Эмма Орци
Эмма Орци
Месть и любовь
Месть и любовь
Пролог
1
Пролог
1
2
2
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Месть и любовь, Орци Эмма, Год: 1906
Время на прочтение: 61 минут(ы)
— Подлец! Негодяй! Подлец! — резко прозвучало по залу одного из игорных домов Парижа, и, вскочив со стула, юный виконт де Марни, произнесший это слово, собрал дрожащими от волнения руками разбросанные по столу карты и бросил их в лицо молодого человека, сидевшего против него.
Более пожилые из присутствующих старались успокоить юношу, но его сверстники нетерпеливо ожидали обычной развязки подобных недоразумений. Они одобряли его поступок, разделяя его возмущение.
Как смел Дерулед так непочтительно отозваться об Адели де Моншери, когда страсть к ней виконта де Марни уже в течении нескольких месяцев служила темой для разговоров не только в Париже, но и в Версале! Виконту, переживавшему первый период влюбленности, хищная эгоистка Адель казалась идеалом добродетели, и за ее честь он готов был бросить вызов не только этому бестактному Деруледу, но и всей французской аристократии.
Не будь Дерулед так богат, ему никогда не удалось бы проникнуть в этот интимный кружок аристократической молодежи. О его сомнительных предках было известно очень мало, но все знали, что его отец неожиданно и внезапно сделался лучшим другом покойного короля [Людовик XV] и что его золото нередко пополняло опустевшие сокровищницы ‘Первого Дворянина Франции’.
Дерулед не искал ссоры с виконтом де Марии и ничего не знал о его личных делах, тем более о его близости к Адели, репутация которой ни для кого в Париже не была тайной. Поняв свою неловкость, он пожалел, что так глубоко оскорбил пылкого де Марии. Он охотно отдал бы половину своего состояния, чтобы загладить свою невольную вину, он извинился бы, но… закон так называемой ‘чести’ не допускал такого простого, логического поступка. Сцены, подобные только что разыгравшейся в игорном зале, были тогда — дело относится к 1783 г. — довольно часты. Все присутствовавшие слепо повиновались рутине, а так как этикет дуэли требовал известных формальностей, то к выполнению их приступили немедленно.
Не прошло и нескольких минут, как Дерулед увидел себя совершенно одиноким у карточного стола, быстрым взглядом окинул он зал, ища друга, и тут ему впервые пришло на ум, что льстецов и знакомых у него много, друзей же почти нет.
— Не угодно ли вам выбрать секундантов? — несколько надменно обратился молодой маркиз де Вилльфранш к богатому ‘выскочке’, которому выпала честь скрестить шпагу с одним из родовитейших аристократов Франции.
— Прошу вас, маркиз, выбрать их самому: у меня в Париже мало друзей.
Изящный маркиз поклонился в знак согласия и через несколько минут подвел к Деруледу полковника, предложившего свои услуги, и его адъютанта де Кеттара.
— Весьма признателен, — проговорил Дерулед — но, по-моему, вся эта история походит на фарс: молодой человек погорячился, но я признаю, что был неправ, и…
— Так вы желаете извиниться? — холодно перебил полковник, а де Кеттар высоко поднял свои аристократические брови в знак презрения к такому буржуазному страху дуэли.
— Вы полагаете, полковник, что дуэль неизбежна?
— По-моему, вы должны или сегодня же драться с де Марии, или завтра оставить Париж: иначе ваше положение в обществе станет невыносимым.
— Преклоняюсь перед вашим знанием наших друзей и их обычаев, — ответил Дерулед, вынимая из ножен шпагу.
Центр зала мгновенно очистился. Измерив длину шпаг, секунданты стали позади противников: за ними столпились зрители, — весь цвет французской молодежи той эпохи. Многие из них несколько лет спустя сложили свои головы на эшафоте. Все с интересом наблюдали за противниками.
Де Марни, происходивший от предков, в течение многих веков владевших и мечом, и шпагой, был сильно возбужден от гнева и выпитого вина. Дерулед же оставался совершенно спокоен и шпагой владел не хуже своего соперника. Он так удачно парировал удары, что вызвал восклицания одобрения. Через несколько минут шпага была выбита из руки де Марни. Дерулед отступил, боясь взглянуть на побежденного, но это еще больше раздражало уязвленное самолюбие юноши.
— Это — не детская забава! — вспылил он. — Я требую полного удовлетворения!
— Разве вам этого недостаточно? — удивился Дерулед. — Вы постояли за честь своего дома, я, со своей стороны…
— Вы должны публично извиниться за оскорбление благороднейшей женщины в мире! сейчас же! на коленях!
Дерулед начал терять свое хладнокровие.
— Господа! — решительно проговорил он, — я вижу, что виконт де Марни желает получить новый урок, я к его услугам. En garde [пароль к началу дуэли], виконт!
Снова раздалось бряцание шпаг, все почувствовали, что на этот раз, кажется, окончится трагедией. Дерулед по-прежнему старался только обезоружить противника, который безумно наступал на него, забывая уклоняться от его ударов, так что в один из опасных моментов буквально бросился на его шпагу. Легким движением кисти Дерулед поспешил отклонить этот роковой выпад, но было поздно: виконт де Марии выронил шпагу, и Дерулед едва успел подхватить раненого. Еще минута — и виконт уже лежал на полу, а кровь заливала его голубой костюм. Дерулед склонился над ним, однако, по требованию этикета, он должен был удалиться, а потому и вышел из зала в сопровождении полковника и де Кеттара. В дверях они встретились с вызванным на всякий случай врачом, помощь которого уже не понадобилась: единственный сын герцога де Марни испустил последний вздох.
Герцогу де Марии было семьдесят лет, и он уже почти впал в детство. С самой ранней юности, с тех пор как великий монарх [Людовик XIV] удостоил взять его к себе в пажи, он широко пользовался каждым часом, каждой минутой своей жизни, пока за десять лет до описываемого беспощадная судьба не приковала его к постели, покинуть которую живым он уже не мог надеяться. Его дочь Жюльетта, в то время почти девочка, была его любимицей. От своей красавицы-матери, терпеливо перенесшей в своей жизни много горя, она до известной степени унаследовала тихую грусть. Умирая герцогиня поручила малютку-дочь попечениям своего блестящего и неизменно горячо любимого мужа, которому так бесконечно много прощала при жизни. В последние десять лет, которые маркиз влачил, как инвалид, Жюльетта сделалась его единственной радостью, единственным светлым лучом среди мучительных воспоминаний. На своего сына, юного виконта, старик возлагал большие надежды: он должен воскресить былую славу своих предков и вновь заставить старое, доблестное имя греметь и при дворе, и на поле брани. Виконт был гордостью своего отца.
