда онъ хотлъ выйти изъ дома въ Эстерлонгатан, гд жила старуха Мандельквистъ, кто-то схватилъ его за воротъ. Мелькеръ хотлъ вырватся, но испугался и окаменлъ, узнавъ въ своемъ противник молодаго барона Норденгельма.

— Видишь, Мелькеръ, я поймалъ тебя, сказалъ молодой человкъ: — и теб, по-крайней-мр сегодня, не удастся быть провожатымъ, ступай со мною

— Не могу, ваша милость, не могу: баринъ послалъ меня за дломъ, и я никакъ не смю замшкаться.

— Я знаю, какое это дло, сказалъ Адольфъ хладнокровно: — ты все-же пойдешь со мною, пусть батюшка сердится, если ему угодно, ты можешь сказать ему, что я теб приказалъ, слышишь! ну, пошелъ же!

Адольфъ отвелъ Мелькера къ себ въ квартиру.

— Вотъ, мы и на мст, сказалъ онъ: — ты теперь останешься здсь до утра. Ну, не разговаривать, я знаю всю исторю, и еслибы баронъ не былъ моимъ отцомъ, я бы непремнно донесъ на тебя.

Сказавъ это, онъ вышелъ изъ комнаты и, заперевъ за собою дверь на ключъ, пошелъ къ своему другу.

— Ну, что, Лудвигъ? сказалъ онъ, войдя къ нему: — что ты мн скажешь хорошаго?

— Двушка спасена, отвчалъ пасторъ.

— И теперь въ безопасности?

— Да.

— Гд ты нашелъ ей убжище? У добрыхъ ли и честныхъ она людей? Хорошо ли ты все устроилъ?

— Да, отвчалъ Лудвигъ:— она теперь въ почтенномъ семейств, она, я увренъ, будетъ доброю и благородною двушкой.

— Гд же она? спросилъ Адольфъ, съ жаромъ.

— Я не скажу теб этого, ты самъ поймешь почему, отвчалъ Лудвигъ: — если ты дйствительно любишь эту двушку, то для тебя достаточно знать, что она счастлива, что она ограждена отъ искушеня и соблазна, и если ты увренъ въ моей дружб, если довряешь мн, то не будешь сомнваться въ истин моихъ словъ.

— Я врю теб, Лудвигъ, сказалъ молодой человкъ печально: — но ты я вижу, сомнваешься во мн, ты опасаешься, чтобъ я не сталъ играть роли моего отца.

— Нтъ, Адольфъ, я этого не боюсь, отвчалъ другъ, улыбнувшись:— я слишкомъ-увренъ въ твоихъ правилахъ, ты не можешь съ намренемъ обольстить ее, но ты еще недовольно спокоенъ, недовольно владешь собою, ты не можешь еще управлять своими страстями, не можешь умрять ихъ порывовъ, ты невольно могъ бы сдлать проступокъ, ты самъ бы страдалъ потомъ, да и она, наврно, была бы несчастлива.

— Но, сказалъ Адольфъ: — если я намренъ жениться на ней?

— Это было бы неблагоразумно, теб нельзя на ней жениться.

— Нельзя? сказалъ Адольфъ съ изумленемъ, и посмотрлъ вопросительно на своего друга: — и это говоришь ты, ты, который самъ всячески стараешься объ эманципаци низшихъ классовъ народа, который только и думаешь о томъ, только и желаешь одного — чтобы было равенство, чтобы вс имли одинакя права.

— Это дйствительно такъ, отвчалъ Лудвигъ, улыбаясь горячности своего друга: — но я все же того мння, что теб нельзя и не должно жениться на этой двушк.

— Ты загадка, я ршительно не понимаю тебя, сказалъ Адольфъ, съ замтнымъ неудовольствемъ.

— Загадку нетрудно разршить. Положимъ, Адольфъ, что различе сослови въ сущности химера, что вс люди, въ отношени къ человчеству, имютъ равныя права и одинакое достоинство, но видишь ли, химера эта принадлежитъ еще къ числу тхъ силъ, которыя двигаютъ колесо событй, и если, поэтому, уничтожить теперь различе сословй, то колесо должно остановиться.— Дйствительно ли для тебя довольно, чтобы жена твоя была добрая, прекрасная и нравственная женщина? не потребуешь ли ты отъ нея еще другихъ качествъ: образованности, талантовъ, свтскости? Поврь, ты непремнно скоро пожалешь, что и умственныя ея способности не соотвтствуютъ твоимъ, что она не можетъ понимать тебя, во всемъ сочувствовать теб.— Счасте супружеской жизни зависитъ не отъ одной любви, оно столько же зависитъ отъ привычекъ, нравовъ, воспитаня, оно требуетъ полной во всемъ гармони, начиная отъ сходства характера и любви, до манеры ходить, кланяться, говорить. Сходство образа мыслей и взглядовъ необходимо, потому-что, что же любовь, если не самая искреняя, самая врная дружба, и что она безъ этого: одно чувственное, мимолетное упоене?— Но и дружба и любовь не что иное, какъ размнъ чувствъ и мыслей, а какъ ты станешь размнивать ихъ съ тмъ, чья монета неодинакой съ твоею доброты, неодинакой цнности, въ счет тогда постоянно будетъ встрчаться дроби, затрудненя, теб никакъ нельзя будетъ легко и удобно размниваться.

— Да, сказалъ Адольфъ печально:— я долженъ сознаться, что ты правъ.

— Мн больно, что я невольно опечалилъ тебя, сказалъ пасторъ, и взоръ его выразилъ самое глубокое, самое искреннее участе: — мн больно, что я долженъ былъ разбить твои мечты, твои надежды, во священныя обязанности дружбы и долга не позволяютъ мн иначе дйствовать, я не могу, я не долженъ говорить противъ своего убжденя.

— Такъ, Лудвигъ, такъ, но все-же ужасно, невыразимо-больно, такъ внезапно лишиться всхъ своихъ самыхъ завтныхъ надеждъ.

— Я понимаю это, сказалъ Лудвигъ, крпко сжавъ руку своего друга: — но разв не гораздо-ужасне раскаиваться впослдстви, понять всю пустоту своихъ юношескихъ грзъ, разв не лучше предупредить, чмъ быть предупрежденнымъ, понять свое заблуждене и вовремя остановиться? Тогда остается еще хоть часть тхъ радужныхъ красокъ, которыми мы увлекались, и мы не бываемъ вынуждены презирать то, что прежде было намъ дорого и мило.

