Механический закон органической природы, Ткачев Петр Никитич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

Ткачев П. H. Сочинения. В 2-х т. Т. 1.

М., ‘Мысль’, 1975. (АН СССР. Ин-т философии. Филос. наследие).

МЕХАНИЧЕСКИЙ ЗАКОН ОРГАНИЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ
(Основания биологии. Соч. Герберта Спенсера. 2 тома, Перев. с англ. под ред. Ал. Герда. 1870 г.)

Статья первая

Быстрое и в последнее время почти параллельное развитие различных отраслей естествознания с каждым днем открывает и уясняет все новые и новые отношения, новые и новые пункты соприкосновения между предметами и целыми порядками явлений, казавшихся еще недавно разделенными между собой китайской стеной. Отсюда с каждым днем все более облегчается возможность широких и плодотворных обобщений — сведение сложного и непонятного к простому и очевидному. Стремление к подобным обобщениям и к подобному сведению составляет, как известно, неустранимый логический закон человеческого ума. Поэтому нам кажется, что защитники отживающей метафизики не совсем правы, уверяя, будто чрезмерная специализация современной науки, ее безустанная гоньба за частностями, мелочами и микроскопическими наблюдениями может оказать вредное влияние на философское образование человечества, запутать его ум в лабиринте подробностей и, отняв у него ясную, строго очерченную и хотя, быть может, неверную, но все-таки целостную систему общего миросозерцания прежних философов, оставить его без всякой системы. Напротив, возможно большая специализация есть самое лучшее и надежное средство к облегчению деятельности обобщающей способности человеческого ума. Чем более специализируются предметы исследования, тем основательнее они изучаются, а чем основательнее они изучаются, тем очевиднее становятся их сходственные признаки, их общие законы. Правда, в настоящее время широкие обобщения еще довольно затруднительны и ‘системы мира’ не могут изготовляться с той легкостью и быстротой, с какой это делалось в предшествующие века. Но причину этого следует искать не в слишком большой, как думает большинство не только метафизиков, но и людей совершенно противоположного им лагеря, а в слишком малой специализации современных наук. Не чрезмерная масса подробностей мешает обобщать явления, а, напротив,— все еще весьма чувствительный недостаток этих подробностей. Напрасно рутинные метафизики, или поверхностные мыслители, или мнимые позитивисты торопят человеческий ум с обобщениями. Он переживает теперь совершенно законный и неизбежный период в истории своего логического развития — период специализации, период научного (опытного) знакомства с частными явлениями окружающей природы, наступивший за предшествующим периодом — эмпирического знакомства, когда простое наблюдение (а не опыт) казалось высшим орудием исследования. В этот первобытный, эоценовый¹ период человеческой мысли обобщать предметы было легко, так как простое, не вооруженное техническими средствами наблюдение знакомило с ними очень поверхностно, освещало их только полусветом знания, в потемках же, как говорится, все кошки кажутся серыми. Только с улучшением орудий и методов (последнее, впрочем, едва ли не зависело от первого) исследования этот период легких обобщений — период поэзии в науке незаметно перешел в период специализации, который, без сомнения, окончится в свою очередь периодом обобщений еще более легких и широких, чем был первый период. Начальный и конечный термины истории развития человеческих знаний будут совершенно тождественны по своему характеру, хотя и различны по своим результатам. Когда наступит этот последний период истории человеческих знаний, конечно, этого нельзя теперь предвидеть. Однако если взять во внимание быстрый прогресс человеческих знаний в последнее время, если допустить весьма вероятную возможность новых усовершенствований и открытий в области технических орудий человеческого опыта и наблюдения, которые позволят человеку непосредственно наблюдать то, что теперь так же мало доступно его наблюдению, как было мало доступно наблюдение над небесными телами до открытия телескопа или над миром микроскопических форм органического царства до открытия микроскопа, если, говорим мы, принять все это во внимание, — то едва ли можно думать, будто этот период слишком еще далек. Уже и теперь значительное количество явлений, недавно еще казавшихся непонятными или крайне сложными, сводится к простому и понятному механическому закону движения. Свет, теплота, электричество (и едва ли нельзя сказать теперь того же и о нервной силе²) — все это признается теперь только различными способами движения, большая часть явлений, производимых ими, объясняется механическим способом, молекулярные действия всякого рода признаются результатами простого молекулярного движения частиц. После великих открытий и обобщений Коперника, Галилея, Кеплера, Ньютона, и в особенности теории мироздания Лапласа, умы мыслящих людей вполне подготовлены к механическому объяснению всех разнообразных явлений окружающей нас природы, всей ее жизни, начиная от самых низших и до самых высших форм ее проявления. Но мало того, что образованные люди к этому подготовлены, справедливее сказать что они чувствуют в этом положительную потребность: такое объяснение является теперь одним из неустранимых логических требований человеческого ума в его современном развитии. Потому каждый научный факт, каждое научное обобщение, которое отвечает этому логическому требованию ума, этой живой потребности мыслящих людей, всегда может рассчитывать на радостный прием и заслуженное одобрение. К числу этого рода фактов, безусловно, следует отнести философию биологии Герберта Спенсера, замечательную по богатству и широте своих обобщений. Герберт Спенсер не самостоятельный исследователь, не открыватель новых истин в области биологии, он только искусно пользуется уже более или менее известными фактами, группирует до него сделанные обобщения и, подводя их к общим началам своей, дедуктивно выведенной теории прогресса, сводит все разнообразие явлений органического мира к механическому закону движения. Уже по одному этому его обобщения должны возбуждать живой интерес в массах мыслящих людей, и потому мы думаем, что будет не совсем бесполезно познакомить с ними в возможно простейшей форме ту часть публики, которая почему-либо не расположена ознакомливаться с ними из первых рук. Нужно заметить при этом, что философско-биологические обобщения Спенсера в той форме, в какой они изложены в ‘Основных началах’ ³ и в ‘Основаниях биологии’, по собственному сознанию автора, могут подать повод к недоразумениям и ложным толкованиям. И действительно, в свое время они возбудили весьма оригинальные (чтобы не сказать более) недоразумения в английской н американской литературе. Критики обвиняли Спенсера, с одной стороны, в невозможных научных архаизмах (вроде, например, допущения ‘жизненного начала’, ‘врожденных стремлений’ и т. п.), с другой — укоряли его в материализме. Если первое из этих обвинений еще можно объяснить непониманием, то второе, как справедливо замечает Спенсер, только свидетельствует об их недобросовестности. В самом деле, недостаточно быть только тупым, нужно быть крайне недобросовестным, чтобы от механического объяснения органического мира заключать к материалистическому миросозерцанию вообще автора. Если последнее неизбежно требует первого, то этого никак нельзя сказать наоборот: механическое объяснение органического мира легко мыслимо без материалистического миросозерцания вообще. Спенсер совсем но материалист — это должно быть очевидно для всякого, кто, хотя поверхностно, знаком с общими принципами его философии. В доказательство достаточно привести несколько выдержек из того отрывка, на который он сам указывает одному из своих критиков (критику ‘North-American Review’⁴) и который взят им был из его ‘Основных начал’. ‘Сила, — говорит автор ‘Оснований биологии’, — природа которой останется навсегда непонятной и пределов которой во времени и пространстве нельзя себе представить, производит в нас известные действия. Эти действия имеют известные родовые сходства, из которых наиболее общие мы группируем под именами Материи, Движения и Силы, между этими действиями существуют сходства связи, наиболее постоянные из которых мы относим к высшей степени достоверным законам. Анализ приводит эти различные роды действия к одному роду действия и эти различные роды единообразия к одному роду единообразия. Высшая цель Науки есть истолкование явлений всякого порядка в смысле различно обусловленных проявлений этого одного рода действия при различно обусловленных видах этого одного рода единообразия. Но когда Наука и сделает это, то она не больше как только осистематизирует наш опыт и нисколько не расширит пределов [нашего опыта]. Мы не больше прежнего будем в состоянии разрешить вопрос, действительно ли единообразия так абсолютно необходимы, как они сделались относительно необходимы для нашей мысли. Высшая возможность, какой мы можем достигнуть, есть истолкование процесса вещей так, как он представляется нашему ограниченному сознанию, но как этот процесс относится к действительному процессу, мы не в состоянии понять, еще менее [в состоянии] узнать’. ‘Истолкование всех явлений в терминах Материи, Движения и Силы есть [ничто более], как приведение наших сложных символов мысли к простейшим символам, и если б уравнение дошло до своих самых низших терминов, то символы останутся все-таки символами. Вследствие этого изложенные на предыдущих страницах (в ‘Основ. начал.’) рассуждения не представляют никакой опоры ни для одной из противоположных гипотез относительно окончательной природы вещей: задний смысл их столько же материалистический, сколько спиритуалистический, столько же спиритуалистический, сколько материалистический. Всякий довод, говорящий, по-видимому, в пользу одной гипотезы, нейтрализуется столь же хорошим доводом в пользу другой’. ‘Тот, — заключает, наконец, Спенсер, — кто правильно истолковывает учение, заключающееся в этой книге, увидит, что ни который из этих терминов (т. е. дух и материя) не может быть употребляем как конечный. Он увидит, что хотя отношение между субъектом и объектом делает эти антитетические понятия о Духе и Материи для нас необходимыми, но и Дух и Материя должны быть признаны лишь за проявления Неведомой Действительности, которая лежит в основании обоих’ (‘Осн. нач.’). Мы позволили себе привести здесь эти выписки, разумеется, совсем не для того, чтобы защищать Спенсера, так как в подобной защите он едва ли может нуждаться. К тому же ни нас, ни, вероятно, наших читателей нимало не интересует вопрос: материалист Спенсер или нет. Разбирать общие принципы его философии мы тут тоже совершенно но намерены. И потому надеемся, читатель поймет, что если мы сделали эти выписки, то при этом руководились не соображениями насчет интересов самого Спенсера, а имели в виду свои собственные интересы.

Но если мы и не намерены говорить здесь о философии Сиен сера вообще, то все-таки мы должны сказать несколько слов о том понятии, которое он придает термину прогресс, играющему такую важную и решительную роль в его общем миросозерцании.

Понятие прогресс, выросшее на почве телеологического миросозерцания, в умах большинства почти всегда соединяется с главнейшими атрибутами этого миросозерцания: с представлениями о конечной цели и о конечном начале⁵. Нам трудно себе представить понятие прогресса без понятия цели, мы не называем всякого развития вообще, всякого изменения, всякого движения прогрессом, хотя очень часто мы смешиваем эти понятия в разговорном языке. Но чуть только мы начинаем определять себе смысл прогрессивного движения, прогрессивного изменения, прогрессивного развития, мы сейчас же замечаем, что это движение, изменение, развитие понимаются нами как движение, изменение, развитие, во-первых, последовательные, во-вторых, более или менее прямолинейные, в-третьих, направляющиеся к известной цели, которую мы представляем себе в уме. Когда же мы переносим понятие прогресса в область общественных и нравственных наук, то ко всем этим сопутствующим представлениям (о последовательности, целесообразности и т. п.) присоединяется еще представление о некотором совершенстве, улучшении и т. п. Все эти представления так тесно срослись с понятием прогресса, что едва ли ошибемся, если скажем, что в большинстве случаев оно без них даже и немыслимо. Но, представляя в своем уме тот прогресс, о котором говорит Спенсер, мы должны совершенно от них отрешиться. Прогресс Спенсера в применении к биологии есть не более и не менее как только простое движение и передвижение молекулярных частичек органической материи, вызываемое известными действиями внешних сил (свет, тепло, электричество и т. п.), которые в свою очередь испытывают разные видоизменения и превращения под влиянием внутренних сил органической материи, обусловливаемых движением ее частиц. Это-то постоянное движение и передвижение, действие и противодействие силы и материи и порождает и объясняет все разнообразие органического мира. Движение это не имеет никаких определенных задач, ни начала, ни конечной цели, оно вечно и бесконечно, различные степени его скорости чувствуются нами как звук, свет, тепло, электричество, нервность, и мы говорим тогда, что сила движения перешла в силу теплоты, что сила электричества перешла в нервную силу или наоборот. В сущности все это только одна сила, сила движения, проявляющаяся только в различных скоростях и способах колебания или сотрясения молекулярных частиц и атомов материи.

Единственная, постоянная тенденция, присущая этому непрерывному молекулярному движению частиц органических (физиологических) единиц⁶ и физиологических единиц органического агрегата, обща со всем движением вообще: она состоит в том, что ‘в каждом агрегате (органических или неорганических единиц — все равно) есть стремление установить равновесие между силами, происходящими от влияния всех единиц на каждую и каждой на всех’, а также уравновесить внешние силы, иными словами, постоянно охранять свое подвижное равновесие. Но так как эта цель постоянно достигается и постоянно снова нарушается в каждом частном случае, с каждой частной единицей, на каждой частной стадии органического процесса, так как, говоря проще, самые низшие органические формы столь же хорошо уравновешены или приспособлены к окружающим их внешним условиям, как и самые высшие, — то очевидно, что органический прогресс, понимаемый с этой точки зрения, не может вызывать в уме нашем никакого представления о каком бы то ни было непрерывном усовершенствовании, о какой бы то ни было конечной цели. Конечно, весьма трудно отделить от понятия о прогрессе сросшееся с ним представление о конечной цели, и едва ли сам Спенсер всегда это делает. В одном, например, месте своих ‘Оснований биологии’ (стр. 265, т. I), указывая на преимущества гипотезы прогресса перед гипотезой специальных творений, он выражается таким образом: ‘Медленным, но верным путем прогресс приводит к возрастанию суммы наслаждений: всякое же зло есть только преходящее явление’ и т. д.

Очевидно, что подобная мысль (которая, заметим кстати, проскальзывает и во многих других фразах как ‘Основных начал’, так и ‘Оснований биологии’) совершенно противоречит сущности понятия прогресса, как его определяет сам же Спенсер. Если прогресс и действительно может увеличивать ‘сумму наслаждений’, то это только условно, относительно, и притом в пределах весьма ограниченных, именно: в пределах одной какой-либо определенной группы существ, поставленной в более или менее одинаковые условия существования. В пределах этой группы мы, конечно, можем заметить некоторое более прогрессивное приспособление к внешним условиям существования одного индивидуального организма, одной разновидности, сравнительно с другими индивидуумами, другими разновидностями той же группы. Но если мы станем сравнивать не индивидуумов одной и той же группы, а самые группы, то тут уже мы не заметим никакого прогресса в том смысле, как понимается это слово большинством. Водные животные так же хорошо приспособлены к условиям своего существования, как и сухопутные, млекопитающие, как и птицы, растения, как и животные. Наконец, постоянный антагонизм, который, как мы увидим, существует между самосохранением (т. е. наилучшим приспособлением организма к окружающим его условиям) индивида и самосохранением рода и который вполне признает Спенсер, еще более запутывает и затемнит представление об органическом прогрессе. Потому, чтобы избежать всяких недоразумений, мы, быть может, сделаем лучше, если, оставив в стороне термин прогресс, будем говорить только об органическом процессе.

III

Органический процесс есть процесс образования и развития органических форм. Но прежде чем отыскивать законы, лежащие в основании этого процесса, прежде чем в пашем уме может возникнуть вопрос об образовании органической формы, в нем, естественно, возникает вопрос: что такое органическая форма? Чем она отличается от формы неорганической, от какого-нибудь кристалла? Нельзя отвечать на первый вопрос, не ответив сперва на второй, нельзя понять образование какого-нибудь нечто, если мы не знаем, что такое это нечто, о котором мы хотим говорить.

Вопрос о том, что такое органическая форма, сводится, очевидно, к другому, более общему вопросу: что составляет разграничительную черту между царством органической и царством неорганической природы? Строго говоря, разрешить этот вопрос почти так же трудно, как найти квадратуру круга. В природе одна форма переходит в другую с постепенностью, совершенно неуловимой для нашего наблюдения, природа не знает резких разграничений и определенных классификаций. И то и другое мы создаем сами, процессом логического мышления. Но все наши субъективные классификации и разграничения уже по одному тому не могут соответствовать настоящему положению вещей, что они слишком определенны и слишком грубы для природы.

Самый, конечно, общий и самый верный признак, отличающий органический мир от неорганического, есть жизнь. Но указать на этот признак — еще не значит ответить на вопрос, а только обойти его. Что же такое жизнь? Чем жизнь отличается от не-жизни? Вот к чему в конце концов сводится вопрос о демаркационной линии органической и неорганической природы. Когда мы найдем это отличие жизни от не-жизни, нам уже легко будет понять и самый процесс образования органической формы. Итак, что же такое жизнь?

‘Чтобы определить общие характеристические черты, отличающие жизненность от безжизненности, — говорит Спенсер (т. I, стр. 43), — лучше всего сравнить два самых несходных рода жизненности и найти, в чем они сходны’.

С этой целью он берет два несходных, в обыденном понятии даже противоположных, рода жизненности — жизнь физическую и жизнь интеллектуальную — и анализирует их существенные признаки. Уподобление есть характеристическая черта физической жизни, умозаключение — жизни интеллектуальной. Но что есть общего между обоими этими процессами? И тот и другой суть прежде всего процессы изменения. Без изменения пища не может быть ни принята в кровь, ни обращена в ткань, без изменения невозможен переход от посылки к заключению. Итак, изменение есть первый и самый неизбежный признак жизни. Но какого же рода эти изменения? Превращение пищи в ткань предполагает жевание, проглатывание, превращение в кашицу, превращение в молочную жидкость, всасывание и т. п., точно так же умозаключение предполагает длинный ряд изменений сознания. Все эти изменения, как в процессе уподобления, так и в процессе умозаключения, идут одно за другим в последовательном, определенном порядке, и притом, очевидно, так, что за первым изменением неизбежно (разумеется, тут говорится только о нормальном процессе) должно последовать второе, за вторым — третье и т. д. Итак, жизнь есть ряд последовательных изменений. Но уподобление не есть только ряд последовательных изменений, оно включает много действий, совершающихся вместе: так, во время пережевывания желудок занят нищей, уже прежде проглоченной, изливая на нее растворяющие жидкости и расходуя мышечные усилия, пока еще желудок находится в действии, кишки совершают уже свои отправления и т. п. То же самое можно сказать и об умозаключении: каждое из этих психических состояний, последовательный ряд которых его образует, есть состояние сложное, предполагающее одновременное возбуждение многих способностей. Следовательно, жизнь есть ряд не только последовательных, но и одновременных изменений. Далее мы замечаем, что эти изменения разнородны и что они находятся в определенном сочетании, в определенной зависимости одно от другого. Акты пищеварения, как одновременные, так и последовательные, нимало не похожи один на другой, точно так же состояния сознания, заключающиеся во всяком акте умозаключения, не представляют повторений одного и того же. При этом все эти акты, как в том, так и в другом процессе, находятся между собой в таком определенном соотношении, что изменяя один, вы изменяете и другой. И это справедливо относительно всех без исключения жизненных явлений: каждое из них возможно только при существовании всех, и все находятся под влиянием каждого. Таким образом, мы из сравнения общих признаков различных родов жизненности выводим понятие о жизни как ‘определенном сочетании разнородных изменений, вместе одновременных и последовательных’ (т. I, стр. 49). Но очевидно, что подобное определение не дает еще нам никакого ясного представления о жизни. Все в нем собранные признаки можно подметить и в неорганических процессах. Неорганическая форма под влиянием внешних условий точно так же претерпевает изменения, которые при этом бывают и последовательные, и одновременные, и разнородные и часто находятся между собой в сочетании. Например, процесс разложения представляет те же самые характеристические черты, как и процесс уподобления. Правда, в сочетании изменений мертвой, неорганической формы не замечается определенности. Но то же самое можно сказать и о жизненных процессах многих низших животных. Если вы возьмете такое животное, высушите его или заморозите, то ряд изменений будет вами прерван на неопределенное время, когда же вы снова поставите это животное в прежние условия, его жизненные процессы опять начнутся, как будто не было никакого перерыва. То же самое, разумеется, может случиться и естественным порядком, безо всякого вмешательства с вашей стороны. Следовательно, во всех этих случаях процесс изменений живущего тела представляет полную аналогию с процессом изменений разлагающегося, мертвого тела: и тот и другой под влиянием известных условий может быть прерываем и удлиняем на неопределенное время. Но если о процессе жизни мы говорим то же, что и о процессе разложения, то, значит, мы еще не нашли и не определили существенного отличия жизни от не-жизни. А ведь должно же существовать это отличие, ведь никто из нас никогда не смешает мертвого тела с живым. Но как же мы узнаем это отличие? Мы обыкновенно стараемся [узнать], вызывают ли в наблюдаемом нами теле наши собственные действия или перемены в окружающих его внешних условиях какие-нибудь ответные уловимые изменения. Но конечно, и мертвые тела обнаруживают известные изменения при изменениях внешних условий: кусок соды, брошенный в серную кислоту, шипит, смоченная веревка укорачивается и т. п. От живого тела мы ожидаем не только ответного изменения, ответного действия, — мы всегда замечаем в этом ответном действии некоторую приспособленность к действующим на него окружающим условиям, т. е. оно не просто изменяется, а изменяется таким образом, чтобы или избежать, или приноровиться, или изменить действующие на него внешние влияния. Следовательно, между изменениями внешних условий, окружающих данное живое тело, и вызванными ими внутренними изменениями в самом теле всегда существует известная сообразность. Тогда как этого мы никогда не замечаем в изменениях неживого тела. Перемена, произведенная в так называемом неодушевленном предмете каким-либо окружающим действием, не ведет к вторичному изменению в теле, которое предупредило бы вторичную перемену в окружающем. Напротив, в каждом живом теле такие вторичные изменения, предупреждающие новую перемену в окружающем, всегда имеют место. Чтобы сделать это различие удобопонятнее, Спенсер выражает его знаками таким образом: пусть А будет изменение в окружающем, а В какое-нибудь вызванное им изменение в неорганической массе. В этом случае А произведет В и тем дело кончится. Хотя в окружающей среде изменение А сопровождается некоторым изменением а, состоящим в связи с предыдущим, но в неорганической массе не порождается одновременно параллельного последствия, т. е. такого изменения Ь, которое бы находилось в соотношении с изменением а. Если же мы возьмем органическое тело и примем, что изменение А произвело в нем какое-нибудь изменение С, то, пока в окружающей среде А производит а, в живом теле С будет производить изменение с, причем а и с проявят известное согласование во времени, месте или напряженности. ‘В непрерывном произведении таких согласований или соответственностей и состоит Жизнь, и этим же непрерывным произведением их поддерживается Жизнь’ (т. I, стр. 56).

Таким образом, путем индуктивных сравнений и сопоставлений мы отыскали наконец истинный и самый существенный признак жизни, в котором одном вполне выражаются и исчерпываются все прежде найденные нами признаки. Но выведенное таким образом понятие жизни может быть приведено к выражению еще более общему и простейшему. Жизнь, как мы сейчас видим, есть постоянное приспособление внутренних изменений к внешним. Но в чем состоит это приспособление изменений? Очевидно, только в перемене отношений между различными элементами действующей среды и отношениями элементов подвергающегося действию организма. Таким образом, самое полное и широкое определение жизни будет следующее: жизнь есть беспрерывное приспособление внутренних отношений к отношениям внешним. Но чем обусловливается изменение самих отношений внутри и вне тела? Конечно, ближайшим образом, движением частиц материи. Следовательно, обобщая еще более только что приведенное определение, мы находим, что жизнь есть ряд внутренних движений, приспособленных к движениям внешним. Но мы знаем, что внешние движения (свет, тепло и другие условия внешнего существования) порождают точно так же известные движения (т. е. изменения) и в телах неодушевленных, вся разница состоит только в том, что вызываемые таким образом движения не приспособляются к движениям, их вызывающим. Итак, чем же отличается жизнь от не-жизни? И то и другое — движение, только в первом случае это движение приспособлено к движению внешнему, во втором — нет, иными словами, между явлениями органического и неорганического мира вся разница состоит только в различных способах (от которых и зависят различные результаты) молекулярного движения частиц. Следовательно, между органической и неорганической природой разницы едва ли не столько же, как, например, между светом и теплом⁷. Теперь нам бы следовало перейти к вопросу о причине, обусловливающей указанное нами различие (и притом единственное различие) в движениях частиц органической и неорганической материи. Но прежде чем мы это сделаем, не лишнее будет на частном примере объяснить и подтвердить все указанное здесь о переходе внешних движений, действующих на тело, во внутренние, вызывающие в нем молекулярное перерасположение частиц.

Возьмем какое-нибудь внешнее условие и рассмотрим его действие на какое-нибудь тело, неорганическое н органическое. Пусть это будет хоть свет. Свет, или, говоря точнее, волнообразное движение эфира, изменяет очень многие неорганические тела, его химическим действием, как известно, пользуется фотография, он вызывает соединения некоторых газов и изменяет молекулярное расположение многих кристаллов. Во всех этих случаях волнообразное движение эфира переходит в молекулярное движение атомов материи и перерасполагает их. Но это перерасположение не имеет никакого отношения к поддержанию дальнейшего существования тел, подвергающихся его действию. Частицы тола (неорганического) из одного состояния неподвижного, устойчивого равновесия перешли в другое, столь же устойчивое и неподвижное. Вот и все. Тот же свет, падая на листья растения, производит такие молекулярные изменения, благодаря которым постоянно накопляются все новые и новые материалы для дальнейшего роста растения. Листья, подвергнутые действию волнообразного движения эфира, разлагают углекислоту воздуха и воду и, выделяя кислород, накопляют углерод и водород, из которых главнейшим образом и строятся ткани растения. ‘Это превращение волнообразных движений эфира в известные неустойчивые молекулярные перераспределения, с нарушением которых накопленные силы освобождаются в новых формах, есть процесс, лежащий в основании] всех органических явлений’ (т. I, стр. 20). Если бы мы могли, хотя приблизительно, объяснить себе с помощью законов физики этот процесс перехода внешнего движения в молекулярное движение атомов листьев, то мы бы положили этим твердое основание механического объяснения всех органических процессов вообще, так как все они по сущности своей одинаковы⁸. Спенсер, пользуясь новейшими исследованиями молекулярной физики, дает этому основному процессу органических явлений вообще следующее объяснение. Атомы известного вещества, в данном случае листьев, воздуха и воды, подвергаясь действию волнообразного движения эфира, перераспределяются и вступают в новые друг с другом соединения, внешним результатом которых оказывается освобождение кислорода из углекислоты и воды и ассимилирование листьями углерода и водорода. Итак, элементы проблемы таковы: атомы нескольких весомых веществ находятся в соединении, соединенные атомы, имея сильное сродство друг с другом (без чего они и не были бы соединены), имеют также некоторое менее сильное сродство с атомами и других сочетаний, окружающих их. Вот эти-то атомы, таким образом соединенные и перемешанные с другими, с которыми при случае они тоже способны соединиться, подвергаются действию волнообразных движений невесомого (т. е. относительно говоря) эфира, движений, различных по своей скорости и длине волны.

Атомы, увлекаемые этим движением, отделяются, выходят из прежних своих соединений и переносятся к другим атомам, с которыми у них было меньшее сродство. Но возникает вопрос: каким же образом движение невесомой материи (эфира) может перемещать атомы весомой материи?

‘Открытия Бунзена и Киркгофа, — говорит Спенсер, — относительно поглощения известных светоносных колебаний парами известных веществ вместо с открытиями профессора Тиндаля относительно поглощения теплоты газами очень ясно показывают, что атомы каждого вещества имеют степень вибрации, совпадающую с эфирными волнами известной длины или периодичности. Каждый особый род атомов может быть приведен в качание известным родом эфирных волн, которые поглощаются по мере произведения его качаний, и может своими качаниями породить тот же самый [род] эфирных волн. Отсюда следует, что, несмотря на громадное различие между плотностями эфира и весомой материн, волны первого могут привести атомы второй в движение, если последовательность ударов волн соответствует качаниям атомов. Действие, производимое в этом случае волнами, накопляется, и каждый атом постепенно приобретает известное количество движения, слагающееся из бесчисленного множества бесконечно малых количеств движения.

Заметим далее, что если члены химически сложного атома связаны один с другим [так], что возможно относительное их движение (а это заставляет нас принять новейшая наука), то мы должны допустить, что каждый из этих членов может отдельно колебаться в унисон или созвучно с теми разрядами эфирных волн, которые влияют на них в их свободном состоянии. Между тем как сложный атом как целое будет представлять новую степень качания, определяющуюся его свойствами как целого, его составные части удерживают каждая свою первоначальную степень качания, только несколько измененную взаимным влиянием.

При этих данных мы можем отчасти понять, каким образом солнечные лучи производят химические разложения. Если члены двойного атома находятся в таком отношении к действующим на них волнообразным движениям, что один член приводится ими в состояние усиленного качания, а другой нет, то, естественно, должно возникнуть стремление к разъединению, и это разъединение совершится или не совершится, смотря по [силе] связи и отсутствию или присутствию побочных химических притяжений’ (т. I, стр. [20—]21).

Заручившись этими простыми физическими законами’ мы теперь почти без затруднения можем понять, каким образом свет производит изменения в листьях растений, т. е. каким образом атомы углерода и водорода выходят из своих прежних соединений с атомами кислорода. Не повторяя, однако, всего сказанного выше в применении к этому частному случаю, мы обратим только внимание читателей на те общие, дедуктивно выведенные здесь условия, которым должна удовлетворять материя для того, чтобы отзываться на внешние движения сообразными внутренними. С физической точки зрения она должна быть составлена из единиц или атомов, отличающихся крайней подвижностью, так как от большей или меньшей подвижности этих составных единиц зависит ее способность видоизменяться и перераспределяться под влиянием либо внешних сил, либо внутренних, вызываемых молекулярным движением частиц. С химической точки зрения ее главнейшие элементы должны находиться в некотором контрасте между собой, так как несходные единицы легче разделяются, чем сходные, далее, атомные соединения должны представлять возможно малую силу сцепления, т. е. атомы должны находиться более или менее в неустойчивом равновесии, при котором внешние силы легко могут изменять их относительные положения и вызывать явления перераспределения материи и силы.

Соответствует ли же этим условиям та материя, из которой слагаются организмы?

Самый поверхностный обзор ее главных составных элементов и их сочетаний дает нам возможность ответить на этот вопрос вполне утвердительно.

Из четырех главных элементов (кислород, водород, азот и углерод), различные сочетания которых образуют живые тела, три газообразны, и только один углерод известен в виде твердого тела. Газообразность, следовательно, легкая и быстрая подвижность трех существенных элементов органической материи, очевидно, должна в высочайшей степени благоприятствовать подвижности и изменчивости и самой материи, так как в силу закона неуничтожимости силы⁹ свойства сложного вещества всегда являются равнодействующими свойств его составных частей. ‘Рассматривая четыре главные составные части органической материи, — замечает Спенсер, — и с физической, и с химической точки зрения, следует заметить, что три из них имеют сродство, узкое по пределам и слабое по напряжению’. Водород соединяется сравнительно с небольшим числом элементов, и обнаруживаемая им химическая энергия почти вовсе не проявляется в пределах органических температур. То же можно сказать и об углероде, в азоте — самом существенном элементе органической ткани — эта химическая индифферентность достигает высочайшей степени. Таким образом, все названные здесь четыре элемента представляют по отношению друг к другу замечательные контрасты: два из них — кислород и азот — совершенно противоположны по своей химической энергии, три (кислород, азот и водород) противоположны четвертому (углероду) по своей молекулярной подвижности.

Рассматривая теперь двойные, тройные и четверные соединения этих элементов, мы замечаем следующий факт: с одной стороны, постепенно уменьшается молекулярная подвижность соединения, с другой — ослабляется сила сцепления атомов. Таким образом, двойное соединение представляет меньшую подвижность сравнительно с подвижностью самых элементов, тройное — еще менее и т. д. Но по мере того как простые атомы агрегируются в более и более сложные соединения, они обнаруживают все меньшую и меньшую механическую силу, иными словами, сложные атомы менее простых способны оставаться без изменения от действия внешних сил. Мы видим в этом случае только простое проявление того известного физического закона, по которому инерция и тяжесть возрастают пропорционально кубам измерений, а сцепление только пропорционально их квадратам. Следовательно, по мере возрастания сложности атома, т. е. по мере увеличения его тяжести и инерции, должна, естественно, уменьшаться сила его самосохранения, или, говоря точнее, сцепления. Кроме того, отсюда еще можно сделать, по мнению Спенсера, и другой вывод. Образование крупных атомных агрегатов из простых элементарных атомов и происходящее вследствие этого уменьшение самосохраняющей силы должны сопровождаться уменьшением тех контрастов в размерах, которым может быть приписана полярность. По мере увеличения этого агрегата действие простого взаимного притяжения естественно несколько увеличивается, через это парализируется действие взаимной полярности отдельных единиц и они стремятся принять более или менее (но, во всяком случае, более, чем в меньшем агрегате, где полярность, парализируя взаимное притяжение, препятствует телу принять сферическую форму равновесия) сферическую форму. Потому кажется понятным, почему такие сложные атомы, как органические, состоящие из девятисот элементарных атомов, всегда стремятся приблизиться к сферической форме равновесия. ‘Если этот вывод верен, — говорит Спенсер, — то он объясняет нам как химическую недеятельность этих в высшей степени сложных органических веществ, так и их неспособность кристаллизоваться’.

Наконец, рассматривая твердые атомные соединения в органической материи, мы замечаем, что эти соединения, или агрегации, могут быть отнесены к двум существенно различным категориям: они находятся или в форме кристаллоидной (кристаллообразной), или в форме коллоидной, т. е. студенообразной. Спенсер приводит обширные выписки из сочинения профессора Грэама для выяснения контрастирующих свойств обеих этих форм. Для нас тут достаточно будет указать только на следующее. Коллоиды, состоя по большей части из сложных элементов, с химической точки зрения отличаются отсутствием энергии, химической недеятельностью {Они не отличаются деятельностью даже и в том случае, когда количественное отношение их составных элементов весьма несложно. Между тем пай¹⁰ коллоида весьма высок, это последнее обстоятельство должно бы, по видимому, способствовать их химической энергии, тогда как на самом деле этого нет: и при высоте пая, и при несложности элементов они все-таки обнаруживают крайнюю недеятельность. Факт в высокой степени замечательный, для объяснения его Грэам делает предположение, которое, если окажется справедливым, будет иметь важное значение для вопроса об образовании и составе органической материи, — именно он предполагает (впрочем, он высказывает это предположение только в виде вопроса), что каждая коллоидная частица есть не иное что, как сгруппированный агрегат нескольких меньших кристаллоидных частиц.}, взамен того они в высочайшей степени чувствительны ко всякого рода внешним влияниям, сохранять их в неизмененном виде весьма трудно, их частицы обладают подвижностью, и в этом отношении они составляют решительную противоположность с кристаллоидами, мало чувствительными к внешним действиям. ‘Коллоидная форма, — говорит Грэам, — есть на самом деле динамическое состояние материи, кристаллоидная же форма — статическое состояние. Коллоид обладает энергией. Его можно принять первичным источником силы, проявляющейся в жизненных явлениях’. Кроме своей изменчивости, коллоид (особенно некрупно-атомный) обладает способностью легко пропускать сквозь себя кристаллоиды. Вследствие этого, во-первых, продукты разложения, будучи кристаллоидами, могут удаляться так же быстро, как образуются, и очищать место для дальнейших подобных преобразований, во-вторых, коллоиды, легко пропуская сквозь себя кристаллоиды, могут подвергаться химическому действию не только на поверхности, но и во всей массе. Кристаллоиды же, в свою очередь обладая большей диффузионной силой, весьма пригодны для разложения сложных коллоидов.

Теперь если мы сопоставим все эти различные свойства элементов органической материи, то для нас станет вполне очевидным, что она соединяет в себе все необходимые условия для самых разнообразных перераспределений и преобразования. Но сложные соединения, порождающие жизненные явления, обладают молекулярной подвижностью, не столь сильной, как три из ее составных элементов в отдельном виде или в простейших соединениях, и не столь малой, как, например, кристаллоидные соединения, по составляющей середину между подвижностью жидкого и неподвижностью твердого, это-то обстоятельство и придает им пластичность, потребную для формирования организмов. Далее, инерция этих сложных органических атомов, делая их менее подвижными, в полом усиливает в то же время подвижность их составляющих частиц, так как из закона неуничтожимости силы, очевидно, следует, что, чем меньшее движение сообщает внешняя сила массе как целому, тем большее движение передастся отдельным частям этой массы по отношению одной к другой. Наконец, крайние контрасты в молекулярных подвижностях составных частей этих сложных атомов еще более должны благоприятствовать их готовности к перерасположениям.

Выражая в одном слове совокупность всех этих условий, мы должны сказать, что материя, удовлетворяющая им, представляет высочайшую степень неустойчивости в своих составных элементах. Если масса состоит из многих частиц, находящихся в неустойчивом равновесии, то, само собой разумеется, достаточно подвергнуть ее действию какой-нибудь даже самой незначительной силы, чтобы вызвать в ней процесс преобразований и перерасположений этих составных частиц. Однако продолжительность и разнообразие этого процесса, завися, с одной стороны, от сложности и неустойчивости данных элементов массы, с другой — зависят почти столько же от изменчивости и разнообразия действующих на нее сил. Если на нее действует постоянно и неизменно одна и та же определенная внешняя сила, то, очевидно, процесс внутренних движений частиц массы не может быть продолжителен. Частицы, выведенные из своего неустойчивого равновесия, после нескольких перемещений придут наконец в положение устойчивого или подвижного равновесия, т. е. таким образом приспособятся к внешней силе, что ее действие на них уравновесится их противодействием. Раз неподвижное равновесие установилось, масса из живой превратится в мертвую — из коллоида в кристаллоид. Следовательно, для того чтобы органический процесс, раз начавшийся, мог продолжаться непрерывно и бесконечно, нужно еще кроме разнообразия и изменчивости составных частиц материи непрерывное и неизменное разнообразие и изменчивость влияющих на нее внешних деятелей. Итак, два фактора безусловно необходимы для развития органического процесса: неустойчивость соединений сложных атомов материи, разнообразие действующих на нее внешних сил. Первый фактор у нас уже налицо. Посмотрим, имеется ли второй, от которого зависит дальнейшая судьба органического процесса.

Свет и теплота были, по всей вероятности, самыми первыми внешними факторами органического процесса. Хотя и при современных нам космических условиях возможно образование органической материи, хотя химик и теперь может произвести ее искусственно в своей лаборатории, однако Спенсер полагает, что первый простейший тип органической материи, из которой формируются ткани живых существ, — протоплазма — вещества, способного видоизменяться чрезвычайно легко и притом разнообразными путями, — образовался в то время, когда теплота земной поверхности достигала такой температуры, при которой высшие органические соединения сделались наиболее неустойчивыми. Молекулярные движения, вызванные теплотой в частичках протоплазмы, не могли бы еще, конечно, повести к непрерывному процессу образования и осложнения органических форм, если бы действующая на органическую материю сила теплоты оставалась неизменной. Но этого, как известно, не было и нет. Количества света — тепла, действующие на организмы, в высшей степени разнообразны. Это разнообразие обусловливается суточными и годичными движениями Земли. Но кроме суточных и годичных колебаний в количествах света и тепла есть еще и другие колебания, завершающиеся в несравненно более громадные периоды времени. Напомним читателю одно место из ‘Основных начал’, напечатанных в одном из выпусков ‘Сочинений’ Спенсера. ‘Каждая планета,— говорит он там ( 94),— в течение некоторого продолжительного периода бывает обращена к Солнцу, в эпоху ближайшего от него расстояния сперва большей частью северного полушария, чем южного, а затем, в продолжение такого же периода, большей частью южного полушария, чем северного, — перемежаемость, которая, хотя в некоторых планетах и не причиняет заметных колебаний в климате, но на Земле производит эпоху в 21000 лет, в продолжение которой каждое полушарие проходит цикл умеренных времен года и крайних, по крайностям их тепла и холода’.

Затем само это колебание подлежит еще новому колебанию. 21 000-летний период умеренных и неумеренных климатов представляет некоторое разнообразие в разностях умеренности и неумеренности, и эти разнообразия образуют в свою очередь определенный цикл, завершающийся в еще длиннейшие периоды.

Таким образом, рядом с суточными и годичными изменениями в количествах света и тепла, получаемых организмами,— изменениями, вызывающими в свою очередь изменения в движениях их составных частиц — рядом с этими изменениями происходят еще и другие, из которых первое завершается в 21 000, а второе — в миллионы лет. ‘Все растительное и все животное царство подлежит четырехсложному ритму в действиях сил, от которых всего прежде зависит жизнь, — ритму, столь осложненному в его медленном круговороте, что ни в один промежуток времени из этих обширных эпох действие сил не может быть в точности таким же, каким оно есть в какой-нибудь другой промежуток времени’ (‘Осн. биол.’, т. I, стр. 310). Из четырех колебаний количеств света и тепла три последних кроме непосредственного влияния на организмы оказывают еще и косвенное. Они, особенно последних два, изменяют всю совокупность внешних условий, действующих на организмы, перенося их из одной местности в другую. Известны, например, всем и каждому годичные переселения птиц из одной страны в другую и миграции рыб из одной части моря в другую, из соленой воды в пресную и т. п. Совершенно точно так же колебание умеренных и неумеренных климатов то расширяет, то суживает местообитание животных и растений. Хотя эти изменения местожительств весьма медленны, но зато они всеобщи и от их действия уже не уклонится ни один организм. К этим астрономическим причинам, изменяющим внешние условия, действующие на организм, следует присоединить геологические влияния.

Изменение земной коры изменяет жизненную обстановку всего живого царства. Вследствие изменения наклонений поверхностей (а такие изменения происходят постоянно и непрерывно) и их направления по отношению к Солнцу организмы, живущие на этих поверхностях, постоянно ставятся в новые условия как относительно теплоты, так и относительно стока воды. Огневые действия (извержение вулканов, поднятие поверхности и т. п.) в свою очередь еще более осложняют эти изменения. Понятно, что все это справедливо не только относительно организмов, живущих на суше, но также и относительно организмов, живущих в воде. В одном месте вода становится глубже вследствие опускания дна, в другом — мельче вследствие его поднятия, минералогический состав подводных поверхностей, на которых растут водоросли и ползают слизняки, повсюду изменяется вследствие периодических приливов и отливов. Наконец, за всяким изменением в очертании береговой линии, за всяким перераспределением в земной коре следуют изменения или в направлениях, или в скоростях приливных волн, в направлениях теплых и холодных течений.

Все эти изменения в физических свойствах окружающей среды, вызываемые геологическими изменениями, происходят в постоянно новых сочетаниях, с постоянно возрастающей сложностью.

Изменения астрономических условий в связи с изменениями условий геологических вызывают в свою очередь изменения условий метеорологических. Медленные, но постоянные и непрерывные поднятия и опускания материков вырабатывают мало-помалу весьма ощутительные атмосферные разности. Покуда выступившая из-под воды поверхность земли образует небольшие островки, организмы животного и растительного царства находят здесь климаты, свойственные вообще малым пространствам земли, окруженным большими пространствами воды. Когда же путем постепенных поднятий образуются континенты, тогда начинают возникать заметные различия между климатами окраинных и внутренних частей материка, морские и материковые ветры, умеряющие крайности температуры вблизи берегов, перестают влиять на внутренние части. Самые ветры, бывшие сначала довольно однообразны по своим направлениям и периодам, с увеличением материковой поверхности разнообразятся и видоизменяются в ее различных частях. Количество приносимого ими дождя и поглощаемой влажности постоянно изменяется сообразно с близостью моря и особыми свойствами различных частей суши. Наконец, изменение высоты над уровнем моря еще более осложнит все эти влияния. Над горными вершинами скопляются облака, разряжающиеся ливнями дождя и снега. В соседних долинах замечается поразительное разнообразие в число и силе периодических бурь, часто здесь метеорологические условия меняются на расстоянии каких-нибудь нескольких ярдов. Все эти климатические видоизменения, вызываемые геологическими условиями, в значительной степени осложняются медленными, но непрерывными изменениями в астрономических условиях. ‘Но так как, — замечает Спенсер (т. I, стр. 313), — нет соответствия между геологическими и астрономическими ритмами, то выходит, что то же самое сочетание действий никогда не повторяется. Поэтому действующие силы, которым подлежат организмы каждой данной местности со стороны атмосферических деятелей, постоянно являются в таких сочетаниях, которым еще не было подобных, и вообще эти сочетания [становятся] все более и более осложненными’.

Но не одни только геологические, атмосферические и астрономические влияния постоянно видоизменяют и разнообразят условия внешнего существования организмов. Всякое изменение, произведенное ими в том или другом порядке организмов и даже в той или другой отдельной особи, прямо или косвенно отражается на внешних деятелях, окружающих и влияющих на все организмы вообще. Для всякого очевидна та тесная связь, в которой находятся между собой все органические формы каждой данной местности. Потому всякое более или менее значительное изменение, происходящее в одном виде, изменяет и другие виды. Если увеличение тепла или влажности воздуха или состава почвы способствует, например, упадку или процветанию одного какого-нибудь рода растений, то, само собой разумеется, это будет иметь благоприятное или неблагоприятное влияние на все те состязающиеся роды растений, которые непосредственно не подвергались влиянию изменений в тепле, влажности воздуха или составе почвы. Животные, поедающие семена или листья этого непосредственно видоизмененного или этих посредственно видоизмененных растений, все потерпят изменение в составе своей пищи, и это изменение отразится в свою очередь на хищных животных и на паразитах. Каждое из этих вторичных или третичных изменений становится центром многих других изменений и т. д. Мало того, всякое изменение, которому тот или другой внешний деятель подвергает организм, отражается на самом этом деятеле и изменяет его вторичное действие. Представим себе какую-нибудь массу материи A, состоящею из не совсем однородных или даже однородных, но неустойчивых состояний частичек а, b, с, d и т. д. Представим себе далее, что на эту массу действует какая-нибудь внешняя сила В. Так как частички а, b, с, d лежат не в одинаковом расстоянии от действующей силы, то ее действие на каждую из этих частичек будет различно и каждая из них по окончании действия (или, правильнее, первого момента действия) приобретет неодинаковую силу. Следовательно, если прежде они были и однородны, то теперь уже они перестали быть такими по отношению к сообщенной им силе. Положим, что частичка а получила силу, равную 1, b = 2, с = 3, d = 4 и т. д. Очевидно, что различные степени сообщенной им силы сделают каждую из них более отличной от всей массы, чем это было прежде, или, выражаясь математически, дифференцируют их. Вторичное действие той же силы встретится, таким образом, уже не с силами а, b, с, d, а с силами а¹, b², с³, d⁴, — однородная сила 5, встречая разнородные противодействия, сама должна раздробиться, подобно тому как раздробляется волна, ударяя о шероховатую поверхность каменистого берега. Следовательно, действующая сила не только различно видоизменяет различные части агрегата, не только дифференцирует их, по и сама дифференцируется под влиянием воздействия дифференцированных частиц, так что в каждый последующий момент своего действия она будет неодинакова для различных частиц массы. В каждый последующий момент и частицы, подвергаясь действию все более и более разнородной (по степени своей напряженности) силы, естественно, должны будут все более и более дифференцироваться, т. е. все более и более отличаться друг от друга и в свою очередь все более и более видоизменять действующую на них силу. Другим неизбежным последствием действия силы В на агрегат A будет соединение сходных частей, т. е. имеющих между собой наибольшее родство, и разделение несходных, т. е. находившихся в неустойчивом сочетании. Это, разумеется, только простое проявление общего физического закона, в силу которого тело, выведенное из неустойчивого равновесия, всегда стремится прийти в устойчивое. Чем более частички массы будут дифференцироваться, тем необходимее будет для уравновешения их силы с внешней, действующей на них силой прийти им в устойчивое положение, т. е. тем необходимее будет однородному сплачиваться с однородным. Таким образом, интегрирование частиц материи пойдет рядом с их дифференцированием, одно другое вызывает и одно другим обусловливается.

Но представьте же теперь себе, какое разнообразие в дифференцировании и интегрировании частиц материн должно получиться, если на нее действует не одна определенная сила, как в нашем примере, а множество сил, одна другую осложняющих, одна другую видоизменяющих, как это и имеет место в действительности. Очевидно, что процесс дифференцирования и интегрирования, раз начавшись при таких условиях, будет продолжаться непрерывно, создавая все новые и новые формы организмов, начиная с какой-нибудь корненожки и до высших типов млекопитающих. Каждая прибавка нового внешнего деятеля (вследствие тех или других изменений астрономических, геологических и климатических условий) к совокупности прежних будет постоянно видоизменять прежний тип органической формы, производя новое дифференцирование и интегрирование его составных частей, организм, приспособленный таким образом к новым условиям, в свою очередь окажет видоизменяющее влияние и т. д. и т. д. до тех пор, пока вследствие каких-нибудь изменившихся астрономических условий частички органической материи снова придут в те устойчивые сочетания, из которых когда-то их вывела высокая температура нашей планеты, и тогда на охладевшей земле прекратится жизнь, т. е. это вечное дифференцирование и интегрирование частиц материн.

VII

Разбирая разнообразие внешних деятелей органического процесса, мы безразлично употребляли слова ‘органическая материя’ и ‘органическая форма’, потому, очень может быть, что в уме читателя возникает вопрос: не было ли это с пашой стороны некоторым скачком, некоторым произвольным смешением понятий с целью сгладить ту, по-видимому, пропасть, которая отделяет мир мертвой материи от мира живых форм. В самом деле, мы до сих пор еще имели дело только с массой материи, с агрегатами неустойчивых соединений, с движением, передвижением, дифференцированием и интегрированием сложных атомов, — но что же такое органическая форма или, точнее, что такое этот организированный, обособленный индивид, эта живая особь, которая стоит на рубеже органического н неорганического мира?

Что такое особь — это вопрос, на который, как справедливо замечает в одном место Спенсер, по мнению многих читателей, очень легко дать ответ. А между тем это один из самых сложных вопросов, до сих пор еще удовлетворительно не разрешенный наукой. Ботаники, например, все еще не могут согласиться, как следует смотреть на многоосное растение — на дерево с его множеством ветвей и побегов: как на единичную особь или как на совокупность многих особей. Но другие ботаники идут еще далее и даже в одноосном растении но хотят видеть самостоятельной особи и признают за такую только растения, состоящие из одной растительной клеточки и т. п. Животное царство представляет еще большие трудности. У составных гидровых полипов выпочковавшиеся детеныши продолжают оставаться в непрерывной связи со своим родичем, так что постепенно от одного родича образуется целая куча полипов, имеющих общий пищевой проход, хотя все-таки, несмотря на эту общность желудка, у каждого полипа есть свой отдельный рот и щупальца. Можно ли считать этих полипов за отдельные особи? Или нужно весь полипняк признать за одну индивидуальность? Иногда один или несколько полипов превращаются в плавательный аппарат, который движется в воде, таща за собой весь полипняк. Таким образом, колония полипов кроме общего желудка получает в этом случае и общий двигательный аппарат. У других животных, например у некоторых из аспидовых моллюсков, община до такой степени слилась с индивидуальностью своих членов, что группа животных представляет вид одного сплошного шара, снабженного только несколькими ртами и желудками.

Как смотреть на эти общины, как на одну особь или как на группу особей? В некоторых животных общинах (например, в пчельнике, в муравейнике) отдельные особи исполняют специальные функции, к отправлению которых специально приноровлен их организм. Вне общины трудно представить себе возможность их самостоятельного существования. Как их следует рассматривать, как полных или неполных особей? И где та граница, которая отделяет полного особя от неполного? Для избежания всех этих и многих других подобных трудностей некоторые зоологи предлагают считать за отдельную особь полный продукт одного отдельного оплодотворенного зародыша независимо от того, будет ли этот продукт организован в одну массу или в несколько вполне или отчасти независимых масс. С этой точки зрения животные, как бы они не были обособлены одно от другого, должны считаться за одну особь, если только все они вышли из одного яйца. Но такая точка зрения ведет к новым трудностям и совершенно противоречит общепринятому понятию об особи. Есть, например, одно маленькое животное из породы внутренностных, которое называется двуустом, из яичка этого двууста образуется грубо сформированное существо, или, правильнее, вещество, известное под именем королевского желтого червя. По мере того как этот червь растет, большая часть его внутренней субстанции превращается в других маленьких животных, так называемых церкариев, это превращение продолжается до тех пор, пока весь червь не обратится в мешок, наполненный этими животными. Тогда он лопается и церкарии выходят на свет божий совершенно обособленными индивидами. Что же тут следует считать за отдельную особь? С точки зрения только что приведенного определения не только каждый церкарии не есть отдельная особь, но и все они в совокупности еще не составляют особи, червь со всем его потомством — вот будет особь. Понятно, что такое определение слишком уже узко,— читатель сам легко в этом убедится несколько ниже, когда мы будем говорить о генезисе, т. е. размножении органических форм.

Казалось бы, что эти трудности легко устранятся, если мы согласимся прилагать слово особь лишь к тем организмам, которые имеют способность производить себе подобных, т. е. в которых заключается продукт зародыша. Но, замечает Спенсер (т. I, стр. 148), при таком воззрении мы натыкаемся на новые неразрешимые трудности. Что сказать, например, о пчеле-работнице? Здесь весь продукт зародыша агрегирован в одном организме, но этот организм не имеет способности к воспроизведению себе подобных. Маленький организм тли образует лишь бесконечно малую часть всего зародышевого продукта, а между тем он одарен способностью к воспроизведению. Будет это особь или нет? Мало того, если в понятие особи входит понятие о полном зародышевом продукте, то ни один самец и ни одна самка, взятые в отдельности, не составляют полной особи.

Наконец, если, держась общепринятого воззрения, мы будем называть особью всякое конкретное живое целое, то тут возникают новые вопросы и недоразумения. Что такое конкретное живое целое? Есть растения и животные, размножающиеся почкованием. Молодой организм, выпочковавшийся из родительского организма, постепенно переходит из состояния полной неразличимости от родича в состояние полной различимости. На какой же стадии развития он становится особью? Если мы назовем его особью только тогда, когда он отделится от родича, то что сказать о тех организмах, которые никогда вполне не отделяются от него?

Ввиду всех этих трудностей, ясно показывающих, как неудовлетворительны и неопределенны общепринятые представления об особи, Спенсер полагает, что всего лучше для удовлетворительного разрешения этого вопроса обратиться к известному уже нам определению жизни и признать за особь всякий центр, всякую ось, проявляющие признаки жизни. Чтобы избежать всех тех несообразностей, к которым ведет то или другое из разобранных здесь определений особи, всего рациональнее, по его мнению, считать за такую ‘каждый центр и каждую ось, которые способны независимо обнаруживать то непрерывное приспособление внутренних отношений к внешним, которое составляет Жизнь’ (т. I, стр. 150).

Конечно, и это определение может подать повод к вопросам и недоразумениям. Подчеркнутое нами слово ‘независимо’ едва ли имеет слишком точный смысл. Притом такое понятие об особи далеко не соответствует общепринятому, так как с этой точки зрения не только каждый отдельный полип тех полипняков, примеры которых мы привели выше, но даже каждый побег, каждая почка растения должны признаваться за отдельную особь. Однако за всем тем это определение так широко и полно, что оно не исключает ни одного из общепринятых определений и едва ли не лучше всего удовлетворяет требованиям логики. А уж если логика не может быть примирена с общепринятой рутиной, то, конечно, разумнее приносить последнюю в жертву первой.

Став на эту логическую точку зрения, мы уже не вправе искать никаких слишком ясных и определенных различий между такими терминами, как ‘органическая материя’ и ‘органическая форма’. На первых стадиях органического мира первая почти неразличима от второй. Самые низшие живые существа, строго говоря, совсем не могут называться организмами, потому что в них нет никаких различий в частях, никаких признаков организации. ‘Называть их формами жизни, — говорит в одном месте Спенсер (Прилож. к т. I, стр. 361),— это почти злоупотребление языка: очертания их, если они различимы (и то, конечно, с помощью микроскопа), не только слишком не специфичны для описания, но постоянно меняются и никогда не бывают одинаковыми ни в двух различных особях, ни дважды в одной и той же. Даже слово ‘тип’ подходит но вполне, так как мало постоянства в их родовых признаках: сообразно с окружающими условиями они претерпевают изменения то одного рода, то другого’.

Вот благодаря этой-то именно способности видоизменяться под влиянием окружающих условий и воздействовать на них из мелких и неустойчивых частичек протоплазмы путем медленного и незаметного процесса механического уравновешения сил сложились те конкретные, ясно определенные, строго очерченные формы с дифференцированными частями — формы, в которых мы уже не видим теперь никакого сходства с их родоначальным прототипом.

VIII

Теперь, когда мы рассмотрели факторы органического процесса и отдали себе отчет в том существенном и единственном признаке, который отличает органическую массу от неорганической, перед нами возникает вопрос: действительно ли этот признак, будучи существенным и единственным для отличия органической материи от неорганической, так же существен и единствен и для отличия мира мертвых форм от мира живых форм? Иными словами: действительно ли все главнейшие жизненные явления, отличающие определенный организм от неорганических форм, могут быть объяснены простым механическим процессом уравновешения физических сил, подчиняющимся тому общему физическому закону, по которому каждая масса и каждая частичка, выведенные из положения неустойчивого равновесия, стремятся прийти D положение равновесия устойчивого?

Наиболее общие признаки, отличающие в представлении большинства людей органическую форму от неорганической, заключаются, как известно, в том, что первая в противоположность второй (хотя, конечно, это справедливо только относительно организмов более или менее уже определившихся) растет (т. е. возрастает в массе), развивается (т. е. возрастает в структурном отношении), питается и размножается. Могут ли же быть все эти явления — рост, развитие, питание и размножение — выведены из объясненного выше механического закона?

Начнем с роста.

‘Может быть,—говорит Спенсер (т. I, стр. 77), — самое широкое и наиболее известное наведение Биологии есть то, что организмы растут. Эта характеристическая черта так постоянно и так резко обнаруживается растениями и животными, что неосторожно принимается за их особенность, но на самом деле это неверно. При надлежащих условиях увеличение в объеме происходит и в неорганических агрегатах, так же как в органических. Кристаллы растут и часто гораздо быстрее, чем живые тела. Там, где потребные материалы доставляются в требуемых формах, рост может быть замечен и не в кристаллических массах, примером может служить грибовидное накопление угля на светильне нагоревшей свечи. В неизмеримо большем размере рост проявляется в геологических формациях: медленное накопление отлагающихся осадков в пласт не отличается от роста в его самом обширном смысле’.

Наконец, если мы обратимся к небесным телам, то увидим то же самое: и они переходили постоянно в конкретные формы посредством роста. Одним словом, рост не есть какое-нибудь специфическое свойство органических форм, нет, он имеет всеобщий, универсальный характер, и в нем следует видеть не нечто такое, что разъединяет царство органической природы от царства неорганической, а напротив, нечто такое, что их связывает, соединяет, обобщает. Но самый процесс роста и там и здесь совершенно одинаков. Как растет кристалл? Атомы, смешанные в растворе, дифференцируются под влиянием известных внешних условий и некоторые из этих дифференцированных атомов соединяются между собой в неразрывные твердые сочетания, к образовавшемуся таким образом одному кристаллику интегрируется другой, третий и т. д., пока все атомы, способные к этому интегрированию, не сплотятся в одно твердое тело, а остальные — в растворяющую жидкость. Как растет дерево? Атомы его вещества точно так же интегрируют сродные им атомы вещества, окружающего его, и вследствие этого объем дерева постоянно возрастает. Как растет животное? Атомы его тканей интегрируют тождественные им атомы окружающей его материн: воды, воздуха и собственно так называемой пищи. В низших животных это интегрирование совершается путем непосредственного всасывания через наружную оболочку кожи, в высших — с помощью пищеварения. Но и в том и в другом случае сущность процесса одна и та же. Сродные атомы окружающего вещества, выведенные той или другой силой (напомним читателю процесс питания растения, разобранный в одной из предыдущих глав) из равновесия, стремятся соединиться с тождественными им атомами растущего вещества, которое получает через это новую силу для противодействия давлению внешних сил, т. е. для сохранения равновесия между своими частицами.

Но есть, однако, по-видимому, одно существенное различие между ростом органической и неорганической форм. Рост неорганической формы (но крайней мере неопределенный род агрегации), по-видимому, не имеет никакой определенной границы, рост же органической формы имеет.

Как объяснить с механической точки зрения это различие? Мы уже видели, что растения и животные состоят главным образом из веществ, находящихся в состоянии неустойчивого равновесия, и что в такое состояние эти вещества были приведены действием сил солнечного лучеиспускания. Но сила неуничтожаема: перелившись, так сказать, в неустойчивое равновесие коллоидных и кристалловидных веществ, она находится в них в скрытом состоянии. Когда же эти вещества приходят в неподвижное устойчивое равновесно (под влиянием других сил), т. е. располагаются, тогда они развивают эту скрытую силу и вот в этом-то и состоит ‘расход сил’ организованных тел. Таким образом, азотные и углеродные вещества, принимаемые в пищу и уподобляемые коллоидными веществами организма, исполняют двоякую задачу: они служат и непосредственным материалом для роста и источником органической силы, которую они развивают при своем разложении, чем больше их тратится для порождения силы, тем, очевидно, менее остается для роста. Но количество пищевых веществ, которые организм может себе уподобить, ограничено пространством усвояющих их тканей, и вещество, идущее в рост, не может превышать того избытка, который остается неразложенным но произведении всех движений, совершаемых организмом. Между деятельностью организма (тратой сил, выделяемых при разложении коллоидных веществ) и его ростом существует, следовательно, постоянный антагонизм: чем сильнее первая, тем слабее будет второй, и наоборот. С другой стороны, всякое увеличение роста увеличивает трату сил, и, таким образом, само себя останавливает. Взрослый человек тратит больше сил, чем ребенок, потому он не может расти так быстро, как ребенок, и, достигая известных размеров, его рост совсем останавливается. Каким же механическим законом это нужно объяснить? Тем же, на который мы уже раз и ссылались в начале статьи. В телах одинаковой формы массы изменяются пропорционально кубам, а силы пропорционально квадратам объемов. Представим же теперь себе, что животное, имевшее год тому назад один фут высоты, выросло до двух футов. Следовательно, оно сделалось в восемь раз тяжелее, т. е. оно должно выдерживать в восемь раз сильнейшее притяжение и при произведении и остановке каждого из своих движений преодолевать в восемь раз большую инерцию. Между тем сократительная сила и сила сопротивления мышц и костей стала только в четыре раза больше, так как она увеличилась не пропорционально кубам объема, а пропорционально площадям поперечного сечения мышц и костей. Итак, способность животного уравновешивать внешние действующие на него силы учетверилась, а силы, которые оно должно преодолевать, стали в восемь раз больше. Чтобы поднять, например, свое тело на данное пространство, его мышцы должны, следовательно, сокращаться с двойным против прежнего напряжением, т. е. потратить вдвое больше вещества. Количество уподобляемого вещества, как мы выше сказали, определяется пространством поверхности поглощающих тканей. Но в телах трех измерений поверхности изменяются как квадраты объемов, а масса (тяжесть) — как кубы, поэтому поверхность поглощения сделалась в четыре раза больше, между тем как тяжесть, которая должна быть приведена в движение поглощенным веществом, увеличилась в восемь раз. Таким образом, если год тому назад поверхность поглощения могла принять пищи в два раза больше, чем это было нужно для расхода, т. е. для приведения в движение тяжести животного, то теперь вся эта пища пойдет в расход сил и для роста ничего не останется. И как бы велик ни был в течение первой поры жизни организма избыток уподобления пищи над ее расходом, но так как ряд чисел, возрастающих как кубы, всегда рано или позднее возьмет перевес над рядом чисел, возрастающих как квадраты, то очевидно, что организм должен наконец достигнуть предела, при котором этот избыток уподобления понизится до нуля,—это и будет предел роста.

Но этот общий закон находится, по-видимому, в противоречии с тем общеизвестным фактом, что в растительном царстве рост ограничивается только смертью. Однако это противоречие только кажущееся. Растения представляют собой по преимуществу собирателей и только в очень слабой степени расточителей пищи. Пища окружает их таким образом, что они могут всасывать ее без всякого усилия, потому что жизненные процессы имеют в результате почти исключительно прибыль. Их трата с увеличением роста не возрастает пропорционально кубам, а уподобление все-таки продолжает увеличиваться пропорционально квадратам, следовательно, нет ни малейшей причины для остановки его роста. Если бы он вздумал остановиться, то тогда бы это было действительным противоречием объясненному здесь закону.

Жизнь каждого рода животного требует известного среднего количества работы, часть которой идет на собирание или ловлю пищи, часть на измельчение и жевание ее, часть на последующие процессы, потребные на дифференцирование питательных атомов. Количество это, очевидно, зависит от того, обильна пища или нет, подвижна она или нет (т. е. в каком сочетании находятся ее атомы), легко или трудно ее добывать и т. п. Потому у животных одного и того же вида с одинаковым образом жизни сохраняются более или менее определенные и постоянные отношения между накоплением и тратой, а следовательно, и постоянный предел роста. Тогда как у животных, принадлежащих к различным видам, с различной обстановкой жизни, естественно, установятся неодинаковые отношения между пищей, идущей в рост, и пищей, идущей в расход на движение, а следовательно, и предел роста будет у них неодинаков.

Таким образом, простой механический закон совершенно удовлетворительно объясняет нам как то, что все животные имеют предел роста, так и то, что этот предел различен у различных видов и родов. Если мы прибавим еще к этому влияние закона наследственности, т. е. стремление частичек зародыша организиоваться в форму родича (о чем мы будем говорить ниже), зависимость размеров этой формы от размеров зародыша, то для нас станут вполне понятными все те кажущиеся отступления от общего правила, с которыми мы встречаемся иногда на практике. Бык, например, гораздо больше овцы, а между тем они едят одну и ту же траву и репу и получают эту пищу с одинаково малым расходом силы. Но зато и жизнь быка начинается с большим запасом скрытых сил, чем жизнь овцы. Этот-то даровой запас и дает ему возможность расти скорее и достигать больших размеров, нежели овце (подробности см. т. I, стр. 92—94).

Определив в общих чертах механический закон роста, нам ближе всего перейти теперь к процессу структурного развития. Развитие — это бесспорно один из самых решительных признаков, отличающих органическую форму от неорганической, но мы уже знаем, от чего зависит это различие. Материя, из которой слагаются организмы, только тем и разнится от материи неорганических форм, что ее составные атомы, выведенные высокой температурой из устойчивого равновесия, находятся в состоянии подвижного равновесия и потому в высокой степени чувствительны к действиям внешних сил. Но достаточно ли одного этого условия, чтобы объяснить весь процесс структурного развития организмов?

Представим себе массу органической материи, находящейся в коллоидальном, т. е. студенообразном, состоянии. Ее частички находятся в подвижном равновесии, каждая из них для сохранения этого равновесия имеет ту силу, которая была ей первоначально сообщена теплотой, но постоянное давление внешних деятелей стремится вывести ее из подвижного равновесия, если бы в окружающей ее среде не было никаких ей сродных частиц или если бы эти частицы не находились подобно ей в неустойчивом равновесии, то, конечно, она не могла бы выдержать напора внешних сил — подвижное равновесие было бы нарушено и наступило бы прекращение частичного движения материи, т. е. то, что называется смертью. Но не таковы, как известно, условия, при которых начинается и продолжается органическая жизнь. Частички материи окружены сродными им частичками облегающего их вещества, имеющими стремление (в силу физического закона притяжения) соединиться с ними. Это соединение взаимно притягивающихся атомов увеличивает силу, а следовательно, увеличивает способность частичек материи поддержать свое подвижное равновесие, дать отпор действующим на них внешним силам. Так как элементы окружающего массу вещества только и дают ей возможность жить, т. е. сохранить подвижное равновесие своих частиц, и так как только те частицы и могут в ней сохраниться, которые находят сродные себе частицы в окружающей среде, то, разумеется, эта предположенная нами масса первоначально по составу и весу своему решительно ничем не будет отличаться от облегающего ее вещества. За немногими исключениями низшие животные и растительные формы, обитающие в воде, почти исключительно состоят из воды и их удельный вес почти равняется удельному весу воды. Если их вынуть из воды и высушить, то останется одна только пыль. Но если в коллоидной органической массе под влиянием действующих внешних и внутренних сил образовались более или менее устойчивые твердые органические соединения, то для поддержания между ними необходимого равновесия, для отпора внешним силам одной воды будет уже недостаточно, но в воде есть многое множество сродных им органических частиц, притягивая к себе эти частицы, они будут увеличивать свою силу, а следовательно, и свое влияние на целую массу вообще. Вследствие этого масса по своему составу и весу все более и более будет отличаться от воды. Если вместо воды предположенную нами массу окружают не однородные, а более или менее разнородные вещества, например земля и воздух, то, разумеется, притягиваемые ею частицы будут отличаться большим разнообразием, чем то, которое было возможно в воде, отсюда и ее составные элементы будут очень мало походить на землю и воздух, среди которых она живет. И действительно. ‘Высшие водные растения, как и высшие водные животные, обладая большей стойкостью вещества, — говорит Спенсер (т. I, стр. 104), — содержат также большую пропорцию органических элементов и поэтому в химическом отношении сильнее отличаются от окружающей их среды’. Переходя же к высшим классам организмов — земным растениям и сухопутным животным, мы находим, что в химическом отношении они имеют мало общего и с землей и с воздухом. То же нужно сказать и об удельном весе, что, впрочем, понимается само собой. Чем разнообразнее будут элементы предположенной массы и чем сильнейшее противодействие внешним силам придется ей оказывать, одним словом, чем большему движению и передвижению будут подвергаться ее частицы, тем, очевидно, большее количество теплоты будет развиваться внутри ее. Едва ли нужно подтверждать это ссылкой на примеры. Температура водных животных, как известно, очень мало превышает температуру окружающей их воды: у беспозвоночных водных животных она превышает температуру воды менее чем на один градус, у позвоночных — на 2 или на 3 и только у некоторых рыб почти на 10 градусов. У млекопитающих и птиц внутренняя температура превышает температуру воздуха на 70, 80, 90 и даже 100 градусов.

Таким образом, органическая коллоидная масса по мере действия на нее внешних сил обнаруживает стремление дифференцироваться от окружающей ее среды как по своему составу, так и по весу, и по температуре. Это первое жизненное явление, вполне объясняемое простыми физическими закона[ми]. Рядом с дифференцированием от окружающей среды идет дифференцирование частей массы, и внутренние и внешние части массы, которые непосредственно соприкасаются с окружающей средой, очевидно, подлежат несколько иному влиянию внешних деятелей, чем те, которые не соприкасаются с ней. Это столь же справедливо относительно органических, как и неорганических масс. Внешняя сторона последней точно так же всегда дифференцируется от внутренней либо окислением, либо высыханием, либо действием света и т. п. Так как поверхностный слой подлежит более разнообразным и сильным влияниям внешних сил и подвергается постоянному трению, то его частички скорее приходят в более плотные соединения, имеющие вид гладкой перепонки, облекающей массу. Частицы массы, непосредственно прилегающие к всосанной пище, очевидно, находятся под иными влияниями, нежели остальные частицы, как соприкасающиеся, так и несоприкасающиеся с окружающей средой. Таким образом, около пищевых веществ неизбежно [должен] дифференцироваться другой слой частиц, который будет отличаться и от слоя наружного, и от остальных внутренних частей массы.

Этот слой, облегая питательные вещества, вошедшие в массу, в свою очередь подлежит тоже различным влияниям, зависящим от того, что пища, двигаясь внутри его, изменяет свой характер и расположение своих частиц. В каждой части этого трубообразного слоя частицы пищи вследствие законов притяжения и химического сродства подвергаются некоторым изменениям и потому оказывают неодинаковое влияние на различные его части. Вследствие этого первоначально однородная поверхность пищеприемного канала преобразовывается в разнородную и таким образом в нем происходят те дифференцирования, которые дают начало органам пищеварения и измельчения пищи. В частицах массы, лежащих между слоем, составляющим кожу, и слоем, образующим пищеприемный канал, под влиянием движения притягиваемых ими частиц пищи и вообще обмена жидкостей с другими частями, очевидно, тоже должны образоваться некоторые перемещения и некоторое дифференцирование. Если в какой бы то ни было органической массе происходят изменения в различно обусловленных частях, то между содержащимися в них жидкостями должны возникнуть осмотические токи¹¹, и движение жидкостей будет происходить до тех пор, пока сохраняется между жидкостями различие. Этот простой физический закон есть первая и главная причина перераспределения в массе жидкостей, всосанных ею извне. Давление жидкости (воды), омывающей массу и всегда менее плотной, чем жидкости, находящейся внутри ее, еще более усиливает это перераспределение, растягивая таким образом упругие части массы и через это ускоряя движение жидкостей внутри ее. Те части массы, которые имеют более сродства с движущимся внутри ее веществом, будут сильнее его притягивать и через это постепенно образуются более или менее определенные токи в различные части массы. Жидкость, несколько раз прошедшая в одном и том же направлении, очевидно, будет стремиться и всегда идти по этому направлению, так как здесь она встречает себе всего менее препятствий от трения. И вот таким образом в массе взятого нами органического вещества образуются некоторые едва заметные ложбины или каналы, которые под влиянием жидкостей, действующих на их поверхностные частицы, превращаются в сосуды с упругими стенками.

Впрочем, у низших животных эти каналы еще не выложены никакой перепонкой и представляют просто пустоты, проходящие в мясе. Такова, например, сосудистая система у слизнякообразных и многих слизняков (‘Осн. биол.’, т. II, стр. 256). В простейших из этих типов питающая жидкость, поглощенная внутрь полости пищеприемного мешка, с каждым изменением в положении существа прогоняется в этом мешке туда и сюда и одновременно наполняет некоторые из этих пустот или ложбин, открывающихся в этот мешок и проходящих через всю массу. Дифференцирование в органической массе сосудистой системы создает постоянство и правильность в движениях питательных веществ и, облегчая рост и развитие организма, еще более способствует дифференцированию его частей. Упругие стенки сосудов постоянно стремятся вытеснить жидкость п, естественно, гонят ее именно к тем местам, где встречается наименьшее сопротивление ее выходу, т. е. к тем частям массы, где она наиболее отвлекается ради роста или расхода на какие-нибудь отправления. Нам, конечно, нет здесь возможности следить за всеми эти[ми] разнообразными дифференцированиями частей и их отправлении, читатель, интересующийся этим предметом, может найти интересные подробности относительно дифференцирования внутренних и внешних тканей растений и животных во второй части ‘Оснований] биологии’, стр. 174—281. Мы ограничимся только указанием в общих чертах на начало дифференцирования нервных путей, на образование в этой органической массе тех элементов, присутствие которых в животном так резко отличает его от растения, делает из него существо самопроизвольно движущееся, чувствующее и мыслящее, далее на дифференцирование мышц и костей.

Как происходят нервы? В каком отношении находятся их свойства к свойствам протоплазмы, из которой вообще образуются ткани? Каким образом нерв дифференцируется из этой протоплазмы одновременно с прочими тканями?

Как ни любопытны эти вопросы, замечает Спенсер (т. II, стр. 268), ‘но положительных ответов на них трудно ожидать. Все, что можно сделать, — это указать ответы, кажущиеся возможными. Что способность, специально проявляемая нервом, в слабой степени присуща протоплазме, — это очевидно. Саркода¹² корненожки и вещество неоплодотворенного яйца проявляют движения, из которых необходимо следует, что у них стимул распространяется из одной части в другую, и в лишенном нервов теле полипа мы замечаем медленное передвижение и распространение сокращения, вызванного прикосновением к щупальцу, — сокращения, заставляющего заключить, что стимул, причиняющий сокращение, передается из одной части в другую’.

Причину этого явления следует искать в крайней неустойчивости коллоидных веществ, из которых состоит протоплазма. Движение одной частички их сразу же сообщается другим. Грэам показал, что часто достаточно одного прикосновения к веществу, находящемуся в коллоидном состоянии, для того чтобы преобразовать всю его массу. Следовательно, изменение молекулярного состояния, раз начавшееся в одном конце, будет распространяться вплоть до другого. Нарушение частичного распределения, вызванное в какой-нибудь части предположенной нами выше органической массы, вызванное внутренними или внешними деятелями, произведет непременно некоторое изменение в некоторых наименее устойчивых коллоидах, изменения пойдут волной и в другие части массы. По каким же путям оно пойдет? Очевидно, по тем, где встретит наименее препятствии, т. е. где находится наибольшее число частиц, способных легко изменяться под влиянием диффундирующегося частичного движения, не поглощая его в слишком значительном количестве. Частицы более или менее устойчивые нелегко станут распространять это движение, так как им самим нужно будет поглотить его слишком много, чтобы прийти в колебательное состояние, и для передачи почти ничего не останется. Частицы неустойчивые, но потребляющие много движения на изменение своих собственных состояний тоже будут плохими проводниками сообщенного им стимула. Напротив, частицы неустойчивые и при изменении своих состояний не только не поглощающие, но еще развивающие новое движение, будут всего лучше благоприятствовать распространению начавшего частичного волнения, они станут передавать сообщенный им стимул не только не ослабив, но еще усилив его. Итак, движение, сообщенное внутренним или внешним стимулом одной из коллоидных частичек нашей массы, распространится в массе, но в различных направлениях. При новом стимуле волна движения естественно должна пойти по тем же направлениям, наиболее благоприятствующим ее распространению. Заметим при этом, что каждое новое движение по этим путям будет встречать все менее и менее препятствий, так как число частиц, способных передавать его, будет увеличиваться. За каждой тканью, говорит Спенсер (т. II, стр. 270), нужно признать ‘способность выстраивать из приносимых к ней материалов частицы одного типа с теми, из которых она сама состоит. Это построение подобных частиц объясняется, по-видимому, тем, что новые, доставляемые кровью составные части стремятся вступить в движения, изохронные с движениями одинаковых с ними составных частей ткани, чего они могут достигнуть единственно сочетанием в одинаковые сложные частицы. Они необходимо должны стремиться к состоянию равновесия, это состояние равновесия — конечно, подвижного — должно быть таким, при котором они совершали бы свои колебания в равные времена с соседними частицами, а для того, чтобы совершались такие колебания, они должны распасться на группы, тождественные с расположенными вокруг них группами’. Этот общий закон, справедливый относительно роста и восстановления тканей, объясняет и тот факт, почему ‘волна частичного нарушения, проходя по ряду смешанных между собой, тесно сродных по составу коллоидов’, влияет не только на те частички, которые способны легко преобразовываться и передавать сообщенное им движение, не расходуя его на это преобразование, но и на соседние с ними частицы, которые до тех пор не были к этому способны. Чтобы сохранить подвижное равновесие с первыми, эти последние перерасполагаются именно так, как это нужно для приобретения той способности или того свойства (изомерности)¹³, которого им недоставало.

Таким образом, с каждым новым движением линии его путей будут все более увеличиваться и определяться и, подобно объясненному выше дифференцированию сосудистой системы, преобразуются в нервные нити, дадут начало дифференцированию нервной системы.

Но представим теперь себе, что взятая нами органическая масса уже несколько дифференцировалась, когда в частях первоначально одноформенной массы, имевшей одно общее отправление, происходит дифференцирование отправлений, то совершающиеся в этих частях частичные изменения, как и самые отправления, будут до некоторой степени дополнительными друг к другу. Та дифференцированная часть общего отправления, та особая форма частичного притяжения, которые утрачиваются одной дифференцировавшейся частью целого, усваиваются другой. Если частичное движение, свойственное прежде обеим частям (покуда они еще не дифференцировались), разделится на два дополнительных друг к другу рода частичного движения, оба движения будут стремиться к взаимному уравновешению, и чем больше будет таких Друг друга дополняющих движений, т. е. чем более дифференцируются части целого и его отправления, тем сложнее и труднее станет это уравновешение. ‘Особенность частичного движения, распространяющегося из каждого органа, должна быть нейтрализирована какой-нибудь противоположной особенностью в общей сумме частичных движений…’ (стр. 288, т. II). ‘Во всех разнообразно измененных частичных движениях из различных частей плюсы и минусы должны взаимно уничтожиться’. Несколько движений, стремящихся к взаимному уравновешению, непременно должны встретиться в одной какой-нибудь точке,— так образуется первый нервный узел, но частичные движения различны по своей силе и направлению, потому не каждое из них найдет здесь уравновешивающее его дополнение: если какое-либо частичное движение, дойдя до этого центра, не уравновесится встреченными здесь движениями или если при его содействии здесь произойдет такое среднее равнодействующее движение, которое в свою очередь должно быть уравновешено, то, конечно, эти неуравновешенные движения пойдут далее до встречи со своими дополнительными движениями, таким образом, нервные нити сходятся в нервные центры, из них снова расходятся, образуют новые центры или узлы и т. д., т. е. нервная система вместе с дифференцированием частей организма будет все более и более обособляться и вырабатываться.

Впрочем, замечает Спенсер, эта гипотеза еще не объясняет всех фактов. ‘Она оставляет в стороне происхождение и отправления узлов, рассматриваемых как нечто более чем связующее звено соединения между нервами’ (стр. 289, т. II).

Исследуя происхождение мышечной ткани, Спенсер приходит к тому же главному выводу, к которому он пришел, исследуя происхождение нервов. Сократимость, как и раздражимость, свойственны протоплазме. Д-р Рэнсом показал, что различные деятели, возбуждающие и задерживающие нервно-мышечные движения у развитых животных, возбуждают и задерживают движения в протоплазме яйца. Выше мы видели, чем обусловливается раздражимость коллоидов протоплазмы, тем же самым их свойством — изменять свои состояния под влиянием внешнего стимула — вызывается и их сократимость. Только в первом случае мы имеем дело с такими их частицами, которые при своем изомерном изменении {Коллоидные вещества имеют способность под влиянием внешних деятелей (например, известной температуры) переходить из одного состояния в другое, напр[имер], из жидкого в твердое, из растворимого — в нерастворимое и т. п., причем их объем иногда изменяется, иногда нет.} не изменяют своего объема, а потому сообщенное им движение передают без всякого расхода (изменение объема всегда вызывает некоторый расход силы, следовательно, если бы их объем изменялся, то они должны бы были поглощать на внутреннюю работу часть сообщенного им движения), во втором же случае — с такими частицами, которые, приходя в изомерное состояние, уменьшаются в объеме. Это уменьшение в объеме и составляет то, что мы называем сокращаемостью мышцы. Коллоид, сократившийся при изменении своего состояния, утрачивает ту силу движения, которая поддерживала его частицы в неустойчивом равновесии. Частицы его приходят в более устойчивое расположение. Чтобы привести их снова в прежнее состояние, им нужно возвратить утраченное ими частичное движение. Это достигается питанием, т. е. поглощением мышцей безазотистых веществ. Безазотистые вещества, превращаясь в жидкостях, развивают только силу тепла, но ‘если же превращение совершается в какой-нибудь деятельной ткани, поглотившей вещество, то порождаются частью теплота, частью другая сила, подобно тому, как уголь при обыкновенном сожигании развивает почти одну теплоту, при сожигании же в печи паровой машины часть его теплоты превращается в механическое движение’. Таким образом, при потреблении своем в тканях безазотистые элементы пищи выделяют значительное количество частичного движения. Из выделяемого ими частичного движения возвращается частичное движение, израсходованное сократившимися коллоидами. Вследствие этого частицы коллоидов снова приходят в то неустойчивое состояние, при котором коллоид может проявлять свои изомерные свойства. Но что же обусловливает рост коллоидной массы, обладающей способностью сокращаться, что дифференцирует это сократимое вещество от остальных коллоидов? То же самое, что вызвало рост и дифференцирование нервной массы. ‘Данная часть, — говорит Спенсер (т. II, стр. 274),— недифференцированной ткани, в которой преобладает коллоидное вещество, сокращающееся при изменении, будет во время каждого из этих изменений стремиться к образованию из других диффундированных в ней коллоидов частиц собственного типа, причем каждый толчок изомерного преобразования будет способствовать стремлению этих коллоидов вступить в единение с окружающими. Таким образом, постоянные сокращения будут благоприятствовать росту сокращающейся массы и ускорять дальнейшее ее дифференцирование и интегрирование’.

Образование костной массы Спенсер, согласно со своей общей точкой зрения, объясняет такой гипотезой: представим себе, говорит он, гибкую трость, оба конца которой поддерживаются подпорками, а посредине привешен какой-нибудь груз. Трость согнется в сторону груза, и, следовательно, волокна на ее выпуклой стороне растянутся, а на вогнутой сожмутся. То же самое произойдет с гибкой хрящеватой массой, если на нее будет давить какая-нибудь тяжесть, кровеносные сосуды, находящиеся на выпуклой поверхности согнутого хряща, вытянутся и вытеснят из своих стенок часть питательной жидкости. Сосуды на вогнутой стороне сожмутся хрящом, и это сдавливание вызовет опять-таки избыточное выпотение питательных соков. Таким образом, каждое лишнее напряжение дает хрящу лишний запас материалов для роста, и та его, часть, которая, будучи способнейшей, сгибалась всего более, перестанет быть слабейшей, давление уже не будет оказывать на нее прежнего действия. Количество питания наибольшее в том месте, где происходит наибольшее гнутие, установит в каждой его части равновесие между сопротивлениями и напряжениями. По этой гипотезе отвердение — результат избыточного питания — должно начаться с периферий и от них уже идти к центру, так как наиболее сильные напряжения выдерживаются внешними слоями хрящевой массы. И наблюдения действительно показывают, что так именно оно и бывает. Каковы бы ни были напряжения: продольные или поперечные, крутящие или смешанные, они все-таки сильнее будут действовать на внешние части кости, чем на внутренние, и, следовательно, первые всегда будут плотнее вторых.

Конечно, как замечает и сам Спенсер, этим механическим способом нельзя объяснить происхождение всех костей: кости черепа и разнообразные накожные кости возникли, вероятно, иным путем, именно путем естественного подбора. ‘Мы знаем, — говорит Спенсер (т. II, стр. 267),— что от времени до времени происходят костные отложения в таких местах, где обыкновенно их не бывает, и такие первоначально ненормальные отложения, если они происходят в таких местах, где присутствие их до некоторой степени выгодно, легко могут быть упрочены и усилены выживанием приспособленнейших’. Этот ‘естественный подбор’, дающий возможность упрочиваться и развиваться какой-либо случайно образовавшейся части организма, если эта часть обеспечивает ему несколько лишних шансов в борьбе за существование, — этот естественный подбор играет очень важную роль в процессе структурного развития органических форм. Дифференцирование их частей только в самых общих чертах может быть объяснено из непосредственного приспособления организма к действующим на него внешним силам, в частностях же и деталях его, по всей вероятности, следует отнести на счет косвенного уравновешения. Случайно, т. е. под влиянием каких-нибудь частных, местных, более или менее исключительных условий, образовавшееся изменение, какой-нибудь новый придаток на внешней стороне кожи, какое-нибудь затвердение и т. п. передается по наследству, развивается и укрепляется в потомстве, если этот придаток, это затвердение значительно облегчают борьбу за существование, то естественно, что организмы, снабженные им, постепенно выживут те однородные организмы, которые его не имеют. Таким образом, частный признак, исключение, аномалия, превратится в родовой признак, в общее правило, в норму.

Это заключение, вполне допускаемое Спенсером, приводит нас к другому вопросу: к вопросу о роли косвенного уравновешения в процессе органической жизни. Иными словами, к вопросу о том, каким образом механическая теория Спенсера может быть применена к дарвиновской теории естественного подбора? Как она объясняет принцип наследственности? В свою очередь этот вопрос сводится к другому: к вопросу о генезисе или размножении органических форм.

Механическая гипотеза Спенсера проливает на этот вопрос много света. Правда, как мы увидим ниже, сама эта гипотеза требует для своего объяснения новых гипотез и гипотез, подставляющих один X вместо другого, но при настоящем состоянии биологии и при теперешнем несовершенстве наших орудий наблюдения от нее и нельзя, быть может, ничего более требовать. Во всяком случае факт, гипотетически ею допущенный, не противоречит научным данным и сам по себе не представляет ничего слишком неправдоподобного. Не выходя из пределов возможного, мы легко можем представить его себе и, раз его допустив, мы получим удовлетворительное объяснение самым, по-видимому, непонятным, странным и друг другу противоречащим явлениям. Мало того, мы увидим далее, что гипотеза Спенсера не только объяснит нам множество интересных биологических фактов, — она даст еще нам ключ к объяснению многих в высокой степени важных явлений общественной жизни и даже если не к решению, то к более разумной постановке главнейших социальных вопросов. Потому мы подробнее остановимся на ней¹⁴.

ПРИМЕЧАНИЯ

Статья эта написана Ткачевым в Петропавловской крепости до августа 1870 г. и является первой из серии статей, в которых он намеревался изложить свое понимание законов прогрессивного развития в природе и обществе. В условиях тюремного заключения материалом для статьи Ткачев берет только что вышедший перевод ‘Оснований биологии’ Г. Спенсера. Однако, пользуясь изложенным в ней богатым естественнонаучным материалом, а зачастую и сохраняя терминологию Спенсера, Ткачев приходит к выводам, в основе своей отличным от позитивистских, агностических и идеалистических концепций одного из основателей позитивизма, материалистически их толкуя. Статья эта представляет значительный интерес, как первая работа Ткачева, в которой изложена его материалистическая, хотя и механистическая, концепция понимания законов природы, необходимая ему не сама по себе, а для раскрытия механизма общественного развития.

Статья осталась в рукописи, так как была задержана для просмотра в III отделении (ЦГАОР, ф. 109, он. 214, ед. хр. 411) и впервые публикуется в настоящем издании. Было ли написано Ткачевым ее продолжение, неизвестно. При подготовке статьи к публикации все цитаты из Спенсера сверены по тому изданию ‘Оснований биологии’, которым пользовался Ткачев, и отдельные слова, пропущенные им при переписке, восстановлены в квадратных скобках.

¹ Ткачев употребляет это определение не в геологическом значении (как это принято в геологической терминологии), а в его этимологическом значении (от гр. — заря + новый) — ранний, на заре.

² Понятие сила было широко распространено в естествознании и философии того времени. Научный анализ и критика этого понятия были даны Ф. Энгельсом позже в ‘Диалектике природы’. Энгельс отличал физическое понятие силы, как выражение активной стороны движения, где и сила и ее проявление есть ‘одно и то же движение’, от его философских применений, как причины движения. ‘…Чем более доступно измерению движение, — писал Энгельс, — тем более пригодны при исследовании категории силы и ее проявления. Поэтому особенно применимы эти категории в механике… причем, однако, не следует забывать, что это только умственная операция’ (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 596). По мере того как это обязательное условие измеримости становится невыполнимым, понятие ‘сила’ превращается в пустую фразу. Так в органической природе, ‘идя этим путем, скоро приходят к абсурду (например, нервная сила)’ (там же, стр. 597). ‘Иными словами, — продолжал Энгельс, — чтобы избавиться от необходимости указать действительную причину изменения, вызванного какой-нибудь функцией нашего организма, мы подсовываем некоторую фиктивную причину, некоторую так называемую силу, соответствующую этому изменению. Мы переносим затем этот удобный метод также и на внешний мир и, таким образом, сочиняем столько же сил, сколько существует различных явлений’ (там же, стр. 402). У Спенсера это было усугублено введенным им понятием некоей непознаваемой ‘Силы’ с большой буквы, как конечной причины всех явлений, отданной им в компетенцию религии (см. И. С. Нарский. Очерки по истории позитивизма. М., 1960, стр. 86), что и было квалифицировано ниже Ткачевым как проявление идеализма. Приближаясь к энгельсовской трактовке понятия ‘сила’, Ткачев сводит разнообразные ‘силы’ (‘звук, свет, тепло, электричество, нервность’) к ‘различным способам движения’. ‘В сущности, — писал он в главе II настоящей статьи, — все это только одна сила, сила движения, проявляющаяся только в различных скоростях и способах колебания или сотрясения молекулярных частиц и атомов материи’.

³ ‘Основные начала’ (1862) — главный философский труд Спенсера.

⁴ ‘Северо-Американское обозрение’. Цитируемые ниже Ткачевым выписки из ‘Основных начал’ Спенсера приведены в письме Спенсера издателю ‘Северо-Американского обозрения’, перепечатанного в приложении к первому тому ‘Оснований биологии’.

⁵ См. определение понятия прогресса у Ткачева на стр. 378 и cл., 474 и cл., 481 наст. тома.

⁶ Формально употребляя здесь этот термин, придуманный Спенсером, Ткачев в следующей статье ‘Закон общественного самосохранения’ подверг критике его гипотезу ‘физиологических единиц’, отрицая за ней всякое научное значение (см. стр. 409—411 наст. тома).

⁷ Такая постановка вопроса, казалось бы, страдала непониманием качественного своеобразия органической и неорганической природы. Однако причина ее не в этом, а в необходимости борьбы с витализмом и другими идеалистическими воззрениями на природу живого, заставлявшая Н. Г. Чернышевского в ‘Антропологическом принципе в философии’ писать, что ‘разница между органическою и неорганическою комбинациею элементов несущественна… разница количественная, не больше’ (Н. Г. Чернышевский. Избр. философск. соч., т. III, 1951, стр. 191), — положение, отстаивавшееся затем всеми передовыми мыслителями и естествоиспытателями того времени. ‘Специфика живого бросалась в глаза. Доказывать приходилось единство живой и неживой материи’ (П. Т. Белов. Философия выдающихся русских естествоиспытателей второй половины XIX — начала XX в. М., 1970, стр. 391)

⁸ Находясь в тюремном заключении, Ткачев, естественно, не знал, что именно в это время К. А. Тимирязев обнародовал впервые итоги своего открытия явлений органофотосинтеза у растений.

⁹ Впервые сформулированное Ю. Р. Майером (1842) и бытовавшее во времена Ткачева название закона сохранения энергии.

¹⁰ Устаревший химический термин, во второй половине XIX в. употреблявшийся в различных значениях: химического эквивалента (т. е. весового количества химического элемента, соединяющегося с 8 весовыми частями кислорода или 1 весовой частью водорода), молекулы, а у Д. И. Менделеева и А. М. Бутлерова для обозначения наименьшего количества элемента, входящего в молекулы его соединений, и даже атома и атомного веса.

¹¹ От греч. — осмос, толчок, давление. Осмотические токи — диффузия веществ (обычно из растворов) через проницаемую или полупроницаемую перегородку, разделяющую раствор и чистый растворитель или два раствора различной концентрации.

¹² Термин, во времена Ткачева обозначавший то же, что и протоплазма, но со временем вышедший из употребления и сохранившийся в названни класса беспозвоночных животных типа простейших — саркодовых.

¹³ То же, что изомерия (от греч. — равный, одинаковый, подобный и — доля, часть) химических соединений — существование веществ (изомеров), одинаковых по составу и молекулярной массе, но различающихся по строению или расположению атомов в пространстве и вследствие этого по физическим и химическим свойствам.

¹⁴ Продолжением этой статьи является статья ‘Закон общественного самосохранения’ (см. стр. 406—460 наст. тома), но возможно, что между этими статьями была еще одна статья, так как обе известные нам статьи по материалу охватывают начало и конец двухтомных ‘Оснований биологии’ Спенсера.

МЕХАНИЧЕСКИЙ ЗАКОН ОРГАНИЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ(Основания биологии. Соч. Герберта Спенсера. 2 тома, Перев. с англ. под ред. Ал. Герда. 1870 г.)

Статья первая

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

МЕХАНИЧЕСКИЙ ЗАКОН ОРГАНИЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ
(Основания биологии. Соч. Герберта Спенсера. 2 тома, Перев. с англ. под ред. Ал. Герда. 1870 г.)