В ту роковую ночь, когда привезли домой ее мертвого брата, Жюльетта томилась предчувствием чего-то недоброго. Услышав на лестнице тяжелые шаги, она наскоро накинула мантилью, сунула ноги в ночные туфельки и приотворила дверь: двое незнакомых ей людей подымались по лестнице, двое других несли что-то большое и тяжелое, позади рыдая шел старый Матье. Все пятеро исчезли в покоях виконта.
Через несколько минут ужасная истина стала известной. Старая няня Жюльетты, теперь ее верная раба, горько рыдала, но сама Жюльетта не плакала’ Все случилось так внезапно, было так ужасно! Ей, четырнадцатилетней девочке, еще никогда не приходила в голову мысль о смерти, и вот ее Филипп, ее дорогой брат, умер, убит, и об этом надо сообщить старому, больному отцу. Но ведь это известие убьет его! Ее юная душа содрогнулась при этой мысли.
Нетерпеливый звонок герцога показал, что и он слышал шум и желает знать, что случилось. Резким движением вырвавшись из объятий верной няни Петронеллы, Жюльетта бросилась в комнату отца.
Старый герцог сидел на краю постели, тщетно стараясь встать на ноги. Он слышал шум, понял, что несли что-то тяжелое, и догадался. Когда Жюльетта почти ворвалась в его спальню и, бледная, дрожа всем телом, взглянула ему в лицо, она поняла, что ей нечего сообщать, что Сам Бог сделал это за нее.
Старый герцог приказал подать себе парадный мундир из черного бархата, украшенный драгоценными кружевами и бриллиантовыми пуговицами, тот самый мундир, в котором он был на погребении Короля-Солнца. Когда туалет герцога был окончен, четыре лакея повезли его в кресле к смертному орду его сына: ведь смерть единственного наследника герцога де Марии — событие исторической важности!
Весь дом был на ногах. Траурные свечи в высоких подсвечниках освещали обширный зал, а сотни маленьких свечек, зажженных по случаю пребывания покойника в доме, мерцали во всех комнатах.
Кресло герцога стояло у самого катафалка. Многим из присутствовавших казалось, что герцог окончательно лишился рассудка, так как не издал ни вздоха, ни стона. Маркиз де Вилльфранш, проводивший своего друга до самого траурного ложа, собрался уже уйти, когда герцог остановил его.
— Маркиз, — спокойно проговорил он, — вы еще не сказали мне, кто — убийца моего сына.
— Но… он убит на дуэли, — ответил потрясенный маркиз.
— Кто убил моего сына?—повторил герцог. — Я имею право знать это.
— Поль Дерулед.
Старый герцог облегченно вздохнул.
— Я не в силах выразить вам всю мою признательность за любовь к моему сыну. Не смею вас более удерживать… Прощайте!.. Удали слуг, Жюльетта: мне надо поговорить с тобою.
Жюльетта поспешила исполнить приказание отца.
— Дитя мое, — начал он, — тебе четырнадцать лет, и ты уже в состоянии понять, чего я от тебя потребую. Будь я здоров, я сам вступился бы за своего убитого сына, но помни, что ты тоже — де Марни и добрая католичка. Господь услышит тебя. Дай мне клятву, от которой только смерть сможет избавить тебя. Поклянись, что ты отомстишь убийце своего брата.
— Но, отец, как смогу я сделать это? Я не понимаю…
— Бог поможет тебе. Когда ты вырастешь, то сама поймешь. И так, повторяй за мной: ‘Перед лицом Всемогущего клянусь, что отыщу Поля Деруледа и всеми путями, какие угодно будет Господу Богу указать мне, буду вредить его жизни и чести, в отмщении за смерть моего брата. Да пребудет душа моего брата в мучениях до страшного Судного дня, если я нарушу данную мной клятву’.
Жюльетта дрожа повиновалась. Клятва была произнесена, и старый герцог успокоился.
Трудно, почти невозможно объяснить, откуда происходила популярность гражданина Деруледа, и уже совершенно непонятно, каким образом он остался невредим в тревожные дни Великой французской революции, когда преследовались то умеренные жирондисты [Умеренные члены партии якобинцев во французском законодательном собрании. Партия якобинцев требовала насильственного переворота и учреждения республики], то пылкие мантаньяры [непримиримые члены той же партии], и вся Франция представляла одну сплошную темницу, ежедневно поставлявшую новые и новые жертвы для ненасытной гильотины. Даже ‘Закон о подозрительных’, изданный Мерленом [Граф Мерлен (1754 — 1838 гг.) — известный юрист и политический деятель, член учредительного собрания и конвента, выказавший неумолимую строгость к жирондистам и принимавший деятельное участие в учреждении революционного трибунала], не коснулся Деруледа, и когда убийство Марата [Жан Поль Марат (1744 — 1793) — неутомимый публицист и политический деятель, бывший представителем наблюдательного комитета и павший от руки Шарлоты Кордэ] повлекло за собой целый ряд казней, начиная с Адама Люкса, пожелавшего поставить Шарлотте Кордэ памятник с надписью: ‘Славне Брута’, до Шалье, требовавшего ее сожжения на костре, один Дерулед никому не высказывался и ни о чем не кричал, и его оставили в покое. Когда-то Марат сказал про него: ‘Он не опасен’, — и этого было достаточно.
Дерулед был очень богат, но вовремя сумел раздать свои богатства, которых впоследствии все равно лишился бы. Как бы то ни было, народ смотрел на него, как на равного себе и человека, который щедро давал, когда было, что давать. Дерулед жил тихо и скромно со старушкою-матерью и сиротой-кузиной Анной Ми, с самого раннего детства находившейся на попечении его матери. Кто не знал его дома на улице Ecole de Medecine, единственного каменного здания среди целого ряда мрачных, ветхих лачуг, обрамлявших узкую, грязную улицу? Опрятное платье, чистая косынка на голове считалась в этой части города, наполненной самыми неприглядными обывателями, почти небывалым явлением. Анна Ми выходила из дома очень редко, ее тетка Дерулед — почти никогда.
На перекрестке всегда можно было видеть кучку растрепанных, грязных женщин, глумившихся над всеми, кто был почище и поприличнее их самих. Особенно оживленной казалась улица после двенадцати часов, когда целые вереницы фур тянулись от тюрем к площади Революции. Прежде эти фуры возили принцев и принцесс крови, герцогов и аристократов со всей Франции, теперь — в 1793 г. — представителей знати почти уже не осталось: несчастная королева Мария-Антуанетта все еще томилась с детьми в Тампле, а уцелевшие аристократы занимались каким-нибудь ремеслом в Англии или Германии, и многие из них были обязаны спасением какому-то таинственному Рыцарю Красного Цветка. За неимением аристократов, теперь начались преследования членов национального конвента, литераторов, представителей науки и искусства, то есть тех людей, которые год назад сами посылали других на гильотину.
