Мечта и правда о русской науке, Кареев Николай Иванович, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 45 минут(ы)

Мечта и правда о русской наук.

(По случайному поводу, но не по случайной причин).

Дв тысячи лтъ тому назадъ римскій поэтъ Виргилій въ одномъ мст своей Энеиды (VI, 847—853) такъ представилъ различіе между артистическимъ геніемъ эллина и державнымъ духомъ Рима: ‘Другіе,— говоритъ онъ о грекахъ,— съумютъ, пожалуй, мягче выковать дышащую жизнью мдь, лучше изваять изъ мрамора одушевленные лики, съумюгь красне говорить въ судахъ, точне измрить небесные пути и предсказать восходъ любаго свтила,.— ты, римлянинъ, помышляй о державной власти надъ народами, твое искусство будетъ въ томъ, чтобы везд водворять законъ мира, щадя покорныхъ и низлагая оружіемъ строптивыхъ’. Это мсто одно изъ самыхъ удачныхъ въ Энеид: современная историческая наука, длая сравнительную оцнку генія двухъ классическихъ народовъ, въ сущности, развиваетъ только виргиліево противуположеніе между артистическимъ грекомъ,— артистическимъ, въ широкомъ значеніи слова,— и державнымъ римляниномъ,— державнымъ въ не мене широкомъ смысл. Конечно, это формулировка только вншнихъ, прямо бросающихся въ глаза контуровъ исторической роли Эллады и Рима, но дло не въ томъ,— дло въ врности дйствительному, въ опредленіи реальнаго факта, въ обобщеніи безъ предвзятыхъ мыслей и безъ натяжки. Этотъ ‘объективизмъ’ поэта оставилъ, однако, мсто и для ‘субъективизма’ патріота, выразившагося въ томъ, что самымъ построеніемъ періода онъ обнаружилъ, какая историческая миссія ему боле по вкусу: въ этомъ сказалось, что Виргилій, хотя и поэтъ, по духу родственне державному римлянину, чмъ артистическому греку. Объективную сторону стиховъ Виргилія какой-нибудь греческій поэтъ передалъ бы съ инымъ субъективнымъ оттнкомъ: ‘пусть другіе,— напримръ, сказалъ бы онъ,— помышляютъ о державной власти надъ народами и владютъ искусствомъ повсюду водворять законъ мира,— никто лучше тебя, эллинъ, не выкуетъ мди, дышашей жизнью, не изваяетъ изъ мрамора одушевленнаго лица, красне не скажетъ въ суд, не опишетъ точне небесныхъ путей и не предскажетъ восхода любаго свтила’.

Новая литература представляетъ не мало примровъ подобныхъ сравненій себя съ другими. Новые пошли дале древнихъ: за вншними контурами своей исторіи, своей гражданственности и образованности они идутъ внутренней сущности своего народнаго духа, т.-е. вступаютъ въ такую область, которая трудне поддается научному анализу и объективной формулировк. Съ другой стороны, субъективный элементъ играетъ въ новыхъ сравненіяхъ себя съ другими боле важную роль, чмъ въ приведенномъ мст изъ Энеиды: элементъ этотъ состоитъ не въ одномъ заявленіи о томъ или другомъ предрасположеніи или, но превращается, въ предвзятую мысль, которая ведетъ къ натяжкамъ съ цлью видть и представлять факты не такими, каковы они на самомъ, а какими ихъ желательно было бы видть. Грекъ и римлянинъ, прочитавъ виргиліевы стихи, въ одинъ голосъ сказали бы, что сами они именно таковы, какими ихъ изобразилъ поэтъ, хотя, быть можетъ, и не согласились бы въ оцнк относительнаго достоинства того любопытства и страсти къ знанію, въ которыхъ Платонъ видитъ основную черту греческой расы, и того міродержавства, которое, по Виргилію, дано въ удлъ Риму. Совсмъ другое дло — новыя и новйшія сравненія себя съ другими.

Примры у насъ подъ руками {Ихъ собрано еще больше въ моей книг Основные вопросы философіи, т. I) стр. 352 и слд.}. Французскій историкъ Гизо, сравнивая свою цивилизацію съ англійской, нмецкой, итальянской и испанской, нашелъ, что именно французская цивилизація — самая великая, самая поучительная, отражающая наилучшимъ образомъ всю европейскую цивилизацію, что Франція врне воспроизводитъ общій типъ, основную идею цивилизаціи. Иначе разсуждаетъ англійскій историкъ Бокль, для него именно исторія Англіи была наиболе нормальной, для него англійское умственное развитіе — самое здоровое состояніе. По нмецкому философу Гегелю, германскій духъ есть выразитель послдняго момента въ развитіи ‘всемірнаго духа’, конецъ и внецъ исторіи человчества. Итальянскій публицистъ середины нашего столтія Джіоберти написалъ даже цлый громадный томъ О гражданскомъ и моральномъ первенств Италіи. Все это длаетъ честь патріотизму названныхъ писателей, но говоритъ не въ пользу ихъ научной объективности, большинство, однако, прямо или косвенно открещивается отъ патріотическихъ соображеній и напираетъ на научные резоны. Гизо признается, что ему было пріятно остановиться на выбор французской цивилизаціи, какъ самой соотвтствующей общему типу, общей иде цивилизаціи, но прибавляетъ, что у него было для такого выбора чисто-научное основаніе (j’ai raison de choisir la France), что выборъ этотъ даже ‘законенъ съ философской точки зрнія’. Бокль тоже считаетъ нужнымъ прибавить, что въ своемъ взгляд на Англію онъ руководился ‘вовсе не тми побужденіями, которыя удостоиваютъ названія патріотизма’, хотя въ другомъ мст и проговаривается, что личныя его симпатіи тсно связываютъ его съ англійскимъ народомъ, что изъ литературы и примра этого народа онъ извлекъ для себя лучшія поученія и т. д.

Странно, когда люди открещиваются отъ патріотическихъ увлеченій: значитъ, чувство, которымъ можно только гордиться, вмшивается въ сферу, гд ему быть не слдуетъ, а такой сферой является именно объективно—научное констатированіе, наслдованіе, обобщеніе и сравненіе реальныхъ фактовъ, къ какой бы области они ни относились. Резоны Гизо или Бокля убдительны только для нихъ самихъ и для ихъ соотечественниковъ. Гизо не убдилъ бы Бокля въ истинности своего взгляда, а Бокль не убдилъ бы Гизо — и именно, потому, что оба составили типъ и норму цивилизаціи вообще не путемъ отвлеченнаго отъ условій мста и времени и основаннаго на изученіи всхъ странъ и народовъ изслдованія идеи цивилизаціи, а подъ исключительнымъ вліяніемъ національныхъ,— французскихъ и англійскихъ,— идеаловъ, вытекающихъ изъ самой сущности народнаго духа двухъ различныхъ націй, имвшихъ далеко не одинаковую историческую судьбу.

Каждый народъ иметъ несомннное право вносить въ науку свое пониманіе и свою оцнку исторіи, выработанныя особенностями его духа и его историческихъ судебъ, и чмъ многочисленне и разнообразне будутъ эти національные вклады въ науку, тмъ шире и полне будетъ сама наука, но послдняя требуетъ, прежде всего, чтобы пониманіе относилось къ врно воспроизведенной дйствительности, а не въ ея искаженію, чтобы вс частныя оцнки могли свестись къ какому-либо критеріуму, который имлъ бы хоть сколько-нибудь общечеловческое значеніе. Національный элементъ въ наук долженъ состоять не въ искаженіи дйствительности ради ‘насъ возвышающагося обмана’, не въ сужденіи обо всемъ и обо всхъ по своему шаблону, пригодному въ одномъ мст, а въ другихъ мстахъ неприложимому, но именно въ обогащеніи общечеловческой науки такими идеями, которыя жизнь могла выработать только у извстнаго народа съ извстной духовной физіономіей и съ извстнымъ прошлымъ и настоящимъ. Въ этомъ смысл должна существовать, по крайней мр, въ области нравственной и общественной. жизни человка, и русская наука, отражающая на себ, исторически сложившееся моральное и соціальное міросозерцаніе, но русская наука въ своей объективной сторон, въ констатированіи, объясненіи, обобщеніи, сравненіи фактовъ и въ своихъ идейныхъ построеніяхъ обязана, все-таки, оставаться наукой, т.-е. частнымъ знаніемъ дйствительности и ея отношеній. Наука должна изслдовать факты, а не подбирать ихъ, обобщать, а не подтасовывать, должна работать для истины, а не для излюбленной идеи, а потому національная наука обязана вести свои дла такъ, чтобы въ вопросахъ, касающихся даннаго народа, и со стороны всякій,— соперникъ и уважающій себя противникъ,— не могъ попрекнуть эту науку въ пристрастіи, односторонности, узости взгляда и въ искаженіи дйствительности. Національная наука обязана вести свое дло такъ, чтобы то, что могло по условіямъ данной общественности выработаться только въ ней, было признано и другими, ‘чужими’, какъ дйствительный вкладъ въ сокровищницу знанія, какъ поправка, расширеніе взглядовъ, выработанныхъ при иныхъ условіяхъ, всегда, конечно, ‘одностороннихъ, и какъ освщеніе истины съ новой стороны.

Національный элементъ въ наук иметъ и другое значеніе: наука должна быть главнымъ органомъ народнаго самосознанія. Въ творческой мысли, въ пріемахъ и продуктахъ этой мысли, въ религіи, философіи, наук, литератур, искусств народа находитъ высшее свое проявленіе истинная сущность народнаго духа, складывающагося и развивающагося подъ вліяніемъ природы, прирожденныхъ свойствъ расы, формъ государственности и общественности, культурныхъ воздйствій извн подъ вліяніемъ духовнаго общенія между отдльными членами народа и связанныхъ съ ними одинаковыхъ привычекъ и одинаковаго воспитанія, общихъ воспоминаній и традицій. Національная наука, одно изъ проявленій народнаго духа, должна быть и его истолковательницей въ пріемахъ и продуктахъ его творчества, въ разнообразныхъ условіяхъ его историческаго бытія. Только наука можетъ выяснить настоящую историческую роль и задачу народа сообразно съ дйствительнымъ характеромъ его прошлаго, съ наличными средствами его настоящаго, съ вроятнымъ для него будущимъ. Такая задача исполниме всего для національныхъ, а не чужеземныхъ ученыхъ: все, необходимое для такой работы, для своего человка есть нчто близкое, родное, ему не приходится учиться чужому языку, проникаться чуждымъ міросозерцаніемъ, знакомиться съ жизнью по однмъ книгамъ, т.-е. не наблюдая самой дйствительности во всхъ ея проявленіяхъ. Но это не значитъ, что національной наук слдуетъ замкнуться въ тсный и ограниченный кругъ: часто ‘со стороны бываетъ видне’, а, кром того, всегда необходимо расширять свой кругозоръ сравненіемъ своего съ чужимъ. Если національная наука, работая для себя, работаетъ к для другихъ, то, въ то же время, занимаясь своимъ, она должна пользоваться и чужимъ. Субъективный элементъ національной науки, патріотическое настроеніе, проявленіе народнаго духа въ формахъ и содержаніи мысли даются сами собой рожденіемъ и жизнью на извстной ‘почв’, воспитаніемъ и дятельностью въ извстной ‘атмосфер’: гражданственность и образованность народа кладетъ своеобразную печать на всхъ его членовъ, какъ бы ни были велики принципіальныя и иныя различія между ними, будемъ ли мы напр., стремиться въ ‘допетровскую Русь’ или воздыхать ‘по просвщенномъ Запад’, такъ какъ воспоминанія дтства, постоянное общеніе съ соотечественниками, чтеніе отечественныхъ поэтовъ, публицистовъ, критиковъ и т. д. участвуютъ въ образованія индивидуальнаго я. Но субъективный элементъ, поскольку это въ нашей власти, не долженъ въ наук приводить къ антинаучнымъ результатамъ, къ искаженію, произвольному подбору, умышленному игнорированію реальныхъ фактовъ, каковы бы они ни, были, къ неискреннимъ, пристрастнымъ и фальшивымъ сужденіямъ о дйствительности. Посредствомъ науки нужно обогащать свой народный духъ, возводить его на степень боле широкаго бытія при помощи тхъ задатковъ, которые вложили въ него природа и исторія.