— Ты правъ, Лудвигъ, ты правъ, я хочу сохранить хоть часть очарованя, Теодора будетъ моимъ идеаломъ женской чистоты и невинности, вдь я могу продолжать любить ее, не такъ ли? въ этомъ нтъ ничего дурнаго?

— Конечно, но люби только идеалъ и не старайся отъискивать самаго предмета. Будь, между-тмъ, вполн увренъ, что я какъ родной братъ буду заботиться о Теодор, что я сдлаю все для нея, что я всячески буду стараться устроить ея будущность, но не разспрашивай меня о ней: я не могу, и не долженъ отвчать теб. Борись, Адольфъ, это благородная борьба, когда мы боремся съ своими, страстями и побждаемъ имъ.

VII.
Лильхамра.

За нсколько дней до Рождества фрекенъ Эмерентя получила письмо изъ Стокгольма. Оно было отъ Лудвига, который сообщалъ ей приключене съ Теодорой и просилъ свою добрую воспитательницу принять эту бдную двушку къ себ въ домъ.

— Вотъ что, сказалъ майоръ, когда сестра сообщила ему содержаnie письма: — молодецъ нашъ, я вижу, влюбленъ и хочетъ, чтобъ мы воспитали его будущую, что жь, недурно.

— Но, милый мой, возразила фрекенъ Эмереитя: — онъ положительно говоритъ, что спасъ ее отъ погибели, соблазна и несчастя и что не знаетъ лучшаго убжища для бдной этой двушки, какъ нашъ домъ. Его поступокъ не что иное, какъ христанское сострадане.

— Полно, душа моя, полно дичь городить, перебилъ ее майоръ:— вы, старыя двы, всегда слпы, у васъ все только долгъ, все сострадане. Лудвигъ влюбленъ, говорю теб, uo-уши влюбленъ, чортъ меня побери, и намренъ жениться на ней, оттого онъ и посылаетъ ее къ намъ. Подожди, сама увидишь.

— Вотъ вздоръ, сказала Эмерентя: — разв благородство и безкорысте не существуютъ, разв молодой человкъ не можетъ спасти двушку отъ погибели изъ одного человколюбя?

— Отчего жь, но только это рдко случается, сказалъ майоръ, которому было какъ-бы немного-совстно, что это такъ рдко бываетъ.

— Ты, вдь, самъ согласенъ, что Лудвигъ благородный человкъ, сказала Эмерентя, которая чувствовала, что перевсъ на ея сторон: — а между-тмъ, все же подозрваешь, что онъ только изъ своекорыстя спасъ двушку и изъ эгоизма хочетъ, чтобъ мы воспитали ее и сдлали изъ нея добрую и благородную женщину.

— Гы, гм! Это, конечно, такъ, отвчалъ майоръ:— но если Теодора дйствительно добрая и хорошая двушка, то почему же и нтъ, пусть бы его, съ богомъ, ее любилъ.

— Красиво было бы, нечего сказать, съ сердцемъ возразила Эмерентя.

— Ну, да зачмъ же сейчасъ предполагать дурное? Вотъ, подумаешь, женщины, поди, угоди имъ. Мужчина, чтобъ понравиться вамъ, долженъ быть чисто какимъ-то чурбаномъ, онъ долженъ вздыхать и умолять, и манежиться, какъ старая дура, а влюбиться, боже упаси — это дерзость, это преступлене, онъ всю жизнь свою долженъ расхаживать барашкомъ и говорить только о лун, сочувстви душъ, платонической любви и всякомъ этакомъ вздор, что даже подумать тошно.

— А, да я ужь давно знаю твои взглядъ на эти вещи, сказала Эмерентя, немного обидясь:— давно знаю либеральныя, сумасбродныя понятя моего дорогаго братца въ этомъ отношени, ну, да чего и ждать отъ того, кто полжизни провелъ съ солдатами.

— Молчи, Эмерентя! воскликнулъ майоръ, такъ разсердись, какъ этого ужь давно съ нимъ не случалось:— молчи, говорю теб! Съ солдатами? Позвольте узнать, что вы этимъ хотли сказать? А кто-жь, если не солдаты, претерпвая нужду и лишеня, сражаются для защиты тебя и подобныхъ теб старухъ, у которыхъ только и дла, что пить кофе, да сплетничать, да бранить весь свтъ. Между солдатами, сказала ты. Смотри, Эмерентя, чтобъ это было у меня въ послднй разъ.

— Однако, долженъ же ты сознаться, что у тебя ужь слишкомъ-либеральныя понятя, относительно того, что прилично юнош, сказала Эмерентя, которая и сама поняла, что коснулась такого предмета, изъ-за котораго можно было не нашутку поссориться съ братомъ.

— Слишкомъ-либеральныя? повторилъ старикъ, совершенно-примиренный:— о, да, ты, быть-можетъ, и права отчасти. Но видишь ли, я не считаю нужнымъ поднимать тревоги и кричать на весь мръ, если молодой человкъ влюбится и надлаетъ глупостей, лишь бы не надлалъ нодлосгей — вы, женщины, не длаете между этимъ никакого различя, а мряете все на одинъ аршинъ, и это оттого, что не знаете свта, а судите о немъ по романамъ. Ахъ, добрая моя Эмерентя, я зналъ многихъ мужчинъ и женщинъ, которыми бы ты непремнно гнушалась, которыхъ считала бы падшими, презрнными существами, и которые, несмотря на это, были въ мильйонъ разъ лучше твоихъ примрныхъ людей, такъ-называемыхъ возвышенныхъ душъ, которыя никогда не впадаютъ въ проступки, не уклоняются отъ прямаго пути, потомучто только и думаютъ о себ. Не должно, Эмерентя, судить по одной наружности, по однимъ поступкамъ, надо принимать въ соображене нравъ и душевныя качества.

— Да, оно, быть-можетъ, и такъ, сказала Эмерентя:— но нечего тоже удивляться, что взглядъ женщины на жизнь значительно отличается отъ того, который иметъ о ней старый майоръ. Мы видли жизнь съ разныхъ сторонъ. Но доказательствомъ тому, что Лудвигъ не думаетъ о себ, прося насъ взять на свое попечене эту бдную двушку, ясне всего служитъ то, что онъ положительно проситъ меня, не длать изъ нея барышни, но воспитать ее такъ, чтобъ она была хорошею хозяйкою, умла бы и шить, и ткать, и могла бы современемъ составить счастье какого-нибудь честнаго ремесленника. Вотъ, ужь это, согласись самъ, какъ-нельзя-врне доказываетъ…

— Да, что Лудвигъ хочетъ уврить насъ, будто дйствуетъ изъ одного человколюбя. О! эти выходки для меня не новость, смясь сказалъ старикъ: — хижина и сердце милой, немного картофеля съ селедкою, бдность и любовь — старыя псни. Но подожди, пусть молодецъ только женится, тогда и самъ другое заговоритъ, и поврь, что, несмотря на всю свою возвышенную, неземную любовь, онъ все-же, подчасъ, захочетъ немного бульойну съ пирожками, или галантину, рябчиковъ и т. д., найдетъ нелишнимъ, чтобъ жена его говорила ‘charmant’, а не шерманъ, чтобъ она умла спть одинъ-другой романсъ, съ акомпаниментомъ фортепано, вмсто того, чтобъ съ утра до вечера затягивать какую-нибудь мужицкую псню. Таланты для женщины все то же, что огурцы и салатъ для жаркаго: безъ нихъ, конечно, можно обойтись, не умрешь отъ этого, но то-ли дло, когда они есть.

Эмерентя призадумалась, слова брата показали ей дло съ совершенно-другой точки зрня, чмъ больше она думала о немъ, тмъ предположене майора казалось ей возможне, теперь только она начала понимать, что дйствительно было возможно, чтобъ Лудвигъ ихъ увлекся земною страстью, и чмъ чаще она находила это возможнымъ, тмъ-боле убждалась въ томъ, что это дйствительно было такъ.

Врядъ ли кого-либо ожидали съ большимъ любопытствомъ, какъ майоръ и сестра его ожидали Теодору, она, по ихъ мнню, была та, отъ которой зависило будущее счасте ихъ Лудвига.

Эмерентя опасалась, что она недовольно-добра, недовольно-совершенна, и опасеня ея были не безъ основаня. Какая же мать находитъ, что невста ея сына достойна его? Ангелъ врядъ ли бы могъ удовлетворить ея требованя, такъ гд ужь посл этого обыкновенной смертной?

VIII.
Воспитане.

Наконецъ, Теодора прхала, и несмотря на всю проницательность Эмеренти и ея стараня отъискать какой-нибудь недостатокъ въ молодой двушк, она должна была сознаться, что Теодора была доброе и невинное созданье, и ‘даже недурна собою’. Выше этого Эмерентя ужь никакъ не могла пойти, когда дло шло о красот Теодоры. У доброй нашей старушки была именно странность, впрочемъ, довольно общая между прекраснымъ поломъ: она охотно признавала въ женщин вс достоинства, но согласиться, что она хороша собою, ужь не говорю красавица, было для нея почти невозможнымъ: ‘Она такъ-себ’ — ‘она нехуже другихъ’ — ‘она недурна собою’ — вотъ все, чего можно было добиться отъ Эмеренти, когда дло касалось этой статьи.

Что касается майора, то онъ былъ въ восторг отъ Теодоры, онъ какъ-будто помолодлъ, у него теперь только и было рчей, что о молодой двушк, и необходимо было все истинно-материнское расположене доброй Эмеренти къ предполагаемой своей невстк, чтобъ не потерять всякое терпне отъ вчныхъ разговоровъ майора, который теперь также пристрастился къ этой тем, какъ прежде имлъ страсть безпрестанно разсказывать о послдней компани въ Финлянди.

— Теодора должна учиться музык, сказалъ однажды майоръ: — хочешь учиться музык. Теодора?

— Да, г. майоръ, но магистръ Степсовъ всегда говорилъ, что мн не должно стараться выходить изъ своего круга, а я дочь бднаго плотника.

— Ну да, ну да, я знаю это, сказалъ майоръ:— но я увренъ, что Лудвигу прятно будетъ, если ты будешь играть на фортепано, онъ такъ любитъ музыку, и ты сдлаешь ему удовольстве учась. Что жь, моя милая, хочешь?

— О, конечно! воскликнула двушка:— конечно, я непремнно буду учиться, если могу этимъ угодить моему благодтелю.

Переговорили съ органистомъ ближайшаго прихода, человкомъ порядочно знавшимъ музыку, и Теодора ежедневно начала играть на фортепано, которое такъ давно стояло безъ употребленя, потому-что Эмерентя ужь давно перестала заниматься музыкой и теперь только изрдка, да и то изъ угожденя брату, барабанила какую-нибудь финскую псню, или маршъ саволакскаго егерскаго полка.

Майоръ даже самъ принялъ на себя обязанность учителя: отъискалъ французскую грамматику и сталъ учить французскому языку любознательную свою воспитанницу, котоая занималась съ утра до вечера, потому-что майоръ и Эмерентя безпрестанно твердили ей, что она этимъ угодитъ Лудвигу.

— Къ будущему Рождеству, онъ, дастъ Богъ, прдетъ къ намъ, часто говорилъ старикъ:— и вотъ-то обрадуется.

Женщина легко принимаетъ всякую форму, она сотворена для того, чтобъ, обвиваясь, какъ плющъ, украшать своего кротостю семейную жизнь. Не теряя нисколько собственнаго достоинства, ни малйше не унижаясь, она можетъ любить даже преступника, утшать его своею преданностью, отирать слезы стыда и раскаяня, оставаться врною всми отвергнутому.

Вотъ почему и Теодора легко принимала ту форму, которую старались ей дать. Она подмчала каждый взглядъ, каждое слово, ежедневно пробртала новыя познаня и быстро совершенно преобразовалась, такъ-что ничего въ ней ужь не напоминало бдной сироты, взросшей безъ всякаго надзора и попеченя.

Эмерентя, съ своей стороны, прилагала вс стараня, чтобъ сдлать изъ Теодоры хорошую хозяйку. Никогда еще столъ не былъ такъ разнообразенъ въ Лильхамра, никогда еще тамъ не ткали такихъ узорчатыхъ скатертей, такихъ тонкихъ полотенъ. Она хотла выучить Теодору всему, всему, что сама знала.