Вечером 19-го августа 1793 г., а по преобразованному календарю — 2-го фрюкдитора 1-го года новой эры, молоденькая девушка вышла из-за угла улицы Ecole de Medecine, и, осторожно оглядевшись, быстрыми шагами направилась по ней, не обращая внимания на неприличные замечания старых мегер, только что вернувшихся с обычного зрелища на площади Революции, все таверны были заняты мужчинами, и женщинам только и оставалось, что издеваться над прохожими.
На девушке было простое серое платье, большая с развивающимися лентами шляпа украшала необыкновенно красивую головку. Лицо было бы еще прекраснее, если бы не выражение твердой решимости, придававшее ему некоторую жестокость, от чего молодая девушка казалась старше своих лет. Трехцветный шарф опоясывал ее гибкий стан, пока она шла спокойно, никто не смел дотронуться до нее. Если женщины заграждали ей путь, она шла по среди улицы, это было умно и осторожно, но, поравнявшись с каменным домом Деруледа, она с вызывающим видом подняла вверх свою хорошенькую головку.
— Дайте же дорогу! — резко проговорила она, когда одна из мегер нагло преградила ей путь.
Так как справа в распоряжении девушки была целая улица, то было чистым безумием обращать на себя внимание страшных фурий, еще не пришедших в себя от кровавого зрелища у гильотины.
— Какова аристократка! — зашипели мегеры, окружая девушку.
Последняя инстинктивно отступила к ближайшему дому с левой стороны улицы, дому Деруледа. С черепичной крыши портика спускался железный фонарь, к массивной входной двери вели каменные ступени. Здесь и нашла себе девушка временное убежище. Гордо, надменно смотрела она на ревущую и наступавшую на нее чернь. Девушка отлично сознавала, что дикая развязка неминуема, но, не изменяя своего гордого вида, шаг за шагом медленно поднималась по ступенькам.
Вдруг одна из мегер с торжествующим хохотом сорвала с ее шеи кружевной шарфик. Это послужило сигналом для дальнейших оскорблений, посыпалась площадная брань. Закрыв руками уши, девушка продолжала стоять неподвижно и, казалось, не страшилась вызванного ею самой извержения вулкана. Но вот жесткая, сильная рука одной из мегер ударила ей прямо в лицо. Дружный взрыв одобрения приветствовал эту наглую выходку. Тут молодая девушка, казалось, потеряла самообладание.
— Помогите! — закричала она. — Убивают! Убивают! Гражданин Дерулед, спасите!
С полдюжины рук ухватились за ее юбку, но в этот момент распахнулась дверь, кто-то сильной рукой схватил ее за руку и втащил на лестницу. Она слышала, как захлопнулась тяжелая дверь, за которой раздавались проклятья, подобные крикам из Дантова ада. Своего спасителя девушка не могла рассмотреть: комната, в которую он ее втолкнул, была едва освещена.
— Идите наверх, все прямо, там моя мать! — раздался над нею повелительный голос.
— А вы?
— Постараюсь удержать толпу, или она ворвется в дом.
Девушка повиновалась. Она поднялась наверх и, поспешно толкнув указанную дверь, вошла в комнату.
Все, последовавшее затем, показалось ей сном. Она слушала ласковые, успокаивающие слова старушки, которая что-то говорила о Деруледе, об Анне Ми, о конвенте, но более всего о Деруледе. Голова у нее сильно кружилась, в глазах стоял туман, и наконец она потеряла сознание.
Когда молодая девушка проснулась, после долгого и спокойного отдыха, на душе у нее было как-то особенно хорошо, она не сразу сообразила, что находится под кровлею Деруледа и что он спас ей жизнь.
Итак, Жюльетта де Марни очутилась в доме человека, мстить которому она десять лет тому назад поклялась перед Богом и стариком- отцом. Лежа на мягкой постели в уютной комнате гостеприимного дома, она вспоминала всю свою жизнь со смерти старого герцога, пережившего своего сына лишь на четыре года.
Какой одинокой она себя чувствовала, когда восемнадцати лет вступила в монастырь! О своей клятве она никогда никому не говорила, кроме своего духовника, который, несмотря на всю свою ученость, мало понимал условия мирской жизни и совершенно растерялся, не зная, что посоветовать своей духовной дочери. Пришлось прибегнуть к архиепископу: он один мог освободить Жюльетту от страшной клятвы. Архиепископ обещал всесторонне рассмотреть это ‘дело совести’. Мадемуазель де Марии была богата, и щедрый дар на добрые дела, по его мнению, мог быть угоднее Богу, чем выполнение подобной клятвы, притом же вынужденной. Жюльетта нетерпеливо ожидала его решения, но архиепископ не торопился, а в это время во Франции вспыхнула революция. Тут уже архиепископу было не до Жюльетты: ему пришлось поддерживать развенчанного короля и напутствовать его перед смертью, а затем и самому готовиться к ней. Во время террора монастырь урсулинок был разрушен, сентябрьские убийства 1792 г. ознаменовались казнью тридцати четырех монахинь, которые с радостью взошли на эшафот.
Жюльетта, каким-то чудом избегшая этой участи, жила в уединении со своей старой кормилицей, верной Петронеллой. Смерть архиепископа она сочла указанием свыше, что ничто в мире не может снять с ее души ужасную клятву. Тем временем все ее приданое, все родовые поместья де Марни были захвачены революционным правительством, и ей пришлось жить на скромные сбережения преданной кормилицы.
Слабый, нерешительный король был заключен в тюрьму, через два года Жюльетта с ужасом услышала ликование цареубийц. Затем последовала гибель Марата от руки такой же молодой девушки, как сама Жюльетта, это было убийство по убеждению. Со всею страстностью своей пылкой натуры следила Жюльетта за судом над Шарлоттой Кордэ и слышала, как эта бледная, с большими глазами девушка совершенно спокойно созналась в своем преступлении. Жюльетта внимательно наблюдала за Деруледом, сидевшим на одном из мест, отведенных гражданам-депутатам, принадлежавшим к партии умеренных жирондистов. Он был очень смугл, его темные, но напудренные волосы были откинуты назад, открывая высокий, красивый лоб. Он серьезно следил за каждым словом Шарлотты, и Жюльетта уловила в его обыкновенно жестком взгляде выражение глубокого сострадания. В защиту обвиняемой он произнес известную в истории речь. Всякому другому она стоила бы головы. Это была не защитительная речь, а воззвание к той едва тлеющей искре чувства, которая все еще теплилась в сердцах этих озверелых людей.