Національный элементъ обнаруживается въ такой ‘европейской’ по преимуществу наук, какова нмецкая и французская. Утверждая это, мы имемъ въ виду не патріотическія увлеченія нмцевъ или французовъ, а нчто совсмъ другое. Увлеченій такихъ, конечно, много въ сочиненіяхъ ученыхъ націи, именующей себя ‘носительницей культуры’, и въ сочиненіяхъ ученыхъ ‘великой націи’. Превосходство германскаго духа доказывалъ, напримръ, Фихте, Штеффенсъ построилъ исторію по такому плану, будто Провидніе руководило событіями міра, имя въ виду благородныхъ только нмцевъ, по Герману, въ положеніи нмецкаго народа заключается центръ тяжести и ключъ для пониманія всего ‘расположенія всемірной исторіи, для Мишле Франція есть Слово, логосъ Европы и пр., и пр. Вспомнимъ также ученые споры о происхожденіи средневковой цивилизаціи, о томъ, что именно внесено было въ нее Римомъ и что германцами,— споры, ршавшіеся на патріотической подкладк. Нтъ, не объ этомъ мы здсь говоримъ, не о патріотическихъ увлеченіяхъ, а о томъ, что національный духъ нмцевъ и французовъ проявился въ направленіи, въ общемъ характер науки того и другаго народа. Можно было бы привести массу фактовъ изъ области научнаго развитія въ Германіи и во Франціи въ доказательство того, что наибольшую оригинальность проявили нмцы въ изученіи и воспроизведеніи индивидуальной души, французы — въ изслдованіи и построеніи соціальной оріанизаціи,одни были склонны сводить все къ индивидууму и имъ исключительно заниматься, другіе обнаруживали стремленіе выводить все изъ общества и его длать главнымъ предметомъ своего мышленія. Это — характерная особенность, замченная и отмченная людьми, не сговаривавшимися такъ представлять себ дло,— особенность, имющая корни въ общественной дйствительности нмцевъ и французовъ и въ сложившемся подъ ея вліяніемъ національномъ характер обоихъ народовъ. Тутъ дло въ пониманіи совершенно отвлеченныхъ идей, въ которомъ патріотическимъ увлеченіямъ и пристрастіямъ мста быть не можетъ по самой отвлеченности затрогиваемыхъ вопросовъ. Развитіе литературы и философіи у обоихъ народовъ вполн въ этомъ отношеніи гармонируетъ съ направленіемъ науки, да и самая эволюція общественной жизни долго шла по аналогичному пути {Подробности въ Основныхъ вопросахъ философіи исторіи, т. I, стр. 339—350.}. Оригинальный вкладъ, который можетъ сдлать національная наука въ общую сокровищницу живаго знанія,— т.-е знанія, не кристаллизировавшагося, не закоченвшаго въ неподвижныхъ понятіяхъ и опредленіяхъ, въ систематически расположенныхъ параграфахъ какого-нибудь хандбуха или манюэля — заключается именно въ идеяхъ, выросшихъ на ‘почв’ опредленнаго народнаго духа, воспринявшихъ въ себя нчто изъ опредленной національной ‘атмосферы’. Европейская паука не была бы тмъ, чмъ она есть, если бы ее культивировалъ одинъ нмецъ или одинъ французъ, ‘нмецкая’ наука не была бы тмъ, что она изъ себя представляетъ, если бы на ней не отбивалась печати ‘генія германской расы’ или, говоря врне, нмецкая дйствительность, соціальная и культурная, исторически-традиціонная и современная.

Конечно, живой духъ народа, создающій живую науку, не есть данный разъ на всегда кристаллъ неизмннаго вещества и неизмнной формы, не есть нчто, существовавшее или существующее ‘отъ такого-то до такого-то года’, это — текущее содержаніе въ измняющихся формахъ, развивающееся во времени, воспринимающее въ себя нчто извн и это нчто въ себ претворяющее. Народный духъ нужно брать въ его, въ теченіи и измненіи со всмъ, воспринятымъ имъ язв и въ немъ переработаннымъ. Конечно, живой духъ народа не есть и нчто, изолированное, не находящееся во взаимнодйствіи ни съ чмъ, стоящимъ вн его самого, не есть нчто, заключенное на вки въ самомъ себ: въ своемъ историческомъ движеніи онъ измняется не только въ силу собственной, самобытной эволюціи, но и въ силу вншнихъ воздйствій. Хотя неизмнность роды, среди которой живетъ народъ, наслдственная передача свойствъ его расы отъ предковъ къ потомкамъ, а боле всего культурная и соціальная традиція поддерживаютъ его историческое единство, но его текучесть и измняемость не позволяютъ заключить его въ узкія рамки условнаго я временнаго опредленія: онъ живетъ въ прошедшемъ, настоящемъ и въ томъ будущемъ, которое по мр того, какъ настоящее длается прошедшимъ, само становится настоящимъ.

Національная наука даже въ своихъ патріотическихъ увлеченіяхъ и научныхъ ошибкахъ отражаетъ на себ національный духъ, если Гизо или Бокль считаютъ — одинъ французскую цивилизацію за типическую, а другой англійскую за нормальную, то взгляды ихъ на то, что считать типомъ или нормой цивилизаціи, подсказаны имъ національнымъ духомъ каждаго: для одного суть дла въ разносторонности и блескъ исторіи ‘великой націи’, для другаго — въ политической свобод и иниціатив гражданъ. Въ чемъ-нибудь каждый народъ непремнно видитъ внутреннюю сущность своей націи (врно или ошибочно) и эту сущность возводитъ въ идеалъ, дло тутъ, однако, не въ словесной формул врод ‘великая нація’, ‘носители культуры’, ‘избранный народъ’ _f‘святая Русь’, а въ извстномъ настроеніи, въ извстномъ расположеніи духа, съ трудомъ поддающемся словесному выраженію.

Представьте теперь себ, что должно произойти, когда народъ въ лиц отдльныхъ своихъ представителей длаетъ попытку опредлить свое я и свое различіе отъ другихъ и когда строгая наука не принимаетъ участія въ этой работ.

Научно такое опредленіе можно сдлать только эволюціоннымъ образомъ, исторически, т.-е. взявъ это я на всхъ ступеняхъ его развитія и принимая въ разсчетъ степень развитія другихъ, которая также не есть, однако, послднее слово ихъ исторіи.

Научно это можно сдлать, только понявъ чужой субъективный міръ, т.-е. не мряя его своимъ аршиномъ, и опять-таки временнымъ и преходящимъ, но отыскивая какой-нибудь высшій и боле общій критерій.

Научно это можно сдлать, только произведши анализъ фактовъ безъ пристрастій и увлеченій.

Вотъ почему въ раннихъ сужденіяхъ народа о.себ и о другихъ столько неврныхъ взглядовъ и несправедливыхъ приговоровъ. Вспомнимъ хотя бы о той пропасти, которую. Аристотель рылъ между греками и варварами…

Національное самосознаніе должно быть точно и полно, чтобы имть цну и въ теоретическомъ, и въ практическомъ отношеніи. Эта точность заключается въ самоопредленіи, основанномъ на фактахъ, провренныхъ и доказанныхъ, объясненныхъ и обобщенныхъ научнымъ образомъ, въ самоопредленіи на основаніи знанія, а не вры или воображенія, а не догадокъ или чаяній Сердца: нечего приписывать себ доблестей, которыя за нами не значатся: нечего обвинять себя въ томъ, въ чемъ мы не виноваты, хотя въ самоуслажденіяхъ и въ самобичеваніяхъ нужно, конечно, видть одну изъ чертъ національнаго духа, т.-е. своего рода.указанія на то, что для насъ дороже всего, какими мы хотли бы себя видть и къ чему, наоборотъ, мы чувствуемъ отвращеніе. Полнота самосознанія, о которой мы упомянули, это — знаніе своего я на всемъ протяженіи его историческаго бытія и во всхъ данныхъ въ дйствительности его сторонахъ: нельзя полагать, что ‘сущность духа’ проявилась только на одной ступени его развитія, а не во всемъ теченіи его содержанія, что эту сущность составляетъ одна изъ его сторонъ, а не вс формы его во всхъ ихъ измненіяхъ. Это — объективная сторона дла, а вотъ и субъективная: самосознаніе есть самооцнка. Пусть факты установлены врно, неврной, однако, можетъ оказаться ихъ оцнка: люди гордятся тмъ, напр., чмъ не слдовало бы гордиться, и самый стыдъ бываетъ также нердко ложнымъ. Не подводятъ ли въ самомъ дл законную ‘народную гордость’ подъ одну категорію съ такъ называемымъ ‘кваснымъ патріотизмомъ’, и/и шовинизмомъ, и не принимаютъ ли послдній за признакъ истинной ‘народной гордости и любви къ отечеству’? Не смшиваютъ ли, наоборотъ, трезвое отношеніе къ родной дйствительности съ ‘мараніемъ’ собственнаго гнзда и не принимаютъ ли такое ‘мараніе’ за признакъ просвщеннаго патріотизма? И мало ли еще что…

А, между тмъ, на этой почв возникаютъ печальныя недоразумнія. На почв такого недоразумнія выросли отчасти и нкоторыя явленія, которыми сопровождался имвшій и принципіальную подкладку споръ между двумя лагерями русскихъ людей, которые были окружены именами славянофильства и западничества. Мы говоримъ объ убжденныхъ и искреннихъ людяхъ, а не о тхъ, которые надвали ту или другую маску. Сколько взаимныхъ упрековъ, сколько взаимныхъ обвиненій въ византійщин и въ европеизм, въ патріотизм и непатріотизм и пр. и пр.!

А, между тмъ, не скрывалось ли подъ этими двумя противуположными теченіями русской мысли нкоторой ‘самобытной’ основы, раздвоившейся., такъ сказать, въ своемъ ‘развитіи’, чтобы придти потомъ къ высшему синтезу, въ которомъ и проявится наша національная оригинальность въ своей наиболе развитой форм?

II.

Весь прогрессъ человчества есть эволюціонный синтезъ, развитіе, приводящее къ единству {См., послднюю главу во 2 тон Основныхъ философіи исторіи.}. Великій ходъ передовой части человчества, взятый въ цломъ и, съ высоты птичьяго полета, представляетъ намъ сліяніе разнородныхъ вначал элементовъ: греческій духъ соединился съ восточной культурой и породилъ европейскую цивилизацію, ‘плненная Греція, говоря словами Горація, взяла сама въ плнъ свирпаго побдителя и внесла науку въ грубый Лаціумъ’, Лаціумъ съ Римомъ во глав основалъ обширную имперію, въ которой два національные генія, греческій и римскій, создали общую Культуру, вн этой культуры возникло христіанство, но и имперія сдлалась христіанской, изъ соединенія этой христіанской имперіи съ ‘варварскими’ народами произошла новая Европа и т. д. Это было вчное взаимно дйствіе разнородныхъ началъ: каждое нчто получало отъ другаго и другому нчто отдавало. Греція взяла съ Востока очень много, но многое она и дала поздне Востоку,— постоянный обмнъ хорошаго и дурна то, постоянное приспособленіе одного къ другому.

Мы шли по тому же пути. Въ основу нашей народности легли славянскіе и финскіе элементы: они рано вступили во взаимнодйствіе органическое и культурное, результатомъ котораго было великорусское племя. Въ начал нашей государственности мы видимъ пришлую варяжскую дружину. Наше просвщеніе складывалось подъ вліяніемъ православной Византіи. Двухвковое татарское иго равнымъ образомъ не осталось для насъ совершенно безслднымъ. Наконецъ, начался нашъ ‘синтезъ’ съ Западомъ, съ тмъ Западомъ, который вышелъ изъ Возрожденія и Реформаціи, изъ католицизма и феодализма, изъ Римской имперіи и Германіи, изъ античнаго міра и христіанства, ихъ городскихъ общинъ древности и съ Востока. Вся наша многотрудная исторія была ‘синтезомъ’: мы постоянно соединяли свое съ чужимъ и чужое, принесенное извн, претворяли въ свое, но уже новое свое, мы принимали къ себ и князей съ скандинавскаго Свера, и христіанскихъ просвтителей съ греческаго Юга, и татарскихъ баскаковъ съ магометанскаго Востока, и ученыхъ нмцевъ съ ‘просвщеннаго Запада’, мы проходили школу и варяжскую, и византійскую, и татарскую, и ‘западную’. Но мы умли и обрусить то, что принимали и чему учились: мы обрусили Рюриковъ и Игорей въ Святославовъ и Владиміровъ, мы обрусили византійскую церковность, начиная съ вншняго вида храмовъ до внутренняго пониманія духа вры, мы обрусили порядки, съ которыми познакомились въ орд, мы обрусили и то, что взяли съ Запада: въ нашей литератур, въ нашей журналистик, въ нашей живописи, въ нашей музык, во всемъ, чему мы учились у Запада и въ чемъ мы ему сначала подражали,

Тамъ русскій духъ! Тамъ русью пахнетъ!

На насъ сыпались шедшія большею частью отъ насъ же обвиненія въ ‘подражательств’ Западу, въ ‘европейничаньи’, но мы уже раньше подражали скандинавскимъ викингамъ, когда отъ сохи шли въ княжескую дружину и прибивали щитъ къ вратамъ Царьграда, мы подражали грекамъ, когда выкапывали пещеры для благочестивыхъ подвиговъ и строили монастыри, мы подражали татарамъ, когда укрпляли власть и единоначаліе въ земл. И, тмъ не мене, мы не сдлались ни скандинавами, ни греками, ни татарами, а остались русскими, какъ остались ими и посл того, какъ стали подражать Западу.

Въ наук мы порвали связь съ преданіями славяно-греко-латинской академіи, мы взяли науку съ Запада. Если бы наука питалась только наукой, то разрывъ съ національными преданіями славяно-греко-латинской академіи (съ преданіями, впрочемъ, далеко не чисто національными) и обращеніе къ западному знанію были бы, дйствительно, гибельны для ‘самобытности’ нашей науки: намъ оставалось бы только идти на чужихъ помочахъ и быть въ рабской зависимости отъ иноземцевъ. Но наука не изъ одной прежней науки вытекаетъ, рождается она и изъ вчно живущаго духа, вся эволюція науки состоитъ въ синтез научной традиціи и дйствующаго подъ вліяніемъ окружающей жизни мыслящаго духа. Быть можетъ, Ломососовъ, этотъ русскій мужикъ, вкусившій западной науки, и не подозрвалъ великаго значенія словъ своихъ, говоря,

Что можетъ собственныхъ Платоновъ

И быстрыхъ разумомъ Невтоновъ

Россійская земля рождать.

