Мельмот-Скиталец. Том I, Метьюрин Чарлз, Год: 1820

Переводы
Время на прочтение: 225 минут(ы)
Скачать в PDF

МЕЛЬМОТЪ-СКИТАЛЕЦЪ

РОМАНЪ
Чарльза Роберта Матюрена,
автора ‘Бертрама’, ‘Монторіо’, ‘Милетскаго вождя’, ‘Альбигойцевъ’ и проч.

Переводъ съ новаго англійскаго изданія (1892 г.), свреннаго съ первоначальнымъ текстомъ.

Съ портретомъ автора и краткой характеристикой его личности и произведеній.

Томъ I.

ЕЖЕМСЯЧНОЕ ПРИЛОЖЕHIЕ
КЪ ЖУРНАЛУ ‘Сверъ’
за МАЙ
1894 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. К. Ремезовой.
1894.

МЕЛЬМОТЪ-СКИТАЛЕЦЪ
РОМАНЪ.

ГЛАВА I.

Alivo again? Then show me where he is,
I’ll give а thousand pounds to look upon him.
Shakespeare.

Осенью 1816 года, Джонъ Мельмотъ, студентъ коллегіи Троицы въ Дублин, оставилъ ее, чтобы отправиться къ умирающему дяд, на которомъ всего боле основывались надежды его на независимое положеніе. Джонъ былъ сирота, сынъ младшаго брата, небольшого имущества котораго едва доставало на уплату школьныхъ расходовъ Джона, а дядя былъ богатъ, холостъ и старъ. Съ дтства Джонъ былъ воспитанъ такъ, что смотрлъ на него съ смшаннымъ ощущеніемъ благоговйнаго страха и надежды, не умя примирить притягательнаго и вмст съ тмъ отталкивающаго ощущенія, съ какимъ мы смотримъ на существо, которое (по объясненію нянекъ, слугъ и родственниковъ), держитъ въ рукахъ нити нашего существованія, имя возможность продлить или обрзать ихъ по своему желанію.
Получивъ приглашеніе пріхать, Джонъ немедленно отправился въ путь.
Красота мстности, по которой онъ прозжалъ (это было графство Уиклоу), не могла помшать ему сосредоточиваться на многихъ тяжелыхъ мысляхъ, изъ которыхъ одни относились къ прошлому, а большая часть — къ будущему. Причуды и суровость его дяди, странные слухи о причин его уединенной жизни въ теченіе многихъ лтъ, собственное его зависимое положеніе, все это дйствовало, какъ частые и тяжелые удары, на душу Джона. Онъ выходилъ изъ экипажа, чтобы стряхнуть съ себя эти мысли, садился опять въ дилижансъ, въ которомъ былъ единственнымъ пассажиромъ, справлялся съ своими часами, повременамъ, ему казалось, что эти мысли отступаютъ отъ него, но ихъ мсто не заступалось другими, и он снова становились его спутниками. Когда умъ дятельно зоветъ къ себ нарушителей своего покоя, неудивительно, что они вскор вполн овладваютъ имъ. По мр того, какъ экипажъ приближался къ Лоджу (названіе жилища стараго Мельмота), тяжесть на сердц Джона увеличивалась съ каждой минутой.
Воспоминанія о страшномъ дяд проходили черезъ всю его жизнь, начиная съ дтства. Тогда ему не позволялось приближаться къ дяд безъ нескончаемыхъ наставленій не надодать, не подходить слишкомъ близко, не задавать ему никакихъ вопросовъ, ни подъ какимъ видомъ не нарушать незыблемаго порядка его табакерки, колокольчика и очковъ, не соблазняться блескомъ золотого набалдашника палки и не поддаваться искушенію схватить ее, и, наконецъ, осторожно прокладывать себ путь при опасномъ прохожденіи по комнат, стараясь не наскочить на груды книгъ, глобусы, старыя газеты, болваны для париковъ, табачныя трубки,— не позабывъ, уходя, почтительно поклониться у двери, которую слдовало затворить съ величайшею бережностью и тишиной, и затмъ спуститься но лстниц такъ, какъ будто на ногахъ были войлочныя туфли. Эти воспоминанія простирались и на его школьные годы, когда передъ Рождествомъ и Пасхой, исхудалый пони, надъ которымъ потшалась вся школа, насильно отвозилъ его въ Лоджъ. Тамъ, препровожденіе времени заключалось въ томъ, что онъ сидлъ напротивъ своего дяди, не двигаясь, и не произнося ни одного слова, наблюдая за тмъ, какъ дядя вылавливалъ кости тощей баранины изъ миски съ жидкой кашицей, остатки которой отдавалъ племяннику, съ безполезнымъ предостереженіемъ ‘не сть больше того, сколько хочется’. Затмъ, его поспшно отсылали спать, еще при дневномъ свт, даже и зимою, чтобы не израсходовать огарка свчки, при чемъ онъ лежалъ безъ сна, мучимый голодомъ, пока дядя въ восемь часовъ не уходилъ спать. Это служило сигналомъ для экономки, управлявшей этимъ скуднымъ хозяйствомъ, прокрадываться къ мальчику съ какимъ-нибудь жалкимъ остаткомъ ея собственнаго голоднаго обда, внушая ему шопотомъ посл каждаго куска, не говорить о томъ дяд. Затмъ наступала его жизнь въ коллегіи, проходившая въ низкой комнат второго этажа, нескрашиваемая поздками въ деревню, скучное лто наполнялось одними прогулками по пустыннымъ улицамъ, такъ какъ дядя не желалъ тратиться на его поздки. Дядя заявлялъ о своемъ существованіи только письмами, приходившими разъ въ три мсяца и содержавшими, вмст съ скуднымъ денежнымъ вложеніемъ, жалобы на большіе расходы по воспитанію юноши, предостереженія противъ расточительности, и стованія на неаккуратность фермеровъ и паденіе цнъ на землю. Вс эти воспоминанія теперь проходили въ ум Джона и вмст съ ними припоминалась послдняя сцена, когда зависимость отъ длди была запечатлла въ немъ устами умирающаго отца.
— Джонъ, говорилъ ему отецъ,— мн приходится покинуть тебя, мой бдный мальчикъ, Богу было угодно взять у тебя отца прежде, чмъ онъ могъ что-нибудь сдлать, чтобы этотъ часъ былъ не такъ мучителенъ для него. Ты долженъ во всемъ полагаться на твоего дядю, Джонъ. У него есть странности и слабости, но ты долженъ учиться приноравливаться къ нимъ и ко многимъ другимъ вещамъ, какъ самъ скоро узнаешь. А теперь, мой бдный мальчикъ, пусть Тотъ, Кто замняетъ отца сиротамъ, призритъ на твое бдственное положеніе и поможетъ теб заслужить расположеніе дяди.
Когда эта сцена ожила въ воспоминаніи Джона, глаза его мгновенно наполнились слезами, но онъ поспшилъ отереть ихъ, такъ какъ экипажъ остановился у воротъ дома его дяди.
Онъ выпрыгнулъ на дорогу и, съ перемной блья въ носовомъ платк (своимъ единственнымъ багажемъ), приблизился къ воротамъ дяди. Жилище привратника было въ развалинахъ, и босоногій мальчикъ изъ сосдней хижины прибжалъ, чтобы отворить висвшіе на единственной петл ворота, сколоченные изъ нсколькихъ досокъ, такъ дурно слаженныхъ, что он хлопали, какъ флюгеръ при сильномъ втр. Нескладные ворота, не скоро и съ трудомъ уступившіе соединеннымъ усиліямъ Джона и его босоногаго помощника, тяжело протащились черезъ грязь и мелкіе камни, оставивъ глубокую, влажную борозду. Входъ былъ свободенъ. Джонъ, напрасно поискавъ въ карман мелочи въ награду своему помощнику, продолжалъ свой путь, а мальчикъ побжалъ назадъ но дорог, въ припрыжку, погружаясь въ грязь съ наслажденіемъ утки, вроятно, гордясь боле своей ловкостью, чмъ услугой, оказанной джентельмену. По мр того, какъ Джонъ медленно подвигался по грязной дорог, которая нкогда служила въздомъ во дворъ дома, онъ замчалъ, при тускломъ свт осенняго вечера, признаки запустнія, увеличившіеся съ тхъ поръ, какъ онъ былъ здсь, признаки того, что скудость усилилась и превратилась въ нищету. Около усадьбы не было никакой ограды или забора: мсто его заступала стна изъ камней, ничмъ не связанныхъ между собой, съ многочисленными промежутками, заполненными колючими кустарниками. На лужайк передъ домомъ не росло ни одного дерева или куста, самая лужайка была обращена въ пастбище, и нсколько овецъ отыскивали скудную пищу среди камней, репейниковъ и комковъ глины, между которыми изрдко пробивались немногіе листочки травы.
Самый домъ рзко выдлялся, несмотря на сумракъ вечерняго неба, около него не было никакихъ флигелей или службъ, кустовъ или деревьевъ, которые отняли бы его и смягчали его суровыя очертанія. Джонъ, бросивъ унылый взглядъ на ступени, поросшія травой, и окна, заколоченныя досками, ршился постучать въ дверь, но молотка тамъ не было, зато камни валялись въ изобиліи. Джонъ съ силою примнилъ къ длу одинъ изъ нихъ, пока страшный лай дворовой собаки, угрожавшей съ каждымъ прыжкомъ разорвать свою цпь, и завывавшей столько же отъ ярости, сколько и отъ голода, заставилъ его снять осаду съ двери и направиться къ хорошо извстному ему входу въ кухню. Приближаясь къ ней, онъ увидлъ свтъ, блествшій въ окн, онъ приподнялъ щеколду двери съ нкоторой нершимостью, по когда увидлъ общество, сидвшее тамъ, онъ пошелъ впередъ, увреннымъ шагомъ человка, не сомнвающагося въ хорошемъ пріем.
Около пылающаго торфа, переполнявшаго печь, что служило доказательствомъ нездоровья хозяина, который, вроятно, скоре самъ бы легъ на огонь, чмъ допустилъ бы онорожнить сразу каминный ящикъ, сидла старая экономка, двое или трое прихлебателей (т. е. людей, которые ли, пили и сидли въ любой кухн, куда ихъ пускали подъ предлогомъ радости или печали, по дламъ его ‘милости’ или изъ ‘почтенія’ къ дому) и старуха, въ которой Джонъ тотчасъ же узналъ сосднюю лкарку. Это была покрытая морщинами Сивилла, которая поддерживала свое бренное существованіе, пользуясь страхомъ, невжествомъ и страданіями существъ столь же жалкихъ, какъ и она сама. Для высшаго класса, къ которому иногда она получала доступъ, благодаря вліянію слугъ, у нея имлись нкоторыя травы, лченіе которыми по временамъ сопровождалось успхомъ. Среди низшаго класса она много распространялась о дйствіи ‘дурного глаза’, хвастаясь, что у нея есть самое врное средство противъ него, когда она объ этомъ говорила, она потрясала своими сдыми космами съ энергіей настоящей колдуньи, и ей всегда удавалось сообщить своимъ отчасти устрашеннымъ, отчасти врившимъ ей слушателямъ, нкоторую долю своего энтузіазма, которому, при всей сознательности ея обмана, она, вроятно, до извстной степени, врила сама. Если случай оказывался безнадежнымъ, если всякое легковріе теряло терпніе, и надежда изчезала вмст съ жизнью, она вынуждала несчастнаго паціента къ признанію, что ‘у него есть что-то на сердц’, когда это признаніе было исторгнуто отъ паціента, изможденнаго страданіемъ и подавленнаго невжествомъ бдности, она кивала головой и таинственно шептала, желая убдить присутствующихъ въ трудности справиться съ тмъ, что не подается человческой сил. Если болзнь не давала ей предлога посщать ни кухни ‘его милости’, ни хижины поденщика, когда упорное здоровье всей мстности угрожало ей голодною смертью, у нея оставался другой выходъ, если нельзя было сократить ничью жизнь, можно было кому-нибудь погадать, при чемъ она дйствовала посредствомъ заклинаній и другихъ волшебныхъ средствъ. Никто не умлъ лучше ея сплести мистическую веревку, которую надо было бросить въ глиняную яму, стоя на краю ея, любопытный, пытавшій свое будущее, никогда не могъ сказать, кто отвчаетъ на вопросъ старухи, ‘кто держитъ’, такъ какъ голосъ ея могъ показаться голосомъ демона.
Никто не умлъ лучше ея найти мсто сліянія четырехъ ручьевъ, гд, въ благопріятное время, можно было окунуть рубашку и затмъ развсить ее передъ огнемъ (во имя того, кого нельзя называть), чтобы эта рубашка передъ утромъ приняла фигуру будущаго жениха. Никто, кром нея, по ея словамъ, не зналъ въ какой рук надо держать гребень, поднося другою яблоко ко рту, чтобы въ это время тнь будущаго супруга промелькнула въ зеркал, передъ которымъ все это совершалось. Никто, однимъ словомъ, не умлъ лучше мучить или пугать свои жертвы, врою въ силу, которая даже твердые умы понижала до уровня самыхъ слабыхъ, подъ вліяніемъ которой высоко образованный скептикъ, лордъ Литльтонъ стоналъ и корчился въ послдніе часы, подобно бдной двушк, врившей въ ужасное посщеніе вампира, громко кричавшей, что ея ддъ высасываетъ у нея кровь во время сна, и скончавшейся подъ вліяніемъ воображаемаго ужаса. Таково было существо, которому старый Мельмотъ вручилъ свою жизнь, отчасти изъ легковрія, а еще боле изъ скупости.
Джонъ приблизился къ этой групп, узнавая нкоторыхъ, съ неудовольствіемъ глядя на однихъ и съ недовріемъ на всхъ. Старая экономка встртила его привтливо, онъ былъ всегда ея ‘блоголовымъ’ мальчикомъ, какъ она выражалась (въ скобкахъ, волосы его были черны, какъ смоль). Она попыталась поднять свою морщинистую руку къ его голов, жестомъ, напоминавшимъ и благословеніе, и ласку, по невозможность дотянуться до нея, заставила ее убдиться, что эта голова поднялась на четырнадцать дюймовъ съ тхъ поръ, какъ она послдній разъ гладила ее. Мужчины, съ національною почтительностью ирландцевъ къ особ высшаго класса, вс встали при вход его (при чемъ ихъ стулья загремли по избитымъ камнямъ пола), и пожелали его милости ‘дожить до тысячи лтъ и еще долго жить посл того,’ вмст съ тмъ, они предложили его милости выпить что-нибудь, ‘чтобы облегчить свою душу отъ печали’, при этихъ словахъ, пять или шесть красныхъ и костлявыхъ рукъ разомъ протянулись къ нему со стаканами виски. Все это время Сивилла сидла молча въ просторномъ углу у камина, выпуская усиленные клубы дыма изъ своей трубки. Джонъ вжливо отклонилъ предложенные ему напитки, привтливо отнесся къ внимательности старой домоправительницы, вопросительно посмотрлъ на морщинистую старуху, занимавшую уголъ у камина, и затмъ взглянулъ на столъ, гд были выставлены не такія яства, какія онъ привыкъ видть при ‘его милости’. Тамъ стояла деревянная чашка съ картофелемъ, которую старый Мельмотъ призналъ бы достаточной для продовольствія въ теченіе цлой недли. Тамъ была соленая лососина (роскошь, неизвстная даже въ Лондон) {См. Miss Edgeworth’s Tales, ‘The Absentee’. Примч. авт.}, тамъ была телятина, приготовленная съ рубцами и, наконецъ, были омары и жареный палтусъ, относительно которыхъ, впрочемъ, авторъ можетъ утверждать подъ своей отвтственностью, что когда его праддъ, деканъ въ Киллал, нанималъ служанокъ, он выговаривали, чтобы ихъ не заставляли сть палтусовъ и омаровъ боле двухъ разъ въ недлю. Тамъ были также бутылки уикловскаго эля, давно и тайно взятыя изъ погреба его милости, появлявшіяся теперь въ первый разъ передъ очагомъ кухни и выражавшія нетерпніе на свой дальнйшій плнъ шипніемъ и брызгами, падавшими на огонь, который въ особенности возбуждалъ ихъ неудовольствіе. Но виски (настоящій противузаконный напитокъ, сильно пахнувшій можжевельникомъ и дымомъ, и дышавшій недовріемъ къ акцизнымъ чиновникамъ), являлся истиннымъ амфитріономъ пира, каждый хвалилъ его и истреблялъ по мр своей похвалы.
Дисонъ, оглядывая это общество и думая объ умирающемъ дяд, невольно вспомнилъ сцену посл смерти Донъ-Кихота, когда, несмотря на печаль, причиненную кончиной достойнаго рыцаря, какъ извстно, ‘племянница ла, а домоправительница пила за упокой его души, и даже Санчо ублажалъ свое маленькое тло’. Отвтивъ, какъ умлъ, на обращенныя къ нему любезности, Джонъ освдомился о состояніи дяди.
— Такъ худо, какъ нельзя быть хуже.— Гораздо лучше, много благодарны вашей милости,— было произнесено такъ быстро и противорчиво всми разомъ, что Джонъ смотрлъ то на одного, то на другого, не зная кому или чему врить.
— Они говорятъ, его милость чего-то испугался, произнесъ парень боле шести футовъ роста, стараясь произнести эти слова на ухо Джону, и при этомъ возвышаясь на шесть дюймовъ надъ его головой.
— Но потомъ его милости стало легче, проговорилъ человкъ, спокойно глотавшій напитки, отъ которыхъ отказался Джонъ.
При этихъ словахъ. Сивилла, сидвшая въ углу у камина, медленно вынула трубку изо рта и обратилась къ обществу. Движенія пророчествующей Пиіи на ея треножник никогда не вызывали боле ужаса и не водворяли разомъ боле глубокаго молчанія.
— Это не здсь, сказала она, прижимая высохшій палецъ къ морщинистому лбу,— не здсь, не здсь, продолжала она, протягивая руку ко лбамъ тхъ, которые сидли около нея, при чемъ они вс наклонили головы, какъ будто принимая благословеніе, но затмъ, какъ будто для усиленія его дйствія, тотчасъ же принялись за свои напитки.— Это здсь, у сердца, говорила она, прижимая пальцы къ впалой груди съ силою, поражавшею слушателей.— Это все здсь, прибавила она, повторяя свой жестъ (вроятно, возбужденная вызваннымъ ею эффектомъ), и затмъ опустилась на свое мсто, взяла трубку и боле не проговорила ни слова.
Въ эту минуту невольнаго ужаса со стороны Джона и испуганнаго молчанія остальныхъ, въ дом послышался необычный звукъ, общество вскочило на ноги, какъ будто среди нихъ раздался ружейный выстрлъ: это былъ непривычный звукъ колокола стараго Мельмота. Его слуги были такъ немногочисленны и находились всегда такъ близко отъ него, что его звонокъ такъ же испугалъ ихъ, какъ еслибы онъ самъ звонилъ въ колоколъ при своемъ погребеніи.
— Онъ всегда стучалъ, когда звалъ меня, проговорила старая экономка, бросаясь бгомъ изъ кухни, онъ говорилъ, что отъ звона колокола перетираются веревки.
Звонъ колокола всхъ поднялъ съ мста. Домоправительница вбжала въ комнату въ сопровожденіи нсколькихъ женщинъ, одинаково готовыхъ помогать умирающему и оплакивать умершаго. Одн изъ нихъ всплескивали жесткими руками, а другія терли себ сухіе глаза. Старухи окружили постель и, чтобы выразить свое шумное, дикое и безнадежное горе, кричали: ‘Онъ умираетъ! Его милость умираетъ! Его милость кончается!’ Можно было подумать, что ихъ жизнь связана съ его жизнью, подобно женамъ въ исторіи Синдбада Моряка, которымъ предстояло быть погребенными заживо съ ихъ умершими мужьями.
Четыре изъ нихъ ломали руки и завывали около постели, а одна, съ ловкостью мистрисъ Куикли, щупала ноги его милости и ‘выше’, объявляя что ‘все было холодно какъ камень’.
Старый Мельмотъ отдернулъ ноги изъ рукъ старухи, сосчиталъ своимъ острымъ взглядомъ (острымъ, несмотря на приближающійся туманъ смерти) число собравшихся около его постели, приподнялся на костлявомъ локт и, оттолкнувъ экономку (которая пыталась поправить его ночной колпакъ, съхавшій на сторону во время борьбы), придавая своему страшному, умирающему лицу выраженіе свирпости, громко крикнулъ, съ какимъ-то рычаніемъ, заставившимъ всхъ остановиться:
— Какой чортъ принесъ васъ сюда?
Отъ этого вопроса вс на минуту бросились въ стороны, но потомъ, тотчасъ же собравшись опять, стали переговариваться шепотомъ и, не переставая креститься, бормотали:
— Чортъ!? Господи, спаси! Чортъ — первое слово, какое онъ выговорилъ!
— Да, рычалъ больной,— и чортъ былъ первое, что я увидалъ.
— Гд, гд? закричала испуганная домоправительница, отъ ужаса близко прижимаясь къ больному и стараясь спрятаться въ его одяло, которое она безъ милосердія стаскивала съ его сопротивляющихся и полуобнаженныхъ членовъ.
— Здсь, здсь, повторялъ онъ (отстаивая свое одяло), указывая на столпившихся и испуганныхъ женщинъ, стоявшихъ въ страх, слыша, какъ ихъ самихъ отстраняютъ какъ демоновъ, которыхъ он пришли изгнать.
— Храни васъ, Господи, сказала домоправительница, въ боле смягченномъ тон, когда страхъ ея прошелъ.— Вы всхъ ихъ знаете: нельзя этого сказать ни о ней, ни о ней, ни о ней, продолжала она, указывая поочередно на каждую, съ прибавленіемъ ихъ именъ, которыхъ мы не будемъ приводить, щадя уши читателя (онъ можетъ судить о нашемъ снисхожденіи, если мы скажемъ, что только послднюю звали Котчлинъ О’Муллигенъ).
— Лжешь ты! заревлъ старый Мельмотъ,— имя имъ легіонъ, потому что ихъ много, вытолкай ихъ изъ комнаты, вытолкай ихъ всхъ на улицу, если он будутъ выть, когда я умру, он завоютъ отъ всей души — не оттого, что я умеръ: отъ этого он слезинки не проронятъ, а потому, что у нихъ не будетъ виски, которую он сейчасъ бы украли, еслибъ могли, и потому что у нихъ не будетъ припасовъ, которыми ты объдаешься вмст съ ними.
Старый Мельмотъ схватилъ ключъ, лежавшій у него подъ подушкой, и съ торжествомъ потрясъ имъ передъ домоправительницей, которая давно обладала средствами доставать крпкіе напитки безъ вдома его ‘милости’.
— Объдаюсь! о, Господи! вырвалось у домоправительницы.
— Да, и зачмъ тамъ горитъ такъ много свчъ, цлыхъ четыре? Ахъ, ты, негодная, расточительная старая вдьма!
— Ихъ даже тамъ шесть.
— Шесть?! А на кой чортъ вы ихъ жжете? Вы ужъ думаете, что въ дом мертвое тло? А?
— Нтъ еще, нтъ, воскликнули хоромъ старухи,— но мы хотимъ, чтобы все сдлалось въ добрый часъ, прибавили он тономъ, въ которомъ выражалось почти нескрываемое, нетерпливое ожиданіе событія.— Ахъ, если бы ваша милость подумали о спасеніи души!
— Это первое слово, какое вы сказали отъ сердца, отвтилъ умирающій,— достаньте мн молитвенникъ: вы найдете его подъ старой дощечкой для сниманія сапогъ, сдуйте съ него паутину: уже много лтъ какъ онъ не открывался.
Ему подала книгу экономка, онъ посмотрлъ на нее съ упрекомъ.
— Изъ-за чего это ты жгла шесть свчекъ въ кухн, старая мотовка? Сколько лтъ прожила ты въ этомъ дом?
— Не знаю, ваша милость.
— Видала ли ты, что бы здсь хотя что-нибудь тратилось даромъ?
— О, никогда, никогда, ваша милость!
— Горло ли что-нибудь въ кухн, кром грошовой свчи?
— Никогда, никогда, ваша милость.
— Разв я здсь не все держалъ въ рукахъ такъ крпко, какъ только можно? Отвчай мн!
— Это правда, ваша милость, всякій знаемъ, всякій скажетъ правду, что во всей сторон, ни въ одномъ дом не было строже, чмъ у васъ.
— Какъ же ты смешь распоряжаться, пока я еще живъ? спросилъ несчастный умирающій, потрясая передъ ней худощавою рукой.— Я слышалъ запахъ кушаньевъ, я слышалъ голоса въ кухн, слышалъ, какъ ключъ поворачивается въ двери еще и еще разъ. О, если бы я былъ на ногахъ! прибавилъ онъ, катаясь въ нетерпливомъ безсиліи по постели,— о, если бъ я могъ встать, чтобы видть это разореніе! Но я бы этого не пережилъ, продолжалъ онъ, опуская голову на валикъ, такъ какъ никогда не разршалъ себ имть подушку.— Это убило бы меня, уже одна мысль объ этомъ меня убиваетъ!
Женщины, смущенныя и сбитыя съ толку, обмнявшись знаками и пошептавшись, столпились у выхода, но рзкій, сердитый голосъ стараго Мельмота заставилъ ихъ вернуться.
— Чего вы тамъ вс толкаетесь? Опять хотите въ кухню, чтобы объдаться и опиваться? Неужели ни одна изъ васъ не останется послушать, какъ за меня будутъ молиться? Вамъ и самимъ когда-нибудь это понадобится, старыя корги!
Испуганная этими словами и угрозами, вся вереница женщинъ обратилась назадъ и размстилась вокругъ кровати, между тмъ какъ домоправительница, хотя и католичка, спрашивала у его милости,— неугодно ли ему позвать священника, чтобы получить церковное напутствіе?
Глаза умирающаго мучительно заискрились при этомъ предложеніи.
— Зачмъ? Чтобы онъ ожидалъ себ шарфа и повязки на шляпу, на похоронахъ? Читай молитвы сама, ты, старая… и отъ этого какая-нибудь польза да будетъ.
Экономка попробовала читать, но вскор отказалась подъ предлогомъ, что глаза ея слезятся съ тхъ поръ, какъ ея господинъ занемогъ.
— Это потому, что они у тебя всегда налиты, сказалъ больной съ презрительною улыбкой, которую судороги приближающейся смерти превращали въ ужасную гримасу.— Разв изъ васъ не найдется ни одной, которая, вмсто того, чтобы выть, могла прочитать молитву?
Посл такого обращенія, одна изъ женщинъ предложила свои услуги. О ней можно было бы сказать, что ее научила читать и писать сама природа, она никогда не была въ школ и до этого времени ни разу въ жизни не видала или не открывала протестантскаго молитвенника. Тмъ не мене, она взялась за дло и, выказывая боле увлеченія, чмъ пониманія, прочла почти вс очистительныя молитвы посл родовъ, которыя въ протестантскихъ молитвенникахъ помщаются вслдъ за похоронной службой, вроятно, она полагала, что эти молитвы имютъ нкоторую связь съ положеніемъ больного.
Она читала съ большою торжественностью. Къ несчастью, во время чтенія произошли два перерыва, одинъ изъ нихъ исходилъ отъ стараго Мельмота, который, вскор посл начала молитвы, обратился къ старой домоправительниц и сказалъ до неприличія громко: — Поди и крпче закрой заслонки у кухоннаго очага и запри дверь такъ, что бы я слышалъ. Пока это не будетъ сдлано, я ни о чемъ не могу думать.
Второй перерывъ произведенъ былъ Джономъ Мельмотомъ, который неслышно вошелъ въ комнату и, услыхавъ неподходящее чтеніе невжественной женщины, спокойно взялъ, ставъ на колни около нея, молитвенникъ изъ ея рукъ и, сдержаннымъ голосомъ, прочелъ часть торжественной службы, которая, по обрядамъ англиканской церкви, предназначается для утшенія отходящихъ въ вчность.
— Это голосъ Джона, проговорилъ умирающій.
Холодность, какую онъ выказывалъ этому несчастному юнош, отозвалась въ эту минуту въ его жесткомъ сердц и растрогала его. Онъ видлъ себя окруженнымъ безсердечною, жадною прислугой, и, какъ ни слаба была его связь съ родственникомъ, съ которымъ онъ всегда обращался, какъ съ чужимъ, въ этотъ часъ онъ почувствовалъ, что тотъ не былъ ему постороннимъ, и онъ ухватился за эту поддержку, какъ за соломину среди своего крушенія.
— Джонъ, мой добрый мальчикъ, ты здсь! Я отдалялся отъ тебя, пока былъ живъ, а теперь, когда умираю, ты мн всхъ ближе. Читай дальше Джонъ.
Джонъ, глубоко растроганный положеніемъ, въ которомъ видлъ этого бднаго человка, среди всего его богатства, а также торжественнымъ требованіемъ подать ему утшеніе въ минуту смерти, продолжалъ читать. Однако, вскор голосъ его сдлался невнятнымъ отъ ужаса, съ какимъ онъ прислушивался къ икот больного, который, борясь съ нею, отъ времени до времени спрашивалъ экономку — закрыты ли заслонки? Джонъ, бывшій чувствительнымъ юношей, поднялся съ колнъ въ нкоторомъ волненіи.
— Какъ, и ты оставляешь меня вмст съ ними? спросилъ старый Мельмотъ, пытаясь привстать съ постели.
— Нтъ, сэръ, сказалъ Джонъ и, замчая перемну въ глазахъ умирающаго, прибавилъ:—Я думаю, вамъ надо бы чмъ-нибудь подкрпиться, сэръ?
— Да, надо, надо, но кому я могу доврить это? Он, договорилъ онъ, обводя блуждающимъ взглядомъ всю группу,— он отравятъ меня.
— Доврьтесь мн, сэръ, сказалъ Джонъ,— я схожу въ аптеку, или куда вамъ будетъ угодно.
Старикъ схватилъ его руку, привлекъ его близко къ постели и, обведя угрожающими, и все еще страшными глазами остальныхъ, прошепталъ полусдержаинымъ, полуобезсиленнымъ голосомъ.
— Мн бы хотлось стаканъ вина,— это дало бы мн жизни на нсколько часовъ, по этого ни одной изъ нихъ я не могу поручить: он украдутъ бутылку и ограбятъ меня.
Джону стало крайне неловко.
— Сэръ, ради Бога, позвольте мн принести вамъ стаканъ вина.
— А ты знаешь, гд оно? спросилъ старикъ, съ выраженіемъ въ лиц, непонятнымъ для Джона.
— Нтъ, сэръ, вамъ извстно, что здсь я скоре посторонній человкъ.
— Возьми этотъ ключъ, произнесъ старый Мельмотъ, посл жестокой судороги,— возьми этотъ ключъ, вонъ въ той комнат есть вино… мадера. Я имъ всегда говорилъ, что тамъ ничего нтъ, но он не врили мн, иначе он меня такъ не обкрадывали бы. Однажды, я имъ сказалъ, что тамъ виски, и это было еще хуже, потому что они стали пить вдвое больше прежняго.
Джонъ взялъ ключъ изъ руки дяди, умирающій, какъ будто пожалъ ему руку, и Джонъ, принимая это за выраженіе ласки, отвтилъ ему тмъ же. Но онъ былъ разочарованъ слдующими словами, сказанными шепотомъ:
— Джонъ, мой другъ, не пей этого вина, покуда тамъ будешь.
— Боже мой! воскликнулъ Джонъ, съ негодованіемъ бросивъ ключъ на постель, но вспомнивъ, что несчастное существо, находившееся передъ нимъ, не могло уже быть предметомъ неудовольствія, онъ далъ старику общаніе, какого тотъ хотлъ.
Онъ вошелъ въ комнату, куда въ теченіе шестидесяти лтъ не входилъ никто, кром стараго Мельмота. Онъ отыскалъ вино съ нкоторымъ трудомъ и, на самомъ дл, оставался достаточно долго, чтобы оправдать подозрніе дяди, но онъ былъ взволнованъ, и рука его была не тверда. Онъ не могъ не замтить страннаго взгляда дяди, въ которомъ, къ страху смерти, примшивался ужасъ передъ чмъ-то другимъ, когда тотъ давалъ ему разршеніе войти въ эту комнату. Онъ не могъ не видть и испуганныхъ взглядовъ, какими обмнялись женщины, когда онъ пошелъ туда. И, наконецъ, когда онъ находился тамъ, память коварно навела его на слабые слды преданія слишкомъ ужаснаго, чтобы ясно представить его себ, связаннаго съ этой комнатой. Онъ разомъ, чрезвычайно ясно, вспомнилъ, что, насколько было извстно, никто, кром дяди, не входилъ туда въ теченіе многихъ лтъ.
Прежде, чмъ уйти оттуда, онъ приподнялъ тусклую свчу и осмотрлся вокругъ взглядомъ, въ которомъ ужасъ смшивался съ любопытствомъ. Тамъ было множество разрушеннаго и безполезнаго хлама, кучи котораго и должны были находиться въ такой жалкой комнат, но глаза Джона въ одинъ мигъ, какъ бы волшебной силой, оказались прикованными къ портрету, писавшему на стн и, даже на его неопытный взглядъ, значительно превосходившему искусствомъ выполненія обычные фамильные портреты, которымъ предоставляется истлвать на стнахъ фамильныхъ замковъ. Онъ изображалъ человка среднихъ лтъ. Ни въ костюм, ни въ наружности его не было ничего замчательнаго, но глаза, какъ чувствовалъ Джонъ, были таковы, что каждый лучше желалъ бы никогда ихъ не видть, а разъ ему пришлось ихъ увидать, онъ чувствовалъ, что ему никогда ихъ не забыть. Если бы онъ былъ знакомъ съ поэзіей Соути, онъ потомъ часто повторялъ бы эти стихи:
‘Только глаза имли жизнь,
‘Они свтились демоническимъ свтомъ’ (‘Талаба’).
Повинуясь влеченію, непреодолимому и болзненному, Джонъ приблизился къ портрету, поднялъ къ нему свчу и разобралъ съ боку картины надпись: ‘Jon. Melmoth, anno 1640’. Джопъ не былъ трусливымъ по натур, нервнымъ по организаціи или суеврнымъ по привычк, но онъ не могъ оторваться отъ странной картины и продолжалъ съ тупымъ ужасомъ смотрть на нее, пока не пришелъ въ себя, заслышавъ кашель дяди, и тогда только поспшно вернулся въ его комнату. Старикъ проглотилъ вино. Повидимому, оно его немного оживило, давно уже онъ не пользовался такимъ подкрпляющимъ средствомъ, въ его сердц какъ будто пробудилось расположеніе къ доврчивости.
— Джонъ, что ты видлъ въ той комнат?
— Ничего, сэръ.
— Это ложь, каждый старается обмануть или обобрать меня.
— Сэръ, мн не нужно ни того, ни другого.
— Хорошо, что ты тамъ видлъ? Что ты замтилъ?
— Только картину, сэръ!
— Картину, сэръ! Оригиналъ ея еще живъ.
Джонъ, все еще находившійся подъ впечатлніемъ только что испытаннаго имъ, тмъ не мене, посмотрлъ на него недоврчиво.
— Джонъ, прошепталъ его дядя,— они говорятъ, что я умираю отъ того-то, и отъ того-то, одни говорятъ, будто я слишкомъ мало мъ, другіе — что я не принимаю лкарства,— но, Джонъ, произнесъ онъ съ страшнымъ видомъ,— я умираю отъ страха. Этотъ человкъ,— и онъ протянулъ свою худую руку по направленію къ комнат, какъ будто указывая на живое существо,— этотъ человкъ, я увренъ въ томъ, еще живетъ.
— Возможно ли это, сэръ? невольно воскликнулъ Джонъ, картина помчена 1646 годомъ.
— Ты видлъ это? Ты замтилъ? проговорилъ его дядя.— Хорошо, произнесъ онъ, кивпувъ головой и на минуту коснувшись ею валика, и затмъ, схвативъ руку Джона, съ взглядомъ, неподдающимся описанію, воскликнулъ:— Ты увидишь его, онъ живъ!
Потомъ, опустившись на валикъ, онъ впалъ въ какой-то сонъ или забытье, съ открытыми глазами, устремленными на Джона.
Теперь въ дом было полное безмолвіе, и у Джона оказывалось время и мсто для размышленія. Въ голов его тснилось боле мыслей, чмъ хотлось ему, и онъ не могъ отъ нихъ отдлаться. Онъ думалъ о привычкахъ и характер своего дяди, нсколько разъ возвращаясь къ тому же предмету, и говорилъ себ: ‘Нтъ на свт человка мене суеврнаго. Онъ никогда не думалъ ни о чемъ, кром цны фондовъ, процентовъ и моихъ школьныхъ расходовъ, всего боле тяготившихъ его. И такой-то человкъ умираетъ отъ страха, смшного страха, будто человкъ, жившій боле полутораста лтъ тому назадъ, продолжаетъ существовать,— и однако, онъ умираетъ!’
Джонъ пріостановился, потому что факты могли спутать самую прямолинейную логику. ‘Со всею своею твердостью ума и сердца, продолжалъ онъ думать,— дядя умираетъ отъ страху. Я слышалъ это отъ прислуги, слышалъ отъ него самого,— онъ не можетъ обманываться. Еслибы онъ былъ человкъ нервный, съ разстроеннымъ воображеніемъ или суеврный, по онъ представляетъ совершенно противуположное тому,— и такой человкъ умираетъ отъ страха. Да, онъ умираетъ’, прибавилъ отъ себя Джонъ, глядя съ испугомъ на подергивающіяся ноздря, на остановившіеся глаза, на отпадающую челюсть, на страшное выраженіе лица, которое вскор должно было потерять всякое выраженіе.
Въ эту минуту старый Мельмотъ находился, по видимому, въ глубокомъ оцпенніи, глаза его утратили и ту небольшую выразительность, какая прежде была въ нихъ, и руки, судорожно хватавшіяся за одяло, теперь уже утратили подвижность и лежали распростертыми на постели, уподобляясь лапамъ птицы, умершей отъ голода: такъ он были тощи, желты и слабы. Джонъ, не привычный къ зрлищу смерти, подумалъ только, что больной засыпаетъ. Повинуясь побужденію, котораго самъ не могъ объяснить себ, онъ взялъ жалкій свтильникъ и еще разъ попытался направиться въ потайную комнату. Движеніе его разбудило умирающаго: онъ разомъ вскочилъ на постели. Джонъ не могъ этого видть, потому что находился уже въ другой комнат, но онъ услышалъ стонъ или, скоре, хрипніе, возвщавшее ужасную борьбу меду тломъ и духомъ. Онъ остановился и повернулъ назадъ, но когда онъ поворачивался, ему показалось, что глаза портрета, на который былъ устремленъ его взглядъ, двигаются, тогда онъ поспшно вернулся къ постели дяди.
Старый Мельмотъ умеръ въ теченіе ночи и умеръ такъ же, какъ жилъ, въ какомъ-то бреду скупости. Джонъ не могъ представить себ сцены боле ужасной, чмъ послдніе часы его жизни. Онъ произносилъ проклятія и богохульства по поводу трехъ полупенсовъ, которые, какъ онъ говорилъ, нсколько недль тому назадъ, были неправильно израсходованы его конюхомъ на сно для полумертвой отъ голода лошади, какая жила у него. Затмъ онъ схватилъ Джона за руку и просилъ, чтобы его причастили.
— Если я пошлю за священникомъ, говорилъ онъ, мн надо будетъ за это заплатить, а я не могу, не могу… Они увряютъ, что я богатъ,— досмотри только на это одяло, но я ни о чемъ бы не заботился, если бы могъ спасти свою душу. Право, докторъ, прибавилъ онъ въ бреду, я очень бдный человкъ. Я до сихъ поръ никогда не безпокоилъ священника, и хотлъ бы только, чтобы вы сдлали для меня дв бездлицы, дв вещи, ничего не стоющія для васъ — спасли мою душу и доставили мн гробъ отъ прихода: посл меня не останется средствъ на похороны. Я всегда говорилъ всмъ, что я бденъ, но чмъ больше я имъ говорилъ, тмъ меньше мн врили.
Джонъ, сильно потрясенный, отошелъ отъ постели и слъ въ дальнемъ углу. Женщины опять проникли въ комнату, въ которой былъ почти полный мракъ. Мельмотъ не произносилъ ни слова отъ истощенія силъ, и нкоторое время царствовало мертвое молчаніе. Въ эту минуту Джонъ увидлъ, какъ отворилась дверь, и въ ней появилась фигура, оглядвшая комнату, и затмъ спокойно и медленно удалившаяся, при чемъ, однако, Джонъ усплъ узнать въ ея лиц живой оригиналъ портрета. Первымъ движеніемъ его было испустить восклицаніе ужаса, но у него захватило дыханіе. Потомъ онъ поднялся, чтобы броситься вслдъ за видніемъ, но минута размышленія остановила его. Могло ли быть что-нибудь глупе, чмъ тревожиться или поражаться сходствомъ между живымъ человкомъ и портретомъ умершаго! Безъ сомннія, сходство было достаточно сильно, чтобы казаться поразительнымъ даже въ этой, полутемной комнат, но, конечно, это было только сходство, правда, оно могло произвести устрашающее дйствіе на старика — мрачнаго и склоннаго къ уединенію, съ здоровьемъ уже разрушеннымъ, но Джонъ ршилъ, чту на него оно не произведетъ подобнаго же дйствія.
Пока онъ одобрялъ себя за такое ршеніе, дверь отворилась, и фигура появилась опять, маня его и кивая ему съ нсколько страшной фамильярностью. Джонъ всталъ теперь, ршившись итти вслдъ за нею, преслдованіе было, однако, задержано слабыми, хотя и рзкими криками дяди, который одновременно боролся и съ предсмертной агоніей, и со своей экономкой. Бдная женщина, заботясь о репутаціи своего господина и своей собственной, пыталась надть на него чистую рубашку и чистый колпакъ, а Мельмотъ, у котораго еще достаточно было сознанія, чтобы замтить, что у него хотятъ нчто отнять, продолжалъ слабо вскрикивать:
— Они грабятъ меня, грабятъ въ послднія минуты, грабятъ умирающаго. Джонъ, отчего ты мн не поможешь? Я умру нищимъ, они отнимаютъ у меня послднюю рубашку,— я умру нищимъ!
И несчастный умеръ.

ГЛАВА II.

‘You that wander, scream, and groan,
Round the mansions once your own’.
Rowe.

Чрезъ нсколько дней посл похоронъ, завщаніе было вскрыто въ присутствіи надлежащихъ свидтелей, и Джонъ оказался единственнымъ наслдникомъ имущества своего дяди, которое, первоначально будучи скромнымъ, вслдствіе его привычки къ скряжничеству и крайне бережливой жизни, стало весьма значительнымъ.
Когда атторней, читавшій завщаніе, окончилъ его, онъ прибавилъ:
— Здсь есть нсколько словъ въ углу документа, которыя, повидимому, не входятъ въ составъ завщанія, такъ какъ не включены въ параграфы и не имютъ подписи завщателя, но, на сколько я могу доврять себ, они написаны рукою покойнаго.
Вмст съ тмъ онъ показалъ эти строки Мельмоту, который тотчасъ же узналъ почеркъ дяди (перпендикулярный и скупой почеркъ, повидимому, ставившій себ цлью, какъ можно больше сберечь бумаги, сокращая каждое слово и вовсе не оставляя полей), и прочиталъ не безъ нкотораго волненія слдующія слова: ‘Я обязываю моего племянника и наслдника Джона Мельмота убрать, уничтожить, или велть уничтожить портретъ съ надписью Дж. Мельмотъ, 1646 г., висящій въ моей кладовой. Я обязываю его также отыскать рукопись, которую, я полагаю, онъ найдетъ на третьей нижней, лвой полк, въ бюро краснаго дерева, стоящаго подъ этимъ портретомъ, она находится между бумагами, не имющими значенія, каковы рукописныя проповди и брошюры объ улучшеніи Ирландіи и т. п., онъ узнаетъ рукопись по черной тесьм, которою она перевязана, и по истлвшей и выцвтшей бумаг. Онъ можетъ прочесть ее, если желаетъ, но, по моему мннію, лучше бы сдлалъ, если бы не читалъ. Во всякомъ случа, я заклинаю его, если есть какая-нибудь сила въ заклинаніяхъ умирающаго, сжечь эту рукопись’.
Посл прочтенія этой странной замтки, занятія собранія опять возобновились, но такъ какъ завщаніе стараго Мельмота было вполн ясно и изложено въ законной форм, все было вскор окончено, общество разъхалось по домамъ, и Джонъ Мельмотъ остался одинъ.
Мы должны упомянуть, что опекунъ, назначенный ему завщателемъ, такъ какъ онъ былъ еще несовершеннолтній, совтовалъ ему возвратиться въ коллегію и закончить какъ можно скоре свое образованіе, но Джонъ сослался на необходимость воздать долгъ памяти дяди, оставшись нкоторое время въ дом умершаго, согласно требованіямъ приличія. Это былъ выдуманный предлогъ. Любопытство или, быть можетъ, нчто заслуживающее лучшаго имени, безотчетное и боязливое преслдованье какой-то неопредленной цли сильно овладло его умомъ. Его опекуны люди, обладавшіе благосостояніемъ и уваженіемъ всей мстности и получившіе разомъ выгодное мнніе о Джон посл прочтенія завщанія, убждали его принять гостепріимство въ ихъ домахъ, до его возвращенія въ Дублинъ. Это предложеніе было отклонено съ признательностью, но и съ настойчивостью. Они потребовали своихъ лошадей, пожали руку наслднику и ухали.
Остатокъ дня былъ проведенъ въ мрачномъ и тревожномъ блужданіи. Джонъ прохаживался по комнат покойнаго дяди, подходилъ къ двери задней комнаты и затмъ отступалъ отъ нея, слдилъ за тучами и прислушивался къ втру, какъ будто унылый видъ первыхъ и завываніе второго облегчали, а не усиливали тяжесть, угнетавшую его душу. Наконецъ, подъ вечеръ, онъ обратился къ старух, отъ которой ожидалъ какого-либо объясненія чрезвычайныхъ обстоятельствъ, происходившихъ на его глазахъ со времени прізда къ дяд. Старуха, гордясь тмъ, что онъ обратился къ ней, готова была исполнить его желаніе, но она не много могла сказать ему. Сообщенія ея приблизительно сводились къ слдующему (мы избавляемъ читателя отъ безконечныхъ отступленій и различныхъ присловій и частыхъ перерывовъ, происходившихъ оттого, что она прибгала къ своей табакерк или къ стакану съ пуншемъ изъ виски, о которомъ Мельмотъ позаботился для нея). Старая экономка объяснила: ‘Его милость (она продолжала еще такъ называть умершаго) никогда не забывалъ про маленькую комнату позади своей спальни и въ послдніе два года всегда читалъ тамъ. Люди, знавшіе, что у его милости есть деньги, и думая, что он лежатъ тамъ, пробрались въ эту комнату (иными словами, это было покушеніе на грабежъ), но не найдя тамъ ничего, кром бумагъ, они удалились. Онъ былъ такъ напуганъ, что веллъ заложить окно, но она думаетъ, что здсь было и что-нибудь другое, потому что, когда его милость не досчитывался полупенса, онъ шумлъ на весь домъ, а теперь, когда комнату заложили кирпичами, онъ никогда говорилъ ни одного слова. Посл того, его милость сталъ запираться въ своей комнат и, хотя никогда не любилъ читать, его можно было видть, когда ему приносили обдъ, сидящимъ надъ бумагами, которыя онъ пряталъ, чуть кто-нибудь входилъ въ комнату, а однажды онъ очень встревожился изъ-за картины, хотя и старался это скрыть. Она знала, что въ семь было какое-то странное преданіе и длала все возможное, чтобы узнать о немъ, ходила даже къ Бидди Бреннигенъ (выше упомянутой Бидди только покачала головой набила свою трубку, бормотала какія-то непонятныя слова и курила. За два вечера передъ тмъ, какъ захворалъ его милость, она стояла у калитки двора, который нкогда былъ окруженъ конюшнями, голубятнями и другими зданіями (какія всегда бываютъ въ господскихъ усадьбахъ, а теперь представляли только развалины прежнихъ службъ, поросшія репейникомъ и посщаемыя свиньями), когда его милость приказалъ ей запереть калитку (его милость всегда хлопоталъ, чтобы двери запирались какъ можно раньше), она поспшила исполнить его приказаніе, но онъ вырвалъ у нея ключъ и разбранилъ ее (онъ всегда очень заботился, чтобы двери были заперты, хотя замки были плохи и ключи заржавлены, и въ дом, когда ключи поворачивались, раздавались какъ будто стоны умирающаго). Она остановилась на минуту, видя, что онъ очень сердитъ и отдала ему ключъ, какъ вдругъ услыхала, что онъ вскрикнулъ, и увидла, что онъ упалъ на порогъ. Она поспшила поднять его, думая, что ему просто сдлалось дурно, но, найдя его безъ чувствъ, она позвала людей помочь ей внести его въ домъ, люди пришли изъ кухни и помогли ей. Она была такъ поражена и испугана, что не знала даже что говорить и что длать, однако, несмотря на свой страхъ, она помнила, что, когда они его поднимали, однимъ изъ признаковъ возвращенія жизни было то, что онъ протянулъ руку и указалъ на дворъ, въ эту минуту она увидала фигуру высокаго мужчины, переходившую дворъ и вышедшую изъ него неизвстно гд и какъ, такъ какъ наружные ворота были заперты и неотпирались уже нсколько лтъ, а вс они были въ сбор около его милости у другой калитки. Она видла фигуру, видла тнь на стн, видла, какъ она медленно прошла черезъ дворъ, и въ ужас закричала, чтобы ее остановили, но никто ее не слушалъ, такъ какъ вс хлопотали около ея господина, когда его перенесли къ нему въ комнату, вс думали только о томъ, чтобы привести его въ чувство. Больше она ничего не можетъ сказать. Его милость (молодой Мельмотъ) знаетъ столько же, сколько и она: онъ былъ при его послдней болзни, слышалъ его послднія слова, присутствовалъ при его смерти,— можетъ ли она знать больше, чмъ его милость.
— Правда, сказалъ Мельмотъ, я былъ при его смерти, но вы говорите, что въ семь есть какое-то странное преданіе, знаете ли вы что-нибудь о немъ?
— Ни одного слова, это было задолго до меня, какъ я ни стара.
— Безъ сомннія, это такъ и должно было быть, но былъ ли дядя когда-нибудь суевренъ или склоненъ къ фантастическому?
Мельмотъ долженъ былъ привести нсколько синонимовъ этихъ выраженій, прежде чмъ былъ понятъ. Когда, наконецъ, это случилось, онъ получилъ простой и ршительный отвтъ.
— Нтъ, никогда, никогда! Когда его милость, зимою, сидлъ въ кухн? чтобы не жечь огня въ своей комнат, онъ никогда не могъ выносить болтовни старыхъ женщинъ, отъ времени до времени, заходившихъ въ кухню закурить трубку. Онъ такъ сердился на ихъ суеврную безсмыслицу, что он принуждены были курить молча, не имя развлеченія разсуждать при этомъ шепотомъ о ребенк, который, отъ дурного глазу, въ теченіе дня, казался маленькимъ и хромымъ, а по ночамъ уходилъ плясать съ нечистой силой на вершин сосдней горы, куда его вызывали звуками волынки, раздававшимися у двери хижины, неизмнно каждую ночь.
Мысли Мельмота отъ этого разсказа приняли боле мрачный оттнокъ. Если его дядя не былъ суевренъ, то, быть можетъ, на его совсти лежало какое-нибудь преступленіе, или, быть можетъ, его странная внезапная смерть и даже ужасныя виднія, предшествовавшія ей, происходили отъ какого-нибудь зла, причиненнаго имъ, благодаря его алчности, какой-нибудь вдов или сирот? Осторожно, обиняками, онъ сдлалъ женщин нсколько вопросовъ на этотъ счетъ. Но отвты ея вполн оправдывали покойнаго.
— Онъ былъ человкъ, говорила она,— съ жесткой рукой и жесткимъ сердцемъ, но онъ никому не длалъ зла. Онъ скоре бы согласился, чтобы весь свтъ умеръ съ голоду, чмъ обмануть кого-нибудь, хотя на одинъ фартингъ.
Послдняя надежда Мельмота была пригласить Бидди Бреннигенъ, которая еще оставалась въ дом, и отъ которой онъ разсчитывалъ услышать странную исторію, извстную, по словамъ старой экономки, въ ихъ семь. Сивилла пришла и, представившись Мельмоту, посмотрла на него взглядомъ, въ которомъ смшивались рабская покорность и повелительность — результатъ привычки ея жизни, которая была поперемннымъ униженіемъ, нищенствомъ и дерзкимъ обманомъ. При первомъ появленіи, она остановилась у двери, присла съ почтительной миной и произнесла какой-то звукъ, который, вроятно, долженъ былъ быть доброжелательнымъ, но, благодаря рзкому тону и страшной наружности, казался проклятіемъ. Когда ее спросили о семейномъ преданіи, она тотчасъ же вскочила съ мста, и фигура ея какъ будто стала больше, подобно Алекто Виргилія, которая въ одинъ мигъ изъ слабой старушки превращается въ угрожающую фурію. Она медленно прошлась по комнат, услась, или, скоре, скорчилась у камина, вытянула свою костлявую и морщинистую руку по направленію къ огню и долгое время кивала головой, прежде чмъ начала говорить. Когда она кончила, Мельмотъ съ удивленіемъ подумалъ о томъ умственномъ состояніи, до котораго его довели послднія странныя обстоятельства, онъ удивлялся тому, что выслушивалъ, съ измняющимся возрастающимъ волненіемъ, въ которомъ смшивались и интересъ, и любопытство, и ужасъ, такую дикую и невроятную сказку. Подъ конецъ, онъ покраснлъ отъ своего легкомыслія и не могъ одолть своего смущенія. Результатомъ этого впечатлнія явилось ршеніе постить таинственную комнату, и разсмотрть рукопись въ ту же ночь.
Однако, это ршеніе невозможно было осуществить тотчасъ же, потому что, когда онъ потребовалъ свчей, экономка призналась, что послднія были сожжены у гроба его милости, босоногій мальчикъ былъ посланъ достать свчей въ сосдней деревн, хотя бы цною жизни, и, кстати, попросить у кого-нибудь пару подсвчниковъ.
— Разв въ дом нтъ подсвчниковъ? спросилъ Мельмотъ.
— Есть, но теперь не время открывать старый сундукъ, гд они уложены на самомъ дн, а изъ мдныхъ подсвчниковъ, которые въ дом, у одного нтъ верхушки, а у другого нтъ дна.
— Такъ куда же вы вставляли свчи? сшфосилъ Мельмотъ.
— Я ихъ втыкала въ картофелину, отвтила экономка.
Итакъ, мальчикъ, цною жизни, былъ отправленъ за свчами, а Мельмотъ, къ концу вечера, былъ предоставленъ своимъ размышленіямъ.
Это былъ вечеръ, пригодный для размышленій, и Мельмотъ имлъ время предаться имъ, пока вернулся посланный. Погода была холодная и пасмурная, тяжелыя облака предвщали продолжительные и скучные осенніе дожди, облако за облакомъ тянулись, какъ темныя знамена приближающагося непріятеля, несущаго съ собою разрушеніе. Когда Мельмотъ прислонился къ окну, котораго полуразрушенная рама и стекла, состоявшія изъ осколковъ, колебались отъ каждаго порыва втра, его взглядъ ничего не встрчалъ, кром безотраднаго зрлища пустыннаго сада,— стнъ въ развалинахъ, дорожекъ, поросшихъ травой, которая даже не была зеленою, низкорослыхъ, поломанныхъ, безлистныхъ деревьевъ и роскошныхъ порослей крапивы и сорныхъ травъ, поднимавшихъ свои неприглядныя верхушки тамъ, гд нкогда были цвты, при чемъ все это волновалось и нагибалось въ причудливыхъ и некрасивыхъ формахъ, когда втеръ проносился надъ ними. Это была зелень кладбища, садъ смерти. Онъ искалъ въ комнат облегченія отъ тяжелаго чувства, но ничто не привлекало его взгляда. Деревянныя панели стнъ почернли отъ грязи и во многихъ мстахъ треснули и обвалились, ржавая ршетка камина такъ давно не видла огня, что, казалось, только черный дымъ могъ бы появиться между ея потемнвшими перекладинами, въ грязныхъ стульяхъ тростниковыя сиднья провалились и кожаныя выказывали волосъ, торчавшій около истертыхъ краевъ, а гвозди, хотя и оставались на своихъ мстахъ, уже не могли боле сдерживать покрышку, которую нкогда прикрпляли, на камин, потемнвшемъ боле отъ времени, чмъ отъ дыму, единственное украшеніе составляли пара щипцовъ, истрепанный календарь 1750 г., часы, остановившіеся потому, что ихъ никогда не чинили, и заржавленное ружье безъ замка. Неудивительпо, что зрлище этого разрушенія обратило Мельмота вновь къ его мыслямъ, какъ он ни были неспокойны и неутшительны. Онъ припомнилъ разсказъ сивиллы, слово за словомъ, съ видомъ человка, изслдующаго нчто, не подлежащее сомннію, и пытающагося опровергнуть самого себя.
‘Первый изъ Мельмотовъ, говорила она, основавшійся въ Ирландіи, былъ офицеръ Кромвелевской арміи, получившій земельный участокъ, конфискованный у ирландской фамиліи, приверженной королю. Старшій братъ этого человка отправился за границу и оставался такъ долго на континент, что его семья утратила всякое воспоминаніе о немъ. Это воспоминаніе не поддерживалось ея привязанностью, потому что о путешественник получались странныя извстія. О немъ говорили, что онъ (подобно ‘проклятому колдуну’ великому Глендоверу) занимался какими-то странными, таинственными длами.
Слдуетъ припомнить, что въ этомъ період, и даже въ позднйшемъ, вра въ астрологію и въ колдовство была весьма распространена. Уже въ конц царствованія Карла II, Драйденъ вычислилъ гороскопъ своего сына Чарльза, забавныя книги Гленвиля встрчались повсюду, а Дельріо и Віерусъ были такъ популярны, что даже одинъ драматическій писатель (Шедуэль) приводилъ изъ нихъ многочисленныя цитаты, въ примчаніяхъ къ своей курьезной комедіи о Ланкаширскихъ вдьмахъ. Разсказываютъ, что, въ теченіе своей жизни, Мельмотъ постилъ однажды свою семью, хотя онъ уже долженъ былъ быть довольно преклонныхъ лтъ, но, къ удивленію семьи, онъ не казался старше даже однимъ годомъ, чмъ тогда, когда она видла его въ послдній разъ. Посщеніе его было непродолжительнымъ, онъ ничего не говорилъ ни о прошломъ, ни о будущемъ, и семья ни о чемъ не разспрашивала его. Разсказывали, что ей было нсколько не по себ въ его присутствіи. При своемъ отъзд, онъ оставилъ ей эту картину (ту самую, какую Мельмотъ видлъ въ таинственной комнат, помченную 1646 годомъ), и въ семь боле его не видли. Черезъ нсколько лтъ посл того, нкто, пріхавшій изъ Англіи, прибылъ въ домъ Мельмота, отыскивая путешественника, и выказывая самое необычайное и непреодолимое стремленіе получить о немъ какія-либо свднія. Семья Мельмота ничего не могла ему сообщить и, посл нсколькихъ дней безпокойнаго развдыванія и волненія, это лицо ухало, оставивъ, по забывчивости или намренно, рукопись, содержавшую крайне странное описаніе обстоятельствъ, въ которыхъ оно встртилось съ Джономъ Мельмотомъ-путешественникомъ (какъ его называли).
Рукопись и портретъ сохранились, и объ оригинал послдняго ходилъ слухъ, что онъ еще живъ и часто показывался въ Ирландіи, даже до ныншняго столтія, но онъ ни разу не появлялся иначе, какъ передъ приближеніемъ смерти кого-нибудь изъ семьи, и даже лишь въ томъ случа, когда дурныя страсти или привычки умирающаго набрасывали на его предсмертные часы какую-то таинственную и страшную тнь.
Поэтому нельзя было считать благопріятнымъ предзнаменованіемъ, для загробной жизни покойнаго Мельмота, дйствительное или кажущееся посщеніе его этой необыкновенной личностью, въ предсмертный часъ’.
Таковы были свднія, сообщенныя Бидди Бреннигенъ, къ которымъ она прибавила собственное, торжественно выраженное убжденіе, что у Джона Мельмота — путешественника до сихъ поръ не перемнился ни одинъ волосъ на голов и не измнился ни одинъ мускулъ на лиц. Она знаетъ людей, видавшихъ его и готовыхъ клятвой подтвердить свое свидтельство, если бы это понадобилось. Никто не слыхалъ его голоса, не видалъ, чтобы онъ лъ или входилъ въ другое жилище, кром дома своей семьи. Въ заключеніе, она высказала, что, и по ея мннію, послднее его появленіе не предвщаетъ ничего хорошаго ни живому, ни умершему.
Джонъ все еще раздумывалъ обо всемъ этомъ, когда были принесены свчи. Не обращая вниманія на блдность лицъ и предостерегающій шепотъ окружающихъ, онъ съ ршимостью вошелъ въ комнату, заперъ дверь и приступилъ къ поискамъ рукописи. Она вскор была найдена, такъ какъ указанія стараго Мельмота были вполн ясны, и Джонъ хорошо ихъ помнилъ. Рукопись, старая, изодранная и выцвтшая, была снята съ той самой полки, на которой, согласно указанію, должна была находиться. Руки Мельмота были такъ же холодны, какъ руки его мертваго дяди, когда онъ извлекъ скоробленныя листы изъ ихъ убжища. Онъ слъ читать, во всемъ дом было мертвое молчаніе. Мельмотъ задумчиво посмотрлъ на свчи, снялъ нагорвшую свтильню и все-таки находилъ, что он горятъ тускло (быть можетъ, ему казалось, что он горятъ голубоватымъ пламенемъ, но онъ въ этомъ не признавался себ). Несомннно только, что онъ часто мнялъ положеніе и охотно бы мнялъ мста, еслибы въ комнат было боле одного стула.
Онъ погрузился на нсколько минутъ въ какое-то унылое забвеніе окружающаго, пока звукъ часовъ, бившихъ двнадцать, не заставилъ его опомниться: это былъ единственный звукъ, какой онъ слышалъ въ теченіе нсколькихъ часовъ, а звуки, производимые неодушевленными предметами, въ то время, когда все живое вокругъ насъ погружено въ мертвое безмолвіе, оказываютъ необыкновенно зловщее дйствіе. Джонъ посмотрлъ на рукопись съ нкоторымъ отвращеніемъ, открылъ ее, остановился надъ первыми строками, и, слыша свистъ втра кругомъ опустлаго дома и унылый звукъ дождя о расшатанное окно, пожелалъ — чего же онъ могъ пожелать?— пожелалъ, чтобы шумъ втра былъ мене печальнымъ и шумъ дождя — мене однообразнымъ. Ему можно это простить: было уже за полночь, и на десять миль въ окружности не было ни одного бодрствующаго человческаго существа, кром него, когда онъ началъ чтеніе рукописи.

ГЛАВА III.

‘Apparebat eidolon senex‘.
Plinius.

Рукопись была выцвтшей и истрепанной боле всякой другой, когда-либо искушавшей терпніе читателя. Самъ Михаэлисъ, разобравшій предполагаемый автографъ св. Марка въ Венеціи, никогда не подвергался большему испытанію. Мельмотъ часто въ силахъ былъ прочесть не боле одной фразы то здсь, то тамъ. Писавшій эту рукопись былъ, повидимому, англичанинъ, по имени Стентонъ, путешествовавшій за границей вскор посл Реставраціи. Путешествіе тогда не было соединено съ удобствами, созданными новйшими усовершенствованіями, ученые и литераторы, просвщенные, праздные и любопытные люди путешествовали по континенту цлые года, подобно Тому Корвату, и, тмъ не мене, изъ скромности, по возращеніи, называли результаты своихъ многочисленныхъ наблюденій и трудовъ только ‘замтками’ и ‘набросками’.
Стентонъ, около 1676 г., былъ въ Испаніи, какъ и большинство путешественниковъ этого вка, онъ былъ человкъ литературно образованный, просвщенный и любознательный, но не зналъ языка страны и пробирался изъ одного монастыря въ другой, отыскивая то, что называлось ‘гостепріимствомъ’. Это значило, что онъ получалъ столъ и помщеніе съ условіемъ выдержать диспутъ на латинскомъ язык по какому-нибудь теологическому или метафизическому вопросу, съ какимъ-либо монахомъ, который пожелалъ бы выступить въ качеств его противника. Но такъ какъ теологія была католической, а метафизика Аристотелевской, Стейтонъ иногда предпочиталъ жалкую сельскую гостиницу, изъ которой, однако, приходилось ему бжать отъ грязи и голода. Хотя его достопочтенные антагонисты всегда обличали его вру и, даже посл пораженія, утшали себя увренностью, что ему предстоятъ адскія мученія, какъ еретику и какъ англичанину, они все-таки должны были признать, что его латынь безукоризненна и его логика неотразима, въ большинств случаевъ ему дозволялось пользоваться съ миромъ ужиномъ и сномъ. Но не такова, была его судьба, ночью на 17 Августа 1677 года, когда онъ оказался на равнинахъ Валенсіи, покинутый трусливымъ проводникомъ, который, будучи испуганъ видомъ креста, воздвигнутаго въ воспоминаніе убійства, незамтно соскользнулъ со своего мула, крестясь на каждомъ шагу, скрылся отъ еретика и оставилъ Стентона среди ужасовъ приближающейся бури и опасностей невдомой страны. Возвышенная и вмст съ тмъ мягкая красота окружающей мстности наполняла душу Стентона восхищеніемъ, и онъ отдавался ему, какъ обыкновенно длаютъ англичане, въ глубокомъ молчаніи.
Великолпные остатки двухъ династій, когда-то царствовавшихъ здсь, развалины римскихъ дворцовъ и мавританскихъ крпостей, окружали его и возвышались надъ нимъ. Темныя и тяжелыя грозовыя тучи, медленно надвигавшіяся, казались саваномъ этихъ призраковъ изчезнувшаго величія, он приближались, но еще ничего не скрывали и не подавляли, какъ будто сама природа была проникнута благоговніемъ передъ властью человка. Между тмъ, далеко внизу, прелестныя долины Валенсіи краснли и пылали въ торжественномъ свт солнечнаго заката, подобно невст, принимающей послдній горячій поцлуй жениха передъ наступленіемъ ночи. Стентонъ осмотрлся кругомъ. Его поражало различіе между архитектурой римлянъ и мавровъ. Отъ первыхъ оставались развалины театровъ и мстъ общественныхъ собраній, послдніе оставили лишь развалины крпостей, замуравленныхъ и укрпленныхъ сверху до низу, гд не было ни одного отверстія, куда могло бы войти веселье, а были только отверстія для стрлъ, все говорило о военной сил и деспотическомъ угнетеніи, доведенныхъ до крайнихъ предловъ. Такой контрастъ могъ бы показаться занимательнымъ для философа, и онъ могъ бы отдаться размышленію, что древніе греки и римляне, будучи дикарями (какъ разсуждаетъ д-ръ Джонсонъ, по мннію котораго вс народы, незнающіе книгопечатанія, должны быть названы дикарями, что, безъ сомннія, вполн справедливо), были, однако, дикарями удивительными для своего времени, потому что они одни оставили слды своего пониманія изящнаго и пріятнаго въ завоеванныхъ ими странахъ, въ вид великолпныхъ театровъ, храмовъ и купаленъ, тогда какъ другія шайки дикарей ничего не оставляли посл себя, кром слдовъ неукротимаго стремленія къ власти. Такъ размышлялъ Стентонъ, видя передъ собой рзкія очертанія, хотя и затненныя темными тучами, громаднаго скелета римскаго амфитеатра, съ его сводчатыми гигантскими колоннадами, то пропускавшими лучъ свта, то сливавшимися съ пурпуровой грозовой тучей, когда онъ переставалъ смотрть на эту картину, передъ нимъ возвышалась прочная и тяжелая масса мавританской крпости, между непроницаемыми стнами которой не пробивалось ни одного проблеска свта: это было олицетвореніе силы темной, уединенной, непобдимой. Стентонъ позабылъ о своемъ трусливомъ проводник, о своемъ уединеніи, объ опасности, какою угрожали ему приближающаяся буря и негостепріимная страна, гд его имя и родина могли заставить закрыться передъ нимъ каждую дверь и гд каждый ударъ грома могъ быть приписанъ дерзкому вторженію еретика въ жилище ‘древняго христіанина’, какъ неразумно называютъ себя испанскіе католики, чтобы обозначить различіе между ними и крещеными маврами. Все это было забыто въ созерцаніи торжественнаго и устрашающаго зрлища, въ которомъ свтъ боролся съ тьмою, при чемъ тьм грозилъ свтъ еще боле страшный, осуществлявшій свою угрозу въ вид темно-синей, массивной тучи, несшейся въ воздух, подобно ангелу-разрушителю, вооруженному стрлою, поправленіе которой оставалось зловщимъ и неопредленнымъ. Но онъ вышелъ изъ забвенія этихъ мстныхъ и незначительныхъ опасностей, когда увидалъ первый блескъ молніи, широкой и красной, какъ знамена нападающей арміи, девизомъ которой служитъ ‘горе побжденнымъ’, когда онъ увидалъ, какъ развалины римской башни разсыпались въ прахъ, при чемъ расколотые камни покатились съ горы и упали у ногъ его. Стентонъ стоялъ блдный, ожидая, что его призоветъ Сила, въ глазахъ Которой пирамиды, дворцы и черви, создавшіе ихъ своими трудами, быть можетъ, одинаково достойны презрнія, онъ стоялъ спокойно и нсколько мгновеній ощущалъ въ себ вызовъ, обращенный къ опасности, какой порождаетъ сама опасность, когда мы встрчаемъ ее, какъ физическаго врага, и желаемъ отъ нея самаго худшаго, чувствуя, что это худшее, быть можетъ, окажется, въ конц концовъ, лучшимъ для насъ. Онъ стоялъ и видлъ, какъ другая молнія блеснула своимъ яркимъ, короткимъ и злобнымъ взглядомъ надъ развалинами древняго могущества и надъ пышностью свжей растительности. Какъ страненъ былъ контрастъ между остатками искусства, навсегда погибшими, и произведеніями природы, всегда возобновляющимися. (И для какой цли они возобновляются, если не для того, чтобы посмяться надъ легко разрушающимися памятниками, которые человкъ напрасно старается воздвигать, соперничая съ природой). Сами пирамиды когда-нибудь разрушатся, но трава, растущая между ихъ разползшимися камнями, будетъ возрождаться изъ года въ годъ. Стентонъ думалъ объ этомъ, когда его мысли вдругъ остановились при вид двоихъ людей, несущихъ трупъ молодой и, повидимому, весьма миловидной двушки, которая была убита молніей. Стентонъ приблизился и услышалъ, какъ несущіе повторяли: ‘Никого нтъ здсь, кто бы пожаллъ о ней’. То-же повторяли еще какіе-то голоса, тогда какъ двое другихъ несли на рукахъ почернвшее тло мужчины, бывшаго еще недавно прекраснымъ и привлекательнымъ. Убитые любили другъ друга, и онъ былъ обожженъ молніей въ ту минуту, когда пытался защитить двушку. Когда эти люди готовились унести тла, къ нимъ подошелъ какой-то человкъ, такимъ спокойнымъ шагомъ и съ такимъ видомъ, какъ будто онъ одинъ не сознавалъ опасности и былъ недоступенъ страху, посмотрвъ на нихъ въ теченіе нкотораго времени, онъ разразился смхомъ столь громкимъ, дикимъ и продолжительнымъ, что крестьяне, пораженные такимъ же ужасомъ, какъ при звук грома, пустились оттуда почти бгомъ, унося съ собою тла. Даже страхъ Стентона уступилъ мсто удивленію и, обратившись къ чужеземцу, который продолжалъ стоять на томъ же мст, онъ спросилъ о причин такого поруганія человческихъ чувствъ. Чужеземецъ, медленно повернувшись и показавъ наружность, которая… (здсь нсколько строкъ рукописи невозможно было разобрать), сказалъ по-англійски… (здсь слдовалъ длинный пропускъ, и слдующее мсто, которое можно было прочесть, и которое, повидимому, служило продолженіемъ разсказа, было только обрывкомъ.)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ужасъ этой ночи заставилъ Стентона обратиться въ усиленнаго и неотступнаго просителя, рзкій голосъ старухи, повторявшій — ‘еретика, англичанина, ни за что! Матерь Божія, защити насъ!— Прочь сатана!’, вмст съ хлопаньемъ ставня (какіе употребительны въ Валенсіи), который она то открывала, чтобы излить потокъ ругательствъ, то опять закрывала, когда молнія сверкала черезъ скважины,— все это не могло принудить его отказаться отъ настойчивой просьбы, чтобы его впустили въ домъ, такъ какъ въ такую ночь вс мелкія, мстныя страсти должны были бы уступить благоговйному чувству страха передъ Силой, посылавшей эти ужасы, и чувству состраданія ко всмъ, подвергавшимся этимъ послднимъ. Но Стентонъ чувствовалъ, что въ восклицаніяхъ старухи заключалось нчто большее, чмъ ханжество простого человка: въ нихъ былъ особый и личный страхъ передъ англичаниномъ. Онъ угадывалъ истину, но это не уменьшало энергіи его . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Домъ былъ прекрасный и просторный, но меланхолическій видъ запустнія. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . По стнамъ стояли скамьи, но некому было сидть на нихъ, столы были разставлены тамъ, гд прежде была зала, но, повидимому, никто не собирался вокругъ нихъ уже многіе годы, часы били внятно, но ихъ звукъ не терялся въ голосахъ веселья или работы: время возвщало о себ одному только безмолвію, камины были черны отъ угольевъ, давно уже сгорвшихъ, фамильные портреты имли такой видъ, какъ будто они были единственными хозяевами замка, казалось, они говорили изъ своихъ истлвающихъ рамъ: ‘некому смотрть на насъ’. Гулъ шаговъ Стентона и его слабаго путеводителя былъ единственнымъ звукомъ, слышавшимся между раскатами грома, зловщій грохотъ котораго все еще продолжался, но съ большими промежутками, при чемъ каждый ударъ походилъ на ропотъ жестоко страдающаго сердца. Когда они проходили тамъ, послышался крикъ. Стентонъ остановился, и страшныя картины опасностей, которымъ путешественники на континент подвергаются въ покинутыхъ и уединенныхъ жилищахъ, пришли ему на умъ. ‘Не обращайте вниманія’, сказала старушка, свтя ему маленькой тусклой лампой,— ‘это онъ только . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Старушка, удостоврившись изъ личнаго освидтельствованія, что ея англійскій гость, если онъ былъ даже самъ дьяволъ, не имлъ ни роговъ, ни копытъ, ни хвоста, что онъ могъ оснить себя крестнымъ знаменіемъ, безъ всякаго измненія своей наружности, и что, когда онъ говорилъ, изъ его рта не показывалось срнаго пламени, начала ободряться и, подъ конецъ, приступила къ своему разсказу, который, при всемъ утомленіи и упадк духа Стентона, былъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘Вс препятствія были теперь устранены, родители и родственники дали, наконецъ, свое согласіе, и молодая чета была соединена. Никогда не видали боле привлекательной пары: они казались ангелами, которые лишь предупредили на нсколько лтъ свой небесный и вчный союзъ. Бракосочетаніе было отпраздновано съ большой пышностью, и, чрезъ нсколько дней посл того, былъ устроенъ пиръ въ той самой комнат съ деревянными панелями, въ которой вы пріостановились, потому что она поразила васъ своимъ унылымъ видомъ. Въ этотъ вечеръ она была увшана богатыми коврами, изображавшими подвиги Сида, въ особенности сожженіе нсколькихъ мавровъ, не захотвшихъ отречься отъ своей проклятой вры. Мученія ихъ были прекрасно изображены: они корчились и кричали, и слово ‘Магометъ, Магометъ!’ выходило изъ ихъ рта, именно такъ, какъ они звали его, погибая въ огн,— вы почти могли слышать ихъ крики. На дальнемъ конц комнаты, подъ великолпнымъ балдахиномъ, надъ которымъ находился образъ Пречистой Двы, сидла донна Изабелла де Кардеса, мать невсты, и рядомъ съ нею донна Инеса, невста, женихъ сидлъ напротивъ нея, и хотя они не говорили другъ съ другомъ, но глаза ихъ, медленно поднимавшіеся и тотчасъ же опускавшіеся (глаза, умвшіе смущаться), возвщали другъ другу чудную тайну ихъ блаженства. Донъ Педро де-Кардоса собралъ большое общество въ честь свадьбы своей дочери, между приглашенными былъ англичанинъ, по имени Мельмотъ-путешественникъ, никто не зналъ, кто привелъ его туда. Онъ сидлъ молча, подобно остальнымъ, между тмъ, какъ гостямъ подавали питье и обсахаренныя вафли. Ночь была чрезвычайно тепла, и мсяцъ сверкалъ, какъ солнце, надъ развалинами Сагупта, вышитыя занавси у оконъ тяжело хлопали, когда втеръ длалъ напрасныя усилія приподнять ихъ, и затмъ падали опять.
(Въ рукописи встртился новый пропускъ, но его вскор можно было возстановить).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Общество разсялось по многочисленнымъ аллеямъ сада, женихъ и невста бродили по одной изъ аллей, гд прелестный ароматъ апельсинныхъ деревьевъ смшивался съ запахомъ цвтущихъ миртъ. По своемъ возвращеніи въ залу, они оба спросили: ‘Слышали ли гости очаровательные звуки, которые пронеслись по саду передъ тмъ, какъ имъ оставить его?’ Никто не слыхалъ этихъ звуковъ. Они выразили свое удивленіе. Англичанинъ не выходилъ изъ залы, говорили, что онъ улыбался съ особеннымъ и необыкновеннымъ выраженіемъ, когда было сдлано это замчаніе. Его молчаніе было замчено и раньше, но оно приписывалось незнанію испанскаго языка, которое испанцами оставляется безъ вниманія. Разговоръ о музык не возобновлялся, пока гости не услись за ужинъ, тогда донна Инеса и ея молодой супругъ, обмнявшись улыбкою пріятнаго удивленія, воскликнули, что они слышатъ опять прелестные звуки, носящіеся вокругъ нихъ. Гости прислушивались, но никто не могъ ничего разслышать, каждый почувствовалъ въ этомъ что-то необычайное. ‘Тс…’ произносилъ каждый, почти въ одно и то же мгновеніе. Слдовало затмъ мертвое молчаніе, по напряженнымъ взглядамъ вы могли бы подумать, что вс слушаютъ глазами. Это глубокое безмолвіе, не согласовавшееся съ великолпіемъ празднества и яркимъ свтомъ, распростаняемымъ факелами, которые держали въ рукахъ слуги, производило странное впечатлніе, все это общество казалось собраніемъ мертвецовъ. Молчаніе было нарушено, хотя причина общаго изумленія не прекратилась, появленіемъ отца Олавиды, духовника донны Изабеллы, который былъ отозванъ, передъ началомъ пиршества, для напутствованія умирающаго въ одномъ изъ сосднихъ домовъ. Это былъ священникъ необыкновенной святости, любимый въ семь и уважаемый въ той мстности, гд онъ выказалъ особое искусство и способности въ изгнаніи злого духа, дйствительно, онъ обладалъ въ этомъ отношеніи особою силою и гордился своимъ успхомъ. Дьяволу никогда не случалось попадаться въ худшія руки, чмъ руки о. Олавиды, если злой духъ былъ такъ упоренъ, что сопротивлялся латыни и даже первымъ стихамъ Евангелія св. оанна на греческомъ язык, къ чему добрый отецъ прибгалъ лишь въ случаяхъ крайнихъ затрудненій, тогда послдній обращался къ инквизиціи. Если демоны все еще продолжали упорствовать, можно было видть всегда, какъ они выходили изъ бсноватыхъ именно въ ту минуту, когда, среди неистовыхъ криковъ, ихъ привязывали къ столбу костра. Нкоторые держались даже до тхъ поръ, пока пламя окружало ихъ, но и наиболе упорные выселялись, когда все было окончено, такъ какъ самъ дьяволъ не можетъ владть больше курящейся и слизистой грудой пепла. Такъ слава о. Олавиды распространялась повсюду, и семейство Карлоса употребило необыкновенныя усилія, чтобы имть его своимъ духовникомъ, въ чемъ вполн успло. Обрядъ, только что совершенный имъ, набросилъ тнь на лицо добраго о. Олавиды, но эта тнь разсялась, когда онъ увидалъ себя среди гостей и присоединился къ нимъ. Ему было очищено мсто, и случай привелъ его сидть напротивъ англичанина. Когда вино было подано, о. Олавида, будучи человкомъ особой святости, приготовился произнести короткую умственную молитву. Вдругъ онъ ощутилъ затрудненіе, задрожалъ и почувствовалъ себя не въ силахъ исполнить свое намреніе, поставивъ вино на столъ, онъ отеръ капли, выступившія у него на лбу, рукавомъ своей одежды. Донна Изабелла сдлала знакъ слуг, и другое вино, высшаго качества, было поднесено ему. Его губы двигались, какъ будто усиливаясь произнести благословеніе надъ напиткомъ и надъ всмъ обществомъ, но усиліе опять оказалось тщетнымъ, перемна въ его лиц была такъ необычайна, что не укрылась ни отъ кого изъ гостей. Онъ чувствовалъ впечатлніе, производимое его необычайнымъ видомъ, и пытался уничтожить его, стараясь вновь поднять чашу къ губамъ. Тревога, съ какою общество наблюдало его, была такъ велика, что единственный звукъ, слышавшійся въ этой обширной, многолюдной зал, было шуршаніе его рясы, когда онъ пытался еще и еще разъ поднести чашу къ своимъ губамъ,— и напрасно. Гости сидли въ молчаливомъ изумленіи. О. Олавида одинъ только не садился, но въ эту минуту всталъ съ своего мста англичанинъ, повидимому, ршившись устремить въ глаза Олавиды взглядъ, исполненный какого-то особаго очарованія. Олавида попятился, повернулся въ сторону, схвативъ пажа за руку и, наконецъ, на минуту закрывая глаза, какъ будто для того, чтобы избгнуть обаянія этого неземного пронизывающаго взгляда (вс гости, при первомъ появленіи англичанина, замтили, что глаза его испускали страшный неестественный блескъ), воскликнулъ: ‘Кто здсь между нами, кто? Я не могу произнести даже про себя ни одного благословенія, пока онъ здсь! Тамъ, гд онъ ступаетъ, земля трескается отъ жара! Тамъ, гд онъ дышетъ — воздухъ превращается въ огонь! Тамъ, гд онъ стъ — пища становится ядомъ! Везд, куда онъ направляетъ свой взглядъ — сверкаетъ молнія! Кто это между нами, кто!?’ повторялъ священникъ, теряя силы отъ этихъ заклинаніи. Его капюшонъ опустился и открылъ его голову, гд немногіе волосы, уцлвшіе около тонзуры, шевелились отъ ужаса, его вытянутыя руки, выступавшія изъ рукавовъ рясы и направленныя въ сторону зловщаго чужеземца, напоминали вдохновеннаго прорицателя. Онъ стоялъ, онъ продолжалъ стоять, и англичанинъ спокойно стоялъ противъ него. Всхъ окружавшихъ охватывало волненіе, противополагавшееся твердымъ и строгимъ позамъ двухъ противниковъ, молча смотрвшихъ другъ на друга. ‘Кто знаетъ его?’ воскликнулъ Олавида, выходя, повидимому, изъ состоянія оцпеннія. ‘Кто знаетъ его? Кто привелъ его сюда?’
Вс гости отказывались отъ знакомства съ англичаниномъ, и каждый спрашивалъ шепотомъ другого — кто привелъ его сюда?
Тогда о. Олавида сталъ указывать рукой на каждаго изъ гостей и спрашивать его лично: ‘Знаете вы его?’ — ‘Нтъ, нтъ, нтъ!’ съ силою повторялъ каждый. ‘Но я знаю его,’ проговорилъ Олавида, ‘по этимъ холоднымъ каплямъ!’, и онъ вытеръ ихъ,— ‘по этимъ судорогамъ въ суставахъ!’, и онъ попробовалъ перекреститься, и не могъ этого сдлать. Онъ возвысилъ голосъ и заговорилъ, съ видимо возрастающимъ усиліемъ: ‘Этимъ хлбомъ и виномъ, которые его присутствіе превращаетъ въ вещество столь же нечистое, какъ пна на губахъ умирающаго уды, я заклинаю его выйти вонъ! Онъ… онъ…’ и Олавида наклонился впередъ и посмотрлъ на англичанина съ выраженіемъ, которому, смсь ярости, ненависти и страха придавали нчто ужасное. Вс гости встали при этихъ словахъ, общество представляло теперь дв странныя группы — изумленныхъ гостей, собравшихся вмст и повторявшихъ: ‘Кто? Что онъ такое?’, а съ другой стороны, англичанина, стоявшаго неподвижно, и Олавиды, который упалъ мертвымъ, указывая на него.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тло было вынесено въ другую комнату, и исчезновеніе англичанина оставалось незамченнымъ, пока общество не вернулось въ залу. Вс засидлись до поздняго часа, разговаривая объ этомъ необыкновенномъ событіи, и, наконецъ, ршились не уходить изъ этого дома, чтобы злой духъ (они признавали имъ англичанина) не позволилъ себ какого-либо издвательства надъ тломъ, нетерпимаго для католика, тмъ боле, что о. Олавида скончался безъ христіанскаго напутствія. Едва только это похвальное ршеніе было принято, какъ всхъ подняли крики ужаса и предсмертной муки, раздавшіеся изъ комнаты новобрачныхъ, куда они удалились.
Отецъ и за нимъ вс гости бросились къ дверямъ комнаты. Когда дверь была открыта, они увидали новобрачную мертвою въ рукахъ ея молодаго супруга.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Разсудокъ никогда къ нему не возвращался, семья покинула замокъ, сдлавшійся предметомъ ужаса, вслдствіе столькихъ несчастій. Одну комнату въ немъ до сихъ поръ занимаетъ несчастный безумецъ, это его крики вы слышали, когда проходили по опустлымъ покоямъ. Онъ почти всегда молчитъ въ теченіе дня, но въ полночь вскрикиваетъ страшно пронзительнымъ, почти нечеловческимъ, голосомъ: ‘Они идутъ! они идутъ!’ и затмъ погружается въ глубокое молчаніе.
Погребеніе о. Олавиды сопровождалось необычайнымъ обстоятельствомъ. Его хоронили въ сосднемъ монастыр, и репутація его святости, въ связи съ интересомъ, вызваннымъ его странною смертью, собрала множество народа на погребальную церемонію. Надгробная проповдь была произнесена монахомъ, славившимся своимъ краснорчіемъ и избраннымъ для этой цли. Чтобы усилить впечатлніе проповди, тло, съ непокрытымъ лицомъ, было выставлено въ придл, на высокомъ катафалк. Монахъ говорилъ на текстъ одного изъ пророковъ: ‘Смерть вошла въ наши дворцы’. Онъ распространялся о смертности человка, для котораго приближеніе конца, внезапное или медленное, одинаково ужасно. Онъ говорилъ о превратности царствъ съ большимъ краснорчіемъ и ученостью, но это, повидимому, не производило большого впечатлнія на его слушателей. Онъ приводилъ различныя мста изъ житій святыхъ, гд описывается слава мученичества и мужества тхъ, которые истекали кровью и горли въ огн за Христа и Его Мать, но слушатели все ждали чего-то, что еще больше должно было растрогать ихъ. Когда онъ заговорилъ съ силой и негодованіемъ о тиранахъ, кровавое преслдованіе которыхъ заставляло страдать этихъ святыхъ людей, его слушатели на минуту пришли въ движеніе, потому что всегда легче возбудить страсть, чмъ нравственное чувство. Но когда онъ заговорилъ объ умершемъ и указалъ жестомъ, полнымъ преувеличенной страстности на тло, холодное и неподвижное, зрніе всхъ обратилось на него и слухъ сдлался внимательнымъ. Даже влюбленные, которые, длая видъ, что окунаютъ пальцы въ святую воду, обмниваются записками, прервали на время свою интересную бесду и стали прислушиваться къ словамъ проповдника. Онъ говорилъ съ большой энергіей о добродтеляхъ покойнаго, который, по его словамъ, находился подъ особымъ покровительствомъ Пресвятой Двы, онъ перечислилъ потери, какія его кончина должна будетъ принести братству, къ которому, онъ принадлежалъ, обществу и католической религіи вообще, онъ даже обратился къ Богу по этому случаю. ‘За что, о, Боже! воскликнулъ онъ, Ты такъ наказалъ насъ! За что Ты отнялъ отъ нашего лицезрнія этого славнаго праведника? За что, о, Боже, отнялъ Ты его отъ насъ’? Вдругъ глухой и низкій голосъ изъ среды братства отвтилъ: ‘Потому что онъ заслуживалъ своей участи’. Шепотъ одобренія, какимъ братство встртило это восклицаніе, отчасти заглушилъ странный перерывъ, хотя въ непосредственной близости заговорившаго чувствовалось нкоторое движеніе, остальные продолжали винмательно прислушиваться. ‘Что, заговорилъ опять проповдникъ, указывая на тло, что распростерло тебя здсь, служитель Бога?’ — ‘Гордость, невжество и страхъ’, отвтилъ тотъ же голосъ, еще боле потрясающимъ тономъ. Тогда произошло общее смятеніе. Проповдникъ остановился, и разомкнувшійся кругъ монаховъ обнаружилъ одного изъ нихъ, принадлежавшаго къ этому монастырю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Посл того, какъ были употреблены вс обычные способы увщаніи, внушеній и исправленій, и епископъ-діоцеза, который, будучи извщенъ объ этихъ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ, лично постилъ монастырь и напрасно пытался добиться объясненій отъ строптиваго монаха, было ршено въ экстренномъ засданіи предать послдняго власти Инквизиціи. Онъ обнаружилъ сильный ужасъ, когда это ршеніе было ему объявлено, и предложилъ еще разъ повторить все, что онъ могъ разсказать по поводу смерти о. Олавиды. Однако, его смиреніе и повтореніе предложенія полной исповди оказались уже несвоевременными: онъ былъ предоставленъ въ руки Инквизиціи. Протоколы засданій этого судилища рдко становятся извстными, по существуетъ тайное сообщеніе (за правдивость котораго я не принимаю на себя отвтственности) о томъ, что онъ тамъ открылъ и перенесъ. При первомъ допрос, онъ изъявилъ желаніе разсказать все, что можетъ. Ему было объяснено, что этого недостаточно, что онъ долженъ разсказать все, что знаетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Почему обнаружили вы такой ужасъ на погребеніи о. Олавиды?’ — ‘Каждаго ужасала и печалила смерть этого почтеннаго духовнаго лица. Если бы я поступилъ иначе, это могло бы быть признано доказательствомъ моей виновности’. ‘Зачмъ прерывали вы проповдника такими необычайпыми восклицаніями?’ — На этотъ вопросъ не послдовало отвта. ‘Зачмъ отказываетесь вы объяснить значеніе этихъ восклицаніи?’ — И этотъ вопросъ остался безъ отвта. ‘Зачмъ упорствуете вы въ этомъ своевольномъ и опасномъ молчаніи? Посмотрите, прошу васъ, братъ, на крестъ, висящій на этой стн’,— и инквизиторъ указалъ на большое черное Распятіе позади кресла, на которомъ онъ сидлъ, ‘одна капля, пролитой Имъ крови можетъ очистить васъ отъ всякаго совершопнаго вами грха, по всей этой крови, даже въ соединеніи съ заступничествомъ Царицы Небесной и заслугами всхъ мучениковъ, и, мало того, даже съ разршеніемъ папы, не можетъ освободить васъ отъ проклятія, если вы умрете нераскаявшимся гршникомъ.’ — ‘Но какой же грхъ я совершилъ?’ — ‘Величайшій изъ всхъ возможныхъ грховъ, вы отказываетесь отвчать на вопросы, предлагаемые вамъ въ судилищ святйшей и милостивйшей Инквизиціи, вы не хотите сказать намъ то, что вамъ извстно о смерти о. Олавиды.’ — ‘Я уже сказалъ вамъ, что, по мннію моему, онъ погибъ вслдствіе невжества и самомннія.’ — ‘Какія доказательства можете вы представить въ подтвержденіе этого?’ — ‘Онъ добивался познанія тайны, скрытой отъ человка’.— ‘Какая же это была тайна?’ — ‘Возможность узнавать присутствіе или проявленіе нечистой силы.’ — ‘А вы обладаете этой тайной?’ Посл многихъ колебаній, подсудимый проговорилъ внятнымъ, но слабымъ голосомъ: — ‘Мой господинъ запрещаетъ мн открыть ее.’ — ‘Если бы вашимъ господиномъ былъ исусъ Христосъ, Онъ не запрещалъ бы вамъ повиноваться приказаніямъ или отвчать на вопросы Инквизиціи.’ — ‘Я неувренъ въ томъ.’ При этихъ словахъ послышался общій крикъ ужаса. Затмъ допросъ продолжался. ‘Если вы врили, что Олавида былъ виновенъ въ какихъ-либо занятіяхъ или изслдованіяхъ, осуждаемыхъ нашею матерью церковью, почему вы не донесли о немъ Иеквизиціи?’ — ‘Я не врилъ, чтобы его занятія могли приносить ему вредъ, умъ его былъ слишкомъ слабъ, онъ умеръ въ этой борьб,’ произнесъ подсудимый съ большою страстностью.— ‘Слдовательно, вы думаете, что нужно силу ума для обладанія этими отвратительными тайнами, въ виду ихъ природы и цлей?’ — ‘Нтъ, я разумю боле тлесную крпость’.— ‘Мы тотчасъ же испробуемъ ее,’ произнесъ одинъ инквизиторъ, давая знакъ приступить къ пытк.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Подсудимый выдержалъ первую и вторую пытку съ непоколебимымъ мужествомъ, но когда была примнена пытка водою, дйствительно, невыносимая для человка, настолько, что ее нельзя ни вытерпть, ни описать, подсудимый, въ первомъ изъ промежутковъ между мученіями, объявилъ, что онъ все готовъ открыть. Онъ былъ освобожденъ и получилъ подкрпленіе, а на слдующій день произнесъ слдующую замчательную исповдь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старая испанка объяснила дале Стейтону, что . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и что англичанина съ тхъ поръ несомннно видли въ окрестностяхъ, и даже видли, какъ она слышала, въ ту же самую ночь. ‘Боже мой!’ воскликнулъ Стентонъ, припомнивъ незнакомца, демоническій смхъ котораго привелъ его въ такой ужасъ, когда онъ смотрлъ на безжизненное тло молодой четы, убитой молніей.

——

Рукопись, посл нсколькихъ скоробленныхъ и неразборчивыхъ листовъ, стала боле четкой, и Мельмотъ продолжалъ чтеніе, встревоженный и неудовлетвовенный, не зная, какую связь эти событія, случившіяся въ Испаніи, имли съ его предкомъ, котораго онъ узнавалъ, однако, подъ именемъ ‘англичанина’. Онъ удивлялся еще, почему Стентонъ нашелъ нужнымъ слдить за нимъ въ Ирландіи, написать пространный отчетъ о томъ, что произошло въ Испаніи, и оставить его въ рукахъ семьи Мельмота. Удивленіе Джона стало уменьшаться, хотя любопытство его еще боле было возбуждено при чтеніи слдующихъ строкъ, которыя онъ преодоллъ съ извстнымъ трудомъ. Повидимому, Стентонъ находился теперь въ Англіи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Около 1677 года, Стентонъ жилъ въ Лондон, все еще поглощенный мыслью о своемъ таинственномъ соотечественник. Постоянное сосредоточеніе на одномъ предмет вызвало даже измненіе въ его характер, походка его сдлалось такою, какую Салюстій описываетъ у Катилины, и у него были также ‘foedi oculi’, онъ говорилъ самому себ каждую минуту: ‘если бы я могъ только прослдить это существо, я убдился бы, что оно — не человкъ’, и въ слдующую минуту прибавлялъ себ,— ‘и что же бы я сдлалъ тогда?’ Довольно странно, что въ такомъ умственномъ состояніи онъ постоянно принималъ участіе въ общественныхъ увеселеніяхъ, тмъ не мене, это дйствительно такъ было. Когда усиленная страсть поглощаетъ нашу душу, мы боле, чмъ когда-нибудь, чувствуемъ необходимость вншняго возбужденія, и наша зависимость отъ временнаго облегченія, какую свтъ можетъ намъ дать, возрастаетъ въ прямомъ отношеніи къ нашему презрнію къ свту и всмъ дламъ его. Стентонъ часто посщалъ театры, бывшіе тогда въ мод.
Лондонскіе театры въ то время представляли зрлище, которое должно было бы навсегда заставить умолкнуть безсмысленные протесты противъ возрастающей порчи нравовъ — безсмысленные даже подъ перомъ Ювенала и еще боле безсмысленные, когда они исходятъ изъ устъ современнаго пуританина. Порокъ всегда находится на извстномъ среднемъ уровн. Единственное различіе въ жизни, какое можно прослдить, заключается въ способахъ его проявленія, и въ этомъ отношеніи мы имемъ положительныя преимущества надъ нашими предками.
Говорятъ, что лицемріе есть почетная дань, которую порокъ платитъ добродтели, и приличіе есть вншнее выраженіе этого почета, если это такъ, мы должны признать, что порокъ въ послднее время усилился весьма незначительно. Въ порокахъ царствованія Карла II было нчто великолпное, тщеславное и наглое. Уже самый видъ театровъ доказывалъ это, когда Стентонъ имлъ привычку посщать ихъ. У дверей стояли съ одной стороны лакеи какого-нибудь великосвтскаго дворянина (съ оружіемъ, спрятаннымъ подъ ливреями), окружая носилки любимой публикою актрисы, которую они должны были нести, когда она садилась въ portechaise, по окончаніи спектакля {Мистрисъ Маршоль, создавшая роль Роксаны въ ‘Александр’, трагедіи Ли, была единственной добродтельной женщиной изъ всхъ, находившихся тогда на сцен. Она была похищена описаннымъ способомъ лордомъ Оррери, который, посл того, какъ вс его попытки тронуть ее сердце оказались тщетными, прибгъ къ фиктивному внчанію, совершенному слугою, переодтымъ священникомъ.}, съ другой стороны, ожидала ‘стеклянная карета’ модника, поджидавшаго Кайнестона (Адониса того времени), игравшаго женскія роли, чтобы, посл спектакля, похать съ нимъ въ паркъ и показать его тамъ во всей роскоши изнженной красоты (усиливавшейся театральнымъ костюмомъ), которою онъ такъ славился.
Театральныя представленія начинались тогда въ четыре часа, что предоставляло полную свободу для ужиновъ и для ночныхъ собраній, происходившихъ въ маскахъ, при свт факеловъ, въ Сентъ-Джемскомъ парк. Ложи, когда Стентонъ оглядывалъ ихъ, были наполпены женщинами, обнаженныя плечи и грудь которыхъ, увковченныя картинами Лели и описаніями Граммона, могли бы заставить современныхъ пуританъ воздержаться отъ многихъ обличительныхъ восклицаній и пристрастныхъ ссылокъ на прежнія времена. Дамы принимали предосторожность посылать кого-нибудь изъ родственниковъ на первое представленіе, чтобы онъ могъ сообщить имъ — прилично ли для особъ съ извстнымъ достоинствомъ и репутаціей появляться на представленіяхъ этой пьесы, однако, несмотря на эту предосторожность, въ нкоторыхъ мстахъ (что случалось въ одной фраз изъ трехъ), он принуждены были распускать вера или играть длинными локонами, все еще бывшими въ большой мод.
Мужчины въ ложахъ были двухъ различныхъ разрядовъ. Къ первому принадлежали ‘любители острословія и городскихъ удовольствій’, отличавшіеся своими жабо изъ фландрскаго кружева, обсыпанными табакомъ, брилліантовыми перстнями, предполагаемыми подарками дамъ, находившихся въ интимной близости съ королемъ или членами королевской семьи, отличительными признаками ихъ служили и нечесанные парики, кудри которыхъ ниспадали до пояса, и громкій, безпечный тонъ, съ какимъ они отзывались о Драйден, Ли и Отве и цитировали Седлея и Рочестера. Другой классъ составляли ухаживатели, изящные ‘дамскіе кавалеры’, замтные и по своимъ блымъ перчаткамъ съ бахромой, по своимъ низкимъ поклонамъ и обычаю, при обращеніи къ дам, начинать каждую фразу неумстнымъ призываніемъ имени исуса Христа (‘Oh, Jesu!’) или мене нечестивымъ, но столь же безсмысленнымъ: ‘я умоляю васъ, сударыня’, или ‘сударыня, я горю’. Вообще, въ правахъ того времени была довольно оригинальная сторона: женщины тогда не нашли еще своего настоящаго уровня въ жизни, къ нимъ поперемнно относились какъ къ богинямъ и какъ къ падшимъ женщинамъ, мужчина, который въ извстную минуту, говорилъ со своей возлюбленной языкомъ, заимствованнымъ у Орондата, преклоняющагося передъ Кассандрой, въ слдующую — обращался съ нею съ грубою непристойностью, отъ которой могли бы покраснть даже постители ковентгарденскаго рынка.
Партеръ представлялъ боле разнообразное зрлище. Тамъ находились критики, вооруженные съ ногъ до головы, начиная съ Аристотеля и кончая Боссю, они обдали въ полдень, разглагольствовали въ кофейне до четырехъ, затмъ приказывали мальчику вычистить ихъ башмаки и устремлялись въ театръ, гд, пока не поднимался занавсъ, пребывали въ злобномъ безмолвіи, въ ожиданіи своей вечерней добычи. Тамъ были и адвокаты, напыщенные, вертлявые и болтливые, мстами виднлся скромный гражданинъ, снявшій свою высокую шляпу и скрывавшій небольшой бантъ своего галстука подъ складками широкаго пуританскаго кафтана, между тмъ, какъ глаза его бросали то робкіе и косые, то смлые и прямые взгляды на какую-нибудь замаскированную женщину, закутанную въ капюшонъ и шарфъ. Это, дйствительно, были женщины, но вс он были въ маскахъ, которыя позволяли имъ прятаться отъ молодыхъ щеголей, разыскивавшихъ ихъ, но не скрывали ихъ отъ продавщицъ апельсиновъ, громко окликавшихъ ихъ, когда он проходили въ дверяхъ. Въ галлереяхъ находились добрыя души, ожидавшія исполненія общаній Драйдена, какія онъ давалъ въ своихъ прологахъ {‘Очарованіе, псня, убійство и призракъ’ (Прологъ къ Эдипу).}, имъ не было дла до того — являлся ли призракъ матери Альманзора въ ниспадающемъ саван, или Лайя, который, слдуя сценическимъ указаніямъ, показывался въ колесниц вмст съ призраками трехъ убитыхъ слугъ позади него. Нкоторые изъ зрителей отъ времени до времени требовали ‘сожженія папы’, но хотя, какъ говорилось въ стихахъ того времени, ‘было достаточно пространства для безграничной пьесы, которая начиналась въ Мексик и кончалась въ Греціи’, тмъ не мене, это требованіе не всегда можно было удовлетворить, такъ какъ мсто дйствія популярныхъ пьесъ переносилось обыкновенно въ Африку или Испанію. По крайней мр, сэръ Робертъ Говардъ, Элькапъ Сэтль и Джонъ Драйденъ одинаково выбирали испанскіе и мавританскіе сюжеты для своихъ главныхъ трагедій. Среди этой веселой группы находилось не мало замаскированныхъ свтскихъ женщинъ, тайно разршавшихъ себ свободу, которою не ршались пользоваться открыто.
Стентонъ смотрлъ на все это взглядомъ человка, котораго ‘ничто не можетъ заставить улыбнуться’. Онъ смотрлъ на сцену, давали ‘Александра’ съ участіемъ автора трагедіи, Ли, главное лицо исполнялось Гартомъ, который велъ любовныя сцены съ божественнымъ пыломъ, почти заставляя зрителей врить, что передъ ними находится настоящій ‘сынъ Юпитера-Аммона’.
Тамъ было достаточно нелпостей, чтобы досадить не только классику, но и каждому разумному зрителю. Греческіе герои тамъ появлялись съ розами на башмакахъ, перьями на шляпахъ и париками до пояса, а персидскія принцессы въ тугихъ корсетахъ и съ напудренными волосами. Но иллюзія на сцен вполн поддерживалась, такъ какъ героини были соперницами и въ дйствительной, и въ театральной жизни. Это былъ тотъ памятный вечеръ, когда, согласно показаніямъ ветерана Беттертона {См. его ‘Исторію сцены’.}, мистрисъ Барри, исполнявшая Роксану, въ фойэ артистовъ имла шумное объясненіе съ мистрисъ Боутелль, игравшей Статиру, изъ за вуаля, который пристрастіе собственника присудило послдней. Роксана подавила свой гнвъ до пятаго акта, когда, закалывая Статиру, нанесла ей ударъ съ такою силою, что пробила ей корсетъ и причинила сильную, хотя и неопасную рану. Мистрисъ Боутелль упала въ обморокъ, представленіе было прервано, и, уступая волненію, которое этотъ случай вызвалъ въ театр, многіе изъ зрителей поднялись съ своихъ мстъ, а между ними и Стентонъ. Въ этотъ моментъ, на стул, находившемся противъ его мста, онъ замтилъ предметъ своихъ розысковъ въ теченіе четырехъ лтъ — англичанина, котораго онъ встртилъ на равнинахъ Валенсіи и который, по его мннію, былъ тождественъ съ главнымъ лицомъ необыкновеннаго разсказа, слышаннаго имъ тамъ.
Онъ стоялъ. Въ наружности его не было ничего особеннаго или замчательнаго, по глаза его нельзя было смшать съ другими или забыть. Сердце Стентона усиленно затрепетало, взоръ его покрылся туманомъ, неподдающесся названію, жестоко болзненное чувство, сопровождаемое ощущеніемъ чего-то выступающаго изъ каждой поры, откуда обильно выдлялись холодныя капли, возвстило . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Прежде, чмъ онъ усплъ вполн оправиться, какой-то музыкальный мотивъ, мягкій, торжественный и очаровательный, зазвучалъ около него, отчетливо поднимаясь изъ-подъ полу и возрастая въ нжности и сил, пока, казалось, онъ наполнилъ всю залу. Подъ вліяніемъ внезапнаго чувства удивленія и удовольствія, онъ спросилъ у нкоторыхъ изъ окружавшихъ его — откуда исходятъ эти прелестные звуки, но уже изъ отвтовъ ихъ было замтно, что т, къ кому онъ обращался, смотрли на него, какъ на человка, находящагося не въ здравомъ ум, и дйствительно, замчательная перемна въ выраженіи его лица могла вполн оправдать такое подозрніе. Тогда онъ вспомнилъ ночь въ Испаніи, когда столь же пріятные, таинственные звуки слышались только юному жениху и невст, изъ которыхъ послдняя погибла въ ту же ночь. ‘Неужели я буду ближайшей жертвой’, подумалъ Стентонъ, ‘неужели эти небесные звуки, повидимому, указывающіе намъ путь къ небу, предназначены лишь для того, чтобы возвщать о присутствіи воплощеннаго врага, который издвается надъ врующими съ помощью ‘райскихъ псенъ’, въ то время, когда онъ готовится окружить ихъ огнемъ ада?’ Весьма странно, что въ эту минуту, когда воображеніе его поднялось на крайнюю высоту, когда лицо, которое онъ преслдовалъ такъ долго и безплодно, неожиданно въ одинъ мигъ сдлалось доступнымъ для ума и для тла, когда этотъ духъ, съ которымъ онъ боролся во тьм, могъ, наконецъ, обнаружить себя,— странно, что въ эту минуту Стентонъ почувствовалъ нчто въ род разочарованія въ значеніи своихъ усилій, подобное тому, какое испыталъ Брюсъ, открывъ истоки Нила, или Гиббонъ, закончивъ свою исторію. Чувство, на которомъ онъ сосредоточивался столь долго, что создалъ изъ него долгъ для себя, было, въ конц концовъ, простымъ любопытствомъ, но разв есть другая страсть, боле ненасытная или боле способная придавать видъ романтическаго величія всмъ своимъ проявленіямъ и прихотямъ? Любопытство въ извстномъ отношеніи подобно любви: оно всегда вступаетъ въ сдлку между предметомъ и чувствомъ, если послднее обладаетъ достаточной энергіей, для него не иметъ значенія даже полное ничтожество перваго. Ребенокъ могъ улыбнуться при вид волненія Стентона, вызваннаго случайнымъ появленіемъ незнакомца, но каждый взрослый человкъ въ полной энергіи страсти, находившійся здсь, не могъ бы не задрожать отъ ужаснаго обезсиливающаго волненія, чувствуя приближеніе, съ внезапной и неудержимой быстротой, кризиса своей судьбы.
Когда спектакль окончился, Стентонъ остановился на нсколько минутъ въ опустлой улиц. Была прекрасная лунная ночь, и онъ увидлъ около себя фигуру, тнь которой, ложившаяся поперекъ улицы (тогда еще не было плитныхъ тротуаровъ, цпи и тумбы служили единствепной защитой дли пшеходовъ), казалась ему громадной. Онъ такъ привыкъ бороться съ этими призраками воображенія, что находилъ нкоторое удовольствіе въ томъ, чтобы непремнно брать верхъ надъ ними. Онъ направился къ этому предмету, и замтилъ, что только тнь была увеличена, а самая фигура была не выше обыкновеннаго человческаго роста, онъ приблизился къ ней и увидлъ предметъ своихъ розысковъ — человка, котораго онъ на одинъ мигъ видлъ въ Валенсіи и посл четырехлтняго преслдованія узналъ въ театр . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ‘Вы искали меня?’ — ‘Да’.— ‘Вы имете что нибудь спросить у меня’?— ‘Многое’.— ‘Тогда говорите’.— ‘Здсь не мсто’.— ‘Не мсто? Несчастный! Я не завишу отъ времени и мста. Говорите, если имете что-нибудь спросить или узнать у меня’.— ‘Я имю многое спросить, но, надюсь, мн нечего узнавать отъ васъ’.— ‘Вы обманываетесь, но вы уже не будете обманываться, когда мы встртимся въ слдующій разъ’.— ‘А когда это будетъ?’ сказалъ Стентонъ, хватая его за руку. ‘Назовите часъ и мсто’.— ‘Часъ будетъ полдень’, отвтилъ незнакомецъ, съ ужасной, загадочной улыбкой, ‘а мстомъ будутъ голыя стны дома умалишенныхъ, гд вы вскочите, гремя цпями, и броситесь съ вашего соломеннаго ложа мн навстрчу, при чемъ, къ несчастью для васъ, вы сохраните здоровье и память. Мои голосъ до тхъ поръ будетъ звучать въ вашихъ ушахъ, и блескъ моихъ глазъ будетъ отражаться отъ всхъ предметовъ, одушевленныхъ и неодушевленныхъ, пока вы не увидите его опять’.— ‘Неужели мы должны встртиться при такихъ ужасныхъ обстоятельствахъ?’ спросилъ Стентонъ, пятясь отъ яркаго блеска этихъ демоническихъ глазъ.— ‘Я никогда’, сказалъ незнакомецъ повышеннымъ тономъ,— ‘не покидаю моихъ друзей въ несчастіи. Когда они опускаются до низшей ступени человческаго бдствія, они могутъ быть уврены, что я навщу ихъ’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Разсказъ, когда Джонъ могъ опять слдить за его продолженіемъ, описывалъ Стентона, черезъ нсколько лтъ посл того, погруженнымъ въ самое плачевное состояніе.
Странный оборотъ его ума всегда обращалъ на себя вниманіе, и убжденіе въ этомъ, усиливаемое постояннымъ разговоромъ о Мельмот и преслдованіемъ послдняго, необычное поведеніе въ театр и сосредоточеніе на различныхъ подробностяхъ ихъ необыкновенныхъ встрчъ, со всею силою глубочайшей увренности (хотя ему никого не удавалось убдить въ этомъ, кром самого себя) внушили нкоторымъ благоразумнымъ людямъ мысль, что умъ Стентона былъ не въ порядк. Вроятно, къ ихъ благоразумію присоединялось коварство. Эгоистическій французъ {Ларошфуко.} говоритъ, что намъ доставляетъ удовольствіе несчастіе даже нашихъ друзей, и тмъ боле, конечно, нашихъ враговъ, а такъ какъ каждый есть врагъ выдающагося человка, то слухъ о болзни Стентона былъ распространенъ съ адскимъ и успшнымъ искусствомъ. Ближайшій родственникъ Стентона, разорившійся и лишенный всякихъ принциповъ человкъ, слдилъ за распространеніемъ этого слуха и видлъ, какъ западня охватываетъ его жертву. Однажды онъ пріхалъ къ нему утромъ, въ сопровожденіи человка, важнаго, хотя нсколько отталкивающаго вида. Стентонъ, какъ всегда, былъ разсянъ и безпокоенъ, посл непродолжительнаго разговора, родственникъ предложилъ ему прохаться за нсколько миль отъ Лондона, чтобы освжиться и подкрпиться. Стентонъ противился, подъ предлогомъ трудности достать извозчичью карету (какъ это ни странно, въ то время число собственныхъ экипажей, хотя гораздо меньшее, чмъ въ наши дни, превосходило число наемныхъ), и предложилъ похать на лодк. Это, однако, не входило въ расчеты родственника, сдлавъ видъ, что онъ посылаетъ за экипажемъ (который ждалъ на конц улицы), онъ пригласилъ въ него Стентона и своего спутника, и они похали мили за дв отъ Лондона.
Экипажъ, наконецъ, остановился. ‘Пойдемте, кузенъ’, сказалъ младшій Стентонъ,— ‘посмотрите покупку, какую я сдлалъ’. Стентонъ разсянно всталъ и послдовалъ за нимъ черезъ небольшой вымощенный дворъ, бывшая съ ними особа сопровождала ихъ.— ‘Правду сказать, кузенъ’, проговорилъ Стейтонъ,— ‘выборъ вашъ кажется мн не совсмъ удачнымъ: вашъ домъ иметъ нсколько мрачную наружность’.— ‘Вы будете имъ довольны, кузенъ’, возразилъ родственникъ,— ‘я приму мры, чтобы онъ больше понравился вамъ, когда вы въ немъ пробудете нкоторое время’. Нсколько слугъ, плохо одтыхъ и съ самыми подозрительными лицами, ожидали ихъ при вход, и вс поднялись по узкой лстниц, которая вела въ комнату съ самой скудной меблировкой.— ‘Подождите здсь’, сказалъ родственникъ сопровождавшему ихъ человку, ‘пока я приглашу общество для развлеченія моего кузена въ его уединеніи’. Ихъ оставили вдвоемъ. Стентонъ не обращалъ никакого вниманія на своего товарища, какъ всегда, онъ схватилъ первую попавшуюся ему книгу и принялся читать ее. Это была какая-то рукопись въ переплет, какія тогда можно было встртить гораздо чаще, чмъ теперь.
Первыя строки поразили его, такъ какъ въ нихъ было замтно безуміе автора. Это было нелпое предложеніе (написанное, повидимому, посл большого пожара въ Лондон) — перестроить городъ изъ камня, въ немъ заключалась попытка доказать, на основаніи страннаго, неврнаго, но мстами не лишеннаго нкоторой разумности расчета, что для этого можно было бы воспользоваться колоссальными обломками друидическихъ памятниковъ, которые авторъ предлагалъ перевести сюда съ упомянутой цлью. Къ записк было приложено нсколько грубыхъ рисунковъ машинъ, предназначенныхъ для перевозки этихъ массивныхъ каменныхъ глыбъ, а въ уголк страницы находилось примчаніе: ‘я бы могъ сдлать эти рисунки тщательне, но мн не давали перочиннаго ножа для исправленія моихъ перьевъ’.
Слдующая записка была озаглавлена: ‘Скромный проектъ о распространеніи христіанства въ чужихъ странахъ, при чемъ можно надяться, что оно утвердится во всемъ свт’. Скромный проектъ заключался въ томъ, чтобы обратить въ христіанство членовъ турецкаго посольства (которое было въ Лондон нсколько лтъ тому назадъ), предложивъ имъ на выборъ — быть задушенными на мст, или принять христіанскую вру. Авторъ, конечно, разсчитывалъ, что они изберутъ боле легкій исходъ, но и послдній былъ обремененъ тяжелымъ условіемъ,— а именно, они должны были обязаться передъ судомъ обращать, по возвращеніи своемъ въ Турцію, до двадцати мусульманъ въ день. Конецъ записки былъ наполненъ разсужденіемъ, что эти двадцать, въ свою очередь, обратятъ еще двадцать другихъ и т. д., такимъ образомъ, Турція будетъ вся обращена въ христіанство прежде, чмъ султанъ объ этомъ узнаетъ. Затмъ долженъ произойти ршительный шагъ, въ одно прекрасное утро, со всхъ минаретовъ Константинополя, вмсто криковъ муэдзиновъ, раздастся звонъ колоколовъ, и имамъ, выйдя изъ дома, чтобы узнать въ чемъ дло, будетъ встрченъ архіепископомъ Кентерберійскимъ въ полномъ облаченіи, который отслужитъ соборную обдню въ церкви св. Софіи, чмъ дло и закончится. Повидимому, здсь напрашивалось возраженіе, которое, однако, остроумнымъ авторомъ было предусмотрно. ‘Т, у кого больше желчи, чмъ мозга, говорилъ онъ, могутъ сказать, что такъ какъ архіепископъ проповдуетъ на англійскомъ язык, то его проповдь не будетъ поучительна для турецкаго народа, который продолжаетъ болтать на своемъ родномъ язык’. Но это возраженіе онъ ‘избгалъ’ (по его словамъ) остроумнымъ замчаніемъ, что повсюду, гд богослуженіе производилось на неизвстномъ язык, было замчено, что набожность народа тмъ боле увеличивалась, такъ было, напр., въ римской церкви, когда св. Августинъ со своими монахами вышелъ на встрчу короля Этельберта, съ пніемъ псалмовъ (на язык, который его величество не могъ понимать), и тутъ же на мст обратилъ короля и весь его дворъ, что сивиллины книги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Cum multis aliis.
Между этими листками находились тщательно вырзанные изъ бумаги портреты нкоторыхъ членовъ турецкаго посольства, въ особенности волосы на бород были отдланы съ изяществомъ, указывавшимъ работу весьма искусной руки, но листки оканчивались жалобой художника, что ‘ножницы были у него отняты’. Однако, онъ утшалъ себя и читателя увреніемъ, что въ эту же ночь онъ поймаетъ лучъ мсяца, когда тотъ пройдетъ черезъ ршетку, отточитъ его на желзной скобк двери и затмъ, съ помощью его, сдлаетъ чудеса. На слдующей страниц находилось меланхолическое проявленіе когда-то сильнаго, а теперь ослабвшаго ума. Въ немъ содержалось нсколько безумныхъ стиховъ, которые приписывались драматическому поэту Ли.
Ничто не доказывало, что эти жалкіе стихи были дйствительно написаны Ли, за исключеніемъ размра, бывшаго моднымъ въ то время. Странно, что Стентонъ читалъ все это, нисколько не подозрвая опасности, въ которой находился самъ, онъ былъ такъ поглощенъ ‘альбомомъ дома умалишенныхъ’, что не думалъ о мст, гд онъ былъ, и о томъ, что оно слишкомъ ясно обозначалось именно такими сочиненіями.
Посл довольно долгаго промежутка времени, онъ оглянулся кругомъ и замтилъ, что его спутникъ уже исчезъ. Колокольчики тогда еще не были въ употребленіи. Онъ подошелъ къ двери, она была заперта. Онъ сталъ громко звать, чтобы кто-нибудь пришелъ къ нему, на его голосъ отозвались разомъ нсколько другихъ, но такими дикими и рзкими звуками, что онъ пришелъ въ невольный ужасъ. Такъ какъ время шло, и никто къ нему не являлся, то онъ попытался открыть окно и тогда только въ первый разъ замтилъ, что оно было задлано ршеткой. Оно выходило на узкій мощеный дворъ, гд не было ни одной души, а если бы она и была, отъ нея нельзя было бы ожидать никакого человческаго чувства.
Теряя силы отъ невыразимаго ужаса, онъ скоре упалъ, чмъ слъ передъ жалкимъ окномъ, и сталъ ‘нетерпливо ожидать дня’.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ полночь онъ очнулся отъ забытья — наполовину сна, наполовину обморока,— едвали бывшаго продолжительнымъ, благодаря жесткости сиднья и стола, къ которому онъ прислонялся.
Онъ находился въ полномъ мрак, ужасъ его положенія сразу охватилъ его, и на одну минуту онъ имлъ полное право сдлаться обитателемъ этого страшнаго дома. Онъ ощупью добрался до двери, потрясъ ее съ силой отчаянія и сталъ испускать самые ужасные крики, смшанные съ бранью и приказаніями. Его крики въ тотъ же мигъ были подхвачены сотнями голосовъ. Маніакамъ свойственно особое лукавство, сопровождаемое чрезвычайной тонкостью нкоторыхъ чувствъ, выражающеюся всего боле въ способности различать голосъ незнакомаго человка. Крики, какіе онъ услышалъ со всхъ сторонъ, казались дикимъ, адскимъ взрывомъ радости, что въ ихъ несчастномъ убжищ появился новый жилецъ.
Онъ остановился и прислушался: быстрые и громкіе шаги раздавались въ корридор. Дверь отворилась, и человкъ дикаго вида остановился на порог, за нимъ смутно виднлись еще двое другихъ. ‘Выпусти меня отсюда, негодяй!’ — ‘Погоди, пріятель, это что за шумъ?’ — ‘Гд я?’ — ‘Тамъ, гд теб слдуетъ быть’.— ‘Какъ ты смешь задерживать меня?’ — ‘Я смю и больше того’, отвтилъ грубый служитель, нанося тяжелымъ бичомъ удары по спин и плечамъ Стентона, пока тотъ не повалился на землю, корчась отъ ярости и боли.— ‘Ты видишь теперь, что ты тамъ, гд теб надо быть’, повторилъ негодяй, потрясая надъ нимъ бичомъ,— ‘а теперь послушайся совта друга и не шуми больше. Вонъ у тхъ двоихъ готовы для тебя наручники, и они сейчасъ же ихъ на тебя наднутъ, чуть только я щелкну кнутомъ, если теб еще мало того, что было’. При его словахъ, они вошли въ комнату съ оковами въ рукахъ (горячешныя рубашки тогда были мало извстни или мало употребительны), и, по страшному выраженію ихъ лицъ и жестовъ, можно было понять, что они не остановятся передъ исполненіемъ угрозы. Отъ рзкаго звука цпей на каменномъ полу, кровь застыла у Стентона, но это имло полезное дйствіе. Онъ нашелъ въ себ присутствіе духа признать свое (предполагаемое) несчастное состояніе, смягчить жестокаго надсмотрщика и общать ему полное повиновеніе. Это удовлетворило служителя, и тотъ удалился.
Стентонъ собралъ всю свою ршимость, чтобы встртить предстоявшую ему ужасную ночь, онъ предвидлъ все, что его ожидало, и убждалъ себя примириться съ тмъ. Посл многихъ тревожныхъ размышленій, онъ счелъ за лучшее казаться и впредь такимъ же покорнымъ и спокойнымъ, надясь, что такимъ путемъ онъ умилостивитъ современемъ негодяевъ, въ рукахъ которыхъ находился, или своей видимой безобидностью добьется ихъ снисхожденія, что, въ конц концовъ, дастъ ему возможность убжать отсюда. Поэтому онъ ршился держать себя какъ можно спокойне, и не допускать, чтобы голосъ его когда нибудь раздавался въ этомъ дом. Онъ принялъ и многія другія ршенія съ такимъ благоразуміемъ, что даже содрогнулся при мысли, что, быть можетъ, это — лукавство зарождающагося безумія или первое слдствіе ужасныхъ обычаевъ этого мста.
Эти ршенія подвергнуты были жестокому испытанію въ ту же самую ночь. Рядомъ съ комнатой Стентона были помщены два наиболе непріятныхъ сосда. Одинъ изъ нихъ былъ ткачъ-пуританинъ, лишившійся разсудка отъ одной проповди знаменитаго Гюга Петерса и поступившій въ сумашедшій домъ со всмъ высокомріемъ и порицаніемъ, какими онъ былъ переполненъ. Онъ ежедневно, пока еще былъ дневной свтъ, говорилъ о ‘пяти пунктахъ’ и воображалъ себя проповдующимъ въ небольшомъ собраніи врующихъ, съ наилучшимъ успхомъ, при наступленіи сумерекъ, виднія его становились боле смутными, а въ полночь его кощунства длались ужасными. Въ противоположной камер помщался портной, который разорился, оказывая кредитъ ‘кавалерамъ’ и ихъ женамъ (въ это время и поздне, до самаго царствованія королевы Анны, женщины заказывали корсеты портнымъ), онъ оглашалъ домъ сумашедшихъ отрывками изъ псенъ полковника Ловеласа и курьезными образчиками рчей изъ пьесъ мистрисъ Афра Вега, представляя, какъ леди Ламбертъ и леди Десбороу идутъ на духовное собраніе, при чемъ пажи несутъ передъ ними большія библіи, а он сами любезничаютъ но дорог съ двумя кавалерами. ‘Табита, Табита’, выкрикивалъ голосъ полуторжественно, полунасмшливо,— ‘ты пойдешь съ завитыми волосами и съ обнаженной грудью’. Это неизмнно возбуждало ткача-пуританина, который немедленно отвчалъ, ‘полковникъ Гаррисонъ придетъ съ запад верхомъ на мул небеснаго цвта, что означаетъ поученіе’ {См. ‘Cutter of Coleman street’.}.— ‘Ты лжешь, ты лжешь, круглоголовый!’ ревлъ портной-кавалеръ,— ‘полковникъ Гаррисонъ будетъ проклятъ прежде, чмъ сядетъ когда нибудь на осла небеснаго цвта’, и онъ заключалъ эту энергичную фразу отрывками изъ псенъ противниковъ Кромвэля.
‘Вы — честные джентельмены, я могу играть много псенъ’, выкрикивалъ несчастный сумасшедшій скрипачъ, привыкшій играть въ тавернахъ, посщаемыхъ партіей ‘кавалеровъ’.— ‘Тогда сыграй мн вотъ эту псню’, восклицалъ портной, неистово танцуя въ своей камер, насколько позволяли ему цпи, подъ тактъ воображаемой музыки. Ткачъ не въ силахъ былъ сдерживаться дольше.— ‘До какихъ поръ, Боже, до какихъ поръ’, восклицалъ онъ,— ‘враги Твои будутъ оскорблять Твое святилище, въ которомъ нахожусь я, освященный учитель, даже здсь, гд я назначенъ проповдывать душамъ въ заточеніи? Отверзи шлюзы Твоего могущества и залей меня волнами и бурями, дай мн свидтельствовать среди нихъ, для того, чтобы тотъ, кто простираетъ впередъ руки, желая плыть по волнамъ, могъ поднять одну изъ нихъ въ предостереженіе своего товарища и не дать ему утонуть.— Сестра Руфь, зачмъ ты открываешь свою грудь, чтобы обнаружить мою слабость?— Боже, пусть рука Твоего могущества будетъ съ нами, какъ была она, когда Ты сокрушилъ щитъ, мечъ и битву, когда нога Твоя погружалась въ кровь Твоихъ враговъ, а языкъ Твоихъ псовъ былъ красенъ отъ ихъ крови.— Погрузи Твои одежды въ кровь и дай мн выткать ихъ вновь, когда он будутъ запятнаны. Когда святые Твои ступятъ ногою на камень Твоего гнва? Крови, крови! Святые взываютъ о ней, земля разверзается, чтобы поглотить ее, адъ жаждетъ ея! Сестра Руфь, прошу тебя, прикрой твою грудь, не будь такою, какъ суетныя женщины этого поколнія. О, пошли лишь одинъ день, подобный тому, когда рушились башни! Пощади меня въ битв, потому что я не мощный воинъ, оставь меня въ тылу непріятеля, чтобы проклинать тхъ, которые не прибгаютъ къ помощи Господа для того, чтобы проклинать этого коварнаго портного, да, чтобы жестоко проклинать его! Боже, я нахожусь въ шатрахъ Кедара, нога моя спотыкается о темныя горы, я падаю, падаю!’ И несчастный, измученный своимъ бредомъ, упалъ и лежалъ нкоторое время зарывшись въ свою солому.— ‘О, это было тяжелое паденіе! О, сестра Руфь, не радуйся, глядя на меня, о, мой врагъ! Хотя я падаю, я встану опять’. Какъ бы это подйствовало на сестру Руфь, если бы она могла слышать его,— ткачъ повторялъ тоже самое по десяти разъ, смшивая любовныя воспоминанія съ воинственными мыслями, заимствуя ихъ изъ жалкихъ и безпорядочныхъ фразъ, сохранившихся въ его памяти.— ‘Посмотрите на Марстонъ Муръ! посмотрите на городъ, кичливый городъ, исполненный гордости и грха! Посмотрите на волны Северна, красныя отъ крови, какъ волны Чермнаго моря! Копыта лошадей тамъ раскололись отъ быстраго бга, движенія сильныхъ. Это было, Боже, Твоимъ торжествомъ и торжествомъ Твоихъ святыхъ — заковать ихъ царей въ цпи, а ихъ вельможъ въ желзныя путы’. Коварный портной разражался, въ свою очередь, слдующими выраженіями:— ‘Благодари лживыхъ шотландцевъ и ихъ торжественную лигу, и конвентъ, и Карнсбрукскій замокъ за это, ты, лопоухій пуританинъ’, кричалъ онъ.— ‘Если бы не они, я снялъ бы мрку съ короля на бархатный камзолъ, длиною съ Лондонскую башню, и однимъ взмахомъ его полы сбросилъ бы ‘курносый носъ’ въ Темзу и отправилъ его въ адъ’.— ‘Ты лжешь’, откликался ткачъ,— ‘и я докажу это безъ всякаго оружія, я выйду съ моимъ челнокомъ противъ твоей иглы и повергну тебя на землю, какъ Давидъ повергъ Голіафа. Сестра Руфь, не прельщай меня этой телячьей головой, съ которой бжитъ кровь, брось ее, умоляю тебя, сестра,— рук женщины неприлично держать ее, хотя братья пьютъ эту кровь. Горе теб, мой противникъ! Разв ты не видишь, какъ пламя охватываетъ проклятый городъ, находящійся подъ властью паписта? Лондонъ въ огн, въ огн!’ кричалъ онъ,— ‘пожаръ, пожаръ!’
Голосъ, которымъ онъ выкрикнулъ эти послднія слова, имлъ ужасающую силу, но онъ былъ подобенъ лепету ребенка въ сравненіи съ голосомъ, который подхватилъ и повторилъ крикъ такимъ звукомъ, отъ котораго дрогнуло зданіе. Это былъ голосъ безумной женщины, которая потеряла мужа, дтей, средства къ существованію и, наконецъ, разсудокъ въ страшномъ лондонскомъ пожар. Крикъ ‘пожаръ, пожаръ’, дйствовалъ всегда съ жестокой неизмнностью на ея мысли. Она находилась въ полусн и теперь вскочила такъ же быстро, какъ въ ту ужасную ночь. И теперь была ночь на субботу, а она, какъ было замчено, чувствовала себя особенно тревожно въ эту ночь: тогда исполнялась еще одна недля со времени ея безумія. Она просыпалась и въ ту же минуту начинала хлопотать, чтобы спастись отъ огня, она драматизировала всю сцену съ потрясающею врностью, которая была опасне для ршимости Стентона, чмъ ссора между его сосдями. Она начала восклицаніемъ, что задыхается отъ дыма, затмъ она спрыгнула съ постели, прося дать ей свчу, и, повидимому, была поражена неожиданно яркимъ свтомъ, врывавшимся въ окно.— ‘Свтопреставленіе, кричала она, свтопреставленіе! Все небо въ огн!’ — ‘Этого не случится, пока не будетъ сперва истребленъ ‘Человкъ грха’, отвчалъ ткачъ, ты бредишь о свт и огн, а, между тмъ, ты въ полномъ мрак. Я скорблю о теб, бдная больная душа, я скорблю о теб!’ Сумасшедшая никогда на него не обращала вниманія, она, повидимому, старалась вскарабкаться на лстницу, которая вела въ комнату ея дтей. Она кричала, что она опалена, обожжена, что она задыхается, мужество, казалось, оставляло ее, и она отступала назадъ.— ‘Но мои дти тамъ!’ кричала она голосомъ невыразимой муки, пытаясь сдлать новыя усилія,— ‘я здсь! я иду спасти васъ! О Боже, они вс горятъ! Возьми эту руку, нтъ, не эту, она обожжена, возьмите другую, ухватитесь за мое платье,— нтъ! и оно тоже пылаетъ!— Тогда возьмите меня всю въ огонь! Это трещатъ ихъ волосы! Воды! каплю воды! для моего меньшого,— онъ еще грудной — для моего меньшого, и пусть я сгорю сама!’ Она останавливалась въ ужасномъ молчаніи, наблюдая, какъ падаетъ горящая балка, готовившаяся раздробить лстницу, на которой она стояла.— ‘Крыша упала мн на голову’ кричала она.— ‘Земля ослабла, и отъ этого ослабли вс ея обитатели’, возглашалъ ткачъ:— ‘я держу на себ ея устои!’
Безумная, отчаяннымъ прыжкомъ, сопровождавшимся дикимъ крикомъ, дала понять, что мсто, на которомъ она стояла, рушилось, и затмъ спокойно смотрла, какъ дти ея скатывались по горящимъ обломкамъ и падали внизъ, въ огненную пропасть.— ‘Вотъ они исчезаютъ одинъ, двое, трое — вс!’ И голосъ ея терялся въ тихомъ бормотаніи, а судорожныя движенія превращались въ легкія, холодныя вздрагиванія, подобно вздохамъ затихающей бури, когда она воображала, что ‘стоитъ въ безопасности и отчаяніи’ среди тысячъ бездомныхъ несчастливцевъ, собиравшихся въ предмстьяхъ Лондона въ ужасныя ночи посл пожара, безъ пищи, крова и одежды, въ виду горящихъ развалинъ ихъ жилищъ и имущества. Она какъ будто прислушивалась къ ихъ жалобамъ и даже съ чувствомъ повторяла нкоторыя изъ нихъ, по неизмнно отзывалась на нихъ тми же словами:— ‘Вдь я потеряла всхъ моихъ дтей, всхъ!’ Замчательно, что когда эта страдалица начинала бредить, вс другія умолкали. Крикъ природы заглушалъ вс другіе крики: она была единственной паціенткой дома, которая потеряла разсудокъ не отъ политики, религіозныхъ идей, пьянства, или какой-нибудь извращенной страсти. Какъ ни ужасно было выраженіе ея безумія, Стентонъ обыкновенео ожидалъ его, какъ своего рода облегченія отъ нескладнаго, грустнаго и забавнаго бреда другихъ.
Но крайнія усилія его ршимости начинали слабть подъ вліяніемъ непрерывныхъ ужасовъ этого мста. Впечатлніе, какое эти ужасы производили на его чувство, начинало преодолвать способность разума сопротивляться имъ. Онъ не могъ выносить ни этихъ страшныхъ криковъ, повторявшихся каждую ночь, ни страшнаго звука бича, какимъ ихъ укрощали. Надежда стала измнять ему, когда онъ замтилъ, что спокойная покорность (которая, какъ онъ думалъ, располагая къ большему и большему снисхожденію къ нему, можетъ способствовать его бгству, или, по крайней мр, убдить надсмотрщика въ его здоровомъ состояніи), была истолкована безсердечнымъ служителемъ, привычнымъ лишь къ различнымъ формамъ безумія, какъ боле утонченный видъ того лукавства, которое ему всегда приходилось наблюдать и обуздывать.
На первыхъ порахъ, открывъ положеніе, въ которомъ онъ находится, Стентонъ ршился настолько заботиться о своемъ здоровьи и разсудк, насколько позволяли условія, въ которыхъ онъ жилъ, такъ какъ лишь на сохраненіи ихъ могла основываться надежда на освобожденіе. Но по мр того, какъ эта надежда слабла, онъ становился мене внимателенъ къ средствамъ осуществленія ея. Въ первое время онъ вставалъ рано, безпрерывно ходилъ по своей камер и пользовался каждымъ случаемъ побыть на открытомъ воздух. Онъ съ величайшей тщательностью относился къ опрятности тла и одежды, и, съ аппетитомъ или безъ аппетита, регулярно заставлялъ себя съдать скудную пищу, какая ему давалась, вс эти усилія были даже пріятны, пока надежда поддерживала ихъ. Но теперь онъ началъ отказываться отъ нихъ. Онъ проводилъ половину дня въ жалкой постели, въ которой часто и обдалъ, не хотлъ бриться или мнять блье, и, когда солнце свтило въ его комнату, онъ отворачивался отъ него на своей солом со вздохомъ безнадежнаго отчаянія. Прежде, когда воздухъ входилъ къ нему черезъ ршетку, онъ обыкновенно говорилъ: ‘Благословенный воздухъ неба, я когда-нибудь буду вдыхать тебя на свобод! Сохрани всю свою свжесть для прелестнаго вечера, когда я вдохну тебя, и буду такъ же свободенъ, какъ ты’. Теперь, когда онъ чувствовалъ свжій воздухъ, онъ только вздыхалъ и уже ничего не говорилъ. Чириканье воробьевъ, шумъ дождя, или завываніе втра — звуки, въ которые онъ, сидя на своей постел, обыкновенно вслушивался съ удовольствіемъ, такъ какъ они напоминали ему о природ,— теперь онъ оставлялъ безъ вниманія.
Повременамъ онъ начиналъ прислушиваться съ мрачнымъ и жестокимъ удовольствіемъ къ крикамъ его жалкихъ сотоварищей. Онъ становился неопрятенъ, разсянъ, неподвиженъ, и въ наружности его появилось нчто отталкивающее.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ одну изъ такихъ безотрадныхъ ночей, когда онъ метался на своемъ ненавистномъ лож,— еще боле ненавистномъ, потому что онъ не могъ оставить его, не испытывая еще большаго безпокойства,— онъ замтилъ, что скудный огонь, горвшій въ камин, заслонился какимъ-то темнымъ предметомъ. Слабымъ движеніемъ онъ повернулся къ огню, безъ любопытства, безъ возбужденія, съ однимъ лишь желаніемъ разнообразія въ монотонности своего несчастнаго существованія, надясь увидть хотя бы малйшее, случайное измненіе въ мрачной атмосфер его камеры. Между нимъ и свтомъ камина стояла фигура Мельмота, какою онъ видлъ ее въ первый разъ, фигура была все та же, и то же было выраженіе ея лица,— холодное, неподвижное и строгое, т же были и глаза съ ихъ адскимъ, ослпительнымъ блескомъ.
Преобладающая страсть Стентона съ силой поднялась въ его душ, онъ почувствовалъ, что это явленіе предшествуетъ другой, боле страшной встрч. Онъ слышалъ, какъ громко бьется его сердце.
Мельмотъ приблизился къ нему съ тмъ ужаснымъ спокойствіемъ, которое издвается надъ вызываемымъ страхомъ.— ‘Мое предсказаніе исполнилось, вы встаете мн навстрчу, гремя цпями и шурша соломой, разв я не сказалъ правду?’ Стентонъ молчалъ.— ‘Разв не жалко ваше положеніе?’ Стентонъ все еще молчалъ, онъ начиналъ думать, что это былъ призракъ, созданный безуміемъ. Онъ думалъ про себя: ‘Какъ могъ онъ войти сюда?’ — ‘Разв вы не хотли бы освободиться отсюда?’ Стентонъ заметался на своей солом, и ея шуршаніе какъ будто служило отвтомъ на вопросъ.— ‘Я обладаю силой освободить васъ’. Мельмотъ говорилъ очень медленно и очень мягко, мелодическая нжность его голоса составляла страшный контрастъ съ каменною неподвижностью его лица и адскимъ блескомъ его глазъ.— ‘Кто вы и откуда вы пришли?’ спросилъ Стентонъ тономъ, который долженъ былъ быть вопрошающимъ и повелительнымъ, но, вслдствіе потери силъ, вышелъ слабымъ и жалкимъ. На умъ его начинала уже дйствовать мрачная обстановка его жилища, какъ на несчастнаго обитателя подобнаго же убжища, который, по словамъ изслдовавшаго его врача, оказался настоящимъ альбиносомъ. ‘Кожа его поблднла, глаза стали блыми, онъ не могъ выносить свта и, подвергшись дйствію его, отвернулся съ выраженіемъ слабости и безпокойства, уподобляясь скоре больному ребенку, чмъ сильному мужчин’.
Таково было и положеніе Стентона. Онъ былъ въ ослабленномъ состояніи, и сила врага не могла встртить сопротивленія ни въ его умственныхъ, ни въ физическихъ силахъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Изъ всего ихъ ужаснаго разговора въ рукописи можно было разобрать только слдующія слова.’ — ‘Теперь вы знаете меня’.— ‘Я всегда васъ зналъ’.— ‘Это не врно, вы воображали, что знали, и это было причиной всего ужаснаго . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . и . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . что, вы, наконецъ, попали въ это жилище несчастія, гд только я могъ васъ найти, гд только я могу вамъ помочь’.— ‘Вы! демонъ!’ — ‘Демонъ?.. жестокія слова!— разв демонъ, а не человческое существо помстило васъ сюда? Послушайте меня, Стентонъ, да не заворачивайтесь въ ваше несчастное одяло,— оно не можетъ быть преградою моимъ словамъ. Поврьте мн, еслибъ вы были окутаны грозовыми тучами, вы все-таки услыхали бы меня. Стентонъ, подумайте о вашемъ несчастномъ положеніи. Посмотрите на эти голыя стны — что он представляютъ для ума или чувства?— Ничего, кром блой поверхности, на которой ваши счастливые предшественники царапали углемъ или кирпичемъ, чтобы вы могли слдовать ихъ примру. У васъ есть склонность къ рисованію,— вы можете усовершенствоваться здсь. А вотъ ршетка, черезъ которую солнце бросаетъ на васъ скупые лучи, и каминъ, дающій вамъ скудное тепло, какъ будто муча васъ воспоминаніемъ о дыханіи тхъ сладкихъ устъ, поцлуемъ которыхъ вы никогда уже не будете наслаждаться. А гд ваша библіотека,— библіотека просвщеннаго человка, любителя путешествій?’ повторилъ онъ тономъ горькой насмшки. ‘Гд ваши собесдники, остроумные люди различныхъ странъ? Ихъ нтъ, какъ нтъ и любимаго вами Шекспира. Вы должны довольствоваться обществомъ паука и крысы, глядя, какъ они ползаютъ и прыгаютъ вокругъ вашей жалкой постели. Я зналъ заключенныхъ въ Бастиліи, которые кормили ихъ, въ вид товарищей,— почему бы и вамъ не попробовать того же? Я зналъ паука, который спускался на конецъ пальца, и крысу, которая выходила каждый разъ, когда подавался обдъ, чтобы раздлить его съ заключеннымъ. Пріятно имть этихъ гадовъ своими гостями! А если они терпятъ недостатокъ въ пищ, они питаются тмъ, кто ихъ кормилъ.— Вы содрогаетесь? Но вы будете не первый заключенный, который съденъ живыми гадами, посщавшими его камеру.— Прекрасный пиръ, не тотъ, ‘гд вы дите, а гд васъ дятъ’. Впрочемъ, ваши гости выкажутъ признакъ раскаянія, когда будутъ вами питаться, они будутъ скрежетать зубами, и вы это услышите и, быть можетъ, почувствуете.— А ваша собственная да? О, она чрезвычайно вкусна! Супъ, который лакала кошка, быть можетъ, вмст со своимъ потомствомъ…. А ваши часы уединенія, которые такъ прекрасно разнообразятся криками голода, воемъ безумія, щелканьемъ кнута и раздирающими душу воплями тхъ, которые, подобно вамъ, только считаются безумными, благодаря преступленіямъ другихъ!— Стентонъ, неужели вы воображаете, что вашъ разумъ уцлетъ среди подобныхъ сценъ? Предположимъ, что вашъ разсудокъ не ослабетъ и ваше здоровье не разстроится,— даже и при такомъ маловроятномъ предположеніи, подумайте о дйствіи, какое безпрерывность этихъ сценъ окажетъ на ваше чувство. Придетъ время, и скоро, когда въ силу простой привычки, вы будете отзываться на крикъ каждаго несчастнаго, помщающагося около васъ, тогда вы будете останавливаться, сжимать руками вашу дрожащую голову и прислушиваться съ ужасной тревогой — исходитъ ли этотъ крикъ отъ васъ или отъ нихъ? Придетъ время, когда отъ недостатка занятій, отъ безцльной и ужасной пустоты вашихъ дней, вы будете чувствовать страстное желаніе услышать эти крики такъ же, какъ прежде пугались ихъ, когда вы будете слдить за бредомъ вашего ближайшаго сосда, какъ за какой-нибудь сценой въ театр. Все человческое угаснетъ въ васъ. Бредъ этихъ несчастныхъ сдлается для васъ въ одно и то же время и забавой, и мученіемъ. Вы будете слдить за этими звуками, чтобы передразнивать ихъ съ враждебными гримасами и завываніями. Нашъ умъ иметъ способность приспособляться къ своему положенію, и вы это испытаете въ самой жалкой и страшной форм. Затмъ придетъ страшное сомнніе въ здоровомъ состояніи собственнаго ума, и это будетъ предвщеніемъ, что сомнніе вскор превратится въ страхъ, а страхъ — въ увренность. Быть можетъ (что еще ужасне), страхъ подъ конецъ станетъ надеждой, будучи выброшеннымъ изъ общества, находясь подъ наблюденіемъ зврскаго надсмотрщика, борясь съ безсильными страданіями угнетеннаго ума, не пользуясь обществомъ людей и ихъ симпатіей, не имя возможности ни съ кмъ обмниваться мыслями, за исключеніемъ тхъ, мысли которыхъ замнены ужасными призраками исчезнувшаго разума, и даже слышать звукъ человческаго голоса,— вы доживете до того, что вашъ страхъ станетъ еще боле страшной надеждой: вы пожелаете сдлаться однимъ изъ нихъ, чтобы избавиться отъ мученій сознанія. Подобно тмъ, кто долго склонялись надъ пропастью и подъ конецъ чувствовали желаніе броситься туда, чтобы избавиться отъ невыносимаго влеченія, связаннаго съ головокруженіемъ {Фактъ, разсказанный мн лицомъ, которое было близко къ самоубійству въ подобномъ положеніи, ради стремленія избгнуть, какъ оно выражалось, ‘уничтожающей муки головокруженія’.}, вы услышите ихъ смхъ среди самыхъ дикихъ пароксизмовъ, вы скажете: ‘безъ сомннія, эти несчастные имютъ какое-нибудь утшеніе, а я не имю никакого, мой здоровый умъ есть величайшее проклятіе въ этомъ мст ужасовъ. Они съ жадностью съдаютъ свой обдъ, а мой внушаетъ мн отвращеніе. Они иногда спятъ крпко, а мой сонъ хуже ихъ бодрствованія. Каждое утро ихъ оживляетъ какая-нибудь пріятная иллюзія лукаваго безумія, прельщая ихъ надеждой бгства, невинной или злой шутки надъ надсмотрщикомъ, мой здоровый умъ устраняетъ подобную надежду. Я знаю, что мн никогда отсюда не убжать, и сохраненіе моихъ способностей есть только отягченіе моихъ страданій. Я раздляю съ ними вс ихъ бдствія и не имю ни одного изъ ихъ утшеній. Они смются,— я это слышу, если бъ и я могъ смяться такъ же, какъ они!’ Вы попытаетесь это сдлать, и уже самое усиліе будетъ обращеніемъ къ демону безумія, чтобы онъ пришелъ и съ этой минуты завладлъ вами навсегда.
(Здсь сообщались и другія подробности, въ вид угрозъ и искушеній, къ которымъ прибгалъ Мельмотъ и которыя слишкомъ ужасны, чтобы приводить ихъ. Одна изъ нихъ можетъ служить примромъ).
‘Вы думаете, что умственная сила есть нчто отличное отъ жизненности души, или, другими словами, что если вашъ разумъ разстроится (что уже почти и случилось), ваша душа все-таки можетъ наслаждаться блаженствомъ при полномъ проявленіи ея расширенныхъ и повышенныхъ способностей, и вс тучи, затмвавшія ее, разсятся Солнцемъ правды, лучи котораго васъ вчно будутъ согрвать? Уже не входя въ метафизическія тонкости о различіи между умомъ и душой, опытъ долженъ былъ научить васъ, что нтъ такого преступленія, въ которое безумцы не хотли бы броситься и дйствительно не бросались бы, вредъ другимъ составляетъ ихъ занятіе, коварство — ихъ — привычку, убійство — забаву, и кощунство — удовольствіе. Можетъ ли душа въ такомъ состояніи имть какія-нибудь надежды — вы можете судить сами, но мн кажется, что съ потерей разума (а разумъ не можетъ долго уцлть въ такомъ мст), вы теряете всякую надежду на безсмертіе.— Прислушайтесь, сказалъ искуситель, останавливаясь,— прислушайтесь къ несчастному, который бредитъ около васъ, и кощунства котораго могли бы привести въ оцпенніе демона. Онъ нкогда былъ извстнымъ пуританскимъ проповдникомъ. Половину дня онъ воображаетъ себя на каедр, осыпающимъ проклятіями папистовъ и представителей разныхъ сектъ. Онъ говоритъ съ пной у рта, съ корчами, съ скрежетомъ зубовъ, подумаете, что онъ въ аду, который онъ описываетъ, какъ будто огонь и сра, которыми онъ одляетъ такъ щедро, дйствительно исходятъ изъ его устъ. Ночью его религіозныя убжденія обращаются на него самого, онъ считаетъ себя однимъ изъ осужденныхъ, противъ которыхъ возставалъ въ теченіе цлаго дня, и богохульствуетъ за тотъ приговоръ, за который днемъ славилъ Бога.
Посл того, какъ онъ, двнадцать часовъ подъ рядъ, провозглашалъ себя ‘самымъ любимымъ изъ десяти тысячъ’, онъ становится теперь предметомъ демонской вражды и злобы. Онъ хватается за желзныя перекладины своей кровати, говоря, что вырываетъ крестъ изъ самыхъ основъ Голгоы, замчательно, что чмъ утреннія проповди его сильне, живе и краснорчиве, тмъ ночныя проклятія богохульне и ужасне.— ‘Послушайте! теперь онъ воображаетъ себя демономъ, прислушайтесь къ его дьявольскому, ужасному краснорчію’.
Стентонъ прислушался и содрогнулся.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Бгите же, бгите, ради вашей жизни’, возвысивъ голосъ, говорилъ искуситель,— ‘вернитесь скоре къ жизни, свобод и здоровью. Ваше общественное благосостояніе, ваши умственныя силы, быть можетъ, даже вопросъ вашего безсмертія, зависятъ отъ выбора, какой вы сдлаете въ эту минуту.— Вотъ дверь, а ключъ отъ нея у меня въ рукахъ. Выбирайте же, выбирайте!’ — ‘А какъ ключъ попалъ въ ваши руки, и въ чемъ состоятъ условія моего освобожденія?’ спросилъ Стентонъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Объясненіе занимало нсколько страницъ, которыхъ, къ величайшей досад молодого Мельмота, совершенно нельзя было разобрать. По видимому, предложеніе было отвергнуто Стентономъ съ величайшимъ озлобленіемъ и ужасомъ, потому что Джонъ разобралъ подъ конецъ, ‘прочь отсюда, чудовище, демонъ! Иди въ то мсто, которое тебя породило. Даже этотъ домъ ужаса содрогается отъ того, что ты въ немъ находишься, его стны испускаютъ слезы, и половицы дрожатъ отъ того, что ты по нимъ ступаешь’. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Заключеніе этой необыкновенной рукописи находилось въ такомъ состояніи, что на пятнадцати истлвшихъ и скоробленныхъ листахъ молодой Мельмотъ едва могъ разобрать равное тому количество строкъ. Ни одинъ антикварій, развертывающій трепещущей рукой окаменвшіе листы рукописи, найденной въ Геркуланум, и надющійся открыть нсколько утраченныхъ стиховъ Энеиды, написанныхъ рукой самого Виргиоія, или, по крайней мр, какія-нибудь слишкомъ свободныя выраженія Петронія, или же Марціала, бросающія свтъ на таинства Спинтрій или оргіи фаллическаго культа, не вглядывался въ рукопись съ большимъ прилежаніемъ и не качалъ надъ нею головой съ большимъ отчаяніемъ. Онъ могъ извлечь изъ нея лишь столько, сколько было нужно, чтобы раздражить, а не удовлетворить лихорадочную жажду любопытства, которая сндала его до глубины души. Въ рукописи боле не говорилось о Мельмот, а упоминалось, что Стентонъ былъ, наконецъ, освобожденъ изъ своего заточенія, что онъ продолжалъ непрерывно и неутомимо разыскивать Мельмота, что онъ самъ признавалъ въ этомъ своего рода манію, что это было для него и преобладающею страстью, и преобладающимъ мученіемъ его жизни. Онъ опять постилъ континентъ, вернулся въ Англію, развдывалъ тамъ, разспрашивалъ, выслживалъ, не жаля денегъ даже и на подкупъ, но все было напрасно. Ему не было суждено встртить въ теченіе его жизни еще разъ существо, которое онъ видлъ трижды, при обстоятельствахъ столь необычайныхъ. Наконецъ, узнавъ, что Мельмотъ родился въ Ирландіи, онъ ршился отправиться туда и дйствительно похалъ, и убдился, что его розыски вновь оказываются безнадежными, и вс его разспросы остаются неудовлетворенными. Семья Мельмота ничего не знала о немъ или, по крайней мр, то, что знала или предполагала, благоразумно скрывала отъ незнакомаго человка, и Стентонъ ухалъ, не достигнувъ цли. Замчательно, что и онъ, какъ можно было видть изъ нкоторыхъ полустертыхъ страницъ рукописи, никогда не открывалъ смертнымъ подробностей своей бесды въ дом умалишенныхъ, малйшій намекъ на нее вызывалъ въ немъ припадки ярости и меланхоліи, одинаково странные и тревожные. Тмъ не мене, онъ оставилъ рукопись въ рукахъ семьи Мельмота, вроятно, заключая изъ отсутствія любопытства въ нихъ, видимаго равнодушія къ своему родственнику и замтной непривычки къ чтенію всякаго рода рукописей и книгъ, что его документъ будетъ находиться въ полной сохранности. На самомъ дл, онъ дйствовалъ, подобно людямъ, которые, погибая на мор, вкладываютъ письма и депеши въ запечатанную бутылку и поручаютъ ее волнамъ. Послднія разборчивыя строки рукописи были довольно странны . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘Я искалъ его повсюду.— Желаніе встртиться съ нимъ еще разъ превратилось въ огонь, горящій внутри меня, это — необходимое условіе моего существованія. Я, подъ конецъ, напрасно искалъ его въ Ирландіи, уроженцемъ которой онъ оказался. Быть можетъ, наша послдняя встрча состоится въ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Таково было заключеніе рукописи, которую Джонъ Мельмотъ нашелъ въ комнат своего дяди. Когда онъ ее окончилъ, онъ припалъ къ столу, около котораго читалъ, закрывъ лицо руками, въ величайшемъ смятеніи чувствъ, въ такомъ состояніи ума, въ которомъ оцпенніе смшивалось съ возбужденіемъ. Черезъ нсколько минутъ, онъ поднялся, повинуясь какому-то невольному движенію, и взглянулъ на портретъ, смотрвшій на него изъ своей рамы. Онъ сидлъ отъ него на разстояніи десяти дюймовъ, и эта близость увеличивалась еще сильнымъ свтомъ, который случайно падалъ на портретъ, а также и тмъ, что портретъ былъ единственнымъ воспроизведеніемъ человческой фигуры въ комнат. Одну минуту Мельмотъ ожидалъ, что получитъ объясненіе изъ его устъ.
Онъ оглянулся кругомъ, въ дом все было безмолвно, они оставались вдвоемъ. Наконецъ, иллюзія разсялась, такъ какъ умъ быстро переходитъ къ противуположнымъ крайностямъ, Джонъ вспомнилъ о настоятельномъ требованіи дяди уничтожить портретъ. Онъ схватилъ его, сперва рука его дрогнула, но истлвшее полотно, повидимому, помогало его усиліямъ. Онъ вырвалъ его изъ рамы съ крикомъ полубоязливымъ, полуторжествующимъ, оно упало къ его ногамъ, и онъ вздрогнулъ, когда оно упало. Онъ ожидалъ услышать какіе-нибудь страшные звуки, какіе-нибудь невообразимые вздохи вщаго ужаса, которые должны послдовать за этимъ святотатственнымъ дломъ, потому что такимъ должно считаться уничтоженіе портрета предка. Онъ остановился и прислушался, ‘неслышно было никакого голоса, ни отклика на него’, но когда сморщенное и изорванное полотно падало на полъ, колебаніе его придало портрету подобіе улыбки. Джонъ почувствовалъ невыразимый ужасъ при этомъ бгломъ и воображаемомъ оживленіи лица. Онъ схватилъ полотно, бросилъ его въ сосднюю комнату, разорвалъ и разрзалъ во всхъ направленіяхъ и съ жадностью наблюдалъ, какъ обрывки горли, подобно лучинкамъ, въ пламени торфа, разведенномъ въ его комнат. Когда Мельмотъ увидлъ, какъ истллъ послдній лоскутъ, онъ бросился въ постель, надясь, что уснетъ глубокимъ и крпкимъ сномъ. Онъ исполнилъ то, что долженъ былъ сдлать, и чувствовалъ душевное и физическое истощеніе, однако, сонъ его не былъ такъ крпокъ, какъ онъ надялся. Тусклый огонь торфа, который вспыхивалъ, а не тллъ, каждую минуту тревожилъ его. Онъ ворочался съ боку на бокъ, по видлъ передъ собой тотъ же красный свтъ, слегка озарявшій, но не освщавшій мрачную обстановку комнаты. Въ эту ночь былъ сильный втеръ, дверь трещала на своихъ петляхъ, и каждый шумъ походилъ на давленіе руки, старающейся открыть замокъ, или ноги, ударяющей о порогъ. Мельмотъ (никогда не могшій ршить — было ли это наяву или во сн) видлъ фигуру своего предка въ дверяхъ, не совсмъ ясно, какою видлъ се въ первый разъ, въ ночь смерти своего дяди, онъ увидалъ, что она вошла въ комнату, приблизилась къ его кровати, и услышалъ, какъ она прошептала: ‘Итакъ, ты сжегъ меня, но этотъ огонь я могу пережить,— я живъ, я около тебя’. Мельмотъ вскочилъ съ постели, было уже совершенно свтло. Онъ оглянулся кругомъ: въ комнат не было ни одного человческаго существа, кром него самого. Онъ чувствовалъ легкую боль немного выше кисти правой руки. Онъ взглянулъ на это мсто: оно было изсиня чернаго цвта, какъ будто отъ недавняго крпкаго пожатія сильной руки.

