Из черновой тетради Леонида Андреева
(Рассказ ‘Мебель’)
Мебель
…Милей родного брата она
ему была. Блоха? Ха-ха!
Гёте
I
II
III
Публикация В. П. Коршуновой
Мебель, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1902
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск I
М., ‘Советская Россия’, 1983
OCR Ловецкая Т. Ю.
В 1966 году Вадим Леонидович Андреев — старший сын писателя Леонида Андреева — передал в ЦГАЛИ толстую тетрадь в черной клеенчатой потертой обложке со штампом на первом чистом листе: ‘Леонид Николаевич Андреев’ (ф. 11, оп. 5, ед. хр. 1).
От начала до конца тетрадь исписана рукой писателя, иногда попадаются тексты, написанные Александрой Михайловной Андреевой, женой Леонида Андреева, писавшей под его диктовку.
В основном тетрадь заполнялась писателем в 1902—1908 годах. Самый ранний черновой набросок неизвестной пьесы датирован 15 мая 1902 года. Самая поздняя помета сделана 8 декабря 1908 года. В тетради встречаются заготовки и варианты таких известных произведений Леонида Андреева, как рассказы ‘Иностранец’, ‘Бездна’, ‘Жизнь Василия Фивейского’, ‘Оригинальный человек’ и пьесы ‘Дни нашей жизни’, ‘Савва’. Завершается тетрадь чрезвычайно ценным для биографов Леонида Андреева списком, над которым рукой писателя сделан заголовок: ‘Задуманные и неоконченные рассказы’. В список включены не только названия рассказов, но иногда встречаются авторская оценка некоторых из них, варианты их названий, точные даты окончания работы и сведения о первой публикации. Кроме вариантов и черновых набросков, в тетради встречаются записи, типичные для писательских записных книжек.
Рассказ ‘Мебель’, находящийся в этой тетради, был написан в течение трех дней: 29 сентября — 1 октября 1902 года. Рукопись черновая, с незначительной правкой. Конец рассказа записан А. М. Андреевой под диктовку мужа.
Рассказ ‘Мебель’ относится к раннему периоду творчества Леонида Андреева — к началу 900-х годов. В произведениях этих лет Андреев выступает как писатель-реалист, одной из главных тем которого является тема обывательского существования, измельчания и гибели человеческой личности в условиях бытовой повседневности. Как известно, А. М. Горький высоко оценивал реалистический талант Андреева этого периода. Публикуемый ниже рассказ Андреева, написанный в той же литературной манере, несомненно вносит новые, дополнительные черты в творческий облик молодого писателя. Трудно сказать, почему этот интересный рассказ не был в свое время опубликован самим Андреевым.
В новой квартире было на три комнаты больше, чем в старой, и сами комнаты были высокие, красивые с дорогими обоями и лепными потолками. И медные ручки на окнах и дверях блестели, как золотые. Когда Елена Петровна окончательно прибралась после переезда и расставила прежнюю мебель, то получилось так: гостиная и будуар были почти пустые, а кабинет Николая Гавриловича, спальня и столовая выглядывали очень жалкими и сконфуженными: как будто в богатый дом вошел плохо одетый человек и сидит на кончике золоченого стула. Письменный стол Николая Гавриловича, раньше казавшийся очень большим, в новом кабинете стал совсем маленьким, а на его красном сукне с резкостью выступили все чернильные пятна и порезы. Совсем дряхлым и никуда не годным оказался и турецкий диван, обитый зеленым трипом, и даже удивительно было, как раньше не замечали они его дряхлости и того, что на самом видном месте на середине материя прорвалась и торчит некрасивыми и нищенскими лохмотьями.
— Какая гадость! — сказала Елена Петровна с отвращением.— Это твой Джек наделал!
Николай Гаврилович задумчиво гладил белого Джека, который по привычке сидел рядом с ним на соседнем стуле, и с грустью оглядел диван.
— А мне, Леля, жаль дивана,— сказал он с тем выражением отдаленности на лице, какое бывает у вспоминающих людей.— Помнишь, как после свадьбы мы сидели на нем?
— Да и мне жаль — но что же поделаешь? — смягченно ответила Елена Петровна.— У тебя бывает теперь так много народу — прямо-таки неловко.
Они обнялись, сели на диван обнявшись, как прежде, и после долгого дружеского разговора решили обставить заново пока две комнаты: кабинет и столовую. Николай Гаврилович уговаривал жену заняться сперва ее будуаром, но она не хотела его и слушать: она любила мужа и заботилась прежде всего о нем. Несколько раз они ходили в столовую, осматривали с боков и внутри буфетный шкаф и позвали даже на совет горничную Дашу, которая жила у них пять лет, с самой свадьбы, и Анфису, сестру Елены Петровны. Но добиться от них ничего не могли. Анфиса пришла как всегда тихая, бледная и робкая и на все соглашалась с виноватой улыбкой: ей всегда было стыдно, что она старая дева и живет на хлебах у сестры.
— Как хочешь, Лелечка! — говорила она и перебирала бледными пальцами разорванные кружева на груди.
— Да я у тебя совета спрашиваю: нужен шкаф или нет? — рассердилась Елена Петровна.
— Конечно, нужен! — испуганно ответила Анфиса и торопливо добавила: — Я пойду к Петечке, он уже проснулся.
И ушла к маленькому Пете. А горничная Даша была так очарована обширностью и великолепием квартиры, что только удивлялась и растерянно хохотала. И ее прогнали назад в кухню.
— Порядочная она-таки деревня! — заметила Елена Петровна.
— Славная баба! — сказал Николай Гаврилович, и они опять пошли в кабинет, чтобы еще раз осмотреть письменный стол и кресла и составить приблизительный список необходимых вещей.
Со следующего дня Елена Петровна и Николай Гаврилович, когда ему было свободно, начали ездить по магазинам, присматривались к мебели, приценялись и часто спорили до того горячо, что ночью укладывались спать спиною друг к другу. Потом начали каждый день привозить вещи. Снимались с крючков и шпингалетов двери и широко распахивались, вместе с холодным воздухом входили здоровые неуклюжие мужики и громко стучали сапогами по паркету, и бережно вносилась дорогая мебель, слегка потускневшая от уличной сырости. Когда ее ставили на место, в первые минуты она стояла неловко, как чужая, мешала ходить и было в ее присутствии немного неловко, как в присутствии постороннего человека. Но скоро мебель освоилась и приняла вид спокойной твердости и постоянства, и люди научились обходить ее не толкая. Особенно прочно утвердился громадный высокий шкаф: грудью вперед, суровый, все подавляющий своим величием и строгостью, он сразу занял прочное положение, и по вечерам, когда еще не зажигался огонь, Даша боялась смотреть на него. И называла она его ‘скаженный’.
Все это стоило много денег, и вначале Николай Гаврилович хмурился и говорил, что не понимает, зачем нужна им эта дорогая и красивая мебель, к которой боязно прикоснуться. Но потом увлекся сам, и Елене Петровне пришлось сдерживать его, а он горячо доказывал необходимость покупать именно дорогую мебель, которая по своей прочности оказывается выгоднее дешевой. И опять они ссорились. Из-за драпри на окна они так горячо поспорили, что Елена Петровна целый час лежала на кровати и плакала. Дело в том, что Николай Гаврилович очень любил свет и не выносил ни цветов на окнах, ни занавесок и драпри, а жена его говорила, что без драпри в комнате неуютно и что всегда их можно сделать так, чтобы они не застили света. Когда жена расплакалась, Николаю Гавриловичу стало жаль ее, он пошел в спальню и начал ее утешать.
— Ну черт с ними: драпри так драпри! — сказал он, целуя ее холодную и мокрую щеку.— Стоит огорчаться из-за таких пустяков.
— Ты не понимаешь меня! — всхлипнула по-детски Елена Петровна.— Я хочу, чтобы тебе было лучше, а ты бранишься и кричишь на меня.
Николаю Гавриловичу стало совестно, и он сам пошел покупать драпри, а когда драпри были повешены, выражал живейшее удовольствие. И действительно: если их как следует раздернуть, свету получалось вполне достаточно, почти столько же, как и без них. Оттого что дело так хорошо уладилось, обоим стало очень весело, и они расшалились, как дети. Николай Гаврилович стал вспоминать прошлое, как они делали это в лучшие минуты своей жизни, и задумчиво сказал:
— Когда я еще не говорил тебе о своей любви и моя любовь была, как еще не обитая мебель…
Они расхохотались, и Николай Гаврилович потянулся, чтобы поцеловать жену. Но она уклонилась и убежала в угол. Николай Гаврилович погнался за нею, и со смехом они забегали по всем комнатам. Прибежал Джек и от радости, что всем весело, залаял, приплелся на своих кривых еще ножках Петя и засмеялся. Наконец, поймав жену и сломив ее сопротивление, запыхавшийся Николай Гаврилович поцеловал ее в шею долгим поцелуем, а она счастливо закрыла глаза, розовая и красивая от беготни и счастья.
Вечером пришли гости: болтливый Тимошенко, давно влюбленный в Елену Петровну и очень ей противный, и товарищ Николая Гавриловича Дементьев со своей стриженой женой. Драпри были задернуты, и было так уютно, светло от новой лампы и хорошо, что Елена Петровна подарила Тимошенке один кокетливый взгляд, а Николай Гаврилович два раза поцеловал флегматичного и нечесаного Дементьева.
— Чего это ты такой нежный? — слегка удивился тот.
— Очень люблю тебя, старина, вот отчего,— сказал Николай Гаврилович и шутливо закричал: — Постой, постой! Куда чай ставишь, разве не видишь, что сукно новое? Ах ты, невежа.
И сам поставил стакан на салфетку. Но все-таки Дементьев разлил на столе чай, и все над ним смеялись, пока Даша старательно вытирала красное сукно.
Вышли кое-какие мелкие неприятности. Купили для платья новый гардероб, а старый некуда было девать. Николай Гаврилович настаивал, чтобы под каким-нибудь приличным предлогом подарить его Дементьевым, а Елена Петровна, которая очень не любила стриженой жены Дементьева, доказывала, что старый гардероб нужен еще им самим. Долго думали, где его поставить, и Елена Петровна предложила для этого комнату Анфисы.
— Да там и так повернуться негде! — возмутился Николай Гаврилович, но Елена Петровна повела его посмотреть Анфисину комнату: оказалось, что если старый комод отодвинуть слегка налево, на половину окна, то в углу свободно уставится гардероб. И сама Анфиса, бледная, робкая, смущенная тем, что пришли в ее комнату, придерживала на груди разорванное кружево и говорила:
— Конечно, можно. Тут еще много места.
Николай Гаврилович пожал плечами и ушел, а старый гардероб поставили в Анфисиной комнате, и когда Анфиса лежала теперь на своей коротенькой постели, на которой нельзя было как следует вытянуть ноги, среди старых картонок, поломанных ящиков, большой полки с поломанным кофейником и старыми запыленными лампами, ей и самой казалось, что она старая, ненужная и забытая вещь. И она думала тогда о маленьком Пете, которого очень любила, и о том, что скоро она попросит у сестры купить ей новую, длинную постель и все время будет спать с вытянутыми ногами.
Другая неприятность вышла с Дашей, которую пришлось-таки рассчитать: она была хорошая и честная женщина, но очень неловкая, непонятливая и совсем не умела обращаться с дорогими вещами: гипсовую статуэтку, дорогую копию с Антокольского, вытирала мокрой тряпкой и однажды разбила дорогую китайскую вазу. И до сих пор она не научилась говорить ‘вы’ и у одного очень важного гостя, директора банка, спросила:
— Это твои, что ли, калоши?
Директор снисходительно засмеялся, а Елена Петровна сгорела со стыда, и ночью, в постели они решили с Николаем Гавриловичем уволить Дашу. Даша поплакала и ушла, а на ее место нашли горничную Феню, которая жила раньше у француженки, одевалась, как горничная в водевиле, и открыто презирала тех гостей, которые не давали ей на чай. И по утрам пила она не чай, а кофе. Два месяца ею были очень довольны, а на третий Елена Петровна заметила, что у нее часто пропадает из ридикюля и портмоне мелочь. Раз, когда она забыла деньги на столе, пропало 30 копеек, а у Николая Гавриловича исчез со стола рубль, который он как-то случайно запомнил. Из-за этого у них с женой вышла ссора. Елена Петровна говорила, что деньги и все вообще нужно запирать, а Николай Гаврилович уверял, что это будет не жизнь, а только вечное отпирание и запирание замков и вечная угрюмая подозрительность. Но когда у него снова пропало пятьдесят копеек, а потом целых полтора рубля, он стал запирать замки и, случалось, по ночам, уже улегшись в постель, он вдруг начинал сомневаться, что запер, и шел со свечкой проверить. Поймали они Феню так: положили в гостиной на столике сосчитанную мелочь и несколько раз посылали туда Феню под разными предлогами, а потом вслед за нею ходили туда Николай Гаврилович или его жена и проверяли. Долго ничего из этого не выходило, но на пятый раз в деньгах не хватило двугривенного, и Феню рассчитали. Следующую горничную — Таню — поймал сам Николай Гаврилович, когда она вытащила у него из пальто медяки, и они начали менять всю прислугу раза по три в год, но никак не могли избавиться от воровства.
— Это ужасно! — пожаловалась Елена Петровна.— Так у нас весь дом растащат: вчера пропал мой старый платок.
— Что же я поделаю! — оправдывался Николай Гаврилович: он уже несколько раз писал ругательные письма в рекомендательные конторы и раз послал письмо в редакцию газеты, но его не напечатали. И теперь он положительно не знал, что ему делать. А Елена Петровна стала особенно строго требовать отчет у Анфисы, которая была и экономкой, и однажды ночью, улегшись в постель, таинственно сказала мужу:
— А знаешь что? Анфиса, кажется, откладывает деньги в сберегательную кассу.
— Ну вот еще! — усомнился Николай Гаврилович.— На что ей деньги?
— Глупое возражение!
На следующее утро, когда Анфиса ходила с кухаркой на базар, Николай Гаврилович подобрал ключ и осмотрел Анфисин сундук, чтобы доказать жене ее несправедливость. И очень смутился, когда на дне нашел новенькую книжку сберегательной кассы, но потом успокоился: лежало всего четыре рубля, и те были положены больше пяти лет назад. И даже Елена Петровна почувствовала себя несколько виноватой и была в тот день так ласкова с сестрой, что та чуть-чуть не попросила ее о новой постели, но не решилась и отложила до следующего раза.
В эти два года были обставлены заново все остальные комнаты и было приобретено столько новой мебели, что трудно было представить себе прежнюю, дешевую и потертую. Николай Гаврилович каждый месяц бывал па аукционах и покупал удачно картины, статуэтки и разные безделушки и написал письмо в газету о барышниках, которых он теперь ненавидел. Письмо было напечатано и имело большой успех, и на ближайшем вторнике, когда у Назаровых собирались гости, вслух читали самое письмо и фельетон одного известного и остроумного фельетониста ‘Жало’. Пока читали письмо, красивый Тимошенко умоляющим взглядом смотрел на Елену Петровну, а та отвертывалась, и он ушел до ужина, как его ни уговаривали остаться. В передней он еще раз умоляюще взглянул на Елену Петровну, но та рассмеялась, и он ушел, хлопнув дверью. Дементьев за ужином сильно выпил и был так неприличен со своей жадностью к водке, нечесаными волосами и пьяно-резкою речью, что Николаю Гавриловичу было стыдно за него и страшно перед Еленой Петровной, и он долго думал, как бы устроить так, чтобы принимать Дементьева не по вторникам, а в другие дни.
Покупка дорогих вещей стоила много денег, и пришлось кое в чем экономить. Елена Петровна начала вычитать у прислуги за разбитую посуду и запретила без надобности жечь керосин: когда не было гостей, лампы зажигались только в спальне, кабинете и столовой. Недоволен этим остался Николай Гаврилович, очень любивший свет, но скоро привык, и так ему стало казаться даже лучше: темные, глубокие комнаты придавали таинственность дому. Потом вместо гувернантки, как предполагалось, очень дешево наняли для Пети студента за двенадцать рублей, и во время урока Елена Петровна всегда высылала ему стакан крепкого чаю с сухарями и вареньем, за что он был очень благодарен. И ему Николай Гаврилович читал письмо против барышников, и студент сказал, что написано хорошо и сильно.
Очень полюбила темноту и Анфиса. В сумерки, когда Николай Гаврилович еще не приезжал из суда и сестры не было дома, она неслышно проходила в гостиную и садилась в углу на диване такая тихая, что если бы кто-нибудь вошел, он не увидел бы ее и не догадался бы о ее присутствии. В полумраке комнаты казались огромными, торжественными и строгими, и стояла такая тишина, что, казалось, слышно было, как стоит мебель. Всюду группами и в одиночку, как архипелаги, легко и самоуверенно стояли кресла, стулья, столики и цветы, грузно, торжественно и самоуверенно стоял черный рояль, похожий на какое-то чудовище, и его белые и черные клавиши были в темноте, как зубы широко разверстого рта. На степе тускло поблескивали золоченые рамы картин, в углах всюду кружились какие-то тени и безмолвно играли какие-то светлые блики. В левом углу, на высоте человеческого роста, неподвижно горела золотистая точка, и трудно было поверить, что это бронзовый канделябр, а не кто-нибудь живой: стоит весь невидимый и пристально вглядывается одиноким глазом. Посередине комнаты смутно белела мраморная фигура Мефистофеля, видны были только сложенные руки и лица не видно было, но казалось, что оно неслышно смеется и разыскивает глазами притаившуюся Анфису. И она не могла поверить, чтобы все эти вещи были мертвые, и во всех в них она чувствовала странную, молчаливую жизнь. Ей чудилось, что они дышат, что-то думают и что злые они все и страшно сильные. Был добр один только диван, на котором она сидела и [который] мягко обнимал ее… Когда она поднималась, он тоже смеялся, как и все, скрипучим старческим смехом. Иногда Анфиса ходила по комнатам. Ковры заглушали звук ее шагов, и тихая, неслышная, осторожно и робко скользящая между вещей, она казалась более мертвой, чем вещи, и походила на призрак среди живых.
А по ночам она часто плакала. С тех пор как Петю стали учить и мать возила его по знакомым домам, где были дети, и в театр, он отдалился от нее и часто забывал проститься с нею на ночь, хотя она всегда ожидала его. И уже с полгода она перестала зажигать лампаду перед образом.
Джек оказался неисправимым. Как его ни учили не прыгать на диваны и кресла, которые он царапал когтями, и даже били за это, он продолжал делать свое, и это выводило из терпения Елену Петровну. Сначала Николай Гаврилович и слышать не хотел, чтобы Джека забросить, называл его своим старым другом и назло жене сажал его рядом с собою, но скоро Джек перестал нравиться ему: он сделался меланхоличен, труслив и раболепен и, когда Николай Гаврилович звал его к себе, он не шел, а полз. И совсем перестал играть. Когда Джека продали за тридцать копеек татарину и тот унес его, Николай Гаврилович только через неделю заметил его отсутствие.
— Это свинство! — кричал он на жену.— Джек был мне другом, может, больше, чем ты, а ты изволила его отдать. Это свинство!
И в эту ночь они легли спать не попрощавшись. Постели их стояли теперь не рядом, а в разных концах, так как Николай Гаврилович вставал раньше жены и будил ее, и это было неудобно,— но на ночь они всегда прощались, если только не были очень злы друг на друга. Но на другой день Николай Гаврилович опять забыл о Джеке и только иногда рассказывал приятелям, какой он был умный,— когда заходила речь о собаках.
В последние три года в жизни Назаровых произошли кое-какие перемены. Часть мебели поизносилась, и ее заменили новой, и Елена Петровна родила дочь Сонечку. Так как потребовались при этом новые расходы, то стали жить несколько уже и гостей принимали только раз в две недели, режа ездили в театр и на мебель надели чехлы. Нужно было беречь деньги для детей, как говорила Елена Петровна. Но в одном случае она сделала то, что Николай Гаврилович называл ‘роскошью’: настояла, чтобы заново обтянуть кожей диван в его кабинете, хотя он был еще совсем порядочный.
— Ну к чему это? — сердился Николай Гаврилович.
— Мне хочется, чтобы у тебя было хорошо. Ты не понимаешь меня — я стараюсь для тебя, а ты сердишься.
Но она говорила неправду: диван ей был неприятен потому, что на нем она нехотя отдалась настойчивому Тимошенке и забеременела от него Сонечкой. С Тимошенкой она давно порвала. Нужно было уничтожить всякое воспоминание. Она думала даже купить всю новую кабинетную мебель, но это оказалось слишком дорого, и дело ограничилось тем, что диван и заодно кресла были обтянуты новою кожею.
Петя значительно вырос и уже поступил в гимназию. Лицом он был хорошенький, похожий на мать в молодости, но уже потихоньку курил и говорил такие вещи новой горничной Маше, что та несколько раз собиралась пожаловаться отцу, но боялась сделать это, так как Петя догадывался о ее связи с Николаем Гавриловичем и [мог] насплетничать матери. Занимался теперь с ним новый студент с очень красивыми черными глазами, и Елена Петровна любила говорить с ним о вопросах воспитания, сама приносила ему другой стакан крепкого чаю и не с вишневым, а с абрикосовым вареньем, но платила все те же двенадцать рублей в месяц.
Перед рождеством, когда все в доме прибиралось и чистилось и особенно нужны были люди, случилась неожиданная неприятность: в маленьком сарайчике, где складывался уголь, удавилась на веревке Анфиса. У нее были все ключи, ее долго искали, и только дворник Игнат случайно открыл ее, когда пошел за углем. Хоронили ее из участка, по христианскому обряду, так как знакомый доктор Назаровых дал свидетельство, что она была сумасшедшая, и провожал ее сам Николай Гаврилович вместе с Петей. Петя не хотел было идти, но отец назвал его дрянным, неблагодарным мальчишкой и заставил. Сам он заказывал могилу. Она была большая, просторная, стоила четыре рубля, и в нее легко вошло тело Анфисы, со свободно вытянутыми ногами.
Но праздник был испорчен. Хотя Назаровы скрыли от всех своих знакомых неловкую смерть Анфисы, ездили в театр и по гостям, но дома перед прислугой приходилось делать вид, что им очень тяжело, заказывать в церквах панихиды, а на девятый день нужно было съездить на могилу. День был очень холодный, и Елена Петровна отморозила себе кончик уха. Оно покраснело и распухло, и Елена Петровна целый вечер дулась на мужа, так как боялась, что в таком безобразном виде ей нельзя будет поехать на концерт одного знаменитого баса. Но нянька посоветовала ей намазать ухо гусиным жиром, и это помогло: больное ухо поправилось и почти ничем не отличалось от здорового.
В концерте было так хорошо, что домой Назаровы приехали страшно возбужденные, и Николай Гаврилович, не раздеваясь, в черном сюртуке как был, расхаживал по спальне и вспоминал, как пел знаменитый артист.
— Нет, ты помнишь, Лелечка, как это у него вышло? — И став в позу, он запел неверным басом: — Эй, слушай ты, чурбан! для друга дорогого сшей бархатный кафтан!
Николай Гаврилович сделал мрачное лицо и сатанински засмеялся:
— Блохе? кафтан? хе-хе!.. или вот, помнишь, Лелечка…
— Да ты хоть разденься!
— Нет послушай: милей родного брата она ему была. Блоха? ха-ха!..
И улегшись уже в постели, он все еще повторял:
— Блоха? ха-ха! — пока жена не рассердилась на него и не потребовала, чтобы он потушил свечу.
Наступила ночь. Весь дом спал, и было тихо, и в тишине слышно было, как стоит дорогая мебель. Самоуверенно и грозно стояла она, и когда в столовой били часы, словно тихий торжествующий смех пробегал по разбросанным островами креслам, по хрусталю и белым, как оскаленные зубы, клавишам фортепиано. Смутно играли смутные тени и блики, и казалось, что между вещами в извилистых и узких проходах неслышно скользит какая-то робкая и пугливая тень.