Такимъ-образомъ взаимныя стараня добрыхъ стариковъ сдлали почти чудо. Совершенно-необразованная двушка, въ короткй срокъ одного лишь года, образовалась и пробрла множество познанй, для которыхъ въ пансон потребно было бы, по-крайней-мр, года четыре. Но правда и то, что умственныя способности Теодоры не были притуплены несообразными и неестественными методами воспитаня. Образоване двушки идетъ всегда несравненно-быстре образованя мальчика. Какъ медленны и какъ неврны бываютъ первые шаги мужчины на поприщ знаня! Женщина, напротивъ, почти тотчасъ же ознакомится, найдетъ тропинки, которыя ведутъ прямо къ цли, между-тмъ какъ мы выбиваемся изъ силъ при каждомъ маленькомъ препятстви, стараясь устранить его, вмсто-того, чтобъ обойти. Причиною этому, повидимому, то, что женщина видитъ свою цль, а мы нтъ, кругъ ея дятельности сосредоточенъ въ семейной жизни, и родители ея служатъ ей примромъ, материнскя о ней заботы научаютъ ее будущимъ ея обязянностямъ, священнымъ и великимъ обязанностямъ супруги и матери. Мальчика, напротивъ, воспитываютъ для дятельности въ совершенно-чуждой ему сфер, онъ долго не видитъ своей цли, не понимаетъ къ чему долженъ стремиться, ему долго приходится бороться съ разными затрудненями, долго трудиться, такъ-сказать, наобумъ, и только посл долгихъ усилй, ему, наконецъ, становится ясно, какую дорогу ему должно избрать, а между-тмъ, ему рдко бываетъ возможно слдовать своему призваню, избрать тотъ кругъ дйствй, на которомъ онъ былъ бы полезенъ. Еслибъ каждый занималъ приличное своимъ способностямъ мсто, то велике люди встрчались бы гораздо-чаще: не недостатокъ способностей, а неумнье, или невозможность избрать приличный кругъ дйствя, причиною тому, что такъ мало генальныхъ людей. Сколько, напротивъ, мы видимъ уваженя достойныхъ женщинъ: одна всмъ жертвуетъ для мужа и дтей, съ безмолвнымъ самоотверженемъ, часто всми забытая и неоцненная, неусыпно трудится для блага своего семейства, другая сочувствуетъ всякой высокой мысли, всякому благородному стремленю и поступку, только для того и живетъ, чтобъ распространять вокругъ себя радость, счасте и добродтель, быть-можетъ незамужняя, быть-можетъ сирота, она все же тсно связана съ человчествомъ, тепло сочувствуя всему прекрасному, всему полезному, всмъ великимъ общественнымъ интересамъ. Словомъ, женщина чаще исполняетъ свое назначене, чмъ мужчина.

IX.
Вереница кофейницъ.

Вс науки имютъ свои техническе термины, и заглаве настоящей главы принадлежитъ къ числу ихъ. Говорятъ о кофеяхъ, но слово это не выражаетъ того, что я хочу описать, говоря о кофе у бургомистерши городка К., г-жи Тверсекеръ. Когда пригласишь отъ тридцати до сорока дамъ, добрыхъ старушекъ, вдовъ и другихъ почтенныхъ особъ, страстныхъ охотницъ до кофе, когда соберешь такое значительное общество, то устроишь такъ-называемую ‘вереницу кофейницъ’ {Kafferep.}. Тогда, часа въ три пополудни, по улицамъ маленькаго городка потянутся цлыя процеси старушекъ, стремящихся къ одной общей цли, къ дому бургомистерши, он такъ часто слдуютъ одна за одной, что образуютъ родъ цпи, или шествя. Отсюда назване ‘вереницы кофейницъ’. Во французской академи сорокъ членовъ, и въ городк К. столько же кумушекъ ‘вереницы кофейницъ’, такъ-что не безъ основаня можно бы назвать каждую изъ членовъ, то-есть членшъ, этого общества одною изъ сорока ‘вереницы кофейницъ’ — очень недурной титулъ, войди онъ только въ употреблене.

Мамзель Гальстенъ тоже принадлежала къ числу этихъ сорока и потому ровно въ три часа явилась къ бургомистерш. На лстниц, въ передней и въ комнатахъ воздухъ былъ пропитанъ запахомъ кофе, и уже до двадцати старушекъ успло собраться и занять свои мста на диванахъ и стульяхъ трехъ маленькихъ комнатокъ квартиры бургомистерши, вс цвты и вазы были симметрически разставлены, и на большомъ, кругломъ стол киплъ свтло-вычищенный кофейный самоваръ изъ красной мди.

Наконецъ, вс собрались, и первая чашка кофе, съ множествомъ разнаго рода печенья, выпита — ‘Каковъ кофе?’ спросила бургомистерша, обратившись къ гостямъ, и вс единогласно начали хвалить его, вс сорокъ принялись уврять, что во всемъ город никто не уметъ варить такого вкуснаго кофе и печь столько различныхъ сортовъ хлба, какъ бургомистершина Лена. Жена ратмана Кленквистъ возвысила голосъ и сказала:

— Когда я имю честь быть приглашенной къ вамъ, то старикъ мой всегда говоритъ: ты рада, душа моя, что опять будешь имть честь пить ‘отличный’ кофе нашей почтенной бургомистерши.

— Да, кофе, пожалуй, былъ бы и недуренъ, съ самодовольнымъ тономъ отвчала хозяйка:— да сливки, вотъ бда: таки, просто, нигд не отыщешь порядочныхъ, чуть погуще, такъ ужь и кислы, никакъ вскипятить нельзя, а ужь, по мн, кофе безъ кипяченыхъ сливокъ хоть въ ротъ не бери, просто помои.

— О, этому горю еще можно помочь, сказала маленькая старушка, занимавшая почетное мсто на диван и одтая въ черное люстриновое платье и скромный чепчикъ съ блыми лентами, это была никто-иная, какъ вдова капитана фон-Поскенъ: — возьми только, душа моя, щелочныхъ капель, ты ихъ достанешь въ аптек, и влей дв-три капли въ сливки, он тогда никогда не свернутся, я не-разъ это пробовала.

— Чудо, что за бисквиты! сказала жена стряпчаго Фингерквистъ: — не могу понять, отчего они у васъ таке разсыпчатые?