Жюльетта слышала, как во время его речи жалкие отребья человечества, кровожадные мегеры беспрестанно повторяли имя Поля Деруледа, но никто не восставал против него: большая прекрасно оборудованная детская больница, дар гражданина Деруледа народу, была только что открыта и без сомнения давала ему право высказывать свое мнение. Даже суровые мантаньяры — Дантон, Мерлен, Сантерр — только пожимали плечами: ведь это — Поль Дерулед! Пусть себе говорит: сам Марат сказал про него, что он не опасен!
Прекрасный голос Деруледа властно раздавался в зале суда, но все его красноречие было напрасно: Шарлотту Кордэ приговорили к смертной казни.
В сильном возбуждении вернулась Жюльетта домой. Боже! Что только пришлось ей видеть и пережить! Нет, скромная, полуобразованная провинциалка Шарлотта Кордэ не посрамит Жюльетты де Марни, считавшей в числе своих предков сотни герцогов, когда-то созидавших Францию. Надо только выждать удобный случай. Определенного плана у Жюльетты еще не было, но она твердо помнила, что должна исполнить долг, а долг — далеко не такой быстрый вдохновитель, как ненависть или любовь.
Происшествие у дома Деруледа не было плодом заранее обдуманного намерения, но в последний месяц у Жюльетты вошло в обычай ежедневно проходить мимо дома ее врага. Несколько раз она видела, как он выходил из дома, один раз ей даже удалось рассмотреть через открытую дверь одну из комнат, а в комнате — молодую девушку в черном платье, прощавшуюся с Деруледом. В другой раз она заметила Деруледа на углу улицы: он поддерживал ту же девушку на скользкой мостовой, он даже взял из ее рук корзину с провизией и донес ее до дома. Какой рыцарь! и еще по отношению к сутуловатой, почти горбатой девушке с грустными глазами и бледным, худым лицом!
Этот рыцарский поступок случился как раз накануне сцены, происшедшей у дома Деруледа, и побудил Жюльетту к решительному шагу, повлекшего за собой вмешательство Деруледа.
Й вот она в доме своего врага. Пусть же Господь укажет ей, как поступать дальше!
Робкий стук в дверь прервал размышления Жюльетты: то Анна Ми пришла узнать, как чувствует себя гостья.
— Как вы добры! — прошептала растроганная Жюльетта. — Я сейчас встану и поблагодарю всех вас.
С помощью Анны Ми она стала приводить в порядок свой туалет. Пришлось попросить чистую косынку, затем девушки постарались уничтожить в костюме Жюльетты все следы неприятного приключения. В это короткое время Жюльетта успела узнать, что Анна Ми с детства живет в доме Деруледа, однако она не могла себе уяснить, какое положение занимала в доме эта бледная девушка: родственницы или почти прислуги. Одно сразу поняла Жюльетта, видя, как преображалось лицо молодой горбуньи при одном имени Деруледа, — что бедная девушка любит его.
Когда туалет Жюльетты был окончен, Анна Ми проводила ее в гостиную, где госпожа Дерулед и ее сын были заняты оживленным разговором. Поблагодарив старушку за гостеприимство, а Деруледа — за оказанную помощь, Жюльетта пожелала вернуться домой, но Дерулед энергично восстал против ее намерения: для полной безопасности Жюльетта должна оставаться в плену в его доме.
— Но мне необходимо вернуться домой и успокоить мою старую кормилицу Петронеллу! — возразила молодая девушка.
— Я сам успокою ее, пусть она знает, что вы в безопасности и через несколько дней вернетесь домой. Где живет ваша кормилица?
— В улице Тэбу, в доме номер пятнадцать, но…
— От чьего имени должен я успокоить ее?
— Мое имя — Жюльетта де Марни.
Сказав это, молодая девушка пристально посмотрела на своего собеседника, однако его выразительное лицо не сказало ей, помнил ли он это имя. Значит, она одна страдала все эти долгие десять лет, боролась со своей совестью, боролась с судьбой, а он… он даже не помнил имени человека, которого убил.
Дерулед ушел, а Жюльетта осталась со старушкой, вскоре к ним присоединилась и Анна Ми.
Раздражение Жюльетты скоро прошло, и она чувствовала себя почти счастливой. Она так давно жила с Петронеллой в убогой мансарде, что теперь просто отдыхала душой в благоустроенном доме Деруледа. Конечно этот дом далеко не походил на дворец ее отца, но все же изящное убранство гостиной, серебро на обеденном столе, видневшимся за приоткрытой дверью, — все говорило о привычках к комфорту и изяществу, даже к роскоши, искоренить которые не удалось ни равенству, ни анархии.
Скоро вернулся Дерулед в сопровождении Петронеллы: он охотно захватил бы под свой гостеприимный кров и весь домашний скарб Жюльетты, если бы было, что брать.
Благодарные слезы старой Петронеллы растрогали его доброе сердце, и он предложил ей вместе с ее юной госпожой пережить в его доме тревожные дни, а затем они отправятся в Англию. Мадемуазель де Марии навлекла на себя гнев черни, и ничего нет удивительного, если на нее донесут, как на неблагонадежную. Оставаться во Франции немыслимо: придется пожалуй прибегнуть к помощи Рыцаря Красного Цветка.
После ужина зашел разговор о Шарлотте Кордэ, и Жюльетта жадно ловила каждое слово Деруледа. Она снова повторила, что она — дочь герцога де Марии, сестра убитого на дуэли виконта, и почувствовала на себе долгий, пристальный взгляд Деруледа, которому очевидно хотелось узнать, все ли ей известно относительно дуэли, но она так просто и свободно ответила на этот взгляд, что он по-видимому успокоился. Она ничем не выдала себя, что касается матери Дерулед, то она очевидно ничего не знала.
Радушие Деруледа казалось Жюльетте более чем странным, она не понимала, что он старался загладить свое невольное преступление и считал себя орудием, которое судьба избрала для спасения сестры убитого им виконта.
Анна Ми не принимала участия в разговоре, но время от времени ее печальные глаза почти с укором устремились на Жюльетту.
Когда Жюльетта и Петронелла ушли в отведенную им комнату, Дерулед обратился к кузине:
— Ты будешь добра к моей гостье, не правда ли? Она так одинока, и ей так много пришлось пережить.
— Не более моего! — невольно вырвалось у Анны Ми.
— Разве ты не счастлива? А я полагал, что…
— Разве может быть счастлива жалкая калека?
— Я никогда не считал тебя калекой, — с грустью проговорил Дерулед, — ни я, ни моя мать никогда не смотрели на тебя, как на калеку.
— Прости меня, — сжимая руку двоюродного брата, сказала Анна Ми, — я сама не понимаю, что со мною сегодня. Ты просишь меня быть доброй к мадемуазель де Марни? Но разве можно относиться иначе к молодому, прекрасному существу с большими глазами и шелковистыми локонами? О, как легка для некоторых жизнь!.. Что я должна делать, Поль? Ухаживать за ней? Быть ее служанкой? Успокаивать ее в минуты грусти? Я сделаю все, хотя бы в ее глазах я была жалкой калекой, безобидной, верной собакой… — И, взяв свою свечу, она быстро вышла из комнаты. — Верной собакой, которая может сторожить и… кусаться, — прибавила она про себя. — Не доверяю я этой красавице, да и во всей сегодняшней комедии есть для меня что-то непонятное.
Хотя июнь, июль и август и получили новые названия: месидор, термидор и фрюктидор, но совершенно так же, как прежде, дарили землю теми же плодами, теми же цветами, украшали луга той же травою и деревья — теми же листьями.
Молодая, резвая и непоследовательная Жюльетта рвалась из города, ей хотелось побродить по лесу, послушать щебетание птиц, полюбоваться зелеными лужайками. В одно раннее утро она вышла из дома в сопровождении Петронеллы, они захватили с собою завтрак и проехались по реке до Сюрена, отсюда Жюльетта надеялась вернуться домой лесом. Разрушители Франции, казалось, случайно забыли старую деревушку, Жюльетта провела в ее окрестностях счастливый день и, когда пришло время возвращаться в город, собралась в обратный путь с глубоким сожалением, даже с грустью. Дорога шла лесом, кудрявый орешник и молодые клены давали достаточно прохлады, а царившая здесь тишина казалась особенно приятной после шумного Парижа.
Помня наставления госпожи Дерулед, Жюльетта опоясалась трехцветным шарфом, а ее кудрявую головку украшала фригийская шапочка с неизбежной розеткой на боку.
Собрав огромный букет мака, ромашки и синего лупинуса, Жюльетта, как сказочная фея, шла по лесу в сопровождении сказочной же старой волшебницы — Петронеллы. Вдруг шаги, раздавшиеся в чаще, заставили ее остановиться. Из чащи орешника показался Дерулед.
— Мы так беспокоились за вас, — начал он, как бы извиняясь.
— Что пришли сюда за мною! — засмеялась Жюльетта молодым, веселым смехом девушки, сознающей свое обаяние.
Хотя она и провела время очень приятно, но все же ей чего-то недоставало, было не с кем поделиться впечатлениями, и вот явился человек, с которым можно поговорить и даже посмеяться.
— Мне сказали, что вы отправились в Сюрень, намереваясь вернуться лесом, потому мне и удалось отыскать вас.
— Очень жалею, что причинила вам новое беспокойство. Я уже и так доставляю вам немало забот.
— Забот? Нет, благодаря вашему безумному поступку, с души моей снят тяжелый гнет.
— Почему?
— Я никогда не надеялся, что судьба поможет мне оказать услугу одному из членов вашей семьи.
— Я знаю только то, что вы спасли мне жизнь, что я все еще в опасности и что своим спасением обязана вам.
— А известно ли вам, что смертью вашего брата вы так же обязаны мне?
Жюльетта не отвечала.
Как мог он так вдруг, неосторожно коснуться ее болезненной раны?
— Я не надеюсь, чтобы вы поняли, чего мне стоит это признание, но должен был сделать его: если бы вы узнали это через несколько лет, то пожалели бы о днях, проведенных под моей крышей. Ваш брат убит мною на дуэли, к которой он сам вынудил меня…
— К чему вы мне это говорите? Я ведь все равно не могу уже слышать эту историю с точки зрения моего бедного брата.
Дерулед не отвечал. Несмотря на слезы, застилавшие глаза, Жюльетта все-таки видела, как глубоко он страдал, и пожалела о своих жестоких словах, она чувствовала, что в ее душе борются какие-то два враждебные начала.
В лесу царила полная тишина, день клонился к вечеру, молодые люди уже приближались к шумному, бурному, страшному Парижу. Они были уже недалеко от заставы, когда в воздухе прогремел ружейный выстрел.
— Закрывают заставу, — сказал Дерулед. — Как я рад, что мне удалось найти вас в лесу!
— Вы очень добры… Я… не хотела говорить то, что только что сказала. Будет лучше всего, если я уйду из вашего дома: я так дурно отплатила вам за ваше гостеприимство.
— Ваш уход убил бы мою мать, — строго ответил Дерулед: — она успела полюбить вас, притом она знает, что вам грозит вне нашего дома. Мое присутствие не будет более оскорблять вас.
— Вы уезжаете?
— Нет, но я получил место смотрителя Консьержери.
— Тюрьмы, где бедная королева…
Но тут Жюльетта опомнилась: такие слова означали измену нации.
— Не бойтесь, — успокоил ее Дерулед: — я сам готов повторить ваши слова: бедная Мария-Антуанетта!
— Вы ее жалеете? Но ведь вы — член национального конвента, который будет ее судить, приговорит к смерти и казнит, как бедного короля.
— Я — член национального конвента, но я не приговорю ее к смерти. Я принял должность смотрителя Консьержери, что бы помочь королеве, сколько хватит сил, — спокойно ответил Дерулед.
— Когда же вы покидаете свой дом?
— Завтра вечером.
Жюльетта не отвечала: ее охватило чувство глубокой грусти.
Они вышли на опушку леса, цветы один за другим падали из рук девушки, вот и ярко-красные маки брошены в траву.
Через заставу, благодаря паролю, сказанному Деруледом, Жюльетта с Петронеллой прошли беспрепятственно, сам же Дерулед, как гражданин-депутат, мог входить и выходить, когда угодно. Когда закрылась тяжелая застава, Жюльетте показалось, что даже само воспоминание о недолгом, счастливом дне отрезано от нее навеки.
Проходя по мосту, Жюльетта узнавала очертания главных зданий: собор Парижской Богоматери, острый шпиль Св. Канеллы, потом Лувр во всем его историческом величии. И как ничтожна показалась ей собственная трагедия рядом с великой кровавой драмой, последний акт которой еще не начинался! Ей стало стыдно за радость, только что пережитую в лесу, стыдно за то, что она только что пожалела человека, причинившего так много зла ей и ее семье.
Могучая громада Лувра словно смеялась над ее слабостью. Конечно ее спутник сделал ей больше зла, чем Бурбоны — своему народу. Французы жестоко мстили своим оскорбителям, и ей самой в конце этого счастливого дня Бог снова указал, как довести начатое дело до конца.
Между тем к Деруледу после ужина пришел гость, с которым хозяин дома часа два сидел вдвоем в своем кабинете. Гость был очень высокого роста, белокурый, с несколько ленивым выражением добродушных голубых глаз. В его речи слегка замечался английский акцент.
— Но каким образом надеетесь вы выбраться из Парижа, дорогой мой Блэкней? — спросил Дерулед. — Ведь правительство еще не забыло Рыцаря Красного Цветка?
— Полагаю, что не забыло! Я об этом позаботился, послав в комитет общественной безопасности записочку с эмблематическим красным цветком.
— Ну, и что же?
— Результат очевиден. Робеспьер, Дантон, Мерлен, Тэнвилльи вся их компания займутся мною, начнут искать иголку в стоге сена, а вы… впрочем я только полагаю, — черт меня возьми! — что вы в это время могли бы выбраться из Франции на моей ‘Мечте’ с помощью вашего покорного слуги.
— Но, если вы попадетесь им в руки, они уж вас не выпустят.
— Друг мой, после неудачи Шовелэна они ослепли от злости, а я сохранил свое хладнокровие. Кроме того, с некоторых пор собственная жизнь получила в мох глазах цену: если я не вернусь, в Англии одна пара глаз прольет много слез.
— Значит, вы не поможете нам спасти королеву?
— Напротив сделаю все, кроме невозможного, — произнес Пэрси Блэкней и, близко подойдя к Деруледу, спросил его: — каковы же ваши планы?
— Нас немного, хотя за нас будет, конечно, половина Франции. У нас много денег, и есть все необходимое для переодевания королевы. Сам я получил место смотрителя тюрьмы и переезжаю туда завтра. Предварительно я должен вывести из Парижа свою семью, затем можно будет приступить к приведению в исполнение нашего плана. День суда над королевой еще не назначен, еще есть надежда освободить ее. Как смотритель тюрьмы, я должен делать каждый вечер обход и следить за порядком по ночам. Двое сторожащих всю ночь в комнате рядом со спальней королевы обыкновенно играют в карты и пьют, я постараюсь подсыпать им сонного порошка.
— Прекрасно! Но что вы сделаете со стражей в двадцать пять человек, приставленной к тюрьме?
— Я выйду из тюрьмы в сопровождении одного из стражников, как смотритель, я имею право идти, когда и куда мне заблагорассудится.
— Да, вы сами, но ваш ‘стражник’? Притом в длинном плаще, чтобы скрыть женскую фигуру? В наше время даже воробьи на кровлях не остаются вне подозрения. ‘Стражника’ захотят осмотреть.
— Но вы-то сами надеетесь же выйти из Парижа? Почему же королева. ..
— Потому что она — прежде всего женщина и королева. Разве вы сможете грубо взять ее за плечи, бросить на дно телеги и покрыть мешками картофеля? Она первая воспротивилась бы этому и выдала бы и себя, и вас.
— Но ведь нельзя же предоставить ее судьбе! Наш план удался бы, если бы нам помогла ваша лига… лига Красного Цветка.
— Все мы, двадцать человек, всей душой сочувствуем этому безумному плану, но что будет со всеми вами, если нашу лигу откроют? Я должен все это хорошенько обдумать.
Дерулед подошел к одной из стен и из вделанного в нее потайного шкафа вынул связку бумаг.
— Посмотрите: это все — различные планы побега, если мой план не удастся.
— Сожгите их, друг мой, сожгите! Неужели вы все еще не научились никогда не доверять своих тайн бумаге?
— Я очень осторожен, но ведь без них я не мог бы сообщить о своих намерениях королеве. Затем здесь целая коллекция паспортов, которые пригодятся ей и ее приближенным. Я целые месяцы собирал их.
Вдруг он остановился: его друг делал ему знаки, очевидно желая заставить его замолчать. Придерживая тяжелую портьеру, в дверях стояла Жюльетта, ее лицо казалось бледным, должно быть, от едва мерцавшей свечки. Дерулед бросил бумаги обратно в шкаф.
— Госпожа Дерулед послала меня к вам, — проговорила Жюльетта, — час поздний, и она беспокоится…
— Мы сейчас идем. Позвольте познакомить вас: сэр Пэрси Блэкней из Англии, мадемуазель Жюльетта Де Марни, гостья моей матери.
Жюльетта вышла так же неслышно, как и пришла.
— Мне следовало бы просмотреть все эти бумаги, — сказал сэр Пэрси, продолжая прерванный разговор.
— Конечно! И мы прочтем их сейчас же вместе.
— Нет, ваша матушка ожидает нас, да и слишком поздно. Но отдайте их мне, черт возьми, я могу поклясться, что они будут в надежных руках.
Дерулед колебался.
— Я очень ценю вашу дружбу, — сказал он наконец, — но вижу, что вы не доверяете девушке, которую только что видели. Ах, как бы мне хотелось убедить вас, что это — Божий ангел, случайно попавший на землю!
— Ого, я так и думал! Вы ведь, кажется до сих пор не любили женщин? А теперь вы влюблены!
— Да, влюблен безумно и… безнадежно: она — дочь герцога, роялистка до мозга костей.
— Так вот откуда ваше сочувствие королеве?
— Нет, нет! — с жаром возразил Дерулед. — Я старался бы освободить королеву, даже если бы никогда не видел Жюльетты. Но… теперь вы видите, как неосновательны ваши подозрения?
— Да, ведь у меня и не было никаких подозрений.
— Не отрицайте! Вы находили эти бумаги опасными, теперь же…
— Теперь я считаю их такими же опасными и очень желаю окончательно убедиться в справедливости своего мнения.
— Но, если я отдам вам бумаги, это будет с моей стороны недоверием к Жюльетте.
— О, какой же вы идеалист!
— Но Жюльетта живет у нас уже три недели, а в это время я узнал, что такое эта девушка!
— Погодите! Когда увидите, что ваш дом — на глиняных ногах, только тогда вы действительно научитесь любить, — серьезно проговорил Блэкней. — Ваша святая — не женщина, если она не страдала, а главное, если не грешила. А теперь идем к дамам. Пусть бумаги остаются у вас, но, если ваш идол удостоит опуститься на землю, удостойте меня быть свидетелем вашего счастья.
— Опять недоверие, Блэкней! Если вы скажите еще хоть слово, я сегодня же вручу эти бумаги мадемуазель де Марни.
В тот же вечер, когда сэр Пэрси возвращался домой, его остановила какая-то маленькая фигурка. Это была Анна Ми. Она просила его предостеречь Поля Деруледа против козней Жюльетты де Марни, появление которой в их доме, по ее мнению, было крайне подозрительно.
Проводив Анну Ми до дверей ее дома, сэр Пэрси раскланялся с нею с такой же почтительностью, как если бы это была самая знатная леди его родины. Девушка открыла дверь и на лестнице столкнулась с Деруледом.
— Анна Ми! — радостно воскликнул он. — Я не находил себе покоя с тех пор, как узнал, что ты ушла так поздно и одна!
— Но как ты узнал, что меня нет дома?
— Мадемуазель де Марни постучала ко мне в комнату с час тому назад. Она ходила к тебе и, узнав, что тебя нет, пришла предупредить меня. Я не спрашиваю, где ты была, но в другой раз помни, что улицы Парижа не безопасны и те, кто тебя любит, не могут не беспокоиться о тебе. Разве ты не могла сказать мне? Я проводил бы тебя.
— Я должна была идти одна: мне было необходимо переговорить с сэром Пэрси наедине.
— С Блэкнеем! — воскликнул Дерулед. — Но чего же ты от него хотела?
Не привыкшая лгать Анна Ми открыла Полю все свои опасения за него: он доверяет людям, не стоящим его доверия! — твердила она. Поль мрачно хмурился и кусал губы, удерживаясь от слов, которые могли бы обидеть кузину.
— Но разве сэр Перси принадлежит к тем людям, которым я не должен доверять? — как бы не понимая, спросил он наконец.
— Нет, — ответила Анна Ми.
— В таком случае, дитя, тебе нечего беспокоиться. Сэр Пэрси — единственный из близких мне людей, которого ты мало знаешь, остальные достойны полного твоего доверия… и любви, — многозначительно прибавил он.
Анна Ми увидела, что Дерулед понял ее, и почувствовала жгучий стыд за свой поступок. Она отдала бы полжизни, что бы Поль не узнал о ее ревности, она надеялась, что он по крайней мере не догадывается о ее любви.
Поспешно пожелав ему спокойной ночи, она заперлась в своей комнате, одна со своими грустными думами.
В этот вечер Жюльетта долго молилась перед тем, как легла спать. Чем труднее становилась предстоящая ей задача, тем яснее казалось ей, что Сам Бог указывает ей способ мести. Недаром услышала она сегодня разговор между сэром Пэрси и Деруледом: ведь в эту эпоху малейшее подозрение стоило людям позорной смерти. Ее личные чувства к Деруледу должны молчать, она прежде всего обязана выполнить долг перед отцом и Богом.
Она слышала, как Дерулед разговаривал на площадке с Анной Ми, и ей стало жаль и этой девушки, и доброй старушки Дерулед, обе были так добры к ней и… будут так жестоко наказаны!
Едва занялся день, как Жюльетта, наскоро одевшись, села за письменный стол. Это была уже не прежняя Жюльетта, не ребенок, но страждущая, заблуждающаяся душа, готовая на большое преступление из-за ложной идеи! Твердой рукой написала она донос на гражданина Деруледа, до сих пор хранящийся во французских архивах. В музее Карнавалэ он сохраняется под стеклом, и его пожелтевшая от времени бумага и выцветшие чернила ничего не говорят о душевной драме юного автора этого исторического документа. Вот его содержание:
‘Представителям народа, заседающим в национальном конвенте.’
‘Вы доверяете гражданину-депутату Полю Деруледу, но он изменил республике. Он занят планами освобождения Марии-Антуанетты, вдовы изменника Людовика Капета. Спешите, представители народа! Улики измены — планы и бумаги, пока еще находятся в доме гражданина-депутата Деруледа. Это донесение сделано лицом, которому известно все.
23-го фрюктидора 1-го года’.
Написав донос, Жюльетта внимательно прочла его, сделав несколько поправок, которые и до сих пор видны на документе, и, накинув темную мантию, осторожно вышла из дома и направилась к реке.
На улицах уже началось движение. Позади Жюльетты, в Люксембургских садах и вдоль противоположного берега Сены кузнецы уже принялись за работу, изготовляя оружие. Никто не задерживал виконтессы: по утрам женщины и дети стремились к палаткам Тюильери, где целый день щипалась корпия и изготовлялись бинты и вещи для солдат. На стенах почти всех домов красовались патриотические слова: ‘Свобода, равенство и братство’. Более дипломатичные хозяева ограничивались плакатами, гласившими: ‘Республика единая и нераздельная’. На стене Лувра, дворца великих королей, правителями республики было прибито объявление: ‘Закон о подозрительных’, а под надписью стоял огромный ящик с щелью в верхней крышке.
Вынув свой пакет, Жюльетта твердой рукой опустила его в ящик.
Теперь уже ни ее собственные мольбы и слезы, никакое чудо не могли спасти Деруледа от суда и… гильотины.
Жюльетта направилась к своему временному дому, где уже не могла более оставаться. Надо уехать сегодня же! Она прекрасно понимала, что не имеет права есть хлеб человека, которого предала.
Зайдя в ближайшую лавку, она спросила молока и хлеба. Женщина, подававшая ей, смотрела на нее с изумлением: Жюльетта была так взволнована, что походила на помешанную, хотя все еще сознавала неблагородство своего поступка и не чувствовала раскаяния и угрызения совести. Все это еще ждало ее впереди.
Под предлогом головной боли Жюльетта не выходила из своей комнаты: вид милой, внимательной к ней Анны Ми терзал ей душу. Малейший шум в доме заставлял ее вздрагивать от мысли, что сейчас свершится то ужасное, чему она сама была причиной.
О Деруледе она старалась не думать, до сих пор ей не приходило на ум разобраться в своих чувствах к нему, скорее всего она его ненавидела: ведь это он вторгся в ее жизнь, лишив ее любимого брата и отравив последние дни жизни ее отца, а тяжелее всего то, что благодаря ему она сделалась слепым орудием судьбы. Ей больше не хотелось связывать свой поступок с волей Божьей: это была судьба, безжалостная языческая судьба, с которой она не в силах была бороться.
Молчание и одиночество становились невыносимы. Жюльетта позвала Петронеллу и приказала ей укладываться, объяснив удивленной старушке, что они сегодня же должны отправиться в Англию. Надо было добыть денег и два паспорта, и Жюльетта, накинув мантилью и капюшон, поспешила к сэру Блэкнею, единственному человеку, который мог помочь ей в ее нелегком деле.
В доме все было тихо, только из кухни доносился грустный голосок Анны Ми, напевавшей:
‘От дружной ветки отлученный,
Скажи, листок уединенный,
Куда летишь?’
Жюльетта приостановилась. Ей стало нестерпимо жаль эту бедную, одинокую девушку. Что будет с нею без крова, без друзей? Совесть заговорила в ее душе. С сегодняшнего утра она лишилась душевного покоя, а впереди, — одиночество с вечным сознанием совершенного греха, искупить который не хватит целой жизни.
— Жюльетта! — позвучало за ее спиной.
Виконтесса быстро поднялась с колен, вытерла глаза и устыдилась своей слабости. Это — Поль… он не должен знать, что она страдает.
— Вы уходите? — спросил Дерулед.
— Да, у меня есть маленькое дело.
— Не могу ли я попросить вас на минуту в свой кабинет, если ваше дело не очень спешно?
— Оно очень спешно, гражданин Дерулед, однако после своего возвращения я, может быть…
— Но я сейчас должен оставить этот дом, мадемуазель, и мне хотелось бы проститься с вами.
Дерулед посторонился, давая ей пройти. В его голосе не было ни малейшего упрека, и это смирило Жюльетту. Она вошла в комнату Деруледа, носившую отпечаток привычек энергичного, делового человека. На полу стоял чемодан, уже совершенно завязанный, на нем лежал кожаный портфель для писем и бумаг с маленьким стальным замком. Этот предмет приковал внимание Жюльетты. Очевидно в нем-то и находились все документы, о которых Дерулед говорил накануне с Блэкнеем и которые подтверждали его донос.
— Вы очень добры, мадемуазель, что согласились на мою, может быть, самонадеянную просьбу, — мягко сказал Дерулед, — но сегодня я покидаю этот дом, и у меня явилось эгоистическое желание услышать, как вы своим милым голосом пожелаете мне счастливого пути.
Большие, лихорадочно горевшие глаза Жюльетты различили теперь в полумраке комнаты фигуру Деруледа, лицо и поза которого выражали безграничное уважение, почти благоговение. Какая жестокая ирония! Пожелать ему счастливого пути — на эшафот! Сделав над собой невероятное усилие, виконтесса слабым голосом проговорила:
— Вы уезжаете не надолго, гражданин-депутат?
— В наше время, мадемуазель, всякая разлука может оказаться вечной. Я уезжаю приблизительно на месяц для надзора за несчастными узниками в Консьержери.
— На месяц! — машинально повторила она.
— Да, на месяц, — улыбнулся Дерулед. — Правительство, видите ли, опасается, что ни один из заведующих тюрьмой не устоит против чар бедной Марии-Антуанетты, если долго будет находиться вблизи нее, поэтому они меняются каждый месяц. Я пробуду там весь вандемьер. Надеюсь вернуться оттуда раньше осеннего равноденствия, но… кто знает?
— В таком случае, гражданин Дерулед, сегодня мне приходится пожелать вам счастливого пути надолго.
— Вдали от вас месяц покажется мне целым столетием, — серьезно сказал он, — но…
Он остановился, пытливо вглядываясь в молодую девушку, в которой не узнавал веселой Жюльетты, внесшей столько света в его мрачный старый дом.
— Но я не смею надеяться, что одна и та же причина могла бы заставить вас называть нашу разлуку долгой, — тихо докончил он.
— Вы не поняли меня, гражданин Дерулед, — поспешно сказала Жюльетта, — вы все были так добры ко мне… но мы с Петронеллой не можем больше злоупотреблять вашим гостеприимством. У нас есть в Англии друзья…
— Я знаю, — спокойно перебил он, — что с моей стороны было бы чересчур самонадеянно ожидать, чтобы вы остались здесь хоть часом больше необходимого, но боюсь, что с сегодняшнего вечера мой дом не будет служить вам надежной защитой. Разрешите мне устроить все для вашей безопасности, как я устраиваю это для своей матери и Анны Ми. У берегов Нормандии стоит готовая к отплытию яхта моего друга, сэра Перси Блэкнея. Паспорта для вас готовы, и сэр Пэрси или один из его друзей доставит вас на яхту невредимыми, он обещал мне это, а ему я верю, как самому себе. С вами поедут моя мать и Анна Ми. Потом…
— Остановитесь! — взволнованно перебила виконтесса, — Простите меня, но я не могу допустить, что бы вы что-нибудь решали за меня. Мы с Петронеллой должны устраиваться сами, как умеем, вы же должны заботится о тех, кто имеет на это право, тогда как я…
— Вы неправы, мадемуазель, здесь не может быть речи о праве.
— А вы не имеете права думать… — с все возрастающим волнением начала Жюльетта, быстро выдергивая свою руку из руки Деруледа.
— Простите, но вы неправы, — серьезно сказал он. — Я имею полное право думать о вас и за вас, неотъемлемое право, которое мне дает моя великая любовь к вам.
— Гражданин-депутат!
— Жюльетта, я знаю, что я — самонадеянный безумец, знаю гордость вашей касты и ваше презрение к приверженцу грязной французской черни. Разве я сказал, что надеюсь на взаимность с вашей стороны? Об этом я и не мечтаю! Я только знаю, Жюльетта, что для меня вы — ангел, светлое, недосягаемое и, может быть, непонятное существо. И, сознавая свое безумие, я горжусь им, дорогая, и не хотел бы дать вам исчезнуть из моей жизни, не высказав вам того, что обращало для меня в рай каждый час, каждую минуту этих последних недель, — не высказав вам своей любви, Жюльетта!
В его выразительном голосе слышались те же мягкие, умоляющие звуки, как тогда, когда он защищал несчастную Шарлотту Кордэ. Теперь он защищал не себя, не свое счастье, а только свою любовь, и молил об одном — чтобы Жюльетта, зная о его чувствах к ней, позволила ему до конца служить ей.
Дерулед тихо взял ее руку, которую она уже не отнимала, и покрыл ее горячими поцелуями.
— Не уходите сейчас, Жюльетта! — умолял он, чувствуя, что она старается вырваться. — Подумайте, я, может быть, никогда больше не увижу вас! Помянете ли вы когда-нибудь добром того, кто так страстно, так безумно любит вас?
Виконтессе захотелось заглушить биение сердца, страстно рвавшегося к этому человеку, с благоговением склонившему перед нею свою голову, каждое его слово находило отклик в ее сердце, теперь она сознавала, что больше своей жизни любила человека, которого старалась ненавидеть и которого так жестоко, безумно предала. Она старалась вызвать в памяти образ убитого брата и старика-отца. Ей хотелось снова увидеть во всем случившемся перст Бога-Мстителя, указывающий ей путь к исполнению данной клятвы, и она призывала Его, чтобы Он поддержал ее в эту минуту тяжкого душевного страдания.
И она наконец услышала Его: с далеких, не ведающих жалости небес, до ее слуха донесся ясный, неумолимый, потрясший ее голос: ‘Мне отмщение и Аз воздам’.
— Во имя республики! — послышался голос.
Когда испуганная Анна Ми отворила дверь, перед нею оказалось пять человек, четверо были в мундирах национальной гвардии, пятый был опоясан трехцветным с золотой бахромой шарфом, что указывало на принадлежность его к членам национального конвента. Анна Ми тотчас поняла грозившую дому опасность. Кто-нибудь донес на Деруледа в комитет общественной безопасности, и визит страшных гостей означал обыск в доме.
Человек с трехцветным шарфом прошел в гостиную, сделал знак своим четырем спутникам окружить Анну Ми и лишив ее таким образом возможности бежать в кабинет и предупредить Деруледа. У двери кабинета человек с трехцветным шарфом остановился.
— Во имя республики!