До собственныхъ Платоновъ и Невтоновъ намъ, конечно, далеко еще: они подготовляются вками исторической жизни и не каждый день родятся. Дло не въ этомъ, а въ томъ, что если наука подъ вліяніемъ жизни у каждаго народа принимаетъ извстную національную окраску не въ смысл исключительности, а въ смысл оригинальности, то только вопросъ времени — когда мы будемъ имть русскую науку, какъ имемъ уже, напр., русскую литературу, съ ‘самобытными’, оригинальными чертами національнаго генія. Тургеневъ, извстный на всемъ ‘просвщенномъ Запад’, гр. Л. Толстой, которымъ начинаютъ зачитываться французы, конечно, ужь не подражатели врод нашихъ сочинителей прошлаго вка, искусственно пересаживавшихъ на ниву россійской словесности искусственные цвты французскаго классицизма. А, мжду тмъ, не побывай мы въ этой ‘классической’ школ, у насъ не было бы ни Тургенева, ни гр. Л. Толстаго, ибо ех uiliilo nihil fit и, вмст съ тмъ, natura non facit saltus. Въ романахъ Тургенева и гр. Толстаго мы имемъ тотъ же эволюціонный синтезъ чисто западной литературной формы съ чисто русскимъ духомъ, такой же синтезъ, какой представляетъ изъ себя любое древне-русское ‘житіе’ византійской формы и русскаго содержанія, и еще вопросъ, больше русской ‘самобытности’ и меньше ‘подражанія чужимъ образцамъ’.

Существуетъ ли уже русская наука,— вопросъ сложнй и требующій много данныхъ для своего разршенія. Русскіе, несомннно, существуютъ, и многіе изъ нихъ пользуются европейскою извстностью, но русскіе ученые могутъ разрабатывать западную науку или такія отрасли науки вообще, которыя не подаются національнымъ опредленіямъ. Несомннно также, что существуетъ русская наука и въ смысл научнаго отношенія къ русской исторіи и къ русской современности, разработки русскихъ источниковъ и т. д., но по методамъ и образцамъ, заиствованнымъ съ Запада. Не въ томъ вопросъ, а въ томъ, проявляется ли въ паук наша ‘самобытность’, наша оригинальность? Не ршая вопроса этого фактически, можно сказать а priori, что сліяніе, ‘синтезъ’ западной науки съ русскимъ народнымъ духомъ, проявляющимся въ русской интеллигенціи, возможенъ по существу дла тамъ, гд наука допускаетъ соприкосновеніе съ собой народнаго духа и гд народный духъ способенъ проявить себя въ научной литератур вн патріотическихъ увлеченій и пристрастій. Если бы даже это сліяніе еще не начиналось (‘синтезъ’ никогда не бываетъ внезапнымъ переворотомъ, хотя бы его подготовка едва была замтна), уже одни проявленія критическаго отношенія къ западной наук указываютъ на извстную долю самостоятельности русской мысли, а въ этой критик не все сводится къ работ одного отвлеченнаго анализа, но кое-что приходится и на долю идей, навянныхъ на насъ русской исторіей и русской современностью. Какъ бы ни мала была, эта доляг и какъ бы мало ни участвовало ясное сознаніе въ опредленіи и разработк этихъ идей, какъ бы инстинктивно ни руководили он ходомъ русской мысли, это идеи — наши, ибо он вырасли на почв нашей дйствительности, имютъ свое эволюціонное прошлое въ нашей исторіи. Сочинить девизъ или лозунгъ русской наук нельзя, его можно лишь выяснить, потому что онъ можетъ быть только, идейнымъ продуктомъ жизни, результатомъ всей современности, вытекающей изъ всей исторіи. ^Если бы даже явился геній, который далъ бы русской наук ея формулу, онъ только подвелъ бы итогъ длинной и сложной эволюціи русской теоретической мысли, не съумвшей раньше опредлить, въ чемъ заключается ея самобытность.

Когда мы не имемъ развитаго организма, мы должны довольствоваться его зародышемъ. О русской наук мы имемъ право судить не только по ея дйствительному настоящему, но и по возможному будущему, изучая условія, въ которыхъ она вообще находится, сравнивая ея хотя бы минимальныя уклоненія отъ западной науки и точки ея соприкосновенія съ другими несомннно оригинальными проявленіями русскаго духа. Если такое сравненіе не даетъ ничего для настоящаго, въ немъ могутъ быть драгоцнныя указанія на возможное, боле или мене вроятное будущее. ‘Развитіе’ само собою не совершается: сознательно или безсознательно, каждый что-либо ‘развиваетъ’, т.-е. все ‘развивается’ чрезъ кого-нибудь, будетъ ли эволюція имть видъ естественнаго, ‘органическаго’ процесса, или искусственной, ‘цлесообразной’ дятельности. Разъ обнаруженъ талантъ, его въ землю не зарываютъ, но именно талантъ нужно прежде обнаружить, а это дло объективнаго, научнаго изслдованія факта. Въ общемъ можно сказать, что задача русской науки заключается въ ‘синтез’ западной науки и русской мысли, въ такомъ ихъ сліяніи, при которомъ все, что въ первой иметъ характеръ чисто западнаго, т.-е. вытекающаго изъ историческихъ и современныхъ особенностей одной части человчества, было бы дополнено съ неизвстной западу нашей точки зрнія, и, слдовательно, перестало бы быть исключительно западнымъ, а сдлалось бы ‘европейскимъ’ и боле близкимъ къ ‘общечеловческому’, и все чисто русское, сложившееся и выработавшееся только въ Россіи, получило бы подобающую научную формулировку, т.-е. нашло бы выраженіе не только въ изящной литератур, искусств и другихъ такихъ же проявленіяхъ національной жизни, но и въ наук. Западная Европа уже произвела такой ‘синтезъ’: она подучила въ готовомъ вид отъ древнихъ и политику, и юриспруденцію, и исторію, и философію, но во все внесла выработанное ея собственной жизнью, придавая, въ то же время, научную формулировку этимъ новымъ элементамъ. Мы находимся теперь въ подобномъ же положеніи: что для нмцевъ и французовъ были греки и римляне, то для насъ сани нмцы и французы. Въ одномъ важномъ отношеніи мы находимся даже въ лучшемъ положеніи: если еще очень недавно французы питались только произведеніями отечественнаго ума, если англичане изъ своей науки до сихъ поръ длаютъ какой-то изолированный островъ, если нмцы крпко держатся за своя собственныя научныя традиціи, мы и при малыхъ нашихъ научныхъ силахъ зорко, слдимъ за тмъ, что длается по части наукъ чуть не во всхъ концахъ Запада, и такъ или иначе занимаемся ‘синтезомъ’ западныхъ идей, имя еще про запасъ непочатой уголъ русскаго идейнаго матеріала, ждущаго научной обработки. Этого выгоднаго положенія мы не должны терять, заботясь о мнимой ‘самобытности’ русской науки: наша истинная, дйствительная, а не призрачная ‘самобытность’ можетъ заключаться только въ переработк въ русскомъ дух западныхъ идей. Выдумывать науку уже поздно, а обращаться ради вящей ‘самобытности’ къ утраченной, традиціи славяно-греко-латинской академіи, пожалуй, и оригинально будетъ, но не о такой оригинальности, конечно, мечтаютъ ‘истинные патріоты’. Выбирать приходится между тмъ, чтобы не отстать отъ Запада, догнать его или даже перегнать, и тмъ, чтобы отъ него, наврное, уже отстать, а колебанія при такомъ выбор быть уже не можетъ.

Однако, и въ этомъ дл до тхъ поръ мы не уяснимъ себ нашей истинной сущности, пока не будемъ знать самихъ себя въ своемъ прошломъ и настоящемъ, пока будемъ о себ думать или по западному, хотя и самоновйшему, или по старинному, хотя бы и несомннно русскому, пока не опредлимъ своего положенія по отношенію къ Западу,— кто мы, ученики ли, которымъ остается вчно jurare in verba magistri, или же такіе особенные люди, что все западное должно быть намъ чуждо.

Чтобы отвтить на этотъ вопросъ, нужно знать себя и знать Западъ, знать безъ патріотическихъ увлеченій и пристрастій, и судить о себ безъ ‘самохвальства’ и ‘самооплеванія’.

У насъ предметъ этотъ трактовался въ двухъ публицистическихъ направленіяхъ, извстныхъ подъ названіемъ славянофильства и западничества, отголоски споровъ, которые были вызваны двумя разными ршеніями вопроса, ложно прослдить отчасти въ нашей, даже изящная литература до извстной степени отразила на себ оба теченія русской мысли. Вмст съ этимъ и ршеніе вопросовъ принципіальныхъ принимало окраску названныхъ публицистическихъ направленій. Если принимать въ разсчетъ одни вншніе признаки и одни патріотическія увлеченія въ извстную сторону, славянофильство должно показаться намъ явленіемъ боле русскимъ, чмъ противуположное ему западничество, но и послднее получитъ для насъ значеніе чисто русскаго явленія, если мы станемъ на нсколько иную точку зрнія, т.-е. будемъ ‘смотрть въ корень’ и правильно понимать увлеченія, противуположныя славянофильскимъ.

Въ основ своей теоріи славянофильство не было вполн самороднымъ: оно было ‘синтезомъ’ несомннно западныхъ идей съ идеями, навянными русскою исторіей и общественностью. Одну традицію славянофильской доктрины нужно искать именно вн русской жизни, которая и раньше воспринимала въ себя чужія традиціи. Абстрактный космополитизмъ, бывшій въ ходу у нмцевъ прошлаго вка, въ начал ныншняго столтія потерплъ въ Германіи полное фіаско. Наполеоновское владычество и война за освобожденіе, 1807 и 1813 годы имли громадное вліяніе на поворотъ нмецкой мысли отъ этого абстрактнаго космополитизма въ противуположную сторону. Фихте въ Основныхъ чертахъ современнаго вка стоялъ еще на космополитической точк зрнія, проповдуя, что отечество ‘истинно просвщеннаго европейца’ есть, прежде всего, вся Европа, потомъ самое просвщенное государство Европы, которымъ, конечно, могла оказать и не его родина: послднюю Фихте представлялъ людямъ, такъ сказать, земнороднымъ, видящимъ отечество въ почв, горахъ и ркахъ, родственный солнцу духъ обращается туда, гд свтъ и свобода. Въ знаменитыхъ Рчахъ къ нмецкой націи, вышедшихъ посл разгромленія Пруссіи, Фихте уже не тотъ. ‘Среди всхъ новыхъ народовъ,— говоритъ онъ своимъ соотечественникамъ,— это въ васъ именно самымъ ршительнымъ образомъ лежитъ зародышъ человческаго совершенствованія, если погибнетъ эта ваша сущность, то съ нею вмст погибнетъ надежда всего человчества на спасеніе изъ глубины его бдствій’. Нмецкая идеалистическая философія, бывшая въ XVIII вк космополитической, заключила союзъ съ національнымъ патріотизмомъ, этотъ націоналистическій идеализмъ, сдлавшійся своего рода ‘синтезомъ’ и развившійся въ школахъ Шеллинга и Гегеля, цликомъ перешелъ къ намъ, только разныя свойства германскаго духа нами были перенесены на духъ славянскій, причемъ послдній уже въ самомъ дл претворилъ нмецкій націоналистическій идеализмъ въ русское славянофильство.

Если славянофильство, такимъ образомъ, не самородно, по крайней Мр, одной стороной своей доктрины, то и западничество не вполн подражательно. Тутъ тоже происходилъ ‘синтезъ’. На западничеств несомннно сказалось вліяніе той же нмецкой философіи и того же даже Гегеля, а также вліяніе идей французскаго происхожденія: отрекаясь отъ ‘народныхъ началъ’ въ своей теоріи, представители этого лагеря не могли совлечь съ себя черты русскаго человка, не могли уйти отъ тхъ безчисленныхъ и разнообразныхъ вліяній, которыя на умъ ихъ и на чувство оказывала русская жизнь,— не могли, словомъ, уйти отъ самихъ себя. Въ ихъ увлеченіяхъ должны были проявиться черты не мене національныя, какъ и въ увлеченіяхъ славянофиловъ: въ обоихъ случаяхъ западныя идеи были приспособлены къ потребностямъ и привычкамъ ума, въ обоихъ направленіяхъ была чисто русская подкладка, та подкладка, которая въ области художественнаго, нетенденціознаго творчества сказалась въ нашей по истин національной литератур, начиная съ Пушкина и Гоголя, та подкладка, благодаря которой представители двухъ враждебныхъ лагерей иногда были гораздо ближе другъ къ другу, чмъ сами они думали.

Славянофиловъ упрекали въ увлеченіяхъ русской ‘стариной’, западниковъ — въ рабскомъ преклоненіи передъ ‘Западомъ’, но въ отдльности взятые и наша старина, и просвщенный Западъ оказались далеко не однородными величинами. Пусть одни замчали и отмчали только одн дйствительно или мнимо хорошія черты старины, а другіе — только такія же черты Европы: уже здсь, въ предпочтеніи къ извстнымъ принципамъ, въ предрасположеніи къ извстнымъ идеямъ, враждебные лагери, сами того не замчая, должны были иногда встрчаться на общей почв русскаго духа, воспитаннаго западной наукой. Пора увлеченій проходитъ, крайности стушевываются, искренніе люди начинаютъ критически относиться къ ‘кумирамъ’, которые сами ‘себ сотворили’, но критика и старины, и Европы не могла происходить иначе, какъ подъ вліяніемъ идей, навваемыхъ русской современностью, а идеи эти боле или мене должны были сближать между собою оба лагеря, проясняться въ дйствительно русскую точку зрнія и, притомъ, совр т.-е. такую, которая представляетъ изъ себя нкоторый боле общій и мене односторонній критерій для сужденій нашихъ о себ и о другихъ. Эта точка зрнія, не славянофильская и не западническая, а именно, можетъ быть только ‘синтезомъ’ того, что было истинно національнаго въ двухъ противуположныхъ направленіяхъ. Въ ней и зародышъ ‘самобытной’ русской науки, ждущей, а, можетъ быть, и начинающей уже свой синтезъ.

Эту точку зрнія вырабатываетъ жизнь, дйствительность, современность. Для точекъ зрнія славянофильской и западнической точно также были свои основанія историческаго свойства, а для логической обосновки идей, навянныхъ жизнью, оба направленія обратились къ ‘послднему слову’ западной мысли, къ тому гегельянству, которое царило тогда во всей почти Европ. Не желая отстать отъ Запада и пауки, и теперь приходится намъ обратиться къ ‘послднему слову’ западной мысли и произвести ‘синтезъ’ русской точки зрнія съ господствующимъ нын въ наук эволюціонизмомъ или ученіемъ о развитіи, теоретическія основы котораго выработали европейскіе ученые. Отъ этого только выиграетъ наука вообще и русская наука въ частности: первая обогатится тмъ оригинальнымъ вкладомъ, который мы можемъ сдлать въ общую сокровищницу знанія, вторая проникнется истинно научнымъ духомъ и не съ какой-нибудь односторонней, французской или нмецкой точки зрнія, а съ точки зрнія боле общей. Тотъ же научный эволюціонизмъ и не въ одной вншней, шаблонной своей сторон поможетъ намъ въ нашемъ національномъ самосознаніи, не позволяя длать рзкаго разграниченія между ‘самобытностью’ и ‘развитіемъ’.

Ничто ‘самобытное’ не остается неизмнныхъ, а все измняющееся измняется подъ вліяніемъ и вншнихъ условій. Нтъ ‘развитія’ безъ того, что должно развиваться, безъ основы, ибо въ противномъ случа у насъ будетъ не эволюція, а причудливая смна видовъ и образовъ, ничмъ между собою не связанныхъ. Русской наук въ угоду ложно понятой самобытности не слдуетъ толочься въ рамкахъ славяно-греко-латинской академіи: это, пожалуй, будетъ и русская наука, но несовременная, отсталая. Ей не слдуетъ и въ угоду ложно понятаго развитія рабски тащиться только за Западомъ: это будетъ и современная наука, но не своя, а чужая. Какъ бы у насъ ни разсуждали объ этомъ, въ дйствительности мы созидаемъ нашу науку въ дух какъ разъ эволюціоннаго синтеза. Повидимому, по самой сущности дла наибольшей приверженностью къ ‘народнымъ началамъ’ должна отличаться духовная письменность, но наши духовные журналы не сторонятся отъ католической или протестантской ‘науки’, и совершенно въ нашемъ дух русскій іезуитъ Мартыновъ, пишущій во французскомъ клерикальномъ журнал Revue de questions historiques, отличается относительнымъ, далеко не католическимъ безпристрастіемъ въ щекотливыхъ вроисповдныхъ вопросахъ. На что, съ другой стороны, архизападне такъ называемый позитивизмъ. Во Франціи онъ сложился въ мертвую доктрину, вн которой нсть спасенія, но въ Россіи онъ претворяется и развивается, и русская точка зрнія уже кое въ чемъ сказалась на доктрин, родоначальникомъ которой былъ Огюстъ Контъ, сказалась именно подъ перомъ русскихъ писателей, не только пишущихъ, по и думающихъ, и чувствующихъ именно по-русски. Только мы,сами себ враги, не хотимъ иногда замчать своего вклада,— одни изъ насъ потому, что не желаютъ серьезно позаняться напускной модой и не видятъ, какъ передлывается она на русскій ладь, другіе же потому, что скептически относятся ко всякой ‘доморощенной философіи’. А отъ этого бда: мы сами не хотимъ знать нашей истинной, а не мнимой (положительной для однихъ и отрицательный для другихъ) оригинальности. Свое современное мы все еще судимъ либо по самоновйшимъ западнымъ шаблонамъ, либо по своимъ архивнымъ воспоминаніямъ. Къ счастью, въ области литературной и художественной критики мы умемъ быть современными русскими: что было бы съ нашими романистами, если бы мы судили о нихъ по шаблонамъ нмецкой слащавости или французскаго натурализма, или же отворачивались отъ литературныхъ формъ, заимствованныхъ съ ‘гнилаго Запада’?

Нора намъ понять свое эволюціонное положеніе во всемірной исторіи и вытекающее изъ него ‘призваніе’ наше, мы развивались не по какимъ-либо исключительнымъ, для насъ только существующимъ quasi-историческимъ законамъ, мы развивались по общимъ законамъ всякой духовной и соціальной эволюціи, но именно въ силу этого мы не должны хранить какую-нибудь условную ‘самобытность’, возводя ее на степень всенивеллирующей и все себ подчиняющей, убивающей оригинальность и самостоятельность живаго и развивающагося духа надъ-органической среды, и не должны, въ то же самое время, обезличивать и обезцвчивать себя, чтобы, вмсто работы надъ развитіемъ своей среды, прямо и беззавтно подчиниться чужой надъ-органической сред. Сама русская жизнь въ своемъ историческомъ развитіи съ великаго Петра выдвинула на первый планъ теоретическій вопросъ о ‘самобытности’ и ‘развитіи’, о ‘традиціи’ и прогресс’, и выдвинула его съ такими своеобразными особенностями, что вопросъ этотъ получаетъ у насъ боле широкую постановку, чмъ на Запад, имющемъ свои злобы дня, но не знакомомъ съ нашими. Если въ чемъ Россіи суждено сказать новое слово въ наук, такъ это именно въ разработк эволюціонной теоріи въ связи съ идеями, которыя выработаны именно русской исторической дйствительностью не въ границахъ того или другаго ‘періода’, выбраннаго произвольнымъ субъективизмомъ, а во всемъ ея объем и въ томъ ‘синтез’, который истинная современность длаетъ всему прошлому. Намъ, какъ обществу молодому, мене запутавшемуся въ своей собственной исторія, а потому относительно боле свободному отъ убивающей личную оригинальность среды, но, въ то же время, поставленному въ возможность пользоваться свободно готовыми плодами старой и до извстной степени кристаллизировавшейся цивилизаціи,— въ этомъ отношеніи можетъ предстоять по истин великая будущность, если мы сами не будемъ вчными дтьми, оберегающими свои ребяческія понятія отъ всякаго развитія или рабски и слпо повторяющими слова своихъ наставниковъ {Теоретическія и чисто отвлеченныя основы такого утвержденія читатель найдетъ во второмъ том Основнымъ вопросовъ философіи исторіи.}.

Это великое будущее, о которомъ мы можемъ говорить лишь какъ объ идеал (съ послднимъ не слдуетъ смшивать реальную дйствительность), намъ дано только и исключительно нашимъ эволюціоннымъ положеніемъ во всемірной исторіи, а не чмъ-либо другимъ. Мы далеки, во-первыхъ, отъ мысли, что славянская раса, составляющая одну изъ основъ нашей національности, въ самой крови своей заключаетъ нчто особенное, изъ начала растворенную въ ней историческую ‘миссію’: теорія расы, имющая за себя научныя основанія, но въ примненіи къ дламъ историческимъ несвободная отъ пристрастій и увлеченій, не русскими выдумана, мы брали ее на прокатъ съ Запада и имемъ полное право отнестись къ ней критически, поставивъ ее въ законныя научныя рамки {Критику теоріи расы см. также во II том названной книги.}. Во-вторыхъ, мы не думаемъ и того, чтобы наша исторія и наша культура были особенно соотвтствующими иде цивилизаціи и норм развитія, какъ Гизо думалъ это относительно Франціи, а Бокль относительно Англіи, такой западной идеи мы даже на прокатъ не брали, ибо славянофилы въ основу своего ученія положили идею какъ разъ о ненормальности нашей исторіи, продолжающейся почти уже два вка, а западники норму видли, гд угодно, именно не у себя только. Нтъ, выгоды нашего положенія заключаются въ степени нашего развитія и въ мст нашемъ въ развитіи человчества: мы молоды и поставлены въ возможность учиться у боле богатыхъ знаніемъ и опытомъ, но мы и не tabula rasa, на которой, какъ думалъ Мицкевичъ, всякій можетъ написать, что ему угодно. Въ самыхъ ошибкахъ молодости мы ошибаемся по своему и по своему умемъ переработать уроки боле опытной, но уже мене способной отдлываться отъ предразсудковъ старости.

Это не въ особомъ состав славянской крови, а въ дух нашемъ, и духъ нашъ таковъ не потому, чтобы именно такъ воспитывала его вся наша исторія, а потому, что мы еще молоды и поставлены въ положеніе: продолжателей исторіи, начатой не нами, и мы по самой сил вещей будемъ ее продолжать, но, конечно, до извстной степени по своему, потому что имемъ же и свою исторію, которую намъ также приходится продолжать. Здсь корень вопроса: мы не можемъ передлать, чтобы продолжать исторію по западному, пересадить себя съ одной почвы на другую, намъ первоначально чуждую, но мы не можемъ также оставить себя недодланными, выходить на битву съ колчанами и стрлами, когда противъ насъ направлены ‘усовершенствованныя’ ружья и пушки. Простой инстинктъ самосохраненія заставляетъ насъ додлать себя, а для этого кое-что чужое приходится передлать въ свое. Но главное то, что мы потокомъ Исторіи увлечены въ общую жизнь и изъ московитовъ сдлались европейцами, такъ сказать, расширивъ этимъ границы старой Европы. Этого факта отрицать нельзя: восточную ‘Европу’ не вычеркнешь съ исторической карты и не превратишь ее снова въ ‘Азію’ или просто ‘не Европу’, но точно также и не втиснешь ее въ границы ‘стараго Запада’. Наше выступленіе въ XVII в. было не только первымъ шагомъ к,ь расширенію Европы, но и первымъ шагомъ къ тому ‘синтезу’ извстныхъ намъ, нами понятыхъ, усвоенныхъ нами западныхъ идей съ незнакомыми Западу и для него загадочными идеями русскими, который, быть можетъ, и долженъ создать нашу оригинальность и содйствовать боле полному и всестороннему расширенію Европы.

За границей нердко высказывается мысль, что Россіи предстоитъ великое будущее, но, по незнанію нашихъ длъ, о немъ толкуютъ вкривь и вкось. Одинъ изъ французскихъ публицистовъ, именно Леруа-Болье, написавшій два тома объ Имперіи царей и русскихъ, самъ признается, что русскій ‘характеръ загадоченъ’, что ‘родъ тайны витаетъ надъ Россіей и надъ ея судьбами’. Это таинственное будущее съ нкоторой вроятностью можетъ разгадать только русская наука, пользуясь умственными пріобртеніями Запада, но свободная отъ западныхъ шаблоновъ, въвшихся въ плоть и кровь иностранныхъ ученыхъ и публицистовъ, и мшающихъ имъ найти ту точку зрнія, съ которой слдуетъ смотрть на обширную имперію съ многомилліонымъ населеніемъ.

Эта точка зрнія, повторяемъ, научный эволюціонизмъ, но не въ абстрактной своей формул, а именно проникнутой особенностями, которыя свойственны ‘самобытно’, но не изолированно, а именно въ общеніи съ западной наукой развивающемуся русскому духу. Нашу науку нердко обвиняли въ томъ, что она часто пренебрегаетъ своимъ и изучаетъ все Европу, да Европу. Нтъ, намъ именно нужно и Западъ знать, чтобы судить о немъ самостоятельно, по-русски, и, принимая въ разсчетъ, какъ судятъ о насъ другіе, находящіеся въ выгодномъ въ нкоторыхъ отношеніяхъ положеніи постороннихъ зрителей, самостоятельно разршать вопросъ о нашемъ отношеніи къ Европ. Пусть для французовъ или нмцевъ наши о нихъ труды не имютъ ровно никакого значенія (чего, однако, теперь уже нельзя сказать), но они важны для насъ, и русская наука не должна непремнно заниматься только русскимъ дло не въ матеріал, безразличномъ веществ науки, а въ ея дух. Не знакомиться съ Западомъ намъ нельзя, но и нельзя врить исключительно тому, что самъ Западъ о себ говорить: получая оттуда готовое знаніе, мы именно будемъ только перенимать, а перенимали мы, пожалуй, дйствительно слишкомъ долго. Наша наука не должна замыкаться въ тсныя рамки: быть можетъ, наша оригинальность именно въ томъ и состоитъ, что мы не исключительны. Употребляя поэтическую метафору ‘славянофильскаго’ поэта Хомякова, ключъ, бьющій въ груди Россіи, ‘водоема въ тсной чаш’

Не вчно будетъ заключенъ.

Нтъ, съ каждымъ днемъ живй и краше.

И глубже будетъ литься онъ.

И врю я: тотъ часъ настанетъ.

Рка свой край перебжитъ,

На небо голубое взглянетъ

И небо все въ себя вмститъ.

Мы, русскіе, мене чмъ кто-либо способны смшивать идеалъ съ дйствительностью, и я думаю, что меня никто не обвинитъ по поводу высказанныхъ мыслей въ такъ называемомъ шовинизм. Во избжаніе недоразумній, прибавлю еще, что врить въ возможность и даже начало русской оригинальной науки не значитъ совтовать ей оригинальничанье во что бы то ни стало.

III.

Недавно въ Варшав, гд русскій міръ лицомъ къ лицу встрчается съ европейскимъ Западомъ, вышла небольшая книжка подъ заглавіемъ: Политическая литература въ Россіи и о Россіи. Авторъ ея — русскій профессоръ А. А. Блокъ, его книжка есть ‘вступленіе въ курсъ русскаго государственнаго права’, слдовательно, относится къ области науки. Трактуетъ книжка о славянофилахъ и западникахъ, о Россіи и Европ и этимъ путемъ вводитъ нерусскихъ слушателей въ пониманіе русскаго міра въ его своеобразныхъ особенностяхъ. Тмъ не мене, она можетъ представить интересъ и для русскихъ читателей.

Авторъ находитъ мало научнымъ пріемомъ примнять и къ славяно-русскому міру понятія, выработанныя пока преимущественно лишь для романо-германскихъ народовъ (стр. 1), а задачей своей онъ поставилъ и въ изложеніи русскаго государственнаго права руководиться тмъ же научнымъ направленіемъ, котораго онъ держался въ общемъ курс (стр. 2).

Онъ начинаетъ свой курсъ съ очерка нашей публицистики, которая не есть еще строгая наука (стр. 4), но за то даетъ ему матеріалъ для научной критики и поводъ высказать свой основной взглядъ на Россію (стр. 5). Имъ принята именно въ наук реально-эволюціонная точка зрнія (стр. 7), научный реализмъ и философскій эволюціонизмъ (стр. 32). Имъ, видимо, руководитъ желаніе въ разршеніи спора между славянофилами и западниками опираться на науку, и, напр., онъ по Соловьеву изображаетъ картину начала русской исторіи, картину, ‘лишенную не только аксаковской (Константина Аксакова) идеализаціи, но и чаадаевской мрачной окраски’ (стр. 43), соловьевское изображеніе онъ находитъ реальнымъ и потому правдивымъ (стр. 44).

При такой тенденціи научнаго ршенія спора, который велся публистически, и ршенія его именно на почв реально-эволюціонной теоріи, основы которой выработаны Западомъ, автора не удовлетворяетъ изученіе общаго государственнаго права по западно-европейскимъ образцамъ (стр. 1), и онъ въ своемъ общемъ курс допускаетъ ‘весьма значительныя теоретическія отступленія отъ разныхъ заграничныхъ руководствъ по тому же предмету’ (стр. 2). Тмъ мене, онъ находитъ удачнымъ изученіе Россіи иностранцами, которымъ трудно отршиться отъ нкоторыхъ предвзятыхъ идей, мшающихъ имъ врно разглядть и оцнить русскую дйствительность, что онъ подтверждаетъ краткой ссылкой на Леруа-Боль (стр. 3): наша государственность не можетъ быть точно подведена подъ нкоторыя западныя понятія (стр. 58). Не въ одномъ мст своей книжки авторъ даетъ еще понять и прямо заявляетъ, что онъ не раздляетъ и нашей западнической точки зрнія (стр. 7): критик послдней посвящена даже большая часть книжки (стр. 30 и слд.), потому что авторъ находитъ нужнымъ прилежне заняться критикой именно этого направленія (стр. 31) въ виду его большей распространенности. Находя въ выводахъ этого направленія слишкомъ мало научнаго реализма и еще мене философскаго эволюціонизма, онъ думаетъ, что съ его точки зрнія выводы о нашей исторіи должны получиться нсколько иные, чмъ у западниковъ (стр. 32), такъ какъ отъ ихъ слишкомъ пристрастныхъ сторонъ, устремленныхъ на Западъ, ускользнуло очень многое изъ русской дйствительности (стр. 35). Онъ противъ, ихъ излишняго почтенія къ Европ (стр. 42), въ ихъ мнніяхъ онъ находитъ много страстной односторонности, натяжекъ, преувеличеній (стр. 43), онъ оправдываетъ нкоторыя явленія нашей исторіи, столь мало почтенныя въ глазахъ многихъ западниковъ, но, повидимому, соотвтствовавшія нкоторымъ народнымъ понятіямъ и требованіямъ (стр. 51). Въ то же время, критикуя славянофиловъ, онъ отмчаетъ, что длаетъ это не съ западнической точки зрнія, имъ не раздляемой (стр. 7). Славянофиламъ г. Блокъ не отказываетъ ни въ талантахъ, ни въ учености, на въ замчательности ихъ произведеній (стр. 5), ни въ благотворности ихъ взглядовъ въ свое время (стр. 6), ни въ искренности (стр. 7), ни въ основательности многихъ ихъ, мнній (стр. 12), ни въ просвщенности (стр. 15), ни въ томъ, что ихъ философія не была проявленіемъ кваснаго патріотизма (стр. 28), ни въ сравнительной независимости ихъ сужденій о политик (стр. 29) и т. п., но, тмъ не мене, онъ находитъ самыя похвалы ихъ отечеству, по крайней мр, нсколько безтактными (стр. 8), обнаруживаетъ у нихъ ‘очевидныя натяжки и пристрастное искаженіе отечественной исторіи’ (стр. 8), указываетъ на то, что они ставятъ въ упрекъ католической и протестантской Европ многое такое, чего въ своемъ род не лишена была и православная Россія (стр. 12), что они не замтили нкоторыя величайшія особенности русскаго Духа вообще (стр. 10, 18), что они становились на мало свойственную русскимъ людямъ и слишкомъ для нихъ узкую національную точку зрнія (стр, 26) и т. п. При всемъ томъ общій взглядъ г. Блока таковъ: ‘Я считаю,— говоритъ онъ,— московское славянофильство оригинальнымъ направленіемъ политической мысли, сложившимся подъ прямымъ и косвеннымъ вліяніемъ русской жизни. Такой оригинальности было, пожалуй, еще больше въ другомъ, не мене русскомъ и по преимуществу уже петербургскомъ направленіи’, въ западничеств. Какъ бы тамъ ни было, авторъ стремится возвыситься надъ этой антитезой.

Наука русскаго государственнаго права, по его мннію, не должна быть оторвана отъ изученія русской жизни во всхъ ея проявленіяхъ. ‘Прежде чмъ такъ или иначе судить о говоритъ онъ,— надо поглубже вникнуть въ духъ самой жизни и, слдовательно, обратиться къ литературнымъ трудамъ, ею непосредственно навяннымъ’ (стр. 2), ибо въ нихъ заключается ‘главный идейный матеріалъ, ею выработанный? (стр. 4). ‘Научной оцнк,— говоритъ онъ въ другомъ мст,— подлежитъ не тотъ или другой абстрактный типъ государства, а вся совокупность какъ юридическихъ, такъ и фактическихъ отношеній, существующихъ между частью и обществомъ’ (стр. 70). Въ этомъ и состоитъ научный реализмъ. Что касается эволюціонизма, принятаго авторомъ, то объ основномъ взгляд его можно судить по многимъ отдльнымъ мстамъ книжки. Вотъ примры: ‘Съ принятой нами общей реально-эволюціонной точки зрнія въ наук такое противуположеніе (‘язвъ’ европейской цивилизаціи и разныхъ ‘преимуществъ’ славянства) было бы, пожалуй, и врно, если бы только относилось къ возможному въ настоящемъ и будущемъ развитію народныхъ силъ, а не къ готовымъ уже плодамъ этого развитіи (стр. 7). Въ другихъ мстахъ г. Блокъ указываетъ именно на эволюціонное положеніе Россіи: ‘Сравнительно молодое (въ историческомъ смысл) русское общество призвано во многихъ отношеніяхъ лишь продолжать предшествующую эволюцію человчества, пользуясь всми его боле ранними пріобртеніями, а также опытомъ всхъ прежнихъ его неудачъ. Оно, дйствительно, свободно отъ многихъ золъ и бдствій, созданныхъ европейскою культурой, но пока еще свободно также и отъ многихъ ея положительныхъ достоинствъ, заслуживающихъ полнаго признанія’ (стр. 7). ‘Всякое сознаніе новой, высшей культуры предполагаетъ боле или мене полное воспріятіе, усвоеніе себ культуръ предшествующихъ’ (стр. 22). Съ этой эволюціонной и исторической точки зрнія, авторъ, чуть ни на каждой страниц подчеркивая ‘самобытность’ Россіи, какъ результать усвоенія ею боле раннихъ культуръ, считаетъ возможнымъ говорить о великомъ будущемъ Россіи (стр. 5, 8, 19, 21, 23, 25, 35, 37 и т. д.). ‘Готовые плоды’ принадлежатъ мсту, времени и другимъ обстоятельствами появленія народовъ, а всемірно-историческомъ поприщ (стр. 7). Съ той же точки зрнія г. Блокъ разсматриваетъ не только прошлое и современное Россіи (наприм., стр. 19—21), но и ея вроятное будущее. Если при усиленномъ умственномъ рост мы еще не въ состояніи проявлять вс свои творческія способности, то съ большимъ напряженіемъ он могутъ обнаружиться впослдствіи (стр. 23). Величіе западной исторіи заключается въ ея міровыхъ стремленіяхъ, въ обобщеніи разныхъ культуръ, а мы призваны идти еще дальше по пути такого обобщенія (стр. 35). ‘Усвоивая себ плоды европейской мысли, русская интеллигенція охотно отдавалась ея идеальному полету, въ которомъ даже успла отчасти превзойти ее. Такой полетъ становился и шире, и выше уже потому. что мыслящая Россія воспринимала не одну какую-нибудь опредленную культуру, а цлый синтезъ многихъ національныхъ культуръ’ (стр. 37). Если нмцы, пользуясь возродившимися въ Италіи классическими знаніями, а также открытіями какихъ-нибудь испанцевъ въ Новомъ Свт и разными изобртеніями французской культуры, оставались при этомъ, все-таки, нмцами, то, конечно, и русское общество ничего не теряло, а лишь выигрывало отъ своихъ сношеній съ опередившими его западными народами. Въ придачу ко всмъ нмецкимъ открытіямъ оно какъ бы открывало еще самихъ нмцевъ, что въ соединеніи съ нкоторыми зачатками тогдашней славяно-греко-латинской образованности давало ему новыя преимущества, расширяя возможный для него умственный кругозоръ’ (стр. 62—63). Считая соединеніе или, врне, гармоническое сочетаніе реализма съ идеализмомъ {Вопросъ о законныхъ границахъ идеализма и реализма разсматривается и въ Основныхъ вопросахъ философіи исторіи, т. I. стр. 327 и слд.} одною изъ основныхъ чертъ русскаго духа (стр. 37—39), г. Блокъ не смшиваетъ, однако. ‘готовые плоды съ возможнымъ въ настоящемъ и будущемъ развитіемъ’, дйствительное съ разумнымъ, правду съ вымысломъ, объективное изображеніе съ скромными пожеланіями, фактовъ съ принципами и иногда прямо заявляетъ: ‘это пока есть идеалъ, съ которымъ мы отнюдь не смшиваемъ окружающую насъ дйствительность’ (стр. 10) или: ‘все это пока еще боле мечта, чмъ дйствительность’ (стр. 25), отмчая важность самаго появленія такихъ идеаловъ и мечтаній въ русскомъ обществ. Вотъ та точка зрнія, съ которой г. Блокъ критикуетъ славянофиловъ и западниковъ и ихъ параллели между Россіей и Европой, ставя на ихъ мсто свои. ‘Подобныя сравненія,— говоритъ онъ,— вообще довольно поучительны, если основываются хотя на нкоторой статистик. Мы сами отъ нихъ очень не прочь, но думаемъ, что для полной поучительности слдуетъ принять во вниманіе и т особенныя условія, въ которыхъ развивалось русское общество, и возможное для него будущее развитіе ‘(стр. 32).

Таковъ характеръ книжки г. Блока, въ которой мы имемъ, такъ сказать, своего рода философію русской исторіи отъ призванія варяговъ до современности, до настоящаго и возможнаго въ будущемъ величія Россіи. Нельзя сказать, чтобы авторъ думалъ только, что мы ‘не имамы зд пребывающаго града, но грядущаго взыскуемъ’: онъ видитъ и нкоторую реализацію этого грядущаго града. Патріотическія чаянія сердца не мшаютъ ему въ общемъ довольно трезво относиться къ родному прошлому и настоящему, отличать разумное отъ дйствительнаго, не длать натяжекъ, чтобы иногда получать лестныя для насъ сравненія и съ просвшеннымъ Западомъ. Мысль, ясно выраженная въ книжк, та, что русская наука должна быть синтезомъ пріобртеній западной научной мысли съ идейнымъ матеріаломъ, доставленнымъ нашей публицистик или журналистик русской жизнью, что самъ этотъ матеріалъ долженъ быть синтезомъ двухъ основныхъ теченій русской мысли: что русскій эволюціонизмъ долженъ гармонически сочетать въ себ возвышенный полетъ идеализма съ суровою трезвостью реализма. И съ этой стороны, и по чисто-русской оригинальности многихъ взглядовъ г. Блока на нашу исторію, на нашу современность, на наше всемірно-историческое призваніе, Политическая литература въ Россіи и о Россіи заслуживаетъ внимательнаго отношенія со стороны критики, хотя бы послдняя въ частностяхъ и не всегда была согласна съ г. Блокомъ. Мы осмливаемся утверждать, что въ этой книжк проявляются нкоторыя черты именно русской науки, относительно которой мы, пожалуй, имемъ до извстной степени право говорить только, что пока ‘не имамы зд иребывающа града, но грядущаго взыскуемъ’, потому что не смшиваемъ ‘возможнаго въ настоящемъ и будущемъ развитія’ съ ‘готовыми плодами’. Безъ идеаловъ жизни нтъ, по крайней мр, жизни исторической. Каждый реализируетъ свой идеалъ, но личный идеалъ слагается у истиннаго ‘сына своего вка и своего народа’ подъ вліяніемъ идеала національнаго, и чмъ больше послдній претворилъ въ себя разныхъ идеаловъ, тмъ онъ выше и шире, тмъ онъ общечеловчне, не переставая быть національнымъ, поскольку носитъ на себ печать народнаго духа въ высшемъ его проявленіи. Задача русской науки опредляется русской ‘самобытностью’ на ея высшемъ эволюціонномъ пункт и русскимъ историческимъ призваніемъ, понятымъ съ научно-эволюціонной точки зрнія или съ точки зрнія философской теоріи прогресса.

Въ книжк г. Блока есть, несомннно, субъективный,— патріотическій или національный,— элементъ. Присутствіе такого элемента вообще въ наук часто весьма вредно отзывается на изслдованіи объективной истины, создавая одностороннія увлеченія и приводя къ пристрастнымъ сужденіямъ, но, съ другой стороны, мы твердо убждены, что наука, имющая предметомъ міръ человческихъ отношеній, не можетъ обойтись безъ субъективнаго элемента. Отвлеченный и теоретическій вопросъ объ отношеніи субъективизма къ объективизму въ принцип ршается безъ особыхъ затрудненій, и, по моему искреннему убжденію, именно русская мысль лучше всего поставила самый вопросъ и лучше всего формулировала его ршеніе {См. указаніе на это въ Основныхъ вопросахъ, т. I, стр. 279.}, именно въ томъ дух гармоническаго сочетанія реализма и идеализма, которое, быть можетъ, составляетъ наиболе привлекательную сторону произведеній нкоторыхъ русскихъ романистовъ, рзко отличающихся по духу отъ самоновйшаго французскаго натурализма и очень старой нмецкой идеализаторской Geinuthlichkeit. Ршить вопросъ въ принцип не значитъ еще, однако, ршить его на практик, идеалъ еще не есть дйствительность, и всякая реализація идеала встрчаетъ въ жизни массу затрудненій. По глубокому убжденію нашему, субъективному элементу, имющему корень въ вроисповдныхъ, національныхъ, патріотическихъ, сословныхъ, профессіональныхъ и школьныхъ пристрастіяхъ, не должно быть мста въ наук, наука должна быть объективна и должна быть реалистична, т. — е. не разршаться въ идеологическое сплетеніе, отршенное отъ дйствительности, и въ идеализацію дйствительности, лишенную правды. По трезвый взглядъ на дйствительность вообще и въ частности на себя, каковы мы на самомъ дл, только въ своей исключительной односторонности можетъ быть непримиримой противуположностью идеализму, выражащающему въ себ наши требованія отъ дйствительности вообще и заключающему въ себ въ частности и патріотическія чаянія. Идеалъ есть идеалъ, нчто субъективное, которое нечего объективировать, когда трезвое и объективное отношеніе къ дйствительности не даетъ намъ на это права. Идеалъ есть также личное дло и легко можетъ зависть отъ индивидуальнаго ума и темперамента, т.-е. отъ одного изъ самыхъ антинаучныхъ субъективизмовъ, но въ личномъ идеал отражается и идеалъ народный, поскольку каждый — сынъ своего народа: отъ этого не уйдешь, но, во-первыхъ, не слдуетъ думать, что этотъ идеалъ уже вполн осуществленъ родной дйствительностью (т.-е. принимать Dichtung за Wahrheit), не слдуетъ, во-вторыхъ, думать, что идеалъ этотъ заключаетъ въ себ всю полноту общечеловческой истины, а, вч третьихъ, не слдуетъ думать, что онъ есть готовый плодъ, не допускающій дальнйшаго развитія, обогащенія въ настоящемъ и будущемъ. Отсюда рядъ обязательныхъ правилъ для ученаго, который хочетъ быть и мыслителемъ, и для мыслителя, который *не хочетъ быть фантазеромъ, изображать дйствительность, чужую ли или родную одинаково, т.-е. какъ она намъ дана въ опыт и наблюденіи, не мудрствуя лукаво, не кривя душой, произносить надъ этой дйствительностью безпристрастный, нелицепріятный судъ съ точки зрнія идеала, не полагаться при этомъ на свои личныя силы, не возводить въ принципъ свою индивидуальную ограниченность, не признавать за идеальную мрку единственно истинную и нормальную идею намъ близкой и родной дйствительности, взятой въ ея отдльныхъ, частныхъ проявленіяхъ или цликомъ, но въ опредленные или ограниченные промежутки времени, не считать формулу національныхъ аспирацій за нчто по самой своей природ особое, стараться возвести свой личный и національный духъ на высоту духа общечеловческаго съ помощью высшаго ‘синтеза’ въ своемъ дух всхъ культуръ и этимъ путемъ длать свою націю носительницей общечеловческаго. Этотъ возвышенный полетъ мысли,— одно изъ условій человческой жизни, какъ именно человческой,— не долженъ, однако, расплываться въ туманный универсализмъ, въ сентиментальный космополитизмъ: будучи реалистомъ и идеалистомъ въ теоріи (уже это ‘синтезъ’), мыслитель не долженъ оставаться простымъ созерцателемъ ‘правды’ и ‘мечты’, въ жизни онъ долженъ быть практикомъ, не упускать изъ вида, что на нашу ‘самобытность’ посягаютъ другія ‘самобытности’, быть можетъ, и боле общечеловческія, чмъ наша, въ готовыхъ плодахъ, но мене способныя, по своему историческому положенію, къ дальнйшему развитію въ этомъ направленіи, во всякомъ случа самобытности, все-таки, такъ или иначе ограниченныя. Идеалъ ‘единаго стада и единаго пастыря’ не долженъ намъ мшать видть слишкомъ реальную ‘войну всхъ противъ всхъ’ и дйствовать по пословиц: ‘съ волками жить — по волчьи выть’, хотя и умряя, ради реализаціи идеала, этотъ ‘волчій вой’ до предловъ законной самообороны и пользуясь его средствами, если ихъ требуетъ суровая логика жизни, не для того, чтобы изъ волковъ сдлать еще большихъ волковъ, а для того, чтобы содйствовать ихъ очеловченію. Въ этомъ самомъ высокомъ жизненномъ ‘синтез’ должны раствориться противуположныя начала націонализма, замыкающагося въ тсныя рамки маленькаго ‘мірка’, и космополитизма, обнимающаго весь ‘міръ’, — который существуетъ боле, какъ мечта, нежели какъ дйствительность,— и потому теряющаго подъ ногами реальную почву.

Не мы первые совершаемъ такой идейный синтезъ: онъ создавало’ самой всемірной исторіей и вырабатывался мыслью передоваго человчества. Наше русское эволюціонное положеніе въ этой исторіи таково, что и въ области мысли, и въ области жизни сама дйствительность заставляетъ насъ и ради собственнаго нашего самосохраненія, и ряди всемірно историческаго призванія нашего продолжать начатый другими ‘синтезъ’,— именно длать ‘синтезъ’ западнаго ‘интеза’ съ ‘синтезомъ’ русской жизни. Мы не должны противиться своему реальному интересу и своему идеальному призванію, увлекаясь исключительно въ одну какую-либо сторону, т.-е. принося интересъ въ жертву призванію или призваніе въ жертву интересу. Мы должны участвовать въ всемірно-исторической тенденціи къ объединенію человчества, но не македонскій ‘походъ въ Индію’ здсь долженъ быть нашимъ образцомъ: мы должны работать надъ возвышеніемъ своей ‘самобытности’ до истинной человчности.

Самыя націоналистическія концепціи получали въ новой Европ, все-таки, характеръ нкотораго универсализма. Если французы или нмцы доказывали превосходство своихъ національностей, то постоянно ставили имъ въ заслугу именно отсутствіе исключительности, способность къ воспріятію общечеловческаго {См. Основные вопросы. т. 11, стр. 348.}, но именно тугъ они прегршали противъ реальной правды: большею частью они смшивали идеалъ, который слдуетъ реализировать, свои ріа desideria, полетъ духа съ данной, готовой и въ сравненіи съ идеаломъ слишкомъ низменной дйствительностью, т.-е. для француза или нмца ‘зд пребывающій градъ’ Франціи или Германіи былъ очень часто концомъ всего, посл котораго уже нтъ ‘града грядущаго’. Гегель и Кузенъ ухитрялись даже видть ‘синтезъ’ всего человческаго въ ограниченной прусской государственности начала XIX вка и въ пресловутой ‘октроированной хартіи’. При многихъ другихъ грхахъ, мы наимене повинны именно въ такомъ отождествленіи разумнаго съ дйствительнымъ, вымысла и правды: свои идеалы мы полагали вн дйствительности и если не обращались иногда къ ‘граду грядущему’, то во всякомъ случа не идеализировали градъ, ‘зд пребывающій’, а либо обращали свои взоры на градъ ‘зд пребывашій‘ (славянофилы), либо на такой же градъ ‘не зд пребывающій‘ (западники). Наша ‘отсталость’ отъ Европы поселяла въ насъ такое чувство, которое не было знакомо западному человку, незнакомо было западному человку и чувство, внушенное намъ безпримрнымъ въ исторіи Запада ‘разрывомъ съ прошлымъ’, который совершился у насъ при Петр. Одно это положило свою печать на нашу духовную жизнь и на исторію нашей мысли. Наше положеніе, какъ страны, долго не входившей въ составъ западнаго ‘человчества’, а нын составляющей ‘самобытную’ часть Европы, посредничающую между Западомъ и Востокомъ, должно отражаться на нашей мысли боле широкимъ пониманіемъ человчества: когда западный историкъ говорить объ исторіи человчества, предъ его умственнымъ взоромъ стоить главнымъ образомъ и почти исключительно (за вычетомъ восточной и классической древности) старая Европа въ предлахъ романо-германскаго, католико-феодальнаго средневковаго міра, а все остальное — историческій ‘антуражъ’ настоящаго человчества. Не забудемъ, что Западъ, взятый самъ по себ и цликомъ, есть, все-таки, результатъ нкотораго обособленія, въ которомъ играли роль и раздленіе римской имперіи, и приходъ варваровъ, связавшихъ свою судьбу только съ одной половиной древняго міра и раздленіе вселенской церкви {Мысль эту я провожу во Введеніи въ курс исторіи новаго времени (Варшава, 1883 г.).}. Готовые плоды этого, сначала замкнувшагося въ самого себя, а потомъ выступившаго на боле широкую сцену Запада мы приняли въ свою цивилизацію, имя и свои готовые плоды: мы обобщаемъ обобщенное Западомъ и нчто такое, чего онъ не зналъ и не знаетъ до сихъ поръ при чисто вншнемъ, соприкосновеніи съ нами.

Эти два обстоятельства.— своеобразное чувство, вызванное нашей отсталостью и нашимъ разрывомъ съ прошлымъ, и это усвоеніе нами продуктовъ чужой мысли въ такомъ размр, какъ это нигд боле не встрчается,-обезпечиваютъ за нами нкоторую трезвость въ отношеніи къ дйствительности, не смшиваемой нами съ разумнымъ, и нкоторую широту нашихъ сужденій. Наша трезвость доходитъ иногда до удивительнаго съ западной точки зрнія самобичеванія и самооплеванія (за которое сами же мы себя и оплевываемъ), до какого-то смиренія, плохо вяжущагося съ желаніемъ самобытности, а что касается широты нашей, то въ нашу духовную жизнь врываются идеи и слова, теоріи и книги всхъ народовъ, какъ въ пантеон древняго Рима являлись божества всхъ подвластныхъ ему племенъ. Для того, кто возвышается надъ всмъ этимъ, кто не беретъ цликомъ западныхъ привычекъ, передлывая ихъ въ русскія формы, но сохраняя ихъ духъ,— кто именно отдлывается отъ всего, что привычки эти могутъ заключать въ себ ненаучнаго и исключительнаго, смшивающаго кругозоръ однимъ какимъ-то разрядомъ готовыхъ плодовъ цивилизаціи,— тотъ именно въ истинномъ смысл думаетъ въ дух того ‘синтеза’, который вытекаетъ изъ эволюціоннаго положенія русскаго народа во всемірной исторіи. Можно быть великимъ патріотомъ и, въ то же время, думать не по-русски, безъ той трезвости взгляда и широты мысли, которыя именно проявляются въ лучшихъ произведеніяхъ нашей литературы, въ этомъ уже ‘готовомъ плод’ развивающагося народнаго духа. Думающій по-русски есть также ‘готовый плодъ’ нашей ‘самобытной’ исторіи, но ‘этотъ готовый плодъ’ есть только ‘смя’ возможнаго настоящаго и будущаго развитія, и стремясь, по крайней мр, по-русски думать, мы можемъ сказать, что мы знаемъ все разстояніе, отдляющее въ этомъ отношеніи идеалъ отъ дйствительности, и что русская мысль даже въ идеал не можетъ считаться законченной, пока, воспринимая, попрежнему, разнородные элементы и подводя подъ ними ‘синтетическіе итоги’, не возвысится до высоты мысли всечеловческой.

При такомъ пониманіи научной задача сравненія Россіи съ Европой, мы смло можемъ длать это сравненіе,— смло не потому, чтобы ожидали отъ него много для себя лестнаго и по отношенію въ исторіи нашей, и по отношенію къ современности, а потому смло, что наиболе застрахованы отъ весьма естественныхъ въ этомъ дл увлеченій и узости мысли, и потому смло, что за относительно большими, чмъ возможно на Запад, безпристрастіемъ научнаго реализма и широтой идеала дло у насъ не станетъ. Такъ сложились самыя условія русской жизни и русской широкой натуры, которая, какъ ‘готовый плодъ’ этой жизни, есть дйствительность, а какъ нчто, способное къ дальншему развитію въ настоящемъ и будущемъ, именно чисто русскій идеалъ.

Эту именно черту и отмчаетъ г. Блокъ въ своей книжк, именно въ этомъ дух проводить онъ свою параллель между Россіей и Западомъ, сначала защищая Россію отъ нкоторыхъ похвалъ славянофиловъ, которыя ему кажутся безтактными, потомъ отъ нкоторыхъ обвиненій западническихъ, которыя признаетъ несправедливыми. Трудно писать апологію, не впадая въ панегирикъ, по крайней мр, въ тон, и, весьма вроятно, у г. Блока найдутся кое-гд сгущенныя краски и даже обнаружатся кое-какія увлеченія, но въ этой части на его книжку и слдуетъ смотрть, какъ на апологію: вы слышали о насъ то-То и то-то, но audiatur et altera pars. Эту сторону дла необходимо имть въ виду при чтеніи книжки г. Блока. Насъ занимаютъ, однако, не эти мене важныя подробности,— хотя въ нихъ много любопытнаго, особенно по отношенію къ петербургскому періоду нашей исторіи,— но то, въ чемъ самъ авторъ видитъ русскій духъ въ возможномъ для него настоящемъ и будущемъ развитіи. Замтимъ, что въ дальнйшемъ мы далеко не исчерпаемъ содержанія книжки, весьма богатаго при всей ея краткости.

IV.

Одно изъ основныхъ положеній г. Блока то, что реальная Россія есть міръ очень сложный и по этнографическому составу, и по процессамъ историческаго развитія (стр. 9): здсь есть и мягкій ‘благородный металлъ’, и нкоторая ‘лигатура’ или твердая примсь. ‘Въ этомъ неплеменномъ, ненаціональномъ, скоре международномъ характер заключается одна изъ дйствительно самобытныхъ чертъ’ дйствительной Россіи (стр. 10). Поэтому Россія, по словамъ автора, ‘осуществляетъ идею государства въ самыхъ крупныхъ размрахъ, самыми обширными средствами и съ самыми возвышенными цлями’ (стр. 19). Почерпая могущество въ русскомъ нард. огромная имперія, вынесенная на его плечахъ, дала этому народу ‘громадное значеніе хотя бы въ дл постепеннаго очеловчиванія разныхъ дикихъ, полудикихъ и даже нкоторыхъ совсмъ не дикихъ народностей, раздляющихъ съ нимъ общую государственную жизнь’,— создаетъ дли него ‘еще другое, высшее и уже всемірно-историческое призваніе быть самостоятельнымъ посредникомъ между просвщеннымъ европейскимъ Западомъ и варварскимъ азіатскимъ Востокомъ’ (стр. 21). Это длается возможнымъ при боле или мене полномъ усвоеніи нами культуръ предшествующихъ (стр. 22), совершающемся въ интеллигенціи, ‘оригинальнйшемъ явленіи русской жизни’, боле всего чуждомъ именно гнилому Западу, т.-е. въ томъ ‘общественномъ класс, принадлежность къ которому основывается не на рожденіи, не на особенныхъ правахъ или повинностяхъ, не на богатств, не на имущественныхъ отношеніяхъ вообще, а только на образованіи и на порождаемыхъ имъ умственныхъ потребностяхъ’ (стр. 25). Этой интеллигенціи мене всего свойственна и слишкомъ для нея узка какая-либо исключительная точка зрнія, и сами теоретики славянофильства ‘носили въ душ боле широкія стремленія, чмъ т, которыя непосредственно вытекали изъ ихъ ученій’ (стр. 26). ‘Широкіе общечеловческіе идеалы, какъ наибое самобытная черта первыхъ славянофиловъ, были отраженіемъ въ ихъ ученіи русскаго народнаго характера, которому оставалась чуждою грубая національная, а тмъ паче вроисповдная исключительность’ (стр. 28). ‘Рядомъ съ большою терпимостью русское общество проявляетъ на каждомъ шагу и поразительную воспріимчивость къ чужимъ нравамъ, обычаямъ и культурамъ’ (стр. 35). ‘У нкоторыхъ представителей русскаго художественнаго творчества она выражалась въ необыкновенно врномъ пониманіи и воспроизведеніи чужеземныхъ особенностей — оригинальнйшая черта, которою уже не мало обогатилась и наша изящная литература’ (стр. 36). ‘Усвоивая себ плоды европейской мысли, русская интеллигенція охотно отдавалась и ея идеальному полету, въ ко торомъ отчасти успла даже превзойти ее’, усвоивая не одну какую-ни будь культуру, французскую или нмецкую, и соединяя этотъ полетъ ‘съ другимъ, какъ бы природнымъ свойствомъ русскаго ума, съ той трезвостью взгляда, которая длаетъ нашихъ мыслителей и художниковъ реалистами по преимуществу’ (стр. 37). Въ русской интеллигенціи узкая, условная и даже лицемрная ‘буржуазная мораль’ не иметъ мста (стр. 40), а склонность къ нравственному ‘самобичеванію’ — эта наша основная болзнь,— есть, вмст съ тмъ, и основная добродтель русской интеллигенціи’ (стр. 41). Въ послдней нтъ также ‘скученной посредственности, подавляющей собою всякое рзкое проявленіе человческой индивидуальности’ (стр. 17), причемъ ея идеалы отличаются боле отвлеченнымъ, синкретическимъ характеромъ: ею не имется въ виду какое-нибудь спеціальное ‘англійское счастье’, осмянное гр. Л. Толстымъ, ибо, по словамъ Достоевскаго, русскому скитальцу необходимо именно всемірное счастье, чтобы успокоиться: дешевле онъ не примирится,— конечно, пока дло только въ теоріи (стр. 37). Не разъ г. Блокъ отмчаетъ и народничество нашей интеллигенціи, какъ славянофильской, такъ и западнической, вообще русской. Общее трезвое и широкое отношеніе этой интеллигенціи къ государственной, народной и всякой иной специфической, такъ сказать, жизни общества везд отмчается авторомъ съ указаніемъ на факты, какъ на поясняющіе примры, и съ западными параллелями, оттняющими, что именно самобытнаго и оригинальнаго представляетъ изъ себя русское общество. Эти черты онъ ищетъ въ недалекомъ и боле отдаленномъ прошломъ, которое для него въ общемъ мене самобытно, чмъ современная русская жизнь, к на самую современность смотритъ, какъ на основу возможнаго въ настоящемъ и будущемъ развитія.

Изъ этихъ выписокъ для читателя долженъ выясниться основной взглядъ г. Блока на Россію вообще и въ частности на нашу интеллигенцію, которую авторъ считаетъ оригинальнымъ явленіемъ русской жизни съ самобытными чертами народнаго духа и имющимъ, по крайней мрь, in spe не только чисто государственное, но и народное значеніе. Г. Блокъ старается охарактеризовать и объяснить это явленіе, оправдать его исторически, какъ готовый плодъ предшествующей эволюціи, и оправдать даже слабыя теперь его стороны эволюціонно, какъ временныя и переходныя, но заключающія въ себ зародыши лучшаго будущаго. Народъ въ собственномъ смысл не безмолвствуетъ въ книжк г. Блока: и черты нашей интеллигенціи авторъ пытается понять въ связи съ народнымъ духомъ, и самый духъ этотъ представить во всхъ его проявленіяхъ, начиная отъ мелкихъ житейскихъ, семейныхъ отношеній (напр., стр. 16 и слд.) и кончая государственнымъ смысломъ народа (стр. 19 и слд.). Въ общей связи съ этимъ и по той же основной иде, какъ и все остальное, разсматривается и самая русская государственность съ необходимымъ и основнымъ элементомъ всякаго государства — властью. ‘Соціологія’ у г. Блока надлежащимъ образомъ опирается на ‘психологію’, въ данномъ случа на психологію русской исторіи и русской современности. ‘Для насъ,— говоритъ авторъ,— важны не формы правленія, которымъ мы уже въ общемъ курс отказались придавать, по примру разныхъ ученыхъ, ршительное и даже просто типическое для государственной жизни значеніе. Научной оцнк подлежитъ не тотъ или другой абстрактный типъ государства, а вся совокупность какъ юридическихъ, такъ и фактическихъ отношеній, существующихъ въ отдльныхъ странахъ между властью и обществомъ, причемъ каждый изъ этихъ двухъ сложныхъ элементовъ долженъ быть по возможности разложенъ на свои составныя части‘ (стр. 72).

Такъ какъ но поводу книжки г. Блока мы заговорили, главнымъ образомъ, о русской наук вообще, къ которой вообще также относится и самая книжка, то предоставляемъ заинтересованнымъ самимъ знакомиться съ историческими, народно-психологическими и политическими возрніями автора. Мы сдлали исключеніе только по отношенію къ психологіи русской интеллигенціи, да и то въ тхъ ея сторонахъ, которыя имютъ значеніе не для народнаго и государственнаго бытія Россіи, а именно для русской науки. Съ этой интеллигенціей тсно связана наша публицистика или журналистика, ею питающаяся и ее питающая. Она-то, по словамъ автора, и составляетъ настоящую политическую литературу въ Россіи и о Россіи, и ея дятели ‘въ самыхъ ошибкахъ своихъ невольно на каждомъ шагу выдаютъ истинную сущность народнаго духа, ибо не только пишутъ, но и думаютъ, а часто при этомъ и чувствуютъ именно по-русски. Это,— продолжаетъ авторъ,— далеко еще не строгая наука, а лишь зародышъ будущей русской науки, которая отчасти уже и теперь къ ней примыкаетъ и должна пользоваться ею, какъ главнымъ идейнымъ матеріаломъ, выработаннымъ самою жизнью. Хотя до послдняго времени литература наша черпала многія свои идеи изъ западно-европейскихъ источниковъ, но она успла проявить значительную самостоятельность уже въ процесс усвоенія, разработки и примненія этихъ чуждыхъ идей, перенесенныхъ на московско-петербургскую почву и ставшихъ лицомъ къ лицу съ русской дйствительностью’ (стр. 4). Эта публицистика есть часть нашего оригинальнаго просвщенія, и, характеризуя послднее (стр. 33 и слд.), авторъ указываетъ именно на его трезвость, широту и глубину. Впрочемъ, есть въ книжк мста, и боле прямо касающіяся русской науки, но объ нихъ посл. Отмтимъ здсь ту связь, которую авторъ съ самаго же начала устанавливаегь между русской средой во всемъ ея сложномъ и разнообразномъ содержаніи и русской наукой, которая именно потому и должна отличаться оригинальностью и самобытностью, что иметъ живой, народный источникъ, и этотъ источникъ, если только къ нему обращаться съ трезвостью взгляда и широтой мысли, уже намчающимися въ русскомъ ум, не даетъ нашей наук быть дломъ ‘пустаго, рабскаго, слпаго подражанія’. Истиннымъ ‘откровеніемъ’ этой среды г. Блокъ и считаетъ нашу публицистику.

За послднее время часто говорилось о разлад, объ антагонизм, существующемъ у насъ между ‘наукой’ и ‘публицистикой’. Этотъ фактъ нужно изслдовать sine ira et studio.

Во-первыхъ, безусловнаго антагонизма здсь не существуетъ: публицистика, журналистика въ своемъ состав, взятомъ въ цломъ, заключаетъ въ себ и произведенія нашихъ ученыхъ, а, съ другой стороны, и ученые наши черпаютъ кое-что изъ ея идейнаго матеріала.

Во вторыхъ, только извстныя проявленія науки и журналистики находятся въ антагонизм, и въ этомъ-то вся суть дла. Формулируя ихъ взаимныя обвиненія, мы придемъ къ тому выводу, что наук несимпатично было одно явленіе въ нашей журналистик: послдняя берется за всенародное, такъ сказать, разршеніе ученыхъ вопросовъ, которые на Запад ршаются ‘въ кабинетахъ’ и на ‘кафедрахъ’, она слишкомъ ‘неакадемически’ трактуетъ о самыхъ серьезныхъ предметахъ и т. д. Въ этихъ и подобныхъ обвиненіяхъ есть доля правды, даже значительная доля правды, но есть и нчто другое, именно идущее съ Запада, а потому неспособное придтись къ широкой русской натур,— наложеніе на науку традиціонныхъ исключительныхъ ‘академическихъ’ рамокъ. Можно сказать, что именно между той частью прессы, которая и въ своихъ увлеченіяхъ, и въ своихъ положительныхъ сторонахъ наиболе выражала досел русскій духъ со всми его качествами и недостатками, и той частью науки, которая сознательно заботилась о томъ, чтобы быть вполн ‘европейской’, т.-е., въ сущности, западной, или безсознательно достигала этого безъ особой заботы съ своей стороны, и существовала эта антипатія, чисто стихійная. Журналистика обвиняла науку, что послдняя за тридевять земель разыскивала какую-нибудь ‘паршивую’ брошюрку ‘безмозглаго’ нмца {Просимъ извиненія ‘а выраженія: съ такимъ жаргономъ намъ приходится встрчаться.} и отварачивалась отъ ‘солидныхъ’ русскихъ журнальныхъ статей о томъ же предмет, что она слишкомъ отрывалась отъ жизни и т. д.: и здсь была доля правды, значительная доля, но и сама журналистика не безъ грха была, слишкомъ ужь неуважительно и несерьезно относясь въ русской наук, критикуя еле-еле перелистанныя книги, подымая на смхъ непонятую мысль автора, не соблюдая простаго приличія въ полемик и вообще проявляя нашу ‘распущенность’ и ‘неосновательность’. Русскіе люди, не особенно ‘озападнившіеся’ въ нравахъ, еще кое-какъ съ этимъ примирялись по своей ‘широкой натур’, но другихъ должно было, конечно, коробить. Затмъ ‘западническій’ оттнокъ въ нашей журналистик все еще сомнительно относился къ возможности ‘добра изъ Назарета’, а ‘славянофильскому’ не всегда интересны были проявленія русской мысли, которая въ свой ‘синтезъ’ подпускала слишкомъ много, по мннію нкоторыхъ, западнаго. ‘Исключительныя’ точки зрнія нашей журналистики проявлялись въ томъ, что разные ‘органы’ въ нашей научной литератур отмчали сочиненія русскихъ ученыхъ, когда’ они были написаны въ ‘западномъ’ или ‘національномъ’ вкус (и, пожалуй, разныхъ иныхъ, боле спеціальныхъ), хотя бы ‘національный’ вкусъ былъ только передлкой французскаго на вншне-русскій манеръ, и обходили молчаніемъ то, что могло бы имть дйствительно ‘европейское’ значеніе, появись оно на ‘Запад’, или то, что содержало поистин ‘русскій духъ’, но уже ‘развившійся’ въ общеніи съ Западомъ. Говорю это тмъ боле смло, что, будучи самъ авторомъ ‘ученыхъ’ книгъ, не могу пожаловаться, чтобы лично за общее отношеніе къ нимъ со стороны ‘органовъ’ имлъ какія-либо претензіи, хотя въ частности нахожу нкоторые ‘критическіе пріемы’, по крайней мр, развязными.

Да простятся нашимъ журналамъ прегршенія ихъ, вольныя и невольныя, но пусть и ‘наука’ кое въ чемъ загладитъ свои вины, изъ которыхъ первая — презрительное игнорированіе журнальнаго диллетантизма. Роль науки въ государств, дйствительно общественная, заключается, между прочимъ, въ томъ, чтобы не отворачиваться отъ жизни, не махать рукой на ‘потерянныхъ людей’, а сглаживать рзкости сужденія, крайности увлеченія, роль русской науки трезво и широко, и всенародно учить молодое общество, не слишкомъ замыкаясь въ ‘кабинеты’ и не слишкомъ придерживаясь ‘академическихъ’ традицій. Что русскому здорово, то нмцу смерть, и наоборотъ. Западная наука родилась и вырасла въ средневковыхъ корпораціяхъ, черезъ школу она имла громадное вліяніе на жизнь, у насъ наука насаждалась съ самаго начала властью, а потомъ стала приниматься интеллигенціей, которая ею и создалась, т. е. она иметъ у насъ боле широкое, государственное и общественное, а не корпоративное и не школьное происхожденіе, чего не должны забывать наши ученые. ‘Ученое сословіе’ досел носить на себ слды своего первоначальнаго искусственнаго насажденія, наша школа не вышла непосредственно изъ жизни, и мы досел не выработали своего, русскаго типа школы, естественный продуктъ нашей жизни есть интеллигенція, и въ ней корень нашей науки, науки будущаго, потому что пока умственнымъ продуктомъ нашей Интеллигенціи остается одна публицистика. Наше ‘ученое сословіе’, само будучи костью отъ костей и плотью отъ плоти этой самой интеллигенціи, должно руководить ея развитіемъ и дйствовать на нее способами, которые она себ усвоила и къ которымъ привыкла. У насъ, говорятъ, ‘журналъ’ убилъ ‘книгу’, но ‘книга’ не найдетъ себ хода, если то, что отличаетъ ‘книгу’ отъ ‘журнала’, не проникнетъ въ послдній. Весьма похвально и даже патріотично, если русскій ученый хочетъ двигать впередъ ‘европейскую’ науку, но ее, слава Богу, и безъ насъ двигаетъ достаточное количество рукъ, и человчество не погибнетъ, если мы немного меньше имъ будемъ заниматься, не забывая, что и русскіе люди тоже человчество, а не что-либо другое, и такое, притомъ, человчество, которое жадно хватается за западную науку и за русскую журналистику, работающія, все-таки, для нкоторыхъ реальныхъ величинъ, и ускользаетъ изъ-подъ вліянія русскихъ ученыхъ, если послдніе работаютъ для человчества вообще или для русскихъ, но по строго западнымъ образцамъ: въ первомъ случа пахнетъ отъ науки слишкомъ иного душной атмосферой ‘кабинета’ и интересами интернаціональной ученой корпораціи, которая ложно принимается за все человчество, во второмъ подражаніе всегда будетъ ниже оригинала. Остается, значитъ, прежде всего, имть въ виду реальныя нужды и идеальныя требованія ‘русскаго человчества’ и основываться на историческомъ происхожденіи и эволюціонномъ призваній русской науки,— и для человчества вообще тогда поработаешь, потому что только чрезъ національный духъ можно дйствовать на все человчество. Наше всемірно-историческое призваніе можетъ выполниться лишь тогда, когда русскіе ученые будутъ сообща, такъ сказать, по одному плану работать для русскаго же общества, а не двигать враздробь европейскую науку. Это уже вина самой нашей науки, если она отдала интеллигенцію въ руки одной журналистик, не противупоставляя критическаго противовса ея увлеченіямъ, если она не черпала изъ той же журналистики идейный матеріалъ, такъ иди. иначе, хорошо ли, дурно ли вырабатываемый русскою жизнью.

Быть можетъ, пишущаго эти строки обвинятъ въ двухъ отношеніяхъ,— въ слишкомъ преувеличенномъ пониманіи призванія русской науки и въ слишкомъ преувеличенномъ порицаніи ея настоящаго,— и обвиняющіе будутъ, быть можетъ, правы, но лучше на одну ноту поднять мечту и на одну спустить дйствительность, чтобы не такъ опасно было смшать идеальное съ реальномъ и почить на лаврахъ. Не въ русскомъ это характер…

Вотъ почему мы и обратили такое вниманіе на книжку г. Блока: въ ней наука, по искреннему моему убжденію, иметъ чисто-русскій характеръ, хотя съ академической точки зрнія школы противъ нея, конечно, найдутся обвиненія и даже, быть можетъ, не основательныя. La ctitique est aisee mais l’art est difficile, а самое трудное искусство заключается именно въ нешаблонномъ творчеств. Этого не шаблоннаго, а оригинальнаго творчества мы и желаемъ русской мысли, вполн увренные, что струя народнаго русскаго духа течетъ и подъ наслоеніями всякихъ подражавій въ русской наук, когда послдняя открыто и сознательно хочетъ быть западной или только вншнимъ образомъ,— въ язык, въ матеріал, въ патріотическихъ увлеченіяхъ,— русифицируетъ пріемы западной науки. Знаніе не иметъ отечества, его отечество везд, везд его принимаютъ какъ роднаго, лишь бы оно несло съ собой жизнь и истину, но принимающіе-то знаніе имютъ свое отечество и сообразно съ его потребностями и призваніемъ должны длать изъ знанія надлежащее употребленіе.

Но возвратимся къ книжк г. Блока, въ которой кое-что есть и спеціально о русской наук., Къ числу особенностей нашего историческаго развитія авторъ относитъ то обстоятельство, что ‘сознаніе разныхъ экономическихъ и юридическихъ законовъ, управляющихъ государственною жизнью, не могло быть навязано всему нашему обществу извн — въ вид готовой клерикальной формулы или буржуазной доктрины’, и что сознаніе это ‘должно было развиваться въ русскихъ людяхъ боле самостоятельнымъ путемъ — подъ вліяніемъ положительной,, длающей, вмст съ тмъ, и новый, боле врный критерій для оцнки общественныхъ дятелей (стр. 90—91). Мы не станемъ разбирать по существу выраженной здсь мысли, но для освщенія ея укажемъ на дв черты, господствующія, по мннію г. Блока, въ нашей культур. Во-первыхъ, нашъ авторъ находитъ, что русская культура отличается, особенно свтскимъ характеромъ. ‘Слабою воспріимчивостью къ церковнымъ вліяніямъ,— говоритъ онъ,— объясняется и позднее относительно культурное развитіе Россіи. которое на первыхъ порахъ не располагало такимъ могущественнымъ орудіемъ, какимъ являлся, наприм., западный католицизмъ. За то наша поздняя культура есть, конечно, наиболе свтская изъ всхъ культуръ’ (стр. 14). Другую характерную черту нашей культуры г. Блокъ видитъ въ томъ ея качеств, которое, не совсмъ точно (какъ онъ и самъ это находитъ) называетъ безпринципностью, ‘открывающей просторъ всмъ добрымъ инстинктамъ человческой природы и избавляющей людей, по крайней мр, отъ ненужнаго зла, искусственно порождаемаго иными европейскими принципами и почти неразлучными съ ними предразсудками’, ‘она,— говоритъ авторъ,— воспитываетъ въ русскихъ людяхъ извстное свободомысліе и составляетъ вообще необходимый переходный моментъ на пути къ высшихъ нравственнымъ идеямъ, которыя, какъ и вс высшія идеи, должны проходить чрезъ великое горнило сомннія. Самое зло проявляется въ Россіи боле, чмъ гд-нибудь, откровенно и нелицемрно, а потому всего легче можетъ подвергаться внутреннему осужденію и вншнему обузданію. Притомъ, оно именно въ силу той же безпринципности не получаетъ строго-систематическаго характера или односторонняго напряженія, а всегда осложняется и смягчается другими, часто даже противуположными примсями’ (стр. 40). Въ другомъ мст эту такъ названную имъ безпринципность г. Блокъ характеризуетъ, какъ ‘смло отвергающую всякіе произвольные догматы, въ томъ числ и хищническіе принципы’ (стр. 92). Иными словами, въ нашу мысль не вълись такъ, какъ на Запад, извстныя традиціи схоластики и абстрактныхъ принциповъ, отъ которыхъ не освободилъ ни себя, ни своихъ послдователей на Запад даже Огюстъ Контъ, думавшій основать все свое общественное міросозерцаніе исключительно на научныхъ данныхъ. Отмчая это, г. Блокъ спрашиваетъ: ‘ужь не входитъ ли подобное освобожденіе въ спеціальное призваніе именно русской науки?’ Общая датъ на это подробный отвтъ въ особомъ сочиненіи, авторъ указываетъ пока на то, что въ общемъ нашъ критерій ‘заключается не въ пошлыхъ моральныхъ сентенціяхъ, а въ трезвомъ и широкомъ пониманіи дйствительныхъ жизненныхъ потребностей, дйствительной государственной пользы и дйствительнаго государственнаго вреда’ (стр. 92). Нельзя не согласиться съ авторомъ, что въ самомъ дл ‘громкія’ или ‘жалкія слова’, нердко держащія въ оковахъ западную мысль, особеннаго дйствія на русскій мыслящій умъ не производятъ, и что къ тмъ изъ нихъ, которыя къ намъ принесены съ Запада, мы относимся вообще съ меньшимъ суевріемъ, чмъ наши ‘наставники въ наук’. Быть можетъ, г. Блокъ и хватилъ черезъ край, утверждая еще, что русская жизнь ‘подготовила особенно благопріятныя условія для разршенія нкоторыхъ въ высшей степени важныхъ вопросовъ общежитія, надъ которыми издавна и мучительно трудилась мысль человческая’ (стр. 93), но нельзя отрицать того, что въ нашей жизни, дйствительно, есть особыя условія, ставящія насъ въ извстныхъ отношеніяхъ въ боле выгодныя условія въ дл разршенія важныхъ вопросовъ науки. Нельзя отрицать и того, что русской наук предстоитъ по своему формулировать то, что тоже по своему уже формулировали русская жизнь и поэзія на послднюю, замтимъ, авторъ ссылается очень часто): идея, какъ выражается г. Блокъ, ‘столь часто воплощавшаяся въ разныхъ изящныхъ искусствахъ, должна воплотиться, наконецъ, и въ труднйшемъ изъ искусствъ — въ искусств отвлеченнаго мышленія вообще, а въ частности и въ мышленіи научно-политическомъ, быть можетъ, наиболе изъ всхъ трудномъ’ (стр. 100). Во всемъ этомъ есть доля правды и доля мечты. но и самая мечта можетъ заключать въ себ правду въ высшемъ смысл, въ смысл руководительницы на истинномъ пути къ истин,— въ смысл программы для будущаго.

——

Возвращаясь къ тому, съ чего мы начали эту статью, мы хотли бы найти для контраста между Россіей и Западомъ такую же формулу, какую для Греціи и Рима создалъ Виргилій. Но, вдь, Виргилій говорилъ о ‘призваніи’ Рима въ то время, когда державная власть вчнаго города уже успла объединить въ обширную имперію вс страны, лежащія вокругъ Средиземнаго моря. Наша наука, напротивъ, только что выступаетъ на путь завоеваній въ области мысли, мы не можемъ говорить объ этихъ завоеваніяхъ, какъ о факт уже совершившемся, мы пока имемъ право только намчать программу грядущей русской науки. Въ нашей дйствительности, въ ‘зд пребывающемъ град’, есть уже, впрочемъ, нкоторыя указанія на то, какова наша настоящая программа, и если программа эта, дйствительно, такова, то, быть можетъ, и у насъ явится когда-нибудь поэтъ, который, въ гордомъ сознаніи сдланнаго и имющаго еще быть сдланнымъ въ томъ же направленіи, съ такою же силою выразитъ наше призваніе, съ какой римскій поэтъ сказалъ свое:

Tu regere imperio populos, Romane, memento!

Haec tibi erunt artes: pacisque imponere morem,

Parcere aubjectis et debcllare auperboe.

Становясь на эволюціонную точку зрнія, съ которой даже замыкающій себя въ довольно-таки узкія границы ‘промышленнаго типа общества’ и черезъ-чуръ холодный умъ англичанина Спенсера позволяетъ себ пророчествовать о будущемъ, стараясь мысленно проникнуть въ это будущее при помощи нкоторыхъ признаковъ въ настоящемъ, мы имемъ, однако, право и теперь длать извстное противуположеніе между собою и другими и начерчивать своей дятельности такую программу, которая наиболе соотвтствовала бы нашему эволюціонному положенію во всемірной исторіи. Пользу и съ случайнымъ поводомъ, даннымъ намъ книжкой г. Блока, мы позволили себ перевести на бумагу нкоторыя свои размышленіи объ этомъ предмет, имющія, однако, далеко не случайную причину, вопросъ о нашей наук и о ея отношеніи къ русской ‘самобытности’, съ одной стороны, и къ ‘развитію’ науки, происходящему на Запад, съ другой, алетъ слишкомъ важное значеніе, чтобы казаться эфемерною ‘злобою дня’.

Н. Каревъ

‘Русская Мысль’, No 12, 1884

Мечта и правда о русской наук.

Читайте также: