Машенька, Афиногенов Александр Николаевич, Год: 1940 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Афиногенов А. Н. Избранное. — Москва: Советский писатель, 1951.

Машенька

Пьеса в 3-х актах 7-ми сценах.

Действующие лица

Окаемов Василий Иванович, 70 лет.

Маша — его внучка, 15 лет.

Туманский Павел Павлович, 43 лет.

Виктор — его сын, 16 лет.

Нина Александровна, 30 лет.

Леонид Борисович, 35 лет.

Мотя, 50 лет.

Вера Михайловна, 38—40 лет.

Школьники:

Сеня, 16 лет

Леля, 16 лет

Галя, 13 лет

Акт первый. Сцена первая

Кабинет Окаемова. Кабинет представляет собой нагромождение книг и бумаг. Книги везде — на полках, на полу, на диване, который служит постелью Окаемову. Стол вообще заложен бумагами и книгами так, что на нем для работы осталось лишь крошечное место. Из кабинета двери в столовую и переднюю. Передняя видна вся. Из нее одна дверь ведет на лестничную площадку, другая — в кухню и столовую. В передней висит телефон и стоят шкаф с книгами и сундук. Сам Окаемов в сидит в кабинете за письменным столом, работая. Звонок телефона. К телефону в передней подходит Мотя, пожилая, полноватая домашняя работница.

Мотя (в трубку). Кто спрашивает? Его дома нет. И когда будет, неизвестно. Ладно, передам. (Вешает трубку, отходит к кабинету и говорит, приоткрыв дверь.) В пятницу заседание в академии. В семь часов.

Окаемов хмыкает не оборачиваясь. Мотя отходит, но ее останааливает новый звонок. Она берет трубку.

Дома нет. А-а, тогда погодите, спрошу. (Говорит в дверь.) Кандидат Персеев. Насчет диссертации, говорит, вы позвонить велели. (Уходит.)

Окаемов (подымаясь). Дайте-ка его сюда. (Идет в переднюю, говорит в телефон.) Добрый день. Прочел-с. Хм-хм… Да как вам сказать…

Робкий звонок у наружной двери.

Одну секунду. (Отпирает дверь и возвращается к телефону.)

Входит Маша. Она угловата, застенчива, высока для своих лет, в легоньком осеннем пальто не по росту. В руках у нее рюкзак. Окаемов, не обращая на нее внимания, продолжает говорить. Она, вежливо поклонившись, слушает.

Окаемов (в трубку). На мой взгляд, весьма посредственно. Точнее — просто плохо. Даже очень плохо. Помилуйте, каждый школьник знает, что Татищев открыл только новгородскую летопись ‘Русской правды’, а вы что пишете? (Горячась все больше.) Это не диссертация, а диктант! Ни одной своей мысли. Цитатки и заимствования, без указания источников. Да-да-да! Разучились работать, хм-хм… По заседаниям бегаете, по совещаниям, а наука заседаний не любит. (Вешает трубку, смотрит на Машу.) Мотя, к вам пришли. (Идет к кабинету.)

Маша. Я к вам.

Окаемов. Как?..

Маша молча протягивает письмо.

Хм. Письмо? Хорошо, прочту. Ответ сообщу по почте. (Уходит в кабинет.)

В переднюю входит Мотя.

Мотя. Тебе чего, милая?

Маша. Я не знаю. Я письмо привезла дедушке…

Мотя. Какой он тебе дедушка? Он — академик.

Маша. Я… Я его внучка. Маша.

Мотя. Ой! Машенька? Николая Васильевича дочка? Да господи, что ж это? Да откуда же? (Залилась слезами.) Да сиротка ты моя родимая! Да Василий Иванович, господи! (Бежит в кабинет.) Василь Иванович, что же вы, на самом деле? Вашего покойника Коленьки дочка приехала.

Окаемов. Какая дочка? (Хватает письмо, читает.)

Мотя. Машенька. (Шепотом.) Видать, и мамаша ее померла. Ну, и приехала.

Окаемов. Мамаша? Нет, мамаша жива… Да-с. (Читает письмо.) ‘Слишком сложно, да и вряд ли нужно объяснять положение Маши в моей новой жизни… Скажу одно: с вами ей будет лучше…’ Со мной лучше. Вы откуда знаете, сударыня? Что я, нянька?.. (Распаляясь.) Она меня с сыном поссорила, она от меня Николая в Сибирь увезла! Она мне пятнадцать лет на глаза не показывалась, а теперь нате, — посылаю вам свою дочь, приютите ее! Каково?

Мотя. Да господи, вы потише. Слышно.

Окаемов. Она здесь? Хм, впрочем, разумеется, где же еще… (Расхаживая по кабинету.) Фффу! Вот, Извольте видеть, ситуация. Так просто, взяла и прислала мне чужого человека — приютите.

Мотя. Да разве ж чужая она? Внучка ведь.

Окаемов. А! Оставьте! Я в дедушки не гожусь… Она шуметь будет, кричать, капризничать… Я не умею обращаться с детьми и… и… наконец, отвык от детей…

Мотя. Не будет она шуметь, я ей внушу. А спать ей и в кухне можно, со мной, там просторно.

Окаемов. Этого не хватало! В кухне!.. И, главное, я уверен, что характер у нее материнский… Фффу! Сколько ей лет? Хм, около пятнадцати. Скажем, года через три выйдет замуж… мужа приведет в квартиру… Потом младенца родит, пеленки на книгах развесит. Да-с, Матрена Семеновна, перспектива.

Мотя. Вы бы ее окликнули. Поздоровались.

Окаемов. Хм, хм. Позовите… А постель накройте в столовой.

Мотя уходит. Окаемов шагает по кабинету.

Мотя (Маше ласково). Ты иди, иди, не бойся. Он только с виду лохматый. Ты ему расскажи по правде, как есть, — он и помягчает.

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Дома нет! (Провожает Машу до кабинета и уходит в кухню.)

Окаемов. Хм. Ну-с, здравствуйте. Так сказать, внучка. Признаться, не ожидал. Хм.

Пауза.

Что же, собственно, произошло у вас с мамой?

Маша. Ничего.

Окаемов. Так-таки ничего?

Маша (после паузы). Мама замуж вышла.

Окаемов. А! Понимаю! Новая семья. Второй муж. Быстро. Еще и двух лет не прошло со дня смерти первого. (Хмыкнул, отвернулся к книгам.) Должен заявить откровенно: я не разделяю образа действий вашей мамы. Да-с. Это она увезла от меня сына. Он мог бы стать крупным ученым, а из-за нее… он уехал, бросил науку, стал рядовым доктором и умер… вот… Я даже не повидал его перед смертью, она не написала мне о его болезни.

Маша (внезапно, еле сдерживая слезы). Вы не смеете! Вы не смеете так говорить про маму! (Быстро идет к двери.)

Окаемов. Позвольте… куда вы?

Маша. Куда-нибудь.

Окаемов. Фффу! (Догоняет Машу, преграждает ей путь.) Послушайте. Так нельзя. Вы ко мне приехали. Я за вас некоторым образом отвечаю. Я согласен не затрагивать этой темы, раз вы считаете… Хм. Сядьте. (Сажает Машу в кресло.) Так или иначе — вы приехали. Это — факт. А я — сторонник фактов. И нам необходимо как-то столковаться.

Маша. Я лучше уйду.

Окаемов. Будет время, и вы уйдете. Вырастете и уйдете. А пока вам придется жить здесь. Хм. В столовой, скажем. Я должен предупредить вас, что живу я одиноко, работаю… даже очень занят. И не люблю, когда мне мешают. Хм. И, пожалуйста, у меня в кабинете и особенно на столе ничего не трогайте… В каком вы клacce?

Маша. В восьмом.

Окаемов. Придется вас определить в школу… Хм. Вы, конечно, больше любили маму, чем отца… впрочем, не будем касаться этого. Вы устали с дороги. Отдохните. Мотя даст вам покушать.

Маша. Не хочу.

Окаемов. Так что ж вы хотите?

Маша. (вдруг заплакала). Домой.

Окаемов. Хм, хм. Вот, изволите видеть, слезы. Домой! Ваш дом теперь — здесь.

Маша отрицательно качает головой.

Прошу вас, не плачьте. Мы подумаем. Я напишу вашей маме. Ho до тех пор придется вам, так сказать, потерпеть, хм, хм.

Звонок в передней

Это ко мне. Прошу вас, отоприте.

Маша выходит в переднюю.

Ффу! Вот-с, дожил!

Маша в передней отворяет дверь. Входит Леонид Кареев. Он высок, не особенно складен, размашист в движениях: без шапки, несмотря на позднюю осень, пальто расстегнуто.

Леонид (увидев Машу). Извините, пожалуйста, я ошибся квартирой. (Затворяет за собой дверь.)

Маша хочет уйти. Но стук в наружную дверь останавливает ее. Она отворяет. Снова тот же Леонид.

Извините, пожалуйста, я не ошибся квартирой. Но здесь жил Василий Иванович Окаемов… А вы?

Маша. Он — мой дедушка.

Леонид. О-о-о! Так у него появилась внучка?! Чудесно, просто чудесно! Здравствуйте.

Маша протягивает руку, Леонид целует руку Маши.

Маша (страшно смущена и говорит тихо). Спасибо…

Леонид. Воображаю, как он счастлив теперь! Внучка! Дочь Николая Васильевича! Я должен его поздравить. Нет, вы со мной, со мной! (Проходит с Машей в кабинет.) Василий Иванович! (Обнимает его.) Дорогой старик, поздравляю! Внучка! Она же на вас похожа. Взгляните — глаза, форма носа, рот… К старости сходство еще больше увеличится, уверяю вас! Как ваше имя, если не секрет?

Маша. Маша.

Леонид. Чудесное имя. Тихое, домашнее — Маша. Машенька! Ах, как я рад за вас, Василий Иванович! Вам для полноты жизни не хватало именно внучки. Детского крика в доме.

Окаемов. Хм-хм…

Леонид. Вам не хватало детских рук, которые разметали бы все ваши бумаги с письменного стола…

Окаемов. Хм-хм. Я нахожу, что вы, как всегда, увлекаетесь, Леонид Борисович.

Леонид. Еще бы не увлекаться! Необыкновенной силы внучка! Машенька, когда будете выметать дедушкин стол, выкиньте за окно и этот пузырек с чернилами. Сколько я себя помню, он тут всегда стоит. И купите чернильницу. Большую с бронзовой крышкой… Обещаете?

Окаемов. Хм-хм… Вы лучше о себе поведайте, Леонид Борисович, где пропадали. Полгода вас не лицезрел.

Леонид. По степям мотался, Василий Иванович. Наша жизнь такая — палатка да котелок, сапоги да планшетка. Выбирали место для строительства медного комбината. Представьте себе, к моему удивлению, выбрали именно мой проект. Тридцать тысяч премии отвалили, а? Я теперь богатый жених. Приехал делать подарки. Что вам подарить, Машенька?

Маша молчит.

Я вам мотоциклет куплю.

Маша. Нет-нет… не надо.

Окаемов. Хм-хм. Вы ступайте, Маша…

Леонид. Куда? Вы, Машенька, его не слушайте и, когда он вас будет бранить, не огорчайтесь и вообще делайте все по-своему, хоть он и академик…

Окаемов. Леонид Борисович, я того… я серьезно прошу…

Леонид. Бросьте, дорогой старик, разве вы можете просить серьезно? Вы для этого слишком умны. (Хлопнул себя по лбу.) А, вот идея! Машенька, вы поете? (Встретив ее удивленный взгляд.) Вы любите петь?

Маша (тихо). Папа меня учил. А потом он умер, а маме все было некогда.

Леонид. Папа учил! Чудесно! Это просто чудесно, как все получается. Понимаете, Василий Иванович, я в поезде познакомился с женщиной… Необыкновенной силы женщина… Красива, умна, добра. И, вдобавок, живет в вашем доме. Двумя этажами ниже.

Окаемов. Хм. Ну, и что?

Леонид. Она учительница пения! Поняли? Я сначала думал сам у нее учиться, но она попробовала мое верхнее ‘до’… и послала меня за нарзаном. А теперь мы ей сосватаем Машу…

Окаемов. Позвольте, позвольте! Все это настолько неожиданно…

Леонид. Я ее сейчас приведу. Вы познакомитесь, и она попробует Машин голос. Одно мгновенье. (Выскакивает в переднюю, прежде чем Окаемов успевает что-либо сказать. Уходит, едва накинув пальто.)

Окаемов. Но позвольте… Зачем учительница? Он, в самом деле, пошел. Леонид Борисович!..

Слышно, как хлопнула входная дверь.

Ушел… Как же быть?

Мaша. Не знаю.

Окаемов. Вот, изволите видеть, ситуация. Побежал за учительницей… Все так, сразу. Он и со мной познакомился подобным образом. Явился как-то перед выборами в Верховный Совет. И начал меня агитировать. Да-с. Опасался, что я перепутаю и вместо Калинина проголосую за Первопечатника. Хм-хм. Но тут же заявил, что, если бы Первопечатник жил в наше время, его тоже выбрали бы в Верховный Совет. Но, пожалуйста, не принимайте его слова всерьез. Никакой там чернильницы… и на столе ничего не трогать. Это мое категорическое условие.

Маша. Конечно.

Пауза.

Окаемов Пение. Хм… Не успели умыться с дороги — и уже пение. Учительница, разумеется, станет вас хвалить. Из меня тоже хотел один итальянец сделать оперного певца… Я вовремя спохватился, благодарение господу… Да-с.

Звонок.

Ну, вот… Никак в самом деле, пришел! (Прислушивается.)

Маша идет отпереть. В переднюю входят Леонид и Нина. Нине тридцать лет, она одета просто и изящно.

Леонид. Нина Александровна, знакомьтесь. Я знаю — вы ужасно заняты, мы все заняты, но вы найдете время для Машеньки.

Нина. Здравствуйте, Маша.

Леонид. Пойдемте скорей, Окаемов ждет не дождется.

Нина. Скажите, вы всегда все делаете так поспешно?

Леонид. И, добавьте, нескладно… Но, к моему удивлению, все в общем как-то получается. (Стучит в кабинет. Потом вводит туда Нину.)

Маша идет за ними.

Нина Александровна… Представляю вам — Василий Иванович Окаемов.

Нина здоровается.

Крупный ученый…

Окаемов. Леонид Борисович!

Леонид. Необыкновенной силы ученый. Вот, например (хватает со стола свиток, развертывает), Машенька даже не знает, что была на свете такая буква ‘фита’… Да и нам с вами она не очень знакома. А Василий Иванович посмотрит на фиту и скажет, кто ее написал, — Александр Невский или Иван Грозный. Вот и все, что я понимаю в палеографии. Знакомьтесь.

Окаемов. Хм, хм. Я бы предпочел, так сказать, ближе к делу.

Нина. Я, право, несколько смущена. Леонид Борисович ворвался и увел меня, не дав опомниться. Он сказал, что вы хотите начать немедленно.

Окаемов. Я? Собственно, я… (Видя жесты Леонида.) Хм-хм.

Нина. Я, Василий Иванович, не совсем разделяю такую стремительность с вашей стороны, но, конечно, понимаю ее. Как всякий дедушка, вы считаете, что вашей внучке суждена слава большой певицы…

Окаемов. Помилуйте, я совершенно…

Нина. Да-да. Мы теперь так любим молодые дарования, что зачастую безрассудно их портим. Скажу откровенно, Василий Иванович, меня возмущает, когда родители раздувают маленькие таланты своих деток в большие претензии.

Окаемов (обрадованно). Очень хорошо! Именно это я и хотел сказать. Легкая слава… Хлопки… и пошло — раздуют, заласкают, а голоса нет. И жизнь испорчена… Хм… хм… Крайне признателен, что и вы так думаете.

Нина. В таком случае я просто послушаю Машу и скажу откровенно, стоит ли ей заниматься. Согласны?

Окаемов. То есть я всецело. Весьма признателен!

Нина. У вас есть рояль?

Окаемов. Где-то был… в столовой. Заперт лет пятнадцать. С отъезда сына. Маша, подайте мне коробку. Да, эту. Вот-с. Ключ и… пожалуйста, не делайте из нее певицы.

Нина (улыбнувшись). Постараюсь. Пойдемте, Маша.

Нина уходит с Машей в столовую.

Окаемов. Ффу! Вкатили вы меня в историю, молодой человек! Хорошо еще, что учительница — умная женщина.

Леонид. А я? Разве я глуп, что привел ее? Машенька будет петь вам по целым дням.

Окаемов. Этого недоставало! Я должен поставить вас в известность, Леонид Борисович, обо всей истории с внучкой и тому подобное. (Протягивает ему письмо.) Вот-с. Прочтите.

Леонид читает. Из столовой доносятся звуки Машиного голоса, пробуются гаммы под рояль.

Леонид (кончив читать). Понятно… (Задумчиво.) Вот что, Василий Иванович, мы возьмемся за Машенькино будущее вместе! Мы докажем, что двое холостых мужчин могут заменить одну замужнюю мать! Конечно, Машенька и без нас не пропала бы. Теперь люди не пропадают. Из меня — шахтерского сироты — инженера сделали… Но не в этом дело! Ребенок просветляет душу, Василий Иванович. Вы увидите, как из маленького существа разовьется разумный организм, как детский ее голосок станет, может быть, голосом таланта, покоряющего сердца, и вся она раскроется перед вами, как ваша мечта о лучшем, ваше продолжение в бессмертии. Вы согреете ее своим сердцем, а когда она вылетит в жизнь, будете любоваться ее полетом. Так, дорогой старик?

Окаемов. Хм-хм… Вы меня совершенно сбили с толку…

Из столовой входят Маша и Нина.

Нина. У Маши довольно приятный голос и хороший слух. Я думаю, ей стоит заниматься.

Окаемов. Я, собственно, не предполагал. Но если Вы находите…

Леонид. Именно, находим. Спасибо, Машенька! Не подвели меня.

Нина (прощаясь с Окаемовым). Домашние занятия пением довольно утомительны для постороннего слуха, но мы постараемся тянуть свои гаммы в ваше отсутствие.

Окаемов. Вот именно. Благодарю вас.

Нина, Маша, Леонид проходят в переднюю.

Леонид (одеваясь). Нина Александровна! Скажите, чего вам особенно хочется?

Нина (улыбаясь). Чтобы вы подали мне пальто.

Леонид. А, черт! (Кидается к вешалке, подает.) Отвык, знаете. Степная жизнь.

Нина. Благодарю вас. До свиданья, Маша. Не забудь — завтра в девять.

Маша (горячо). Ни за что не забуду.

Леонид. Я провожу вас. Машенька, ручку. Завтра поедем в оперу. Возьму ложу! Выше голову, Машенька! Жизнь только еще начинает вам улыбаться!

Маша (тихо). Спасибо!

Леонид и Нина уходят. Машенька стоит в раздумье в передней. Окаемов — в кабинете. Оба с разных сторон подходят к двери, отделяющей кабинет от передней, и оба не решаются ее открыть. Машенька, вздохнув, уходит. Окаемов, махнув рукой, отходит к письменному столу.

Занавес

Сцена вторая

Через несколько дней. Та же обстановка. В кабинете Окаемов полулежит в кресле. Правая нога его забинтована в колене и лежит на подушке, на табурете. Около него книги, он читает. В переднюю входят Маша и Виктор. Виктор изящен, самоуверен, хорошо одет.

Виктор. Heт, Маша, я разочарован в жизни.

Маша. Зачем ты говоришь так, Витя?

Виктор. Ах, жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка.

Маша. Ты такой веселый в школе… всегда смеешься, фокусы показываешь… А тут вдруг…

Виктор. Все это маска, Маша.

Маша садится на сундук.

(Стоит около, опершись о стену.) Ты любишь Блока?

Маша. Не знаю.

Виктор. Неплохо писал старик… ‘Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим. Все пройдет, как с белых яблонь дым’. Впрочем, это из другой оперы… Я тебе нравлюсь, Маша?

Маша. Да, Витя, только ты странный сейчас… Непохожий.

Виктор. Это оттого, что никто меня не понимает. И никому меня не жаль.

Маша. Нет, Витя, нет. Я понимаю тебя. Ты, наверно, такой же одинокий, как я. Я от мамы уехала… к дедушке. А дедушка сердится, зачем я приехала. Я мешаю ему. Он молчит, а я вижу. Я ему не нужна. Я даже хотела уехать куда глаза глядят…

Виктор. Я тоже.

Маша (быстро). Не надо, Витя. Теперь у меня есть друг, Леонид Борисович… Он такой хороший, такой хороший… Вот ты познакомишься с ним, и тебе станет Лучше.

Виктор. Мне дружбы мало, Маша. Мне нужна любовь!

Маша. Он будет тебя любить, Витя!

Виктор. А ты?

Маша. Я тоже.

Виктор быстро обнимает ее и целует.

(Не успевает отстраниться. Растерянно.) Витя… зачем?

Виктор. Кого любишь, того целуешь — вот зачем. Без поцелуев нет любви.

Из кухни в кабинет, неся чайник, проходит Мотя.

Мотя. Шли бы в комнату, чем тут торчать.

Маша. Витя сейчас уйдет… До свиданья, Витя.

Мотя прошла в кабинет. Там она подает чай, поправляет Окаемову подушку.

Виктор (пытаясь снова обнять Машу). Ты напишешь мне письмо. О том, как ты меня любишь.

Маша (отстраняясь). Я напишу… напишу… только не надо так…

Звонок. Маша спешит отпереть. Входит Туманский — хорошо сложенный мужчина, с проседью у висков, с манерами и жестами уверенного в себе человека.

Туманский (увидев Виктора). Ба! Сын мой! И ты здесь… Наш пострел везде поспел. Ах, вы и есть та самая Маша? Здравствуйте. Говорят, вы похожи на маму. А ну, покажитесь. Да, да, есть сходство. Ваша мама была красивой женщиной, я ее хорошо знал. Говорят, она снова вышла замуж?

Маша (тихо). Да.

Туманский. Виктор, поручаю тебе заботу о Маше. Покажи ей Москву, своди в театры, будь ей хорошим другом. Понял?

Виктор. Видишь, понял.

Туманский. Вижу, вижу. Вы, Маша, держите его в руках. Сын мой — порядочный шалопай. Не давайте ему спуску. И — кстати — заставьте его учиться как следует. (Виктору.) Не дергай носом, я знаю, что говорю.

Звонок. Маша отпирает. Входит Нина.

Маша. Здравствуйте, Нина Александровна.

Нина. Здравствуй, девочка.

Туманский. А-а-а, вы и есть та самая Нина Александровна? Познакомьте нас, Маша. Я именно такой и представлял вас по описанию Леонида. Он столько говорил мне о Машиной учительнице, что я горел нетерпением познакомиться. Туманский.