— О, это не хитрость, я вамъ открою этотъ секретъ, отвчала бургомистерша:— надо только подбавить немного крахмалу, да сбить получше яицы — вотъ и все. Теперь, дороге мои гости, выпьемъ еще по чашечк. Ну, что новенькаго? Катерина, подай капитанш. Милая, дорогая моя капитанша, будьте такъ добры, кушайте съ хлбомъ, право такъ вкусне, душа моя мамзель Гальстенъ, да не церемоньтесь же, пейте еще, прошу васъ, мн и самой совстно, что я не могу лучше угостить васъ.

— Полноте, полноте, хоромъ отвчало все общество:— но у васъ такя большя чашки.

— Такой крпкй кофе, прибавилъ кто-то:— такъ, что, право, не должно было бы пить больше одной чашки.

— Мы еще только-что успли кончить первую, раздался другой голосъ.

Но и вторая чашка была выпита.

— Что слышно о чудак майор Пистоленсверд, начала мамзель Гальстенъ, откусивъ кусочикъ сахару (она всегда пила въ прикуску, для здоровья — и экономи): — знаете о томъ, который, лтъ пятнадцать назадъ, на болототундрскихъ водахъ, взялъ себ премышемъ мальчишку, канатнаго плясуна.— Желательно бы знать, что вышло изъ этого амура съ тюлевыми крыльями?

— Мн говорили, что премышъ майора недавно посвященъ въ пасторы, сказала бургомистерша:— хорошъ, я думаю, пасторъ, и говорить нечего.

— Да, дйствительно, хорошъ молодецъ. Подумайте, что онъ за штуку сдлалъ. Съ годъ назадъ, онъ прислалъ къ своимъ воспитателямъ какую-то стокгольмскую птичку, самую что ни на есть негодяйку, и приказалъ имъ — да буквально приказалъ майору и фрекенъ Эмеренти, этой старой дур, обращаться съ нею, какъ съ графиней, и они, подумайте, такъ боятся этого мальчишки, что не смли ослушаться его. Будь я на мст старика, я бы по шеямъ выгнала эту тварь, и запретила бы этому г. Стенсону, или какъ его тамъ зовутъ, показываться мн на глаза.

— Да, это ршительно изъ рукъ вонъ: быть до того слабымъ къ какому-нибудь нищему, бродяг, котораго изъ грязи вытащилъ, вздохнувъ, сказала жена стряпчаго, и на лиц ея отразилось самое притворное соболзноване.

— Что жь дальше, милая моя мамзель Гальстенъ, сказала бургомистерша:— что жь дальше?

— А вотъ что, продолжала старая два, желчно:— старые эти дураки принялись воспитывать это сокровище, выучили ее играть на фортепьяно и говорить по-французски — ха, ха, ха! очень нужно этой дряни знать по-французски!

— Да это красиво, нечего сказать, воскликнула ратманша Кленквистъ, пожавъ плечами: — непостижимо, до какой наглости могутъ доходить подобныя…

— И теперь она стала совершенной барышней, продолжала мамзель Гальстенъ: — носитъ шляпки, каково! какъ-будто ей нельзя ходить въ платочк. Да этого мало, майоръ училъ ее еще и нмецкому, и англйскому языкамъ, и, говорятъ, даже по-тальянски, или итальянски, какъ иные называютъ этотъ языкъ. Но что жь случилось. Когда господинъ пасторъ прхалъ домой (впрочемъ, я слышала, будто онъ недуренъ собою и иметъ такя манеры, что трудно поврить, что онъ изъ простыхъ, да и проповдникъ то онъ хорошй, хотя и дурной человкъ), то онъ ненашутку разсердился, что его сокровищу дали слишкомъ-высокое образоване, и принялся воевать и браниться, и даже слышать не хотлъ о женитьб на ней, хотя его воспитатели всячески упрашивали его, потому — что, какъ-бы то ни было, двчонка эта умла подъхать къ майору и старух, но молодецъ нашъ лучше зналъ, что она за птичка, а потому и не взялъ ея, когда увидлъ, что ему нтъ, знаете, необходимости жениться на ней…

— Какъ это необходимости? спросили вс.

— Да, вотъ видите ли, поговаривали и то и с о внезапномъ ея отъзд изъ Стокгольма, вы понимаете, подозрвали, что… сказала мамзель Гальстенъ, подмигнувъ значительно.

— Какой стыдъ, когда пасторъ позволяетъ себ такя вещи, Еще духовная особа. Что за время, подумаешь, сказала капитанша фон-Поскенъ, съ видомъ оскорбленной невинности.

— Да, добрая моя капитанша, сказала бургомистерша:— впрочемъ, этому глупцу майору должно было бы этого ожидать, самъ виноватъ, что позволяетъ себя дурачить, ну можно ли въ его лта не понимать такихъ вещей!

— О, да мужъ мой довольно его предупреждалъ, сказала ратманша:— довольно говорилъ ему, что онъ, кром неблагодарности, ничего не увидитъ, но упрямый старикашка и слушать не хотлъ умныхъ совтовъ, а длалъ все по-своему, зато и вышло хорошо, по дломъ ему, наварилъ каши, такъ и расхлбывай.

— Что посешь, то и пожнешь! вздыхая, сказала капитанша, желавшая казаться добре и благочестиве другихъ.

X.
Умирающiй.

Лудвигъ снова сидлъ, углубясь въ занятя, въ своей маленькой комнатк въ Стокгольм. Въ комнат этой все было мило и уютно: этажерка, полная книгъ, нсколько цнныхъ картинъ даровитыхъ художниковъ, хорошее фортепьяно, близь него покойный диванъ и у окна письменный столъ. Лудвигъ недавно возвратился изъ поздки въ Лильхамра, гд весело провелъ Рождество съ добрыми своими воспитателями. Поздка эта была для него истиннымъ праздникомъ, одно только обстоятельство радостно изумило его, огорчивъ вмст съ тмъ.

Степень образованя, до которой его воспитатели старались довести Теодору (и въ чемъ они вполн успли, совершенно-вопреки его желаню), озабочивала и тревожила его. Теодора теперь, по образованю своему, стояла на столько выше своего состояня, что не могла ужь возвратиться къ нему, и старики, поэтому, совершенно-невольно, дйствительно оказали ей очень-дурную услугу: въ ней развили понятя о жизни и требованя, которыя удовлетворить не отъ нихъ зависело, ей открыли новый мръ, въ который ввести ее было невозможно, потому-что она не принадлежала къ нему, и она, безъ-сомння, была бы гораздо-счастливе, еслибъ всегда оставалась вн его, и даже не имла о немъ понятя.

Конечно, Лудвигъ и не думалъ ‘воевать и браниться’ съ майоромъ и доброй Эмерентею, за ихъ неумстное доброжелательство, какъ это утверждала всезнающая мамзель Гальстенъ, но онъ не могъ не передать имъ своихъ опасенй насчетъ будущности Теодоры. Тогда предположеня ихъ обнаружились, и онъ долженъ былъ разрушить ихъ завтныя мечты, это жестоко огорчило добрыхъ стариковъ. Ахъ, они такъ твердо надялись! Сколько счастливыхъ часовъ доставляла майору мысль, что ему еще удастся понянчить внучатъ. Эмерентя такъ радовалась, что Теодора такая хозяйка, что она такая мастерица приготовлять т блюда, которыя особенно любитъ ихъ милый Лудвигъ! Теперь, вс надежды разомъ рушились. Одна Теодора ничего не подозрвала, она думала, что угодила своему благодтелю, и была поэтому весела и счастлива, и даже, подъ-часъ, когда онъ, бывало, похвалитъ ее, рзва, какъ ребнокъ.

Теперь Лудвигъ былъ снова дома, снова искалъ отрады и развлеченя въ книгахъ, какъ всегда то длалъ, когда, тщетно пробившись надъ разршенемъ какой-нибудь задачи жизни, не могъ разъяснить ее, не могъ найдти ясности и истины, къ которымъ постоянно стремился. Онъ и теперь, поэтому, взялся за книги, и мало-по-малу такъ углубился въ свой предметъ, что даже не замтилъ, какъ въ комнату кто-то вошелъ, до-тхъ-поръ, пока непрятный и сиплый голосъ не спросилъ.

— Вы пасторъ Стенсонъ?

Онъ оглянулся и увидлъ дряхлую старуху, одтую въ лохмотья.

— Да, другъ мой, отвчалъ онъ, вставая: — ты имешь до меня какую-нибудь нужду?

— Да, г. пасторъ, да, у меня живетъ жилецъ, который Бога-ради проситъ васъ тотчасъ же къ нему придти, потому-что онъ умираетъ.

— Гд ты живешь?

— Въ приход церкви св. Мари, отвчала старуха.

— Но почему же ты не обратишься къ одному изъ вашихъ пасторовъ? Онъ не принадлежитъ къ моему приходу.

— Ахъ, не откажите, не откажите! просила старуха: — онъ такъ просилъ, такъ умолялъ меня идти именно къ вамъ, онъ другаго священника ни за что не хочетъ, онъ, надо вамъ сказать, былъ отъявленный негодяй, отчаянная голова, но теперь онъ умираетъ, и проситъ…

— Довольно, сказалъ Лудвигъ:— веди меня къ нему.

Вечеръ былъ теменъ, погода холодная и путь длиненъ. Наконецъ, они достигли цли, и Лудвигъ вошелъ въ полутемную комнату. Въ углу слышались стоны и тяжелое, прерывистое дыхане.

Видали-ли вы, какъ кто-нибудь умираетъ? Случалось ли вамъ стоять у одра смерти? Видли ли вы послднюю борьбу, которая всмъ намъ предстоитъ, когда сердце то такъ слабо бьется, какъ-будто сейчасъ же готово остановиться, то вдругъ ускоритъ свои удары, какъ-будто хочетъ ускользнуть отъ смерти? Отирали-ли вы холодный потъ съ чела умирающаго? Слышали ли вы его послднюю мольбу о прощени и помиловани? Видли ли вы улыбку, вдругъ проясняющую его лицо? Смерть всегда вызываетъ на уста улыбку, только въ груди нашей раздаются вздохи: это горести жизни тревожатъ еще наше сердце.

Старуха зажгла свчу, поставила ее возл кровати умирающаго и вышла, свтъ ярко падалъ на лицо страдальца, оно было блдно и страшно худо, но во впалыхъ глазахъ горлъ еще огонь, мысли еще тревожили буйную голову. Но конецъ былъ близокъ, скоро все должно было смолкнуть.

— Ты посылалъ за мною, ты хотлъ меня видть, сказалъ Лудвигъ, свъ подл кровати:— я пришелъ къ теб, пришелъ, какъ служитель церкви, чтобъ напутствовать тебя.

— Благодарю васъ, благодарю, сказалъ больной, боле-твердымъ голосомъ, чмъ можно было ожидать.— Я, видите ли, былъ всю жизнь свою негодяемъ, продолжалъ онъ, съ разстановкой: — я знать не хотлъ пасторовъ, въ церковь почти не заглядывалъ, а если и ходилъ, то только для того, чтобъ посмяться, поцыганить надъ священникомъ, но я услышалъ вашу проповдь, и завса спала съ глазъ моихъ, я увидлъ, я понялъ всю гнусность прежней своей жизни. Вы, правда, проповдывали не лучше другихъ, но вы говорили съ убжденемъ, съ чувствомъ, слова ваши изливались прямо изъ сердца, и тронули мое, вы смотрли съ такою добротою, такою любовью, и я хотлъ прежде, чмъ умру, еще разъ слышать васъ, взглянуть на васъ.

— Если я могу утшить тебя, то благодари не меня, а Бога, сказалъ пасторъ:— это онъ говоритъ моими устами. Покайся же, не утаи отъ меня грховъ своихъ, сознайся мн во всемъ, во всемъ, что тревожитъ душу твою,— сознане есть половина раскаяня, а раскаяне даетъ намъ прощене.

— Да, я не утаю отъ васъ ничего. Я убилъ, этими руками убилъ беззащитнаго человка. Есть душегубцу прощене?

Лудвигъ содрогнулся.

— Нтъ грха, такого ужаснаго грха, котораго бы Господь, по неисчерпаемому своему милосердю, не могъ простить намъ, если мы съ раскаянемъ припадемъ къ его престолу, и будемъ молить его о помиловани.

— Я и самъ такъ думалъ, но это не все, сказалъ больной, съ глубокимъ отчаянемъ:— это не все, я продалъ дтей своихъ, слышите, и продалъ ихъ за деньги, принялъ за нихъ цну крови, и деньги эти теперь адскимъ огнемъ жгутъ мою душу.

— Ты продалъ дтей своихъ! воскликнулъ Лудвигъ, не будучи въ состояни скрыть своего ужаса: — ты продалъ своихъ дтей — но кто жь ты?

— Да, я зналъ, пробормоталъ старикъ:— я хорошо зналъ, я былъ увренъ, что даже и ты отвергнешь меня! Пусть же такъ будетъ, я теперь на все готовъ.

— Нтъ, сказалъ Лудвигъ:— нтъ, я не отвергаю, не покину тебя, но скажи, давно ты ихъ продалъ, многихъ ли, когда именно?

— Двоихъ, сына и дочь, дочь я продалъ послднюю, дня черезъ два, я услышалъ вашу проповдь, раскаялся, и съ отчаяня убилъ, убилъ того, который купилъ ее.

Лудвигъ внимательно посмотрлъ на старика, предъ нимъ былъ отецъ Теодоры.

— Ну, а сына же когда? спросилъ онъ, дрожа отъ волненя.

— Сына, о, это давно было, его я отдалъ канатнымъ плясунамъ, они, быть-можетъ, и уходили его.

— Боже милосердый! воскликнулъ Лудвигъ, упавъ на колна подл кровати и припавъ головою къ груди умирающаго.

— О, такъ ты думаешь, что для меня нтъ прощеня, нтъ помилованя! воскликнулъ старикъ, совершенно-истощенный отъ продолжительнаго напряженя.— Скажи, скажи, не-уже-ли нтъ прощеня моимъ грхамъ?

— Станемъ вмст молиться, прошепталъ Лудвигъ: — Господь, врно, услышитъ молитву нашу! И оба соединились въ теплой молитв, убйца и его сынъ.

— Раскаяваешься ли ты, старикъ? сказалъ, наконецъ, пасторъ:— отъ всей ли ты души раскаяваешься въ злодяняхъ, въ грхахъ своихъ?

— Да, Господь видитъ искренность моего раскаяня, отвчалъ больной.

— Не желаешь ли ты чего, нтъ ли чего-нибудь, что могло бы успокоить послдня твои минуты? спросилъ Лудвигъ, все еще стоя на колняхъ:— скажи, любишь ли ты своихъ дтей такъ, какъ желалъ бы, чтобъ Господь тебя любилъ?

— Да, прошепталъ старикъ, все боле-и-боле слабя и мшаясь: — да.

— Дти твои живы, оба, и сынъ и дочь, живы и счастливы. Богъ, заступникъ покинутыхъ, не оставилъ ихъ, онъ былъ имъ отцемъ, онъ хранилъ ихъ. Покоенъ ли ты теперь?

Старый злодй улыбнулся, рука смерти коснулась его, глаза помутились, но угасающй взоръ былъ неподвижно устремленъ на молодаго пастора, стоящаго на колняхъ подл его кровати. Тяжело и прерывисто было дыхане умирающаго, вдругъ лицо его просвтлло.

— Это ты, Лудвигъ? спросилъ онъ, какъ-будто ангелъ смерти открылъ ему тайну.

— Да, батюшка, прошепталъ молодой человкъ, склонивъ голову.

— Да благословитъ тебя Господь, мой Лудв… простоналъ старикъ, и рука убйцы съ благословенемъ и любовью простерлась надъ головою сына. Еще стонъ, и все кончилось.

XI.
Недоразумне.

Есть сила, которая врне всхъ душевныхъ силъ можетъ поддержать человка при всхъ несчастяхъ и превратностяхъ жизни:— это вра, теплая, истинная вра, христанское смирене, заставляющее насъ безропотно переносить самые жестоке удары судьбы Ботъ почему и Лудвигъ не упалъ духомъ. Молодой человкъ, такой чувствительный и добрый, такой кроткй, вся жизнь котораго была сосредоточена въ одной мечт — надежд на любовь и милосерде — былъ пораженъ, но не потерялся отъ неожиданнаго открытя. Онъ не считалъ его наказанемъ или несчастемъ, но милостю и утшенемъ, ниспосланными ему всеблагимъ провиднемъ. Эта мысль успокоивала и даже счастливила его. Онъ остался, поэтому, попрежнему покоенъ, страшныя, кровавыя воспоминаня ужасной ночи не оставили никакихъ видимыхъ слдовъ. Мысль, что онъ сынъ убйцы, не ужасала его, потому-что онъ думалъ: ‘Я постараюсь загладить проступки отца’.

Онъ теперь довольно-рдко видлся съ другомъ своимъ. Ему казалось, что Адольфъ избгаетъ его, для того, чтобы ничто не напоминало ему Теодоры, и поэтому не искалъ свиданя съ нимъ.

Уже боле мсяца прошло посл послдняго ихъ свиданя, когда Адольфъ, однажды, совершенно-неожиданно пришелъ къ нему.

Въ обхождени Адольфа произошла большая перемна. Онъ, не сказавъ ни слова, слъ противъ Лудвига и, молча, сталъ глядть на него. Лудвигъ, съ своей стороны, былъ изумленъ мрачнымъ взглядомъ своего друга, такъ пристально устремленнымъ на него.— Что съ тобою, Адольфъ? спросилъ онъ наконецъ,— ты боленъ, у тебя какое-нибудь горе, съ тобою случилось несчасте?

Адольфъ язвительно улыбнулся. Страшно было выражене этой улыбки: глубочайшее прискорбе, высшее презрне и, вмст съ тмъ, самая горькая ироня заключались въ этомъ движени губъ.

— Да говори же, Адольфъ, умоляю тебя, воскликнулъ Лудвигъ: — что съ тобою? ты боленъ?

— Да, боленъ, Лудвигъ, сказалъ наконецъ Адольфъ, отрывисто:— душа болитъ, ха, ха, ха! Но что теб до этого? Послушай, ты всегда умешь отвтить на всякй мой вопросъ, скажи же мн теперь, какое горе ты считаешь величайшимъ горемъ?

— Странный вопросъ, Адольфъ. Ты, право, нездоровъ. Какое несчасте могло поразить тебя: ты богатъ, знатенъ, все въ жизни улыбается теб,— какая же надежда измнила теб?

— Да вс, ни боле, ни мене. Что-жь, Лудвигъ, что по твоему величайшее несчасте, такое несчасте, которое сокрушаетъ сердце, наноситъ неизлечимыя раны? Прежде ты это хорошо зналъ, знаешь ли ты это еще теперь?

— Я тебя не понимаю, Адольфъ, но успокойся, поговоримъ какъ друзья.

— Друзья, воскликнулъ Адольфъ,— ха, ха, ха! хороша дружба!

— Что это значитъ, Адольфъ? что съ тобою? спросилъ Лудвигъ, встревожась насчетъ разсудка своего друга.

— Ты самъ сказалъ мн однажды: величайшее горе, которое можетъ постигнуть насъ, есть необходимость презирать того, кого мы прежде любили.

— Да, Адольфъ, да, это дйствительно ужасно.

— Ну, а если я нахожусь теперь въ этомъ положени, если я теперь долженъ презирать того, кого прежде любилъ? сказалъ Адольфъ, устремивъ сверкающй свой взоръ на Лудвига.

— Я не понимаю тебя, милый Адольфъ, сказалъ Лудвигъ: — объяснись, прошу тебя.

— Видишь ли, у меня когда-то былъ другъ, началъ Адольфъ, и голосъ его дрожалъ отъ волненя:— другъ, который былъ мое второе я, котораго я любилъ какъ добраго своего геня, другъ, для котораго я охотно пожертвовалъ бы жизнью, добродтели котораго, впродолжене многихъ лтъ, лелеяли мою душу, прекрасною мечтою о любви и врности,— я любилъ тоже двушку, любилъ ее безпредльно, но боролся съ своимъ чувствомъ, чтобы подавить его, потому-что другъ мой этого хотлъ, говорилъ, что это долгъ мои, что совсть моя будетъ покойна, конецъ мой миренъ, если я удалюсь отъ нея. Что жь, Лудвигъ, другъ этотъ обманулъ меня, и до меня теперь дошли слухи, что онъ самъ намренъ на ней жениться. Можешь ты меня утшить, Лудвигъ? у тебя на все есть утшене.

— Да, Адольфъ, я дйствительно могу утшить тебя, отвчалъ Лудвигъ, улыбаясь:— мн это, благодаря бога, легко.— Теодора моя сестра.

— Твоя сестра! воскликнулъ Адольфъ, вскочивъ:— твоя сестра! мн сказали, что вы обручены, вчера еще я получилъ объ этомъ извсте изъ К.

— Очень-возможно. Но вотъ письмо отъ Теодоры, читай, ты самъ увидишь.

Адольфъ поспшно пробжалъ письмо.— Я виноватъ противъ тебя, Лудвигъ, я напрасно подозрвалъ тебя, прости меня, сказалъ онъ, подавая ему руку и не ршаясь поднять глазъ, боясь прочитать упрекъ во взор друга:— прости меня, Лудвигъ.

— Охотно, Адольфъ, охотно, сказалъ тотъ: — посмотри на меня, Адольфъ посмотри, вдь я все тотъ же другъ твой, посмотри мн прямо въ глаза.

Адольфъ повиновался.

— Ну, скажи, что ты видишь?

— Любовь, одну любовь и прощене! воскликнулъ молодой человкъ и бросился въ объятя друга.

——

Прошло нсколько лтъ. Вс въ городк К., а особенно вс сорокъ членовъ ‘вереницы кофейницъ’, были въ восторг отъ молоденькой, хорошенькой баронессы Норденгельмъ, отъ ея любезности, скромности, доброты и ума. Бургомистерша часто посщала Миллесгольменъ, и даже сама мамзель Гальстенъ, которая иногда удостоивалась довря сшить платье для молодой баронессы и съ которой всегда обращались ласково и любезно, теперь ужь ни о чемъ больше не говорила, какъ о своемъ знакомств съ молодою владтельницею Миллесгольмена, и всячески старалась всхъ уврить, что она въ самыхъ короткихъ отношеняхъ съ хорошенькою и богатою баронессою, тою самою Теодорой, о которой нкогда такъ зло говорила и которую теперь избрала своею покровительницею.

Это дйствительно была та самая Теодора, которую, на извстномъ намъ кофе, такъ строго судили, та самая Теодора, которая такимъ удивительнымъ случаемъ была спасена отъ безчестя и стыда, и которой такъ неожиданно открылась блестящая будущность. Рядъ событй уладилъ все это.

Природа убралась въ свой лучшй лтнй нарядъ, цвты въ большомъ миллесгольмскомъ саду гордо красовались, согртые жаркимъ юльскимъ солнцемъ прекраснаго дня, бабочки рзво порхали по нимъ, птицы пли и паркъ оглашался веселыми криками пирующихъ крестьянъ.

Нсколько человкъ гостей собрались въ большой галлере. То были одни лучше друзья барона, старикъ-майоръ и его сестра, еще два-три друга дома, нсколько дамъ и Лудвигъ, въ полномъ пасторскомъ облачени. Мужчины стояли съ одной стороны, дамы съ другой, между ними, на стол, поставлена была богатая серебряная купель — крестили перваго сына барона.

Внесли младенца, и старушка Эмерентя взяла его на руки и поднесла къ купели. Она, конечно, была только старая барышня, но ребенокъ этотъ все же былъ ея внукъ, если любовь, пожертвованя и попеченя могутъ кому-нибудь дать права матери.

Малютку назвали Францомъ-Лудвигомъ-Теодоромъ.

Прислуга и крестьяне весело пировали въ парк и пили за здоровье новорожденнаго, управляющй ласково и привтливо угощалъ ихъ. Ихъ веселые крики, звонке ура въ честь малютки долетали до господскаго дома и даже до комнаты Теодоры, которая, въ богатомъ бломъ пеньюар, лежала на кровати.

Эмерентя принесла ребенка къ матери, остальные гости, молча, слдовали за нею.

Лудвигъ подошелъ къ кровати, на которой лежала Теодора, прекрасная и цвтущая, съ румянцемъ здоровья на щекахъ и материнскою любовю во взор, онъ обнялъ сестру и, взявъ потомъ малютку, поцаловалъ его, нсколько слезъ упало на ребенка.

— Лудвигъ не плачь надъ ребенкомъ, сказала Теодора: — зачмъ при самомъ вступлени въ жизнь привтствовать его слезами.

— Отчего же нтъ, Теодора, отвчалъ пасторъ: — это слезы радости, падающя на спящую невинность. Видишь ли, Теодора, месть волнуетъ мръ, но за нею слдуетъ примирене,— я праздную теперь примирене.

Н. ШПИЛЕВСКАЯ.

‘Отечественныя Записки’, No 6, 1859

МЕСТЬ И ПРИМИРЕНЕ.

НСКОЛЬКО СЛОВЪ О ВЕТТЕРБЕРГ И ШВЕДСКОЙ ЛИТЕРАТУР.

Читайте также: