Василий Васильевич Брусянин
Василий Васильевич Брусянин
Мать
(Новелла)
Мать
(Новелла)
—————————————————
Мать, Брусянин Василий Васильевич, Год: 1901
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Свечи на ёлке догорели и потухли… Особенно долго почему-то догорала одна свечка, розовая… А дети кричали:
— Мама!.. Мамочка!.. Смотри, розовая свечечка всё горит…
Анна Николаевна смотрела на догоравшую розовую свечку и молча о чём-то думала.
Но вот и тонкий, обуглившийся фитиль розовой свечечки перегнулся, моргнул раза два-три блестящей искрой и упал на еловую ветку, и потух…
Старшая дочь Анны Николаевны, Наденька, вздохнула, прижалась к матери, обвила её за шею руками и тихим и робким голосом спросила:
— Мамочка!.. Ты говорила, что папа приедет, когда зажгут ёлку, а он не приехал?..
К Анне Николаевне и Наденьке подошёл Серёжа, светлокудрый мальчик с серыми глазами.
Он пристально и испытующе смотрел в лицо матери и ждал ответа…
— Милочки мои, верно папе нельзя было, он и не приехал…
Она говорила и прятала от детей глаза.
— А когда же он приедет? — капризным голосом спросил Серёжа, и глазки его блеснули слезами… — Мама, когда же он приедет?.. — повторил он вопрос, видя, что мама замешкалась с ответом.
— Скоро, милый, он приедет… скоро… Идите спать, пора… Няня расскажет вам сказку, а завтра вечером мы все поедем на ёлку к Юре и Юлечке… Помните вы Юлю и Юрочку?..
Анна Николаевна долго говорила о Юле и Юрочке, вспоминала о минувшем лете в Финляндии. Говорила о море и горячем песке, по которому все они ходили босыми ногами.
Она отвлекла внимание детей от жгучего вопроса об отце, и те успокоились, покорно выпили по кружке молока и ушли с няней в спальню.
Анна Николаевна поцеловала их в постельках, прикрыла одеялами, а старая няня уселась у детских кроваток и тихим и ласковым голосом начала рассказывать сказку-выдумку, красивую выдумку, непохожую на жизнь со скучными долгими днями и тёмными глухими ночами.
Анна Николаевна и сама была готова слушать эту сказку-выдумку, чтобы забыть о жизни. Но простоватое старческое лицо няни смутило её. В самом деле, разве же может эта простоватая женщина успокоить её своей сказкой-выдумкой?..
Она осторожно поднялась, взглянула ещё раз на милых деточек, вышла из детской, плотно притворив дверь, и чрез столовую прошла в кабинета мужа.
Недавно здесь горели на ёлке свечи, яркими бликами играя на позолоте ёлочных украшений. В комнате было светло и весело. Старая няня играла на гармонике ‘Казачка’, а Наденька и Серёжа плясали и так смешно притопывали своими крошечными, толстенькими ножонками.
Она сидела в большом кресле у письменного стола мужа, читала газету и вслушивалась в игривый мотив гармоники и слушала, как дети отбивали ножонками такт и плясали.
Пёстрый газетный листок с пёстрыми фактами жизни не остановил её внимания. Она осмотрелась по сторонам. Обвела глазами комнату, засмотрелась на письменный стол мужа. И этот стол был таким же, каким был и в рождественский вечер прошлого года, когда муж был дома.
Тогда был такой же тихий, хороший вечер… Горели на ёлке свечи, и было уютно и тепло всем вместе… Отец сам украшал для детей ёлку, он любил это делать…
В тот вечер прошлого года старая няня стояла у двери в столовую со скрещенными на груди руками, а в её глазах светилась тихая радость. В тот вечер отец сам играл ‘Казачка’, улыбался, а Наденька и Серёжа плясали и хохотали…
Когда дети заснули, Анна Николаевна с мужем поехали на рождественский журфикс к знакомым и вернулись домой только к утру, когда на небе горела яркая путеводная звезда…
Как странно, в её памяти навсегда запечатлена одна подробность этого утра.
Они ехали на извозчике по Николаевскому мосту. Муж долго всматривался в одну яркую звезду рождественского утра и сказал:
— Посмотри, как красива эта звезда!.. Может быть, она светила и волхвам несколько веков назад… И они шли к своей цели, верные себе…
Помолчав он добавил:
— А у нас, людей двадцатого века, часто нет такой путеводной звезды, и мы сбиваемся с пути, или… в нас гаснет вера в ту далёкую мечту, далёкую и яркую как эта звезда…
И в голосе его дрогнули печальные нотки.
Она помнит этот голос до сих пор, и всё, что сказал муж, врезалось в её память. Часто потом, после отъезда мужа, ей приходили на память эти слова и как раскалённые уголья падали на дно её души.
Горят эти слова в её душе и теперь. И нет от них покоя и забвения…
Сегодня вечером Анна Николаевна собралась поехать на журфикс к тем же знакомым, где они с мужем были и в прошлом году… Но она раздумала…
Захотелось побыть в одиночестве, что-то ещё продумать, в чём-то разобраться, что так и осталось неясным на всю жизнь.
Она достала из ящика стола последнее письмо мужа и стала перечитывать его, точно с желанием найти в нём ответ на неразрешённые вопросы. Но письмо было кратко: муж сообщал о своём здоровье, спрашивал: ‘Как дети?’… и только.
Короткие, спешно набросанный строки… Часто от них веет холодом и даже смертью…
Холодные мурашки пробежали по спине Анны Николаевны, добрались до затылка, охватили всю голову. Почтовый листок задрожал в её руке: она нашла новые слова в письме мужа. Как это она раньше не замечала этого?.. Вот они… Муж пишет: ‘Анюта, не грусти, голубчик, кто же нибудь должен остаться и с детьми… Мы поделили труд, иначе нельзя’…
Он часто говорил то же самое, когда был с нею. И как-то выходило так, что Анна Николаевна оставалась около детей, потому что ‘иначе нельзя’, а он делал то, что ему хотелось. Он выходил из тесных рамок их семьи и расплывался в той большой массе людей, которая называется человечеством. И только два представителя громадного человечества оставались около неё, и она с ними…
Разве же это ответ на запросы Анны Николаевны?.. Разве же она об этом думала, когда была курсисткой и даже гимназисткой?..
Тогда рисовались призрачные дали будущего, и она представляла себя приносящей жертву всему человечеству.
Когда они встретились и сошлись, они оба говорили одно и то же: ‘Теперь мы вместе пойдём на общую работу’… И они пошли на эту работу…
Но вот родилась Наденька, и она отстала от него. Заботы матери о малютке становились на её пути к общему, большому счастью. Появился на свет Серёжа, и на пути к общему счастью всех людей выросло благо двух, — двух: Наденьки и Серёжи… Дети росли, а путь к общему счастью всё больше и больше засорялся и терялся…
Она отстала от других и от мужа, остановилась в раздумье перед запросами жизни, — личной жизни, и теперь не знает, что дальше делать?
Она взяла большой лист почтовой бумаги и описала всю историю своих разочарований…
‘Артемий, — писала она, — не сердись на меня, но сегодня я почему-то упорно думаю об этом… Я только что уложила детей, осталась одна, и вот эти странные думы волнуют меня… Мне невыносимо грустно. Я никогда не могу отогнать от себя одной роковой думы…
Отчего это так?.. Я осталась здесь с ними, с моими детками… Не думай ты, что я не люблю их… Я… О, Артемий… Я люблю их, люблю, и потому-то мне так и горько за себя… Но, ведь, вот в чём трагизм моего существования. Ты там за работой, о которой мы мечтали вместе, а я здесь, и всё ещё остаюсь на пороге к этому счастью… Отчего так вышло? Почему ты оставил меня для ‘домашнего счастья’, а сам пошёл ковать счастье большое, для всех?..
Я слышала о том, что ты там делаешь. Из М… приехала Лида и рассказывала о тебе… Мне было бесконечно отрадно слышать о тебе как о герое в рабочих кварталах, среди людей, которым мы хотели отдать всю свою жизнь… Отчего же я не могу сделать того же?..
Почему мы, женщины, обречены на роль нянек, сиделок и… Я едва не уронила слова, обидного для тебя, но воздержалась вовремя и выжгла это слово из своего сознания… Я знаю, ты по-настоящему любишь меня… Я знаю, для тебя я и жена, и товарищ… Но помоги же мне выбраться из трясины, уведи меня за собою… Впрочем, об этом нельзя даже и мечтать. Это так несбыточно! Пусть так! Пусть я обречена на роль няньки! У меня ещё есть крупица утешения, и я могу ещё быть полезной. Ведь дети подрастут, и я снова буду свободной птицей и полечу туда же, куда влечёт меня что-то неведомое, но большое и сильное…
Милый мой Артемий… Не сердись на моё малодушие. Не сердись на это моё письмо с ёлки… Дети спят… Они недавно веселились и плясали, а у меня сердце обливалось кровью… Они всё приставали ко мне — почему папа не приехал, обещал приехать, когда зажгут ёлку, и не приехал… Врала как умела… Я всё вспоминала о том, как мы с тобой возвращались с журфикса в прошлом году… помнишь, от Л…ских… ехали по Николаевскому мосту, и ты говорил о звезде, по пути которой шли волхвы… Ты говорил о том, что у нас часто нет путеводной звезды… Я вспоминала это утро и твою фразу… Друг мой, где же моя путеводная звезда?.. Её нет?!. Её лучи не проникают чрез опущенную штору детской… В эту маленькую и милую нам обоим комнатку не проникают лучи света от моей, где-то затерявшейся путеводной звезды… И я живу как во тьме, без исхода и без мечты о будущем… Говорят, дети — будущее, но ведь это будущее их, а кто же меня может лишать моего будущего?.. За этой фразой не может успокоиться моё больное сердце…
Я должна закончить это письмо, потому, боюсь — не сдержусь… Я чувствую, что моё письмо — укор по твоему адресу, а я не хочу отравлять тебе ни минуты покоя. Я молчу, молчу о том, что накопилось у меня на душе, но я не могу молчать о другом… Я буду тебя просить, скажи мне — когда я могу поднять шторы на окнах детской? Когда я могу вздохнуть полной грудью? Когда я могу отдать себя всем как ты, а не немногим, как делаю теперь? Я молю тебя об этом, мой Артемий…
Вы все, бодрые и сильные мужчины, должны сменит нас, слабых матерей и жён, чтобы и мы были сильными… Когда же вы дадите нам право выйти на торную дорогу? Дайте же и нам возможность отдать себя многим, если не всем… Дайте же нам возможность выйти из детской… А вы вернитесь и замените нас, хотя бы на время’…
Она так и не окончила этого письма, отвалилась к спинке кресла и забылась в какой-то странной дремоте, в каком-то странном полусне…
Рано утром она прочла написанное ночью, глубоко вздохнула, как-то странно посмотрела вокруг себя и медленно прошла в детскую.
Наденька и Серёжа ещё спали в своих кроватках. Разметавшиеся за ночь, с разгоревшимися личиками, они показались Анне Николаевне красавчиками…
Она укрыла их одеялами, подошла к окнам, занавешенным белыми шторами, и остановилась в тихом раздумье…
Теперь она упрекала себя за странные думы ночью. Глухое негодование вырывалось из её души на детей в часы одиночества, а теперь она стыдилась этих дум…
Ей казалось, что она причинила детям какую-то боль, когда дети спали… боль своим милым деточкам. Она подошла к кровати Наденьки и принялась её целовать, потом подошла к кровати Серёжи и целовала его.
Проснулась Наденька и улыбнулась матери…
Проснулся Серёжа и улыбнулся маме, и странно оттопырил губы… Хотелось смеяться над этой гримасой, но Анна Николаевна оставалась серьёзной…
А дети продолжали улыбаться, потом послышался их смех… Явилась няня и стала одевать их. А Анна Николаевна сидела у кроваток и точно подыскивала какие-то слова, чтобы сказать детям что-то важное, нежное…
Вот она встала, подошла к окнам и подняла шторы… Ясное, морозное утро глянуло на неё из-за стёкол, и что-то тихое и щемящее заныло в её груди.
А за белыми от мороза стёклами была другая жизнь, и крикливые голоса её не нарушали святой благоговейной тишины детской, где спали Наденька и Серёжа.
Так было и в ту великую рождественскую ночь. Мать оставалась в пещере, а кто-то сильный и большой разбрасывал по земле семена любви и счастья…
Источник текста: Брусянин В. В. Опустошённые души. — М.: ‘Московское книгоиздательство’, 1915. — С. 133.
Оригинал здесь: Викитека.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, апрель 2014 г.