ГЛАВА IV.

Haste with your weapons, cut the shrouds and stay,
And hew at once the mizen-mast away.
Falconer.

На слдующій вечеръ Мельмотъ рано удалился въ свою комнату. Безпокойство предшествующей ночи располагало его къ отдыху, и мрачный день заставлялъ желать только своего скораго окончанія. Уже наступили послдніе дни осени, густыя тучи цлый день лниво и уныло тянулись въ воздух такъ же, какъ часы подобнаго дня тянутся надъ человческой душой и жизнью. Не упало ни одной капли дождя, тучи зловще отступали, какъ военные корабли посл обозрнія сильнаго форта, чтобы вернуться съ удвоенной силой и яростью. Угроза вскор исполнилась: наступалъ вечеръ, преждевременно омраченный тучами, которыя казались насыщенными массами воды. Шумные и внезапные порывы втра, отъ времени до времени, потрясали домъ и затмъ также внезапно прекращались. Къ ночи буря налетла со всею своею силой, кровать Мельмота такъ дрожала, что на ней невозможно было спать. Онъ любилъ шумъ втра, но ему не могли быть пріятны ни ожиданіе паденія трубъ, ни трескъ кровли, ни осколки разбитыхъ оконъ, которые уже усяли полъ его комнаты. Онъ всталъ и спустился въ кухню, гд, какъ ему было извстно, горлъ огонь. Тамъ были собраны испуганные слуги, вс они, когда втеръ съ воемъ врывался въ трубу, говорили въ одинъ голосъ, что имъ никогда не приходилось видть подобной бури, между порывами втра, они съ ужасомъ шептали молитву за тхъ, кто въ эту ночь были на мор. Близость дома Мельмота къ тому, что моряки называютъ скалистымъ берегомъ, придавала страшную искренность ихъ молитвамъ и опасеніямъ.
Мельмотъ скоро замтилъ, однако, что ихъ умъ былъ занятъ ужасами иными, чмъ ужасы бури. Недавняя смерть его дяди и предполагаемое посщеніе сверхъестественнаго существа, въ жизненность котораго вс они твердо врили, неразрывно связывались въ ихъ ум съ причинами или послдствіями этой бури, и они сообщали шепотомъ другъ другу боязливыя предположенія, звукъ которыхъ достигалъ слуха Мельмота, шагавшаго поперекъ полуразрушеннаго пола кухни. Страхъ всегда склоненъ къ сближеніямъ: мы любимъ связывать безпокойное состояніе стихій съ тревожной жизнью человка, никогда ураганъ не ревлъ или молнія не сверкала безъ того, чтобы они не связывались въ чьемъ-либо воображеніи съ бдствіемъ, которое надо было ожидать со страхомъ, отмаливать или переносить,— съ судьбою живыхъ или съ предназначеніемъ умершихъ. Страшная буря, потрясшая всю Англію въ ночь передъ смертью Кромвеля, дала поводъ его пуританскимъ капелланамъ объявить, что Господь взялъ его на небо, съ помощью столба, вихря и огненной колесницы, такъ же, какъ пророка Илію, въ то же время, вся партія кавалеровъ, составляя свое заключеніе по этому предмету, громогласно высказывала убжденіе, что властитель ада, отстаивая свои права, похитилъ тло своей жертвы (душа которой давно уже составляла его достояніе), среди страшной бури, такимъ образомъ, дикій ревъ и торжествующее опустошеніе послдней могли быть различнымъ образомъ и съ одинаковой справедливостью истолкованы каждой партіей, какъ доказательство ея мнній. Такія же партіи (mutatis mutandis) были собраны вокругъ потрескивающаго пламени и колеблющагося камина кухни Мельмота.
— Онъ пропадетъ съ этимъ вихремъ, говорила одна изъ старухъ, вынимая трубку изо рта и напрасно пытаясь зажечь ее отъ угольевъ, которые втеръ разбрасывалъ, какъ пыль,— онъ пропадетъ посл этого вихря.
— Онъ явится опять, кричала другая вдьма,— онъ опять придетъ, ему еще нтъ покоя! Онъ бродитъ кругомъ и стонетъ, пока кто-нибудь не скажетъ того, чего самому ему не сказать было во всю жизнь. Господи, спаси насъ! прибавила она и крикнула въ трубу камина, какъ-будто обращаясь къ безпокойному духу: — Скажи, что теб нужно и останови бурю! Слышишь?
Втеръ, какъ громъ, ворвался въ трубу, старуха вздрогнула и попятилась.
— Если это теб нужно, и это, и это, кричала молодая женщина, которую Мельмотъ до тхъ поръ не замчалъ,— возьми все.
Съ этими словами она яростно срывала какія-то бумажки съ своихъ волосъ и бросала ихъ въ огонь. Тогда Мельмотъ припомнилъ забавную исторію, какую онъ слышалъ наканун объ этой двушк, которая ‘на свою бду’, какъ она говорила,— завивала себ волосы какими-то старыми и ненужными дловыми бумагами своей семьи и теперь воображала, что ‘доставившіе эту ужасную пудру для ея головы’, были особенно раздражены тмъ, что она присвоила себ достояніе умершихъ. Бросая клочки бумаги въ огонь, она громко кричала:
— Остановитесь же, ради Бога, довольно съ насъ. Вотъ то, что вамъ нужно, когда же будетъ конецъ?
Смхъ, который Мельмотъ сдерживалъ съ трудомъ, былъ остановленъ звукомъ, отчетливо раздавшимся среди бури.
— Тсс… молчите… Это сигнальная пушка! Тамъ гибнетъ корабль!
Вс остановились и прислушивались. Мы уже упоминали о близости жилища Мельмота къ морскому берегу. Это пріучило жителей его дома ко всмъ ужасамъ кораблекрушеній и гибели мореплавателей. Къ чести ихъ слдуетъ сказать, что они прислушивались къ этимъ звукамъ не иначе, какъ къ призыву, къ жалостному, непреодолимому обращенію къ ихъ человчности. Они ничего не знали о варварскомъ обыча на берегу Англіи — прикрплять фонарь къ трупу лошади, который, ныряя, сбивалъ съ пути несчастныхъ погибающихъ пловцовъ, давая имъ ложную надежду, что они видятъ передъ собою маякъ, и увеличивая такимъ образомъ для нихъ ужасы смерти обманутымъ ожиданіемъ помощи.
Вс, находившіеся въ кухн, внимательно всматривались въ лицо Мельмота, какъ будто выраженіе его могло повдать имъ ‘тайны сдой пучины’. Буря на минуту пріостановилась, и наступило глубокое и тяжелое молчаніе, въ ожиданіи чего-то страшнаго. Звукъ послышался опять: сомннія уже не могло быть.
— Это пушка! вскрикнулъ Мельмотъ,— тамъ погибаетъ корабль.
Сказавъ это, онъ бросился изъ кухни, призывая за собою мужчинъ.
Мужчины приняли дятельное участіе въ тревог, вызванной предпріятіемъ и опасностью. Буря вн дома, впрочемъ, лучше, чмъ буря въ четырехъ стнахъ, снаружи у насъ есть съ чмъ бороться, внутри намъ остается только терпть, самая жестокая буря, возбуждая энергію своей жертвы, вмст съ тмъ даетъ стимулъ для дйствія и удовлетвореніе для гордости, тогда какъ ни того, ни другого не можетъ быть у сидящихъ въ страх между колеблющимися стнами и почти вынужденныхъ желать, чтобы имъ пришлось лучше страдать, чмъ бояться.
Въ то время, какъ мужчины разыскивали плащи, сапоги и шляпы ихъ стараго господина, которые приходилось искать по всему дому, при чемъ одинъ изъ нихъ стаскивалъ плащъ, висвшій, въ вид шторы, передъ окномъ, гд не было ни стеколъ, ни ставень, другой высвобождалъ изъ корзинки шляпу, давно служившую для сметанія пыли, а третій оспаривалъ старые сапоги у кошки и котятъ, избравшихъ ихъ своимъ мстопребываніемъ,— Мельмотъ поднялся въ самую верхнюю комнату дома. Окно тамъ было открыто, если бы было свтло, изъ окна далеко были бы видны и море, и берегъ. Джонъ, на сколько могъ, высунулся изъ него и прислушивался со страхомъ и тревогой, почти не дыша. Ночь была темна, но вдалек зрніе его, обостренное крайней озабоченностью, различило свтъ на мор. Порывъ втра оттолкнулъ его на минуту отъ окна, когда онъ вернулся къ нему, онъ увидалъ слабый блескъ, за которымъ послдовалъ пушечный выстрлъ.
Ждать больше было нечего, и черезъ нсколько минутъ Мельмотъ очутился на берегу. Путь былъ кратокъ, и вс, устремившіеся туда вмст съ нимъ, шли съ величайшей поспшностью, по ожесточенная буря не позволяла имъ двигаться быстро, и, благодаря тревог, движеніе ихъ казалось имъ еще медленне. Отъ времени до времени они обмнивались нсколькими словами въ полголоса.
— Позовите людей изъ этихъ хижинъ… Вонъ въ томъ дом свтъ… Они вс на ногахъ… Неудивительно,— разв можно спать въ такую ночь… Дерзки фонарь пониже… Невозможно устоять на ногахъ на берегу… Еще пушка! воскликнули они, когда слабый свтъ прорзалъ темноту, и тяжелый звукъ раскатился но берегу, какъ похоронный салютъ страдальцамъ.
— Здсь утесъ, держитесь крпче и поднимайтесь вмст.
Они влзли на скалу.
— Великій Боже! воскликнулъ Мельмотъ, который поднялся однимъ изъ первыхъ.— Какая ночь и какое зрлище! Держите выше фонари,— слышите крики? Крикните имъ, что помощь и надежда уже близки. Постойте, прибавилъ онъ. Помогите мн взобраться на вершину этого утеса: оттуда они услышатъ мой голосъ.
Онъ отчаянно бросился впередъ, идя по вод, почти задыхаясь подъ пною волнъ отъ отдаленной скалы, добрался до назначеннаго мста и, ободренный своимъ успхомъ, крикнулъ такъ громко, какъ только было въ его силахъ. Но его голосъ, заглушенный бурею, не былъ слышенъ даже ему самому. Звукъ его былъ слабымъ и жалкимъ, походя боле на горестный стонъ, чмъ на ободряющій крикъ надежды. Въ эту минуту разорванныя облака, быстро бжавшія по небу, подобно разсяннымъ бглецамъ разбитой арміи, обнажили мсяцъ, который выглянулъ внезапно и страшно, блеснувъ, какъ молнія. Мельмотъ могъ вполн видть корабль и опасность, угрожавшую ему. Судно лежало, ударяясь о скалу, надъ которою волны бросали пну до высоты тридцати футовъ. Вода наполовину покрывала его, отъ него оставался только корпусъ: снасти были изорваны въ клочки, и главная мачта срублена. Каждый разъ, какъ море подвигало его, Мельмотъ могъ ясно слышать предсмертные крики тхъ, кого уносили волны, а быть можетъ, и тхъ, чей духъ и тло, одинаково истомленные, отказывались отъ ослабвшей надежды и жизни. Джонъ понималъ, что крикъ, только что раздавшійся, могъ быть послднимъ крикомъ. Ужасно видть человческія существа, погибающія такъ близко отъ насъ, мы чувствуемъ, что стоитъ твердо ступить на землю, ухватиться за крпкую руку, и хотя одинъ изъ нихъ будетъ спасенъ, и въ то же время не знаемъ, гд найти эту опору и не можемъ протянуть имъ руки. Сознаніе Мельмота ослабвало отъ этого потрясающаго впечатлнія, и на минуту онъ откликнулся на вой бури криками настоящаго безумія. Между тмъ, окрестное населеніе, встревоженное извстіемъ о крушеніи корабля у берега, собралось сюда во множеств, даже и т, кто, на основаніи опыта, вры къ чужимъ словамъ, или незнанія дла, безпрестанно повторяли: ‘его не спасти, всмъ имъ не миновать смерти’,— и они ускоряли шаги, произнося эти слова, какъ будто торопились увидть исполненіе своего предсказанія и вмст съ тмъ, повидимому, спшили не дать ему осуществиться.
Въ особенности замтенъ былъ одинъ, который, спша къ берегу, насколько дыханіе позволяло ему, каждую минуту уврялъ остальныхъ: ‘онъ будетъ подъ водою раньше, чмъ мы туда поспемъ’, и на восклицанія другихъ: ‘Сохрани, Господи! Не говори этого!’ или ‘Богъ дастъ, чмъ нибудь поможемъ!’ отвчалъ почти торжествующимъ смхомъ. Когда они пришли на мсто, этотъ человкъ, съ опасностью жизни, влзъ на скалу, всмотрлся въ судно, указалъ безнадежное положеніе его стоявшимъ внизу и крикнулъ: ‘Разв я не говорилъ? Разв я не правду сказалъ?’ И по мр того, какъ буря усиливалась, все слышался его голосъ: ‘Разв я не правду говорилъ?’ А когда крики погибающаго экипажа явственно доносились до его ушей, онъ все-таки отъ времени до времени повторялъ: ‘Что же, неправду я говорилъ?’ Странное чувство гордости, воздвигающее свои трофеи въ виду смерти! Въ томъ же дух мы даемъ совты всмъ страдающимъ отъ жизни, какъ и отъ стихій, а когда сердце жертвы разбивается, мы утшаемъ себя восклицаніемъ: ‘разв я все это не предсказывалъ? разв я не говорилъ вамъ, что все это должно случиться?’ Замчательно, что этотъ человкъ лишился жизни въ ту же ночь, въ самой отчаянной и безплодной попытк спасти жизнь одного изъ матросовъ, державшагося на вод въ шести ярдахъ отъ него.
Теперь весь берегъ былъ наполненъ безпомощными зрителями, каждый утесъ, каждый выступъ скалы были унизаны людьми, казалось, происходитъ какая-то битва между моремъ и сушей, между надеждой и отчаяніемъ. Никакой дйствительной помощи нельзя было оказать: никакой челнокъ не могъ бы держаться на вод при такомъ волненіи, тмъ не мене, крики не переставали доноситься со скалы на скалу, страшные крики, возвщавшіе, что спасеніе и близко, и невозможно. Фонари поднимались во всхъ направленіяхъ, показывая страдальцамъ берегъ, полный жизни, и ревущія, безстрастныя волны, отдлявшія его отъ нихъ. Веревки бросались съ громкими криками помощи и ободренія и ловились иззябшими, безсильными и отчаянными руками, которыя, вмсто веревокъ, хватали только волну, и за тмъ ихъ уже не видно было боле. Въ эту минуту Мельмотъ, выйдя изъ ошеломившаго его ужаса и оглядываясь кругомъ, увидалъ сотни людей встревоженныхъ, мечущихся и озабоченныхъ, хотя все это, очевидно, было безполезно, тмъ не мене, такое зрлище радовало его сердце. ‘Сколько хорошаго оказывается въ человк, воскликнулъ онъ, когда онъ отзывается на страданіе ближнихъ!’ У него не было досуга или склонности, чтобы анализировать сложное чувство, какое онъ называлъ добрымъ, и разложить его на составныя части — любопытство, сильное возбужденіе, гордость физической силой или сознаніе своей сравнительной безопасности. У него и не могло быть на это досуга, потому что въ ту минуту, какъ онъ произнесъ свое восклицаніе, онъ замтилъ, въ нсколькихъ шагахъ отъ себя на скал, фигуру, не выказывавшую ни сочувствія, ни ужаса, не произносившую ни одного звука, не старавшуюся оказать никакой помощи. Джонъ съ трудомъ могъ держаться на скользкой вершин скалы, гд онъ стоялъ, фигура, находившаяся еще выше, повидимому, также мало смущалась бурей, какъ и представлявшимся зрлищемъ. Плащъ Мелъмота, несмотря на его усилія какъ можно плотне закутаться въ него, разлетался но воздуху, между тмъ, ни одна нитка въ одежд незнакомца не колебалась отъ вихря. Однако, не столько это обстоятельство, сколько нечувствительность къ окружающему ужасу и бдствію, поражала въ немъ Джона, который громко воскликнулъ: ‘Боже, неужели возможно, чтобы кто-либо, имющій человческое подобіе, могъ стоять здсь, не длая никакого усилія, не выражая никакого чувства, чтобы помочь несчастнымъ погибающимъ?’ Послдовало молчаніе, или, быть можетъ, буря относила звукъ, но, черезъ нсколько минутъ посл того, Джонъ ясно разслышалъ слова: ‘пусть погибаютъ!’ Онъ взглянулъ вверхъ, фигура все еще стояла неподвижно: руки ея были скрещены на груди, нога выставлена впередъ и стояла твердо, какъ бы пренебрегая блыми, поднимающимися брызгами волнъ, лицо съ строгимъ профилемъ, мелькая въ смутномъ свт прикрытой облаками луны, наблюдало эту сцену съ выраженіемъ, какое въ одно и то же время было страшно, возмутительно и неестественно. Въ эту минуту громадная волна, окативъ палубу судна, заставила зрителей испустить крикъ ужаса, имъ показалось, что на него отзываются крики жертвъ, тла которыхъ черезъ нсколько минутъ должны быть выброшены къ ихъ ногамъ, обезображенныя и безжизненныя.
Когда крикъ замеръ, Джонъ Мельмотъ разслышалъ смхъ, отъ котораго у него застыла кровь. Смхъ исходилъ отъ фигуры, стоявшей выше его. Подобно молніи, память его озарило воспоминаніе о той ночи въ Испаніи, когда Стентонъ впервые встртилъ это необычайное существо, заколдованная жизнь котораго, поддерживавшаяся ‘вопреки пространству и времени’, оказала такое роковое вліяніе на его жизнь, и когда демоническій характеръ его обнаружился въ смх, которымъ оно встртило зрлище влюбленной четы, пораженной молніей. Откликъ этого смха все еще раздавался въ ушахъ Джона, онъ былъ убжденъ, что то же таинственное существо стояло теперь около него. Его разсудокъ, благодаря недавно пережитымъ имъ ужасамъ, вспыхнулъ и омрачился разомъ, подобно воздуху подъ нависшей грозовой тучей, и не имлъ уже силы для соображенія или расчета. Джонъ тотчасъ же сталъ карабкаться на скалу, на которой, нсколькими футами выше его, находилась фигура — предметъ его дневныхъ и ночныхъ грезъ — будучи такъ близко, что онъ могъ схватить ее рукою. Профессіональные убійцы не выказываютъ такой ршимости, какую выказалъ Джонъ, стараясь взобраться по крутой и опасной тропинк на выступъ скалы, гд стояла фигура, спокойная и темная. Задыхаясь отъ ярости бури, отъ напряженности своихъ усилій и затруднительности своего намренія, онъ стоялъ уже почти вплотную и лицомъ къ лицу съ предметомъ своихъ исканій, когда, ухватившись за слабо державшійся обломокъ камня, паденіе котораго было бы безвредно даже для ребенка, онъ потерялъ опору и упалъ назадъ въ ревущую пучину, которая какъ будто протягивала тысячи рукъ, чтобы схватить и пожрать его. Онъ не чувствовалъ мгновеннаго головокруженія своего паденія, но когда упалъ, онъ ощутилъ брызги и услышалъ ревъ волнъ. Волна его поглотила и затмъ на минуту вскинула на поверхность. Онъ боролся, не видя ничего, за что могъ бы ухватиться. Онъ погрузился съ смутною мыслью, что, если бы ему удалось коснуться дна или добраться до чего-нибудь твердаго, онъ былъ бы спасенъ. Тысячи трубъ какъ будто звучали въ его ушахъ, огни сверкали передъ его глазами. ‘Онъ какъ будто проносился черезъ огонь и воду’ и не помнилъ ничего до той минуты, когда, черезъ нсколько дней посл того, почувствовалъ себя въ постели, подъ наблюденіемъ старой экономки. Онъ слабо бормоталъ: ‘Какой ужасный сонъ’, и, чувствуя чрезмрное истощеніе, прибавилъ: ‘и какъ онъ ослабилъ меня!’

ГЛАВА V.

‘I have heard, said the Squire,
‘that from hell there is no retention‘.
Cervantes.

Нсколько часовъ посл этого восклицанія, Мельмотъ лежалъ молча, память возвращалась къ нему, чувства постепенно становились ясне, царь разума медленно водворялся на покинутомъ имъ престол.
— Я все припоминаю теперь! воскликнулъ онъ, приподнимаясь на постели, съ неожиданной пылкостью, исполнившей его старую сидлку страхомъ, что онъ вновь теряетъ разсудокъ.
Но когда она приблизилась къ его постели со свчей въ рук, бережно заслоняя другою свои глаза, между тмъ, какъ свтъ ярко освщалъ лицо паціента, она замтила сразу блескъ разума въ глазахъ и силу здоровья въ его движеніяхъ. На его оживленные вопросы о томъ, какъ онъ былъ спасенъ, чмъ закончилась буря, и пережилъ ли кто-либо, кром него, кораблекрушеніе, она не могла отказаться отъ удовольствія отвчать ему, хотя и сознавала его слабость и дала торжественное общаніе не позволять ему ни говорить, ни слушать, вря, что это самое дйствительное средство для возвращенія къ нему разсудка. Она добросовстно соблюдала свое обязательство въ теченіе нсколькихъ дней, что было для нея ужаснымъ испытаніемъ, и теперь чувствовала себя въ положеніи Фатимы въ ‘Кимон’, которая, въ отвтъ на угрозу волшебника лишить ее дара слова, восклицаетъ: ‘Варваръ, разв теб не довольно будетъ моей смерти?’
Она начала свой разсказъ, послдствіемъ котораго было то, что убаюканный имъ Мельмотъ впалъ въ глубокій сонъ прежде, чмъ разсказъ дошелъ до половины, онъ вполн ощущалъ пріятное состояніе больныхъ, описываемыхъ у Спенсера, имвшихъ обыкновеніе нанимать ирландскихъ разсказчиковъ и, при своемъ пробужденіи, находить этихъ неутомимыхъ людей все еще продолжающими свою сказку. Сперва Мельмотъ слушалъ съ живйшимъ вниманіемъ, вскор онъ пришелъ въ состояніе лица, описываемаго миссъ Бальи, которое ‘въ полусн лишь слабо слышитъ, какъ болтовня сказки гудитъ въ его ушахъ’. Когда, наконецъ, его протяжное дыханіе дало понять разсказчиц, что она говоритъ спящему человку, и она задернула пологъ и погасила свчку, образы ея разсказа слабо отражались въ его снахъ, которые паполовину казались ему происходящими наяву.
Утромъ Мельмотъ слъ на постели, оглянулся кругомъ, въ минуту припомнилъ все, хотя и довольно смутно, и ощутилъ тревожное желаніе увидть незнакомца, спасшагося при кораблекрушеніи. Онъ помнилъ, какъ экономка говорила ему (въ то время, когда ея слова, повидимому, спотыкались на порог его замирающихъ чувствъ), что тотъ остался живъ и находился въ его дом, слабый и больной отъ полученныхъ поврежденій и отъ испытаннаго утомленія и страха. Мннія домашнихъ относительно этого незнакомца были различны. Извстіе о томъ, что онъ католикъ, успокоило ихъ сердца: какъ только сознаніе вернулось къ нему, онъ прежде всего попросилъ послать за католическимъ священникомъ, и первыя сказанныя имъ слова выражали его удовольствіе, что онъ находится въ стран, гд можетъ пользоваться благами обрядовъ своей церкви. Пока все было хорошо, но въ немъ замчалась какая-то таинственная горделивость и сдержанность. отчасти полагавшая предлъ любопытству прислуживавшихъ ему. Онъ часто говорилъ самъ съ собою на непонятномъ для нихъ язык, а они надялись по этому предмету получить разъясненіе отъ священника, но послдній, посл долгаго подслушиванія у дверей больного, объяснилъ, что языкъ, на которомъ тотъ говорилъ, былъ не латинскій, затмъ, посл разговора съ нимъ въ теченіе нсколькихъ часовъ, онъ отказался сообщить на какомъ язык незнакомецъ говорилъ самъ съ собою, и запретилъ вс разспросы по этому поводу. Это уже было не совсмъ хорошо, но, что еще хуже, незнакомецъ говорилъ по-англійски легко и бгло и, потому, не имлъ права, по мннію прислуги, мучить ихъ этими неизвстными звуками, которые, при всей своей мелодичности и сил, казались имъ заклинаніями, обращенными къ какому-то невидимому существу.
— Онъ спрашиваетъ все, что ему нужно по-англійски, говорила смущенная экономка, онъ можетъ сказать по-англійски, что идетъ спать, почему же онъ всего не можетъ длать по-англійски? Онъ можетъ и молиться по-англійски той картинк, которую всегда носитъ на груди и съ которою говоритъ, я уврена, впрочемъ, что это не образъ, которому онъ молится (я однажды взглянула на него), а скоре изображеніе дьявола,— Господи, спаси насъ!
Вс эти странные слухи и тысячи другихъ достигали слуха Мельмота съ гораздо большей быстротой, чмъ онъ могъ воспринимать ихъ.
— Отецъ Фэй у насъ въ дом? спросилъ онъ, наконецъ, догадываясь, что священникъ ежедневно посщалъ незнакомца. Если онъ здсь, попросите его ко мн.
Отецъ Фэй явился къ нему тотчасъ же, какъ только покинулъ комнату чужеземца.
Это былъ священникъ съ важной наружностью и съ приличными манерами, когда онъ вошелъ въ комнату, Мельмотъ улыбнулся, вспомнивъ праздную болтовню своихъ слугъ.
— Благодарю васъ за вниманіе къ несчастному джентльмену, который, какъ я слышалъ, находится въ моемъ дом.
— Я исполнилъ только мой долгъ.
— Я слышалъ, онъ говоритъ иногда на какомъ-то иностранномъ язык?
Священникъ отвчалъ утвердительно.
— Вамъ извстно, откуда онъ родомъ?
— Онъ — испанецъ, отвтилъ священникъ.
Простой, прямой отвтъ произвелъ надлежащее дйствіе на Мельмота, убдивъ его въ правдивости этихъ словъ и въ отсутствіи всякой тайны въ этомъ дл, созданной лишь глупостью его слугъ.
Дале, священникъ разсказалъ ему подробности гибели корабля. Онъ былъ англійскимъ торговымъ судномъ, направлявшимся въ Уэксфордъ или въ Уотерфордъ, со многими пассажирами на палуб, сила бури пригнала его къ Уиклоускому берегу, гд, въ ночь на 19 октября, въ густомъ мрак, сопровождавшемъ бурю, онъ ударился о подводныя скалы и разбился въ дркбкзги. Экипажъ, пассажиры, вс погибли, за исключеніемъ этого испанца. Весьма странно было также, что именно этотъ человкъ спасъ жизнь Мельмота. Плывя къ берегу, ради спасенія своей жизни, онъ увидлъ, какъ Джонъ упалъ со скалы, на которую взбирался, хотя силы пловца были почти истощены, онъ собралъ послдніе остатки ихъ, чтобы сохранить жизнь человка, который, какъ онъ полагалъ, былъ вовлеченъ въ опасность своей гуманностью. Усилія его увнчались успхомъ, хотя Мельмотъ и не сознавалъ ихъ, утромъ ихъ нашли на берегу, плотно охватившими другъ друга, но неподвижными и лишенными чувствъ. Они выказали нкоторые признаки жизни, когда сдлана была попытка приподнять ихъ, и незнакомецъ былъ перенесенъ въ домъ Мельмота.
— Вы обязаны ему жизнью, сказалъ священникъ, окончивъ разсказъ.
— Я пойду и поблагодарю его за это тотчасъ же, сказалъ Мельмотъ.
Помогая ему встать, старуха прошептала ему съ видимымъ ужасомъ:
— Ради Самого Бога, не говорите ему, что вы — Мельмотъ! Онъ сталъ похожъ на сумасшедшаго изъ Бэдлама, когда кто-то упомянулъ вашу фамилію, въ прошлую ночь.
Болзненное воспоминаніе о какихъ-то мстахъ рукописи пронеслось при этихъ словахъ въ ум Мельмота, но онъ не уступилъ ему и направился къ комнату незнакомца.
Испанецъ оказался мужчиною лтъ около тридцати, съ благородною наружностью и внушительными манерами. Къ важности, свойственной людямъ его національности, присоединялся еще боле глубокій оттнокъ особой меланхоліи. Онъ бгло говорилъ по-англійски, и когда Мельмотъ задалъ ему вопросъ по этому поводу, онъ замтилъ со вздохомъ, что изучилъ этотъ языкъ въ тяжелой школ. Тогда Мельмотъ перемнилъ разговоръ и сталъ горячо благодарить его за спасеніе жизни.
— Сеньоръ, пощадите меня, отвтилъ испанецъ, еслибъ ваша жизнь была для васъ не дороже моей, меня не за что было бы благодарить.
— Однако, вы длали величайшія усилія для спасенія ея, сказалъ Мельмотъ.
— Это было инстинктивно, возразилъ испанецъ, или, лучше сказать, продолжалъ онъ съ величайшею вжливостью, это было внушеніе моего добраго генія. Я человкъ совершенно чуждый въ этой стран, и безъ вашего крова мн пришлось бы очень плохо.
Мельмотъ замтилъ, что онъ говорилъ съ очевиднымъ затрудненіемъ, и вскор услышалъ отъ него признаніе, что хотя тотъ избжалъ опасности безъ всякаго серьезнаго поврежденія, но былъ такъ истощенъ и измученъ, что до сихъ поръ еще дышалъ съ трудомъ и почти не владлъ своими членами. Когда незнакомецъ окончилъ разсказъ о своихъ страданіяхъ во время бури, кораблекрушенія и послдовавшей за тмъ борьбы за свою жизнь, онъ воскликнулъ по-испански: ‘Боже, почему она остался живъ, а моряки погибли?’ Мельмотъ, предполагая въ этомъ восклицаніи молитвенное обращеніе, хотлъ удалиться, но испанецъ удержалъ его.
— Сеньоръ, я догадываюсь, что ваше имя…
Онъ остановился, вздрогнулъ и съ судорожнымъ усиліемъ выговорилъ имя Мельмота.
— Да, такъ зовутъ меня, отвтилъ Джонъ.
— Былъ ли у васъ предокъ, весьма отдаленный, который… въ эпоху, заходящую, быть можетъ, за предлы семейныхъ преданій… Впрочемъ, безполезно объ этомъ спрашивать, договорилъ испанецъ, закрывая лицо обими руками и испуская громкій стонъ.
Мельмотъ слушалъ съ возбужденіемъ, смшаннымъ съ ужасомъ.
— Быть можетъ, если вы прибавите что-нибудь еще, сказалъ онъ,— я буду въ состояніи отвтить вамъ, продолжайте, сеньоръ.
— Былъ ли у васъ, произнесъ испанецъ съ большимъ усиліемъ, отрывисто и быстро,— былъ ли у васъ родственникъ, который, какъ говорятъ, лтъ сто сорокъ тому назадъ постилъ Испанію?
— Я думаю, что да… Я боюсь, что былъ.
— Этого довольно, сеньоръ… Оставьте меня… Быть можетъ, завтра… Теперь оставьте меня…
— Я не могу васъ оставить теперь, сказалъ Мельмотъ, поддержавъ его въ ту минуту, когда тотъ готовился упасть.
Онъ могъ замтить, что испанецъ не лишился чувствъ, потому что глаза его вращались съ страшнымъ выраженіемъ, и онъ пытался что-то сказать. Они были одни. Мельмотъ, не считая возможнымъ покинуть его, громко приказалъ подать воды, въ то время, какъ онъ пытался растетуть его камзолъ, чтобы облегчить ему дыханіе, рука его встртила миніатюрный портретъ, находившійся у самаго сердца незнакомца. Это прикосновеніе подйствовало на больного, какъ самое сильное возбуждающее средство. Своею холодною рукой онъ ухватился за портретъ съ такою силою, съ какой хватаетъ умирающій, и пробормоталъ глухимъ, но пронизывающимъ голосомъ:
— Что вы сдлали?
Онъ съ живостью ощупалъ ленту, на которой вислъ портретъ, и, уврившись, что его страшная драгоцнность оставалась въ цлости, обратилъ на Мельмота глаза съ выраженіемъ какого-то ужаснаго спокойствія.
— Итакъ, вы знаете все? спросилъ онъ.
— Я ничего не знаю, смущенно произнесъ Мельмотъ.
Испанецъ приподнялся, такъ какъ почти опустился на полъ, освободился изъ рукъ Джона, поддерживавшаго его, и быстро, хотя и колеблющеюся походкой, направился къ свчамъ (было уже темно), гд поднесъ портретъ прямо къ глазамъ Мельмота. Это было миніатюрное изображеніе все того же необычайнаго существа. Оно было нарисовано грубо и не художественно, но съ такимъ сходствомъ, какъ будто кистью водила духовная сила, а не рука живописца.
— Былъ ли… Былъ ли оригиналъ этого… вашимъ предкомъ? Вдь вы его потомокъ? Вы владете этимъ страшнымъ секретомъ, который…
Объ вновь въ судорогахъ упалъ на полъ, и Мельмотъ, ослабвшія силы котораго не могли выносить этой сцены, удалился въ свою комнату.
Прошло нсколько дней, прежде чмъ онъ опять увидалъ своего гостя, онъ нашелъ его спокойнымъ и сосредоточеннымъ и замтилъ въ немъ сознаніе необходимости объяснить свое возбужденіе при ихъ послднемъ свиданіи. Онъ началъ говорить, запнулся и остановился, онъ напрасно пытался привести въ порядокъ свои мысли или, скоре, свой языкъ. Эти усилія такъ очевидно возобновляли его волненіе, что Мельмотъ, съ своей стороны, почувствовалъ необходимость предупредить послдствія такого возбужденія, и началъ съ крайне неумстнаго вопроса о причин его прізда въ Ирландію. Посл долгаго молчанія, испанецъ отвтилъ:
— Открыть эту причину, сеньоръ, еще нсколько дней тому назадъ, я считалъ невозможнымъ для смертнаго. Мн казалось, что сообщить ее нельзя такъ же, какъ и поврить ей. Я полагалъ себя одинокимъ на земл, безъ чьего-либо сочувствія и безъ всякой помощи. Не странно ли, что случай привелъ меня въ соприкосновеніе съ единственнымъ существомъ, отъ котораго я могъ ожидать, быть можетъ, дальнйшаго разъясненія обстоятельствъ, поставившихъ меня въ столь необычайное положеніе?
Это вступленіе, высказанное съ сдержаннымъ, но трогательнымъ достоинствомъ, произвело сильное впечатлніе на Мельмота. Онъ слъ и приготовился слушать, а испанецъ собрался уже говорить, однако, посл нкотораго колебанія, онъ сорвалъ портретъ съ своей груди и, бросивъ его на полъ, воскликнулъ:
— Дьяволъ, дьяволъ, ты душишь меня!
Затмъ онъ растопталъ ногами портретъ, вмст со стекломъ и рамкой, прибавивъ:
— Теперь мн легче!
Они сидли въ низкой, небольшой, скудно меблированной комнат, вечеръ былъ бурный, и когда окна и двери вздрагивали отъ налетавшаго вихря, Мельмотъ испытывалъ такое чувство, какъ будто онъ готовится выслушать встника ‘судьбы и ужаса’. Онъ вздрагивалъ весь отъ глубокаго и болзненнаго волненія, въ продолженіе долгаго молчанія, предшествовавшаго разсказу испаица, онъ ясно слышалъ біеніе своего сердца. Онъ всталъ и пытался остановить разсказъ движеніемъ руки, но испанецъ принялъ этотъ жестъ за тревогу нетерпнія и началъ свое повствованіе, въ которомъ, щадя читателя, мы опускаемъ безконечные перерывы, вопросы, проявленія любопытства и выраженія ужаса, какими, отъ времени до времени, останавливалъ его Мельмотъ.

Разсказъ испанца.

‘Вы, знаете, сеньоръ, что я уроженецъ Испаніи, но вы еще должны узнать, что я происхожу отъ одной изъ самыхъ благородныхъ ея фамилій, которой она могла гордиться въ свои самые славные дни — фамиліи Монсада. Мн это не было извстно въ теченіе первыхъ лтъ моей жизни, но я помню, что въ эти годы я испытывалъ странный контрастъ самаго нжнаго обращенія и самаго скуднаго существованія. Я жилъ въ жалкомъ дом, въ предмстьи Мадрида, съ старой женщиной, привязанность которой ко мн, повидимому, столько же управлялась выгодами, сколько и склонностью. Меня посщали каждую недлю молодой знатный господина и прекрасная женщина, они ласкали меня и называли своимъ возлюбленнымъ ребенкомъ. Меня привлекали къ нимъ изящество, съ какимъ мой молодой отецъ завертывался въ свой плащъ, а моя мать носила свою мантилью, и какимъ-то видомъ невыразимаго превосходства надъ всми, кмъ обыкновенно я былъ окруженъ. На ихъ ласки я отвчалъ съ величайшею живостью и упрашивалъ, чтобы они увезли меня домой вмст съ ними. При этихъ словахъ они всегда плакали, давали цнный подарокъ жившей со мною женщин, вниманіе которой ко мн посл того удвоивалось, и затмъ узжали.
‘Я замчалъ, что посщенія ихъ всегда были не продолжительны и происходили поздно вечеромъ, такимъ образомъ, тнь таинственности облекала мои дтскіе годы и, быть можетъ, придала прочный, неизгладимый оттнокъ моимъ намреніямъ, характеру и чувствамъ, каковы они въ настоящее время. Вдругъ, нчто неожиданное произошло со мной: однажды, меня, въ роскошной одежд и великолпномъ экипаж, движеніе котораго приводило меня въ восхищеніе своею новизною, увезли во дворецъ съ фасадомъ, поднимавшимся, какъ мн казалось, до самаго неба. Меня быстро провели черезъ множество комнатъ, великолпіе которыхъ меня ослпляло, среди цлой арміи кланяющихся слугъ, въ кабинетъ, гд сидлъ старый, знатный господинъ. Спокойное величіе его позы и безмолвная пышность, окружавшая его, возбуждали во мн желаніе упасть на колни и поклониться ему, какъ мы покланяемся изваяніямъ святыхъ, увидя ихъ посл того, какъ мы прошли черезъ придлы громаднаго собора, въ ниш какого-либо далекаго и уединеннаго алтаря. Мои отецъ и мать были здсь, и ихъ обоихъ присутствіе этого старца, блднаго и величественнаго, наполняло благоговніемъ, это еще боле увеличивало чувство моего благоговнія и, когда они подвели меня къ его ногамъ, я упалъ къ нимъ, какъ будто отдавая себя въ жертву. Однако, онъ поцловалъ меня съ нкоторою сдержанностью и суровостью, когда эта церемонія, во время которой я дрожалъ, была окончена, слуга отвелъ меня въ комнату, гд со мной обращались, какъ съ сыномъ гранда. Въ тотъ же вечеръ постили меня отецъ и мать, они проливали слезы, обнимая меня, и мн казалось, что они къ слезамъ печали примшивали слезы любви. Все кругомъ представлялось мн столь страннымъ, что я, быть можетъ, невольно примнялся къ этой перемн. Я самъ чувствовалъ себя настолько измненнымъ, что ожидалъ перемны и въ другихъ, и если бы ее не было, это меня поразило бы, какъ явленіе еще боле необычайное.
‘Перемна слдовала за перемной съ такою быстротой, что я испытывалъ состояніе, подобное опьяненію. Мн было тогда двнадцать лтъ, и привычки моей прежней жизни развили мое воображеніе въ ущербъ другимъ способностямъ. Я ожидалъ какого-нибудь приключенія каждый разъ, какъ отворялась дверь,— а это было не часто,— чтобы возвстить время молитвы, обда и т. л. На третій день посл того, какъ я былъ помщенъ во дворц Монсады, дверь отворилась въ необычное время (обстоятельство, заставившее меня вздрогнутъ отъ какого-то предчувствія), и мои отецъ и мать, за которыми слдовали нсколько слугъ, вошли вмст съ мальчикомъ, который по росту и достоинству, уже виднвшемуся во всей его фигур, казался старше меня, хотя, на самомъ дл, былъ годомъ моложе.
— Алонзо, сказалъ мн отецъ, обними твоего брата.
‘Я двинулся со всею живостью юной привязчивости, испытывающей отраду отъ всякихъ новыхъ отношеній и отчасти желающей, чтобы они оказались безконечными. Однако, меня остановили и разстроили медленная поступь брата и сдержанность, съ какою онъ протянулъ руки, на минуту склонилъ голову на мое лвое плечо и затмъ поднялъ ее, и оглянулъ меня глазами, въ пронизывающемъ и высокомрномъ блеск которыхъ не было ни одного луча братской любви. Однако, мы повиновались нашему отцу и обнялись.
— Дайте мн видть васъ вмст, рука съ рукою, сказалъ отецъ, какъ будто радуясь этому зрлищу.
Я протянулъ руку брату, и мы пробыли въ такомъ положеніи нсколько минутъ, при чемъ отецъ и мать, на нкоторомъ разстояніи, смотрли на насъ. Въ теченіе этихъ немногихъ минутъ я имлъ возможность взглянуть поперемнно на родителей и на брата, и судить о сравнительномъ впечатлніи, какое наружность насъ обоихъ, при этомъ сопоставленіи, могла производить на нихъ. Сопоставленіе нисколько не было выгоднымъ для меня. Я былъ высокъ ростомъ, но мой братъ былъ гораздо выше, въ наружности его было что-то увренное, даже, можно сказать, покоряющее, блескъ его румянца можно было только сравнить съ блескомъ его темныхъ глазъ, взглядъ которыхъ отъ меня обратился на нашихъ родителей и какъ будто говорилъ: ‘Выбирайте между нами и оттолкните меня, если посмете’,
‘Отецъ и мать приблизились и обняли насъ обоихъ. Я крпко охватилъ ихъ, мой братъ подчинялся ихъ ласкамъ съ какимъ-то горделивымъ нетерпніемъ, которое, казалось, требовало боле замтнаго признанія его превосходства.
‘Я боле не видалъ ихъ. Въ тотъ же вечеръ весь домъ, въ которомъ насчитывалось, быть можетъ, до двухсотъ служителей, былъ погруженъ въ печаль. Герцогъ де Монсада, котораго я видлъ только передъ наступленіемъ смерти, скончался. Ковры были сняты со стнъ: во всхъ комнатахъ толпились духовныя лица. Приставленные ко мн слуги не обращали на меня вниманія, и я бродилъ по просторнымъ комнатамъ, пока случай не привелъ меня къ занавск изъ чернаго бархата, приподнявъ которую я увидалъ зрлище, приведшее меня, несмотря на мою молодость, въ полное оцпенніе. Мои отецъ и мать, одтые въ черномъ, сидли около фигуры, въ которой я узналъ моего дда, но погруженнаго въ глубокій сонъ. И мой братъ былъ тамъ въ траурной одежд, странный нарядъ, нсколько обезображивавшій его, не могъ скрыть неудовольствія, съ какимъ онъ его носилъ, а крайняя энергія въ выраженіи его лица и горделивый блескъ глазъ выказывали нетерпливое отношеніе къ роли, какую онъ долженъ былъ играть. Я бросился впередъ, слуги удержали меня.
— ‘Почему мн не позволяютъ быть тамъ, гд находится мой младшій братъ? спросилъ я.
‘Какое-то духовное лицо вывело меня изъ комнаты. Я сопротивлялся ему и спросилъ съ заносчивостью, боле соотвтствовавшей моимъ притязаніямъ, чмъ моему положенію:
— ‘Кто я такой?
— ‘Внукъ покойнаго герцога де Монсады, услышалъ я въ отвтъ.
— ‘Почему же со мной такъ обращаются?
‘Этотъ вопросъ остался безъ отвта. Я былъ отведенъ въ свою комнату и находился подъ строгимъ присмотромъ во время погребенія герцога де Монсады. Мн не позволено было присутствовать на похоронахъ. Я видлъ, какъ величественная и печальная процессія выступила изъ дворца. Я перебгалъ отъ окна къ окну, чтобы видть это пышное погребеніе, но мн не разршили слдовать за нимъ.
‘Черезъ два дня посл того, мн сказали, что экипажъ ждетъ меня у воротъ. Я слъ въ него и былъ отвезенъ въ монастырь Эксъ-езуитовъ (какими они дйствительно были, хотя никто въ Мадрид не ршался такъ называть ихъ), гд все уже было условлено относительно моего содержанія и воспитанія, и гд я долженъ былъ жить, начиная съ этого дня. Я прилежно занимался ученіемъ,— мои родители часто посщали меня, выказывая обычныя выраженія привязанности, и все шло хорошо. Но однажды, когда они узжали, я услышалъ замчаніе стараго слуги изъ ихъ свиты о томъ, какъ это странно, что старшій сынъ теперешняго герцога де Монсады воспитывался въ монастыр и подготовлялся къ монашеской жизни, тогда какъ младшій живетъ въ великолпномъ дворц, окруженный наставниками, соотвтствующими его званію. Слова ‘монашеская жизнь’ пронизали мой слухъ. Они объяснили мн не только снисхожденіе, какимъ я пользовался въ монастыр (вовсе не согласовавшееся съ обычной строгостью его дисциплины), но и особыя выраженія, съ которыми всегда обращались ко мн настоятель, братія и воспитанники. Первый, котораго я видлъ разъ въ недлю, осыпалъ меня самыми лестными похвалами за успхи въ учебныхъ занятіяхъ (похвалами, заставлявшими меня краснть, такъ какъ я зналъ, что успвалъ весьма немного въ сравненіи съ другими воспитанниками), и затмъ благословлялъ меня, никогда не забывая прибавить: ‘Боже, Ты не допустишь, чтобы этотъ ягненокъ былъ исторгнутъ изъ Твоего стада’.
‘Братіи всегда принимали передо мною видъ полнаго спокойствія, который прославлялъ ихъ положеніе гораздо боле всякаго преувеличеннаго краснорчія. Мелкія ссоры и интриги монастыря, непріятныя и безпрерывныя столкновенія привычекъ, характеровъ и интересовъ, усилія угнетенныхъ умовъ хотя чмъ-либо возбудить себя, упорное стремленіе разнообразить безконечную монотонность и подняться выше уровня безнадежной посредственности,— все это уподобляетъ монашескую жизнь изнанк гобеленовъ, гд мы видимъ только безсмысленное сплетеніе нитей и грубыя очертанія, лишенныя яркости красокъ, вида роскошной ткани или великолпной вышивки, длающихъ лицо ковра богатымъ и яркимъ. Все было тщательно скрыто отъ меня. Кое что, однако, я слышалъ объ этомъ и, при всей моей молодости, не могъ не удивляться, какимъ образомъ люди, приносившіе съ собой въ свое убжище худшія жизненныя страсти, могли воображать, что это убжище можетъ спасти ихъ отъ разрушительнаго дйствія дурныхъ характеровъ, угрызеній совсти и наказанія Божія. Такое же притворство выказывали и воспитанники, весь монастырь, какъ будто надлъ маску съ той минуты, какъ я вступилъ въ него. Когда я присоединялся къ воспитанникамъ во время рекреаціи, они относились къ немногимъ разршеннымъ имъ забавамъ съ видомъ нетерпливаго томленія, какъ къ перерыву боле возвышенныхъ занятій, которымъ они посвятили себя. Одинъ, подходя ко мн, говорилъ: ‘Какъ жаль, что эти упражненія необходимы для нашей немощной плоти! Какъ жаль, что мы не можемъ посвящать всхъ ея силъ служенію Богу!’ Другой говорилъ: ‘Я никогда не бываю такъ счастливъ, какъ тогда, когда пою въ хор. Какое восхитительное слово произнесъ настоятель надъ умершимъ братомъ Хозе! Какое потрясающее дйствіе производилъ Реквіумъ! Слушая его, я воображалъ, что небеса отверзлись, и ангелы спускаются оттуда, чтобы принять его душу!’
Подобное тому и еще гораздо боле того, я привыкъ слышать каждый день. Теперь я началъ это понимать. Какъ я полагаю, они думали, что имъ приходится имть дло съ весьма слабою личностью, но не прикрытая грубость ихъ образа дйствій только усиливала мою проницательность, съ ужасомъ пробуждавшуюся все боле и боле. Я говорилъ имъ:
— И такъ, вы предназначены для монашеской жизни?
— Мы надемся, что такъ будетъ.
— Однако, я слышалъ, Олива, однажды (когда вы не думали, что я васъ слушаю), какъ вы жаловались на продолжительность и утомительность чтеній наканун дней памяти нкоторыхъ святыхъ.
— Безъ сомннія, я находился тогда подъ вліяніемъ злого духа, отвтилъ Олива, мальчикъ, по возрасту не старше меня.— Сатан иногда разршается искушать тхъ, въ которыхъ призваніе къ монашеской жизни еще только зарождается и потери которыхъ для себя онъ всего боле опасается.
— А отъ васъ я слышалъ, Балькастро, сказалъ я другому,— какъ вы говорили, что не любите музыки, признаюсь, музыка хора кажется мн всего мене способной внушить любовь къ ней.
— Съ тхъ поръ Господь коснулся моего сердца, возразилъ лицемръ, осняя себя крестнымъ знаменіемъ,— а какъ вы знаете, другъ моей души, намъ общано, что уши глухого откроются.
— Гд же находится это общаніе?
— Въ Библіи.
— Въ Библіи? Но намъ запрещается читать ее.
— Это правда, дорогой Монсада, но ее замняютъ слова нашего настоятеля и братьевъ, и этого довольно для насъ.
— Конечно, наши духовные руководители должны нести на себ всю отвтственность за наше состояніе, награды и наказанія котораго они удерживаютъ въ своихъ рукахъ, но неужели, Балькастро, вы согласитесь смотрть на настоящую жизнь и на будущую, основываясь только на ихъ словахъ, и откажетесь отъ этой жизни, не испытавъ ее?
— Мой дорогой другъ, вы говорите лишь для того, чтобы искушать меня.
— Я вовсе говорю не для того, чтобы искушать, отвтилъ я, и съ негодованіемъ отвернулся отъ него.
Въ это время зазвучалъ колоколъ, производя свое обычное дйствіе на всхъ насъ. Мои товарищи приняли еще боле благочестивый видъ, и я старался принять, по крайней мр, видъ боле сосредоточенный.
Когда мы пришли въ церковь, они разговаривали шепотомъ, но этотъ шопотъ былъ разсчитанъ на то, чтобы достигнуть моихъ ушей. Я могъ слышать, какъ они говорили: ‘Напрасно онъ противится благодати, ни у кого призваніе не было боле опредленнымъ, Господь никогда еще не одерживалъ боле славной побды. Онъ уже иметъ видъ избранника неба — монашескую походку и взоръ, опущенный внизъ, движенія его рукъ сами собою производятъ знаменіе креста, и даже складки его плаща располагаются, по божественному произволенію, наподобіе складокъ монашеской рясы’. И все это говорилось въ то время, когда моя походка была порывистою, все лицо мое горло и часто поднималось къ небу, а руки поспшно поправляли одежду, спадавшую съ плечъ отъ волненія и, своими безпорядочными складками, всего мене походившую на складки монашеской рясы.
Съ этого вечера я началъ прозрвать угрожавшую мн опасность и размышлять о томъ, какъ избгнуть ея. У меня не было склонности къ монашеской жизни, но посл вечерни и молитвы передъ сномъ въ моей кель я началъ сомнваться — не было ли это нерасположеніе къ этой жизни само по себ грхомъ? Полная тишина и темнота ночи усиливали это впечатлніе, и я лежалъ безъ сна въ теченіе многихъ часовъ, прося Бога просвтить меня, дать мн силы не противиться Его вол, но ясно повдать мн эту волю, и если Ему не угодно было призвать меня къ монашеской жизни,— то поддержать мое ршеніе выдержать вс испытанія, какія могли быть наложены на меня, скоре, чмъ профанировать это состояніе вынужденными обтами и навязаннымъ мн образомъ мыслей. Для того, чтобы мои молитвы были боле дйствительными, я возносилъ ихъ сперва во имя Пресвятой Двы, затмъ во имя святаго — покровителя нашей семьи и, наконецъ, во имя святаго, въ канунъ памяти котораго я родился. Я лежалъ въ величайшемъ волненіи до самаго утра и пошелъ къ заутрени, не сомкнувъ глазъ. Однако, я почувствовалъ, что ршеніе мною принято, по крайней мр, мн такъ казалось. Увы, я не зналъ еще съ чмъ мн придется встртиться! Я походилъ на человка, отправляющагося въ море съ продовольствіемъ на одинъ день и воображающаго, что онъ обезпеченъ пропитаніемъ для путешествія до самыхъ полюсовъ. Я исполнилъ въ тотъ день вс религіозныя упражненія (какъ они назывались у насъ) съ необыкновеннымъ рвеніемъ, я уже чувствовалъ потребность налагать ихъ на себя,— роковое послдствіе монастырскихъ установленій. Мы обдали въ полдень, и вскор посл того пріхалъ экипажъ моего отца, и мн было позволено покататься въ теченіе часа по берегамъ Мансанареса. Къ моему удивленію, въ экипаж находился мой отецъ, и, хотя онъ привтствовалъ меня съ нкоторымъ смущеніемъ, я былъ чрезвычайно радъ видть его. Впрочемъ, онъ былъ мірянинъ, онъ могъ имть сердце.
Сдержанная фраза, съ какою онъ обратился ко мн, огорчила меня и разомъ пробудила во мн твердое ршеніе и съ нимъ быть насторож на столько же, какъ и въ стнахъ монастыря.
— Ты любишь свой монастырь, мой сынъ? началъ онъ разговоръ.
— Очень, отвтилъ я.
‘Въ этомъ отвт не было ни слова правды, но опасеніе обмана всегда учитъ лжи, и за это мы должны только благодарить нашихъ наставниковъ.
— ‘Настоятель очень любитъ тебя.
— ‘Кажется, да.
— ‘Братья очень внимательны къ твоимъ занятіямъ, способны руководить ими и оцнивать твои успхи.
— ‘Кажется, да.
— ‘И воспитанники — вс они сыновья первыхъ фамилій Испаніи — повидимому, довольны своимъ положеніемъ и ревностно желаютъ воспользоваться его преимуществами.
— ‘Повидимому, да.
— ‘Что это значитъ, мой милый сынъ, что ты отвчаешь мн трижды той же однообразной, незначительной фразой?
— ‘Потому, что я все это считаю только кажущимся.
— ‘Какъ! ты хочешь сказать, что набожность этихъ благочестивыхъ людей и глубокая внимательность ихъ учениковъ, занятія которыхъ одинаково благодтельны для человка и полезны для славы церкви…
— ‘Дражайшій отецъ, я ничего не говорю о нихъ, но я осмливаюсь говорить о самомъ себ… Я никогда не буду въ состояніи быть монахомъ, и если вы этого хотите, лучше оттолкните меня, прикажите вашимъ лакеямъ выбросить меня изъ этого экипажа, оставьте меня на улицахъ выкрикивать ‘огонь и вода’ {‘Огонь для сигаръ и вода со льдомъ для питья’ — крикъ, часто слышащійся на улицахъ Мадрида.}, но не длайте изъ меня монаха.
‘Мой отецъ былъ, повидимому, крайне пораженъ этою рчью. Онъ не произнесъ ни одного слова. Онъ не ожидалъ такого преждевременнаго раскрытія тайны, которую онъ предполагалъ открыть мн, а не услышать отъ меня. Въ эту минуту экипажъ поворачивалъ въ Прадо, множество великолпныхъ экипажей, запряженныхъ лошадьми съ страусовыми перьями и въ великолпной сбру, и красивыя женщины, кланяющіяся кавалерамъ, на минуту становившимся на подножку и отдававшимъ прощальный поклонъ дамамъ своего сердца, мелькали передъ моими глазами. Въ этотъ мигъ я увидалъ, что мой отецъ оправилъ на себ свой великолпный плащъ и шелковую стку, въ которую были убраны его длинные, черные волосы, и далъ лакеямъ знакъ остановиться, чтобы выйти изъ экипажа и присоединиться къ толп. Я воспользовался этой минутой и ухватился за его плащъ.
— ‘Отецъ, вы находите, слдовательно, этотъ свтъ пріятнымъ для себя? Неужели вы потребуете, чтобы я отказался отъ него, я, ваше дитя?
— ‘Но ты еще слишкомъ молодъ для него, мой сынъ.
— ‘Въ такомъ случа, мой отецъ, я еще моложе для другого міра, куда вы хотите принудить меня войти.
— ‘Принудить тебя, мое дитя, мой первенецъ!
‘Онъ произнесъ эти слова съ такою нжностью, что я невольно поцловалъ его руку въ то время, какъ губы его крпко прижимались къ моему лбу. Въ эту минуту я присматривался къ лицу моего отца со всею оживленностью надежды.
Ему еще не было шестнадцати лтъ, когда онъ сдлался моимъ отцомъ, лицо его было прекрасно, фигура исполнена гибкости и привлекательности, какихъ я не видалъ ни у кого другого, а ранняя женитьба спасла его отъ всхъ дурныхъ послдствій юношескихъ излишествъ и сохранила ему свжесть лица, упругость мышцъ и грацію юности, столь часто вянущія отъ дыханія порока, даже ране полнаго разцвта. Ему было тогда двадцать-восемь лтъ, а онъ казался десятью годами моложе. Очевидно, онъ сознавалъ это и съ живостью отдавался наслажденіямъ юности, какъ-будто еще переживалъ весну своей жизни. Въ одно и то же время онъ бросался во все разнообразіе молодого увлеченія и сладострастія роскоши и осуждалъ того, который былъ еще моложе и былъ его сыномъ, на холодное и безнадежное однообразіе монастырской жизни. Я ухватился за это съ судорожностью утопающаго. Но утопающій никогда не хватается за такую слабую соломину, какъ тотъ, кто зависитъ отъ свтскихъ взглядовъ другого, составляющаго его единственную опору.
‘Удовольствіе крайне эгоистично, когда эгоистическое чувство обращается за помощью къ другому такому же чувству, оно уподобляется банкруту, просящему поручительства у товарища по заключенію. Таково было мое убжденіе въ эту минуту, тмъ не мене, я обдумывалъ (такъ какъ страданіе въ юности занимаетъ мсто опыта, и самыми искусными казуистами бываютъ т, которые сдлались ими въ школ несчастія),— я обдумывалъ, что любовь къ удовольствіямъ, длая человка эгоистичнымъ въ одномъ смысл, длаетъ его великодушнымъ въ другомъ. Человкъ дйствительно сладострастный не приметъ ни малйшаго участія въ спасеніи міра отъ уничтоженія, но онъ желалъ бы, чтобы міръ наслаждался самъ по себ (конечно, не на его счетъ), потому что это увеличивало бы его собственное наслажденіе. Я ухватился за это и упрашивалъ моего отца дать мн возможность увидть съ другой стороны блестящую картину, находившуюся передъ нами. Онъ уступилъ моей просьб, и его чувство, смягченное этою уступчивостью и радостно возбужденное зрлищемъ (которое интересовало его больше чмъ меня, наблюдавшаго лишь дйствіе, какое оно производило на него), относился ко мн благосклонне, чмъ когда-либо. Я воспользовался этимъ настроеніемъ и, вернувшись въ монастырь, собралъ всю силу моего характера и ума для горячаго обращенія къ его сердцу. Я сравнивалъ себя съ несчастнымъ Исавомъ, лишеннымъ права первородства младшимъ братомъ, и восклицалъ его словами: ‘Разв у тебя нтъ благословенія для меня? Благослови также и меня, о, мой отецъ!’ Отецъ мой былъ тронутъ, онъ общалъ отнестись съ величайшимъ вниманіемъ къ моей просьб, но намекнулъ на нкоторыя затрудненія, которыя могутъ встртиться со стороны моей матери и, въ особенности, со стороны ея духовника, который (какъ я узналъ потомъ) управлялъ всею семьею, онъ сдлалъ еще боле отдаленный намекъ на нчто непреодолимое и необъяснимое. Впрочемъ, онъ позволилъ мн поцловать его руку на прощапіе и напрасно старался подавить волненіе, когда почувствовалъ, что рука его мокра отъ моихъ слезъ.
‘Не ране, какъ черезъ два дня посл того, я былъ вызванъ къ духовнику моей матери, ожидавшему меня въ пріемной. Я видлъ въ этой отсрочк результатъ продолжительныхъ семейныхъ пререканій или (какъ казалось мн) умысловъ противъ меня, я старался приготовиться къ разнообразнымъ военнымъ дйствіямъ, въ которыя вступалъ теперь съ родителями, духовниками, настоятелями, монахами и воспитанниками, поклявшимися одержать надо мной верхъ, не заботясь о томъ, удастся ли имъ это посредствомъ штурма, минъ или осады. Я началъ соображать силу осаждающихъ и пытался снабдить себя оружіемъ, соотвтствующимъ различнымъ способамъ аттаки. Мой отецъ быль мягкаго, гибкаго и колеблющагося характера. Я смягчилъ его въ свою пользу, и это все, какъ я чувствовалъ, что можно было сдлать изъ него. Но духовника слдовало встртить другимъ оружіемъ. Когда я спускался въ пріемную, я обдумывалъ мой взглядъ, походку, модуляціи моего голоса, мой костюмъ. Я былъ насторож тломъ, духомъ, выраженіемъ лица, одеждой,— всмъ вмст. У духовника была важная наружность, но взглядъ его былъ мягокъ, чтобы заподозрить его въ коварств, нужно было имть самому коварство уды. Я почувствовалъ себя безоружнымъ, я испытывалъ даже нкоторое раскаяніе. ‘Быть можетъ’, говорилъ я себ,— ‘я все это время вооружался противъ встника примиренія’. Духовникъ началъ незначительными вопросами о моемъ здоровь и о моихъ успхахъ въ учебныхъ занятіяхъ, но задавалъ эти вопросы тономъ искренняго участія. Я говорилъ себ, что для него было бы неприлично приступить слишкомъ скоро къ причин своего посщенія, я отвчалъ ему спокойно, но мое сердце жестоко трепетало. Наступило молчаніе, посл котораго, внезапно обращаясь ко мн, онъ сказалъ:
— ‘Дитя мое, я понимаю, что ваши возраженія противъ монашеской жизни непреодолимы. Я этому не удивляюсь, обычаи ея должны казаться непривлекательными для юности, и, на самомъ дл, я не знаю, въ какомъ період жизни воздержаніе, лишенія и уединеніе особенно пріятны. Безъ сомннія, таково было желаніе вашихъ родителей, но…
‘Это обращеніе, исполненное такой искренности, почти покорило меня, осторожность и все прочее оставили меня, когда я воскликнулъ:
— ‘Но что же дале, мой отецъ?
— ‘Но, я хотлъ сказать вамъ, наши взгляды рдко совпадаютъ съ планами, которые предназначаются для насъ другими, и трудно бываетъ ршить, которые изъ нихъ наимене ошибочны.
— ‘И это все? воскликнулъ я, отступая съ чувствомъ разочарованія.
— ‘Это все, нкоторые (къ числу которыхъ нкогда принадлежалъ и я) воображаютъ, что большая опытность и доказанная любовь родителей даетъ имъ въ этомъ случа боле правъ постановлять ршенія, чмъ ихъ дтямъ, мало того, я слыхалъ, какъ нкоторые доходятъ въ своемъ заблужденіи до того, что говорятъ о правахъ природы, объ обязанностяхъ долга, о польз подавленія непокорности. Но съ тхъ поръ, какъ я имлъ удовольствіе ознакомиться съ вашимъ ршеніемъ, я прихожу къ убжденію, что юноша, еще не достигшій тринадцатилтняго возраста, можетъ быть единственнымъ судьею въ послдней инстанціи, въ особенности, когда дло касается хотя немного интересовъ его вчной и временной жизни, въ такомъ случа, онъ несомннно иметъ двойное право приказывать своему духовному и своему родному отцу.
— ‘Отецъ мой, прошу васъ говорить безъ ироніи или насмшки, быть можетъ, вы очень проницательны, но я хотлъ бы только, чтобы вы говорили ясно и серьезно.
— ‘Итакъ, вы хотите, чтобы я говорилъ серьезно? спросилъ онъ, повидимому, сосредоточившись прежде, чмъ предложить этотъ вопросъ.
— ‘Безъ сомннія.
— ‘Итакъ, серьезно говоря, мое дитя, разв вы не врите, что ваши родители любятъ васъ? Разв вы не видли съ самаго дтства всевозможные знаки ихъ привязанности? Разв съ самой колыбели они не прижимали васъ къ сердцу?
‘При этихъ словахъ, я не въ силахъ былъ справиться съ моими чувствами и заплакалъ, отвтивъ:
— ‘Да, это правда.
— ‘Мн грустно, мое дитя, видть васъ столь удрученнымъ, цлью моею было обратиться къ вашему разуму (которымъ вы обладаете боле, чмъ въ обыкновенной дол),— и я обращаюсь къ нему. Можете ли вы предположить, чтобы ваши родители, которые относились къ вамъ съ такою нжностью, которые любятъ васъ, какъ свою собственную душу, могли дйствовать (какъ вы вашимъ поведеніемъ даете это понять), но отношенію къ вамъ, съ безпричинной и капризной жестокостью? Неужели вы не думаете, что для этого должна быть причина и при томъ крайне важная? Не было ли бы боле достойнымъ вашего долга, такъ же, какъ и превосходства вашего ума, справиться о ней, вмсто того, чтобы возставать противъ нея?
— ‘Разв основаніемъ ея служитъ что-либо въ моемъ поведеніи? Я готовъ сдлать все, пожертвовать всмъ…
— ‘Понимаю, вы готовы сдлать все, кром того, чего отъ васъ требуютъ, и пожертвовать всмъ, кром вашей склонности?
— ‘Но вы намекали на какую-то причину?
‘Духовникъ молчалъ.
— ‘Вы понуждали меня узнать о ней.
‘Духовникъ продолжалъ молчать.
— ‘Отецъ мой, заклинаю васъ одеждой, какую вы носите, откройте передо мною этотъ страшный призракъ, нтъ ничего, чего бы я не могъ встртить…
— ‘За исключеніемъ приказаній вашихъ родителей. Но имю ли я право открыть вамъ эту тайну? сказалъ духовникъ, какъ-будто борясь съ самимъ собою.— Могу ли я допустить, что вы, начиная съ сопротивленія родительской власти, пощадите родительскія чувства?
— ‘Отецъ мой, я васъ не понимаю,
— ‘Милое дитя мое, я вынужденъ дйствовать съ осторожностью и сдержанностью, несогласными съ моимъ характеромъ, столь же открытымъ по природ, какъ и вашъ. Я боюсь удерживать эту тайну, такъ какъ это противно моимъ привычкамъ полной доврчивости, и боюсь что-либо открыть характеру столь бурному, какъ вашъ. Я чувствую себя поэтому въ самомъ тяжкомъ положеніи.
— ‘Отецъ мой, дйствуйте и говорите чистосердечно, мое состояніе этого требуетъ, а ваше званіе обязываетъ васъ къ тому. Отецъ мой, вспомните надпись надъ исповдальней, которая всегда заставляла холодть мою кровь, когда я читалъ ее: ‘Богъ слышитъ тебя!’ Вспомните, что Богъ всегда слышитъ васъ, неужели же вы не отнесетесь искренно къ тому, кого Богъ отдалъ въ ваши руки?
‘Я говорилъ съ большимъ волненіемъ, и духовникъ, повидимому, былъ тронутъ, по крайней мр, онъ провелъ рукой по глазамъ, которые были такъ же сухи, какъ и его сердце. Онъ молчалъ въ теченіе нсколькихъ минутъ и потомъ произнесъ:
— Милое дитя мое, могу ли я довриться вамъ? Признаюсь, я пришелъ сюда, готовясь отнестись къ вамъ, какъ къ мальчику, но чувствую, что расположенъ смотрть на васъ, какъ на мужчину. Вы обладаете разсудкомъ, проницательностью и ршимостью мужчины. Обладаете ли вы чувствомъ его?
— ‘Испытайте меня, мой отецъ.
‘Я не замчалъ, что его иронія, его таинственность и чувствительная торжественность были одинаково театральны и замняли собою настоящую симпатію и искренность.
— ‘Еслибъ я былъ расположенъ довриться вамъ, мое милое дитя…
— ‘Я былъ бы признателенъ вамъ.
— ‘И не выдали бы тайны?
— ‘И не выдалъ бы тайны, мой отецъ.
— ‘Въ такомъ случа, вообразите себ…
— ‘О мой отецъ, не заставляйте меня что-либо воображать, скажите мн правду.
— ‘Безумный юноша, разв я такой плохой живописецъ, что долженъ снабдить подписью мой рисунокъ?
— ‘Я понимаю, отецъ, и не буду больше перебивать васъ.
— ‘Тогда представьте себ честь одной изъ первыхъ фамилій Испаніи, миръ цлой семьи… чувства отца… чувства матери… интересы религіи… вчное спасеніе извстнаго лица… представьте себ, что все это помщено на одной чашк всовъ. Какъ вы думаете, что можетъ перевсить это?
— ‘Ничего, пылко отвтилъ я.
— ‘Однако, въ противуположную чашку вы бросаете это ‘ничего’, прихоть мальчика, которому нтъ еще тринадцати лтъ, и это все, что вы можете противупоставить требованіямъ природы, общества и Бога.
— ‘Отецъ мой, ваши слова наполняютъ меня ужасомъ… Разв все зависитъ отъ меня?
— ‘Да, все зависитъ отъ васъ.
— ‘Но какимъ-же образомъ… Я теряю голову… Я готовъ принести жертву… Скажите мн, что я долженъ сдлать?
— ‘Принять монашество, милое дитя мое, этимъ вы осуществите желаніе всхъ, кто любитъ васъ, обезпечите ваше собственное спасеніе и исполните волю Бога, призывающаго васъ голосомъ вашихъ любящихъ родителей и просьбою служителя неба, который въ эту минуту становится передъ вами на колни.
‘И онъ опустился передо мной на колни.
‘Эта униженность, столь неожиданная, столь возмутительная и столь сходная съ монастырскими пріемами искусственнаго смиренія, совершенно уничтожила впечатлніе его рчей. Я отступилъ отъ его объятій, которые онъ простиралъ ко мн.
— ‘Отецъ мой, сказалъ я, я не могу… я никогда не буду монахомъ.
— ‘Несчастный! вы отказываетесь, слдовательно, услышать призывъ вашей совсти, увщанія родителей и голосъ Бога?
‘Ярость, съ какою онъ проговорилъ эти слова, превращеніе молящагося ангела въ разъяреннаго и угрожающаго демона произвели на меня дйствіе прямо противуположное тому, какого онъ ожидалъ.
— ‘Совсть моя, спокойно сказалъ я, не упрекаетъ меня, я никогда не ослушивался ея призывовъ. Мои родители увщевали меня лишь посредствомъ вашихъ устъ и, я надюсь, ради нихъ, что этотъ органъ дйствовалъ безъ ихъ внушеній. А голосъ Бога, раздающійся изъ моего сердца, обязываетъ меня не повиноваться вамъ, унижая служеніе Ему лживыми обтами.
‘Пока я говорилъ это, лицо, поза и языкъ духовника совершенно измнились, выраженія мольбы или ужаса въ одну минуту, съ такою же легкостью, какъ у актера, перешли у него въ холодную, безжизненную суровость. Когда лицо его поднялось отъ пола, оно напоминало собою лицо пророка Самуила, когда онъ явился передъ изумленными взорами Саула. Драматическій артистъ исчезъ, и передъ мною былъ монахъ.
— ‘Итакъ вы не примете обтовъ?
— ‘Не приму, мой отецъ.
— ‘Даже не взирая на негодованіе вашихъ родителей и проклятіе церкви?
— ‘Я ни чмъ не заслужилъ ни того, ни другого.
— ‘Но вамъ предстоитъ и то, и другое, если вы будете упорствовать въ вашемъ страшномъ ршеніи сдлаться врагомъ Бога.
— ‘Я не сдлаюсь врагомъ Бога за то, что буду говорить правду.
— ‘Лжецъ и лицемръ, вы богохульствуете!
— ‘Остановитесь, мой отецъ, эти слова не подходятъ ни къ вашему званію, ни къ этому мсту.
— ‘Я признаю справедливость вашего возраженія и подчиняюсь ему, хотя и слышу его изъ устъ ребенка.
‘И онъ опустилъ свои лицемрные глаза, слозкилъ руки на груди и тихо проговорилъ:
— ‘Fiat voluntas tua. Мое милое дитя, рвеніе мое къ служенію Богу и къ поддержанію чести вашей семьи, къ которой я привязанъ одинаково и по принципу, и по расположенію, завело меня слишкомъ далеко,— сознаюсь въ томъ, но долженъ ли я просить также прощенія у васъ, мое дитя, за излишекъ расположенія и ревности къ вашей семь, которыхъ оказывается совершенно лишеннымъ потомокъ этой семьи?
‘Смсь смиренія и ироніи въ этомъ обращеніи не произвела на меня впечатлнія. Онъ увидалъ это, медленно приподнявъ глаза, чтобы судить о дйствіи своей рчи, онъ замтилъ, что я стою молча, не довряя ни одного слова моему голосу, чтобы не произнести чего-либо поспшнаго и непочтительнаго, и не ршаясь поднять глаза, чтобы ихъ выраженіе не высказало чего-нибудь, длающаго слова излишними.
‘Я думаю, что духовникъ почувствовалъ себя въ критическомъ положеніи, его участіе въ длахъ нашей семьи зависло отъ того, и онъ попытался прикрыть свое отступленіе съ искусствомъ и изобртательностью, свойственными тактик духовныхъ лицъ.
— ‘Милое дитя мое, мы оба были неправы: я, отъ избытка рвенія, а вы… отъ чего бы то ни было, наша обязанность дать прощеніе другъ другу и испросить его у Бога, передъ Которымъ мы оба согршили. Милое дитя, упадемъ же ницъ передъ Нимъ, и, если даже наши сердца еще будутъ распалены человческой страстью, Богъ можетъ въ эту минуту наложить на насъ печать Своей благодати и закрпить ее навсегда. Часто за землетрясеніемъ и ураганомъ слдуетъ тихій, кроткій голосъ, которымъ говоритъ Господь. Итакъ, помолимся!
‘Я упалъ на колни, ршившись молиться отъ всего сердца, но въ короткое время пламенныя слова духовника, краснорчіе и сила его молитвъ увлекли меня вмст съ нимъ, и я почувствовалъ, что молюсь противъ внушенія моего сердца. Онъ оставилъ эту мру подъ самый конецъ, и не ошибся. Я никогда не слыхалъ ничего, походившаго въ такой степени на вдохновеніе, пока я невольно прислушивался къ изліяніямъ, казавшимся недоступными смертнымъ устамъ, я начиналъ сомнваться въ своемъ ршеніи и допрашивать свое сердце. Я пренебрегъ его насмшками, я воспротивился его страстнымъ выраженіямъ, я одержалъ надъ ними верхъ, но когда онъ молился, я плакалъ. Это отождествленіе себя съ сердцемъ есть одно изъ самыхъ тяжелыхъ и унизительныхъ дйствій, то, что вчера казалось добродтелью, сегодня кажется порокомъ, мы спрашиваемъ съ угнетеннымъ и тревожнымъ скептицизмомъ Пилата: ‘Что есть истина?’, и оракулъ, бывшій столь краснорчивымъ въ эту минуту, безмолвствуетъ въ слдующую, а если и отвчаетъ, то съ тою двусмысленностью, которая заставляетъ насъ опасаться, что мы напрасно стали бы допрашивать его.
Я находился теперь въ состояніи, вполн подходившемъ къ цлямъ духовника, но онъ былъ утомленъ ролью, сыгранной имъ съ такимъ незначительнымъ успхомъ, и простился со мной. На прощанье онъ умолялъ продолжать неотступно просить Небо направить и просвтить меня, общая, съ своей стороны, молиться всмъ святымъ, чтобы они тронули сердце моихъ родителей и внушили имъ средство спасти меня отъ преступленія и кощунства вынужденнаго посвященія, не вовлекая ихъ, однако, въ преступленіе, быть можетъ, еще боле мрачное и тяжкое. Съ этими словами онъ оставилъ меня, намреваясь убждать моихъ родителей, всею силою своего вліянія, принять строгія мры къ понужденію меня вступить въ монашество. Во время свиданія со мною, основанія для такого образа дйствій были достаточно сильны, но сила ихъ удесятерилась, когда онъ оставилъ меня. Онъ доврчиво полагался на могущество своихъ доказательствъ, когда они были отвергнуты, позоръ этого положенія вызвалъ жгучую боль въ глубин его души. До сихъ поръ онъ былъ только сторонникомъ этого дла, теперь онъ сдлался участникомъ его. То, что прежде было вопросомъ убжденія, стало теперь вопросомъ чести для него, и я готовъ думать, что духовникъ придавалъ больше значенія послднему или испытывалъ величаишее смшеніе обоихъ въ своемъ ум.
Во всякомъ случа, я провелъ нсколько дней посл его посщенія въ состояніи невыразимаго возбужденія. У меня была нкоторая надежда, она бываетъ часто лучше обладанія. Чаша надежды всегда возбуждаетъ жажду, которую чаша обладанія обманываетъ или утоляетъ. Я совершалъ продолжительныя и одинокія прогулки въ саду, придумывая воображаемые разговоры съ самимъ собою. Воспитанники слдили за мной и говорили другъ другу, сообразно полученнымъ ими инструкціямъ: ‘Онъ размышляетъ о своемъ призваніи, онъ проситъ просвтительной благодати, не будемъ мшать ему’. Я не разубждалъ ихъ, по думалъ съ величайшимъ ужасомъ объ этой систем, которая насильственно вызывала лицемріе въ столь юномъ возраст и благодаря которой этотъ поздній порокъ жизни становится самымъ раннимъ у монастырскаго юношества. Но вскор я пересталъ размышлять и погрузился въ мечты. Я воображалъ себя во дворц моего отца, я видлъ его, мою мать и духовника, ведущихъ оживленный споръ. Я говорилъ за каждаго изъ нихъ и чувствовалъ за всхъ. Я надлялъ духовника самымъ страстнымъ краснорчіемъ, заставлялъ его съ силою изображать мое крайнее нерасположеніе къ монашеству и заявлять имъ, что дальнйшія настоянія съ ихъ стороны будутъ столько же грховны, сколько и безполезны. Я видлъ, что въ моемъ отц пробуждалось вновь впечатлніе, которое, по моему мннію, я произвелъ на него. Я видлъ, что моя мать уступаетъ. Я слышалъ шепотъ сомнительнаго согласія, принятое ршеніе, поздравленія. Я видлъ, какъ экипажъ подъзжаетъ, я слышалъ, какъ ворота монастыря отворяются настежъ. Свобода, свобода! Я былъ въ ихъ объятіяхъ, нтъ, я былъ у ихъ ногъ. Пусть т, кого эти мечтанія заставляютъ улыбаться, спросятъ себя — обязаны ли они боле воображенію, чмъ дйствительности, во всемъ, чмъ наслаждались въ жизни, если они только чмъ-нибудь наслаждались. Впрочемъ, я всегда чувствовалъ, что въ этихъ внутреннихъ драмахъ дйствующія лица говорили не съ тмъ интересомъ, какого я желалъ отъ нихъ, рчи, какія я влагалъ въ ихъ уста, были бы произнесены въ десять тысячъ разъ оживленне мною самимъ. Тмъ не мене, я находилъ величайшую отраду въ этихъ мечтаніяхъ, и, быть можетъ, мысль, что я все время обманывалъ моихъ товарищей, не уменьшала эту отраду. Притворство всегда учитъ притворству, и можно только поставить вопросъ — становимся ли мы мастерами этого искусства или его жертвами,— вопросъ, разршаемый только нашимъ самолюбіемъ.
Шелъ уже шестой день, когда я услыхалъ съ бьющимся сердцемъ, что у монастыря остановился экипажъ. Я узналъ его по звуку колесъ. Прежде чмъ меня вызвали, я уже былъ въ зал. Я чувствовалъ, что я не ошибаюсь и, дйствительно, не ошибся. Я похалъ во дворецъ моего отца въ состояніи бреда, какого-то сновиднія, и отталкивающаго, и примиряющаго, вызывающаго и признательность, и отчаяніе. Я былъ введенъ въ комнату, гд мой отецъ, моя мать и духовникъ сидли вмст, молчаливые, какъ статуи. Я подошелъ къ нимъ, поцловалъ у нихъ руки и затмъ остановился на нкоторомъ разстояніи, не дыша. Мой отецъ первый прервалъ молчаніе, онъ говорилъ много, но съ видомъ человка, повторяющаго продиктованную ему роль, тонъ его голоса противорчилъ каждому слову, которое было приготовлено имъ.
— Сынъ мой, я призвалъ тебя не для того, чтобы бороться дольше съ твоимъ слабымъ и злонамреннымъ упорствомъ, но чтобы объявить теб мое ршеніе. Воля Неба и твоихъ родителей посвятили тебя служенію Ему, и твое сопротивленіе можетъ только причинить намъ величайшее огорченіе, нисколько не измняя нашего ршенія.
При этихъ словахъ, желая перевести духъ, я невольно раскрылъ губы, отецъ мой принялъ это движеніе за попытку возразить ему, хотя, на самомъ дл, я не въ силахъ былъ произнести ни одного слова, онъ поспшилъ предупредить мое возраженіе.
— Сынъ мой, всякое сопротивленіе будетъ тщетно, всякое опроверженіе безплодно. Твоя участь ршена, и хотя упорство твое можетъ ухудшить ее, но не можетъ ее измнить. Примирись же, дитя мое, съ волей Неба и твоихъ родителей, которыхъ ты можешь оскорбить, но не можешь заставить уступить теб. Это достопочтенное лицо, лучше, чмъ я, объяснитъ теб необходимость повиновенія.
‘Мой отецъ, видимо утомленный исполненіемъ обязанности, какую онъ принялъ на себя противъ своего желанія, поднялся, чтобы выйти изъ комнаты, но духовникъ удержалъ его.
— Остановитесь, сеньоръ, и прежде, чмъ уйти отсюда, уврьте вашего сына, что, посл нашего послдняго свиданія, я исполнилъ мое общаніе и исчерпалъ вс аргументы для убжденія васъ и герцогини, какіе я только могъ найти, въ его высшихъ интересахъ.
‘Я понималъ лицемрную двусмысленность этого послдняго выраженія и, собравшись съ духомъ, сказалъ:
— Достопочтенный отецъ, какъ сынъ, я не нуждаюсь въ заступник передъ моими родителями. Я нахожусь передъ ними и, если у меня нтъ заступника въ ихъ сердцахъ, ваше посредничество окажется совершенно не дйствительнымъ. Я просилъ васъ только засвидтельствовать передъ ними мое непреодолимое нежеланіе.
‘Я былъ прерванъ ихъ восклицаніями, повторявшими мои послднія слова.
— Нежеланіе! Непреодолимое! Разв для этого теб было дозволено видть насъ? Разв мы переносили такъ долго твое упрямство только для того, чтобы слышать, какъ ты усиленно повторяешь то же самое?
— Да, мой отецъ, именно для этого. Если мн не позволяется говорить, для чего же мн разршено находиться здсь, въ вашемъ присутствіи?
— Потому, что мы надялись увидать твою покорность.
— Позвольте мн доказать ее, преклоняя колна передъ вами, сказалъ я, падая на колни, надясь, что это положеніе смягчитъ дйствіе словъ, отъ которыхъ я не могъ воздержаться.
‘Я поцловалъ руку моего отца, онъ не отнялъ ея, и я чувствовалъ, какъ она дрожитъ. Я поцловалъ край платья моей матери, одной рукой она пытглась отдернуть его, а другой закрыла лицо, и, мн казалось, я видлъ слезы, пробивающіяся черезъ ея пальцы. Я даже сталъ на колни передъ духовникомъ, попросилъ его благословенія и заставилъ себя, хотя и противъ воли, поцловать его руку, но онъ вырвалъ у меня свой рукавъ, поднялъ глаза, расширилъ пальцы и принялъ положеніе человка, который пятится въ ужас отъ существа, заслуживающаго величайшихъ проклятій и порицаній. Тогда я почувствовалъ, что все мое будущее зависитъ только отъ моихъ родителей. Я повернулся въ ихъ сторону, но они отстранились отъ меня и, повидимому, выказывали желаніе предоставить окончаніе дла духовнику. Онъ приблизился ко мн.
— Дитя мое, сказалъ онъ, вы назвали ваше нерасположеніе къ жизни, указанной Богомъ, непобдимымъ, но подумали ли вы о томъ, что есть вещи боле непобдимыя, чмъ ваше ршеніе? Таково проклятіе Бога, поддерживаемое проклятіемъ вашихъ родителей и усиливаемое всми громами церкви, объятія которой вы отвергаете, и святость которой вы унижаете вашимъ отказомъ.
— Достопочтенный отецъ, это — ужасныя слова, но у меня нтъ времени думать о нихъ.
— Несчастный безумецъ! Я не понимаю васъ, но вы и сами себя не понимаете!
— Нтъ, понимаю, понимаю! воскликнулъ я и, обернувшись къ моему отцу, все еще стоя на колняхъ, громко проговорилъ:— Дорогой отецъ мой, неужели жизнь, человческая жизнь закрыта для меня?
— Да, отвтилъ за него духовникъ.
— И для меня нтъ выхода?
— Никакого.
— И никакой профессіи?
— Профессіи? Жалкій безумецъ!
— Позвольте мн выбрать самую низшую, но не заставляйте меня быть монахомъ.
— Онъ столько же испорченъ, сколько и слабодушенъ.
— О, отецъ мой! продолжалъ я, все еще обращаясь къ отцу: — не позволяйте этому человку отвчать за васъ. Дайте мн оружіе, отправьте меня въ войска Испаніи, гд я могъ бы найти смерть, которой я прошу предпочтительно передъ жизнью, на какую вы обрекаете меня.
— Это невозможно, сказалъ отецъ, мрачно отворачиваясь отъ окна, къ которому прислонился, честь славной фамиліи… достоинство испанскаго гранда…
— О, мой отецъ, какъ все это будетъ имть мало цны, когда сведетъ меня въ раннюю могилу, и вы умрете съ разбитымъ сердцемъ надъ цвткомъ, который приговорили сами къ увяданію.
‘Мой отецъ содрогнулся.
— Сеньоръ, я прошу, я приказываю вамъ удалиться, эта сцена лишитъ васъ силы для благочестивыхъ обязанностей, которыя вы должны исполнить сегодня вечеромъ.
— И вы покидаете меня! крикнулъ я, когда они уходили.
— Да, да, повторилъ духовникъ,— они покидаютъ васъ, обремененнаго проклятіемъ вашего отца.
— О нтъ! воскликнулъ мой отецъ, но духовникъ схватилъ его руку и крпко сжалъ ее.
— Вашей матери, повторилъ онъ.
‘Я слышалъ, какъ моя мать громко заплакала, и почувствовалъ, что она какъ бы отказывалась отъ этого проклятія, но она не осмливалась заговорить, а я не могъ. Дв жертвы духовника были теперь у него въ рукахъ, а третья — у его ногъ. Ему хотлось воспользоваться случаемъ, чтобы выказать свое торжество. Онъ остановился, собралъ всю силу своего звучнаго голоса и прогремлъ:
— И Бога!
‘Когда онъ выбжалъ изъ комнаты въ сопровожденіи моихъ родителей, руки которыхъ онъ держалъ въ своихъ, я чувствовалъ себя точно пораженнымъ молніей. Шелестъ ихъ одеждъ, когда онъ уводилъ ихъ, казался мн похожимъ на вихрь, обличающій присутствіе падшаго ангела. Я крикнулъ въ безнадежной агоніи отчаянія:
— О, если бы мой братъ былъ здсь, чтобы заступиться за меня!
‘Произнеся эти слова, я упалъ. Я ударился головою о мраморный столъ и покрытый кровью, опустился на полъ.
‘Слуги (которыхъ, по обычаю испанской аристократіи, было около двухсотъ во дворц моего отца) нашли меня въ этомъ положеніи. Они испустили крики, мн была оказана помощь, и было предположено, что я совершилъ попытку самоубійства. Однако, врачъ, лчившій меня, оказался истинно ученымъ и гуманнымъ человкомъ, обрзавъ длинные волосы, слипшіеся отъ крови, онъ осмотрлъ рану и призналъ ее незначительной. Моя мать была того же мннія, потому что черезъ три дня я былъ позванъ въ ея покои. Я повиновался этому призыву. Черная повязка, сильная головная боль и неестественная блдность были единственными признаками происшедшаго со мною случая, какъ его называли. Духовникъ внушилъ ей, что наступило время закрпитъ впечатлніе. Какъ искусно духовныя лица владютъ тайной заставлять каждое событіе здшняго міра дйствовать на будущій, предполагая, въ то же время, что послдній господствуетъ надъ первымъ! Если я даже проживу дольше, чмъ дано жить людямъ, я никогда не забуду моего свиданія съ матерью. Она была одна, когда я вошелъ, и сидла ко мн спиною. Я преклонилъ колна и поцловалъ ея руку. Моя блдность и покорность, повидимому, произвели на нее впечатлніе, но она не уступила своему волненію, подавила его и сказала мн холоднымъ, внушеннымъ ей тономъ:
— Какую цль имютъ эти знаки вншняго почтенія, когда твое сердце чуждается ихъ?
— Сударыня, я не признаю этого.
— Не признаешь? Почему же ты здсь? Почему же до сихъ поръ ты не избавилъ своего отца отъ стыда упрашивать свое собственное дитя,— стыда еще боле унизительнаго, потому что просьба оказалась тщетной? Почему же ты не избавилъ отца-духовника отъ позора видть власть церкви оскорбленною въ лиц ея служителя и доводы долга столь же недйствительными, какъ и голосъ природы? А меня… О, почему ты не избавилъ меня отъ этихъ минутъ мученій и стыда!
Проговоривъ эти слова, она разразилась потокомъ слезъ, которыя какъ будто затопляли мою душу по мр того, какъ она проливала ихъ.
— Сударыня, что я сдлалъ заслуживающаго такого тяжелаго упрека, какъ ваши слезы? Мое нерасположеніе къ монашеской жизни не есть преступленіе.
— Для тебя это — преступленіе.
— А если бы, дорогая мать моя, подобный выборъ былъ предложенъ моему брату,— его отказъ былъ ли бы сочтенъ за преступленіе?
‘Я сказалъ это почти непроизвольно и только ради сравненія. Я не придавалъ этимъ словамъ никакого скрытаго значенія и нисколько не думалъ, чтобы моя мать могла видть въ нихъ что-либо иное, кром намека на несправедливое пристрастіе. Я убдился въ противномъ, когда она прибавила тономъ, отъ котораго похолодла моя кровь:
— Ты и твой братъ совсмъ не одно и то же.
— Да, сударыня, онъ вашъ любимецъ.
— Нтъ, беру небо въ свидтели, нтъ! воскликнула она.
‘Моя мать, казавшаяся столь строгою, ршительною и непроницаемою ране того, произнесла эти слова съ искренностью, проникшею до глубины моего сердца, она какъ бы просила защиты у неба противъ обвиненія своего ребенка. Я былъ тронутъ и сказалъ:
— Но, сударыня, это различіе нашихъ положеній для меня необъяснимо.
— И ты хочешь, чтобы я объяснила теб его?
— Все равно, кто бы то ни было.
— ‘Я! повторила она, не слыша меня. И поцловавъ распятіе, висвшее у ней на груди, она произнесла:— Боже мой, наказаніе справедливо, и я подчиняюсь ему, хотя терплю его отъ своего родного сына! Ты — незаконный ребенокъ, прибавила она, неожиданно обращаясь ко мн. Ты — незаконный, а твой братъ — нтъ, твое присутствіе въ дом твоего отца — не только позоръ для него, но и постоянное свидтельство преступленія, которое, благодаря тому, только усиливается, а не изглаживается.
‘Я стоялъ, не говоря ни слова.
— ‘О! мое дитя, продолжала она,— сжалься надъ твоею матерью! Разв это признаніе, исторгнутое роднымъ сыномъ, не достаточно, чтобы искупить ея проступокъ?
— ‘Продолжайте, сударыня, я теперь все могу перенести.
— ‘Ты долженъ все перенести, потому что ты вынудилъ меня къ этому признанію. По рожденію, я гораздо ниже твоего отца, и ты былъ нашимъ первымъ ребенкомъ. Онъ любилъ меня и, прощая мою слабость, какъ доказательство преданности ему, женился на мн, твой брать — уже нашъ законный сынъ. Твой отецъ, заботясь о моей репутаціи, сговорился со мною посл нашего брака, мсто и время котораго никому не было извстно, выдавать тебя за нашего законнаго сына. Втеченіе долгаго времени, твой ддъ, недовольный нашимъ бракомъ, отказывался видть насъ, и мы жили въ уединеніи. Ахъ, зачмъ я не умерла тогда! За нсколько дней до своей смерти, онъ смягчился и прислалъ за нами, тогда было не время признаваться ему въ обман, въ какой мы ввели его, и ты былъ представленъ ему, какъ ребенокъ сына и наслдника его званія. Но съ этого часа, я не знала ни одной минуты покоя. Ложь, какую я ршилась выговорить передъ Богомъ, передъ людьми и передъ умирающимъ отцомъ моего мужа, несправедливость, оказанная твоему брату, нарушеніе обязанностей природы и требованій закона, совсть, жестоко упрекавшая меня не только за порочность и обманъ, но и за святотатство…
— Святотатство?
— Да. Каждый часъ, на который мы откладываемъ исполненіе обта, похищенъ нами у Бога. Прежде, чмъ ты родился, я посвятила тебя Ему, въ вид единственнаго искупленія моего проступка. Пока я еще носила тебя подъ сердцемъ, я осмливалась умолять Его о прощеніи, на единственномъ условіи, что въ будущемъ ты будешь моимъ заступникомъ, какъ служитель церкви. Я полагалась на твои молитвы, прежде чмъ ты могъ говорить. Я желала доврить мое раскаяніе тому, кто, сдлавшись сыномъ Бога, загладилъ тмъ мой проступокъ, ради котораго онъ явился на свтъ сыномъ грха. Въ воображеніи, я уже стояла на колняхъ передъ твоею исповдальней и слышала, какъ ты, властью церкви и съ разршенія Неба, изрекаешь мн прощеніе. Я видла тебя стоящимъ у моего смертнаго одра, чувствовала, какъ ты прижимаешь крестъ къ моимъ холодющимъ губамъ и указываешь на небо, гд, какъ я надялась, исполненіе моего обта пріуготовило мсто для тебя. Еще до твоего рожденія, я заботилась о томъ, чтобы открыть теб путь къ небу, и наградою за то мн служитъ твое упорство, угрожающее вовлечь насъ обоихъ въ бездну погибели! О, дитя мое, если наши молитвы и заступничество полезны для освобожденія душъ нашихъ умершихъ родственниковъ отъ наказанія, не оставайся глухъ къ торжественному увщанію твоей живой матери, умоляющей тебя спасти ее отъ вчнаго осужденія.
‘Я былъ не въ силахъ отвчать, моя мать видла это и удвоила свои усилія.
— ‘Сынъ мой, если бы я думала, что, прося тебя на колняхъ, у твоихъ ногъ, я этимъ смягчила бы твое упорство, я въ эту минуту лежала бы ницъ передъ тобою.
— О, сударыня, видъ такого неестественнаго униженія могъ бы убить меня!
— И ты все-таки не хочешь уступить… Муки признанія, возможность спасенія моего и твоего, даже сохраненіе моей жизни не имютъ значенія для тебя!
‘Она замтила, что эти слова заставили меня содрогнуться, и повторила:
— Да, моей жизни, съ того дня, какъ твоя непреклонность осуждаетъ меня на позоръ,— я не могу жить. Если у тебя готово ршеніе, оно готово и у меня, я не боюсь послдствій его, потому что Богъ возложитъ на твою, а не на мою душу преступленіе, къ которому вынудилъ меня безчувственный сынъ… И ты все-таки не хочешь уступить? Униженное положеніе тла ничто въ сравненіи съ душевнымъ униженіемъ, къ которому ты принудилъ меня. Я прошу на колняхъ у моего родного сына спасти мою жизнь и душу.
‘Съ этими словами, она опустилась на колни передо мною. Я пытался поднять ее, она противилась и повторяла, голосомъ хриплымъ отъ отчаянія:
— ‘И ты не уступишь?
— ‘Я этого не говорю.
— ‘Но что же ты говоришь? Не поднимай меня, не подходи ко мн, пока мн не отвтишь.
— ‘Я подумаю объ этомъ.
— ‘Подумаешь! Ты долженъ тотчасъ же ршить.
— ‘Въ такомъ случа, я ршаюсь.
— ‘На что же?
— ‘Быть тмъ, чмъ вамъ будетъ угодно.
‘Когда я произнесъ эти слова, моя мать упала безъ чувствъ у моихъ ногъ. Когда я пытался приподнять ее, не зная — живое или мертвое тло держу въ своихъ рукахъ, я чувствовалъ, что никогда не могъ бы простить себ, если бы это состояніе ея было вызвано моимъ отказомъ уступить ея послдней просьб.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Я былъ осыпанъ поздравленіями, благословеніями и поцлуями. Я принималъ ихъ съ дрожащими руками, похолодвшими губами, въ состояніи, близкомъ къ головокруженію, чувствуя, что сердце мое превратилось въ камень. Все проходило передо мною, какъ будто во сн. Я видлъ, какъ разыгрывается какая-то драма, не думая о томъ, кто былъ ея жертвой. Я вернулся въ монастырь… Я чувствовалъ, что судьба моя ршена… Я не имлъ желанія отклонить или остановить это ршеніе… Я походилъ на того, кто видитъ передъ собой громадную машину, которая должна раздробить его на части, приведенною въ дйствіе, и, пораженный ужасомъ, смотритъ на нее съ спокойствіемъ, какое можетъ быть принято за спокойствіе человка, хладнокровно анализирующаго сложный механизмъ машины и разсчитывающаго безпощадную силу ея ударовъ. Я читалъ о несчастномъ евре {См. Buffa — ‘Anachronism prepense‘.}, который, по приказанію маврскаго короля, былъ преданъ на арен ярости льва, остававшагося съ этою цлью безъ пищи въ теченіе сорока восьми часовъ. Страшное рыканіе голоднаго и разъяренеаго животнаго заставляло дрожать даже исполнителей казни, когда они обвязывали веревки вокругъ тла кричащей жертвы. Среди безполезнаго сопротивленія, мольбы о пощад и криковъ отчаянія, несчастный былъ связанъ, приподнятъ и брошенъ на арену. Въ ту минуту, какъ онъ коснулся земли, онъ упалъ распростертый, ошеломленный, уничтоженный. Онъ не испустилъ ни одного крика, даже ни одного вздоха, не сдлалъ никакого усилія, онъ лежалъ, свернувшись всмъ тломъ въ клубокъ, лежалъ безъ всякихъ признаковъ жизни, какъ комъ земли. То же было и со мною: мои крики и сопротивленія миновали, я былъ выброшенъ на арепу и лежалъ тамъ. Я повторялъ себ: ‘Я долженъ быть монахомъ’, и этимъ вс разсужденія оканчивались. Когда они хвалили меня за исполненіе моихъ религіозныхъ обязанностей или порицали за неисполненіе ихъ, я не выказывалъ ни удовольствія, ни огорченія,— я говорилъ только: ‘Я долженъ быть монахомъ’. Если они понуждали меня къ прогулкамъ въ саду монастыря, или не одобряли прогулки вн назначенныхъ часовъ, я отвчалъ всегда: ‘Я долженъ быть монахомъ’. Мн оказывали большое снисхожденіе относительно этихъ блужданій. Сынъ, старшій сынъ герцога де Монсады, принимающій обты, давалъ поводъ къ блестящему торжеству Эксъ-езуитовъ, и они не упускали случая какъ можно боле выставлять его на видъ. Они спрашивали — какія книги я боле желалъ бы читать, я отвчалъ — ‘какія имъ будетъ угодно’. Они видли, что я люблю цвты, и фарфоровыя вазы, наполненныя самыми изысканными произведеніями ихъ сада (ежедневно возобновлявшимися), украшали мою комнату. Я любилъ музыку, они замчали это, потому что я почти невольно присоединялся къ хору. У меня былъ хорошій голосъ, и моя глубокая меланхолія придавала выразительность моему пнію, эти люди, которые во всемъ ищутъ случая прославить себя или обмануть свою жертву, увряли меня, что въ моемъ пніи есть что-то вдохновенное.
‘Среди проявленіи этой снисходительности ко мн, я выказывалъ неблагодарность, совершенно чуждую моему характеру. Я никогда не читалъ книгъ, какими они снабжали меня, я не обращалъ вниманія на цвты, какими они наполняли мою комнату, и никогда не прикасался къ великолпному органу, какой они поставили туда, или же извлекалъ изъ него немногія низкія, меланхолическія ноты. Тмъ, кто настойчиво совтовали мн примнить мои таланты къ живописи и музык, я отвчалъ съ тмъ же безстрастнымъ однообразіемъ: ‘Я долженъ быть монахомъ!’
— ‘Но, братъ мой, любовь къ цвтамъ, къ музык, ко всему, что можетъ быть посвящено Богу, также достойна и человческаго вниманія… Вы злоупотребляете снисхожденіемъ настоятеля.
— ‘Быть можетъ.
— ‘Вы должны, изъ признательности къ Богу, благодарить Его за эти прекрасныя творенія’,— комната въ это время была наполнена красными гвоздиками и розами.— ‘Вы должны также благодарить Его за способности, какими онъ отличилъ васъ въ искусств воспвать Ему хвалы: вашъ голосъ самый обширный и могучій во всемъ хор.
— ‘Я не сомнваюсь въ этомъ.
— ‘Братъ мой, вы отвчаете, не думая.
— ‘Это именно то, что я чувствую, но не обращайте на это вниманія.
— ‘Не хотите ли сдлать прогулку по саду?
— ‘Если вамъ угодно.
— ‘Или, быть можетъ, вы желали бы выслушать ободреніе отъ настоятеля?
— ‘Если вамъ угодно.
— ‘Но отчего вы говорите съ такой апатіей? Разв запахъ цвтовъ и ободряющая бесда съ настоятелемъ имютъ для васъ одинаковую цну?
— ‘Я полагаю, да.
— ‘Почему же?
— ‘Потому, что я долженъ быть монахомъ.
— ‘Неужели, братъ, вы никогда не будете произносить ничего, кром этой фразы, означающей только полную безчувственность или бредъ?
— ‘Воображайте меня въ этомъ случа въ столбняк, въ бреду — какъ вамъ будетъ угодно, вы знаете, что я долженъ быть монахомъ.
‘При этихъ словахъ, которыя, вроятно, я проговорилъ тономъ, не походившимъ на обычный тонъ монастырскихъ разговоровъ, вмшался другой и спросилъ — что это я произнесъ такимъ сильнымъ звукомъ?
— ‘Я сказалъ только, отвтилъ я, что я долженъ быть монахомъ.
— ‘Благодарите Бога, что съ вами не случилось ничего худшаго, возразилъ вопрошавшій,— ваше упорство давно должно было утомить настоятеля и братію, благодарите Бога, что не произошло чего-либо худшаго.
‘При этихъ словахъ, я почувствовалъ, что страсти вновь ожили во мн. Я воскликнулъ:— Худшаго? Но чего же я могу опасаться? Разв я не готовъ сдлаться монахомъ?
‘Съ этого вечера моя свобода была ограничена, мн уже не разршали боле гулять, разговаривать съ воспитанниками или послушниками, въ столовой для меня накрывался отдльный столъ, и мста около него, во время трапезы, оставались свободными. Тмъ не мене, мою келью продолжали украшать цвтами и рисунками, и превосходно сдланныя игрушки оставлялись на моемъ стол. Я не замчалъ, чтобы они обращались со мной, какъ съ умалишеннымъ, но, безъ сомннія, мое неразумное повтореніе однихъ и тхъ же словъ могло бы оправдать въ ихъ глазахъ подобное обращеніе, у нихъ были свои планы въ согласіи съ духовникомъ, и мое молчаніе служило только подтнерженіемъ ихъ. Духовникъ часто навщалъ меня, и жалкіе лицемры, какъ будто по собственному желанію, присутствовали при его посщеніяхъ. По большей части (за недостакомъ другихъ занятій), я сидлъ около цвтовъ или разсматривалъ картинки, и они говорили:
— ‘Вы видите, онъ счастливъ, имя все, что желаетъ, ему ничего не нужно, онъ, какъ нельзя боле, занятъ разсматриваніемъ этихъ розъ.
— ‘Нтъ, я нисколько не занятъ, возражалъ я,— мн именно нужно занятіе.
‘Тогда они пожимали плечами, обмнивались таинственными взглядами съ духовникомъ, и я былъ радъ, когда они оставляли меня, не размышляя объ опасности, какою отсутствіе ихъ угрожало мн. Въ это время совщаніе за совщаніемъ происходили во дворц де Монсады — можно ли предположить во мн достаточно разума, чтобы я могъ произнести обты монашества? Теперь противъ меня соединилась цлая партія, одолть которую было не въ силахъ одному человку. Происходило постоянное движеніе по дорог отъ дворца де Монсады, и обратно. Меня считали безумнымъ, непокорнымъ, еретикомъ, идіотомъ, всмъ, однимъ словомъ, что могло усыпить ревнивое безпокойство моихъ родителей, корыстолюбіе монаховъ или честолюбіе Эксъ-езуитовъ, которые смялись надъ страхомъ всхъ остальныхъ и только настойчиво блюли свои интересы. Они очень мало заботились о томъ — дйствительно ли я лишился разсудка, или нтъ, имъ было все равно, присоединить ли сына первой фамиліи Испаніи къ числу обращенныхъ ими, запереть ли его, какъ умалишеннаго, или подвергнуть его различнымъ пріемамъ изгнанія бсовъ. Дло шло о событіи, общавшемъ жадный театральный эффектъ, и они, цною первой роли въ немъ, готовы были закрыть глаза на могущую произойти катастрофу. Къ счастью, пока происходило все это волненіе обмана, страха, лжи и притворства, настоятель оставался твердымъ. Онъ не препятствовалъ все увеличивавшемуся шуму, чтобы усилить его значеніе, но все время онъ не измнялъ своему ршенію, что, для принятія монашескихъ обтовъ, я долженъ выказать достаточно здраваго ума. Я ничего объ этомъ не зналъ и былъ весьма удивленъ, когда меня вызвали въ пріемную вечеромъ въ послдній день моего послушанія. Я тщательно исполнилъ свои религіозныя обязанности, не получилъ ни одного замчанія отъ руководителя послушниковъ и былъ совершенно неподготовленъ къ сцен, ожидавшей меня. Въ пріемной находились вмст мои отецъ и мать, духовникъ и нсколько другихъ лицъ, которыхъ я не узналъ. Я подошелъ съ спокойнымъ взглядомъ и спокойнымъ шагомъ. Я полагаю, я владлъ своимъ разсудкомъ въ такой же степени, какъ и вс находившіеся здсь. Настоятель, взявъ меня за руку, обвелъ кругомъ комнаты, говоря:
— ‘Вы видите…
‘Я прервалъ его вопросомъ — для чего все это длается? Вмсто отвта, онъ прижалъ палецъ къ губамъ и пожелалъ, чтобы я показалъ мои рисунки. Я принесъ ихъ и, преклонивъ одно колно, подалъ ихъ сперва моей матери, а затмъ моему отцу. Это были эскизы монастырей и темницъ. Моя мать отвела взглядъ отъ нихъ, а отецъ отодвинулъ ихъ въ сторону и сказалъ, что не любитъ такихъ вещей.
— ‘Но, безъ сомннія, вы любите музыку? сказалъ настоятель.— Вы должны послушать, какъ онъ играетъ и поетъ.
‘Въ комнат, сосдней съ пріемной, находился небольшой органъ, мою мать не пригласили туда, но отецъ послдовалъ за настоятелемъ, чтобы послушать меня. Невольно я выбралъ арію изъ ‘Жертвоприношенія еффая’. Мой отецъ былъ взволнованъ и просилъ меня перестать. Настоятель увидлъ въ этомъ не только дань моему таланту, но и признаніе силы его партіи и апплодировалъ неумренно или безъ пониманія дла. До этой минуты я не соображалъ, что могу занимать собою различныя партіи въ монастыр. Настоятель ршилъ сдлать изъ меня іезуита и поэтому отстаивалъ мое здравомысліе. Монахи желали изгнанія бса, сожженія меня живымъ, или тому подобной бездлки, которая могла бы разнообразить сухость монастырской жизни, и поэтому нетерпливо желали, чтобы я оказался, или былъ признанъ, умалишеннымъ или бсноватымъ. Однако, эти благія пожеланія остались неудовлетворенными. Во время этого свиданія, мое поведеніе было найдено строго правильнымъ, и слдующій день былъ назначенъ для принятія моихъ обтовъ.
‘Слдующій день! О, если бы я могъ описать его! Но это невозможно — глубокое оцпенніе, въ какое я былъ погруженъ, мшало мн замчать вещи, которыя одушевили бы самаго безстрастнаго зрителя. Я находился въ такомъ сосредоточеніи, что, хотя и помню факты, но не могу изобразить даже самаго малйшаго слда чувствъ, какіе они возбуждали во мн. Въ теченіе ночи я спалъ глубокимъ сномъ, пока стукъ въ мою дверь не разбудилъ меня.
— ‘Чмъ занимаетесь вы, милое дитя?
‘Я узналъ голосъ настоятеля и отвтилъ:
— ‘Отецъ мой, я спалъ.
— ‘А я бичевалъ себя у подножія алтаря, ради васъ, мое дитя, бичъ красенъ отъ моей крови.
‘Я ничего не отвчалъ, чувствуя, что бичеваніе было боле заслужено имъ, чмъ его жертвой. Однако, я ошибался. На самомъ дл, настоятель испытывалъ нкоторые укоры совсти и подвергъ себя истязанію боле ради моего упорства и умственнаго заблужденія, чмъ ради своихъ собственныхъ грховъ. Дважды въ эту ночь я былъ разбуженъ, и оба раза отвчалъ тми же словами. Настоятель несомннно поступалъ вполн искренно. Онъ былъ убжденъ, что все это длаетъ во славу Божію, и его окровавленныя плечи свидтельствовали въ пользу его религіозной ревности. Но я находился въ такомъ умственномъ оцпенніи, что ничего не чувствовалъ, не слышалъ и не понималъ. Когда онъ постучалъ во второй и въ третій разъ въ дверь моей кельи, чтобы напомнить о тяжести его самобичеваній и о значеніи его заступничества передъ Богомъ, я отвчалъ: — ‘Разв преступникамъ не дозволяется спать въ ночь передъ казпью?’ Услышавъ эти слова, которыя должны были заставить его содрогнуться, настоятель палъ ницъ передъ дверью моей кельи, а я повернулся и заснулъ опять. Но я могъ слышать голоса монаховъ, когда они поднимали настоятеля и переносили его къ нему въ келью. Они говорили: ‘Онъ неисправимъ, вы напрасно унижаете себя… Когда онъ будетъ нашъ, вы увидите, что онъ будетъ другимъ: онъ самъ тогда будетъ лежать у вашихъ ногъ’. Я выслушалъ это и заснулъ.
‘Наступило утро, я зналъ, что оно должно было принести мн, и представлялъ всю эту сцену въ ум. Я воображалъ, что вижу слезы моихъ родителей и сочувствіе братіи. Мн казалось, я вижу, какъ руки священниковъ дрожатъ, когда они кадятъ, и какъ даже служители вздрагиваютъ, поддерживая ихъ рясы. Вдругъ въ моемъ ум произошла перемна: я почувствовалъ передъ собою, самъ не зная почему, ужасный союзъ коварства, отчаянія и непобдимой силы. Какъ будто молнія сверкнула изъ моихъ глазъ, когда я подумалъ о томъ, что могъ бы въ одинъ мигъ заставить перемнить мста исполнителей жертвоприношенія и жертвы: я могъ бы поразить мою мать, стоящую тамъ, однимъ словомъ, я могъ бы разбить сердце моего отца одной фразой, я могъ бы посять около себя больше отчаянія, чмъ это было возможно для какого бы то ни было порока, коварства или могущества. Да, въ это утро я чувствовалъ, что природа возмущается во мн, я испытывалъ укоры совсти, гордость, злонамренность и отчаяніе. Способность возмущенія я принесъ съ собою, а остальныя свойства пріобрлъ въ монастыр. Я сказалъ тмъ, кто находились около меня въ это утро:— ‘Вы готовите изъ меня жертву, но если бы я захотлъ, я могъ бы сдлать исполнителей жертвами’, и засмялся. Смхъ привелъ въ ужасъ всхъ присутствовавшихъ, они удалились и доложили о моемъ состояніи настоятелю. Онъ пришелъ въ мою комнату. Тмъ временемъ весь монастырь былъ въ смятеніи… Авторитетъ его находился въ опасности… Вс приготовленія были сдланы, и было ршено, что я буду монахомъ, несмотря на мое безуміе.
‘Я видлъ, что настоятель былъ въ ужас, когда вошелъ въ мою келью.
— Сынъ мой, что все это значитъ? спросилъ онъ.
— Ничего, мой отецъ, ничего, кром того, что мн пришла внезапная мысль.
— Мы обсудимъ ее въ другой разъ, сынъ мой, въ настоящее время…
— Въ настоящее время, повторилъ я со смхомъ, который долженъ былъ терзать его уши,— въ настоящее время, я могу предложить только слдующій выборъ: пусть мой отецъ или мой братъ заступятъ мое мсто, это — все. Я никогда не буду монахомъ.
‘Настоятель, при этихъ словахъ, заходилъ въ отчаяніи кругомъ кельи. Я слдовалъ за нимъ, высказываясь тономъ, который долженъ былъ наполнить его ужасомъ:
— Я протестую противъ обтовъ, пусть т, кто принуждаютъ меня къ нимъ, примутъ вину на себя… Пусть мой отецъ самъ искупитъ свою вину, вернувъ меня къ мірской жизни… Пусть мой братъ пожертвуетъ своею гордостью… Почему я долженъ быть единственной жертвою преступленія однихъ и страстей другихъ лицъ?
— Сынъ мой, все это было опредлено уже заране.
— Да, я знаю это, знаю, что былъ обреченъ уже во чрев матери, но я никогда не приложу моей руки къ этому ршенію.
— Что я могу сказать вамъ, сынъ мой? Вдь вы исполнили уже ваше послушаніе…
— Да, не понимая того, что происходитъ со мной.
— Весь Мадридъ собрался, чтобы услышать, какъ вы произнесете ваши обты.
— Тогда весь Мадридъ услышитъ, какъ я отказываюсь отъ нихъ и отвергаю ихъ.
— Но сегодня день, назначенный для этого. Служители Божіи приготовляются вручить васъ Ему. Небо и земля, все, что иметъ значеніе во времени или цну въ вчности, уже призвано и ожидаетъ невозвратимыхъ словъ, которыя должны запечатлть ваше спасеніе и обезпечить спасеніе тхъ, кого вы любите. Какой же демонъ овладлъ вами, мое дитя, воспользовавшись минутой, когда вы приближаетесь къ Христу, чтобы отвратить и оттолкнуть васъ отъ Него? Какъ же мн, братіи и всмъ душамъ, надявшимся избжать кары вашими молитвами, отвтить Богу за ваше ужасное отступничество?
— Пусть отвчаютъ за себя, пусть каждый изъ насъ отвчаетъ за себя, такъ говоритъ разумъ.
— Разумъ? мое заблуждающееся дитя… Но что общаго иметъ разумъ съ врою?
‘Я слъ, сложилъ руки на груди и ршился молчать. Настоятель стоялъ со сложенными руками, съ опущенною головой, изображая всмъ своимъ видомъ глубокое и тяжелое размышленіе. Всякій другой подумалъ бы, что онъ ищетъ Бога въ глубинахъ мысли, но я чувствовалъ, что онъ ищетъ Его тамъ, гд Его никогда нельзя найти — въ глубин сердца обманчиваго и безнадежно порочнаго.
‘Когда онъ приблизился ко мн, я воскликнулъ:
— Не подходите ко мн! Вы опять заговорите о моей покорности: говорю вамъ, что она была искусственной,— о точномъ исполненіи мною религіозныхъ обязанностей: все это было машинально или обманчиво,— о моемъ подчиненіи дисциплин: оно поддерживалось только надеждой когда-нибудь избгнуть его. Теперь я чувствую, что совсть моя свободна, и сердце мое легко. Слышите ли вы, понимаете ли вы меня? Это — первыя слова правды, какія я выговорилъ съ тхъ поръ, какъ нахожусь въ этихъ стнахъ, единственныя, быть можетъ, которыя когда-нибудь будутъ сказаны въ нихъ,— такъ берегите же ихъ. Хмурьте брови, креститесь и поднимайте глаза къ небу, сколько хотите. Разв то, что вы видите здсь, такъ ужасно, что вы отступаете, креститесь, поднимаете глаза и руки къ небу? Разв такъ ужасно существо, доведенное отчаяніемъ до того, что оно говоритъ правду! Правда можетъ страшить только обитателей іезуитскаго монастыря, вся жизнь которыхъ искусственна и извращена, самыя сердца которыхъ столь исполнены лжи, что даже рука Неба, отчужденнаго ихъ лицемріемъ, не можетъ коснуться ихъ. Но, въ эту минуту, я чувствую, что я чище передъ лицомъ Бога, чмъ если бы я стоялъ у Его алтаря, произнося Ему хулу (какъ вы требовали отъ меня) своими обтами, сердце выскочило бы изъ моей груди чтобы опровергнуть ихъ, въ ту минуту, когда я бы ихъ произнесъ.
‘При этихъ словахъ, которыя я проговорилъ, вроятно, самымъ вызывающимъ и оскорбительнымъ тономъ я почти былъ увренъ, что настоятель однимъ ударомъ повергнетъ меня на-землю, созоветъ братій — чернорабочихъ, чтобы отвести меня въ заключеніе, и запретъ меня въ монастырскую тюрьму, такъ какъ мн было извстно о существованіи подобнаго мста. Быть можетъ, я даже желалъ всего этого. Будучи самъ доведенъ до крайности, я испытывалъ нкоторую гордость, доводя до нея другихъ. Въ эту минуту я былъ готовъ ко всякому сильному возбужденію, быстрой, оглушающей перемн судьбы или даже тяжкому страданію. Но такіе пароксизмы, своею силою, быстро истощаютъ самихъ себя и насъ.
‘Изумленный молчаніемъ настоятеля, я поднялъ на него глаза. Я проговорилъ умреннымъ тономъ, казавшимся неестественнымъ для меня самого:— ‘Что же, произнесите мой приговоръ’. Онъ продолжалъ молчать. Онъ слдилъ за кризисомъ и теперь искусно выжидалъ поворота въ моемъ болзненномъ состояніи, чтобы примнить соотвтственныя средства. Онъ стоялъ передо мною кротко и неподвижно, скрестивъ руки, опустивъ глаза, не выказывая ни малйшаго признака негодованія во всей своей фигур. Складки его рясы, нисколько не обличая его внутренняго волненія, казались какъ бы вырзанными изъ камня. Его молчаніе незамтно смягчало меня: я осуждалъ себя за свою рзкость. Такъ свтскіе люди берутъ надъ нами верхъ силою своихъ страстей, а люди другого міра — видимымъ подчиненіемъ ихъ. Наконецъ, онъ произнесъ:
— Сынъ мой, вы возмутились противъ Бога, воспротивились Святому Духу, осквернили Его святилище и оскорбили Его служителя,— именемъ Его и моимъ собственнымъ прощаю вамъ все. Вы можете судить о несходств нашихъ системъ по этому различію результатовъ. Вы упрекаете, оскорбляете и обвиняете,— я благословляю и прощаю, кто же изъ насъ находится подъ вліяніемъ Евангелія Христа и подъ снью благословенія церкви? Но, оставляя этотъ вопросъ, который въ настоящее время вы не въ состояніи ршить, я попытаюсь подйствовать на васъ еще однимъ доводомъ, если онъ не будетъ имть успха, я боле не буду противиться вашимъ желаніямъ, не буду понуждать васъ принести жертву, которая будетъ презираема людьми и отвергнута Богомъ. Прибавлю, что я даже сдлаю все возможное, чтобы исполнить ваше желаніе, которое я вполн раздляю.
‘При этихъ словахъ, исполненныхъ правдивости и благосклонности, я хотлъ было броситься къ его ногамъ, но страхъ и опытъ воспрепятствовали тому, и я отвтилъ лишь поклономъ.
— Общайте мн только, что вы будете ожидать съ терпніемъ, пока этотъ послдній доводъ будетъ исчерпанъ, теперь меня нисколько не занимаетъ и не озабочиваетъ — будетъ ли онъ имть успхъ, или нтъ.
‘Я далъ общаніе, и онъ вышелъ. Черезъ нсколько минутъ онъ вернулся. Въ его лиц было выраженіе боле тревожное, но онъ усиливался сохранить спокойствіе. Онъ видимо былъ взволнованъ, но я не зналъ, чувствовалъ ли онъ это волненіе за меня или за себя. Онъ лишь на половину затворилъ дверь, и первая фраза его удивила меня.
— Сынъ мой, вы хорошо знакомы съ древней исторіей?
— Для какой цли вы спрашиваете объ этомъ, отецъ мой?
— Вы помните замчательный разсказъ о римскомъ полководц, который относился презрительно къ трибунамъ, народу, сенаторамъ и жрецамъ, попиралъ вс законы, отвергалъ религіозные обычаи, но, подъ конецъ, уступилъ природ, потому что, когда его мать пала передъ нимъ ницъ и воскликнула: ‘Сынъ мой, прежде чмъ ты вступишь на улицы Рима, ты пройдешь но трупу той, которая носила тебя’,— онъ не пошелъ дальше:
— Я все это помню, но къ чему же это ведетъ?
— Вотъ къ чему, произнесъ онъ, отворяя дверь настсжъ: окажите себя, если можете, боле непреклоннымъ, чмъ этотъ язычникъ.
Когда дверь отворилась, я увидлъ на порог мою мать, приникшую лицомъ къ земл. Она произнесла задыхающимся голосомъ.
— Иди, откажись отъ своихъ обтовъ, но иди къ клятвопреступленію по трупу твоей матери.
‘Я пытался поднять ее, но она прижималась къ земл, повторяя т же слова, ея великолпныя одежды, покрывавшія каменный полъ драгоцнными камнями и бархатомъ, представляли страшную противоположность съ ея видимой униженностью и отчаяніемъ, горвшимъ въ ея глазахъ, когда она на минуту подняла ихъ на меня. Въ судорожномъ припадк отъ муки и ужаса, я бросился въ объятія настоятеля, который воспользовался этой минутой, чтобы увлечь меня въ церковь. Моя мать послдовала за нами, обрядъ совершился. Я далъ обтъ цломудрія, бдности и послушанія, и въ нсколько минутъ судьба моя была ршена.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘День слдовалъ за днемъ въ теченіе многихъ мсяцевъ, о которыхъ я не сохранилъ и не хотлъ бы сохранить никакихъ воспоминаній. Я, вроятно, испытывалъ много волненій, но они были незамтны, подобно волнамъ моря подъ мракомъ полунощнаго неба: ихъ теченіе продолжается, но нтъ свта, чтобы обозначить ихъ движеніе, или прослдить ихъ подъемъ и паденіе. Глубокое оцпенніе подавляло мои чувства и душу, и, быть можетъ, въ этомъ состояніи я былъ всего боле способенъ къ однообразному существованію, на какое былъ осужденъ. Я знаю одно, что вс монастырскія обязанности я соблюдалъ съ правильностью, не допускавшей никакого порицанія, и съ апатіей, не позволявшей никакого одобренія. Моя жизнь была моремъ безъ приливовъ. Колоколъ не призывалъ съ большею точностью, чмъ я повиновался его призывамъ. Никакой автоматъ, построенный по самымъ утонченнымъ началамъ механики и повинующійся этимъ началамъ съ точностью, почти чудесной, не можетъ давать показывающему его артисту мене поводовъ къ жалобамъ или неудовольствію, чмъ я давалъ настоятелю и братіи. Я всегда первымъ появлялся на клирос. Я не принималъ никакихъ постителей въ пріемной, когда я имлъ разршеніе отдыха, я его отклонялъ. Если я присуждался къ взысканію, я подчинялся ему, если для меня допускалось снисхожденіе, я не пользовался имъ. Я никогда не просилъ уволить меня отъ утрени или отъ вечерни. Я молчалъ за трапезой, въ саду я гулялъ одинъ. Я не думалъ, не чувствовалъ и не жилъ, если жизнь зависитъ отъ сознанія, а движеніе отъ воли. Все мое существованіе было сномъ, но этотъ сонъ былъ непродолжителенъ. Мое сосредоточеніе и спокойствіе не нравились іезуитамъ. Моя безчувственность, безшумная походка, остановившійся взглядъ, безжизненное молчаніе, на самомъ дл, могли внушить обществу суеврныхъ людей, что по ихъ монастырю блуждаетъ и въ ихъ хор появляется не человческое существо. Но они совершенно иначе смотрли на это. Они видли въ этомъ нмой упрекъ противъ ссоръ, пререканій, интригъ и обмановъ, въ которые были погружены душою и тломъ, съ утра до вечера. Быть можетъ, они думали, что я держался въ сторон только для того, чтобы наблюдать за ними. Быть можетъ, тогда чувствовался въ монастыр недостатокъ предмета, возбуждающаго любопытство или негодованіе, а для того, и для другого было нужно весьма немного. Какъ бы то ни было, они начали поднимать старую исторію о моемъ умственномъ разстройств и ршились какъ можно боле извлечь изъ нея. Они шептались въ столовой, совщались въ саду, качали головами, показывали на меня пальцами въ стнахъ монастыря и, подъ конецъ, я вполн увренъ въ томъ, сами пришли къ убжденію, что желаемое или воображаемое ими существовало на дл. Тогда они вс почувствовали, что изслдованіе этого вопроса есть дло ихъ совсти, и избранная партія, предводимая старымъ монахомъ, обладавшимъ вліяніемъ и безукоризненной репутаціей, направилась къ настоятелю. Они засвидтельствовали ему о моей сосредоточенности, механическихъ движеніяхъ, автоматизм всей моей фигуры, словахъ, лишенныхъ значенія, безжизненной набожности, полнаго отчужденія отъ духа монастырской жизни, при чемъ мое точное, деревянное, безсвязное исполненіе ея формъ было только притворствомъ. Настоятель выслушалъ ихъ вполн равнодушно. Онъ поддерживалъ тайныя сношенія съ моей семьей, сообщался съ духовникомъ и обязался довести меня до того, что я сдлаюсь монахомъ. Своими усиліями (результатъ которыхъ извстенъ), онъ добился успха и теперь весьма мало заботился о томъ — лишенъ я разсудка, или нтъ. Онъ воспретилъ серьезнымъ тономъ ихъ дальнйшее вмшательство въ этотъ вопросъ и оставилъ за собой разслдованіе его въ будущемъ. Они удалились, потерпвъ пораженіе, но не потерявъ надежды, и обязались взаимно слдить за мною, т. е. выводить меня изъ себя, преслдовать и мучить, чтобы развить во мн т свойства, какими ихъ лукавство, любопытство, привычка къ лни и распущенность незанятаго ума уже надлили меня. Съ этого часа весь монастырь былъ охваченъ тревогой заговоровъ и замысловъ. Чуть только слышались мои шаги, двери захлопывались, трое или четверо стояли и шептались, когда я проходилъ мимо, они откашливались, обмнивались знаками и замтно переходили къ самымъ ничтожнымъ предметамъ, слыша мое приближеніе, нмъ давали мн понять, что предметомъ ихъ предыдущей бесды, который они будто бы старались скрыть, былъ я. Я внутренно смялся надъ этимъ. Я говорилъ себ: ‘Бдныя, извращенныя существа! Какія роли вы берете на себя и какія усилія употребляете, чтобы разнообразить пустоту вашего жалкаго бездйствія, вы боретесь со мной,— я подчиняюсь.’ Вскор сти, какія они приготовляли для меня, начали меня плотно охватывать. Они всюду попадались на моей дорог съ упорствомъ, какого я не могъ избжать, и выказывали мн видимое расположеніе, какое мн трудно было отвергнуть. Они говорили самымъ нжнымъ тономъ:— ‘Мой милый братъ, вы грустны, вы сндаемы печалью, не поможетъ ли Богъ нашими братскими усиліями освободить васъ отъ вашихъ горестей? Откуда исходитъ эта меланхолія, которая, повидимому, поглощаетъ васъ?’ При этихъ словахъ, я не могъ удержаться, чтобы не устремить на нихъ глазъ полныхъ упрека и, быть можетъ, слезъ, но не произносилъ ни одного слова. Состояніе, въ какомъ они видли меня, было достаточной причиной для меланхоліи, въ которой меня упрекали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Это наступленіе не удалось и былъ испробованъ другой способъ. Они пытались вовлечь меня въ монастырскія партіи. Они разсказывали мн тысячи случаевъ несправедливыхъ пристрастій, т. е. несправедливыхъ наказаній, какія ежедневно можно было видть въ монастыр. Они говорили о какомъ-то больномъ брат, котораго вынуждали присутствовать на утреняхъ, тогда какъ докторъ объявилъ, что это можетъ убить его, и больной, дйствительно, умеръ, въ то же время молодой любимецъ, съ цвтущимъ здоровьемъ, получалъ увольненіе отъ утрень всегда, когда ему хотлось пролежать въ постели до девяти часовъ утра. Другіе жаловались, что и въ исповдальн не все благополучно, это извстіе могло бы сдлать на меня нкоторое впечатлніе, если бы третій не прибавлялъ, что и за монастырской кружкой присмотръ не достаточно внимательный. Это сочетаніе разнорчивыхъ показаній, этотъ неожиданный переходъ отъ жалобъ на пренебрежительное отношеніе къ тайнамъ души, въ ея глубочайшемъ общеніи съ Богомъ, къ низменнымъ подробностямъ о монастырскихъ злоупотребленіяхъ, сразу возмутили меня. До тхъ поръ я съ трудомъ скрывалъ свое нерасположеніе къ нимъ, а теперь оно обнаружилось настолько, что ‘партія’ на время отказалась отъ своихъ попытокъ и поручила опытному монаху сопутствовать мн въ моихъ одинокихъ прогулкахъ, когда я отдалялся отъ другихъ.
— ‘Мой братъ, вы одни, сказалъ онъ, подходя ко мн.
— ‘Да, я желалъ бы быть одинъ.
— ‘Но почему?
— ‘Я не обязанъ объяснять вамъ причины.
— ‘Это правда, но вы можете доврить ихъ мн.
— ‘Мн нечего доврять.
— ‘Я это знаю, и ни за что въ мір не хотлъ бы напрашиваться на ваше довріе, поберегите его для боле достойныхъ друзей.
‘Мн показалось страннымъ, что онъ въ одно и то же время просилъ меня о довріи, объяснялъ, что, по его собственному сознанію, мн нечего сообщить ему, и, наконецъ, убждалъ хранить мои тайны для боле близкаго друга. Я молчалъ, пока онъ заговорилъ опять:
— ‘Но, братъ мой, вы сндаемы скукой.
‘Я продолжалъ молчать.
— ‘Если Богу угодно, я могъ бы найти средство разсять ее.
‘Я сказалъ, спокойно глядя на него:
— ‘И эти средства можно найти въ стнахъ монастыря?
— ‘Да, дорогой братъ, безъ сомннія, таково, напримръ, обсужденіе, какимъ въ настоящее время занятъ монастырь,— о времени начала утрени, которое настоятель хочетъ возстановить въ первоначальномъ вид.
— ‘А какъ велика разница?
— ‘Полныхъ пять минутъ.
— ‘Признаю всю важность этого вопроса.
— ‘О, если вы только почувствуете это, вашему блаженству въ монастыр не будетъ конца. Здсь каждую минуту есть что-нибудь, о чемъ можно разузнать, чмъ можно тревожиться, чмъ можно удовлетворять себя. Заинтересуйтесь, дорогой братъ, этими вопросами, и вамъ не придется жаловаться ни на одну минуту скуки.
‘При этихъ словахъ, я пристально взглянулъ на него и произнесъ спокойно, хотя и съ чувствомъ:
— ‘Итакъ, мн надо только возбудить въ моей душ раздраженіе, лукавство, любопытство, однимъ словомъ, вс страсти, отъ которыхъ это убжище должно охранять меня, чтобы въ немъ сносно чувствовать себя? Простите меня, если я не могу, подобно вамъ, просить у Бога разршенія вступить въ союзъ съ врагомъ Его, чтобы способствовать моему развращенію, я молюсь объ избавленіи меня отъ него.
‘Онъ ничего не отвтилъ, и только поднялъ руки и перекрестился, а я сказалъ себ: ‘Боже, прости ему его лицемріе!’
‘Онъ продолжалъ свою прогулку отдльно отъ меня и повторялъ своимъ спутникамъ:
— ‘Онъ — безумный, неизлчимо безумный.
— ‘Какъ же быть тогда? говорило нсколько голосовъ.
‘Послдовалъ сдержанный шепотъ. Я видлъ нсколько головъ, сближенныхъ между собою. Я не зналъ, что они замышляютъ и не заботился объ этомъ. Я гулялъ одинъ,— былъ прелестный лунный вечеръ. Я видлъ лучи мсяца, пробивающіеся сквозь деревья, по деревья казались мн стнами. Ихъ стволы были какъ бы изъ адаманта, а сплетшіяся втви, повидимому, представляли собою сти, которыя говорили: ‘Черезъ насъ нельзя проникнуть’. Я слъ вблизи фонтана, осненнаго стройнымъ тополемъ, я хорошо припоминаю это мсто. Пожилой священникъ (который, незамтно для меня, былъ присланъ другими) слъ рядомъ со мною. Онъ началъ какими-то обыденными замчаніями о превратности человческаго существованія. Я кивалъ головой, и онъ понялъ, съ помощію такта, встрчающагося у іезуитовъ, что этимъ путемъ онъ не придетъ къ цли. Онъ перемнилъ разговоръ и указалъ на красоту листвы и прозрачную чистоту фонтана. Я согласился съ нимъ. Онъ прибавилъ:
— О если бы эта жизнь могла быть такъ же чиста, какъ этотъ источникъ!
— О если бы эта жизнь могла быть для меня такою же зеленющей и плодородной, какъ это дерево, отвтилъ я со вздохомъ.
— Но, сынъ мой, разв источники не изсякаютъ, и деревья не сохнутъ?
— Да, отецъ мой, да, источникъ моей жизни высохъ, и зеленая втвь моей жизни навсегда увяла.
‘Произнося эти слова, я не могъ подавить слезъ. Монахъ воспользовался тмъ, что онъ называлъ минутой, когда Богъ дохнулъ на мою душу. Наша бесда была весьма продолжительной, и я прислушивался къ его словамъ съ нкоторымъ невольнымъ и настойчивымъ вниманіемъ, такъ какъ мн уже приходилось замчать, что онъ былъ единственнымъ лицомъ во всей общин, которое ничмъ не досаждало мн ни до моего постриженія, ни посл него, когда обо мн говорились самыя худшія вещи, онъ, повидимому, никогда не слушалъ ихъ, а когда предлагались для меня вещи еще худшія, онъ качалъ головой и ничего не отвчалъ. Онъ былъ безукоризненнаго характера и исполнялъ свои религіозныя обязанности съ такою же примрною точностью, какъ и я. Тмъ не мене, я не чувствовалъ никакого доврія къ нему, такъ же, какъ и ни къ одному человческому существу, но я прислушивался къ его словамъ съ терпніемъ, и терпніе мое, вроятно, подвергалось не совсмъ обыденному испытанію, потому что, посл цлаго часа (я не замтилъ, что наша бесда продолжалась дольше установленнаго времени для возвращенія въ кельи), онъ все еще повторялъ:
— ‘Сынъ мой, вы примиритесь съ монастырскою жизнью.
— ‘Никогда, отецъ мой, никогда,— разв только въ томъ случа, если завтра изсякнетъ этотъ фонтанъ и засохнетъ это дерево.
— ‘Сынъ мой, Господь нердко совершалъ большія чудеса для спасенія души.
‘Мы разстались, и я удалился въ свою келью. Я не знаю, чмъ были заняты онъ и другіе монахи, но передъ утреней въ монастыр происходило такое волненіе, какъ будто весь Мадридъ былъ охваченъ огнемъ. Воспитанники, послушники и монахи бгали изъ одной кельи въ другую, вверхъ и внизъ по лстницамъ, но всмъ корридорамъ, ни кмъ не сдерживаемые и не опрашиваемые, какъ будто всякому порядку наступилъ конецъ. Ни одинъ колоколъ не звонилъ, не слышалось ни одного приказанія для возстановленія тишины, голосъ власти, повидимому, примирялся съ этими шумными взрывами. Я видлъ изъ моего окна, какъ они бгали по саду во всхъ направленіяхъ, обнимали другъ друга, восклицали, произносили молитвы и перебирали четки дрожащими руками, восторженно возводя глаза къ небу. Въ радостномъ возбужденіи монастыря было что-то страпное, неестественное и даже страшное. Я тотчасъ заподозрилъ какой-нибудь дурной умыселъ, но сказалъ себ: ‘Все худшее уже кончилось, они не могутъ меня еще разъ постричь въ монахи’. Я недолго оставался въ недоумніи. Шаги многихъ ногъ приблизились къ моей кель, и многочисленные голоса повторяли: ‘Поспшите, дорогой братъ, поспшите въ садъ’. Для меня не было выбора, они окружили меня и почти понесли туда.
‘Тамъ была собрана вся община, и въ сред ея находился пастоятель, который не пытался подавить смятенія, а скоре поощрялъ его. Лицо каждаго сіяло радостью, и въ глазахъ у всхъ свтился какой-то искусственный свтъ, но все, что я видлъ, казалось мн лживымъ и лицемрнымъ. Меня подвели или, скоре толкнули къ тому мсту, гд я такъ долго сидлъ и разговаривалъ наканун вечеромъ. Я увидалъ, что фонтанъ изсякъ и дерево высохло. Я стоялъ безмолвный отъ удивленія, между тмъ, какъ вс голоса повторяли кругомъ меня: ‘Чудо, чудо! Самъ Господь запечатллъ ваше призваніе Своей рукой’. Настоятель подалъ имъ знакъ умолкнуть и затмъ, спокойнымъ тономъ, обратился ко мн,
— ‘Сынъ мой, вы призваны сюда только для того, чтобы поврить свидтельству собственныхъ глазъ. Или вы скоре готовы сомнваться въ вашихъ собственныхъ чувствахъ, чмъ поврить Богу? Преклонитесь передъ Нимъ, прошу васъ, въ эту минуту, и публичнымъ торжественнымъ исповданіемъ вры признайте, что милость Его снизошла до чуда, чтобы привести васъ къ спасенію.
‘Я былъ боле удивленъ, чмъ растроганъ тмъ, что видлъ и слышалъ, но упалъ передъ ними на колни, какъ мн было указано. Я сложилъ руки и громко проговорилъ:
— ‘Боже мой, если Ты дйствительно явилъ это чудо ради меня, Ты просвтишь меня Твоею благодатію, чтобы понять и оцнить его. Умъ мой погруженъ во мракъ, но Ты можешь освтить его. Сердце мое очерствло, но Ты, силою Своего всемогущества, можешь прикоснуться къ нему и покорить его. Воздйствіе на него въ эту минуту, какое-либо чувство въ самыхъ отдаленныхъ его глубинахъ, будетъ не мене достойно Твоего милосердія, чмъ дйствіе на неодушевленное существо, лишь отуманивающее мои чувства.
‘Настоятель прервалъ меня словами:
— ‘Остановитесь, вы говорите не то, что должны были бы сказать. Самая вра ваша есть невріе, а ваша молитва — лишь оскорбительная насмшка надъ милосердіемъ, къ которому вы будто бы обращаетесь.
— ‘Отецъ мой, вложите въ мои уста слова по вашему выбору, и я повторю ихъ, если я не убжденъ, я, по крайней мр, подчиняюсь.
— ‘Вы должны просить прощенія у общины за огорченіе, причиненное ей вашимъ нмымъ сопротивленіемъ жизни, установленной Богомъ.
‘Я исполнилъ его требованіе.
— ‘Вы должны выразить вашу признательность общин за радость, выказанную ею но поводу чудеснаго доказательства истинности вашего призванія.
‘Я исполнилъ и это.
— ‘Вы должны также излить вашу благодарность передъ Богомъ за видимое вмшательство Высшей силы, не столько ради подтвержденія Его милосердія, сколько ради прославленія этой обители, которую Ему угодно было прославить и возвеличить чудомъ.
‘Нкоторое время я колебался, наконецъ, я сказалъ:
— ‘Отецъ мой, не будетъ ли мн разршено произнести эту молитву про себя?
‘И настоятель отвтилъ не сразу, онъ подумалъ, что не слдуетъ заводить дло слишкомъ далеко, и проговорилъ:
— ‘Какъ хотите.
‘Я все еще стоялъ на колняхъ на земл около самаго дерева и фонтана. Теперь я поклонился до земли и молился внутренно и усердно, между тмъ, какъ вс они стояли вокругъ меня, однако, слова моей молитвы вовсе не походили на т, какія, по мннію ихъ, я произносилъ. Когда я поднялся съ колнъ, половина братіи обняла меня. Нкоторые изъ нихъ, дйствительно, проливали слезы, которыя исходили, конечно, не отъ сердца. Лицемрная радость оскорбляетъ только того, кого обманываютъ, по лицемрная печаль унижаетъ самаго исполнителя.
‘Цлый день прошелъ какъ-то по праздничному. Исполненіе религіозныхъ обязанностей было сокращено, къ кушаньямъ прибавлены лакомства, каждому разршалось посщать кельи другихъ, не испрашивая разршенія настоятеля. Вс члены общины были одлены шоколадомъ, нюхательнымъ табакомъ, прохладительными напитками, ликерами, и (что было всего пріятне и нужне) салфетками и полотенцами изъ самаго тонкаго и благо камчатнаго полотна. Настоятель просидлъ половину дня, запершись съ двумя ‘избранными’ братіями, какъ ихъ называли, (т. е. людьми, которые избирались для совщанія съ настоятелемъ въ предположеніи ихъ полной, долголтней неспособности, подобно тому, какъ папа Сикстъ V былъ избранъ за свою (мнимую) глупость), приготовляя достоверный отчетъ о чуд для разсылки въ главные монастыри Испаніи. Распространять извстіе о томъ по Мадриду не было надобности: вс знали о чуд черезъ часъ посл того, какъ оно совершилось, и, какъ говорили злые языки, даже часомъ раньше.
‘Я долженъ сознаться, что радостное оживленіе этого дня, столь непохожее на то, что я прежде видлъ въ монастыр, произвело на меня дйствіе, не подающееся описанію. Ко мн относились ласково, изъ меня длали героя празднества (монастырское празднество всегда заключаетъ въ себ что-то странное и неестественное), почти боготворили меня. Я самъ отдался опьяненію этого дня: втеченіе нсколькихъ часовъ я дйствительно врилъ, что я избранникъ Божій. Я самъ много льстилъ себ. Если этотъ самообманъ былъ преступенъ, я вскор искупилъ свое преступленіе. На слдующій день все вернулось къ обычному порядку, и я убдился, что община могла переходить въ одинъ мигъ отъ крайняго безпорядка къ строгому исполненію обычныхъ обязанностей.
‘Мое убжденіе не измнилось и въ послдовавшіе за этимъ дни. Колебанія монастырской жизни совершаются въ весьма короткій срокъ. Одинъ день тамъ — полная распущенность, другой — неумолимая дисциплина. Черезъ нсколько дней я получилъ поразительное подтвержденіе основательности моего нерасположенія къ монастырской жизни, несмотря на совершившееся чудо. Нкто, какъ говорили, произвелъ небольшое нарушеніе монастырскаго порядка. Къ счастью, это ‘небольшое нарушеніе’ было произведено отдаленнымъ родственникомъ архіепископа Толедскаго и состояло ни боле, ни мене, какъ въ томъ, что онъ вошелъ въ церковь въ пьяномъ вид (порокъ, рдкій для испанцевъ), пытался, хотя и напрасно, столкнуть съ каедры проповдника, бросился на алтарь, раскидалъ свчи, опрокинулъ сосуды и дароносицу и сталъ царапать, точно когтями демона, образъ, висвшій надъ престоломъ, произнося при этомъ самыя ужасныя богохульства, и даже обратился къ образу Пресв. Двы съ такими словами, которыхъ нельзя повторить. Былъ созванъ совтъ. Община, какъ легко угадать, во все время его засданія, была въ величайшемъ волненіи. Вс, кром меня, находились въ крайнемъ возбужденіи. Много говорилось о церковномъ суд, такъ какъ было совершено ужасное преступленіе, непростительное святотатство, не допускавшее никакого смягченія. Черезъ три дня посл того, указъ архіепископа остановилъ всю процедуру, и юный преступникъ появился въ зал монастыря, гд собрались настоятель и еще нсколько монаховъ, прочиталъ краткое упражненіе, которое одинъ изъ нихъ написалъ для него на тему о пьянств, и отправился, чтобы занять выгодное мсто въ діоцез его родственника-архіепископа. На слдующій день посл этой позорной сцены снисхожденія, обмана и издвательства надъ святыней, одинъ монахъ попался въ томъ, что, посл дозволеннаго часа, пошелъ въ сосднюю келью возвратить взятую книгу. Въ вид наказанія за этотъ проступокъ, онъ быль присужденъ сидть втеченіе трехъ дней въ столовой, во время нашего обда, на каменномъ полу, босикомъ и въ ряс, надтой наизнанку. Онъ долженъ былъ во всеуслышаніе обвинять себя во всевозможныхъ преступленіяхъ и даже въ такихъ, о которыхъ неудобно было слушать, и восклицать въ каждомъ промежутк: ‘Боже мой! я справедливо наказанъ!’ На второй день было открыто, что ему чьей то сострадательной рукой была положена циновка. Тотчасъ же въ зал произошло движеніе. Несчастный былъ обвиненъ въ намреніи уклониться отъ назначеннаго ему наказанія, состоявшаго въ томъ, что онъ долженъ былъ сидть, или скоре, лежать на каменномъ полу. Какое то сострадательное существо, украдкой, подбросило ему эту циновку. Разслдованіе началось немедленно. Юноша, о которомъ я не упоминалъ до сихъ поръ, поднялся изъ за стола и, опустившись на колни передъ настоятелемъ, сознался ему въ своей вин. Настоятель строго взглянулъ на него, удалился съ нсколькими старыми монахами для совщанія объ этомъ новомъ, гуманномъ преступленіи, и черезъ нсколько минутъ зазвонилъ колоколъ, возвщая намъ приказаніе удалиться въ наши кельи. Мы вс разошлись дрожа, и пока мы лежали ницъ передъ Распятіемъ, каждый въ своей кель, насъ мучило любопытство — кто будетъ ближайшей жертвой, или въ чемъ должно заключаться его наказаніе? Я увидлъ этого юношу только еще одинъ разъ. Онъ былъ сыномъ богатой и могущественной семьи, но и богатство его не уравновшивало сопротивленія воли начальства, по мннію совта, т. е. четырехъ монаховъ строгихъ правилъ, съ которыми настоятель совщался въ этотъ вечеръ. езуиты любятъ заискивать передъ силой, но еще больше любятъ, если могутъ, присвоивать ее себ. Результатомъ ихъ совщанія было то, что совершившій проступокъ долженъ подвергнуться унизительному наказанію въ ихъ присутствіи. Ему было возвщено ршеніе, которому онъ подчинился. Онъ повторилъ каждое слово раскаянія, какое было внушено ему. Затмъ онъ обнажилъ свои плечи и ударялъ себя бичемъ до тхъ поръ, пока потекла кровь, повторяя посл каждаго удара: ‘Боже, прошу тебя простить меня за то, что я доставилъ даже малйшее утшеніе или облегченіе брату Паоло во время заслуженнаго имъ наказанія’. Онъ исполнилъ все это, питая въ глубин своей души намреніе доставить утшеніе и облегченіе фра Паоло, какъ только представится случай. Затмъ онъ подумалъ, что все кончено и пожелалъ удалиться въ свою келью. Онъ такъ и сдлалъ, но монахи не были удовлетворены этимъ разслдованіемъ. Они давно подозрвали фра-Паоло въ различныхъ порокахъ и воображали, что могутъ исторгнуть нужныя указанія отъ юноши, человчность котораго увеличивала ихъ подозрнія. Естественныя добродтели всегда считаются пороками въ іезуитскомъ монастыр. Поэтому едва онъ усплъ лечь въ постель, какъ они окружили его. Они сказали ему, что пришли, по приказанію настоятеля, продлить его наказаніе, если онъ не откроетъ имъ тайную причину своего участія къ фра-Паоло. Тщетно онъ восклицалъ: ‘У меня нтъ другихъ причинъ, кром человчности и состраданія’. Этихъ словъ они не понимали. Напрасно онъ убждалъ ихъ: ‘Я готовъ подчиниться всякому наказанію, какое настоятелю угодно будетъ назначить, но мои плечи до сихъ поръ еще обагрены кровью,’ и онъ открылъ ихъ передъ ними. Исполнители казни были безжалостны. Они принудили его встать съ постели и истязали его бичомъ съ такой жестокостью, что, подъ конецъ, обезумвъ отъ стыда, ярости и боли, онъ вырвался отъ нихъ и бросился бжать по корридору, прося помощи или пощады. Монахи находились въ своихъ кельяхъ, никто не ршился встать, вс только вздрогнули и повернулись на своихъ соломенныхъ постеляхъ. Былъ канунъ дня св. оанна Богослова, и мн назначено было то, что въ монастыряхъ называется ‘часомъ сосредоточенія,’ который надо провести въ церкви. Я повиновался приказанію и, стоя на колняхъ, приникнувъ лицомъ къ мраморнымъ ступенямъ алтаря, оставался въ такомъ положеніи, почти до потери сознанія, когда услышалъ, что часы бьютъ двнадцать. Я подумалъ, что часъ прошелъ, а я не сосредоточился ни разу. ‘И такъ всегда! воскликнулъ я, поднимаясь съ колнъ. Они лишаютъ меня способности думать и потомъ заставляютъ меня сосредоточиваться’. Возвращаясь къ себ по корридору, я услышалъ страшные крики и содрогнулся. Вдругъ ко мн приблизилось привидніе, я упалъ на колни и закричалъ: ‘Satana vade retro — apage Satana’. Обнаженное человческое существо, покрытое кровью, съ криками ярости и муки, промелькнуло мимо меня. Четыре монаха преслдовали его со свчами въ рукахъ. Я притворилъ дверь въ конц корридора, чувствуя, что они должны вернуться и пройти мимо меня, и продолжалъ стоять на колняхъ, дрожа отъ головы до ногъ. Жертва, добжавъ до двери, нашла ее запертой и остановилась. Я обернулся и увидалъ группу, достойную Мурильо. Едва ли когда нибудь существовали формы человческаго тла боле совершенныя, чмъ у этого несчастнаго юноши. Онъ стоялъ въ положеніи отчаянія, онъ обливался кровью. Монахи, со своими свтильниками, бичами и темными рясами, походили на группу демоновъ, стремившихся завладть заблудившимся ангеломъ, эта группа напоминала адскихъ фуріи, преслдующихъ безумнаго Ореста. На самомъ дл, ни одинъ скульпторъ древности не изображалъ никогда фигуры боле совершенной и изящной, нежели та, которую они такъ жестоко истязали. Какъ ни былъ ослабленъ мой умъ долгой дремотой всхъ его способностей, это зрлище ужаса и жестокости пробудило его разомъ. Я бросился впередъ на защиту его, я боролся съ монахами, я произносилъ нкоторыя выраженія, которыя, хотя я почти не сознавалъ ихъ, они припомнили потомъ и преувеличили со всею точностью, свойственной озлобленію.
‘Я не помню что произошло потомъ, исходомъ этого дла для меня было заключеніе въ моей кель на слдующую недлю за то, что я осмлился вмшаться въ дисциплину монастыря. А добавочное наказаніе несчастнаго послушника за сопротивленіе этой дисциплин было произведено съ такою суровостью, что онъ потерялъ разсудокъ отъ стыда и боли. Онъ отказывался отъ пищи, не зналъ покоя и умеръ на восьмую ночь, посл виднной мною сцены. Онъ былъ характера необычайно мягкаго и любезнаго, у него былъ вкусъ къ литератур, и даже монастырская маска не могла скрыть особой граціи всего его существа и манеръ. Если бы онъ жилъ въ свт, насколько эти качества украсили бы его! Быть можетъ, свтъ злоупотребилъ бы ими и извратилъ бы ихъ,— это возможно, но разв злоупотребленія свта могли бы когда-нибудь привести его къ такому страшному и несчастному концу? Разв онъ могъ бы быть тамъ сперва доведенъ до безумія, а потомъ сведенъ въ могилу? Онъ былъ погребенъ въ церкви монастыря, и самъ настоятель произнесъ надгробное слово — настоятель, по приказанію, разршенію, или, по крайней мр, допущенію котораго у несчастнаго былъ отнятъ разсудокъ ради того, чтобы исторгнуть у него какую-то низменную и воображаемую тайну!
‘Во время этой церемоніи, непріязненное чувство возросло у меня до невроятной степени. Прежде я чувствовалъ отвращеніе къ монастырской жизни, теперь я презиралъ ее, каждому, знающему человческую природу, извстно, что послднее чувство трудне искоренить, чмъ первое. Не долго пришлось мн ждать случая, когда и то, и другое чувство могли проявить себя. Погода была необычайно жаркая въ этомъ году, въ монастыр разразилась эпидемія, и каждый день двоихъ или троихъ назначали въ больницу, изъ числа заслужившихъ небольшія наказанія, для ухода за больными. Мн страстно хотлось быть въ числ ихъ, я ршился даже какимъ-либо уклоненіемъ отъ устава вызвать это наказаніе, которое было бы для меня величайшей наградой. Какъ объяснить вамъ причину этого желанія, сэръ? Мн страстно хотлось видть этихъ людей, если возможно, освобожденными отъ монастырской маски и вынужденными къ искренности приступами болзни и приближеніемъ смерти. Я уже торжествовалъ при мысли, что услышу ихъ предсмертную исповдь, признаніе въ обманахъ съ цлью завладть мною, раскаяніе въ бдствіяхъ, въ какія они вовлекли меня, и мольбу коснющимъ языкомъ о прощеніи, которая не была бы напрасной.
‘Въ этомъ отчасти мстительномъ желаніи была также и доля снисходительности, впрочемъ, я вскор былъ освобожденъ отъ трудности осуществить его собственными усиліями. Въ тотъ же вечеръ настоятель прислалъ за мною и пожелалъ, чтобы я прислуживалъ въ больниц, освободивъ меня въ то же время отъ вечеренъ. На первой постели, къ которой я подошелъ, лежалъ фра Паоло. Онъ не оправился отъ послдствій понесеннаго имъ наказанія, и смерть молодаго послушника была гибельной для него самого.
‘Я предложилъ ему лекарствъ, я пытался ихъ дать ему. Онъ оставался почти вовсе безъ ухода. Онъ отвергъ оба предложенія и, слабо махнувъ рукой, сказалъ:
— ‘Оставьте меня, покрайней мр, умереть въ поко.
‘Черезъ нсколько минутъ посл того, онъ открылъ глаза и узналъ меня. Отблескъ радости дрогнулъ на его лиц: онъ припомнилъ участіе, какое я выказалъ его несчастному другу. Онъ сказалъ едва слышнымъ голосомъ:
— ‘Такъ это — вы?
— ‘Да, мой братъ, это я, не могу ли я что-нибудь сдлать для васъ?
‘Посл долгаго молчанія онъ прибавилъ:
— ‘Да, можете.
— ‘Тогда скажите, что именно?
‘Онъ понизилъ голосъ, который и прежде былъ почти не слышенъ, и прошепталъ:
— ‘Не давайте никому изъ нихъ близко подходить ко мн въ предсмертныя минуты, это вамъ будетъ не трудно: эти минуты приближаются.
‘Я пожалъ ему руку въ знакъ согласія. Но я чувствовалъ, что въ этомъ требованіи умирающаго человка было что-то ужасное и въ то же время несовмстное съ его положеніемъ. Я сказалъ ему:
— Дорогой братъ мой, вы умираете? Разв вы не хотите, чтобы община помолилась за васъ? Разв вы не желали бы благодати послдняго причащенія?
‘Онъ покачалъ головой, и я боюсь, что понялъ его слишкомъ хорошо. Я оставилъ всякія дальнйшія настоянія, черезъ нсколько минутъ онъ произнесъ едва слышными звуками:
— ‘Оставьте ихъ, дайте мн умереть. Они не оставили мн силы для другого желанія.
‘Глаза его закрылись, я сидлъ у постели, держа руку его въ своей. Сперва я чувствовалъ, что онъ пытается пожать ее, потомъ попытки стали слабе и прекратились совсмъ. Фра Паоло боле не существовалъ.
‘Я продолжалъ сидть, держа руку мертвеца, пока стонъ съ сосдней кровати не заставилъ меня встать. Она была занята старымъ монахомъ, имвшимъ со мною продолжительную бесду въ ночь наканун чуда, въ которое я продолжалъ еще твердо врить.
‘Я замтилъ, что этотъ человкъ былъ замчательно мягокъ и привлекателенъ но характеру и манерамъ. Возможно, что у мужчины это всегда связывается со слабостью ума и холодностью (у женщинъ это бываетъ иначе, но, на основаніи собственнаго опыта, я всегда убждался, что въ мужскомъ характер, надленномъ женскою мягкостью и гибкостью, всегда заключалась обманчивость, скрытность и безсердечность). По крайней мр, при такихъ качествахъ монастырская жизнь могла развить въ немъ по преимуществу внутреннюю слабость и вншнюю обольстительность. Этотъ человкъ всегда считался очень слабымъ и въ то же время очень привлекательнымъ. Его употребляли всегда для заманиванія молодыхъ послушниковъ. Теперь онъ умиралъ, подавленный своимъ положеніемъ, я ни о чемъ не вспоминалъ, кром того, что ему могло быть нужно въ эти страшныя минуты, и предложилъ ему мою помощь, на сколько это было въ моихъ силахъ.
— ‘Мн нужно только умереть, отвтилъ онъ.
‘Лицо его было совершенно спокойно, но это спокойствіе скоре было апатіей, чмъ смиреніемъ.
— ‘Итакъ вы вполн уврены, что приближаетесь къ благодати?
— ‘Я ничего объ этомъ не знаю.
— ‘Какъ, братъ мой? Разв можно умирающему произносить такія слова?
— ‘Да, если онъ говоритъ правду.
— ‘Но… монахъ, католикъ…
— ‘Это только названія. Я, по крайней мр, теперь чувствую эту правду.
— ‘Мы изумляете меня.
— ‘Мн до этого нтъ дла, я нахожусь на краю пропасти, я долженъ погрузиться въ нее, будутъ ли при этомъ присутствующіе испускать крики, или нтъ,— для меня это не иметъ значенія.
— ‘Однако, вы выразили готовность умереть?
— ‘Готовность? Нетерпніе! Я — маятникъ, который отбивалъ т же часы и минуты цлыхъ шестьдесятъ лтъ. Разв это не достаточное время для машины, чтобы пожелать отдохнуть? При однообразіи моего существованія, желателенъ всякій переходъ, даже къ страданію. Я усталъ и желалъ бы перемны,— вотъ и все.
— ‘Но мн и всей общин казалось, что вы вполн были преданы монастырской жизни.
— ‘То, что вамъ казалось, была ложь, я жилъ ложью, я самъ былъ ложь. Прошу прощенія въ послдніе минуты за то, что говорю правду, я полагаю, теперь уже никто не будетъ опровергать моихъ словъ: я ненавидлъ монастырскую жизнь. Заставьте страдать человка, и это подниметъ его энергію, заставьте его утратить разсудокъ, и онъ будетъ дремать подобно животнымъ, которыхъ находятъ въ дерев и камн оцпенлыми и довольными, но осудите его разомъ на страданіе и безуміе, какъ это длается въ монастыряхъ, вы соедините муки ада съ муками уничтоженія. Шестьдесятъ лтъ я проклиналъ мое существованіе. Я никогда не просыпался съ какой-либо надеждой, потому что мн нечего было длать и нечего было ожидать. Я никогда не ложился съ утшеніемъ въ душ, потому что, при окончаніи каждаго дня, я могъ пересчитать только издвательства надъ Богомъ, какіе совершались у насъ подъ видомъ благочестивыхъ упражненій. Съ той минуты, какъ жизнь ваша по зависитъ больше отъ вашей воли и находится подъ вліяніемъ механическихъ дйствій, она становится для мыслящаго существа невыносимымъ мученіемъ. Я никогда не лъ съ аппетитомъ, зная, что, есть онъ у меня или нтъ, я долженъ идти въ трапезу, когда звонитъ колоколъ. Никогда я не ложился спокойно спать, зная, что колоколъ призоветъ меня, не справляясь у природы — нужно ли ей продлить или сократить мой отдыхъ. Я никогда не молился, потому что молитвы были обязательны для меня. Я никогда не надялся, потому что мои надежды основывались не на правд Божіей, а на общаніяхъ и угрозахъ человческихъ. Мое спасеніе было связано съ жизнью такого слабаго существа, какъ я, и, тмъ не мене, я долженъ былъ ублажать эту слабость и добиваться луча милости Божіей въ темной сред человческихъ пороковъ. Этотъ лучъ не достигъ до меня, и я умираю безъ свта, надежды, вры или утшенія.
‘Онъ произнесъ эти слова съ спокойствіемъ, которое было ужасне самого судорожнаго отчаянія.
‘Я съ трудомъ перевелъ духъ.
— ‘Но, братъ мой, вы были всегда точны въ исполненіи религіозныхъ обязанностей.
— ‘Оно было механическимъ,— неужели вы не врите умирающему человку?
— ‘Но вы убждали меня въ длинной бесд предаться монастырской жизни, ваши настоянія должны были быть искренними, потому что вы высказывали ихъ уже посл моего посвященія.
— ‘Весьма естественно, что несчастные желаютъ имть товарищей своего несчастія. Вы скажете, что въ этомъ много эгоизма, много мизантропіи, но это вполн естественно. Вы сами видали клтки, повшенныя въ кельяхъ,— разв ручными птицами не пользуются для того, чтобы привлекать дикихъ? Мы — птицы, сидящія въ клткахъ, можете ли вы порицать насъ за обманъ?
‘Въ этихъ словахъ я не могъ не узнать той ‘простоты глубокой испорченности’ {См. Madame Genlis, ‘Julien Dolmour’.}, того страшнаго паралича души, который длаетъ ее неспособною воспринимать или производить какія-либо впечатлнія, когда душа какъ будто говоритъ обвинителю: ‘подойди, обличи и постанови наказаніе, совсть моя мертва и не можетъ ни слышать, ни говорить, ни повторять упрековъ’.
Я былъ пораженъ и боролся со своимъ собственнымъ убжденіемъ.
— ‘Но, сказалъ я,— ваше усердіе къ церковнымъ службамъ…
— ‘Разв вы никогда не слыхали, какъ звонитъ колоколъ?
— ‘Но вашъ голосъ всегда раздавался въ хор громче и отчетливе другихъ…
— ‘Разв вы никогда не слыхали, какъ играетъ органъ?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Я содрогнулся, но продолжалъ мои разспросы, хотя и думалъ, что не могу узнать многаго.
— ‘Но, братъ мои, исполненіе религіозныхъ обязанностей, чмъ вы постоянно были заняты, вдь могло незамтно заставить васъ проникнуться духомъ ихъ. Разв это не такъ? Вдь вы могли перейти отъ формы религіи къ ея духу,— неправда ли, братъ мой? Скажите мн съ искренностью умирающаго… могу ли я имть такую надежду? Я готовъ все перенести, все, лишь бы имть ее.
— ‘Такой надежды быть не можетъ, сказалъ умирающій,— не обманывайте себя. Повтореніе религіозныхъ обязанностей, помимо чувства или духа религіи, производитъ неизлчимую черствость сердца. Нтъ людей мене религіозныхъ на земл, чмъ т, которые заняты лишь вншностью религіи, какъ мы. Я твердо врю, что половина нашей братіи не имютъ настоящей религіи. Я слышалъ и читалъ кое-что о тхъ, кого мы называемъ еретиками. У нихъ есть люди, которые отпираютъ закрытыя мста въ церкви (вы назовете страшной профанаціей продавать мста въ дом Божіемъ, и будете совершенно правы), и есть люди, чтобы звонить въ колоколъ во время погребенія мертвыхъ, эти несчастные не имютъ другого отношенія къ религіи, кром присмотра во время службы (въ которой ихъ обязанность не позволяетъ имъ участвовать), за т деньги, какія они получаютъ, кром стоянія на колняхъ, среди хлопанья дверей закрытыхъ мстъ, что всегда производитъ впечатлніе на нихъ и заставляетъ подниматься съ колнъ, чтобы схватитъ сотую часть тхъ денегъ, за которыя уда продалъ Спасителя и самаго себя. А ихъ звонари… Можно бы подумать, что смерть очеловчиваетъ ихъ. Этого вовсе нтъ: они вымогаютъ деньги, соотвтственно глубин могилы. И звонарь, могильщикъ и окружающіе иногда дерутся въ рукопашную надъ безжизненными останками, неподвижность которыхъ есть самый сильный молчаливый упрекъ этой противуестественной схватк.
‘Я ничего объ этомъ не зналъ и ухватился за его первыя слова.
— ‘Слдовательно, вы умираете безъ надежды или вры?
‘Онъ молчалъ.
— ‘Однако вы убждали меня почти вдохновеннымъ краснорчіемъ, чудомъ, засвидтельствованнымъ передъ моими глазами.
‘Онъ засмялся. Есть всегда что-то ужасное въ смх умирающаго: находясь на грани обоихъ міровъ, онъ, повидимому, лжетъ передъ обоими, признавая радости одного и надежды другого одинаково обманчивыми.
— Я сдлалъ это чудо самъ,— произнесъ онъ съ полнымъ спокойствіемъ и, увы! съ нкоторымъ торжествомъ хладнокровнаго обманщика. Я зналъ резервуаръ, изъ котораго наполнялся фонтанъ, съ согласія настоятеля, онъ былъ вычерпанъ втеченіе ночи. Мы усердно работали и смялись надъ вашей доврчивостью при каждомъ взмах ручки насоса.
— Но дерево…
— Я зналъ нкоторые химическіе секреты — теперь нтъ времени объяснять ихъ — и обрызгалъ въ эту ночь листья тополя извстною жидкостью, утромъ они казались высохшими,— взгляните на нихъ недли черезъ дв, и вы увидите, что они такъ же зелены, какъ и прежде,
— И это ваши предсмертныя слова?
— Да.
— Зачмъ же вы обманули меня?
— Потому что я былъ монахомъ и желалъ жертвъ для удовлетворенія моей гордости, а также и товарищей моего несчастья, чтобы смягчить его жестокость.
‘Его подергивали судороги, когда онъ это говорилъ, природная мягкость и спокойствіе его лица превратились въ нчто такое, чего я не могу описать — въ нчто насмшливое, торжествующее и демоническое, въ одно и то же время. Я все простилъ ему въ эту ужасную минуту. Я схватилъ распятіе, лежавшее у его постели, и поднесъ къ его губамъ, онъ уклонился.
— Вы знаете, проговорилъ онъ,— что если бы я захотлъ, настоятель и половина монастыря стояли бы въ эту минуту у моей постели, со свчами, какъ они длаютъ обыкновенно, обманывая умирающаго и оскорбляя Бога даже на грани вчной жизни. Я согласился видть васъ около себя, потому что думалъ, зная ваше нерасположеніе къ монастырской жизни, найти въ васъ человка, который охотно готовъ слушать объ ея обманахъ и отчаяніи.
‘До сихъ поръ я рисовалъ себ эту жизнь въ печальномъ вид, но то, что я слышалъ теперь, выходило за предлы моего воображенія. Прежде я полагалъ, что изъ нея исключены вс радости жизни и уничтожены вс надежды на земное будущее, но теперь и другой міръ былъ положенъ на всы и оказывался отсутствующимъ. Духъ іезуитовъ, повидимому, обладалъ обоюдоострымъ мечемъ и держалъ его поднятымъ между временемъ и вчностью, угрожая обоимъ. На клинк была начертана двухсторонняя надпись — на сторон, ближайшей къ здшнему міру, было написано слово ‘страдай’, на сторон, обращенной къ вчности, ‘отчаивайся’. Въ крайней безнадежности моей души, я все таки продолжалъ допытываться отъ него надежды,— отъ него, лишавшаго меня самой тни ея каждымъ словомъ, которое онъ произносилъ.
— Но разв вс должны быть погружены въ эту бездну мрака? Разв нтъ для страдальца ни свта, ни надежды, ни убжища? Разв нкоторые изъ насъ не могутъ примириться со своимъ положеніемъ — сперва притерпться, а затмъ привязаться къ нему? Наконецъ, разв мы не можемъ (если наше отвращеніе непобдимо) поставить себ это въ заслугу передъ Богомъ и принести Ему въ жертву наши земныя надежды и желанія, въ увренности полной и славной награды? Даже если мы не способны принести эту жертву съ тмъ смиреніемъ, какое могло бы способствовать принятію ея, разв мы не можемъ надяться, что она не будетъ вполн отвергнута? Разв мы не можемъ быть, если не счастливы, то спокойны,— если не довольны, то покорны? Скажите, можетъ ли это быть?
— Вы хотите исторгнуть обманчивую надежду изъ устъ умирающаго,— это вамъ не удастся. Выслушайте вашъ приговоръ. Т, кто обладаютъ религіознымъ характеромъ, если можно такъ выразиться, то-есть способны къ видніямъ, слабы, мрачны и аскетичны, могутъ въ минуты набожности испытывать нкоторый родъ упоенія. Они могутъ, охватывая руками мраморныя изваянія, воображать, что камень трогается отъ ихъ прикосновенія, что изваянія движутся, слышатъ ихъ просьбы и обращаютъ на нихъ безжизненные глаза съ выраженіемъ благоволенія. Они могутъ, цлуя изваяніе, врить, будто слышатъ небесные голоса, возвщающіе имъ прощеніе, что все небо разверзается при вид ихъ, и райскія гармоніи изливаются, чтобы прославить ихъ возвеличеніе. Но это простое опьяненіе, какое самый невжественный врачъ можетъ вызвать у своего паціента извстными лекарствами. Секретъ этого экстаза можно найти въ каждой аптек и купить за недорогую цну. Обитатели сверной Европы достигаютъ этого состоянія употребленіемъ огненной жидкости, турки — опіума, дервиши — посредствомъ танцевъ, а католическіе монахи — горделивымъ подъемомъ духа, дйствующимъ на тло, изможденное бичеваніемъ. Все это — то же опьяненіе, лишь съ тмъ различіемъ, что опьяненіе людей этого міра производитъ всегда самоуслажденіе, а для людей другого міра даетъ удовлетвореніе, источникъ котораго предполагается исходящимъ свыше. Поэтому опьяненіе ихъ гораздо глубже, обманчиве и опасне. Но природа, законы которой нарушаются этими излишествами, требуетъ самый лихвенный процентъ за это противузаконное снисхожденіе. Она заставляетъ расплачиваться за минуты восторга часами отчаянія. Переходъ отъ экстаза къ ужасу у нихъ почти мгновененъ. Втеченіе нсколькихъ минутъ они изъ избранниковъ неба превращаются въ его отверженцевъ. Они сомнваются въ истинности своихъ восторговъ, въ истинности своего призванія. Они сомнваются во всемъ,— въ искренности своихъ молитвъ, даже въ заступничеств святыхъ. Они изъ рая прямо погружаются въ адъ. Они вопятъ, кричатъ, богохульствуютъ. Со дна адской бездны, куда они воображаютъ себя погруженными, они возвщаютъ о проклятіи, тяготющемъ на нихъ отъ вчности за ихъ грхи, тогда какъ единственный грхъ ихъ заключается въ неспособности выноситъ неестественное возбужденіе. Когда этотъ припадокъ оканчивается, они вновь воображаетъ себя избранниками Божіими. А тмъ, кто ихъ допрашиваютъ относительно ихъ недавняго отчаянія, они отвчаютъ, что сатан была предоставлена временная власть надъ ними, что Господь отвратилъ отъ нихъ лицо Свое и т. д. Такіе люди подобны Магомету: они представляютъ смсь умственной болзненности, гордости и самообмана, послднее обстоятельство не имло бы большого значенія, если бы эти люди не старались перенести свой обманъ на другихъ.
‘Не можетъ боле ужаснаго состоянія ума, чмъ тогда, когда убжденіе заставляетъ насъ слушать, и мы желали бы, чтобы каждое слово оказалось лживымъ, и въ то же время знаемъ, что каждое слово правдиво. Таково было мое умственное состояніе, но я пытался облегчить его, говоря: ‘Я никогда не надялся быть праведникомъ, но разв участь всхъ такъ плачевна?’ Монахъ, казалось, радовавшійся возможности излить сосредоточенное озлобленіе шестидесяти лтъ страданія и лицемрія, собралъ всю силу своего ослабвшаго голоса, чтобы отвтить мн. Повидимому, онъ давалъ понять, что не въ силахъ причинить другому столько горя, сколько испыталъ его самъ.
— Т, кто обладаютъ сильной чувствительностью безъ религіознаго характера, несчастне всхъ другихъ, но ихъ страданія оканчиваются скоре. Ихъ подавляетъ безсмысленное стсненіе, ихъ угнетаетъ монотонная набожность, ихъ выводитъ изъ себя тупое насиліе и напыщенное превосходство. Они борятся, они сопротивляются. Къ нимъ примняются взысканія и наказанія. Ихъ собственное раздраженіе оправдываетъ возрастающую жестокость обращенія, впрочемъ, во всякомъ случа, съ ними обращались бы такъ и безъ всякаго оправданія, потому что ничто не тшитъ въ такой мр гордость власти, какъ побдоносная борьба съ гордостью ума. Остальное вамъ легко будетъ понятно, потому что вы это видли сами. Вы замтили несчастнаго юношу, заступившагося за фра Паоло? Онъ былъ доведенъ до безумія, мученія сперва вызвали въ немъ бшенство, затмъ полное оцпенніе, и онъ умеръ! Я былъ тайнымъ, никмъ не подозрваемымъ внушителемъ всей этой процедуры.
— ‘Чудовище! воскликнулъ я.
‘Правда теперь сравняла насъ и даже исключала ту почтительность рчи, какую человчность предписываетъ при обращеніи къ умирающему.
— ‘Почему? спросилъ онъ, съ тмъ спокойствіемъ, какое нкогда привлекало, а теперь возмущало меня, по какое, и тогда, и теперь, вполн отражалось въ его лиц.— Это сократило его страданія, разв вы можете обвинять меня за это?
‘Въ мягкомъ тон этого человка было что-то холодное, ироническое и насмшливое, придававшее извстную силу даже самымъ простымъ его замчаніямъ. Казалось, будто онъ хранилъ про себя правду втеченіе всей жизни, чтобы высказать ее въ предсмертныя минуты.
— ‘Такова судьба тхъ, кто обладаютъ сильной чувствительностью, т, у кого ея меньше, томятся, незамтно увядая. Они тратятъ свое время на уходъ за нсколькими цвтками или птичками. Они точны въ исполненіи религіозныхъ обязанностей, на ихъ долю не достается ни похвалъ, ни порицанія: дремота и скука сливаютъ ихъ въ одну массу. Они желаютъ смерти, такъ какъ подготовленіе къ ней можетъ вызвать въ монастыр непродолжительное возбужденіе, но они разочаровываются, такъ какъ сами не способны къ возбужденію и умираютъ такъ же, какъ жили, не оживляясь, не пробуждаясь. Свчи зажжены, но они ихъ не видятъ, ихъ помазываютъ мромъ, но они этого не чувствуютъ, надъ ними читаютъ молитвы, но они въ нихъ не участвуютъ, вс эти обряды происходятъ безъ главнаго дйствующаго лица. Другіе погружаются въ постоянныя мечтанія. Они ходятъ одни въ монастыр, въ саду, питаясь ядомъ очаровательныхъ, разслабляющихъ иллюзій. Они мечтаютъ, что землетрясеніе превратитъ стны въ мелкія части, что посреди сада произойдетъ вулканическое изверженіе. Они представляютъ себ ниспроверженіе правительства, нападеніе бандитовъ, все, однимъ словомъ, даже самое невроятное. Они успокоиваются на мысли о возможности пожара (если пожаръ вспыхнетъ въ монастыр, двери отворятся настежь, и имъ скажутъ: ‘спасайся, кто можетъ’). Эта мысль питаетъ въ нихъ самыя смлыя надежды: они могутъ вырваться отсюда, броситься на улицы, за городъ, куда бы то ни было, чтобы убжать и не возвращаться. Когда эти надежды не сбываются, они становятся нервными, болзненными, безпокойными. Если они имютъ значеніе въ монастыр, они пользуются снисхожденіемъ въ исполненіи обязанностей и остаются въ своихъ кельяхъ безъ дла, въ отупніи, въ идіотическомъ состояніи, въ противномъ случа, они принуждены точно выполнять свои обязанности, и тогда отупніе еще скоре поражаетъ ихъ, какъ больныхъ лошадей, которыя, работая на мельниц, слпнутъ скоре, чмъ другія, проводящія жизнь въ обыкновенной работ. Нкоторые изъ нихъ ищутъ убжища въ религіи, какъ они говорятъ. Они обращаются за помощью къ настоятелю, но что же можетъ сдлать настоятель, если онъ даже и гуманный человкъ, и чувствуетъ — какое отчаяніе сндаетъ несчастныхъ, умоляющихъ освободить ихъ отъ него? Затмъ они лежатъ, распростершись передъ образами святыхъ, прося ихъ заступничества, плачутъ, не чувствуя послдняго, и устремляются къ кому-нибудь другому, полагая, что заслуги его выше передъ Богомъ. Они ходятъ по корридорамъ ночью, будятъ спящихъ, стуча у ихъ дверей, и кричатъ: ‘братъ еронимъ, помолись за меня,— братъ Августинъ, помолись за меня!’ Затмъ къ колоннамъ алтаря прикрпляется листъ бумаги съ надписью: ‘Дорогіе братья, помолитесь о заблудшей душ монаха’. На слдующій день появляется другая надпись: ‘Просятъ молитвъ общины о монах, находящемся въ отчаяніи’. Человческое заступничество, такъ же мало, какъ и небесное, помогаетъ имъ освободиться отъ страданій, которыя зависятъ отъ ихъ профессіи и не могутъ быть ни уничтожены, ни ослаблены никакою силой. Они ползкомъ добираются до своихъ келій, черезъ нсколько дней звонитъ колоколъ, и братья восклицаютъ: ‘Онъ почилъ съ миромъ’, спша разставить свои сти для другой жертвы.
— ‘И такова монастырская жизнь?
— ‘Да, она такова. Ее могутъ пережить только люди, способные ежедневно возобновлять въ себ, съ помощью воображенія, надежду на бгство, не оставляя ее даже на смертномъ одр,— и еще т, кто, подобно мн, уменьшаютъ свое несчастное положеніе, раздляя его съ другими и, подобно пауку, чувствуютъ облегченіе отъ яда, вздувающаго ихъ тло и грозящаго разорвать его, вливая каплю его въ каждое наскомое борящееся, страдающее и погибающее въ ихъ стяхъ — вотъ такъ, какъ вы.
‘При этихъ послднихъ словахъ, лучъ какого-то лукавства блеснулъ въ чертахъ несчастнаго умирающаго, заставивъ меня поблднть. На минуту я отступилъ отъ его постели. Подойдя къ ней опять, я взглянулъ на него: глаза его были закрыты, и руки вытянуты. Я прикоснулся къ нему, приподнялъ его: онъ былъ мертвъ. Это были его послднія слова. Въ выраженіи лица отражалась его душа: оно было спокойно и блдно, но холодное выраженіе насмшки еще оставалось въ изгибахъ его губъ.
‘Я бросился бгомъ изъ больницы. Въ это время мн, какъ и прочимъ, посщавшимъ больныхъ, дозволялось находиться въ саду, помимо часовъ, назначенныхъ для прогулокъ, быть можетъ для того, чтобы уменьшить возможность заразы. Я былъ какъ нельзя боле радъ воспользоваться этимъ разршеніемъ. Садъ, съ его спокойной красотою, освщенный луной, съ непорочнымъ небомъ, съ звздами, возвщающими хвалу Всевышнему, былъ въ одно и то же время и упрекомъ, и утшеніемъ для меня. Я пытался пробудить въ себ мысль или чувство, но не могъ сдлать ни того, ни другого, быть можетъ, впрочемъ, это молчаніе души, это отсутствіе всхъ шумныхъ голосовъ страстей всего боле даетъ намъ готовность слышать голосъ Бога. Въ моемъ воображеніи величественный и обширный сводъ небесъ внезапно представился церковью, образы святыхъ смутно рисовались моему взору, когда я глядлъ на звзды, и даже алтарь, надъ которымъ было изображено Распятіе Спасителя міра, блдно рисовался очамъ моей души, когда я смотрлъ на мсяцъ, ‘шествующій въ своемъ блеск’. Я упалъ на колни, никогда я еще не чувствовалъ себя столь расположеннымъ къ молитв. Въ эту минуту я почувствовалъ прикосновеніе къ своему платью. Сперва я вздрогнулъ отъ мысли, что меня застали въ такомъ положеніи, и затмъ быстро всталъ на ноги. Около меня стояла темная фигура, которая произнесла неясно и несмлымъ голосомъ: ‘Прочтите это’, при чемъ я почувствовалъ въ своей рук письмо. ‘Я носилъ его зашитымъ въ мое платье четыре дня. Я слдилъ за вами день и ночь и не находилъ случая передать его вамъ, такъ какъ вы были или въ своей кель, или въ хор, или въ больниц. Разорвите его на куски, бросьте клочки въ фонтанъ или проглотите ихъ, какъ только прочтете. Прощайте. Я всмъ рисковалъ для васъ’, прибавилъ онъ исчезая.
‘Когда онъ уходилъ, я узналъ его фигуру: это былъ привратникъ монастыря. Я хорошо понималъ рискъ, которому онъ подвергался, вручивъ мн эту записку, потому что, по уставу монастыря, вс письма, отправляемыя и получаемыя воспитанниками, послушниками и монахами, сперва прочитывались настоятелемъ, и я не зналъ ни одного случая нарушенія этого правила. Луна давала мн достаточно свта. Я началъ читать, между тмъ какъ смутная надежда, безъ всякаго предмета или основанія, дрожала въ глубин моего сердца. Письмо содержало слдующія слова:
‘Мои дорогой братъ! (Боже, какъ я вздрогнулъ). Я вижу, какъ ты возмущаешься, читая первыя строки, которыя я обращаю къ теб, но умоляю тебя, ради насъ обоихъ, прочесть ихъ спокойно и внимательно. Мы оба были жертвами обмана со стороны нашихъ родителей и духовныхъ лицъ, первымъ мы должны простить, потому что наши родители сами оказались жертвами. Духовникъ держитъ ихъ совсть въ своихъ рукахъ, ихъ судьба и наша — у его ногъ. О, братъ мой, какую повсть долженъ я разсказать теб! Я былъ воспитанъ, по распоряженію духовника, вліяніе котораго на слугъ такъ же неограничено, какъ и на ихъ несчастнаго господина, въ полной враждебности противъ тебя, какъ будто ты лишилъ меня правъ, принадлежавшихъ мн по рожденію, и унизилъ нашу семью своимъ незаконнымъ вторженіемъ въ нее. Пусть это хотя отчасти смягчитъ въ твоихъ глазахъ мое неестественное отчужденіе, когда мы встртились въ первый разъ! Меня учили съ самой колыбели ненавидть и бояться тебя — ненавидть, какъ врага, и бояться, какъ обманщика. Таковъ былъ планъ духовника. Онъ находилъ подчиненіе, въ какомъ держалъ моихъ отца и мать, слишкомъ незначительнымъ для удовлетворенія своихъ притязаній на власть въ нашемъ дом, или для осуществленія своихъ надеждъ на профессіональное отличіе. Основою всей власти нашего духовенства служитъ страхъ: оно или открываетъ, или изобртаетъ преступленія. Не совсмъ опредленные слухи въ нашей семь, постоянное уныніе матери или случайная тревога отца дали ему нить, съ помощью которой, съ неослабваіощей ловкостью, онъ проложилъ себ дорогу чрезъ вс извороты сомннія, таинственности и безнадежности, пока, въ минуту раскаянія, моя мать, устрашенная его постоянными угрозами за сокрытіе отъ него какой-либо тайны ея сердца или жизни, открыла ему всю правду.
‘Тогда мы оба были дтьми. Онъ немедленно составилъ планъ, который потомъ осуществилъ въ ущербъ всхъ, кром самого себя. Я убжденъ, что въ первыя минуты своихъ замысловъ онъ относился къ теб безъ всякаго коварства. Единственной цлью его было увеличеніе своихъ выгодъ, которыя духовныя лица всегда отождествляютъ съ выгодами церкви. Навязывать свою волю, тиранически управлять цлой семьей и притомъ высокопоставленной, зная слабую сторону одного изъ ея членовъ, было все, къ чему онъ стремился. Вс они, устраненные своими обтами отъ интересовъ, какіе естественныя привязанности даютъ намъ въ жизни, должны замнять ихъ искусственными интересами гордости и властолюбія, эти интересы духовникъ видлъ въ своемъ замысл. Съ того времени все велось по его внушенію. Онъ былъ причиною того, что насъ разлучили въ дтств, изъ боязни, чтобы природа не нарушила его плановъ, онъ воспиталъ меня въ чувствахъ безпощадной ненависти противъ тебя. Когда моя мать колебалась, онъ напоминалъ объ ея обт, который она слишкомъ поспшно вврила ему. Когда отецъ мой ропталъ, ему гремли въ уши слова о позорной слабости моей матери, о горечи семейныхъ несогласій, объ ужасахъ обмана, клятвопреступленія, святотатства и возмездія церкви. Ты поймешь, что нтъ ничего, передъ чмъ остановился бы этотъ человкъ, если онъ открылъ мн, еще почти въ дтскомъ возраст, о слабости моей матери, чтобы обезпечить съ раннихъ поръ мое ревностное участіе въ его намреніяхъ. Да накажетъ Небо безжалостнаго человка, который такимъ образомъ осквернялъ слухъ и изсушалъ сердце ребенка, разсказывая ему о позор матери, чтобы пріобрсти въ немъ сторонника выгодъ церкви! И это еще было не все. Съ первой минуты, когда я могъ выслушивать и понимать его, онъ отравлялъ мое сердце всми путями, какими только могъ пользоваться. Онъ преувеличивалъ пристрастіе моей матери къ теб, увряя, что она часто тщетно борется со своею совстью. Онъ представлялъ моего отца слабымъ и разсяннымъ, но любящимъ человкомъ, привязаннымъ, съ естественною гордостью юнаго отца, неразрывными узами къ своему старшему отпрыску. Онъ говорилъ: ‘Сынъ мой, приготовьтесь къ борьб со множествомъ предразсудковъ,— интересы церкви и общества требуетъ того. Берите высокій тонъ съ вашими родителями,— вы обладаете тайной, сндающей ихъ совсть, и должны воспользоваться ею’. Ты можешь судить о дйствіи этихъ словъ на характеръ пылкій отъ природы,— словъ, которыя я слышалъ отъ того, кого меня научили считать орудіемъ Божіимъ.
‘Во все это время, какъ я узналъ потомъ, онъ боролся въ душ — не слдуетъ ли ему лучше взять твою сторону, вмсто моей, или, по крайней мр, колебаться между обоими, чтобы увеличить вліяніе свое на нашихъ родителей добавочною чертою подозрительности. Отъ чего бы ни зависло его ршеніе, легко можно сообразить дйствіе его внушеній на меня. Я сдлался безпокоенъ, завистливъ и мстителенъ, дерзокъ съ родителями и подозрителенъ ко всмъ окружавшимъ меня. Мн еще не было двенадцати лтъ, когда я высказалъ отцу упрекъ за пристрастіе къ теб, оскорбилъ мать указаніемъ на ея преступленіе, деспотически обращался со слугами и сталъ ужасомъ и мученіемъ цлаго дома. Жестокій человкъ, преждевременно обратившій меня въ демона, насиловавшій природу и заставлявшій меня попирать вс связи, которыя долженъ былъ бы научить меня считать дорогими и священными, успокоивалъ себя мыслью, что онъ исполнялъ требованія своего долга и увеличивалъ силу церкви.
‘Scire volunt secreta domus et inde timerb.
‘Наканун нашего перваго свиданія (которое не было предположено раньше), духовникъ явился къ моему отцу, онъ сказалъ: ‘Сеньоръ, я полагаю, будетъ лучше, если братья встртятся. Быть можетъ, Богъ тронетъ ихъ сердца и, дйствіемъ Своей милости, поможетъ вамъ отмнить ршеніе, угрожающее одному изъ нихъ заключеніемъ, а, обоимъ — жестокой и окончательной разлукой’. Отецъ согласился со слезами радости. Эти слезы не смягчили сердце духовника, онъ поспшилъ въ мою комнату и сказалъ: ‘Дитя мое, призовите на помощь всю вашу ршимость, ваши коварные, жестокіе, пристрастные родители ‘приготовляютъ сцену’ для васъ: они ршились познакомить васъ съ вашимъ незаконнымъ братомъ’. ‘Я оттолкну его въ ихъ присутствіи, если они осмлятся сдлать это’, произнесъ я съ высокомріемъ преждевременнаго деспота. ‘Нтъ, мое дитя, такъ нельзя. Вы должны сдлать видъ, что уступаете ихъ желанію, но не должны быть ихъ жертвой, общайте мн это, дорогое дитя, общайте мн быть ршительнымъ и скрытнымъ’. ‘Общаю вамъ ршительность, скрытность вы можете оставить себ’, отвтилъ я. ‘Пусть будетъ такъ, если этого потребуютъ ваши интересы’. Онъ поспшилъ обратно къ моему отцу. ‘Сеньоръ, я употребилъ съ вашимъ сыномъ все краснорчіе, какое мн дали Небо и природа. Онъ смягчился, онъ уже уступаетъ… онъ горитъ желаніемъ броситься въ объятія брата и услышать ваше благословеніе надъ соединенными сердцами вашихъ обоихъ дтей. Вдь они оба — ваши дти, вы должны оставить вс предразсудки и…’ ‘У меня нтъ предразсудковъ!’ воскликнулъ мой бдный отецъ, ‘дайте мн только увидть моихъ дтей въ объятіяхъ другъ друга, и, если Небо призоветъ меня въ эту минуту, я умру съ радостью’.— Духовникъ побранилъ его за эти выраженія, вырвавшіяся изъ сердца, и, нисколько не тронувшись ими, поспшилъ опять ко мн, продолжая свое дло. ‘Дитя мое, я предостерегалъ васъ отъ злого умысла, составленнаго противъ васъ вашей семьей. Завтра вы убдитесь, въ томъ, вашъ братъ будетъ завтра привезенъ сюда, и отъ васъ потребуютъ, чтобы вы обняли его, разсчитывая на ваше согласіе, но въ ту минуту, какъ вы это сдлаете, отецъ вашъ истолкуетъ это, какъ знакъ того, что вы съ своей стороны отказываетесь отъ всхъ вашихъ естественныхъ правъ. Уступите вашимъ лицемрнымъ родителямъ, обнимите брата, но выкажите ваше нерасположеніе къ этому дйствію, и это удовлетворитъ вашу совсть, обманувъ въ то же время тхъ, которые хотятъ обмануть васъ. Берегитесь слова, мое милое дитя, которое могло бы послужить противъ васъ, обнимите его, какъ обняли бы змю: онъ не мене коваренъ, и ядъ его такъ же смертеленъ. Помните, что отъ вашей ршимости зависитъ исходъ этого свиданія. Примите на себя дружелюбный видъ, но не забывайте, что держите въ объятіяхъ вашего смертельнаго врага’. Я вздрогнулъ отъ этихъ противуестественныхъ словъ и проговорилъ: ‘Мой братъ!’ ‘Это не иметъ значенія, сказалъ духовникъ,— онъ врагъ Бога, беззаконный обманщикъ. Итакъ, мое дитя, готовы ли вы?’ Я отвтилъ ему: ‘Я готовъ’. Однако, я весьма безпокойно провелъ эту ночь. Я потребовалъ, чтобы позвали духовника. Я горделиво спросилъ: ‘Но что же думаютъ сдлать съ этимъ жалкимъ негодяемъ?’ (подразумвая тебя). ‘Пусть онъ приметъ монашество’, сказалъ духовникъ. Эти слова возбудили во мн интересъ къ теб, какого я никогда не испытывалъ. Я произнесъ ршительно, потому что онъ самъ научилъ меня ршительному тону: ‘Онъ никогда не будетъ монахомъ’. Духовникъ былъ пораженъ и въ то же время испуганъ тою силою, какую вызвалъ во мн самъ. ‘Пусть онъ поступитъ въ армію, сказалъ я, пусть его запишутъ простымъ солдатомъ, я могу дать ему средства для службы. Пусть онъ изберетъ себ самую скромную профессію: мн не будетъ стыдно признать его братомъ, но онъ не долженъ быть монахомъ’. ‘Но, дорогое дитя мое, на чемъ основывается ваше странное сопротивленіе? Это — единственное средство возстановить миръ въ семь и доставить его несчастному существу, въ которомъ вы принимаете такое участіе’. ‘Отецъ мой, прекратите этотъ разговоръ. Общайте мн, какъ условіе за исполненіе завтра вашихъ желаній съ моей стороны, что брата моего никогда не принудятъ быть монахомъ’. ‘Принудятъ, дорогое дитя! возможно-ли это? въ священномъ призваніи не можетъ быть принужденія’. ‘Я не увренъ въ этомъ, но прошу у васъ общанія, о которомъ только, что говорилъ’. Духовникъ колебался, и, наконецъ, сказалъ: ‘Я общаю’. И онъ поспшилъ сообщить моему отцу, что нтъ боле препятствій для нашего свиданія, и что я чрезвычайно доволенъ сообщеннымъ мн извстіемъ, будто братъ мой пламенно желаетъ принять монашество. Такимъ образомъ была устроена еаша первая встрча. Когда, по приказанію отца, наши руки сомкнулись, клянусь теб, братъ мой, я почувствовалъ взрывъ привязанности къ теб. Но природный инстинктъ былъ вскор подавленъ силою привычки, и я отступилъ, собравъ вс силы физическія и душевныя, чтобы придать своему лицу ужасное выраженіе, которое я ршился показать нашимь родителямъ, между тмъ какъ духовникъ стоялъ сзади нихъ, улыбаясь и ободряя меня жестами. Я думалъ, что заслужилъ полное одобреніе исполненіемъ моей роли, по крайней мр, я самъ былъ доволенъ собою и удалился со сцены такою гордою поступью, какъ будто попиралъ міръ, лежавшій ницъ передо мной,— а я попиралъ только природу и мое собственное сердце. Черезъ нсколько дней посл того я былъ отправленъ въ монастырь. Духовникъ былъ встревоженъ властнымъ тономъ, какому онъ самъ научилъ меня, и доказывалъ необходимость обратить больше вниманія на мое воспитаніе. Мои родители соглашались со всми его требованіями. Къ удивленію, и я согласился, но, когда экипажъ отвозилъ меня въ монастырь, я повторялъ духовнику: ‘Помните, мой братъ не долженъ быть монахомъ’.
‘(Посл этихъ строкъ, многихъ, слдовавшихъ за ними, нельзя было разобрать, вроятно, вслдствіе волненія, въ какомъ он были написаны, стремительность и пылкость характера моего брата сообщались его почерку. Посл нсколькихъ неразборчивыхъ строкъ, я могъ прочитать слдующія слова).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Довольно странно, что ты, бывшій предметомъ моей закоренлой ненависти до водворенія моего въ монастыр, съ этой минуты сдлался предметомъ моего участія. Сперва я сталъ на твою сторону изъ гордости, теперь я стоялъ за тебя на основаніи собственнаго опыта. Состраданіе, инстинктъ, какъ хочешь назови это, начало принимать у меня характеръ долга. Когда я видлъ пренебреженіе, съ какимъ относились къ низшимъ классамъ, я говорилъ себ: ‘Нтъ, онъ никогда не будетъ этого испытывать,— онъ мой братъ’. Когда я длалъ успхи въ моихъ занятіяхъ и получалъ одобреніе, я говорилъ себ: ‘Это — одобреніе, какого онъ никогда не будетъ раздлять.’ Когда я бывалъ наказанъ, что случалось гораздо чаще, я говорилъ себ: ‘Онъ никогда не будетъ испытывать этого униженія.’ Мое воображеніе расширялось. Я представлялъ себя твоимъ будущимъ покровителемъ, я сознавалъ долгъ искупить несправедливость Природы, помогая теб и возвеличивая тебя, заставляя тебя признать, что ты обязанъ мн боле, чмъ твоимъ родителямъ, и, отдавая теб мое обезоруженное и открытое сердце, желалъ въ благодарность только твоей привязанности. Я слышалъ, какъ ты называешь меня братомъ, я чувствовалъ, что ты считаешь меня твоимъ благодтелемъ. Мой характеръ — гордый, великодушный и пылкій, еще не совсмъ освободился отъ вліянія духовника, но всякое проявленіе его, какимъ то невыразимымъ движеніемъ, направляло его къ теб. Быть можетъ, эта тайна заключается въ элементахъ моей природы, которая всегда боролась противъ всего навязаннаго ей и предпочитала сама узнавать все, что хотла знать, и воспламеняться сама предметомъ своей привязанности. Несомннно, что я желалъ твоей дружбы въ ту минуту, когда меня учили ненавидть тебя. Твой кроткій взглядъ и дружелюбное выраженіе лица постоянно преслдовали меня въ монастыр. На выраженія дружбы, какія часто повторяли мн воспитанники, я отвчалъ: ‘Мн нуженъ братъ!’ Поведеніе мое было эксцентричнымъ и порывистымъ, это неудивительно, такъ какъ совсть моя начинала противодйствовать моимъ привычкамъ. Иногда я исполнялъ все, что отъ меня требовали, съ ревностью, заставлявшей ихъ бояться за мое здоровье, въ другихъ случаяхъ, никакое наказаніе, даже самое строгое, не могло подчинить меня обычной дисциплин монастыря. Братьямъ надодали мое упрямство, порывистость и отступленіе отъ правилъ. Они писали духовнику, чтобы меня взяли, но, прежде чмъ это могло совершиться, я заболлъ лихорадкой. Они выказывали мн неослабное вниманіе, но на моей душ было нчто, чего ихъ заботы не могли устранить. Когда они, съ самою строгою точностью, приносили мн лекарство, я говорилъ’. ‘Пусть братъ мой дастъ его мн, я выпью изъ его рукъ, даже если это ядъ, я много сдлалъ ему вреда.’ Когда колоколъ звонилъ къ утрен или вечерн, я говорилъ: ‘Неужели они сдлаютъ изъ моего брата монаха? Духовникъ общалъ, что этого не будетъ, но вы вс обманщики.’ Кончилось тмъ, что они обернули языкъ колокола чмъ то мягкимъ. Я слышалъ его заглушенный звукъ и восклицалъ: ‘Это похоронный звонъ по моемъ брат, и я, я — его убійца!’ Братья приходили въ ужасъ отъ этихъ часто повторявшихся восклицаній, въ которыхъ они не могли обвинять себя. Я былъ перевезенъ въ состояніи бреда во дворецъ моего отца въ Мадрид. Фигура, подобная твоей, сидла рядомъ со мною въ экипаж, выпрыгивала оттуда, когда мы останавливались, сопровождала меня повсюду, помогала мн, когда я былъ опять посаженъ въ экипажъ. Впечатлніе было такъ живо, что я обыкновенно говорилъ прислуживавшимъ мн: ‘Оставьте, мн помогаетъ мой братъ’. Когда утромъ они спрашивали меня, хорошо ли я отдохлулъ?— я отвчалъ: ‘Очень хорошо, Алонзо всю ночь сидлъ у моей постели’. Я просилъ этого призрачнаго товарища и дальше оказывать мн свое вниманіе, когда подушки были уложены такъ, какъ я хотлъ, я говорилъ: ‘Какъ мой братъ добръ, какъ онъ полезенъ мн,— но почему онъ не хочетъ говорить?’ На одной станціи я ршительно отказался отъ пищи, потому что призракъ видимо отклонялъ ее отъ меня. Я говорилъ: ‘Не принуждайте меня, вы видите, мои братъ не хочетъ принять ее. О, я прошу его прощенія: это — день воздержанія, вотъ почему онъ не хочетъ, вы видите, какъ онъ вренъ своимъ привычкамъ,— для меня этого довольно.’ Весьма странно, что пища въ этой гостиниц, повидимому, была отравлена, такъ какъ двое изъ моихъ слугъ, которые ли ее, умерли, не дохавъ до Мадрида. Я упоминаю объ этихъ обстоятельствахъ для того только, чтобы показать, какъ сильно ты овладлъ моимъ воображеніемъ и моей привязанностью. Когда ко мн вернулось сознаніе, первымъ моимъ вопросомъ былъ вопросъ о теб. Это было предусмотрно, отецъ и мать, избгая объясненія, и опасаясь послдствій его, посл того, какъ они узнали о пылкости моего характера, поручили все дло духовнику. Онъ взялъ его на себя, а какъ онъ его выполнилъ, ты это сейчасъ увидишь. При нашемъ первомъ свиданіи, онъ подошелъ ко мн съ поздравленіями по поводу улучшенія моего здоровья, выразилъ сожалніе о тхъ стсненіяхъ, какимъ я подвергался въ монастыр, и уврялъ, что въ дом родителей мн будетъ райская жизнь. Посл того, какъ онъ говорилъ объ этомъ нкоторое время, я спросилъ его: ‘Что вы сдлали съ моимъ братомъ?’ ‘Онъ на лон Божіемъ,’ отвтилъ духовникъ, крестясь. Я въ одинъ мигъ понялъ его и бросился къ двери прежде, чмъ онъ усплъ кончить. ‘Куда вы идете, сынъ мой?’ спросилъ онъ. ‘Къ моимъ родителямъ.’ ‘Къ вашимъ родителямъ?— вамъ невозможно видть ихъ теперь.’ ‘Однако, я непремнно ихъ увижу. Прекратите ваши внушенія, не унижайтесь больше этимъ притворнымъ смиреніемъ’, сказалъ я, видя его опять въ просительной поз, ‘я увижу моихъ родителей, устройте такъ, чтобы они приняли меня сейчасъ же, или бойтесь за ваше дальнйшее вліяніе въ нашей семь’. Онъ задрожалъ при этихъ словахъ. На самомъ дл, онъ боялся не моего вліянія, а моей страстности. Его наставленія теперь тяжело падали на его собственную голову. Онъ развилъ во мн вспыльчивость и порывистость, потому что это соотвтствовало его цлямъ, но не разсчиталъ или не подготовилъ себя къ тому, что необычное направленіе, какое онъ далъ этимъ чувствамъ, можетъ обратиться противъ него самого. Онъ думалъ, возбуждая мою страстность, что можетъ управлять ею по своему. Горе тмъ, которые, обучая слона устремлять его хоботъ противъ ихъ враговъ, забываютъ, что, внезапнымъ поворотомъ этого хобота, онъ можетъ сбросить вожака съ своей спины, и растоптать его ногами въ луж. Таково было положеніе духовника и мое. Я настаивалъ на томъ, чтобы тотчасъ же идти къ моему отцу. Онъ сопротивлялся, онъ упрашивалъ, въ вид послдняго, безнадежнаго довода, онъ напомнилъ о своемъ постоянномъ снисхожденіи и свобод, какую онъ предоставлялъ моему страстному характеру. Мой отвтъ былъ кратокъ, пусть бы онъ запечатллся въ душ подобныхъ воспитателей и подобныхъ духовныхъ лицъ! ‘Это-то и сдлало меня такимъ, каковъ я есть. Ведите меня въ комнату моего отца, или я заставлю васъ толчками дойти до ея двери’. Онъ понялъ, что я способенъ выполнить эту угрозу (ты знаешь мое атлетическое сложеніе и мой ростъ, значительно превышающій его) и задрожалъ, признаюсь теб, это выраженіе физической и душевной слабости довершило мое презрніе къ нему. Онъ пошелъ, крадучись впереди меня, къ комнат, гд сидли отецъ и мать, на балкон, выходившемъ въ садъ. Они предпологали, что все улажено, и удивились, когда я вбжалъ въ сопровожденіи духовника, съ видомъ, не оставлявшимъ надежды на благопріятный исходъ нашего разговора. Духовникъ, незамтно для меня, подалъ имъ знакъ, которымъ они не успли воспользоваться, когда я остановился передъ ними, мертвенно блдный отъ лихорадки, до нельзя возбужденный, дрожа отъ невозможности высказаться разомъ, они вздрогнули. Нсколько взглядовъ упрека были обращены ими на духовника, на которые онъ отвтилъ, но обыкновенію, знаками. Я не понималъ ихъ, но заставилъ понять себя въ одинъ мигъ. Я сказалъ моему отцу: ‘Сеньоръ, правда ли, что вы сдлали моего брата монахомъ?’ Отецъ колебался, подъ конецъ онъ сказалъ: ‘Я полагалъ, что духовнику поручено переговорить съ тобой объ этомъ предмет’.— ‘Отецъ, можетъ ли духовникъ вмшиваться въ отношенія между отцемъ и сыномъ? Этотъ человкъ не можетъ быть отцомъ, у него не можетъ быть дтей, какъ же онъ можетъ быть судьею въ такомъ дл?’ — ‘Ты забываешься, ты забываешь о почтеніи, какое долженъ имть къ служителю церкви’.— ‘Отецъ мой, я только что всталъ съ смертнаго одра, моя мать и вы трепетали за мою жизнь,— эта жизнь и теперь зависитъ отъ одного вашего слова. Я общалъ подчиняться этому жалкому человку на условіи, которое онъ нарушилъ, которое…’ — ‘Успокойтесь, сеньоръ, сказалъ мн отецъ властнымъ тономъ, не подходившимъ къ его дрожащимъ губамъ, или оставьте эту комнату’.— ‘Сеньоръ, вмшался духовникъ смягченнымъ тономъ, позвольте мн не быть причиною раздора въ семь, счастье и честь которой всегда были для меня всего ближе, посл интересовъ церкви. Предоставьте ему говорить, воспоминаніе о Распятомъ Сын Божіемъ дастъ мн силу выдержать его оскорбленія,’ произнесъ онъ, крестясь.— ‘Несчастный! крикнулъ я, хватая его за рясу, лицемръ, обманщикъ!’ Не знаю, на что я еще былъ бы способенъ, если бы отецъ не вмшался между нами. Мать моя вскрикнула отъ ужаса, и произошла сцена смятенія, въ которой я помню только притворныя восклицанія духовника, повидимому, старавшагося примирить меня съ отцомъ, прося у Бога помощи намъ обоимъ. Онъ безпрестанно повторялъ: ‘Сеньоръ, не мшайте ему, каждую клевету, какую я терплю, я приношу въ жертву Небу, Оно поможетъ мн быть передъ Нимъ заступникомъ за моего клеветника’. Крестясь, онъ призывалъ самыя священныя имена и восклицалъ: ‘Пусть оскорбленія, клеветы и даже удары будутъ присоединены къ тмъ заслугамъ, которыя должны уравновсить на небесныхъ всахъ мои грхи’. Онъ позволялъ себ примшивать къ своимъ восклицаніямъ обращеніе къ святымъ, къ Пресвятой Дв и даже къ исусу Христу, во имя Его страданій и смерти, съ видомъ лицемрнаго смиренія. Тмъ временемъ комната наполнилась слугами. Мою мать увели оттуда, между тмъ какъ она продолжала испускать крики ужаса. Отецъ мой, изъ любви къ ней, былъ потрясенъ этимъ зрлищемъ, а моимъ вызывающимъ поведеніемъ былъ доведенъ до взрыва ярости: онъ обнажилъ свою шпагу. Я засмялся такимъ смхомъ, который оледенилъ его кровь, когда онъ приблизился ко мн. Я распростеръ руки и, выставляя грудь, произнесъ: ‘Разите! это будетъ внцомъ силы монаховъ,— первымъ ея дйствіемъ было попраніе природы, а послднимъ будетъ сыноубійство. Убейте меня! Доставьте блестящее торжество вліянію церкви и прибавьте новую заслугу къ заслугамъ праведнаго духовника. Вы уже пожертвовали вашимъ Исавомъ, вашимъ перворожденнымъ, пусть вашей дальнйшей жертвой будетъ аковъ’. Отецъ отступилъ отъ меня и, потрясенный искаженнымъ выраженіемъ моего лица, которое, отъ волненія, почти подергивалось судорогами, воскликнулъ: ‘Демонъ!’ Онъ остановился на нкоторомъ разстояніи и смотрлъ на меня, содрогаясь. ‘А кто сдлалъ меня такимъ? Онъ, развившій мои дурныя страсти для своихъ собственныхъ цлей, великодушный порывъ заставляетъ меня повиноваться голосу природы, а онъ готовъ выдать меня за безумца, чтобы осуществить эти цли. Отецъ мой, я вижу извращеніе всей силы и всхъ законовъ природы хитростью безсовстнаго человка. Благодаря ему, братъ мой заключенъ на всю жизнь, благодаря ему, наше рожденіе явилось проклятіемъ для моей матери и для васъ. Что было въ нашей семь съ тхъ поръ, какъ установилось его роковое вліяніе въ ней, кром раздора и несчастія? Ваша шпага была только что направлена противъ моего сердца, скажите — природа или монахъ вооружили отца противъ сына, единственное преступленіе котораго заключается въ ходатайств за своего брата? Отпустите этого человка, присутствіе котораго затемняетъ наши сердца, и дайте возможность поговорить намъ втеченіе нсколькихъ минутъ, какъ отцу съ сыномъ, если вы не увидите моей покорности, прогоните меня навсегда. Отецъ мой, ради самого Бога, поймите различіе между этимъ человкомъ и мною, когда мы стоимъ теперь передъ вами. Мы оба находимся у порога вашего сердца, будьте между нами судьей. Сухое, смутное представленіе эгоистической власти, только освящаемое именемъ церкви, занимаетъ всю его душу, я же обращаюсь къ вамъ отъ имени природы, и это обращеніе должно быть искреннимъ, потому что оно противорчивъ моимъ личнымъ выгодамъ. Онъ желаетъ только изсушить вашу душу, а я хочу тронуть ее. Носитъ ли онъ въ сердц то, что говоритъ? Пролилъ ли онъ хоть одну слезу? Употребилъ ли онъ хоть одно выраженіе, дышащее искренностью? Онъ обращается къ Богу, а я обращаюсь только къ вамъ. Самая горячность моя, которую, вы справедливо осуждаете, служитъ для меня не только оправданіемъ, но и заслугой. Т, кто заботятся о другихъ больше, чмъ о себ, не нуждаются въ доказательствахъ искренности своего заступничества’. ‘Ты увеличиваешь свою вину, возлагая ее на другого, ты всегда былъ вспыльчивъ, упрямъ и непокоренъ’. ‘Но отчего я такой? спросите его, вникните въ эту позорную сцену, въ которой его двоедушіе заставило меня играть такую роль’. ‘Если ты желаешь выказать покорность, докажи ее, прежде всего, общаніемъ никогда не мучить меня возвращеніемъ къ этому предмету. Судьба твоего брата ршена,— общай мн не произносить его имени и…’ ‘Никогда, никогда! воскликнулъ я, никогда не стану я насиловать моей совсти подобнымъ общаніемъ, чтобы предлагать мн это, надо имть настолько сухое сердце, чтобы даже Небо не могло тронуть его’. Впрочемъ, произнося эти слова, я упалъ на колни передъ моимъ отцомъ, но онъ отвернулся отъ меня. Въ отчаяніи, я обратился къ духовнику. Я сказалъ ему: ‘Если вы служитель Неба, докажите истинность вашего призванія: возстановите миръ въ расторженій семь, примирите отца съ обоими дтьми его. Вы можете сдлать это однимъ словомъ, вы знаете, что это возможно, и не хотите выговорить его. Мой несчастный братъ не былъ столь непреклоненъ къ вашимъ просьбамъ, а разв он были внушены чувствомъ столь же достойнымъ оправданія, какъ мое?’ Я оскорбилъ духовника такъ, что не могъ надяться на прощеніе. Я зналъ это, и на самомъ дл, говорилъ скоре для того, чтобы высказаться, чмъ для для того, чтобы убдить его. Я не ожидалъ отъ него отвта и не ошибся: онъ не выговорилъ ни одного слова. Я опустился на колни посреди комнаты между ними обоими. ‘Оставленный отцомъ и вами, воскликнулъ я, я теперь обращаюсь къ Небу. Зову его въ свидтели моего обта никогда не покидать моего гонимаго брата, орудіемъ измны которому я долженъ былъ служить. Я знаю, что вы имете власть,— я вызываю ее на бой. Я знаю, что всякаго рода обманы, хитрости и коварства, все, что въ этомъ отношеніи можетъ дать земля и адъ, будетъ употреблено противъ меня. Беру Небо въ свидтели противъ васъ и прошу только Его помощи, чтобы обезпечить мою побду’. Мои отецъ потерялъ всякое терпніе, онъ выразилъ желаніе, чтобы слуги подняли и увели меня силою. Это упоминаніе о сил, столь противорчившее моимъ привычкамъ повелвать и пользоваться свободой, оказало роковое дйствіе на мой умъ, едва оправившійся отъ бреда, подвергшійся столь сильному испытанію въ послдней борьб. Ко мн отчасти вернулось безуміе предшествующихъ дней. Я проговорилъ дикимъ голосомъ: ‘Отецъ мой, вы не знаете насколько кротко, великодушно и исполнено прощенія существо, которое вы преслдуете: я обязанъ ему жизнью. Спросите у вашихъ слугъ — не сопровождалъ ли онъ меня шагъ за шагомъ во время моего путешествія? Разв не онъ давалъ мн пищу и лекарства, и оправлялъ подушки, на которыхъ я лежалъ?’ ‘Ты бредишь! крикнулъ мой отецъ, услышавъ эту дикую рчь, бросая въ тоже время испуганный и испытующій взглядъ на служителей. ‘Т, дрожа, клялись, каждый въ отдльности и вс вмст, насколько могли, что ни одному человческому существу, кром нихъ, не позволялось приближаться ко мн съ того времени, какъ я покинулъ монастырь, до возвращенія въ Мадридъ. Послдніе остатки разума оставили меня при этомъ заявленіи, которое было, впрочемъ, совершенно справедливо. Послдняго изъ говорившихъ я, съ величайшею яростью, обозвалъ лжецомъ и сталъ наносить удары стоявшимъ по близости ко мн. Отецъ мой, пораженный моимъ неистовствомъ, воскликнулъ:
— ‘Онъ — безумный!
‘Духовникъ, молчавшій до тхъ поръ, тотчасъ же подхватилъ эти слова и повторилъ:
— ‘Онъ — безумный!
‘Слуги, отчасти отъ страха, отчасти, соглашаясь съ ними, вторили этому крику. Они схватили меня и потащили изъ комнаты, это насиліе, какъ всегда, вызвавшее во мн соотвтственное противодйствіе, привело къ тому, чего отецъ мой боялся, а духовникъ желалъ. Я велъ себя, какъ мальчикъ, едва вылчившійся отъ лихорадки и еще не освободившійся отъ бреда. Въ своей комнат я разорвалъ занавси, и въ комнат не оказалось ни одной фарфоровой вазы, которую я не швырнулъ бы имъ въ голову. Когда они схватили меня, я кусалъ имъ руки, когда, наконецъ, они должны были связать меня, я грызъ веревки и, напрягая вс свои усилія, разорвалъ ихъ. Въ дйствительности, я вполн осуществилъ вс надежды духовника. Я былъ заключенъ въ моей комнат втеченіе нсколькихъ дней. Въ это время, я вернулъ къ себ единственныя способности, которыя обыкновенно оживаютъ въ уединеніи, а именно — способности непреклоннаго ршенія и глубокой скрытности. Мн пришлось вскор воспользоваться тою и другою. На двнадцатый день моего заключенія, въ дверяхъ моей комнаты появился слуга и съ низкимъ поклономъ доложилъ, что, если мое здоровье понравилось, отецъ мой желаетъ видть меня. Я поклонился ему, съ точностью повторяя его механическія движенія, и послдовалъ за нимъ поступью статуи. Я нашелъ моего отца, подкрпляемаго духовникомъ, находившимся около него. Онъ сдлалъ нсколько шаговъ и обратился ко мн отрывистымъ тономъ, доказывавшимъ, что онъ заставлялъ себя говорить. Онъ поспшно произнесъ нсколько словъ объ удовольствіи видть меня выздороввшимъ и затмъ сказалъ:
— ‘Думалъ ли ты о предмет нашего послдняго разговора?
— ‘Я думалъ о немъ… У меня было на это достаточно времени.
— ‘И ты съ пользою употребилъ это время?
— ‘Надюсь.
— ‘Въ такомъ случа, результатъ долженъ быть благопріятенъ надеждамъ твоей семьи и интересамъ церкви.
‘Послднія слова нсколько охладили меня, но я отвчалъ такъ, какъ слдуетъ. Черезъ нсколько минутъ духовникъ подошелъ ко мн. Онъ говорилъ дружелюбно и старался перевести разговоръ на нейтральные предметы. Я отвчалъ ему,— о, какого мн это стоило усилія! — впрочемъ, я отвчалъ со всею горечью вынужденной вжливости. Тмъ не мене, все сошло хорошо. Родители, повидимому, были довольны моимъ исправленіемъ. Отецъ, до-нельзя измученный, былъ радъ возстановленію мира на какихъ бы то ни было условіяхъ. Мать, ослабвшая еще боле отъ борьбы между своею совстью и внушеніями духовника, плакала, говоря, что она счастлива. Такимъ образомъ, прошелъ мсяцъ въ глубокомъ и обманчивомъ спокойствіи съ обихъ сторонъ. Они считали меня покорившимся, но…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Въ дйствительности, проявленій власти духовника въ нашей семь уже самихъ по себ было бы достаточно, чтобы ускорить мое ршеніе. Онъ помстилъ тебя въ монастырь, но этого еще недостаточно для неослабнаго прозелитизма церкви. Дворецъ герцога де-Монсады, подъ его вліяніемъ, весь превратился въ монастырь. Моя мать — почти монахиня, вся ея жизнь проходитъ въ молитв о прощеніи проступка, за который духовникъ, чтобы обезпечить свое вліяніе, назначаетъ ей каждый часъ новыя наказанія. Отецъ мой отъ разсянной жизни переходитъ къ самой суровой: онъ колеблется между этимъ міромъ и будущимъ, горечь изступленнаго чувства иногда заставляетъ его упрекать мою мать, а затмъ онъ, вмст съ нею, исполняетъ самыя строгія предписанія духовника. Разв можно оправдать такую замну внутренняго исправленія вншними строгостями? Я чувствую въ себ духъ любознательности и, если бы я могъ достать книгу, которую они называютъ Библіей (хотя, какъ они говорятъ, она содержитъ въ себ слова исуса Христа, но они никогда не показываютъ ее намъ), я думаю… но дло не въ томъ. Даже слуги приняли видъ in ordine ad spiritualia. Они говорятъ между собою шопотомъ, крестятся, когда заслышатъ звонъ колокола, и даже въ моемъ присутствіи говорятъ о слав церкви, вслдствіе той жертвы, какую принесъ мой отецъ, подчинивъ ея интересамъ свою семью.
‘Лихорадка моя прошла, я не потерялъ не одной минуты, не заботясь о теб. Я слышалъ, что есть возможность для тебя отречься отъ твоихъ обтовъ, т. е., заявивъ, какъ мн говорили, что они были вынуждены, подъ давленіемъ обмана и страха. Но, замть, Алонзо, я скоре готовъ тебя видть заживо истлвающимъ въ монастыр, чмъ допустить, чтобы ты выступилъ живымъ свидтелемъ стыда нашей матери. Мн объяснили, что отреченіе отъ твоихъ обтовъ можетъ произойти въ гражданскомъ суд. Если это такъ длается, ты можешь быть свободенъ, а я могу быть счастливъ. Не останавливайся передъ расходами: я доставлю теб средства для нихъ. Если ршимость не измнитъ теб, я не сомнваюсь, что мы достигнемъ успха. Я говорю ‘мы’, потому что не буду знать ни одной минуты покоя, пока ты не будешь освобожденъ. За половину суммы, какую я получаю ежегодно, я подкупилъ одного изъ слугъ, братъ котораго служитъ привратникомъ въ монастыр, чтобы доставить теб эти строки. Отвчай мн тмъ же скрытымъ и врнымъ путемъ. Ты долженъ, какъ я полагаю, доставить мн записку, которую я могъ бы вручить адвокату. Она должна быть составлена въ сильныхъ выраженіяхъ, но помни — тамъ не должно быть ни одного слова о нашей несчастной матери, я красню, говоря объ этомъ ея сыну. Достань бумаги, какими бы то ни было средствами. Если это затрудняетъ тебя, я теб доставлю ее, но чтобы избжать подозрній и слишкомъ частыхъ сношеніи съ привратникомъ, попытайся добыть ее самъ. Твои монастырскія обязанности дадутъ теб предлогъ написать твою исповдь, а я доставлю се, куда слдуетъ. Поручаю тебя святой охран Бога — не Бога католическихъ монаховъ и духовниковъ, но Бога живого и милосерднаго.— Любящій тебя братъ

‘Хуанъ ди-Монсада’.

‘Таково было содержаніе листковъ, которые я получалъ, въ вид отрывковъ и отъ времени до времени, изъ рукъ привратника. Я проглотилъ первый листокъ въ ту же минуту, какъ прочелъ его, а остальные могъ уничтожать незамтно, по мр полученія ихъ, такъ какъ, благодаря служб въ больниц, пользовался большими льготами’.
Въ этой части разсказа испанецъ обнаружилъ такое волненіе, хотя, повидимому, исходившее скоре отъ сильнаго чувства, чмъ отъ усталости, что Мельмогъ просилъ его прервать разсказъ на нсколько дней, и утомленный разсказчикъ охотно согласился на это.

ГЛАВА VI.

Homer.

Когда, посл промежутка въ нсколько дней, испанецъ пытался объяснить свои чувства при полученіи письма брата и внезапное пробужденіе своего сердца, надежды и жизни, послдовавшее за чтеніемъ письма, онъ задрожалъ, произнесъ нсколько неясныхъ звуковъ и заплакалъ. Его волненіе показалось Мельмоту, не привыкшему, съ англійской точки зрнія, къ такой живости ощущеній, столь сильнымъ, что онъ упросилъ его опустить описаніе своихъ чувствъ и продолжать разсказъ.
‘Вы правы, сказалъ испанецъ, отирая слезы, радость есть судорога, а печаль — привычка, и описывать то, что не можетъ сообщиться другому, такъ же не иметъ смысла, какъ говорить о цвтахъ слпому. Я постараюсь поскоре разсказать не о самыхъ чувствахъ моихъ, а о результатахъ, которые они вызвали. Новый міръ надежды открылся для меня. Я думалъ, гуляя по саду, что вижу свободу на лиц неба. Я улыбался, слыша скрипъ отворяемыхъ дверей, и говорилъ себ: ‘Вы скоро отворитесь для меня навсегда!’ Я относился съ необыкновеннымъ доброжелательствомъ къ общин. При этомъ я однако, не пренебрегалъ самыми мелочными предосторожностями, какія были внушены мн братомъ. Могу ли я признаться въ сил или въ слабости своего сердца? Посреди всевозможнаго систематическаго притворства, которое я обдумывалъ и осуществлялъ съ величайшимъ рвеніемъ, единственнымъ обстоятельствомъ, вызывавшимъ во мн настоящіе укоры совсти, была необходимость уничтожать письма этого милаго и великодушнаго юноши, который рисковалъ всмъ, ради моего освобожденія. Въ то же время я продолжалъ мои приготовленія съ искусствомъ, непонятнымъ для васъ, никогда не жившаго въ монастыр.
‘Начался великій постъ, вся община готовилась къ великой исповди. Братья запирались въ своихъ кельяхъ, лежали распростертыми передъ алтарями, занимались втеченіе цлыхъ часовъ изслдованіемъ своей совсти и преувеличеніемъ обычныхъ нарушеній монастырской дисциплины до размровъ большихъ грховъ, чтобы оправдать силу своего покаянія въ глазахъ исповдующаго,— на самомъ дл, они рады были бы обвинить себя въ преступленіи, чтобы уменьшить однообразіе монашеской совсти. Въ обители происходило какое-то молчаливое волненіе, весьма благопріятствовавшее моимъ намреніямъ. Почти каждый часъ я требовалъ бумаги для своей исповди. Мн доставляли ее, но мои частыя требованія возбуждали подозрнія: они не понимали, что именно я нишу. Нкоторые говорили, такъ какъ все возбуждаетъ любопытство въ монастыр: ‘онъ пишетъ исторію своей семьи, онъ откроетъ ее духовнику, вмст съ тайнами своей души’. Другіе говорили: ‘Онъ былъ нкоторое время въ состояніи отчужденія, онъ даетъ объ этомъ отчетъ Богу, а мы никогда не услышимъ ни одного слова’. Третьи, боле проницательные, поясняли: ‘Онъ утомленъ монастырской жизнью, онъ пишетъ объ ея однообразіи и скук, безъ сомннія, это будетъ очень длинно,’ говорившіе звали, произнося эти слова, и этимъ давали имъ наилучшее подтвержденіе. Настоятель молча наблюдалъ за мной. Онъ былъ встревоженъ, и не безъ причины. Онъ совщался съ нкоторыми изъ избранныхъ братьевъ, о которыхъ я уже упоминалъ, и результатомъ совщанія была, съ ихъ стороны, непрерывная бдительность, которой я доставлялъ постоянную пищу страннымъ и безконечнымъ требованіемъ бумаги. Здсь, признаюсь, я сдлалъ большой промахъ. Даже для самой чувствительной совсти, хотя бы и въ монастыр, было бы невозможно возвести на себя такое количество преступленій, какое могло наполнить всю потребованную мною бумагу. Все время я наполнялъ ее ихъ преступленіями, а не своими. Другая крупная ошибка моя состояла въ томъ, что я былъ вовсе неподготовленъ къ великой исповди, когда она наступила. Я получалъ замчанія объ этомъ во время нашихъ прогулокъ по саду,— я уже упоминалъ, что усвоилъ привычку дружелюбнаго обращенія съ братіей. Они говорили мн: ‘Вы сдлали, однако, пространныя приготовленія для великой исповди’.— ‘Да’ я приготовился’.— ‘Мы ожидаемъ отъ нея большой пользы для васъ’.— ‘Я увренъ, что вы ее увидите’.— Я ничего больше не сказалъ, но былъ смущенъ этими намеками. Другіе говорили: ‘Братъ мой, среди многочисленныхъ проступковъ, отягчающихъ вашу совсть и потребовавшихъ для того, чтобы припомнить ихъ, цлыя дести бумаги, не послужило ли бы для васъ облегченіемъ открыть вашу душу настоятелю и попросить у него предварительно нсколькихъ минутъ утшенія и указанія?’ Я отвчалъ: ‘Благодарю васъ, я подумаю объ этомъ.’ — Но все время я думалъ о другомъ.
‘Оставалось нсколько ночей до дня великой исповди, когда я вручилъ привратнику послдній пакетъ съ моей памятной запиской. О нашихъ сношеніяхъ никто не подозрвалъ. Я получалъ сообщенія брата и отвчалъ на нихъ, и наша переписка велась съ таинственностью, не имвшею себ примра въ монастыряхъ. Но въ эту послднюю ночь, когда я передавалъ пакетъ привратнику, я замтилъ въ немъ перемну, ужаснувшую меня. Онъ былъ красивый, крпкій человкъ, а теперь, даже при лунномъ свт, я могъ замтить, что онъ сталъ похожъ на тнь: руки его дрожали, когда онъ принималъ отъ меня бумаги, а голосъ прерывался, когда онъ, по обыкновенію, общалъ мн сохраненіе полной тайны. Происшедшая въ немъ перемна, замчавшаяся всей братіей, до этой ночи ускользала отъ меня: умъ мой былъ слишкомъ занятъ моимъ собственнымъ состояніемъ. Однако, я замтилъ ее теперь и спросилъ у него:
— ‘Что сдлалось съ вами?
— ‘Какъ вы можете спрашивать? Я высохъ, я обратился въ привидніе отъ ужасной обязанности, какую принялъ на себя за деньги. Знаете ли, чмъ я рискую? Заключеніемъ на всю жизнь или, по крайней мр, такимъ, откуда я не выйду живымъ,— быть можетъ, доносомъ на меня Инквизиціи. Каждая строка, какую я доставляю вамъ или отъ васъ, кажется мн тяжестью, ложащейся на мою душу, я дрожу, когда встрчаю васъ. Я знаю, что у васъ въ рукахъ источники моей жизни и смерти временной и вчной. Тайна, которой я служу орудіемъ, должна быть извстна только одному, а ее знаемъ мы оба. Когда я сижу на своемъ мст, мн кажется, что каждый шагъ въ монастыр, который я слышу, приближается ко мн, чтобы позвать меня къ настоятелю. Когда я стою въ хор, среди молитвенныхъ звуковъ, вашъ голосъ возвышается, чтобы обвинить меня. Когда я лежу ночью въ постели, злой духъ находится около нея, упрекая меня въ клятвопреступленіи и требуя своей добычи, слуги его окружаютъ меня всюду, куда я иду, муки ада осаждаютъ меня. Святые изъ алтарей строго смотрятъ на меня, я вижу изображеніе уды-предателя всюду, куда я обращаюсь. Когда я на минуту засыпаю, я пробуждаюсь отъ собственныхъ криковъ. Я восклицаю: ‘Не выдавайте меня, онъ еще не нарушилъ своихъ обтовъ, я былъ только орудіемъ, я былъ подкупленъ,— не разжигайте этихъ костровъ для меня’. Я вздрагиваю и вскакиваю, обливаясь холоднымъ потомъ. Мой покой, мой аппетитъ исчезли. Какъ бы я хотлъ, чтобы васъ не было въ этомъ монастыр, и чтобы я не служилъ орудіемъ вашего освобожденія, тогда мы оба избавились бы отъ вчнаго проклятія’.
‘Я старался успокоить его, уврить въ полной безопасности, но ничто на него не дйствовало, кром моего торжественнаго и искренняго заявленія, что это — послдній пакетъ, какой я когда-либо вручу ему. Онъ ушелъ, успокоенный этимъ увреніемъ, а я чувствовалъ, что опасности моей попытки увеличивались около меня съ каждымъ часомъ.
‘Это былъ преданный, но боязливый человкъ, а можемъ ли мы доврять существу, правая рука котораго протянута къ намъ, а лвая дрожитъ отъ страха, что ее принудятъ выдать тайну нашему врагу? Этотъ человкъ умеръ черезъ нсколько недль посл того. Я думаю, что онъ не измнилъ мн передъ смертью, вслдствіе безсознательнаго состоянія въ послднія минуты. Но что я вытерплъ втеченіе этихъ минутъ! Смерть его, при такихъ обстоятельствахъ, и нехристіанская радость, какую я испытывалъ по поводу ея, были для меня еще боле убдительными доказательствами противуестественной жизни, одинаково вызывавшей и такое событіе, и такія чувства.
‘Посл того, однажды вечеромъ, я съ изумленіемъ увидалъ настоятеля съ четырьмя монахами, входящими въ мою келью. Я почувствовалъ, что это посщеніе не предвщаетъ ничего хорошаго. Я весь дрожалъ, принимая ихъ съ видимыми знаками уваженія. Настоятель слъ напротивъ меня, поставивъ свое кресло такъ, что я находился противъ свта. Я не понялъ, что означаетъ эта предосторожность, но теперь соображаю, что онъ хотлъ слдить за всякой перемной въ моемъ лиц, тогда какъ его лицо было скрыто отъ меня. Четыре монаха стали за спинкой его кресла, руки ихъ были скрещены, губы стиснуты, глаза полуопущены, головы наклонены, они имли видъ людей, обязанныхъ присутствовать при исполненіи казни. Настоятель началъ мягкимъ тономъ:
— ‘Сынъ мой, вы были прилежно заняты вашей исповдью втеченіе нкотораго времени, это похвально. Но уврены ли вы, что сознались себ во всхъ преступленіяхъ, которыми отягчена ваша совсть?
— ‘Да, отецъ мой.
— ‘Во всхъ, вы въ этомъ уврены?
— ‘Отецъ мой, я признался себ во всемъ, что только сознавалъ. Кто, кром Бога, можетъ проникнуть въ тайники сердца? Я изслдовалъ свое, насколько могъ.
— ‘И вы привели вс обвиненія противъ себя, какія нашли тамъ?
— ‘Да.
— ‘А вы не открыли среди нихъ преступленія воспользоваться средствами изложить вашу исповдь для совершенно постороннихъ цлей?
‘Дло подходило къ развязк. Я почувствовалъ необходимость призвать на помощь всю мою ршимость и сказалъ съ простительной уклончивостью:
‘— ‘Это — преступленіе, въ которомъ моя совсть не обвиняетъ меня.
— ‘Сынъ мой, не притворяйтесь передъ нашей совстью или передо мной. По нашимъ понятіямъ, я даже долженъ быть выше ея: если она заблуждается и обманываетъ васъ, мое дло просвтить и направить ее. Но я вижу, что попытки тронуть ваше сердце были бы тщетны. Я въ послдній разъ обращаюсь къ нему этими простыми словами. Вы имете передъ собою лишь нсколько минутъ снисхожденія,— употребить ихъ съ пользою или во вредъ для себя, будетъ зависть отъ васъ. Я долженъ предложить вамъ нсколько простыхъ вопросовъ, если вы откажетесь отвчать на нихъ, или отвтите неправдою, ваша кровь падетъ на вашу голову.
‘Я задрожалъ, но проговорилъ:
— ‘Отецъ мой, разв я отказывался отвчать на ваши вопросы?
— ‘Ваши отвты или вопросительны, или уклончивы. Вы должны отвчать прямо и просто на т вопросы, какіе я имю предложить вамъ въ присутствіи этихъ братьевъ. Отъ вашего отвта зависитъ боле, чмъ вы полагаете. Предостерегающій васъ голосъ умолкаетъ помимо моего желанія.
Ужаснувшись этихъ словъ и уступая желанію смягчить ихъ, я всталъ съ своего стула, перевелъ духъ и оперся на спинку, ища поддержки. Я сказалъ:
— ‘Боже мой, къ чему вс эти устрашающія приготовленія? Въ чемъ я виновенъ? Почему мн говорятъ такъ часто объ этомъ предостерегающемъ голос, тогда какъ предостереженія его заключаются лишь въ таинственныхъ угрозахъ? Почему я ничего не слышу о сдланномъ мною проступк?
Четыре монаха, не произносившіе ни одного слова и не поднимавшіе головы до той минуты, теперь направили на меня свои тусклые глаза и повторили вс вмст, голосомъ, который, казалось, исходилъ изъ глубины могилы: ‘Ваше преступленіе…’ Настоятель подалъ имъ знакъ молчанія, и этотъ перерывъ увеличилъ мое смятеніе. Сознавая за собою какую либо вину, мы несомннно подозрваемъ всегда, что другіе припишутъ ее намъ въ боле тяжкой мр. Ихъ совсть вымещаетъ снисхожденіе нашей совсти самыми ужасными преувеличеніями. Я не зналъ, въ какомъ преступленіи они готовы были обвинить меня, но уже чувствовалъ на всахъ ихъ вражды обвиненіе въ моей тайной переписк. Мн приходилось слышать, что преступленія въ монастыряхъ были иногда невроятно жестокими, и я тревожно ждалъ, чтобы противъ меня было выставлено опредленное обвиненіе, такъ какъ въ моемъ распоряженіи оставалось уже немного времени, чтобы попытаться ускользнуть отъ него. Этотъ воображаемый страхъ скоро смнился дйствительнымъ, когда настоятель поставилъ свои вопросы.
— ‘Вы достали значительное количество бумаги,— какъ вы воспользовались ею?
Я оправился и сказалъ:
— ‘Такъ, какъ слдовало.
— ‘Т. е. для облегченія вашей совсти?
— ‘Да, для облегченія моей совсти.
— ‘Это неправда, величайшій гршникъ на земл не могъ бы извести столько бумаги на исчисленіе своихъ грховъ.
— ‘Мн часто говорили въ монастыр, что я величайшій гршникъ на земл.
— ‘Вы опять уклоняетесь и обращаете ваши двусмысленности въ упреки, такъ нельзя,— вы должны отвчать просто: для какой цли доставали вы столько бумаги, и какъ вы употребили ее?
— ‘Я уже сказалъ вамъ.
— ‘Слдовательно, вы употребили ее на вашу исповдь?
‘Я молчалъ, наклонивъ голову въ знакъ согласія.
— ‘Итакъ, вы можете предъявить намъ доказательства ревностнаго исполненія вашихъ обязанностей. Гд рукопись, содержащая вашу исповдь?
‘Я краснлъ, и руки мои дрожали, когда я показалъ около полудюжины смятыхъ и испачканныхъ листковъ, въ вид моей исповди. Это могло показаться только забавнымъ. Вс листки не составляли десятой части бумаги, какую я получилъ.
— ‘И это — ваша исповдь?
— ‘Да, моя исповдь.
— ‘И вы осмливаетесь сказать, что употребили всю бумагу, ввренную вамъ для этой цли?
‘Я молчалъ.
‘Несчастный! воскликнулъ настоятель, теряя терпніе. Откройте немедленно — для какой цли вы употребили данную вамъ бумагу. Сознайтесь тотчасъ же, что эта цль была направлена противъ интересовъ нашей обители.
‘При этихъ словахъ я всталъ. Я видлъ опять раздвоенное копыто интереса, выглядывающее изъ подъ монашеской рясы. Я отвтилъ:
— ‘Въ чемъ же можно меня подозрвать, если вы не знаете за собой никакой вины? Въ чемъ же я могъ обвинять васъ? На что я могъ жаловаться, если не имлъ на то причины? Ваша собственная совсть должна отвтить за меня на этотъ вопросъ.
‘Во время этой рчи монахи опять готовы были вмшаться, настоятель, давъ имъ знакъ молчать, приступилъ къ допросу по существу, отъ котораго не могла не остыть вся моя энергія.
— ‘Вы не скажете мн, что вы сдлали съ бумагою, ввренной вамъ?
‘Я молчалъ.
— ‘Я обязываю васъ, въ силу вашего послушанія, открыть мн это тотчасъ же.
‘Говоря эти слова, онъ возвысилъ голосъ, и это послужило сигналомъ для меня.
— ‘Отецъ мой, сказалъ я, вы не имете права требовать отъ меня подобнаго объясненія.
— ‘Теперь вопросъ не о прав. Я приказываю вамъ все сказать мн. Я требую отъ васъ клятвы на алтар исуса Христа и передъ образомъ Пресвятой Двы.
— ‘Вы не имете права требовать отъ меня подобной клятвы. Я знаю правила обители: я долженъ отвчать только духовнику.
— ‘И такъ, вы ставите вопросъ между правомъ и силой? Вы вскор почувствуете, что въ этихъ стнахъ они значатъ одно и тоже.
— ‘Я не ставлю никакого вопроса,— быть можетъ, здсь они одно и то же?
— ‘И вы не скажете, что вы сдлали съ этой бумагой, наполнивъ ее, безъ сомннія, самыми адскими клеветами?
— ‘Нтъ, не скажу.
— ‘И вы принимаете послдствія вашего упорства на свою голову?
— ‘Принимаю.
‘Четыре монаха повторили хоромъ тмъ же неестественнымъ тономъ:
— ‘Послдствія да падутъ на его голову.
‘Пока они это говорили, двое изъ нихъ шептали мн: ‘Отдайте ваши бумаги, и все будетъ хорошо. Весь монастырь знаетъ, что вы писали’.
— ‘Мн нечего отдавать, отвтилъ я,— даю въ этомъ слово монаха, у меня нтъ ни одного листка, кром того, что вы взяли.
‘Монахи, шептавшіе мн примирительнымъ тономъ, отступили отъ мини. Они совщались шопотомъ съ настоятелемъ, который, устремивъ на меня ужасающій взглядъ, воскликнулъ:
— ‘Итакъ, вы не выдадите вашихъ бумагъ?
— ‘Мн нечего выдавать: обыщите меня самаго, обыщите мою келью,— все открыто для васъ.
— ‘Все сейчасъ будетъ сдлано, произнесъ настоятель въ ярости.
‘Въ тотъ же мигъ начался обыскъ. Не осталось ни одного предмета изъ обстановки кельи, который не былъ бы изслдованъ самымъ тщательнымъ образомъ. Мое кресло и столъ были перевернуты, вытряхнуты, и наконецъ, разломаны, въ надежд открыть какія либо скрытыя въ нихъ бумаги. Картины были сорваны со стнъ и разсматривались на свтъ, даже рамы ихъ были сломаны, чтобы узнать — не скрывается ли чего либо въ нихъ. Затмъ они осмотрли мою постель, они сбросили вс ея принадлежности на полъ, распороли матрацъ и извлекли оттуда солому, одинъ изъ нихъ, во время этой операціи, чтобы ускорить дло, разрывалъ обивку зубами. Эта озлобленная дятельность составляла странный контрастъ съ неподвижностью, какую они выказывали нсколько минутъ тому назадъ. Все это время я стоялъ посреди комнаты, какъ мн было приказано, не поворачиваясь ни въ право, ни въ лво. Ничего не было найдено, что могло бы оправдать ихъ подозрнія. Тогда они окружили меня, и осмотръ меня самаго былъ столь же быстрымъ, мелочнымъ и неприличнымъ. Все, что на мн было надто, очутилось въ ту же минуту на полу: даже швы моего платья были распороты, во время этого обыска, я прикрывалъ себя однимъ изъ одялъ, сброшенныхъ съ постели. Когда все было окончено, я спросилъ:
— ‘И такъ, что же вы открыли?
‘Настоятель отвтилъ голосомъ, исполненнымъ ярости, тщетно прикрывая горделивымъ видомъ свое разочарованіе:
— ‘У меня есть другія средства узнать истину, приготовьтесь къ нимъ и бойтесь, когда дло дойдетъ до нихъ.
‘Съ этими словами онъ стремительно вышелъ изъ моей кельи, подавъ знакъ четыремъ монахамъ слдовать за нимъ. Я былъ оставленъ одинъ. У меня больше не было сомнній въ опасности моего положенія. Я видлъ себя предоставленнымъ ярости людей, которые ни передъ чмъ не остановятся, чтобы насытить ее. Я слдилъ, ждалъ, дрожалъ, при каждомъ шаг, раздававшемся въ корридор, при звук каждой отпиравшейся или затворявшейся двери около меня. Часы протекли въ этой мук неопредленности и закончились, не приведя за собою никакого событія, никто не приближался ко мн въ эту ночь. Въ слдующую ночь должна была быть великая исповдь. Втеченіе дня я занималъ свое мсто въ хор, дрожа и слдя за каждымъ взглядомъ. Мн казалось, что лица всхъ были обращены ко мн, и каждый говорилъ про себя: ‘Ты мужественный человкъ’. Часто ко мн приходило желаніе, чтобы буря, которая, какъ я чувствовалъ, собиралась около меня, разразилась разомъ. Легче слышать громъ, чмъ слдить за тучей. Однако, тогда она не разразилась. Когда обязанности дня были исполнены, я удалился въ свою келью и оставался тамъ въ задумчивости, тревог и нершимости.
‘Исповдь началась, слыша, какъ кающіеся, одинъ за другимъ, возвращались изъ церкви и затворяли двери своихъ келій, я началъ опасаться, что былъ лишенъ права приблизиться къ святой каедр, и что это лишеніе священнаго и необходимаго права было началомъ нкоторой таинственной системы строгости. Однако, я ждалъ и, подъ конецъ, былъ позванъ. Это возвратило мн бодрость, и я исполнилъ свои обязанности боле спокойно. Въ конц исповди мн было предложено нсколько вопросовъ — могу ли я обвинить себя въ какомъ-либо внутреннемъ нарушеніи монашескаго долга? въ чемъ либо скрытомъ мною, или въ чемъ либо, лежащемъ у меня на совсти? Посл отрицательныхъ отвтовъ на эти вопросы, я былъ отпущенъ. Въ эту самую ночь умеръ привратникъ. Мой послдній пакетъ былъ отправленъ нсколько дней тому назадъ, опасности уже боле не было. Ничей голосъ или какая-либо строка не могли свидтельствовать противъ меня, и надежда начала возвращаться ко мн, когда я думалъ, что ревностная дятельность моего брата откроетъ новыя средства для нашихъ будущихъ сношеній.
‘Втеченіе нсколькихъ дней была полная тишина, но довольно скоро буря начала собираться вновь. На четвертый вечеръ посл исповди, я сидлъ одинъ въ моей кель, когда услышалъ необычайный шумъ въ монастыр. Раздавался звонъ колокола, новый привратникъ находился, повидимому, въ большомъ волненіи, настоятель сперва поспшно прошелъ въ пріемную, затмъ въ свою келью, посл чего были потребованы старшіе монахи. Молодые шептались въ корридорахъ или съ силой захлопывали свои двери, все, повидимому, находилось въ крайнемъ возбужденіи, Въ жилищ, занимаемомъ даже небольшой семьей, подобныя обстоятельства едва ли бы обратили на себя вниманіе, но въ монастыр, при несчастномъ однообразіи того, что можетъ быть названо чего внутренней жизнью, придается значеніе и интересъ самому ничтожному вншнему обстоятельству обыденной жизни. Я чувствовалъ все это. Я говорилъ себ: ‘Что-то совершается’ и прибавлялъ: ‘Что-то совершается противъ меня’. Оба мои предположенія оказались справедливыми. Поздно вечеромъ я получилъ приказаніе отправиться къ настоятелю въ его собственную келью, я отвтилъ, что готовъ идти. Черезъ дв минуты приказъ былъ отмненъ, и мн было выражено желаніе, чтобы я оставался въ моей кель и ожидалъ прибытія настоятеля, я отвтилъ, что готовъ повиноваться. Но эта внезапная перемна приказаній наполнила меня неопредленнымъ страхомъ, во всхъ переворотахъ моей жизни и перемнахъ моихъ чувствъ, я никогда не испытывалъ такого ужаса. Я ходилъ по комнат взадъ и и впередъ, безпрестанно повторяя: ‘Боже, сохрани меня! Боже, подкрпи меня!’ Затмъ я сталъ опасаться просить покровительства Божія, сомнваясь, чтобы дло, въ которое я былъ вовлеченъ, заслуживало Его покровительства. Впрочемъ, вс мои мысли разсялись, когда ко мн вошли внезапно настоятель и четыре монаха, сопровождавшіе его при посщеніи, предшествовавшемъ исповди. При вход ихъ, я всталъ,— никто не просилъ меня ссть. Настоятель приблизился съ яростью во взгляд и, бросивъ какія то бумаги на мой столъ, спросилъ:
— ‘Это вы писали?
‘Я кинулъ спшный и испуганный взглядъ на бумаги: это была копія моей записки. У меня достало присутствія духа отвтить:
— ‘Это не я писалъ.
— ‘Несчастный, вы уклоняетесь отъ отвта, это копія съ того, что вы писали.
‘Я молчалъ.
— ‘Вотъ доказательство, прибавилъ онъ, бросивъ другую бумагу.
‘Это была копія записки Адвоката, адресованная ко мн, которую, благодаря вліянію верховнаго суда, они не имли права скрыть отъ меня. Я задыхался отъ тревожнаго желаній прочесть ее, но не ршался даже бросить на нее взглядъ. Настоятель перелистывалъ страницу за страницей.
— ‘Читай, негодный! Читай, сказалъ онъ, гляди на нее, разсматривай каждую строку.
‘Я приблизился, дрожа, я взглянулъ на нее и въ первыхъ строкахъ прочиталъ слово ‘надежда’. Мужество возвратилось ко мн. Я сказалъ:
— ‘Отецъ мой, я признаю, что это — копія съ моей записки. Прошу нашего позволенія прочесть отвтъ адвоката, вы не можете отказать мн въ этомъ прав.
— ‘Читай, произнесъ настоятель, бросивъ бумагу въ мою сторону,
‘Вы легко поврите, сэръ, что, при такихъ обстоятельствахъ, я не могъ читать пристальнымъ взглядомъ, ясность моего зрнія не усилилась оттого, что четыре монаха исчезли изъ кельи, повинуясь знаку, мною незамченному. Теперь настоятель и я остались одни. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по моей кель, тогда какъ я длалъ видъ, что внимательно читаю записку адвоката. Вдругъ онъ остановился и съ силой ударилъ рукой по столу, листки, которые я разсматривалъ, дрожа, разлетлись отъ этого удара, я вскочилъ съ мста.
— ‘Негодный! сказалъ настоятель, бывалъ ли монастырь когда нибудь прежде оскверненъ подобными бумагами? Когда, до твоего нечистаго вступленія сюда, наносили намъ оскорбленіе записки судебныхъ адвокатовъ? Какъ могло случиться, что ты посмлъ…
— ‘Что, мой отецъ?
— ‘Отрекаться отъ своихъ обтовъ и подвергать насъ позору гражданскаго суда и его процесса?.
— ‘Я ршился на это въ виду моего несчастія.
— ‘Несчастія! Такъ то ты отзываешься о монастырской жизни, единственной, общающей спокойствіе здсь и спасеніе тамъ.
‘Эти слова, сказанныя съ судорожностью величайшей ярости, опровергали сами себя. Мое мужество возрастало соразмрно его раздраженію, кром того, я былъ доведенъ до послдней крайности и вынужденъ былъ защищаться. Видъ лежавшихъ передо мной бумагъ прибавлялъ мн увренности въ себ.
— ‘Отецъ мой, сказалъ я, стараніе уменьшить мое нерасположеніе къ монашеской жизни было бы напраснымъ трудомъ, доказательство непреодолимости этого нерасположенія лежитъ передъ вами. Если я провинился въ дйствіи, нарушающемъ вншнее достоинство монастыря, я сожалю объ этомъ, но меня нельзя за это порицать. Т, кто вынудили меня вступить въ монастырь, виновны въ насильственномъ поступк, неправильно приписываемомъ мн. Я ршился, если возможно, измнить свое положеніе. Вы уже видите усилія, сдланныя мною съ этою цлью, и можете быть уврены, что они никогда не прекратятся. Неудача будетъ только увеличивать ихъ энергію, если на земл или на неб существуетъ власть, могущая уничтожить эти обты, я, во чтобы то ни стало, ршусь прибгнуть къ ней.
‘Я ожидалъ, что онъ не будетъ слушать меня, но онъ выслушалъ. Онъ даже слушалъ спокойно, и я приготовился встртить и отразить слдующіе другъ за другомъ упреки и убжденія, просьбы и угрозы, которыми они умютъ такъ искусно пользоваться въ монастыряхъ.
— ‘Итакъ ваше нерасположеніе къ монастырской жизни непобдимо?
— ‘Непобдимо.
— ‘Но противъ чего же вы возмущаетесь? Надюсь — не противъ вашихъ обязанностей, потому что вы исполняете ихъ съ самой примрной точностью,— и не противъ обращенія съ вами, потому что оно самое снисходительное, какое только допускаетъ нашъ уставъ,— и не противъ самой общины, которая расположена относиться къ вамъ съ лаской и любовью? На что же вы жалуетесь?
— ‘На самую жизнь, подъ этимъ все подразумевается… Я не созданъ быть монахомъ.
— ‘Вспомните, прошу васъ, что, хотя и слдуетъ повиноваться формамъ земныхъ судовъ, во взаимныхъ отношеніяхъ между людьми, такъ какъ мы вс находимся въ зависимости отъ человческихъ учрежденій, но эти формы не имютъ силы въ отношеніяхъ человка къ Богу. Будьте уврены, мое заблуждающееся дитя, что, если бы суды по всей земл признали васъ въ эту минуту свободнымъ отъ вашихъ обтовъ, ваша собственная совсть никогда не освободила бы васъ отъ нихъ. Во всю вашу нечестивую жизнь она продолжала бы васъ упрекать за нарушеніе обта, допущенное человкомъ, но не Богомъ. И какъ ужасны были бы упреки въ вашъ предсмертный часъ!
— ‘Не такъ ужасны, какъ въ тотъ часъ, когда я далъ этотъ обтъ или, лучше сказать, когда онъ былъ отъ меня исторгнутъ.
— ‘Исторгнутъ?!
— ‘Да, отецъ мой, да. Беру Небеса въ свидтели противъ васъ. Въ то несчастное утро вашъ гнвъ, ваши доводы, ваши просьбы такъ же мало дйствовали на меня, какъ и теперь, пока вы не бросили къ моимъ ногамъ тло моей матери.
— ‘И вы упрекаете меня за ревность въ дл вашего спасенія?
— ‘Я не хочу упрекать васъ. Вы знаете сдланный мною шагъ, вы можете быть уврены, что я буду продолжать начатое всми моими силами, что я не буду знать покоя, пока не уничтожены будутъ мои обты, если только будетъ оставаться малйшая надежда,— а душа, принявшая такое ршеніе, какъ мое, способна даже отчаяніе превращать въ надежду. Окруженный со всхъ сторонъ, подозрваемый, выслживаемый, я, тмъ не мене, нашелъ средства доставить мои бумаги въ руки адвоката. Сообразите силу ршимости, которая могла выполнить такую мру въ самыхъ ндрахъ монастыря. Судите о безполезности всякаго послдующаго противодйствія, если вамъ не удалось остановить, или, по крайней мр, открыть первые шаги для осуществленія моего намренія.
‘При этихъ словахъ настоятель молчалъ. Я полагалъ, что произвелъ на него впечатлніе. Я прибавилъ:
— ‘Если вы желаете избавить общину отъ позора продолженія моего судебнаго процесса въ этихъ стнахъ,— выборъ не труденъ. Прикажите, чтобы въ какой либо день ворота остались безъ охраны, помогите моему побгу, и мое присутствіе никогда уже боле не будетъ осквернять или безчестить васъ.
— ‘Какъ, вы хотите меня сдлать не только свидтелемъ, но и соучастникомъ вашего преступленія? Отступившись отъ Бога, ставши на путь погибели, вы хотите вознаградить руку, протяпутую для вашего спасенія, схвативъ ее и увлекая вмст съ собой въ адскую бездну?
‘Съ этими словами онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по кель въ величайшемъ возбужденіи. Это несчастное предложеніе подйствовало на его главную страсть (онъ былъ сторонникомъ примрно строгой дисциплины) и вызвало только взрывъ враждебности ко мн. Я стоялъ въ ожиданіи, пока этотъ взрывъ пройдетъ у него, между тмъ какъ онъ продолжалъ восклицать:
— ‘Боже мой! За какой грхъ я терплю такое униженіе? За какое несознаваемое преступленіе такой позоръ обрушился на весь монастырь? Что будетъ съ нашей репутаціей? Что скажетъ весь Мадридъ?
— Отецъ мой, живъ ли какой-нибудь безвстный монахъ, умеръ ли онъ или отрекся отъ своихъ обтовъ,— все это мало иметъ значенія за стнами его монастыря. Другіе скоро забудутъ, а вы вскор утшитесь возстановленной гармоніей дисциплины, въ которой я всегда буду слишкомъ рзкой нотой. Кром того, весь Мадридъ, со всмъ вниманіемъ, какое вы ему приписываете, никакъ не можетъ быть отвтственъ за мое спасеніе.
‘Онъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ, повторяя: — ‘Что скажетъ свтъ? Что станется съ нами?’ пока не привелъ себя опять въ состояніе ярости, тогда, вдругъ обратившись ко мн, онъ воскликнулъ:
— ‘Несчастный! откажись отъ твоего ужаснаго ршенія, откажись отъ него сію же минуту! Даю теб пять минутъ на размышленіе.
— ‘И пять тысячъ не измнятъ его.
— ‘Тогда бойся, что даже твоя жизнь не будетъ пощажена, чтобы не дать исполниться твоимъ нечестивымъ намреніямъ.
‘Произнеся эти слова, онъ выбжалъ изъ моей кельи. Минуты, проведенныя мною посл его ухода, я думаю, были самыми ужасными въ моей жизни. Ужасъ ихъ увеличивался темнотою, потому что была уже ночь, а онъ, уходя, унесъ съ собою свчу. Мое волненіе было такъ велико, что въ первое время я этого не замтилъ. Я чувствовалъ себя въ темнот, но не зналъ, какъ это случилось. Тысячи картинъ неописуемаго ужаса осаждали меня. Я много слыхалъ о строгостяхъ монастырей,— о наказаніяхъ ихъ, часто доходившихъ до лишенія жизни или доводившихъ жертву до такого состоянія, когда смерть казалась ей благодяніемъ. Темницы, цпи и плети носились передо мною въ огненномъ туман. Угрожающія слова настоятеля казались мн начертанными на темныхъ стнахъ моей кельи пылающими буквами. Я вздрогнулъ и громко крикнулъ, хотя и сознавалъ, что на голосъ мой не послышится дружескаго отклика во всей общин изъ шестидесяти лицъ: такъ мало человчности въ монастыр. Подъ конецъ, самый мой страхъ, дойдя до крайняго напряженія, заставилъ меня оправиться. Я говорилъ себ: ‘Они не осмлятся умертвить и не осмлятся заточить меня: они будутъ отвтственны передъ судомъ, къ которому я обратился съ просьбой объ освобожденіи, они не ршатся принять на себя вину какого-либо насилія’. Только что я пришелъ къ этому утшительному заключенію, которое, въ дйствительности, было торжествомъ ложныхъ заключеній, какія подсказываетъ намъ надежда, дверь моей кельи растворилась настежь, и опять вошелъ пастоятель въ сопровожденіи своихъ четырехъ спутниковъ. Я видлъ смутно, отъ темноты, въ которой былъ оставленъ, по могъ различить, что они принесли съ собою веревку и нчто въ род мшка. Это показалось мн самымъ страшнымъ предвщаніемъ. Я тотчасъ же измнилъ свои соображенія и, уже не говоря себ, что они не осмлятся сдлать того-то и того-то, въ одинъ мигъ сдлалъ выводъ: ‘Чего они не посмютъ? Я въ ихъ власти: они это знаютъ. Я довелъ ихъ до крайности, чего только монахи не сдлаютъ въ безсиліи своей злобы? Что будетъ со мною?’ Они приблизились ко мн, и я вообразилъ, что веревка должна задушить меня, а мшокъ — принять въ себя мой трупъ. Тысячи кровавыхъ образовъ носились передо мною, какъ будто огненная струя спирала мое дыханіе. Стоны безчисленнаго множества жертвъ, казалась, доносились со сводовъ монастыря, куда ихъ привела судьба, подобная моей. Я не знаю, что такое смерть, но убжденъ, что испыталъ муки множества смертей въ эту минуту. Моимъ первымъ движеніемъ было броситься на колни. Я сказалъ:
— ‘Я въ вашей власти, я виновенъ въ вашихъ глазахъ,— длайте со мной что хотите, но не мучьте меня долго.
‘Настоятель, не видя или, быть можетъ, не слыша меня, проговорилъ:
— ‘Теперь ты находишься въ положеніи, которое теб всего приличне.
‘Услышавъ эти слова, звучавшія мене страшно, чмъ я ожидалъ, я распростерся на нолу. Нсколько минутъ тому назадъ, я счелъ бы это унизительнымъ, но страхъ какъ нельзя боле смиряетъ насъ. Я опасался насильственныхъ мръ: я былъ очень молодъ, и жизнь мн казалась не мене привлекательной, потому что являлась мн лишь въ воображаемомъ блеск. Монахи, видя меня лежащимъ ницъ, боялись что это произведетъ впечатлніе на настоятеля. Они проговорили однообразно, хоромъ,— тмъ же нестройнымъ униссономъ, который оледенилъ мою кровь, когда я стоялъ на колняхъ, въ томъ же положеніи, нсколько ночей тому назадъ:
— ‘Достопочтенный отецъ, не допускайте, чтобы это лицемрное смиреніе повліяло на васъ: время милосердія прошло. Вы давали ему срокъ для размышленія, онъ отказался воспользоваться имъ. Теперь мы пришли не для того, чтобы слушать его просьбы, но для того, чтобы исполнить правосудіе.’
‘При этихъ словахъ, возвщавшихъ всевозможные ужасы, я переходилъ на колняхъ отъ одного къ другому, по всему ихъ ряду, напоминавшему суровыхъ палачей. Каждому я говорилъ со слезами:
— ‘Братъ Климентъ, или, братъ устинъ — зачмъ вы стараетесь возстановить противъ меня настоятеля? Зачмъ вы ускоряете приговоръ, который, справедливъ онъ или нтъ, долженъ быть строгимъ, такъ какъ вы являетесь его исполнителемъ? Что я сдлалъ вамъ дурного? Я ходатайствовалъ за васъ, когда вы были виновны въ небольшихъ погршностяхъ.— такъ вы мн за это платите?
— ‘Это все только потеря времени, сказали монахи.
— ‘Постойте, сказалъ настоятель, дайте ему говорить. Хочешь ли ты воспользоваться послдней минутой снисхожденія, какую я когда-либо могу дать теб, чтобы отказаться отъ твоего страшнаго ршенія отречься отъ своихъ обтовъ?
‘Эти слова возстановили всю мою энергію. Я всталъ на ноги передъ ни мы.
— ‘Никогда! воскликнулъ я громкимъ, яснымъ голосомъ. Я стою передъ судомъ Божіимъ.
— ‘Несчастный, ты отрекся отъ Бога!
— ‘Пусть, отецъ мой, у меня все таки остается надежда, что Богъ не отречется отъ меня. Я обращаюсь къ суду, надъ которымъ вы не имете власти.
— ‘Но здсь мы имемъ власть, и ты это почувствуешь.
‘Онъ далъ знакъ, и четыре монаха приблизились. Я испустилъ короткій крикъ испуга, но покорился въ слдующую минуту. Я былъ убжденъ, что она будетъ моей послдней минутой, и удивился, когда они, вмсто того, чтобы обернуть веревку кругомъ моей шеи, связали ею мои руки. Затмъ они сняли съ меня одежду и прикрыли меня мшкомъ. Я не сопротивлялся, но, долженъ признаться вамъ, сэръ, испытывалъ нкоторое разочарованіе. Я приготовился къ смерти и въ этихъ приготовленіяхъ видлъ угрозы, худшія смерти. Когда мы придвинуты разомъ къ бездн смерти, мы съ ршимостью бросаемся туда и часто разрушаемъ торжество нашихъ убійцъ, затмвая его собственнымъ торжествомъ. Но когда насъ ведутъ къ этой бездн шагъ за шагомъ, держатъ надъ ней и затмъ опять удаляютъ отъ нея, мы теряемъ нашу ршимость вмст съ терпніемъ, мы чувствуемъ, что смертельный ударъ былъ бы милостью, въ сравненіи съ долго висящимъ, медленно опускающимся, колеблющимся, нершительнымъ ударомъ. Я приготовился ко всему, кром того, что послдовало затмъ. Крпко связаннаго веревками, какъ преступника или галернаго невольника, и прикрытаго лишь рубищемъ, они потащили меня вдоль по корридору. Я не испустилъ ни одного крика, не оказалъ никакого сопротивленія. Они спустились съ лстницы, которая вела въ церковь. Я шелъ за ними, или, скоре, они тащили меня за собою. Они прошли черезъ боковой придлъ, вблизи его оказался темный проходъ, котораго я никогда прежде не замчалъ. Мы вошли туда. Низкая дверь страшно обозначалась въ конц перспективы. При вид ея, я громко вскрикнулъ:
— ‘Вы не замуравите меня? Вы не бросите меня въ эту ужасную темницу, гд я сгнію отъ сырости или буду съденъ гадами? Нтъ, вы этого не сдлаете,— вспомните, что вы отвчаете за мою жизнь,
‘При этихъ словахъ, они окружили меня, тогда, въ первый разъ, я сталъ бороться, я звалъ на помощь, этой-то минуты они и ждали, имъ нужно было какого-либо сопротивленія съ моей стороны. Немедленно былъ поданъ знакъ монаху-чернорабочему, ожидавшему въ проход, раздался звонъ колокола, ужаснаго колокола, заставляющаго каждаго изъ братьевъ уходить въ свою келью, какъ будто въ обители совершается нчто необычайное. При первомъ удар его, я потерялъ всякую надежду. Я испытывалъ такое чувство, какъ будто въ мір не было ни одного живого существа, кром окружавшихъ меня и казавшихся, при тускломъ свт свчи, слабо мерцавшей въ этомъ мрачномъ проход, привидніями, увлекавшими осужденную душу къ гибели. Они быстро притащили меня по ступенямъ къ этой двери, находившейся гораздо ниже уровня прохода. Прошло не мало времени прежде, чмъ они могли отворить ее, много ключей было перепробовано, быть можетъ, они испытывали нкоторое волненіе при мысли о насиліи, какое готовились совершить. Отъ этого промедленія ужасъ мой невыразимо увеличивался, я представлялъ себ, что эти страшные своды еще никогда не открывались, что я былъ первой жертвой, которая ввергается туда, и что у нихъ состоялось ршеніе, чтобы я не вышелъ оттуда живымъ. Когда эти мысли проходили въ моей голов, я громко рыдалъ отъ неописуемой муки, хотя и чувствовалъ, что люди не могутъ слышать меня, мои вопли были заглушены скрипомъ тяжелой двери, когда она уступила, наконецъ, усиліямъ монаховъ, которые, соединенными силами, толкали ее вытянутыми руками, съ шумомъ скользя ногами но каменному полу. Монахи втолкнули меня туда, а настоятель стоялъ у входа со свчей, повидимому, содрогаясь отъ зрлища, открывшагося передъ нимъ. У меня было достаточно времени, чтобы оглянуть обстановку жилища, которое я считалъ послднимъ для себя. Здсь все было изъ камня, потолокъ былъ въ вид свода, на каменной глыб стояли Распятіе и черепъ, вмст съ ломтемъ хлба и кружкой воды. На полу лежала рогожа, вмсто постели, другая, свернутая на конц ея, представляла собою подушку. Они подтолкнули меня къ ней и приготовились уйти. Я не боролся боле, зная, что спасеніе невозможно, по я умолялъ ихъ, покрайней мр, оставить мн свтъ, я просилъ съ такою серьезностью, какъ будто дло шло о моей свобод. Несчастіе всегда заставляетъ нашу мысль останавливаться на мелкихъ подробностяхъ. У насъ не оказывается силы сообразить наше бдствіе во всемъ его цломъ. Мы не чувствуемъ горы, возвышающейся передъ нами, а обращаемъ вниманіе лишь на мелкія песчинки, которыя безпокоятъ и царапаютъ насъ. Я говорилъ: — ‘Во имя христіанскаго милосердія, оставьте мн свтъ, хотя бы для того, чтобы защититься отъ гадовъ, которые, вроятно, кишатъ здсь.’
‘Я видлъ, что это такъ и должно быть, потому что нкоторые изъ нигь, необычайной величины, встревоженные свтомъ, двигались ползкомъ внизу стнъ. Въ это время монахи напрягали свои усилія, чтобы затворить тяжелую дверь, они не произносили ни одного слова.
— ‘Умоляю васъ оставить мн свтъ, говорилъ я, хотя бы для того, чтобы смотрть на этотъ черепъ, не опасайтесь, что возможность видть будетъ облегченіемъ въ этомъ мст. Оставьте мн свтъ, подумайте, что когда я захочу помолиться, я долженъ ощупью искать дорогу къ Распятію.
‘Пока я говорилъ, дверь была съ трудомъ затворена и заперта, и я услышалъ ихъ удалявшіеся шаги. Вы едва ли доврите, сэръ, что я спалъ глубокимъ сномъ, между тмъ, это такъ было, но я лучше желалъ бы никогда не спать больше, чмъ проснуться въ такомъ ужас. Я проснулся въ дневномъ мрак. Я не могъ уже видть свта и слдить за дленіями времени, которыя, размряя наши доли страданія, какъ будто уменьшаютъ ихъ. Посл каждаго удара часовъ, мы знаемъ, что одинъ часъ нашего бдствія прошелъ и никогда уже не возвратится. Единственнымъ указателемъ времени для меня былъ приходъ монаха, который каждый день возобновлялъ запасъ хлба и воды, еслибы онъ былъ существомъ, которое я любилъ больше всего на свт, звукъ его шаговъ не могъ звучать для меня боле пріятной музыкой. Эти періоды, но которымъ мы высчитываемъ часы темноты и бездйствія, непонятны для того, кто не былъ въ такомъ положеніи, какъ я. Безъ сомннія, вы слыхали, сэръ, что глазъ, впервые погруженный въ темноту, повидимому, лишается способности зрнія, но за то незамтно пріобртаетъ способность приспособляться къ окружающему мраку и даже различать предметы, съ помощью какого-то условнаго свта. Вроятно, и умъ обладаетъ такою же способностью, иначе могъ ли я сохранить способность размышлять, возбуждать въ себ извстную ршимость и даже питать нкоторую надежду, въ такомъ страшномъ мст? Оттого-то, когда весь свтъ, повидимому, вооружился противъ насъ, мы стараемся пріобртать друзей со всмъ упорствомъ отчаянія, между тмъ, если свтъ льститъ намъ и боготворитъ насъ, мы бываемъ вчными жертвами усталости и самообвиненія.
‘Узникъ, часы котораго наполнены мечтой объ освобожденіи, бываетъ мене жертвою скуки, чмъ властитель на престол, окруженный лестью, сладострастіемъ и пресыщеніемъ. Я обдумывалъ, что бумаги мои въ сохранности, что мое дло велось съ энергіей, что, благодаря рвенію моего брата, у меня былъ самый искусный адвокатъ въ Мадрид, что они не смютъ умертвить меня, и должны отвчать всей репутаціей монастыря за возможность моего появленія передъ судомъ, когда я буду потребованъ туда, что высокое положеніе моей семьи служитъ для меня могущественной защитой, хотя въ ней едва ли кто-нибудь, кром моего великодушнаго, пылкаго Хуана, былъ расположенъ ко мн, что, если мн было дозволено получить и прочитать первую записку адвоката даже изъ рукъ настоятеля, невозможно было допустить, чтобы мн было отказано въ сношеніяхъ съ нимъ въ дальнйшихъ и боле важныхъ фазисахъ процесса. Таковы были внушенія моей надежды, и они были довольно правдоподобны. О томъ, что мн внушало отчаяніе, я и въ эту минуту могу думать только съ содроганіемъ. Самою ужасною мыслью было, что я могу быть умерщвленъ тайно, какъ это бываетъ въ католическихъ монастыряхъ, прежде, чмъ можетъ наступить мое освобожденіе.
‘Таковы были, сэръ, мои размышленія, вы можете спросить — въ чемъ заключались мои занятія? Мое положеніе доставляло мн ихъ, и хотя нкоторыя изъ нихъ были возмутительны, все-таки они наполняли мое время. Прежде всего я исполнялъ свои религіозныя обязанности, религія была моимъ единственнымъ прибжищемъ въ уединеніи и мрак, и, хотя я молился только о свобод и спокойствіи, я чувствовалъ, что, по крайней мр, не оскорбляю Бога лицемрными молитвами, какія вынужденъ былъ бы произносить въ хор. Тамъ я обязанъ былъ принимать участіе въ томъ, что было неудовольствіемъ для меня и грхомъ передъ Нимъ, въ моей темниц я отдавалъ Ему въ жертву мое сердце и чувствовалъ, что эта жертва можетъ быть принята. Пока мн свтилъ лучъ свта отъ огня, приносимаго монахомъ, доставлявшимъ мн хлбъ и воду, я устанавливалъ Распятіе такъ, чтобы найти его при моемъ пробужденіи. Это случалось часто, и не зная — былъ ли это день или ночь, я читалъ молитвы на удачу. Я не зналъ — совершалась ли тогда утренняя или вечерняя служба: для меня не было ни утра, ни вечера, но я оживалъ, касаясь Распятія, и говорилъ, дотрогиваясь до него: ‘Мой Богъ со мною во мрак этой темницы, Онъ Самъ страдалъ и иметъ жалость ко мн. Крайняя степень моего несчастія — ничто въ сравненіи съ этимъ символомъ божественнаго униженія за грхи человка, какое Онъ претерплъ для меня’. Я цловалъ священное изображеніе (отыскивая его губами въ темнот), съ большимъ чувствомъ, чмъ тогда, когда видлъ его освщеннымъ блескомъ свчей, въ дыму иміама, среди великолпныхъ одеждъ священниковъ и колнопреклоненныхъ врующихъ. У меня были и другія занятія, мене возвышенныя, но не мене необходимыя. Гады, наполнявшіе яму, куда я былъ брошенъ, доставляли мн случай для проявленія постоянной, жалкой, смшной непріязни. Моя подстилка находилась въ самомъ центр военныхъ дйствій, я передвигалъ ее,— преслдованіе продолжалось, я переносилъ ее къ стн,— холодное прикосновеніе ихъ пухлыхъ членовъ часто пробуждало меня отъ сна и еще чаще заставляло меня вздрагивать, когда я бодрствовалъ. Я наносилъ имъ удары, я старался испугать ихъ моимъ голосомъ, вооружался противъ нихъ моей подстилкой, но, всего боле, безпрестанно заботился о томъ, чтобы охранить мой хлбъ отъ ихъ гнуснаго прикосновенія, и мой сосудъ съ водою отъ погруженія ихъ въ него. Я принималъ тысячи предосторожностей, мелочныхъ и недйствительныхъ, но все же занимавшихъ меня. Увряю васъ, сэръ, въ тюрьм у меня было больше дла, чмъ въ кель. Бороться съ пресмыкающимися въ полномъ мрак кажется самой ужасной борьбой, какая только можетъ быть предназначена человку, но можно ли ее сравнить съ битвой съ тми пресмыкающимися, которыхъ ежечасно собственное сердце рождаетъ въ кель, и для которыхъ, если сердце можетъ быть названо ихъ матерью, уединеніе бываетъ отцомъ? Я иначе еще употреблялъ свое время, хотя не могу назвать это занятіемъ. Соображая, что шестьдесятъ минутъ составляютъ часъ, а шестьдесятъ секундъ — минуту, я думалъ, что могу измрять время съ такой же точностью, какъ монастырскіе часы, и высчитывать часы моего заключенія или освобожденія. Такъ я сидлъ и считалъ до шестидесяти, но меня не оставляло сомнніе, что я считаю скоре, чмъ часы. Тогда мн хотлось быть часами, чтобы не имть никакого чувства, никакой причины желать, чтобы время шло скоре. Затмъ я считалъ медленне. Сонъ иногда заставалъ меня за этимъ упражненіемъ (быть можетъ, я и придумалъ его ради возможности сна), пробуждаясь, я опять принимался за него. Такъ я считалъ и измрялъ время на моей рогожной подстилк, будучи лишенъ дивнаго календаря природы — восходящаго и заходящаго солнца, предразсвтнаго тумана и сумерекъ, блеска утра и тней вечера. Когда счетъ мой прерывался сномъ (я не знаю — спалъ ли я днемъ или ночью), я пытался пополнить его безпрерывнымъ повтореніемъ минутъ и секундъ, и успвалъ въ этомъ, я всегда утшалъ себя тмъ, что какой бы часъ тогда ни былъ, все же онъ составляется изъ шестидесяти минутъ. Еслибы такая жизнь продолжалась гораздо дольше, я превратился бы въ идіота, который, какъ я читалъ гд-то, привыкнувъ слдить за часами, подражалъ ихъ механизму съ такимъ совершенствомъ, что, когда они останавливались, онъ съ точностью воспроизводилъ ихъ звукъ.
‘Такова была моя жизнь. На четвертый день (который я насчиталъ по числу посщеній монаха), этотъ послдній поставилъ для меня хлбъ и воду, по обыкновенію, на каменной глыб, но втеченіе нсколькихъ минутъ медлилъ уходомъ. Въ дйствительности, онъ чувствовалъ нежеланіе сообщить мн извстіе, дающее надежду, это не сообразовалось ни съ его профессіей, ни съ его обязанностью, которую, вслдствіе монашескаго озлобленія, онъ принялъ на себя въ вид послушанія. Это приводитъ васъ въ содроганіе, сэръ, но, тмъ не мене, оно справедливо, этотъ человкъ думалъ, что служитъ Богу, наблюдая за страданіями существа, заточеннаго среди голода, мрака и пресмыкающихся. Онъ медлилъ теперь, когда его послушаніе кончалось. Увы! сколько ложнаго въ такой религіи, которая въ усиленіи страданія другихъ видитъ путь къ Богу, одинаково общающему спасеніе для всхъ людей. Бпрочемъ, это вопросъ, разршаемый только въ монастыряхъ. Монахъ колебался, боролся съ свирпостью своей природы, и подъ конецъ ушелъ, замкнувъ дверь, чтобы имть возможность продержать ее въ такомъ вид на нсколько минутъ доле. Быть можетъ, въ эти минуты онъ молился Богу и высказывалъ прошеніе, чтобы продленіе моихъ страданій повело къ облегченію его собственныхъ. Я позволю себ сказать, что онъ постунилъ вполн искренно, но, если люди научены видть во всемъ жертву, они должны быть готовы жертвовать другими, вмсто самихъ себя. Вы, конечно, удивляетесь, сэръ, слыша выраженіе подобныхъ чувствъ отъ католика. Но другая часть моей исторіи объяснитъ вамъ, почему я такъ выражаюсь. Наконецъ, монахъ не могъ боле откладывать даннаго ему порученія. Онъ обязанъ былъ сказать мн, что настоятель тронутъ моими страданіями, что Богъ коснулся его сердца въ мою пользу, и что мн дается разршеніе оставить мою темницу. Едва онъ усплъ проговорить эти слова, какъ я вскочилъ и бросился вонъ, съ крикомъ, поразившимъ его. Волненіе весьма необычно въ монастыряхъ, а выраженія радости составляютъ рдкое событіе. Я достигъ прохода прежде, чмъ онъ оправился отъ своего удивленія, стны монастыря, которыя я считалъ стпами тюрьмы, представлялись мн теперь свободнымъ поприщемъ. Еслибы двери его въ эту минуту раскрылись для меня, я не думаю, чтобы мн пришлось испытать боле сильное чувство свободы. Я упалъ на колни въ проход, чтобы возблагодарить Бога. Я благодарилъ Его за свтъ, за воздухъ, за возвращенную возможность дышать. Во время изліянія этихъ чувствъ (не мене искреннихъ, чмъ другія, когда либо высказывавшіяся въ этихъ стнахъ), я вдругъ почувствовалъ себя дурно, голова моя закружилась: я упился роскошью свта до излишества. Я упалъ на землю и не помню ничего, что было втеченіе нсколькихъ часовъ. Когда я пришелъ въ себя, я находился въ моей кель, которая показалась мн такою же, какою я оставилъ ее: впрочемъ, въ ней былъ дневной свтъ, и я убжденъ, что это обстоятельство содйствовало боле возстановленію моихъ силъ, чмъ пища и укрпляющія средства, которыми теперь я щедро былъ снабженъ. Весь день я находился въ полной тишин и имлъ время обдумать причины снисхожденія, съ какимъ обращались со мной. Я соображалъ, что настоятель могъ получить приказъ освободить меня, или, во всякомъ случа, что онъ не могъ препятствовать свиданіямъ моимъ съ адвокатомъ, на которыхъ тотъ могъ настаивать, какъ на необходимыхъ для хода моего дла. Подъ вечеръ нсколько монаховъ вошли въ мою келью, они говорили о безразличныхъ предметахъ и длали видъ, что считаютъ мое отсутствіе послдствіемъ нездоровья, я не разубждалъ ихъ. Они упоминали, какъ будто случайно, что мои родители, отягченные печалью по поводу отреченія моего отъ обтовъ, покинули Мадридъ. При этомъ извстіи, я почувствовалъ боле волненія, чмъ выказалъ его. Я спросилъ — сколько времени продолжалась моя ‘болзнь?’ Они отвтили — четыре дня. Это подтвердило мои подозрнія относительно причины моего освобожденія, такъ какъ въ письм адвоката упоминалось, что на пятый день онъ потребуетъ свиданія со мною для совщанія о поданномъ мною прошеніи. Затмъ монахи удалились, по вскор я долженъ былъ принять другого постителя. Посл вечерни (отъ которой я былъ освобожденъ), настоятель вошелъ въ мою келью одинъ. Онъ приблизился къ моей постели. Я попытался встать, но онъ пожелалъ, чтобы я не тревожилъ себя, и слъ около меня съ спокойнымъ, но проницательнымъ взглядомъ.
‘Вы убдились теперь, что мы имемъ власть наказывать.
— ‘Я никогда не сомнвался въ томъ.
— ‘Прежде, чмъ доводить эту власть до крайности, которую, предупреждаю васъ, вы не въ силахъ будете перенести, я пришелъ васъ просить отказаться отъ безнадежнаго ходатайства объ освобожденіи васъ отъ вашихъ обтовъ, что можетъ окончиться лишь оскорбленіемъ религіи и отчаяніемъ для васъ.
— ‘Отецъ мой, не входя въ подробности, которыя, благодаря мрамъ, принятымъ съ обихъ сторонъ, оказываются совершенно излишними, я могу сказать только, что буду поддерживать мое ходатайство всми силами, какія Провидніе сдлало доступными мн, и что мое наказаніе только подкрпило мою ршимость.
— ‘И это ваше послднее ршеніе?
— ‘Да, и я прошу васъ избавить меня отъ всхъ дальнйшихъ настояній, такъ какъ они будутъ безполезными.
‘Онъ долго молчалъ и, наконецъ, проговорилъ:
— ‘И вы будете настаивать на вашемъ прав увидться съ адвокатомъ завтра?
— ‘Я буду требовать этого.
— ‘Нтъ надобности, впрочемъ, упоминать ему о вашемъ послднемъ наказаніи.
‘Эти слова поразили меня. Я понялъ значеніе, какое онъ хотлъ придать имъ, и отвтилъ:
‘Въ этомъ можетъ не быть надобности, но, вроятно, это будетъ полезно.
— ‘Какъ? Вы хотите нарушить тайны обители, находясь еще въ ея стнахъ?
— ‘Простите меня, отецъ мой, но я скажу, что, вроятно, по вашему собственному мннію, вы превысили свою власть, если такъ заботитесь о сокрытіи того, что произошло. Слдовательно, я могу раскрыть не тайны вашего устава, но только нарушенія его.
‘Онъ продолжалъ молчать, и я прибавилъ:
— ‘Если вы злоупотребили вашей властью, хотя я былъ потерпвшимъ лицомъ, виновнымъ оказываетесь вы, а не я.
‘Настоятель всталъ и оставилъ мою келью, не проговоривъ ни слова.
‘На слдующій день я присутствовалъ на утрени. Служба шла обычнымъ порядкомъ, но, при окончаніи ея, когда община готова была подняться съ колнъ, настоятель, съ силой ударивъ рукою по каедр, приказалъ всмъ остаться въ томъ же положеніи. Онъ прибавилъ громовымъ голосомъ:
— ‘Обращаю просьбу ко всей общин помолиться за монаха, который, покинутый Духомъ Божіимъ, готовится совершить поступокъ оскорбительный для него, позорный для церкви и безусловно вредный для его собственнаго спасенія.
‘При этихъ ужасныхъ словахъ, вс монахи вздрогнули и вновь опустились на колни. Я преклонилъ колни вмст съ ними, но настоятель, назвавъ меня по имени, проговорилъ громко:
— ‘Встань, несчастный, встань, и не оскверняй нашъ иміамъ твоимъ нечестивымъ дыханіемъ!
‘Я всталъ, дрожащій и смущенный, и удалился въ свою келью, гд оставался до тхъ поръ, пока монахъ позвалъ меня въ пріемную для свиданія съ адвокатомъ, ожидавшимъ меня тамъ. Это свиданіе оказалось лишеннымъ всякаго значенія, вслдствіе присутствія монаха, который, по желанію настоятеля, долженъ былъ находиться при нашемъ совщаніи и котораго адвокатъ не имлъ права удалить. Когда мы входили въ подробности, тотъ прерывалъ насъ заявленіями, что обязанности его не позволяютъ допустить подобнаго нарушенія правилъ бесды въ пріемной. Когда я указывалъ какой либо фактъ, онъ опровергалъ его, нсколько разъ пытался уличить меня во лжи, и, наконецъ, настолько помшалъ цли нашего совщанія, что, ради простой самозащиты, я заговорилъ о перенесенномъ мною наказаніи, чего монахъ отрицать не могъ, и что неопровержимо подтверждалось болзненнымъ выраженіемъ моего взгляда. Въ ту минуту, когда я заговорилъ объ этомъ предмет, монахъ умолкъ (онъ запоминалъ каждое слово, чтобы сообщить его настоятелю), и адвокатъ усилилъ свое вниманіе. Онъ подробно разспрашивалъ обо всемъ, что я говорилъ, и, казалось, придавалъ этому длу боле значенія, чмъ я предполагалъ или даже желалъ.
‘Когда совщаніе окончилось, я опять удалился въ свою келью. Посщенія адвоката продолжались еще нсколько дней, пока онъ не получилъ свдній, необходимыхъ для дальнйшаго хода моего дла. Втеченіе этого времени, обращеніе, какимъ я пользовался въ монастыр, не давало повода къ жалобамъ, безъ сомннія, упомянутыя посщенія были причиною снисходительнаго отношенія ко мн. Но съ той минуты, какъ они окончились, преслдованія начались вновь. На меня смотрли, какъ на личность, не заслуживающую уваженія, и ко мн относились соотвтственно этому взгляду. И убжденъ, что намреніемъ ихъ было не дать дожить мн до дня слушанія моего дла, по крайней мр, они все длали, чтобы такое намреніе казалось правдоподобнымъ. Это началось, какъ я уже упоминалъ, въ день послдняго посщенія адвоката. Колоколъ зазвонилъ къ трапез, я пошелъ, по обыкновенію, на свое мсто, но былъ остановленъ словами настоятеля:
— ‘Постой,— постелите ему рогожу посреди залы.
‘Это было сдлано, я вынужденъ былъ ссть, какъ мн указано, и довольствоваться хлбомъ и водой. Я сълъ немного хлба, оросивъ его слезами. Я предвидлъ вс послдующія испытанія и не пробовалъ входить въ разсужденія. Когда читалась послобденная молитва, мн приказано было выйдти за дверь, чтобы мое присутствіе не отняло у благословенія его силу.
‘Я ушелъ къ себ, и, когда колоколъ зазвонилъ къ вечерн, я приблизился, вмст со всми, къ дверямъ церкви. Я удивился, найдя ихъ запертыми, и всхъ монаховъ, собранныхъ передъ ними. Когда звонъ окончился, появился настоятель, двери отворились, и монахи поспшно устремились туда. Я послдовалъ за ними, но настоятель остановилъ меня восклицаніемъ,
— ‘Какъ, несчастный, и ты хочешь туда? Оставайся на своемъ мст!
‘Я повиновался, и вся община вошла въ церковь, а я остался у дверей.
‘Это подобіе церковнаго отлученія произвело вполн ужасающее дйствіе на меня. Когда монахи медленно выходили изъ церкви и бросали на меня взгляды молчаливаго ужаса, я считалъ себя самымъ отверженнымъ существомъ на земл, я готовъ былъ спрятаться подъ поломъ, пока процессъ мой окончится.
‘На слдующее утро, когда я пошелъ къ служб, та же сцена повторилась, съ жестокимъ прибавленіемъ громкихъ упрековъ и почти проклятій, обращавшихся ко мн, когда входили и выходили изъ церкви. Я сталъ на колни у дверей. Я не отвчалъ ни одного слова. Я не возвращалъ направленныхъ противъ меня оскорбленій и возносилъ свое сердце къ Небу съ робкой надеждой, что эта жертва можетъ быть столь же пріятна Богу, какъ и звучное пніе хора, изгнаніе изъ котораго мн все таки казалось весьма горькимъ.
‘Втеченіе дня, вс шлюзы монастырской злобы и мстительности открылись противъ меня. Я появился у двери трапезы, не осмливаясь войти туда. Увы, сэръ, если бы вы знали, чмъ монахи занимаются во время своего обда! Это — часъ, когда они, глотая кушанья, болтаютъ о мелкихъ происшествіяхъ монастыря. Они спрашиваютъ: ‘Кто опоздалъ къ службамъ? Кому назначено послушаніе?’ Таковы предметы ихъ бесдъ, подробности ихъ мелочной жизни не доставляютъ другихъ предметовъ для той смси лукавства и любопытства, которая всегда порождается монастыремъ. Когда я стоялъ у двери трапезы, одинъ изъ монаховъ-чернорабочихъ, по знаку настоятеля, попросилъ меня удалиться. Я ушелъ въ свою келью, и ждалъ нсколько часовъ, именно въ то время, когда колоколъ зазвонилъ къ вечерн, мн была принесена пища, отъ которой отшатнулся бы самъ голодъ. Я попробовалъ проглотить ее, по тщетно, и поспшилъ, пока раздавался звонъ колокола, къ вечерн, я хотлъ не подавать причины къ жалобамъ на небрежность въ исполненіи своихъ обязанностей. Я поторопился спуститься внизъ. Дверь была опять заперта, служба началась, и я вновь долженъ былъ вернуться, не принявъ въ ней участія. На слдующій день я не былъ допущенъ къ утрени, та же унизительная сцена разыгралась, когда я появился у дверей трапезы. Пища была прислана въ мою келью, но такая, что и собака не стала бы ее сть. Дверь по прежнему была заперта, когда я пытался войти въ церковь. Тысячи способовъ преслдованія, слишкомъ презрнныхъ, слишкомъ мелкихъ, чтобы вспоминать о нихъ или приводить ихъ, но безконечно мучительныхъ для жертвы, употреблялись противъ меня ежедневно. Представьте себ боле шестидесяти лицъ, давшихъ другъ другу клятву сдлать жизнь одного изъ его членовъ невыносимой, соединившихся въ общемъ ршеніи оскорблять, мучить, терзать и преслдовать его,— и тогда вообразите, каково этому послднему переносить такую жизнь. Я началъ бояться за сохраненіе моего разсудка и даже моего существованія, которое, какъ оно ни было печальпо, поддерживалось надеждой на исходъ моего процесса. Я сдлаю для васъ очеркъ одного дня такой жизни. Ех uno disce omnes.
‘Я спустился внизъ къ утрени и сталъ на колни у дверей, не осмливаясь войти въ церковь. Вернувшись въ свою келью, я увидалъ, что Распятіе вынесено оттуда. Я собрался пойти въ помщеніе настоятеля, чтобы пожаловаться на это оскорбленіе, на пути мн пришлось встртить монаха и двухъ воспитанниковъ. Вс они крпко прижались къ стнамъ и подобрали свою одежду, какъ будто боясь быть оскверненными моимъ прикосновеніемъ. Я сказалъ имъ мягко:
— ‘Не опасайтесь, проходъ достаточно широкъ.
— ‘Прочь, сатана! отозвался монахъ. Дти мои, обратился он къ воспитанникамъ, повторите вмст со мною: прочь сатана! Избгайте приближенія этого демона, оскверняющаго одежду своимъ прикосновеніемъ.
‘Они такъ и сдлали, и, чтобы отреченіе отъ дьявола было полне, плевали мн въ лицо, проходя мимо. Я отерся и думалъ, какъ мало духа Христова въ обители этихъ людей, называющихъ себя Его братьями! Я дошелъ до кельи настоятеля и робко постучалъ у двери. Я услышалъ слова: ‘войди съ миромъ’, и молился, чтобы все произошло мирно. Когда я отворилъ дверь, я увидалъ нсколькихъ монаховъ вмст съ настоятелемъ. Послдній, при вид меня, испустилъ восклицаніе ужаса и прикрылъ свои глаза рясой, монахи поняли этотъ знакъ: я былъ изгнанъ, и дверь была заперта. Въ этотъ день я ждалъ втеченіе нсколькихъ часовъ въ своей кель, прежде чмъ какая либо пища была принесена. Никакое душевное состояніе не уничтожаетъ потребностей природы. Я не имлъ втеченіе многихъ дней пищи, достаточной для удовлетворенія требованій моего юнаго возраста, которыя быстро проявлялись въ моемъ тл, надленномъ высокимъ, хотя и худощавымъ сложеніемъ. Я спустился въ кухню, чтобы спросить свою долю. Поваръ перекрестился, увидвъ меня въ дверяхъ, даже въ дверяхъ кухни, я долженъ былъ остановиться у порога. Повару было внушено, что онъ долженъ смотрть на меня, какъ на воплощеннаго демона, и онъ дрожалъ, задавая мн вопросъ:
— ‘Что вамъ нужно?
— ‘Пищи, отвтилъ я, пищи, ничего больше.
— ‘Хорошо, вы ее получите, но не длайте ни шагу дальше, вотъ вамъ пища.
‘И онъ бросилъ передо мной на полъ какой-то отбросъ, я былъ такъ голоденъ, что сълъ его съ жадностью. На слдующій день я не былъ такъ счастливъ, поваръ узналъ тайну монастыря (заключающуюся въ томъ, чтобы мучить тхъ, кого нельзя принудить къ повиновенію) и смшалъ брошенные мн обрзки съ золой, волосами и пылью. Я съ трудомъ могъ выбрать оттуда кусокъ, который, при всемъ моемъ голод, можно было бы състь. Они не доставляли воды въ мою келью и не позволяли мн пользоваться ею въ трапез, мучимый жаждой, что было еще тяжеле, при постоянной душевной тревог, я вынужденъ былъ становиться на колни у края колодца и, за неимніемъ сосуда для питья, пить воду изъ горсти, или лакать ее, какъ собака. Когда я на минуту спускался въ садъ, они пользовались моимъ отсутствіемъ, чтобы входить въ мою келью и уносить или уничтожать все, что тамъ было. Я уже говорилъ вамъ, что они взяли мое Распятіе. Я все еще продолжалъ становиться на колни и читать молитвы передъ столомъ, на которомъ оно стояло. И онъ былъ унесенъ оттуда,— столъ, стулъ, требникъ, четки, все исчезало постепенно, келья моя представляла лишь четыре голыхъ стны, съ одною кроватью, на которой, благодаря ихъ стараніямъ, я не могъ имть покоя. Быть можетъ, они все-таки боялись, что онъ доступенъ для меня, и придумали средство, которое, если бы оно удалось, могло бы лишить меня не только покоя, но и разсудка.
‘Я проснулся однажды ночью и увидалъ свою келью въ пламени, я вскочилъ въ ужас и тотчасъ же отступилъ назадъ, замтивъ себя окруженнымъ демонами, которые были въ огненныхъ одеждахъ и дышали клубами огня вокругъ меня. Обезумвъ отъ ужаса, я бросился къ стн и, прикоснувшись къ ней, замтилъ, что она холодна. Сознаніе вернулось ко мн, и я понялъ, что эти отвратительныя фигуры были нацарапаны фосфоромъ, чтобы испугать меня. Тогда я легъ опять въ постель и замчалъ, какъ, съ приближеніемъ дневнаго свта, эти фигуры постепенно блднли. Утромъ я принялъ отчаянное ршеніе проникнуть силой къ настоятелю и переговорить съ нимъ. Я чувствовалъ, что мн угрожаетъ потеря разсудка среди ужасовъ, какими они окружали меня.
‘Наступилъ полдень прежде, чмъ я могъ заставить себя исполнить это ршеніе. Я постучалъ въ дверь его кельи, и, когда дверь отворилась, онъ выказалъ тотъ же ужасъ, какъ и при первомъ моемъ вторженіи, но это не вынудило меня къ отступленію.
— ‘Отецъ мой, я требую, чтобы вы меня выслушали, я не сойду съ этого мста, пока вы этого не сдлаете.
— ‘Говорите.
— ‘Они морятъ меня голодомъ, они не даютъ мн пищи достаточно для поддержанія силъ.
— ‘Разв вы заслуживаете ея?
— ‘Заслуживаю я, или нтъ,— ни божескими, ни человческими законами я еще не осужденъ на голодную смерть и, если вы этою добьетесь, вы совершите убійство.
— ‘Вы и еще на что-нибудь жалуетесь?
— ‘На все, меня не впускаютъ въ церковь, мн не даютъ молиться, изъ моей кельи похищены Распятіе, четки и сосудъ для святой воды. Я даже одинъ не могу теперь исполнять своихъ религіозныхъ обязанностей.
— ‘Вашихъ обязанностей!
— ‘Отецъ мой, если я не монахъ, то все же я христіанинъ.
— ‘Отрекаясь отъ вашихъ обтовъ, вы не можете имть притязаній ни на то, ни на другое.
— ‘Но я все-таки человческое существо, и въ этомъ, качеств… Впрочемъ, я не обращаюсь къ вашей человчности, а прошу защиты у вашей власти. Въ прошлую ночь стны моей кельи были покрыты изображеніями демоновъ. Я проснулся среди пламени и призраковъ.
— ‘Такъ будетъ съ вами въ послдній день.
— ‘Тогда я и буду достаточно наказанъ, нтъ надобности, чтобы это наказаніе начиналось теперь же.
— ‘Эти призраки — порожденіе вашей совсти.
— ‘Отецъ мой, если вы удостоите осмотрть мою келью, вы увидите слды фосфора на стнахъ.
— ‘Мн осматривать вашу келью? Мн входить въ нее?
— ‘Итакъ, я не могу надяться на уваженіе моихъ нравъ? Проявите вашу власть, по крайней мр, ради обители, которой вы управляете. Вспомните, что когда ходатайство мое передъ судомъ станетъ гласнымъ, вс обстоятельства будутъ извстны, и вы можете судить, какою степенью доврія будетъ тогда пользоваться община.
— ‘Ступайте.
‘Я повиновался, просьба моя имла успхъ относительно пищи, но моя келья оставалась въ томъ же обнаженномъ вид, и я продолжалъ п=находиться въ томъ же угнетающемъ разобщеніи, религіозномъ и общественномъ, съ прочей братіей. Увряю васъ, что это отчужденіе отъ жизни было столь ужасно, что я цлые часы ходилъ по монастырю и по всевозможнымъ переходамъ, съ цлью встрчаться съ монахами, которые, какъ мн было извстно, при этихъ встрчахъ осыпали меня проклятіями или упреками. Даже и это было лучше, чмъ обезсиливающее молчаніе, какое окружало меня. Я началъ уже принимать эти выраженія, какъ обычное привтствіе, и всегда отвчалъ на нихъ благословеніемъ. Чрезъ дв недли дло мое должно было ршиться, меня оставляли въ невдніи объ этомъ обстоятельств, но настоятель имлъ извщеніе о немъ. Вслдствіе того, онъ принялъ поспшное ршеніе лишить меня выгодъ успха, если бы онъ оказался, съ помощью самого ужаснаго замысла, какой когда-либо возникалъ въ человческомъ или, врне, въ іезуитскомъ сердц. Я получилъ смутное свдніе о немъ въ ту же ночь посл моего обращенія къ настоятелю, но если бы даже я узналъ въ самомъ начал обо всемъ этомъ план и средствахъ его выполненія, что я могъ противупоставить ему?
‘Въ этотъ вечеръ я былъ въ саду, сердце мое давила необычная тяжесть. Его глухіе, тревожные удары походили на колебанія маятника, когда онъ отмриваетъ приближеніе къ намъ какого-либо горестнаго часа.
‘Стояли сумерки, садъ былъ пустъ, опустившись на колни на земл, на открытомъ воздух (единственной молельн, предоставленной мн), я пытался молиться. Попытка была тщетною, я пересталъ произносить звуки, не имвшіе значенія, и, подавленный невыразимой тяжестью духа и тла, упалъ на землю и лежалъ распростертый, безъ движенія, но не лишаясь чувствъ. Дв фигуры прошли мимо, не замтивъ меня, он были заняты серьезнымъ разговоромъ. Одна изъ нихъ говорила:
— ‘Слдуетъ принять боле строгія мры. Вы можете подвергнуться порицанію, отсрочивая ихъ дольше. Вы будете отвтственны за позоръ всей общины, если будете упорствовать въ этой неразумной слабости.
— ‘Но его ршеніе остается неизмннымъ, сказалъ настоятель (это былъ онъ).
— ‘Это — не доводъ противъ той мры, какую я предложилъ.
— ‘Онъ въ вашихъ рукахъ, но помните, я не буду отвчать за…
‘Больше ихъ нельзя уже было слышать. То, что я услыхалъ, испугало меня мене, чмъ вы можете подумать. Т, кто страдали много, всегда готовы воскликнуть съ несчастнымъ Агагомъ: ‘Безъ сомннія, горечь смерти уже прошла’. Они не знаютъ, что уже наступила минута, когда извлеченъ мечъ, который долженъ изрубить ихъ въ куски.
‘Въ эту ночь, я только что уснулъ, какъ меня разбудилъ странный шумъ въ моей кель: я вскочилъ и прислушался. Мн показалось, что отъ меня удалялись торопливые шаги чьихъ-то босыхъ ногъ. Я зналъ, что моя дверь не запирается, и что я не имю возможности предупредить вторженіе кого-либо, желающаго войти въ мою келью, но я все-таки надялся на строгость устава, не допускающую чего-либо подобнаго. Я успокоился, но едва усплъ уснуть, какъ опять былъ разбуженъ чьимъ-то прикосновеніемъ. Я вскочилъ вновь, мягкій голосъ говорилъ мн шопотомъ.
— ‘Успокоитесь, я вашъ другъ.
— ‘Мой другъ? Разв онъ у меня есть? Но зачмъ вы пришли ко мн въ этотъ часъ?
— ‘Это единственный часъ, когда мн позволяется быть у васъ.
— ‘Но кто же вы, въ такомъ случа?
— ‘Одинъ изъ тхъ, кого эти стны не могутъ вытснить. Одинъ изъ тхъ, отъ кого, доврившись ему, вы можете ожидать услугъ, превосходящихъ силы человческія…
‘Въ этихъ словахъ было что-то страшное, и я вскричалъ.
— ‘Не врагъ ли душъ искушаетъ меня?
‘Когда я произнесъ эти слова, монахъ вбжалъ изъ корридора (гд онъ, очевидно, дожидался, потому что былъ одтъ), онъ воскликнулъ:
— ‘Въ чемъ дло? Вы испугали меня вашими криками, вы произносили имя адскаго духа.— Что видли вы? Чего вы боитесь?
‘Я оправился и сказалъ:
— ‘Я не видалъ и не слыхалъ ничего необычайнаго. Я видлъ страшные сны, и только. Неудивительно, братъ осифъ, что, посл такихъ дней, ночи мои тревожны.
‘Монахъ оставилъ меня, и слдующій день прошелъ обыкновеннымъ порядкомъ, но тотъ же шопотъ опять разбудилъ меня ночью. Въ прошлую ночь, эти звуки только мшали мн спать, теперь они страшили меня. Въ ночной темнот и уединеніи моей кельи, это повторившееся навожденіе обезсиливало мой разсудокъ. Я начиналъ допускать возможность, что подвергаюсь нападеніямъ врага человчества. Я сталъ читать молитву, но шопотъ, слышавшійся, казалось, у самаго моего уха, все-таки продолжался. Онъ говорилъ: ‘Послушай, послушай меня, и все будетъ хорошо. Отрекись отъ твоихъ обтовъ, отдай себя подъ мое покровительство, и теб больше не придется жаловаться. Встань съ постели, наступи на Распятіе, которое лежитъ у нея въ ногахъ, и на образъ Божьей Матери около него и…’ При этихъ словахъ, я не могъ сдержать крика ужаса. Голосъ прекратился въ тотъ же мигъ, и тотъ же монахъ, который занималъ келью сосднюю съ моею, вбжалъ ко мн съ тми же восклицаніями, какъ и въ предшествующую ночь, когда онъ вошелъ въ мою келью, свча въ его рукахъ освтила Распятіе и образъ Пресвятой Двы, положенные у ногъ моей постели. Я вскочилъ, когда монахъ вошелъ ко мн, и узналъ Распятіе и образъ, взятые изъ моей кельи. Вс лицемрныя восклицанія монаха, по поводу того, что я опять потревожилъ его, не могли уничтожить впечатлнія, произведеннаго на меня этимъ незначительнымъ обстоятельствомъ. Я былъ увренъ, и не безъ причины, что эти священные предметы были положены рукой какого нибудь человческаго искусителя. Я всталъ, убдился въ этомъ ужасномъ обман и потребовалъ, чтобы монахъ оставилъ мою келью. Онъ спросилъ, съ страшной блдностью въ лиц, зачмъ я опять встревожилъ его, и прибавилъ, что невозможно имть покой, когда въ моей кель происходитъ подобный шумъ, наконецъ, коснувшись Распятія и образа, онъ спросилъ, какъ они оказались здсь? Я отвтилъ.
— ‘Вамъ это лучше знать.
— ‘Какъ, вы обвиняете меня въ уговор съ адскимъ духомъ? Какими средствами это могло попасть въ вашу келью?
— ‘Тми же руками, которыя унесли это отсюда, отвтилъ я.
‘Эти слова, повидимому, на минуту произвели на него впечатлніе, но онъ ушелъ, заявивъ, что, если ночныя тревоги въ моей кель будутъ продолжаться, онъ долженъ будетъ доложить объ этомъ настоятелю. Я возразилъ, что тревоги происходятъ не отъ меня, но мною овладвалъ страхъ за слдующую ночь.
‘Страхъ мой имлъ полное основаніе. Въ эту ночь, прежде чмъ лечь въ постель, я повторялъ молитву за молитвой: ужасъ моего отлученія тяжело угнеталъ мою душу. Я читалъ также молитвы противъ искушенія злого духа. Я долженъ былъ говорить ихъ на память потому, что, какъ я уже сказалъ, въ моей кель не оставлено было ни одной книги. Читая эти молитвы, которыя были очень длинны и отчасти многословны, я, наконецъ, заснулъ. Сонъ мой длился недолго. Я опять услышалъ голосъ, шептавшій у самой моей постели. Въ ту минуту, какъ онъ послышался мн, я всталъ съ постели безъ всякаго страха. Простирая руки, босой, я обшарилъ кругомъ всю мою келью, но ничего не чувствовалъ, кром голыхъ стнъ, не натолкнулся ни на одинъ предметъ, который можно было бы ощупать или видть. Я опять легъ и едва началъ молитву для подкрпленія себя, какъ т же звуки повторились у самаго моего уха, при чемъ мн невозможно было ни опредлить откуда они исходятъ, ни помшать имъ достигать моего слуха. Такъ я былъ совершенно лишенъ сна, и, если на минуту погружался въ дремоту, т же ужасные звуки раздавались въ моихъ сновидніяхъ. Я чувствовалъ лихорадку отъ недостатка отдыха. Ночь прошла въ наблюденіяхъ за этими звуками или въ прислушиваніи къ нимъ, а день — въ неразумныхъ заключеніяхъ и страшныхъ ожиданіяхъ. Съ приближеніемъ ночи, я испытывалъ невыразимую смсь ужаса и нетерпнія. Все время, я сознавалъ, что это былъ обманъ, но это не успокоивало меня: человческое коварство и озлобленіе могутъ доходить до такого предла, за который даже демонъ не ршился бы переступить. Каждую ночь преслдованіе возобновлялось, становясь все ужасне и ужасне. По временамъ, голосъ внушалъ мн нечистыя дйствія, какія нельзя даже выразить словами, иногда — богохульства, отъ которыхъ содрогнулся бы самъ дьяволъ. То онъ одобрялъ меня насмшливымъ тономъ и уврялъ въ успшномъ окончаніи моего дла, то осыпалъ самыми страшными угрозами. Слабый сонъ, достававшійся на мою долю, въ промежуткахъ между этими нахожденіями, нисколько не освжалъ меня. Я просыпался въ холодной испарин, хватаясь за принадлежности своей постели и повторяя безъ словъ послдніе звуки, раздававшіеся въ моихъ ушахъ. Я вскакивалъ и видлъ свою кровать, окруженною монахами, которые увряли меня, что были растревожены моими криками, что они въ ужас устремились въ мою келью. Они бросали взгляды страха и смятенія другъ на друга и на меня, и говорили:
— ‘Здсь происходитъ что то необыкновеннее, что то тяготитъ вашу душу, отъ чего вы не хотите освободиться.
‘Они умоляли меня, во имя всего святого и ради моего спасенія, открыть причину этихъ необычайныхъ галлюцинацій. Эти слова, при всемъ моемъ возбужденіи, всегда успокоивали меня. Я говорилъ:
— ‘Ничего здсь не происходитъ, зачмъ вы приходите въ мою келью?
‘Они качали головами и длали видъ, что уходятъ медленно и не охотно, какъ бы сожаля о моемъ ужасающемъ положеніи, а я повторялъ имъ:
— ‘Ахъ, братъ устинъ, ахъ, братъ Климентъ, я вижу васъ, я понимаю васъ,— вспомните, что на неб есть Богъ!
‘Однажды ночью я пролежалъ довольно долго, не слыша ни одного звука. Я заснулъ, но проснулся вскор отъ необычайнаго свта. Я слъ на постель и увидалъ передъ собою Матерь Божію, во всей слав и лучезарности небеснаго воплощенія. Она парила въ воздух, въ свтлой атмосфер, у ногъ моей постели, держа въ рукахъ Распятіе, повидимому, благосклонно предлагая мн облобызать пять таинственныхъ ранъ {Относительно правдивости этой части разсказа см. Mosheim ‘Ecclesiastical History’. Я опускаю нкоторыя, приведенныя въ оригинал обстоятельства, слишкомъ ужасныя для современнаго читателя.}. На минуту я почти поврилъ въ дйствительное присутствіе Небесной Постительницы, но тотчасъ же голосъ зазвучалъ громче, чмъ когда либо: ‘Оттолкни ихъ, выкажи имъ презрніе,— ты мой, и я требую этого знака уваженія отъ своего подчиненнаго’. При этихъ словахъ, видніе мгновенно исчезло, и голосъ опять перешелъ въ шопотъ, но я уже не слышалъ его, потому что упалъ въ обморокъ. Я легко могъ отличить это состояніе отъ сна, вслдствіе крайней болзненности его, холодной испарины и ужаснаго чувства потери силъ, предшествовавшихъ ему, а также вслдствіе усилій возстановить дыханіе при возвращеніи сознанія, походившихъ на усилія человка, задыхающагося отъ рыданій. Тмъ временемъ, вся община пришла въ движеніе, что еще боле увеличивало страшный обманъ, мучившій меня, въ особенности тмъ, что я былъ его жертвой. Когда искусство облекается всемогуществомъ дйствительности, когда мы чувствуемъ, что страдаемъ отъ обмана столько же, сколько отъ истины, тогда наши страданія утрачиваютъ все, что есть въ нихъ достойнаго и утшительнаго. Мы чувствуемъ адскую злобу къ самимъ себ и смемся надъ тмъ, что заставляетъ насъ испытывать мученія. Втеченіе всего дня я подвергался взглядамъ ужаса, содроганіямъ какого то подозрнія и, что всего хуже, торопливо брошеннымъ взглядамъ лицемрнаго состраданія, на минуту ронявшимъ на меня лучъ сожалнія и, вслдъ затмъ, тотчасъ же поднимавшимся къ небу, какъ бы для того, чтобы испросить прощеніе за невольный проступокъ сочувствія человку, отъ котораго Господь отступился. Если я сталкивался съ кмъ либо изъ нихъ въ саду, они переходили на другую дорожку и крестились на виду у меня. Если я встрчалъ ихъ въ корридорахъ монастыря, они плотно закрывались своей одеждой, оборачивались лицомъ къ стн и, когда я проходилъ мимо, читали молитву по четкамъ. Если я ршался опустить руку въ сосудъ со святой водой, стоявшей у дверей церкви, ее выливали въ моемъ присутствіи. Всей общиной принимались чрезвычайныя предосторожности противъ власти злого духа. Формулы изгнанія его были розданы всмъ, и дополнительныя молитвы читались за утренней и вечерней службой. Съ большимъ искусствомъ былъ пущенъ слухъ, что Сатан дозволялось посщать любимаго и преданнаго слугу его въ монастыр, и что вс братья должны ожидать удвоеннаго коварства его нападеній. Впечатлніе этого слуха на молодыхъ воспитанниковъ было невыразимо. Они бросались отъ меня съ быстротой молніи, чуть только меня завидятъ. Если случай заставлялъ насъ встрчаться близко другъ съ другомъ, они вооружались святой водой и плескали ею въ меня, если это не удавалось, они испускали крики и корчились отъ ужаса. Они становились на колни, вскрикивали, закрывали глаза и восклицали: ‘Сатана, сжалься надо мной! Не наступай на меня своею адскою пятой, возьми свою жертву,’ и при этомъ упоминали мое имя. Ужасъ, какой внушалъ я, подъ конецъ я началъ чувствовать и самъ. Я началъ врить, что я отчасти таковъ, какимъ представляюсь имъ. Это — страшное состояніе ума, но его нтъ возможности избжать. Въ нкоторыхъ обстоятельствахъ, когда весь міръ противъ насъ, мы начинаемъ становиться на его сторону, противъ самихъ себя, чтобы избгнуть мучительнаго ощущенія быть своимъ единственнымъ сторонникомъ. Впрочемъ, моя наружность, бгающій и дикій взглядъ, изорванная одежда, неровная походка, постоянное бормотаніе про себя и полное устраненіе отъ обычной жизни обители были таковы, что, я безъ сомннія, подтверждалъ своею вншностью вс ужасы, какіе предполагались въ моей душ. Именно, такое впечатлніе я долженъ былъ производить на умы младшихъ членовъ общины. Они были научены ненавидть меня, но къ ихъ ненависти теперь присоединился страхъ, а такое соединеніе — самое ужасное изъ всхъ осложненій человческой страсти. Какъ ни безотрадна была моя келья, я рано уединялся въ ней, такъ какъ былъ исключенъ изъ всхъ упражненій общины. Когда колоколъ звонилъ къ вечерни, и до меня доносились шаги тхъ, которые спшили присоединиться къ божественной служб, казавшейся мн прежде столь утомительной,— я отдалъ бы цлые міры, чтобы имть возможность принять участіе въ ней, чтобы защититься отъ ‘страшной полуночной мессы Сатаны’, {Это выраженіе не преувеличено. Предполагалось, что колдуны и обманщики видятъ во сн, какъ Сатана исполняетъ пародію на мессу, у Бомона и Флетчера также упоминается о месс Сатаны.} предстоявшей мн по общему ожиданію. Я все таки становился на колни въ своей кель и читалъ молитвы, какія могъ припомнить, между тмъ, какъ каждый ударъ колокола отзывался въ моемъ сердц, а пніе хора — какъ эхо отрицательнаго отвта съ неба, какого боязливое предчувствіе заставляло ожидать.
‘Однажды вечеромъ, когда я еще продолжалъ молиться вслухъ, я услышалъ, какъ монахи, проходя мимо моей кельи, сказали: ‘Ты думаешь, что ты молишься? Умри, несчастный отверженецъ, умри, да будешь ты проклятъ! Низвергнись разомъ въ адскую бездну, не оскверняй дольше этихъ стнъ твоимъ присутствіемъ!’ Посл этихъ словъ я только усилилъ свои молитвы, но это показалось еще боле оскорбительнымъ, такъ какъ католическіе монахи не могутъ допустить, чтобы молитвы произносились не въ той форм, какая принята ими, воззваніе отдльнаго лица къ Богу кажется профанаціей для ихъ ушей. Они задаютъ вопросы — ‘Почему ты не пользуешься нашей формой? Смешь ли ты надяться быть услышаннымъ?’ Увы, разв Богъ смотритъ на форму? Разв не одна лишь молитва сердца достигаетъ до Него и принимается Имъ отъ просящаго? Когда они громко говорили, проходя мимо моей кельи: ‘Погибай, нечестивецъ, погибай, Господь не услышитъ тебя!’ а я, стоя на колняхъ, отвчалъ имъ благословеніями,— кто изъ насъ былъ проникнутъ духомъ молитвы? Эта ночь была испытаніемъ, котораго я больше не могъ выносить. Тло мое было истощено и духъ возбужденъ, а благодаря слабости нашей природы, борьба чувствъ и души всегда приводитъ къ побд худшей стороны. Не усплъ я лечь въ постель, какъ голосъ опять началъ шептать. Я сталъ молиться, но голова моя закружилась, изъ глазъ брызнуло пламя, почти осязаемое, наполнившее всю мою келью. Припомните, что тло мое было истощено голодомъ, а духъ измученъ преслдованіемъ. Я сознавалъ, что это былъ бредъ, и сопротивлялся ему, но сознаніе еще боле увеличивало его ужасъ. Лучше разомъ сойти съ ума, чмъ быть убжденнымъ, что весь міръ поклялся считать и сдлать васъ сумашедшимъ, несмотря на то, что вы сознаете себя здоровымъ. Шопотъ въ эту ночь былъ такъ ужасенъ, такъ исполненъ невыразимаго кощунства, что самый слухъ мой проникался безуміемъ. Вмст съ моимъ разсудкомъ, казалось, разстраивались и мои чувства. Я приведу вамъ лишь одинъ примръ, и притомъ незначительный, ужасовъ, которые…
Здсь испанецъ сталъ говорить на ухо Мельмоту. Тотъ вздрогнулъ и испанецъ продолжалъ взволнованнымъ тономъ.
‘Я не могъ этого вытерпть дольше. Я спрыгнулъ съ постели, побжалъ по корридору, какъ безумный, стучась въ двери келій и восклицая: ‘Братъ такой-то, помолись за меня!— помолись, прошу тебя!’ Я перебудилъ весь монастырь. Тогда я кинулся въ церковь, она была отперта, и я вбжалъ въ нее. Пробжавъ черезъ придлъ, я бросился предъ алтаремъ, лобызалъ образа, приникалъ къ Распятію, съ громкими мольбами, повторяя ихъ снова и снова. Монахи, пробужденные моими криками, или, быть можетъ, подстерегавшіе ихъ, во всемъ своемъ состав, спустились въ церковь, но, замтивъ меня тамъ, не захотли войти въ нее: они остановились у дверей, со свчами въ рукахъ, не спуская съ меня глазъ. Былъ странный контрастъ между мною, бгавшимъ вокругъ церкви, почти во тьм (лишь нсколько лампадъ тускло мерцало тамъ), и группою въ дверяхъ, въ которой свтъ рзко обозначалъ выраженіе ужаса, отступивъ, повидимому, отъ меня, чтобы сосредоточиться въ ней. Состояніе, въ которомъ я паходился, самому безпристрастному человку могло бы показаться безуміемъ или бснованіемъ, если не тмъ и другимъ вмст. Богу извстно, какое толкованіе могло быть придано моимъ страннымъ дйствіямъ, которыя окружающій мракъ преувеличивалъ и искажалъ, или молитвамъ, какія я читалъ, упоминая въ нихъ объ испытанныхъ мною ужасахъ искушенія, и прося защиты отъ нихъ. Наконецъ, отъ истощенія силъ, я упалъ на полъ и оставался такъ, не имя силы двинуться, но сохраняя способность слышать и наблюдать все, что совершалось кругомъ. Я слышалъ, какъ они спорили — должны ли они оставить меня тамъ или нтъ, пока настоятель не приказалъ удалить изъ святилища то, что его оскверняло, ужасъ ко мн, какой они сами развили въ себ, былъ такъ великъ, что настоятелю пришлось еще разъ повторить приказаніе, прежде чмъ оно было исполнено. Они приблизились ко мн съ такими предосторожностями, какъ будто я былъ смердящимъ трупомъ, вытащили меня за рясу и оставили на каменномъ полу, передъ дверью церкви. Затмъ они удалились, и въ этомъ состояніи я погрузился въ глубокій сонъ, продолжавшійся до тхъ поръ, пока звонъ къ утрени не разбудилъ меня. Я опомнился и попытался встать, но, проспавъ на сыромъ полу, въ лихорадк, вызванной страхомъ и возбужденіемъ, я почувствовалъ, что вс члены мои свело, и я не могу подняться безъ величайшей боли. Когда братія шла къ утрени, я не могъ подавить вырвавшихся у меня криковъ страданія. Они должны были видть, въ какомъ состояніи я находился, но никто не оказалъ мн помощи, а я не смлъ просить ея. Съ медленными и болзненными усиліями, я, наконецъ, добрался до своей кельи, но, содрогаясь при вид своей постели, я бросился на полъ, ища на немъ отдыха.
‘Я зналъ, что такое чрезвычайное обстоятельство должно обратить на себя вниманіе, что подобное нарушеніе порядка и спокойствія монастыря должно было вызвать разслдованіе, даже и въ томъ случа, если бы предметъ его былъ мене замчателенъ. У меня было мрачное предчувствіе (страданіе наполняетъ насъ предвщаніями), что это разслдованіе, какъ бы оно ни велось, окончится неблагопріятно для меня. Я былъ оной корабля: откуда бы ни дулъ втеръ, я чувствовалъ, что жребій долженъ пасть на меня. Около полудня меня позвали въ помщеніе настоятеля. Я пошелъ, но не такъ, какъ въ прежнее время, готовый на просьбы и убжденія, съ надеждой и страхомъ въ сердц, въ лихорадк отъ возбужденія или страха,— я пошелъ съ мрачнымъ, небрежнымъ и равнодушнымъ видомъ, моя физическая сила была сломлена утомленіемъ и недостаткомъ сна, а душевная — непрерывнымъ и невыносимымъ преслдованіемъ. Я пошелъ, не страшась самаго худшаго, что они могли бы сдлать мн, не думая просить, чтобы меня избавили отъ него, но вызывая, почти желая его, испытывая ужасное и неопредленное любонытство отчаянія. Комната была наполнена монахами, настоятель стоялъ посредин, между тмъ какъ они составляли полукругъ въ почтительномъ разстояніи отъ него. Я долженъ былъ представлять жалкую противоположность этимъ людямъ: они выступали противъ меня во всемъ высокомріи власти, въ длинныхъ, не лишенныхъ изящества, одеждахъ, придавая своимъ лицамъ видъ торжественности, боле внушительной, чмъ величіе,— а я стоялъ передъ ними въ лохмотьяхъ, исхудалый, блдный и ожесточенный, какъ олицетвореніе злого духа, призваннаго на судъ ангеловъ. Настоятель обратился ко мн съ длинной рчью, въ которой лишь слегка коснулся неблагопріятныхъ слуховъ, вызванныхъ моей попыткой отречься отъ монашескихъ обтовъ. Онъ избжалъ также всякаго намека на обстоятельство, извстное всмъ въ монастыр, кром меня, что ходатайство мое должно было разсматриваться на суд черезъ нсколько дней. Но онъ упомянулъ, въ выраженіяхъ, которыя (хотя я и сознавалъ ихъ лживость) заставили меня вздротуть, объ ужас и смятеніи, распространившихся по всему монастырю, вслдствіе послдняго потрясающаго, по его словамъ, посщенія меня злымъ духомъ.
— ‘Сатана хотлъ завладть вами, говорилъ онъ, потому что вы отдали себя во власть ему нечестивымъ отреченіемъ отъ вашихъ обтовъ. Вы — уда среди братьевъ, заклейменный Каинъ въ семь первыхъ людей, козелъ отпущенія, старающійся вырваться изъ рукъ конгрегаціи, чтобы устремиться въ пустыню. Ужасы, какіе мы здсь ежечасно испытываемъ во множеств, благодаря вашему присутствію, не только несовмстимы съ порядкомъ духовной обители, но и съ спокойствіемъ цивилизованнаго общества. Ни одинъ изъ монаховъ не можетъ спать за три кельи отъ васъ. Вы тревожите ихъ самыми ужасающими криками, восклицаніями, что адскій духъ постоянно находится около вашей постели, что онъ шепчетъ вамъ въ самыя уши. Вы бгаете отъ одной кельи къ другой, упрашивая братію молиться за васъ. Ваши крики смущаютъ блаженный покой общины, покой, вкушаемый лишь въ промежуткахъ между трудами благочестія. Всякій порядокъ нарушается, всякая дисциплина извращается, пока вы остаетесь между нами. Воображеніе младшихъ членовъ нашей общины въ одно и то же время оскверняется и воспламеняется мыслью объ адскихъ и нечистыхъ оргіяхъ, справляемыхъ демономъ въ вашей кель, судя по вашимъ крикамъ, которые вс слышатъ, мы не можемъ сказать — участвуете ли вы въ его торжеств или упрекаете себя за него. Вы бросаетесь въ полночь въ церковь, непочтительно обращаетесь съ иконами, позволяете себ касаться Распятія, наталкиваетесь на алтарь, когда вся община вынуждается безпримрной жестокостью этого кощунства извлечь васъ изъ оскверняемаго вами мста, вы тревожите вашими криками всхъ идущихъ къ божественной служб. Однимъ словомъ, ваши вопли, ваши корчи, ваши демонскія рчи, пріемы и движенія слишкомъ ясно подтвердили подозрніе, явившееся при вашемъ первомъ вступленіи въ монастырь. Вы были нечисты съ самаго вашего рожденія, вы были отпрыскомъ грха и вы сознавали это. Среди мертвенной блдности, обезцвчивающей даже ваши губы, я вижу багровый оттнокъ, загорающійся на вашихъ щекахъ при одномъ упоминаніи о томъ. Демонъ, присутствовавшій при вашемъ рожденіи, врагь чистоты и монашеской жизни, преслдуетъ васъ даже въ стнахъ монастыря. Всемогущій, моими устами, повелваетъ теб оставить насъ, уходи и не смущай насъ боле. Постой’, прибавилъ онъ, видя, что я буквально повинуюсь его приказанію:— ‘остановись: интересы религіи и общины требуютъ, чтобы я обратилъ особое вниманіе на необычайное обстоятельство, сопровождавшее твое нечистое пребываніе въ этихъ стнахъ. Чрезъ непродолжительное время, ты можешь ожидать посщенія епископа, приготовься, какъ можешь’.
‘Я счелъ эти слова за окончательныя и приготовился выйти, когда меня позвали опять. Отъ меня хотли, чтобы я произнесъ хотя нсколько словъ, которыя каждый желалъ бы вложить въ мои уста, словъ оправданія, возраженія или просьбы. Я воздержался отъ нихъ съ такою же твердостью, какъ будто мн было извстно (чего, однако, не было), что епископъ самъ предпринялъ разслдованіе безпорядка въ монастыр, не настоятель пригласилъ епископа разузнать причину этого безпорядка (такая мра была бы самою крайнею), а самъ епископъ (человкъ, характеръ котораго вскор выяснится) узналъ о ‘скандал’ въ монастыр и ршился взять дло въ свои руки. Будучи жертвой полнаго уединенія и преслдованія, я не зналъ, что весь Мадридъ пришелъ въ движеніе, что епископъ ршился не оставлять дольше безъ вниманія необычайныя событія, совершавшіяся въ нашемъ монастыр, слухъ о которыхъ доходилъ до него, что, однимъ словомъ, моя бсноватость и мое ходатайство передъ судомъ лежали на чашкахъ всовъ, поперемнно колебля ихъ, и самъ настоятель не могъ бы сказать — какая изъ чашекъ перевситъ. Но до меня не доходили эти извстія, потому что никто не ршался сообщить мн о нихъ. Поэтому я готовился уйти, не произнеся ни слова въ отвтъ на многіе совты, произнесенные шопотомъ, не унижаясь передъ настоятелемъ, не прося его заступничества передъ епископомъ, чтобы предотвратить это позорное разслдованіе, угрожающее всмъ намъ. Я вырвался изъ ихъ круга, и, стоя спокойно и сумрачно у дверей, окинулъ ихъ укоризненнымъ взглядомъ, прибавивъ:
— ‘Богъ да проститъ васъ всхъ и сподобитъ васъ такъ же оправдаться на страшномъ суд, какъ я смло обращусь къ епископу при посщеніи его.
‘Эти слова, хотя и сказанныя бсноватымъ (какимъ они считали меня), заставили ихъ вздрогнуть. Правда рдко слышится въ монастыряхъ, и поэтому языкъ ея кажется всегда одинаково сильнымъ и угрожающимъ.
‘Монахи крестились, а когда я вышелъ, повторяли:
— ‘Какъ же быть? нельзя ли предупредить это несчастіе?
— ‘Какими же средствами?
— ‘Всякими, какія только интересы религіи могутъ внушить, дло идетъ о доброй слав монастыря. Епископъ — человкъ строгаго и пытливаго характера, онъ будетъ добиваться фактовъ,— что же съ нами будетъ тогда? Не лучше ли было бы…
— ‘Что?
— ‘Вы понимаете меня.
— ‘Еслибы я и хотлъ васъ понять, время слишкомъ коротко.
— ‘Мы слыхали о внезапной смерти безумныхъ, о…
— ‘На что вы позволяете себ намекать?
— ‘Ни на что, мы говоримъ лишь, что, какъ знаетъ каждый, глубокій сонъ часто бываетъ полезенъ умалишеннымъ. А онъ — не въ здравомъ ум: весь монастырь готовъ поклясться въ томъ, этотъ несчастный одержимъ адскимъ духомъ, котораго онъ каждую ночь призываетъ въ своей кель, нарушая покой цлаго монастыря своими криками.
‘Настоятель все это время нетерпливо ходилъ взадъ и впередъ по оей комнат. Онъ обматывалъ четки вокругъ своихъ пальцевъ и, отъ ремени до времени, бросалъ гнвные взгляды на монаховъ, подъ конецъ, въ сказалъ:
— ‘Меня самого тревожатъ его крики, его блужданія, его несомннныя сношенія съ врагомъ человческихъ душъ. Я нуждаюсь въ поко, мн нуженъ глубокій сонъ, чтобы возстановить мои истощенный духъ,— что вы мн посовтуете?
‘Многіе выступили впередъ, не понимая намека, и ревностно совтывали различныя снотворныя средства. Одинъ старый молахъ шепнулъ ему на ухо: ‘Опіумъ,— онъ дастъ глубокій и здоровый сонъ. Испробуйте его, мой отецъ, если вамъ нуженъ отдыхъ, но чтобы опытъ былъ врне, не лучше ли испытать дйствіе этого средства на другомъ?
‘Настоятель кивнулъ головой, и общество готово было разойтись, онъ удержалъ стараго монаха за рясу и прошепталъ ему:
— ‘Но, безъ убійства.
— ‘О, нтъ! Только глубокій сонъ. Не все ли равно, когда онъ проспется? Надо пострадать или въ этой жизни, или въ будущей. Это уже до насъ не касается. Что значитъ нсколько минутъ раньше или позже?
‘Настоятель былъ боязливаго и, вмст съ тмъ, порывистаго характера. Онъ все еще не выпускалъ монаха, онъ прошепталъ:
— ‘Но объ этомъ никто не долженъ знать.
— ‘Кто же можетъ узнать?
‘Въ эту минуту пробили часы, и старый монахъ аскетической жизни, занимавшій сосднюю келью и привыкшій восклицать ‘Богъ все знаетъ!’ — когда били часы, громко повторилъ это восклицаніе. Настоятель выпустилъ изъ рукъ рясу монаха, монахъ добрался до своей кельи ‘подъ страхомъ Божіимъ’, если здсь умстно такъ выразиться,— и опіумъ не былъ данъ въ эту ночь, голосъ не былъ слышенъ, я проспалъ до утра, и весь монастырь былъ избавленъ отъ преслдованія злого духа. Увы, здсь его не было, а былъ тотъ духъ, который естественно коварствомъ уединенія пробуждается въ каждомъ сердц, и заставляетъ насъ, ради жестокой бережливости несчастія, питаться запасами другихъ, чтобы сохранить свои собственные.
‘Этотъ разговоръ былъ переданъ мн впослдствіи однимъ монахомъ на его смертномъ одр. Онъ самъ находился при немъ, и я не имю основанія сомнваться въ его искренности. Въ дйствительности, я всегда считалъ этотъ умыселъ скоре смягченіемъ, чмъ усиленіемъ ихъ жестокаго отношенія ко мн. То, что они заставляли меня переносить, было хуже многихъ смертей, а единовременное страданіе было бы минутнымъ: оно было бы даже актомъ милосердія. Посщеніе епископа ожидалось на слдующій день. Въ монастыр происходили боязливыя приготовленія, которыхъ нельзя описать. Эта обитель считалась первою въ Мадрид, странное обстоятельство, что сынъ одной изъ высшихъ фамилій Испаніи вступилъ туда въ ранней юности, чрезъ нсколько мсяцевъ сталъ отказываться отъ своихъ обтовъ, чрезъ нсколько недль посл того былъ обвиненъ въ сношеніяхъ съ адскимъ духомъ, ожиданіе обряда изгнанія послдняго, сомнніе въ успх моего ходатайства въ суд, вроятное вмшательство Инквизиціи, возможность торжества auto da fe,— все это воспламенило воображеніе цлаго города. Никогда зрительная зала не ждала нетерпливе поднятія занавса на представленіи любимой оперы, чмъ ожидали религіозныя и не религіозныя части населенія Мадрида дальнйшаго развитія драмы, разыгрывавшейся въ монастыр Эксъ-езуитовъ.
‘Въ католическихъ странахъ, сэръ, церковныя торжества отчасти замняютъ для народа драматическія представленія: духовныя лица являются тогда исполнителями, а народъ — зрителями, чмъ бы ни заключалась драма — низверженіемъ какого нибудь Донъ-Жуана въ адъ или признаніемъ кого-либо святымъ — это одинаково доставляетъ удовольствіе и вызываетъ рукоплесканія.
‘Я боялся, что мн предстоитъ судьба Донъ Жуана, низвергаемаго въ адъ. Я ничего не зналъ объ епископ и ничего не ожидалъ отъ его посщенія, но мои надежды начинали оживляться соразмрно съ видимымъ страхомъ общины. Я разсуждалъ съ естественнымъ лукавствомъ несчастія: если они боятся, я долженъ радоваться. Если одно страданіе служитъ противовсомъ другого, рука никогда не бываетъ тверда, мы всегда расположены хотя немного наклонять всы въ нашу сторону.
‘Епископъ пріхалъ рано и провелъ нсколько часовъ съ настоятелемъ въ его кель. Въ этотъ промежутокъ времени въ обители стояла тишина, вполн противуположная ея недавнему возбужденію. Я стоялъ одинъ въ моей кель, стоялъ, потому что мн не было оставлено ни одного стула. Я говорилъ себ: это событіе не предвщаетъ мн ни дурного, ни хорошаго. Я невиновенъ въ томъ, въ чемъ они обвиняюгъ меня. Имъ никогда не удастся доказать что я сообщникъ сатаны, что я жертва дьявольскаго обольщенія! Увы мое единственное преступленіе заключается въ томъ, что я невольно подчинился ихъ обольщенію. Этотъ человкъ, этотъ епископъ не можетъ дать мн свободу, но, по крайней мр, онъ можетъ оказать мн справедливость. Все это время община находилась въ лихорадочномъ возбужденіи: шелъ вопросъ о доброй слав обители, на меня было обращено вниманіе. Они сдлали все, чтобы за стнами монастыря выдать меня за бсноватаго и заставить меня походить на него въ этихъ стнахъ. Часъ испытанія приближался. Изъ уваженія къ человческой природ, изъ страха нарушенія приличія, изъ опасенія видимаго отступленія отъ истины, я вовсе не буду упоминать о средствахъ, къ какимъ они прибгли утромъ въ день посщенія епископа, чтобы принудить меня исполнить роль бсноватаго, безумнаго и богоотступника. Четыре монаха, о которыхъ я упоминалъ выше, были главными палачами (я долженъ такъ назвать ихъ). Подъ предлогомъ, что вс части моего тла находятся подъ вліяніемъ демона. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
‘И это еще было не все. Я былъ залитъ, почти до удушенія, опрыскиваніемъ святой водой. Затмъ послдовали…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Это повело къ тому, что я оставался полунагой, полузадушенный, обезумвшій отъ злобы, стыда и страха, когда меня позвали къ епископу. Окруженный настоятелемъ и общиной, онъ ожидалъ меня въ церкви. Этотъ моментъ былъ избранъ ими, и я долженъ былъ покориться. Я проговорилъ, простирая руки:
— ‘Да, влеките меня обнаженнаго, безумнаго,— меня, въ лиц котораго одинаково попраны религія и природа — къ вашему епископу. Если онъ правдивъ, если у него есть совсть,— горе вамъ, лицемрные, своевольные негодяи. Вы наполовину свели меня съ ума, наполовину лишили меня жизни противуестественными жестокостями, какія вы проявляли надо мной,— и въ такомъ то состояніи вы влечете меня къ вашему епископу! Но пусть такъ будетъ, я слдую за вами.
‘Пока я это говорилъ, они связали меня веревками по рукамъ и по ногамъ, снесли внизъ и положили у дверей церкви, ставъ близко около меня. Епископъ находился у алтаря вмст съ настоятелемъ, братія наполняла хоръ. Они бросили меня на полъ, какъ трупъ, и отступили, какъ бы боясь оскверниться отъ прикосновенія ко мн. Эта картина обратила на себя вниманіе епископа, онъ произнесъ громкимъ голосомъ:
— ‘Встань, несчастный, и подойди сюда.
‘Я отвтилъ голосомъ, тонъ котораго, повидимому, пронизалъ его слухъ:
— ‘Велите развязать меня, и я исполню ваше приказаніе.
‘Епископъ обратилъ холодный и недовольный взглядъ на настоятеля, а тотъ приблизился къ нему и сталъ что то ему шептать. Это безмолвное совщаніе продолжалось нкоторое время, но, лежа на полу, я все-таки могъ замтить, что епископъ качалъ головой при каждомъ слов настоятеля. Дло разршилось тмъ, что меня приказано было развязать. Впрочемъ, это почти не доставило мн облегченія, такъ какъ четыре монаха продолжали находиться около меня. Они держали мои руки, когда вводили меня по ступенямъ алтаря. Тогда я впервые очутился лицомъ къ лицу съ епископомъ. Это былъ человкъ, наружность и характеръ котораго производили неизгладимое впечатлніе, дйствіе первой съ такой же силой воспринималось чувствами, съ какою послдній дйствовалъ на душу. Онъ былъ высокъ ростомъ, величественъ и убленъ сдинами, никакое ощущеніе не отразилось на его лиц, ни одна страсть не оставила слда въ его чертахъ. Эта была мраморная статуя епископства, изваянная рукою католицизма — фигура великолпная и неподвижная. Его холодные, черные глаза, повидимому, не видали васъ, когда были направлены въ вашу сторону. Голосъ его, достигая до васъ, казалось, обращался не къ вамъ, а къ вашей душ. Такова была его вншность, въ то же время, характеръ его былъ безукоризненнымъ, дисциплина примрною, жизнь его была жизнью анахорета, изсченнаго изъ камня. Но онъ отчасти находился въ подозрніи либеральности мнній (т. е. въ склонности къ протестантизму), святость его жизни перевшивала предполагаемую ересь, которую, впрочемъ, епископъ едвали искупалъ строгимъ разслдованіемъ всхъ злоупотребленій въ монастыряхъ своего округа, къ числу которыхъ принадлежалъ и нашъ. Таковъ былъ человкъ, передъ которымъ я стоялъ.
‘Услышавъ приказаніе развязать меня, настоятель выказалъ большое волненіе, по приказаніе было ршительное, и я былъ освобожденъ. Тогда я очутился между четырьмя монахами, которые меня держали, и чувствовалъ, что моя наружность подтверждаетъ свднія, сообщенныя епископу. Я былъ въ лохмотьяхъ, изможденъ голодомъ, мертвенно блденъ и возбужденъ ужаснымъ обращеніемъ, которому только что подвергся. Я надялся, однако, что мое повиновеніе всему, что совершалось надо мной, можетъ до нкоторой степени возстановить меня во мнніи епископа. Онъ исполнилъ, съ видимымъ нежеланіемъ, обрядъ изгнанія злого духа, совершавшійся на латинскомъ язык, между тмъ какъ монахи все время крестились, а прислуживавшіе, во время исполненія обряда, не щадили святой воды и ладона. Когда были произнесены слова: ‘дьяволъ заклинаю тебя,’ державшіе меня монахи скрутили мн руки, такъ, что я имлъ видъ человка, одержимаго корчами, испускающаго крики боли. Повидимому, сперва это смутило епископа, но когда обрядъ окончился, онъ приказалъ мн одному приблизиться къ алтарю. Я сдлалъ движеніе по направленію къ нему, но четыре окружавшіе меня монаха старались показать, что это стоитъ мн большого труда. Епископъ сказалъ:
— ‘Встаньте въ сторону, оставьте его одного.
‘Они вынуждены были повиноваться. Я приблизился одинъ, весь дрожа, и опустился на колни. Епископъ, прикрывъ мою голову своею эпитрахилью, спросилъ:
— ‘Вришь ли ты въ Бога и въ святую католическую церковь?
‘Вмсто отвта я вскрикнулъ, сбросилъ съ себя эпитрахиль и затопалъ отъ боли на ступеняхъ алтаря. Епископъ подался назадъ, а настоятель и вс остальные подвинулись впередъ. Видя, что они приближаются ко мн, я собралъ все свое мужество, и, не говоря ни слова, указалъ на куски разбитаго стекла, брошенные на ступени, гд я стоялъ, и пронзавшіе мои ноги сквозь изношенные сандаліи. Епископъ тотчасъ же приказалъ монахамъ смести ихъ рукавомъ рясы. Приказаніе было исполнено въ ту же минуту, а въ слдующую я стоялъ передъ епископомъ, не чувствуя ни страха, ни боли. Онъ продолжалъ допрашивать меня:
— ‘Почему вы не молитесь въ церкви?
— ‘Потому что двери ея запираются передо мной.
— ‘Какъ? что это значитъ? Въ моихъ рукахъ находится донесеніе со многими жалобами противъ васъ, и первая изъ нихъ указываетъ, что вы не молитесь въ церкви.
— ‘Я уже сказалъ вамъ, что двери церкви запираются передо мной. Увы, я такъ же не могъ добиться, чтобы они открылись для меня, какъ не могъ добиться доступа къ сердцамъ братіи, здсь все передо мною закрыто наглухо.
‘Епископъ взглянулъ на настоятеля, и тотъ отвтилъ:
— ‘Двери церкви всегда запираются передъ врагами Божьими.
‘Епископъ проговорилъ со своимъ обычнымъ строгимъ спокойствіемъ:
— ‘Я предлагаю вамъ простой вопросъ: непрямые и уклончивые отвты къ длу не идутъ. Были ли двери церкви заперты передъ этимъ несчастнымъ существомъ? Отказывали ли вы ему въ прав обращенія къ Богу?
— ‘Я поступилъ такъ потому, что думалъ и полагалъ…
— ‘Я не спрашиваю, что вы думали или полагали, я требую прямого отвта на существенный вопросъ. Отказывали вы ему или не отказывали въ доступ въ храмъ Божій?
— ‘Я имлъ основаніе полагать, что…
— ‘Предваряю васъ, что подобные отвты могутъ вынудить меня заставить васъ, въ одно мгновеніе, перемниться положеніемъ съ тмъ, кого вы обвиняете. Запирали вы или не запирали двери церкви передъ нимъ? Отвчайте — да или нтъ.
‘Настоятель, дрожа отъ страха и гнва, проговорилъ:
— ‘Я сдлалъ это и имлъ на то право.
— ‘Ршеніе этого вопроса будетъ дломъ другого суда. Но, мн кажется, вы виновны въ томъ факт, въ какомъ обвиняете его.
‘Настоятель былъ ошеломленъ. Епископъ, взглянувъ въ его докладъ, опять обратился ко мн.
— ‘Почему монахи не могутъ спать въ своихъ кельяхъ, вслдствіе тревоги, причиняемой вами?
— ‘Я не знаю — спросите у нихъ.
— ‘Разв злой духъ не посщаетъ васъ каждую, ночь? Разв ваши богохульства, ваши отвратительныя кощунства не достигаютъ ушей тхъ, которые имютъ несчастіе помщаться около васъ? Разв вы не составляете ужаса и мученія всей общины?
— ‘Я — то, чмъ они сдлали меня. Я не отрицаю необычайнаго шума въ моей кель, но они лучше могутъ объяснить его. Меня осаждаетъ шопотъ у самой моей постели, повидимому, этотъ шопотъ слышенъ и братіи, потому что они врываются въ мою келью и пользуются моимъ смятеніемъ, чтобы строить самые невроятныя предположенія.
— ‘Разв ночью не раздаются крики въ вашей кель?
— ‘Да, крики ужаса, крики, произносимые не тми, кто свершаютъ такія оргіи, а тмъ, кто возмущается противъ нихъ.
— ‘Но что же означаютъ богохульства, проклятія, нечистыя рчи, исходящія изъ вашихъ устъ?
— ‘Иногда, въ невыразимомъ ужас, я повторялъ слова, настойчиво взносимыя надъ моимъ ухомъ, но это сопровождалось всегда выраженіемъ страха и отвращенія, доказывавшимъ, что подобныя слова принадлежали не мн, а только повторялись мною, такъ человкъ можетъ взять въ руку пресмыкающееся и смотрть нсколько мгновеній на его безобразныя формы, прежде чмъ бросить его. Вся община можетъ засвидтельствовать правду моихъ словъ. Крики, какіе я испускалъ, выраженія, какія я произносилъ, были, очевидно, выраженіями враждебности противъ адскихъ внушеній, нашептываемыхъ мн въ самыя уши. Спросите всю общину: братіи должны засвидтельствовать, что, когда они врывались въ мою келью, они находили меня одного, охваченнаго дрожью, подергиваемаго судорогой. Видя меня жертвою этихъ тревогъ, они выказывали сожалніе, хотя я никогда не могъ угадать средствъ, какими производилось это преслдованіе, но я ршительно приписываю ихъ тмъ же рукамъ, которыя покрывали стны моей кельи изображеніями демоновъ, слды чего видны и до сихъ поръ.
— ‘Вы обвиняетесь также въ томъ, что вторглись ночью въ церковь, непочтительно обращались съ иконами и Распятіемъ и поступали подобно демону, оскверняющему святилище.
‘При этомъ обвиненіи, столь несправедливомъ и жестокомъ, волненіе мое вышло изъ границъ. Я воскликнулъ:
— ‘Я искалъ въ церкви защиты въ припадк ужаса, какимъ ихъ дйствія переполнили меня. Я вбжалъ туда ночью, потому что она была заперта для меня втеченіе дня, какъ вы узнали сейчасъ. Я бросился ницъ передъ крестомъ, вмсто того, чтобы топтать его ногами. Я лобызалъ святыя иконы, вмсто того, чтобы осквернять ихъ. Я сомнваюсь, чтобы въ этихъ стнахъ когда-нибудь произносились молитвы боле искреннія, нежели т, какія я читалъ въ эту ночь, среди безпомощности, ужаса и преслдованій…
— ‘Разв вы не мшали вашими криками на слдующее утро братіи когда она хотла войти въ церковь?
— ‘Я лишился употребленія членовъ, оттого, что пролежалъ всю ночь на каменномъ полу, гд они бросили меня. Я пытался приподняться: отползти въ сторону при ихъ приближеніи, и нсколько криковъ были исторгнуты у меня усиліями, необходимыми для того, усиліями, становившимися еще боле болзненными, вслдствіе отказа оказать мн даже малйшую помощь. Однимъ словомъ, все это — клевета. Я вбжалъ въ церковь, чтобы молить о милосердіи, а они представляютъ это кощунствомъ богоотступника. Разв не могутъ подвергнуться такимъ же произвольнымъ и нелпымъ толкованіямъ вс, ежедневно, во множеств посщающіе церковь, ища въ ней утшенія въ своемъ гор съ громкимъ плачемъ и стенаніемъ? Если я пытался опрокинуть Распятіе и осквернить иконы,— почему же не осталось слдовъ этого насилія? Неужели они не сохранили бы ихъ тщательно, чтобы подтвердить обвиненія противъ меня? Гд же эти слды? Ихъ нтъ, и ихъ не можетъ быть, потому что они никогда существовали.
‘Епископъ молчалъ. Воззваніе къ его чувствамъ могло бы оказаться тщетнымъ, но обращеніе къ фактамъ имло полный успхъ. Черезъ нкоторое время онъ проговорилъ:
— ‘Слдовательно, вы ничего не имете противъ того, чтобы выказать передъ всей общиной т же знаки почитанія передъ изображеніями Искупителя и святыхъ, какіе, по вашимъ словамъ, вы оказывали имъ въ эту ночь?
— ‘Ничего.
‘Было принесено Распятіе, я поцловалъ его съ благоговніемъ, между тмъ какъ слезы бжали изъ моихъ глазъ, и молился преклоняясь предъ безконечнымъ достоинствомъ жертвы, увковченной въ этомъ изображеніи.
‘Тогда епископъ сказалъ:
— ‘Представьте намъ исповданіе вашей вры, надежды и любви.
‘Я исполнилъ его приказаніе, хотя слова мои были импровизаціей, я могъ замтить, что почтенныя духовныя лица, сопровождавшія епископа, обмнивались взглядами, въ которыхъ смшивались состраданіе, участіе и удивленіе.
— ‘Гд вы научились этимъ молитвамъ? спросилъ епископъ.
— ‘Моимъ учителемъ было только мое сердце: другого у меня не было, мн не давали никакихъ книгъ.
— ‘Какъ? повторите, что вы сказали.
— ‘Повторяю, что у меня не было ихъ. Они отняли у меня молитвенникъ, Распятіе, они не оставили въ моей кель никакой мебели. Я становился на колни на полъ и молился наизусть. Если вы удостоите постить мою келью, вы убдитесь, что я говорю правду.
‘При этихъ словахъ, епископъ бросилъ ужасающій взглядъ на настоятеля. Впрочемъ, онъ тотчасъ же опять принялъ спокойный видъ, потому что былъ человкомъ непривычнымъ къ какому-либо волненію и разомъ ощутилъ въ немъ нарушеніе своихъ привычекъ и униженіе своего сана. Холоднымъ тономъ онъ приказалъ мн удалиться, но когда я уже готовился повиноваться, онъ позвалъ меня опять: моя вншность, повидимому, впервые поразила его. Онъ былъ настолько погруженъ въ созерцаніе спокойнаго и холоднаго теченія своего долга, въ которомъ неподвижно замерла его душа, безъ всякихъ колебаній или стремленій, что физическіе предметы могли долгое время находиться передъ его глазами, не производя на него ни малйшаго впечатлнія,— чувства его почти окаменли. Такъ, онъ явился сюда, чтобы изслдовать мнимаго бсноватаго, въ немъ сложилось убжденіе, что здсь были несправедливость и обманъ, и онъ дйствовалъ соотвтственно тому, съ твердостью, ршимостью и неподкупностью, длавшими ему честь.
‘Втеченіе всего времени, пока я находился здсь, мой страшный и жалкій видъ, который прежде всего поразилъ бы каждаго, обладающаго вншними чувствами, былъ замченъ имъ подъ самый конецъ. Онъ былъ усмотрнъ имъ, когда я медленно и съ трудомъ спускался со ступенекъ алтаря, и впечатлніе оказалось тмъ сильне, чмъ медленне оно появилось. Онъ вернулъ меня и спросилъ, какъ будто увидвъ меня въ первый разъ:
— ‘Отчего на насъ такія неприличныя лохмотья?
‘При этихъ словахъ я подумалъ, что могъ бы описать сцену, которая увеличила бы униженіе настоятеля, но сказалъ только:
— ‘Это послдствіе дурного обращенія, какому я подвергался.
‘Затмъ мн было предложено еще нсколько вопросовъ того же рода, касающихся моей вншности, и подъ конецъ я вынужденъ былъ сдлать полное признаніе. Подробности его раздражали епископа боле, чмъ можно было ожидать. Неподвижные умы, уступая волненію, отдаются ему съ невообразимой силой, потому что для нихъ все является долгомъ, между прочимъ и страсть, когда она овладваетъ ими. Быть можетъ, новизна волненія является для нихъ пріятной неожиданностью.
‘Многое еще боле того испытывалъ добрый епископъ, бывшій столь же чистымъ, сколько и строгимъ, и содрогавшійся отъ ужаса, отвращенія и негодованія, когда я вынужденъ былъ передавать ему подробности, которыя заставляли настоятеля дрожать отъ страха, и которыя братія не смла отрицать. Епископъ принялъ опять свой спокойный видъ: чувство было для него усиліемъ, а неподвижность — привычкой. Онъ еще разъ приказалъ мн удалиться.
‘Я повиновался и направился въ свою келью. Стны ея были также голы, какъ и прежде, но, даже сопоставляя ихъ съ великолпіемъ и убранствомъ церкви, он казались мн покрытыми трофеями моего торжества. Ослпительное видніе на минуту прошло передо мною, потомъ все успокоилось во мн, въ уединеніи моей кельи, я сталъ на колни и молилъ Всемогущаго тронуть сердце епископа и запечатлть въ немъ скромность и простоту словъ, съ какими я обращался къ нему. Пока я отдавался этой молитв, я услыхалъ шаги въ корридор. На минуту они затихли, и я умолкъ. Повидимому, какія то лица остановились, прислушиваясь къ тому, что я длаю, немногія слова, произнесенныя мною въ уединеніи, должны были, вроятно, произвести глубокое впечатлніе на нихъ. Чрезъ нсколько минутъ посл того, епископъ съ нсколькими почтенными спутниками, въ сопровожденіи настоятеля, вошли въ мою келью. За исключеніемъ послдняго, вс остановились, пораженные ужасомъ, при вид ея.
‘Я уже говорилъ вамъ, сэръ, что въ кель моей въ то время ничего не было, кром четырехъ голыхъ стнъ и кровати. Это было позорное, унизительное зрлище. Я стоялъ на колняхъ посреди пола, и Богу извстно, что у меня не было никакой мысли произвести этимъ впечатлніе. Епископъ нкоторое время озирался кругомъ, между тмъ, какъ духовныя лица, сопровождавшія его, выказывали свои ужасъ взглядами и движеніями, не нуждавшимися въ истолкованіи. Епископъ, помолчавъ нкоторое время, обратился къ настоятелю:
— ‘Итакъ, что вы скажете объ этомъ?..
‘Настоятель находился въ видимомъ затрудненіи и, наконецъ, проговорилъ:
— ‘Мн это не было извстно.
— ‘Это неправда, возразилъ епископъ, а если бы и была правда, то служила бы къ вашему обвиненію, а не оправданію. Вашъ долгъ обязываетъ насъ посщать вс кельи ежедневно, какъ вы могли оставаться въ неизвстности о позорномъ состояніи этой кельи, если вы не пренебрегали вашими обязанностями?
‘Онъ обошелъ нсколько разъ кругомъ кельи, сопровождаемый духовными лицами, пожимавшими плечами и обмнивавшимися взглядами негодованія. Настоятель стоялъ, какъ пораженный громомъ. Они вышли, и я могъ слышать, какъ епископъ говорилъ въ корридор:— ‘Весь этотъ безпорядокъ долженъ быть исправленъ прежде, чмъ я оставлю обитель.’ Объ сказалъ еще настоятелю: ‘Вы недостойны положенія, какое занимаете, вы должны быть лишены его’. Затмъ онъ прибавилъ еще боле строгимъ тономъ: ‘Католики, монахи, христіане! Это возмутительно, это ужасно! Бойтесь послдствій моего слдующаго прізда, если окажется опять тотъ же безпорядокъ, общаю вамъ, что я скоро опять буду здсь’. Онъ вернулся, и, остановившись у дверей моей кельи, сказалъ настоятелю:— ‘Озаботьтесь, чтобы вс злоупотребленія, произведенныя въ этой кель, были исправлены до завтрашняго утра!’ Настоятель, молча, выказалъ знаки повиновенія этому приказанію.
‘Въ этотъ вечеръ я легъ спать на непокрытомъ матрац среди четырехъ голыхъ стнъ. Я спалъ крпко отъ истощенія и усталости. Утромъ я проснулся, когда утренняя служба давно уже отошла, и увидалъ себя окруженнымъ всми удобствами, какія только могутъ быть въ монашеской кель. Какъ бы по волшебству, въ то время, когда я спалъ, Распятіе, молитвенникъ, аналой, столъ, все было поставлено на свое мсто. Я вскочилъ съ постели и въ настоящемъ восторг оглядывалъ свою келью. По мр того, какъ время подвигалось и приближался часъ монашеской трапезы, мой восторгъ ослабвалъ, а страхъ усиливался, не легко перейти отъ крайняго униженія и величайшей отверженности къ вашему первоначальному положенію въ обществ, къ которому вы принадлежите. Когда зазвонилъ колоколъ, я спустился внизъ. На минуту я остановился у дверей, затмъ, повинуясь движенію, похожему на отчаяніе, я вошелъ и занялъ свое обычное мсто. Никто не сопротивлялся тому, никто не сказалъ ни одного слова. Посл обда братіи разошлись. Я ожидалъ звона къ вечерн, представляя себ, что онъ будетъ имть ршительное значеніе. Колоколъ, наконецъ, зазвучалъ, монахи собрались. Я присоединился къ нимъ безъ всякаго возраженія и занялъ мое мсто въ хор. Торжество мое было полное, а я боялся его. Увы, въ какой моментъ успха мы не испытываемъ ощущенія страха? Наша судьба всегда играетъ роль древняго невольника, который долженъ былъ каждое утро напоминать монарху о томъ, что онъ — человкъ, и она рдко забываетъ исполнять свои предвщанія до наступленія вечера. Прошло два дня, буря, столь долго волновавшая насъ, повидимому, превратилась въ неожиданное затишье. Я занялъ свое прежнее мсто, я исполнялъ обычныя обязанности, никто не выказывалъ мн ни участія, ни ненависти. Они какъ будто смотрли на меня, какъ на вновь начинающаго монашескую жизнь. Я провелъ два дня въ полномъ спокойствіи и, беру Бога въ свидтели, скромно пользовался своимъ торжествомъ. Я никогда не упоминалъ о моемъ недавнемъ положеніи, никогда не упрекалъ тхъ, кто дйствовали тогда противъ меня, никогда не касался ни однимъ словомъ предмета посщенія епископа, которое въ нсколько часовъ измнило взаимное положеніе мое и остального монастыря и могло бы заставить притсненнаго (если бы онъ захотлъ) играть роль притснителя. Я съ умренностью переносилъ свою удачу, потому что меня подерживала надежда на освобожденіе. Но все это въ скоромъ времени должно было замниться торжествомъ настоятеля.
‘На третье утро я былъ позванъ въ пріемную, гд курьеръ вручилъ мн пакетъ, содержащій (какъ я сейчасъ же догадался) результатъ моего ходатайства. Согласно правиламъ монастыря, я сперва долженъ былъ представить пакетъ настоятелю для прочтенія, прежде чмъ мн будетъ дозволено прочесть его самому. Я взялъ пакетъ и медленно направился въ комнату настоятеля. Держа пакетъ въ рукахъ, я разсматривалъ его, ощупывалъ каждый уголокъ, безпрестанно взвшивалъ его на рук, пытался извлечь предвщаніе изъ самой его формы. Затмъ безнадежная мысль пронизала меня: если бы свдніе было благопріятнымъ, посланный вручилъ бы мн его съ торжествующимъ видомъ, который, несмотря на монастырскій порядокъ, заставилъ бы меня вскрыть печать, прикрывающую приговоръ о моемъ освобожденіи. Мы весьма склонны извлекать предвщанія изъ нашей профессіи, а такъ какъ моя профессія было монашество, то неудивительно, что предвщанія ея были мрачны, какъ это и оказалось на дл.
‘Я приблизился къ кель настоятеля съ пакетомъ въ рукахъ. Я постучался, получилъ разршеніе войти, и, опустивъ глаза, могъ видть только края рясъ, судя по множеству которыхъ, комната настоятеля была полна. Я почтительно протянулъ пакетъ. Настоятель окинулъ его невнимательнымъ взглядомъ и затмъ бросилъ на полъ. Одинъ изъ монаховъ подошелъ, чтобы поднять его. Настоятель воскликнулъ:— ‘Оставьте, пусть онъ поднимаетъ!’ Я такъ и сдлалъ, и удалился въ свою келью, сперва низко поклонившись настоятелю. Придя къ себ, я слъ, продолжая держать роковой пакетъ. Я готовился вскрыть его, когда внутренній голосъ какъ будто сказалъ мн: ‘Это безполезно, ты уже долженъ знать его содержаніе.’ Прошло нсколько часовъ прежде, чмъ я его распечаталъ, онъ содержалъ извщеніе о неудачномъ исход моего ходатайства. Изъ подробностей можно было видть, что адвокатъ проявилъ свое искусство, стараніе и краснорчіе въ высшей степени, и что нкоторое время судъ склонялся въ пользу моей просьбы, но это было признано слишкомъ опаснымъ прецедентомъ. Адвокатъ противной стороны замтилъ: ‘Если это дло будетъ выиграно, во всей Испаніи монахи отрекутся отъ своихъ обтовъ’. Можно ли было привести боле сильный доводъ въ пользу моего дла? Движеніе столь общее несомннно должно исходить изъ самой природы, справедливости и истины’.
Вспоминая злополучный исходъ своего ходатайства, несчастный испанецъ почувствовалъ такое угнетеніе, что должно было пройти нсколько дней прежде, чмъ онъ могъ продолжать свой разсказъ.

Конецъ I тома.

Метьюрин Чарлз
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мельмот-Скиталец. Том II, Метьюрин Чарлз, Год: 1820
  2. Мельмот-Скиталец. Том II, Метьюрин Чарлз, Год: 1820
  3. Денежный брак, Бавр Софи, Год: 1850
  4. Из мещан, Раймунд Голо, Год: 1859
  5. Ложь, Дилвин Эми, Год: 1881
  6. Посланница Короля Солнца, Кларети Лео, Год: 1903
  7. Жизнь за жизнь, Крейк Дина Мария, Год: 1859
  8. В поисках света, Кейн Холл, Год: 1897
Электронная библиотека