Нина. А-а-а! Вы и есть тот самый доктор Туманский, которому все удается в жизни?

Туманский. Это что — слова Леонида?

Нина. Да.

Туманский. Постараюсь их оправдать в ваших глазах. (Быстро принимает пальто Нины, вешает.) Мой сын. Мечтаю сделать из него Козловского — при вашем содействии. Серьезно, займитесь мальчишкой. Его покойная мать была певицей. Виктор, желаешь заниматься вместе с Машей?

Виктор. Непрочь.

Нина. Почему же вы не учили сына раньше?

Туманский. Потому что не было вас. Мы еще увидимся, не прощаюсь.

Входит Мотя.

Мотя. Шли бы в комнаты, чем тут торчать.

Туманский. Идем, Мотя. Идем. Где больной? (Проходит с Мотей в кабинет, здоровается с Окаемовым, начинает осматривать ногу.)

Нина, Маша и Виктор проходят в столовую. Там начинается урок, слышный в отдельных негромких звуках голосов и рояля.

В кабинете

Туманский (осматривая ноту). Как это вы ухитрились, Василий Иванович?

Окаемов. Да вот, извольте видеть, все из-за девочки. Получил повестку на родительское собрание, в школу. Пришлось пойти, поскольку — повестка… Только вышел из дому — хлоп, поскользнулся, и вот, пожалуйте… растяжение. Я всегда знал, что с детьми много хлопот, но чтобы до такой степени… Ой, больно!

Туманский. Это хорошо, что больно. Мотя, бинтов и компресс!

Мотя входит.

A внучка ваша похожа на свою мать.

Окаемов. Можете быть уверены, что это сходство не доставляет мне особенного удовольствия.

Туманский. Пора забыть старые распри, Василий Иванович. Как-никак, Вера Михайловна искренно любила вашего сына.

Окаемов. Это не мешало ей принимать даже ваши ухаживания, Павел Павлович.

Туманский. Почему ‘даже’? Женщина она была красивая, и вполне естественно, что я…

Окаемов. Естественно? Хм… Позволю заметить, что Николай считался вашим другом-с…

Туманский. Дело прошлое, Василий Иванович, но там, где говорит любовь, молчит дружба.

Окаемов. Странная у вас философия, Павел Павлович… и для меня неприемлемая.

Туманский. Такова жизнь, и не нам ее осуждать.

Окаемов. Вот-вот! Как только необходимо оправдать натуру, сейчас изреченьице. Такова жизнь. Любви все возрасты покорны. Сегодня ты, a завтра я — и пожалуйте. Нет, нет, не продолжайте, Павел Павлович, поссоримся.

Туманский. Извольте. Переменим тему. Я человек покладистый.

Звонок. Мотя идет отпереть. Входит Леонид со свертками руках.

Леонид. Как нога?

Мотя. Доктор смотрит, Павел Павлович.

Леонид. Чудесно! Этот вылечит. А Машенька?

Мотя. Сидим на кухне по вечерам, — дедушка не зовет. Все один. Ей, видать, невесело, а молчит. Скрывает.

Леонид. Скрывает?

Мотя. Ох, скрывает!

Леонид проходит в кабинет со свертками. Мотя с ним.

Туманский. А-а! Милейший геолог! А я видел, видел!

Леонид. Мои покупки?

Туманский. Нину Александровну. Браво, браво! Весьма, весьма! Я к ней Виктора определяю в ученики.

Леонид. О, Павел Павлович, зацепился! Я так и знал. Каков ход! Виктора. Чудесно у вас получается.

Туманский. А у вас?

Леонид. Э! Нет уж, я не создан для женского общества. Жена будет страдать от моих привычек. Холостяком помру.

Туманский. Вы серьезно? (Прислушиваясь к голосам в столовой.) Пойду послушать Виктора. (Уходит в столовую.)

Леонид (разворачивает сверток). Ну, дорогой старик, вот вам чернильница, наконец! (Достает громадную чернильницу.)

Окаемов. Хм-хм. Это не чернильница, а ведро. Не возьму, Леонид Борисович.

Леонид. Возьмете, Василий Иванович. (Ставит на стол и разворачивает второй сверток.) Бюст неизвестного мудреца. Скорее всего Гераклита. Попробуйте не взять.

Окаемов. Позвольте, к чему мне Гераклит?

Леонид. Другого в комиссионном магазине не оказалось. (Разворачивает третий сверток.) Домашний халат китайской работы… Но это не вам.

Окаемов. Вы что, собственно говоря, затеяли, Леонид Борисович?

Леонид. Трачу премию, Василий Иванович. Чертовски приятно, оказывается, делать подарки. Хожу и высматриваю, что бы еще такое купить и кому. Что вам нужно? Скажите, сделайте удовольствие одинокому богачу.

Окаемов. Шнурки для ботинок.

Леонид. Шнурки и ботинки. Замётано. Машеньке я подарю часы. (Вынимает.) Омега — на золотом браслете. Потом сумочку и шелковые чулки, только они почему-то разного цвета. Ну, их можно и не дарить. И присмотрел дамский велосипед — на лето…

Окаемов. Нет-с, Леонид Борисович, шутки шутками, но тут я протестую категорически. Нельзя! Девочке пятнадцать, а уже золотые часы. Вы знаете, когда я себе заработал на первые часы? В тридцать лет!

Леонид (вздыхая). Понял, понял. Прячу. Пусть полежат у вас. Подарите, когда придет время.

Окаемов. Хм-хм… Я уважаю жизнь простую и строгую. Финтифлюшки портят характер. И я, хм-хм, ничего девочке дарить не намерен… И вообще считаю, что нельзя любовь приобретать подарками. Да-с…

Леонид (смотрит на халат). В самом деле. Но я от чистого сердца… И вовсе не с целью приобретения любви. Как вы думаете, она обидится, если ей подарить xaлат?

Окаемов. Раз и навсегда, молодой человек. С того дня, как девочка поселилась здесь, все пошло вверх ногами! Учительницы, подруги, уроки, нога! Я — терпелив, я все переношу, но халата в доме не будет. Этот халат — куртизанке впору. Да-с. Именно — куртизанке.

Леонид (задумчиво). Неужто он так игриво выглядит? Да вы не волнуйтесь — халат не Машеньке, а Нине Александровне.

Окаемов. Ах, учительнице! Хм… (Пристально смотрит на Леонида.)

Леонид смущенно теребит халат. В переднюю тихо выходит Туманский. Набирает номер телефона.

В передней

Туманский. Ирину Сергеевну. Ира? Это Павел. Я говорю из клиники. Неожиданная операция. Я задержусь и вечером не приеду. Не рассчитывай на меня. Д-да, ужасно досадно. Да. Я тоже. Конечно, крепко. (Вешает трубку, замечает Виктора, который тоже вышел в переднюю и слушал его разговор.) Что тебе?

Виктор. Подкинь тридцаткy, старик.

Туманский. Зачем?

Виктор. За мое несостоявшееся пение.

Туманский. Сын, не хами!

Виктор. Такова жизнь, и не нам ее осуждать.

Туманский (смеясь). Ох, нахал! (Дает деньги.) И в кого ты только растешь?

В переднюю входят Маша и Нина.

(Помогая Нине одеться). Я бы хотел сам заниматься с вами. Вы так увлекательно преподаете.

Нина. Я не люблю комплиментов, Павел Павлович. Они все утомительно одинаковы.

Туманский. И все одинаково приятны, несмотря на их утомительность. Но мои слова не комплимент. Я искренно восхищен вашим методом… Что вы делаете вечером?

Нина. Я? Странный вопрос. Иду на концерт Прокофьева.

Туманский. Вот совпадение! Я — тоже. Маша, передайте дедушке мой привет. Ноге — полный покой. Заеду завтра. (Уходит с Ниной.)

Виктор. Видела?

Маша. О чем ты, Витя?

Виктор. Ты еще многого не понимаешь в жизни. До свиданья, не забудь про письмо. Обещала.

Маша. До свиданья, Витя. Я напишу. (Уходит в кабинет.)

Виктор (набирает номер телефона). Верка? Виктор. Задержался, понимаешь, на кружке. Бегу. Билеты у меня. Успеем. (Выходит, насвистывая ‘Кукарачу’.)

В кабинете

Окаемов. Ушел. Хм-хм…

Леонид. С Ниной Александровной?

Маша. Да. Просил передать — полный покой ноге.

Окаемов. Благодарю вас. Ступайте.

Леонид. Пойду и я. (Кое-как заворачивает халат.) Не скучайте, Василий Иванович. (Смотрит на бюст Гераклита.) Все течет, все изменяется. (Выходит с Машей в переднюю.)

В передней

Леонид. Машенька, по секрету. (Вполголоса.) Деду вашему скучно. Побудьте с ним.

Маша. Ему неинтересно со мной.

Леонид. А вы сделайте так, чтобы было интересно. Расскажите ему что-нибудь.

Маша. Он не захочет. Он занят.

Леонид. Он только делает вид, что занят. Вы попробуйте. Хорошо?

Маша. Спасибо, попробую.

Входит Мотя.

Леонид. А-а… Мотя. Я вот купил кое-что… Как вы находите этот цвет?

Мотя. Хорош, хорош.

Леонид. Носите на здоровье. (Сует ей в руки сверток с халатом и быстро выходит.)

Мотя (развернув халат). Ой, куда же мне такой? Леонид Борисович! Убег. Этакая красота, прости господи! (Напяливает халат.)

Маша. Ух, ты! Весь в птицах.

Мотя. Хороша?

Маша. Как в цирке.

Мотя. До чего добёр человек. Идем — похвастаем. (Входит с Машей в кабинет.) Гляньте, Василий Иваныч. Вашей Матрене подарочек!

Окаемов. Что-о? Опять халат?

Маша. Это ей Леонид Борисович такую штуку нашел.

Окаемов. Баядерка! Гурия! Ха-ха-ха! Теперь мне чалму — и можно открывать гарем. Ха-ха-ха! Ой! (Дергается от неловкого поворота.)

Маша быстро подходит и поправляет ему ногу. Он недоверчиво следит за ее движениями.

Выше! Сюда подушку. Благодарю вас. (Взглянув на Мотю.) Ха-ха-ха!

Мотя. Э, да будет вам изголяться! (Сердито махнув рукой, уходит.)

Окаемов и Маша посмотрели друг на друга и засмеялись вновь.

Окаемов. Хм-хм… Золотой халат! Ну, благодарю вас. Можете итти.

Маша (отходит к двери, потом останавливается). Хотите, я почитаю вам вслух?

Окаемов. Мне? Вслух? Зачем?

Маша. Так. Папа любил, когда я ему сказки читала.

Окаемов. Сказки? Нет. Сказки мне уж недоступны.

Маша. Ну, тогда — ‘Давид Копперфильд’.

Маша выходит в столовую и возвращается оттуда с книгой. Она садится на маленькую скамейку у ног Окаемова и раскрывает книгу.

Окаемов. А! Ах, это вы мне… Диккенс. Я родился в день его смерти. Девятого июня семидесятого года… А разве современная молодежь любит Диккенса?

Маша (смущенно). У нас в классе любят.

Окаемов. У вас в классе? И у нас в классе читали Диккенса. Только это было шестьдесят лет назад. (Усмехнулся.) Я как раз всхлипывал над ‘Крошкой Доррит’, когда отец закричал, что Александр Второй убит. Мои слезы он принял за выражение верноподданнических чувств и очень этому удивился. (Задумался, потом.) Как там начинается?

Маша (читает). ‘В самом начале моего жизнеописания я должен упомянуть, что родился я в пятницу, в полночь. Замечено было, что мой первый крик раздался, когда начали бить часы…’

В столовой начинают бить часы.

Окаемов. А? (Поглядел на Машу.)

Она на него. Улыбнулись.

Совпадение. Хм…

Маша. ‘Сиделка и несколько мудрых соседей, живо заинтересовавшись моей особой, объявили, что мне суждено быть несчастным в жизни…’ (Запнулась.)

Окаемов (посмотрел на нее, задумчиво). Совпадение…

Маша (продолжает). ‘Они были убеждены, что такова неизбежная судьба всех злосчастных младенцев обоего пола, родившихся в пятницу’.

Занавес

Сцена третья

Та же комната через неделю. Окаемов сидит у стола, работая. Больная нога его протянута под столом. Рядом — трость для ходьбы. Вечер. Горит настольная лампа. Мотя вносит чай.

Окаемов (бормоча про себя, когда пишет). ‘Ирское и англо-саксонское письмо, довольно далекое от римского курсива, хотя, несомненно, родственно с ним…’ Да-с… родственно… (Задумался.) Маша дома?

Мотя. Гуляет, поди, с подружками.

Окаемов. Хм. Уже поздно.

Мотя. Восьми нет. Озябнет и явится.

Окаемов. То есть как озябнет?

Мотя. А как люди зябнут? От холода. Зима на носу, а на ней одно пальтишко осеннее. Ходит, дрожит, а спросишь — отвечает: ‘Тепло’.

Окаемов. Хм. Позвольте. Почему дрожит? Если ей холодно, надо шубу. Ей надо шубу купить.

Мотя. Ох, надо бы.

Окаемов. Неужели вы сами не могли догадаться? Странно! Девочка зябнет, а вы молчите. Не понимаю. Ходит по дому в золотом халате и молчит. Возьмите деньги. В коробке из-под сигар. Ну? Нашли?

Мотя. Нашла, Василъ Иваныч, да мало. Тут и двух сотен не наберешь.

Окаемов. Разве? Куда же деньги идут?

Мотя. На книги, Василь Иваныч. Вчера на тысячу рублей принесли. Уж подождем до получки.

Окаемов. А она дрожит?..

Мотя. Дрожит.

Окаемов. Нет-с, не будем ждать до получки. Подайте мне с той вон полки, левей, левей. Тут. Да. Три книги в толстых переплетах. Маленькие, да. (Берет из рук Моти книги, смотрит на них, стирает пыль.) Вот отнесите их в магазин, где мы берем книги, — продайте. И купите шубу.

Мотя. Смеетесь, Василь Иваныч, на них разве что варежки купишь. А вы — шубу.

Окаемов. На эти три книги вы купите и шубу, и варежки. И еще коньки, коньки. И не забудьте в лавке сказать, что книги от Окаемова. А то вас заберут в милицию за продажу краденых ценностей.

Мотя (качает с сомнением головой). Ну и ну!

В передней звонок. Мотя выходит отпереть. Входит Леонид с ящиком.

Леонид (увидев у Моти книги). ¤, тетя Мотя! И вы взялись за палеографию.

Мотя (показывая книги). Вот тебе — шуба. Вот — коньки. А вот — варежки. Кто умен — догадайся, а кто глуп-молчи, жди до завтра. (Уходит.)

Леонид (вслед). Не так, не так надо загадывать. Не дерево, а с листочками, не рубашка, а сшита. Что такое? Книга. (Стучит в дверь кабинета. Входит.) Добрый вечер, Василий Иванович.

Окаемов. Добрый вечер. Присядьте. Кончаю.

Леонид (вынимает из ящика радиоприемник, пристраивает незаметно от Окаемова). Меня всегда поражала в вас эта невозмутимость к внешним событиям. В мире происходит черт знает что, но вы спокойно продолжаете писать о пергаментах седьмого века. Вся Европа в бомбах, дорогой старик, а у вас даже радио нет. Поразительно!

Окаемов (продолжает писать, потом кладет перо, потирает руки). Да-с, поразительно. Не то поразительно, что я изучаю пергаменты, а то, что мы можем позволить себе изучать пергаменты, когда кругом война.

Леонид. Хорошо сказано, Василий Иванович, но радио вам все-таки необходимо.

Окаемов. Не люблю. Шумит.

Леонид. Поздно. Я уже купил. (Включает радио.)

Музыка.

Окаемов. Ффу! Послушайте. Это же невозможно! (Прислушивается к музыке.)

Леонид. Для меня теперь нет ничего невозможного. (Вздыхая.) Впрочем, есть!.. Хотел купить кое-что Нине Александровне, но раздумал. Туманский может обидеться.

Окаемов. Хм… При чем тут Павел Павлович?

Леонид. О, там разворачивается на полный ход! Как я и предполагал. Пришел, увидел, победил! Он каждый вечер у нее в гостях. Она из вежливости и меня зовет, но я не лыком шит — понимаю. И нахожу предлоги. Уже сочиняю, исподволь, свадебный тост.

Окаемов. Хм-хм… Торопитесь, как обычно. Так-с. Она производит приятное впечатление… эта учительница. То-то доктор не заглядывает больше. Да…

Замолчали. Звонок. Леонид спешит открыть. Входит Нина.

Леонид. О! Легки на помине. Чем вы встревожены?

Нина. Ничего страшного. Проведите меня к Василию Ивановичу.

Они проходят в кабинет.

Простите мое вторжение. Маша ушла из школы и не хочет туда возвращаться.

Окаемов и Леонид (вместе). Что?.. Как ушла? Куда?

Нина. Она прибежала ко мне… Дело в том, что один Машин однокласcник держал пари с товарищами, что Маша напишет ему письмо с объяснением в любви… Он своего добился. Она написала ему. Милое, полное глубокой нежности письмо. О том, как она одинока. О своей тоске по настоящей дружбе. Это письмо мальчик прочел вслух перед приятелями. Новость разнеслась по классу, и когда Маша явилась, она прочитала на классной доске веселые стишки про свою любовь, про письмо и поцелуи… Все громко смеялись, а этот мальчик громче всех. Тогда Маша вырвала у него письмо и убежала…

Леонид вскочил, торопится к двери.

Куда вы?

Леонид. К Машеньке.

Нина. Постойте, Маша не должна знать.

Леонид. Она сама мне расскажет. (Уходит.)

Окаемов. Хм-хм. Вот, извольте видеть, ситуация.

Нина. Больше всего Маша боится, что вы узнаете и рассердитесь.

Окаемов. Я — в роли деспота. Хм…

Нина. Приласкайте Машу, Василий Иванович. Ведь вся ее так называемая любовь выросла из детской жажды ласки, которой она лишена. Убедите ее, что вся история с письмом пустяки и забудется через три дня. Скажите ей, что вы не сердитесь, утешьте ее…

Окаемов. Хм-хм. Приласкать. Утешить. Но как же? Она же не подойдет так просто. И я не умею. Не знаю, что говорить в подобных случаях.

Нина. Меньше всего думайте о словах, слова придут сами. Только будьте с ней ласковы.

Пауза.

Окаемов. Но кто же этот… молодой негодяй?

Нина. К сожалению, сын Туманского. Виктор.

Окаемов. Как? Павла Павловича? Плоды его философии… Но насколько мне известно… Вы, так сказать, имеете некоторое влияние на Туманского…

Нина молчит.

Я не вмешиваюсь в чужую жизнь, но позвольте заметить, что вам надо было бы заняться воспитанием юноши, который… хм-хм, может быть, станет вашим, так сказать, почти сыном… Если вы, разумеется, не намерены отправить Виктора к какому-нибудь ‘дедушке’.

Нина (после паузы). Наши отношения с Павлом Павловичем не таковы, чтобы я могла вмешиваться в воспитание Виктора.

Окаемов. Нет, отчего же. Сделайте одолжение. Я не имел в виду огорчить вас. (Видя, что Нина подымается.) Хм. Я постараюсь… как могу. (Разводя руками.) Я, разумеется, ничем не выкажу…

Нина. Благодарю вас. До свиданья.

Окаемов. Всех благ.

Нина уходит.

Ффу, Мотя!

Входит Мотя.

Вот что, Мотя. Машу обидели в школе.

Мотя. Кто обидел?

Окаемов. Не знаю. Вы, что ли, сходите за ней к Нине Александровне. Надо Машу развлечь как-нибудь. Приходите ко мне, что ли, и вообще… И подайте книгу, которую вчера купили по моей записке.

Мотя. Зелененькую?

Окаемов. Да. Благодарю вас. Ступайте. И как будто вы ничего не знаете.

Мотя. Ах, они! Ах, они! Обидели! Ну, уж я им! Я дознаюсь, кто. (Выходит.)

Окаемов (смотря на книгу). ‘Проблемы детской психологии’. Хм. (Ищет по оглавлению.) Страница восьмидесятая. ‘Переходный возраст…’ (Читает.)

В переднюю входят Маша, Леонид и Мотя.

Мотя. Дед тебя посылал искать. В милицию заявлять собрался. Пропала. Растревожился — сам итти хотел. На костылях. (В кабинет, громко.) Тут она. Умоется, к вам придет. (Уходит.)

Леонид. Машенька, мы друзья? Друзья. Так вот вам моя рука. Вы завтра придете в школу — и никто даже не вспомнит.

Маша. Нет-нет! Мне так стыдно!

Леонид. Виктору будет стыдно, а не вам.

Маша (сквозь слезы). И ведь это совсем неправда. Я его не люблю. Я его пожалела, только чтобы он не грустил… а он…

Леонид. Ступайте к дедушке.

Маша. А вдруг он узнал?

Леонид. Ступайте, как всегда шли. А я тут покараулю. Если вам будет трудно, вы стукните каблучком в пол, и я явлюсь.

Маша (невольно улыбнулась). Спасибо. (Уходит в кабинет.)

Леонид садится на сундук и прислушивается.

В кабинете

Окаемов. Добрый вечер. Гуляли?

Мaша. Да.

Окаемов. Озябли?

Маша. Нет. Вам подать чего-нибудь?

Окаемов. Подать. Хм… Нет, собственно, ничего… но, если вам не очень скучно, почитаем-ка нашего Диккенса. Хотите?

Маша. Хочу. (Берет книгу.)

Окаемов (указывая на маленькую скамеечку у своих ног). Вы сюда… сюда. Вам, Маша, тяжело со мной?

Маша молчит.

Тяжело — это не то слово, скорее, неловко, холодно. Да-с, именно холодно. Холодный дом. Кажется, есть такой роман у Диккенса… Хм… Вам, вероятно, очень не хотелось уезжать от мамы?

Маша (после молчания). Я сама просила меня послать.

Окаемов. Сами? То есь как сами?.. Вы желали уехать ко мне?

Маша кивает головой.

Почему?

Маша. Мамин муж… Маме трудно было со мной… Она все плакала, не знала, что со мной делать… Я и сказала ей, чтобы она послала меня… к вам… Она заплакала, а потом согласилась. И мамин муж тоже… Я и поехала…

Окаемов. Но позвольте… Вы же меня не знали совсем.

Маша. Я знала. Папа про вас мне много рассказывал.

Окаемов. Так-c. И приехали.

Пауза.
Леонид тихонько выходит из передней.

Вас сегодня обидели, Машенька?

Маша (испуганно). Вы разве знаете?

Окаемов кивает головой.

Не надо про это говорить, пожалуйста, мне очень стыдно.

Окаемов. Это пройдет, Маша. Все пройдет, я знаю. Вы только начинаете жить. Завтра это забудется. (Пауза.) Папа рассказывал… Он что-нибудь не то рассказывал, Маша. Я скучный и нудный старик.

Маша отрицательно качает головой.

Ну, уж мне лучше знать, какой я… Да-с… Скучный… Это оттого, что я долго живу один.

Маша. Разве вы тоже одинокий?

Окаемов. Да, девочка, все от меня ушли.

Маша. Куда?

Окаемов. Сначала ушли мои отец и мать. Потом жена. Потом сын мой — твой папа. Потом мои сверстники, один за другим. Значит, и мне пора. Настанет такой день, когда и я, наконец, уйду, и… пора.

Маша (в страхе, шепотом). Разве вы… не боитесь?

Окаемов. Это все равно наступит. Сегодня, завтра или через сто лет. Так уж лучше не бояться того, что все равно наступит. Я умру — будешь жить ты, твои дети, дети твоих детей. Чтобы ни происходило в мире, жизнь не может останавливаться. Это надо хорошенько усвоить, и тогда перестанешь бояться неизбежного часа… А мне, например, иногда уже хочется уснуть — и не просыпаться.

Маша. Зачем вы… зачем?

Окаемов. От жизни тоже иногда устаешь, девочка. Особенно, когда стар и живешь один.

Маша. А я?

Окаемов. Ты? Хм. Разве я тебе нужен?

Маша (горячо, шепотом). Я думала, я не нужна вам… Я думала, я мешаю вам, зачем приехала, я все хотела назад поехать, чтобы вам не мешать, я видела — вы сердились, а все не знала, за что… (Не выдержала, заплакала, сквозь слезы пытается найти забытую страницу Диккенса.)

Окаемов (смотрит на ее склоненную голову, неумело гладит по волосам). Что ж. Будем жить, Маша. Будем жить. Вместе.

Занавес

Акт второй. Сцена четвёртая

Маленькая столовая в квартире Окаемова. Две двери: в его кабинет и в переднюю, дверь в кабинет закрыта. В столовой стоит кушетка, где спит Маша. У одной стены — рояль. У второй зеркало. Тут же полка с не поместившимися в кабинете книгами. Утро. В столовой у рояля Нина и Маша. Маша тянет гаммы и сбивается.

Нина. Тебе не терпится поскорее запеть. Но искусство — прежде всего труд, Маша. Упорный, ежедневный труд. Тяни свое ля и не думай пока о песенках и романсах… и вдобавок ты сегодня какая-то вялая, Маша, рассеянная.

Маша. Я? (Смущается.) Нина Александровна, милая. Я хочу заработать деньги. Много денег. Я умею ноты переписывать, принесите мне побольше нот переписывать, я вечером буду, после уроков…

Нина. Зачем тебе деньги?

Маша (торопливо). Дедушка свои книги продал из-за меня. Он книги так любит, так любит, а взял и продал и мне шубу купил… и коньки… А я решила — заработаю деньги и куплю ему книги обратно. Я уже в той лавке была, где книги, сказала, что буду понемногу платить, чтобы они никому не продавали. Они сначала не соглашались, а потом я им сказала, по секрету, зачем, и они согласились. Я все заплачу — возьму книги и отдам дедушке. И скажу, чтобы больше он своих книг не продавал, потому что я поступлю в оперу, буду много петь и все деньги ему приносить…

Нина (смотрит на Машу, притягивает ее к себе). Машенька, я помогу тебе купить книги. Я достану тебе работу, но ты больше никогда ни мне, ни дедушке не говори, что скоро поступишь в оперу за деньги. Ты только лишь начинаешь учиться.

Маша (обнимает ее). Не скажу, Нина Александровна, никогда не скажу. Мне только хотелось дедушке поскорей помочь — пусть он покупает самые дорогие книги. Я даже и не знала, что дедушка меня так любит. Совсем не знала. Мне так нравится жить, когда меня любят. Всем, наверное, нравится, правда?

Нина. Правда.

Маша. Ах, Нина Александровна, как я вас люблю! Больше всех, после дедушки. И Леонида Борисовича я тоже очень люблю. А вы?

Нина. Он почему-то избегает меня.

Маша. Он говорит, что вам некогда. И не хочет поэтому вам мешать. Если бы вы знали его, как я, вы бы его так полюбили… так полюбили… как я. (Шепотом.) Мы в кафе сидели. Пили кофе и музыку слушали. И про вас рассуждали…

Нина (заинтересованно). И до чего дорассуждались?

Маша. Он сказал: ‘Чудесная женщина’. А я сказала: ‘Правильно’. А он сказал: ‘Это я ведь вас познакомил…’ А я сказала: ‘Правильно’. Ведь верно, Нина Александровна, без него мы даже и не повстречались бы. Я бы даже не знала, что мне хочется учиться пению.

Нина. И что он еще сказал?

Маша. Мы с ним Третьяковскую галлерею смотрели, потом в цирк пошли. Он сказал, что, не будь он геологом, он бы хотел поступить клоуном. Ему нравится, когда кругом смеются, он сам тогда веселый делается.

Нина. У него хороший смех.

Маша. А вы приходите к нам как-нибудь вечером. Мы иногда в подкидного дурака играем. Дедушка, я, Леонид Борисович и Мотя. Ох, и смеется он, когда дедушка в дураках! Мне раз жалко дедушку стало — все они с Мотей оставались, я дедушке нарочно туза подмешала в карты… а Леонид Борисович увидел. У-у, что было!

Нина. A вот со мной побыть у него времени не находится…

Звонок в передней.

Маша. А вдруг это он? Хорошо бы.

Входит Туманский.

Туманский. Я сдержал свое обещание, Нина Александровна. Виктор через пять минут явится просить у Маши прощения. Как видите, сын мой не настолько испорчен. (Подходя ближе, вполголоса.) Вы получили мое письмо?

Нина (вполголоса). Целых три.

Туманский. Я говорю о последнем.

Нина. Зачем вы мне его послали?

Туманский. Поедемте со мной. Здесь не место для объяснений. Я не привык объясняться вполголоса…

Нина. А вообще-то вы объясняться, значит, привыкли?

Туманский. Не ловите на слове. Поедемте. Я сумею вас убедить.

Нина. Меня не нужно убеждать ни в чем, Павел Павлович, и мне некуда ехать.

Туманский. Тогда к вам хотя бы…

Нина. Маша, спустись ко мне, перепиши страницу нот на пробу и принеси.

Маша. Сейчас. (Тихо, ей.) А с Виктором мне обязательно надо?

Нина. Если ты сама захочешь.

Маша. Я подумаю. (Уходит.)

Туманский. Нина…

Нина. …Александровна, с вашего позволения.

Туманский. Вы избегаете меня. Вы не отвечаете на письма. Неужели эта глупейшая история с Виктором тому причиной? Ради бога, не делайте меня ответственным за поведение моего сына. Он сам по себе, а я сам…

Нина. Это не так, Павел Павлович… Но дело совсем не в Вите.

Туманский. А в чем тогда?

Нина (усмехнулась). В несходстве наших характеров.

Туманский. Откуда вы это вывели?

Нина. Как это ни странно, прежде всего из ваших писем.

Туманский. Это действительно странно. Что же вам не нравится в моих письмах?

Нина. Их ложный пафос, Павел Павлович.

Туманский. Вы не верите в искренность моих слов?

Нина. Не верю.

Туманский. Но почему, почему?

Нина. Потому что мне уже тридцать лет и я понимаю разницу между любовью и мелодраматическим флиртом.

Туманский. Вы намерены оскорбить меня?

Нина. Я хочу лишь сказать вам правду.

Туманский. В чем ваша правда?

Нина. В том, что вы не в состоянии глубоко любить, Павел Павлович.

Туманский (запальчиво). Неправда! Я люблю вас! Люблю впервые так глубоко и сильно.

Нина. Это вам только кажется… Жизнь, которую вы вели, измельчила вас. Вы уже перешли грань молодости: прежние ваши минутные привязанности перестали радовать Вас. Вам захотелось настоящей любви. Ho привычка к легким победам оказалась сильнее новых желаний. Я просто нравлюсь вам, как нравились до меня… и вместе со мной другие женщины.

Туманский. А-а! Вот оно! Вам наговорили обо мне!

Нина. Так это правда? Видите, а я ведь ничего не знала, я только догадывалась.

Туманский. Но я же прошу вас стать моей женой.

Нина. Женой? Неужели вы думаете, я не понимаю, что первая же трудность совместной жизни, первое ваше новое увлечение — и все ваши фразы о любви разлезутся на клочки?.. Вы осуждаете Виктора, сердитесь на него, но ведь Виктор просто подражает вам… вашему легкомысленному отношению к жизни. Да, в других областях вы достигли положения, известности, знаний… а в вашей личной жизни, в вашем отношении к женщинам есть что-то оскорбительное.

Молчание.

Простите за резкость, но я не могу говорить безразлично о вещах, которые для меня так важны.

Звонок в передней.

Вероятно, ваш сын. Я пришлю сюда Машу.

Туманский. И все-таки я люблю вас по-настоящему.

Нина уходит. Входит Виктор.

Виктор. Старик, опять звонила Ирина Сергеевна. Просила передать, что она ждет твоего звонка.

Туманский. Хорошо. А? Ирина Сергеевна? (Резко.) Не лезь не в свое дело!

Виктор. Подумаешь! То сам просил, а то — не лезь. (Вынимает папиросы, хочет закурить.)

Туманский. Брось папиросу!

Виктор. С каких это пор, старик?

Туманский. Брось немедленно! Ну!

Виктор бросает.

Сын. Сын. Будто впервые увидел. Эти жесты, манеры, даже тон голоса!.. Или и вправду ты только подражаешь отцу?

Виктор. Такова жизнь, и не нам ее осуждать.

Тумaнский. Замолчи!

Виктор испуганно умолкает.

(С трудом сдерживая себя, медленно.) Неужели это я? В самом деле… я… сделал тебя таким?

Виктор. Каким?

Туманский (махнув рукой). А! (Уходит.)

Виктор один. Потом входит Маша. Пауза.

Виктор (мрачно). Здорово… Лелька Спирина от имени всех девчонок заявила, что со мной никто танцевать не будет на вечеринке, если я не извинюсь. Раздули из мухи слона и радуются. Ты сама во всем виновата, зачем тогда убежала. Ну, обиделась на меня — и молчи. Подумаешь, Мария Стюарт, — посмеяться нельзя. Я не знал, что ты мямля, разревелась, как мамина дочка с косичками, и скандал. Как будто до революции в институте воспитывалась…

Маша. И пусть! И пусть!

Виктор. Тебе ‘пусть’, а мне отец заявил, что ни копейки денег не даст, пока не помиримся. Ботинок почистить не на что. А все оттого, что в Нинку твою влюбился и перед ней выслуживается.

Маша. Не смей так говорить!

Виктор. А что, неправда? Они скоро поженятся.

Маша. Кто тебе сказал?

Виктор. Сам вижу.

Маша. А может быть, Нина Александровна не захочет…

Виктор (свистнул). Еще не было такого случая, чтобы женщина замуж не захотела.

Маша. Зачем ты так разговариваешь?

Виктор. Это не я, это папаша мой говорит.

Маша. А ты все время повторяешь чужие слова. Как будто актер на сцене. Тебе трудно самим собой быть, все кого-то изображаешь, кривляешься, как перед зеркалом, лишь бы на тебя внимание обратили, какой ты умный! А разве ты умный? Мое письмо вслух прочел? Похвастаться. Нашел, чем хвалиться! Что я тебя пожалела, думала, ты, как я, одинокий, без мамы. Разве я тебе про любовь писала? Это ты сам приврал, чтобы смешнее было. Я с тобой хотела дружить, а тебе друзей, оказывается, не надо. Ну и уходи! И незачем нам мириться. А если ты ботинок сам не умеешь вычистить, то вот… (Торопливо вынимает из тетради рубль.) Возьми и поди почисть…

Пауза.

Виктор (хмуро). Я соврал про ботинки… И вообще ты чертовски меня поддела. Что здорово, то здорово. Я даже, кажется, покраснел. (Протягивает ей руку.) Прости меня, Маша. Я, честное слово, осел и хам. Заявляю вслух и могу при всех. Осел и хам.

В передней звонок.

Честное слово, при всех скажу. Ну, Маша! Хоть руку дай!

Маша (протягивает ему руку). Ах, Витя, ты еще совсем мальчик!

В столовую входят Леля, Галя и Сеня. Леля — красивая, умная девушка, Галя — веселая толстушка, Сеня — чересчур умный мальчик в очках.

Леля (приветливо). Я говорила, что он придет. (Сене.) Кто был прав?

Сеня. Еще неизвестна цель его прихода.

Леля. Пришел извиняться.

Сеня. Сомневаюсь.

Виктор. Подумаешь, какой Сократ! Сомневается!

Сеня. Подумаешь, какой Печорин! Обижается!

Галя. А вы еще подеритесь.

Виктор. Заявляю при всех, что я осел и хам, осел и хам, осел и хам! (Маше.) Убедилась? Пока. (Выходит.)

Сеня. Что он этим хотел сказать?

Галя. Что он ‘селыхам’. Ха-ха-ха! ‘Селыхам!’

Леля. Галина, остановись! (Маше.) Он извинялся?

Маша. Да.

Леля (Сене). Видишь? Обошлись без резолюций и заседаний.

Сеня. Назвать себя хамом еще не значит извиниться.

Галя. Ах, Сеня, ты всегда придираешься, так придираешься, без конца.

Сеня. Ребенок, не лезь в разговоры взрослых.

Леля. Ну, будет! Маша, зови Василия Ивановича.

Маша. Дедушка работает. Он не любит, когда мешают.

Сеня. Ты скажи официально, что пришла октябрьская комиссия. На пять минут. И все.

Маша идет на цыпочках к двеpи кабинета. Стучит. Входит в кабинет.

Галя. Чур, я не говорю! Пусть Сенька.

Сеня. Леля начнет, а я резюмирую.

Леля. Ты с ним о науке поговори, он — профессор, и ты — профессор. Вы друг друга с полуслова поймете.

Галя засмеялась.

Галина, остановись!

Галя. А зачем ты смешишь? Ты знаешь — я смешливая. (Зажимает рот и прыскает.) Ну вот, теперь я за себя не ручаюсь.

Входит Окаемов. За ним Маша. Окаемов еще хромает и опирается на палку.

Окаемов. Хм. Здравствуйте, молодые друзья!

Маша (называет тех, с кем он здоровается). Леля, Галя, Сеня.

Окаемов. Прошу садиться. Чем могу быть полезен?

Леля. Василий Иванович, шестого ноября мы устраиваем школьный вечер в честь Октябрьской революции. И мы от имени школы просим вас выступить.

Окаемов (поражен). Ме-ня? Выступить? С чем?

Сеня. Во-первых, с небольшим обзором вашего жизненного пути.

Окаемов. Но, позвольте, почему меня?

Галя. Как самого старшего из родителей.

Окаемов. Не-ет, друзья, я не могу. Я никогда не выступал перед детской аудиторией. Я не знаю, о чем говорить. Я, наконец, не умею говорить на митингах.

Сеня. Во-вторых, я могу составить вам конспект выступления.

Окаемов. Нет, я не умею излагать чужие конспекты. He-ет.

Галя. Ничего, ничего, вы расскажите, как умеете, мы поймем.

Окаемов. Но о чем, о чем? Не о том же, что знак плюс появился в тринадцатом веке.

Сеня. А когда появилась запятая?

Окаемов (серьезно). Видите ли, к нам запятая перешла с пятнадцатого века, и она не отличалась сперва в своем употреблении от точки.

Сеня. Правильно.

Окаемов. Хм. Я полагаю, что правильно. Ибо я это, некоторым образом, первый установил.

Общий вздох восхищения.

Сеня. Первый!..

Галя. А что такое крестный ход, вы знаете? Я думала, что это машина скорой помощи, которая с красным крестом всегда… а потом Сенька сказал, что это глупости, а сам не знает.

Сеня. Попросил бы воздержаться от инсинуаций. Крестный ход — это средство одурманивания широких масс ядом религии при помощи сказок о боге и ангелах.

Галя. Это я и сама знаю, что ангелов нет. У них есть крылья, они живут на небе, но их нет.

Леля. Галина, остановись!

Окаемов. Хм. Нет, нет, весьма любопытно. Так сказать, отживающие понятия… Хм… (Гале.) Вы знаете, например, кто такой был ‘надворный советник’?

Галя (несмело). По-моему, они по дворам ходили и советовали.

Сеня. Неверно. Надворный советник — это представитель эксплуататорских классов. Муж Анны Карениной был надворный советник.

Окаемов. Каренин был, скорее, действительным тайным советником.

Сеня. Ну да, и тайным, потому что все делал втайне от широких масс.

Леля. Ты мелешь глупости, хоть и профессор!

Окаемов. Хм. Вот как? Уже профессор?

Галя прыснула и зажала рот.

Леля. Мы его так зовем, потому что он ужасно много знает. Про все. Он за год прочел двести восемьдесят книг. А в нынешнем году дал обязательство прочесть триста.

Окаемов. Хм. По мне — одна усвоенная книга полезнее сотни просто прочитанных.

Галя. Ага! Ага! Попался! (Заливается смехом.)

Окаемов. Хотя в детстве я сам пожег немало свечей на книги.

Маша. Ты был бедный, дедушка, да? У тебя не было денег на керосин?

Окаемов. Нет-с. Просто тогда еще и керосина не было.

Все. Керосина? А что ж было?

Окаемов. Сальные свечи и масло. Керосин появился позднее. Потом стали жечь газ. А уж недавно, лет сорок пять назад, зажглось первое электрическое освещение.

Леля. И вы видели первую лампочку?

Окаемов. Видел.

Маша. А еще что ты видел первое?

Окаемов. Хм. При мне, например, появился первый автомобиль. Он гремел на всю улицу, а потом прохожие начали бить шофера и орали: ‘Бензиновый черт, бензиновый черт!’

Сеня. Хм. Сомневаюсь.

Окаемов. Тем не менее это так. Я уже был бородатым, когда изобрели кинематограф. Я видел, как поднялся в воздух первый аэроплан. Он едва пролетел над забором и шлепнулся в траву, поломав крылья… А мне все казалось, что я сплю и вижу чудо.

Галя. Ой, как интересно!

Они сгрудились около Окаемова, не сводя с него глаз.

Окаемов. А когда первый раз я надел наушники и услышал голос из эфира, я возблагодарил судьбу, что дожил до такого дня… Вот сколько вещей появилось в течение одной моей жизни. Сколько же дано увидеть вам, чья жизнь едва начинается!

Леля. Вот обо всем этом вы и расскажите на школьном вечере, Василий Иванович.

Окаемов. Но кому это интересно?

Все дети. Всем, всем! Пожалуйста, расскажите!

Леля. А что мы, по-вашему, еще увидим в жизни?

Все. Да, что, что?

Окаeмoв. Что?.. Хм… (Задумался.) Вы увидите, как кусочек угля с мой кулак будет отапливать громадный дом… Вы увидите, как жизнь человеческая будет продлена на много лет… Вы услышите, как прозвучит на земле последний выстрел, и люди забудут, что такое война. Вы будете жить в новом мире, без войн… Все это вы увидите и переживете…

Тишина.

Маша. Как интересно жить, дедушка!

Сеня. И это будет называться коммунизм.

Окаемов (серьезно). Совершенно с вами согласен, коллега профессор.

Занавес

Сцена пятая

Та же столовая, убранная к Новому году. Обе двери раскрыты, соединяя квартиру в одно. Стол накрыт и раздвинут. На стене против стола висит большой лист картона с надписью, как в календаре: ’31 декабря’. На крышке пианино стоит радиоприемник, передает страшно громкий марш. Леонид хлопочет около стола, дирижируя свободной рукой. В кабинете Окаемов что-то быстро пишет, не обращая внимания на марш. Звонок в передней. Леонид кидается туда, вносит в столовую упакованную корзину, ставит ее на стол. Развязывает.

Леонид. Маша! Машенька!

Из-за радио его не слышно. Он подходит к приемнику, выключaет.

Окаемов (поднял голову от стола). Что случилось? Почему так тихо?

Леонид. Шампанское принесли, Машенька!

Из кухни появляется Маша, в переднике, с засученными рукавами.

Маша. Куда это все? Куда? И так еды на сто гостей.

Леонид. Все съедим, Машенька! Все выпьем. За каждого гостя — тост. Необыкновенной силы я сочинил тосты!

Маша. Я тоже хочу сегодня что-нибудь сказать. Что-нибудь ужасно радостное. Чтобы всем было весело, Kaк мне.

Леонид. А вам уже весело?

Маша. Еще вчера стало весело.

Леонид. И сегодня скажете мне причину?

Маша (смутившись). Вам? Нет… да… почему?

Леонид. Потому что я тоже скажу вам одну вещь!

Маша. Вы? (Страшно смутившись.) Нет… Вы… (Села от растерянности.)

Входит Мотя, неся новое блюдо.

Мотя. Не рассаживайся, мать моя, гости на носу. Поди соус к рыбе отбей.

Леонид. Она устала, Мотя.

Мотя. Поди, поди, хозяйка последняя устает.

Маша (встает). Все как будто во сне. (Леониду.) Вы тоже скажете?.. Тоже?

Леонид. Непременно, Машенька.

Маша быстро уходит.

Мотя. Устанешь тут, когда цельные дни ноты пишет — не разогнется. А начну выговаривать — ‘пожалуйста, не мешай’. (Уходит в кухню.)

Леонид. Василий Иванович, это чудовищно! Оказывается, Маша все еще переписывает эти ноты! Зачем вы позволяете?

Окаемов. Секундочку! Коллекция отживших понятий растет. (Перечитывает вслух.) Оказывается: ‘Мощи — сушеный поп. Нечистый дух — это когда в комнате много курят. Горничная — это комната. Лакей — подхалим. Записано на беседе в школе’. Хм! (Леониду.) Что же касается нот, то Нина Александровна заявила, что переписка носит срочный характер и Маше не надо мешать.

Леонид. О, если Нина Александровна, — умолкаю. (Видит, что Окаемов, вошедший в столовую, хочет приподнять лист с числом.) Нельзя, нельзя! В полночь сорвем — увидите. (Берет Окаемова за талию.) А помните наш прошлый Новый год?

Окаемов. Хм. Да-с. Я сидел за стаканом чая, а вы позвонили с опозданием на полчаса и, как всегда, перепутали. Вместо нового года пожелали спокойной ночи.

Леонид. Ну, уж сегодня я не перепутаю. Это все Машенька, Василий Иванович! (Широким жестом обводит стол.) Ее вторжение. Я и то помолодел духом, а вы совершенно юношей стали. После вашего дебюта шестого ноября вы уже выступали в Доме пионеров, потом на каком-то слете, и все с таким же успехом.

Окаемов. Да-с. С гораздо большим, признаться, чем мои лекции по палеографии. Вторая профессия — рассказчик о темном прошлом. (Усмехается.) И ведь отказать нельзя — просят очень.

Леонид. Размечтались, а шампанское не во льду! (Берет бутылки, уходит.)

Окаемов хочет все же приподнять картон, но Леонид возвращается.

Леонид. Ай-ай-ай, Василий Иванович! Ай-ай-ай!

Окаемов (смущенно). Да я, право…

Звонок в передней. Леонид выходит. Входят Нина и Маша. В руках у Нины сверток.

Леонид. Извольте к елочке, к елочке.

Нина. Милый Василий Иванович! У нас с Машей новогодний секрет. Покиньте, пожалуйста, столовую.

Окаемов. Хм, в собственной квартире швыряются тобой, как пешкой, из угла в угол. (Посмеиваясь, уходит в кабинет.)

Нина (берет сверток). Машенька, здесь дедушкины книги. (Видя изумление Маши.) Ты уже заработала двести рублей. Я одолжила тебе остальную сумму и взяла книги. Подари их Василию Ивановичу на Новый год.

Маша (берет книги, растерянно). Вы свои деньги дали?

Нина. Ты отдашь их мне. Потом, постепенно. Не все ли равно?

Маша (бурно обнимая Нину). Ниночка! Я тебе очень скоро отдам. Я быстро работаю! Дедушка!

Нина. Тcc… Положи книги под салфетку.

Маша (бежит к столу, прячет книги). Ой, Нина Александровна, милая! Я даже вас на ‘ты’ назвала от радости…

Нина. А ты зови.

Маша. Можно? Спасибо вам… то есть тебе. (Смеется.) Весь день смеюсь. Вроде Гали. Ох, дедушка удивится! Какая вы… ты добрая, Нина… Отчего ты такая добрая? Знаешь, я тебе скажу по секрету, теперь можно… Когда Витька сказал, что вы с Павлом Павловичем поженитесь, я тебе письмо написала. Длинное. (Тихо.) Чтобы вы не выходили за него замуж, потому что…

Нина. Я понимаю, девочка.

Маша. А когда узнала, что вы даже совсем не собираетесь, ох, я обрадовалась!

Нина. Ты, значит, от этого такая веселая?

Маша. И от этого, и еще от одной вещи. Только это ужасная тайна, Нина. Я даже дневник себе завела — туда ее записать. И никому не могу сказать.

Нина. Конечно, если это тайна, не говори.

Маша. Но тебе я скажу ее. Я решила. Закрой глаза.

Нина закрывает глаза.

(Обняв ее за шею, шепчет.) Скажи, если очень любишь, можно ждать три года?

Нина. Чего ждать?

Маша. Нет-нет, не смотри на меня, пожалуйста. Ну, ждать вообще. Чтобы дожидаться, кого любишь.

Нина. Конечно, можно, девочка.

Маша (еле слышно). Я… я скажу сегодня, чтобы он подождал три года. Только три года. Пока мне исполнится восемнадцать лет.

Нина. Кто ‘он’?

Маша. Ты знаешь.

Нина (открыв глаза). Леонид Борисович?

Маша молча кивает головой, не решаясь взглянуть на Нину. Нина поднимает ее лицо, смотрит пристально.

Маша (быстрым шепотом). Он хочет мне сегодня одну вещь сказать… Тоже про ‘это’, наверное. Мне ужасно страшно. И сердце колотится, ты послушай. (Прикладывает руку Нины к своему сердцу.) Но все равно, я решила. (Смотрит на Нину.) Что с тобой? Нина. Голова немного болит. Пройдет.

Входит Леонид.

Леонид. А я знаю, знаю, о чем вы шепчетесь!

Маша быстро убегает в кабинет.

(Вслед.) Шучу, шучу, Машенька. Представления не имею. Здравствуйте, Нина Александровна! Ох, какое на вас платье, необыкновенной силы! (Идет к кабинету.) Машенька, не смущайтесь, я каждый раз попадаю впросак со своими шутками.

Нина (останавливая его). Особенно потому, что речь шла о вас.

Леонид. ‘Меж юных жен, увенчанных цветами, шел разговор веселый обо мне’.

Нина. Леонид Борисович, Маша вас любит.

Леонид. Надеюсь.

Нина. Я говорю о большой любви. Настоящей.

Леонид. Что?

Нина. Маша призналась мне. Она хочет просить вас подождать три года. До ее совершеннолетия.

Леонид. Подождать три года? Нет, вы серьезно? (Поймав ее взгляд.) Так. Понимаю. (Весело.) Я с восторгом подожду и пять лет…

Нина. Нет, Леонид Борисович, нельзя смеяться над первой любовью девочки. Для Маши сейчас весь мир счастлив и радостен, как она сама. Она верит только своему сердцу. И в этом сердечке — вы. Для нее сейчас не существует ни сомнений, ни вопросов, она также уверена в вашем чувстве, как и в своем. И с этим играть нельзя.

Леонид. Да-да. Понимаю. Благодарю вас… за Машу. За ваше отношение к ней. (Пауза.) Я, кажется, растерялся. Как мне ей объяснить? Может быть, вы… укажете ей на разницу лет, характеров…

Нина. Я? (Растерянно.) Нет… я не могу.

Леонид. Именно вам она поверит больше всего.

Нина. Я не могу.

Леонид. Хорошо, попробую сам. Вот что. Я скажу ей, конечно осторожно, подготовив, что я, к сожалению, уже люблю другую женщину. Вас! Тем более, что я действительно в вас влюблен.

В дверях кабинета тихо появляется Маша. Незамеченная, она Слушает.

Нина. Вы?

Леонид. Я влюбился в вас с первой встречи, помните, в поезде. Я даже хотел объясниться, но вовремя удержался. Я и сейчас еще вас люблю — вы простите меня и не обращайте внимания, это скоро пройдет.

Нина (тихо). Если это пройдет, я вам никогда не прощу.

Леонид (после паузы). Что-о-о? (Схватив ее за руку.) Извольте объяснить ваши слова…

Нина. Нужно ли? (Смотрит на него.)

Леонид (почти кричит, схватив ее за руку). Вы отдаете себе отчет в том, что вы сейчас натворили?

В передней громкий звонок. Маша тихо скрывается в кабинете. Нина обнимает и целует Леонида. Быстро проходит в переднюю, где слышен шум голосов, смех. В столовую входит Окаемов.

Окаемов. Молодое поколение прибыло.

Леонид. А? (Схватив его за руку.) Дорогой старик! Я даже сперва не понял, что, собственно, произошло. Как будто в меня угодил метеорит… Я ощутил вдруг невыносимый подъем всех чувств… что-то такое требовательное, чему бесполезно сопротивляться… И я не сопротивляюсь. Я просто еще не совсем верю… но она же сама сказала — вот тут, где стоите вы, и я держал ее за руку, как вас. Это было! Было!

Голос Нины: ‘Просим всех в кабинет’.

(Вскочил.) Слышите? Она просит всех в кабинет. (Бросается к кабинету и возвращается.) Все влюбленные — эгоисты! И я — тем более. Дорогой старик, объясните Маше… расскажите ей… но так, чтобы и она была счастлива… я хотел сам, но не могу, я слишком глуп сейчас, и у меня все в голове смешалось. Я уже пьян. Вы понимаете? Не делайте удивленного лица, конечно, вы понимаете. (Спешит в кабинет.)

В кабинете тот же шум и смех, что раздавались в передней. Голос Нины: ‘Маша, куда ты?’ Маша входит в столовую.

Маша. Я… дедушку позову. (Затворяет за собой дверь.) Дедушка! (Бросается к нему, не в силах сдержать слез.)

Окаемов. Хм-хм. Что случилось? Маша? Ну-ну…

Маша. Дедушка, я уйду… ты скажи им — у меня голова болит, я уйду…

Окаемов. Хм-хм… Вот-с изволите видеть.. Ффффy!

В двеpях появляется Нина. Он делает ей знак. Нина понимающе вновь удаляется.

Машенька… расскажи мне.

Маша отрицательно качает головой.

Ты хочешь уйти. Тебе неприятно с товарищами?

Тот же жест Маши.

Со мной?

Тот же жест.

С Ниной Александровной, может быть?

Молчание.

Неужели с ней — твоим лучшим другом?!

Маша (подымает к нему лицо и снова прячет). Зачем она… его любит? Зачем?

Окаемов (понявший все). Хм-хм. Разве он плохой человек и его нельзя полюбить?

Маша молчит.

И разве она — плохая женщина? Ты их обоих любила и любишь, как лучших своих друзей. Но дружба, Маша, проверяется не словами. Если ты — настоящий друг, ты должна им помочь. Как до сих пор они помогали тебе. Ведь, правда, помогали?

Маша (тихо). Да.

Окаемов. Сейчас тебе грустно расстаться со своей мечтой… Но твоя грусть пройдет, поверь мне. Пройдет. Растает, как снег в апреле. Ты сама, как апрель. Вчера — грело солнце, а сегодня — снег. Утром было тепло, а к вечеру снова мороз. Но апрельские морозы не страшны. Потому что за апрелем обязательно наступит май. И твой май — впереди, Машенька. Поэтому я так смело и говорю: эта грусть пройдет. А их будущее может сломаться на всю жизнь. Ты ведь не хочешь этого?

Маша (тихо). Нет.

Окаемов. Я это знал. И мы встретим Новый год вместе с Ниной и Леонидом. Поздравим их с Новым годом и новым счастьем. Пусть их новый год начинается сразу со счастья. А?

Маша (грустно вздохнув). Пусть.

Окаемов. И радость наших друзей будет нашей радостью. (Подходит к дверям кабинета и распахивает их.)

Видны сидящие в кружке гости: Леля, Галя, Сеня, Виктор и еще девочки и мальчик и из Машиной школы.

А теперь — пожалуйте!

Голос. Тсс, не мешайте!

Леля (стоит посредине кабинета с платком в руках). Внимание! Я подбрасываю платок. Пока он летит — все должны смеяться.

Галя. Ха-ха-ха…

Леля. Галина, остановись! Но как только платок коснется пола, все должны замолчать. Кто не замолчит, с того штраф. Понятно?

Все. Понятно, понятно…

Леля. Раз, два, три! (Подбрасывает платок.)

Все начинают смеяться, громче всех Галя. Платок упал. Все замолчали. Окаемов, взглянув на Галю, расхохотался.

Все. А-а-а, штраф, штраф!

— Какой штраф?..

— Спеть вдвоем.

— Стать на руки…

— Нет, нет, сплясать.

— Да, сплясать. Ха-ха-ха!

— Лезгинку!

Окаемов. Но, позвольте, я не умею

Его окружают, требуют, просят.

Маша. Дедушка… спой лучше.

Окаемов. Что ты, Маша… Я лет сорок не выступал перед аудиторией.

Все. Спойте, спойте…

Галя, схватив его за руку, тащит к роялю.

Окаемов. Ну, что с вами делать? Придется. (Сел, перебрал клавиши, запел.)

Гляжу, как безумный, на черную шаль,

И хладную душу терзает печаль.

Из передней появляется удивленная Мотя. Слушает.

Когда легковерен и молод я был,

Младую гречанку я страстно любил.

Часы ударили первый раз. Волнение.

Нина. Маша, Леонид Борисович, разливайте шампанское. Никто за стол не садится — все встречают Новый год на ногах.

Леонид разливает вино. По радио слышен бой кремлевских часов. Все затихают. Одновременно начинают бить часы в столовой. Все ждут.

Леонид. Десять… (Отбегает к картону с цифрой.) Одиннадцать. Двенадцать. Дорогие друзья! Поздравляю вас с Первым мая. Ура! Ой!

Хохот. Крики ‘ура’. Леонид срывает картон — под ним другой, с наспех нарисованным портретом Окаемова, который держит на руках спеленутого младенца с цифрой ‘1 ЯНВАРЯ’. Новый взрыв смеха.

Голоса: Галя, с Новым годом!

— Леля, поздравляю!

— Маша, где ты?..

— Леонид Борисович…

— Василий Иванович, а со мной? Со мной, Василий Иванович!

Виктор (подойдя к Маше). Мария! Вернись, я все прощу, упреки, подозренья… и как там дальше поется… Словом, будем в новом году дружить по-новому. И если я начну хамить по-старому, ты меня беспощадно крой. Твое здоровье, Мария!

Маша. Спасибо, Витя.

Окаемов (тем временем поднял салфеткy, увидел книги). Позвольте! Книги?

Все притихли.

Я же их продал. Откуда они снова здесь? Откуда книги, я спрашиваю?

Нина (видя, что Маша молчит). Это подарок Маши. К Новому году. Вам.

Окаемов. Мне? Но позвольте! Откуда у Маши деньги? Маша, где ты? Поди сюда! Откуда ты взяла деньги?

Нина. Ноты, ноты, Василий Иванович. Срочная Переписка нот.

Окаемов. Что?.. (Стоит, пораженный.) Ноты?.. Хм…

Смотрит на Машу, она на него.

С Новым годом, внучка! Спасибо! С новым счастьем, которое я нашел. (Обнял ее, потом торопливо отер глаза и, отвернувшись, вышел в кабинет.)

Все затихли.

Леонид. Да, с новым счастьем! Вы — наше счастье, Машенька. Вы наполнили наши жизни собой, и от этого они стали чище, лучше, достойнее!.. Друзья мои! Вы пришли в этот дом вместе с Машенькой. Вместе с нею я обнимаю всех вас. Здравствуй, племя молодое, но знакомое!

Шум. Крики. Звуки вальса. Маша идет в кабинет и возвращается с Окаемовым. Они танцуют теперь вместе плавный вальс, под звуки которого падает занавес.

Акт третий. Сцена шестая

Обстановка первого акта. Солнечное весеннее утро. Окно в кабинете Окаемова открыто настежь, письменный стол почти пуст. Среди книг тоже наведен порядок. Двери в столовую распахнуты, видно, что в столовой много корзин с цветами. Одна из корзин стоит на окне в кабинете. В столовой Маша пишет, сидя за столом. В кабинете занимается Окаемов.
Радио: ‘Вчерашний весенний бал учащейся молодежи открылся концертом школьной самодеятельности. Большим успехом пользовались выступления оных танцоров 18-й школы, хора пионеров и ученицы 137-й школы Марии Окаемовой’. Маша и Окаемов одновременно подняли головы, слушают.
‘Выступление Окаемовой мы записали на пленку. Слушайте!’ Секундная пауза, потом слышен шум аплодисментов и голос Маши:

Между небом и землей

Песня раздается…

Маша слушает себя с напряженным вниманием. Окаемов со своего места следит за ней. Песня кончилась. Слышен взрыв аплодисментов. Маша ловит на себе взгляд дедушки, подбегает к радио и выключает его.

Маща. Так ты никогда не напишешь своей книги, дедушка.

Окаемов. В мире написано столько книг, что, если я не напишу еще одной, ровно ничего не изменится.

Маша. Неправда. Леонид Борисович сказал, что твою книгу ждут во всем мире.

Окаемов. Но во всем мире ее ждут восемь человек, которым она как-то интересна. Ты скажи лучше, что это ты с таким старанием записываешь?

Маша (встает, бежит в кабинет, неся в руках бумату). Заявление.

Окаемов. Ты умеешь сочинять заявления? (Читает.) ‘В комсомольскую организацию нашей школы…’ Хм… ‘Прошу принять меня в ряды Ленинского комсомола ввиду того, что мне вчера исполнилось уже шестнадцать лет и я хочу бороться за победу коммунизма’.

Маша. А что еще добавить — не знаю.

Окаемов. Видишь ли, мне не приходилось подавать подобных заявлений, и я, право, не сумею тебе ответить… Но, может быть, достаточно? Ведь бороться за коммунизм — это же цель всей человеческой жизни!

Маша. Потом анкету надо заполнить. В графе родителей мне как писать? Кто моя мама?

Окаемов. Хм. Мещанка, наверное.

Маша. Что ты, дедушка, разве можно так про маму говорить! Мещанка — это которая сплетничает, склоки любит, жадная.

Окаемов. Нет-нет, я имею в виду социальное происхождение, а не нравственный облик.

Маша. Все равно нельзя. Я напишу — домашняя хозяйка, и все. Я живу у дедушки, уже полтора года. (Пишет. Потом задумчиво.) Шестнадцать лет. Странно. Позавчера было пятнадцать, а вчера сразу стала на год старше. А через четыре года мне будет двадцать. Поскорее бы!

Окаемов. И что тогда?

Маша. Не знаю, просто так. Двадцать лет… (Подходит к корзине с цветами.) Эту сирень мне подарили за концерт… Они знают, что я люблю цветы.

Окаемов. Хм… Видишь ли, внучка, меня тревожат эти цветы… Слишком много цветов. Даже аплодисменты на пленку записаны.

Маша. О чем ты, дедушка?

Окаемов. О тебе написали в газетах. Снимок с тебя поместили. Я сорок лет работаю в палеографии и еще не видел своего снимка в печати, а ты выступила на трех концертах, и тебя уже приглашают выступать постоянно. Даже за деньги. Я, конечно, отбил охоту соваться с подобными предложениями, но, может быть, тебе самой хочется… может быть, ты в глубине души уже ревниво считаешь, сколько секунд аплодируют тебе и сколько твоей подруге. А?

Маша. Нет, дедушка, не считаю…

Окаемов. Не поддавайся, Машенька, на ранние похвалы. Останься простой и милой, какой я тебя люблю и знаю…

Маша. Дедушка, милый, я никогда не зазнаюсь! И я совсем не о том мечтаю. Ты знаешь, о чем я мечтаю? Вот… когда мне будет двадцать лет… или двадцать один… я стану настоящей певицей, знаменитой певицей… Нет, ты постой… Люди от моих песен будут радостными, станут думать о чем-то большом, стремиться к подвигам, помогать товарищам… и любить детей. И вот меня позовут спеть во Дворце Советов. И я перед пением выйду и скажу речь. Речь о моем дедушке.

Окаемов. Хм-хм… лишнее, внучка, лишнее…

Маша. Я скажу им — вот настоящая слава: трудиться, как дедушка, и сделать свой труд целью жизни! И все двадцать тысяч зрителей встанут тогда и устроят тебе овацию. Вот о чем мечтаю.

Окаемов. Хм-хм. (Отвернувшись, отходит к книтам, якобы по делу.) Я, пожалуй, оглохну.

Звонок. Мотя спешит отпереть. Вбегает Леонид с двумя большими кожаными чемоданами.

Леонид (в передней). Мотя! За мной! (Вбегает в кабинет.)

Мотя за ним.

(Бросает чемоданы на пол.) Друзья мои! Тише! Сядьте! Все сядьте! Тихо! (Выдержав паузу.) Час назад родилась девочка!

Мотя. Господи!

Маша (всплеснув руками). Я так хотела, чтобы девочка!

Леонид. И я настаивал именно на девочке. Чтобы назвать ее Машенькой. Маша большая и Маша маленькая, каково! Говорил с Ниной по телефону. Просила обнять вас. (Обнимает всех троих.) Необыкновенной силы ребенок! Вылитый отец! Это я — отец! Я! Ха-ха-ха! (Валится на диван.) Я помню первый в моей жизни поцелуй — зажмуренный, глубокий, когда все во мне было насыщено мучительным блаженством. И вот сейчас — опять. То же самое, но в кубе! Отец! Это значит — жизнь продолжается, черт возьми!

Окаемов. Как Нина?

Леонид. Чудесно! И вас всех зовет.

Маша. А зачем чемоданы?

Леонид. Какие чемоданы? Надо же было что-нибудь купить на радостях. Продавщице я подарил неceccep. Xa-xa-xa! Я — отец!

Мотя. Бельишка бы лучше приобрели новорожденной.

Леонид. В этом чемодане белье, а в том — игрушки.

Маша. Где, где? (Вместе с Мотей и Леонидом рассматривает чемоданы.) Да ей же штанишки рано. Ей Пеленки нужны.

Леонид. Рано? Ничего, вырастет — пригодятся.

Окаемов. Судя по началу, она будет самой избалованной дочкой в мире. (Садится, пишет.)

Леонид. Да уж вы меня сдерживайте, дорогой старик. Я еще не представляю себе, как возьму дочку на руки. Уроню, должно быть, на радостях. Или поломаю ручки. Боже, которого нет, как идет время! Я — отец! Я должен бежать. Расспросить дежурных. Заказать цветы.

Окаемов. И от меня, пожалуйста. От нас с Машей и Мотей. (Протягивает бумагу.) Я тут написал Нине… передайте. Хм…

Маша. И я, и я припишу. (Садится, пишет на письме Окаемова свое.)

Леонид. Все передам… И все перепутаю. (Подхватывает чемоданы, выходит в переднюю. Возвращается.) Мотя, готовьтесь. Мотя, готовьтесь. Прощайтесь с этим домом, вы будете Машиной няней.

Мотя. Что вы, Леонид Борисович, что вы… не могу.

Леонид. Никаких разговоров! Я знал, что делал, когда дарил вам золотой халат. (Выбегает.) Маша (задумчиво). Машенька. Как будто моя сестричка.

Новый звонок.

(Весело.) Опять он. (Подражая.) Граждане, я — отец! (Надевает забытую Леонидом шляпу, идет.)

Входит Вера Михайловна — мать Маши, хорошо сохранившаяся женщина.

Мотя. Ой! (Бежит в кабинет.) Василь Иваныч! Машенька! Ой! (Убегает в кухню.)

Вера входит в кабинет.

Маша (потрясенная). Мама?!

Вера протягивает к ней руки. Маша бросается к ней. Они обнялись.

Вера (плачет, приговаривая). Прости свою маму, Maшa!

Маша. Что ты, мама, зачем? Мне хорошо здесь. Дедушка — это ведь моя мама.

Окаемов (здороваясь). Рад вас видеть.

Вера (нервно). Рады? Правда? А мне казалось, что вы прогоните меня… Я едва поднялась по лестнице от волнения.

Окаeмoв. Что вы, что вы…

Вера. О, я так благодарна вам, Василий Иванович, за ваши заботы о моей дочурке. Вы приютили ее, согрели, мы с Машей будем вечно признательны. Правда, дочка?

Маша. Конечно, мама. Сними шляпку. Где твои вещи?

Вера. В гостинице. Ты выросла, девочка, ты совсем взрослая. (Гладит ее лицо.) Моя дорогая! Прости свою маму!

Маша. Мама, милая, не надо так… Я ведь сама, сама…

Вера. Но я не должна была тебя отпускать. Но теперь я с тобой не расстанусь. Ты у меня одна на свете. Я слишком поздно это поняла, дочурка… Я была слишком занята собой. Своей жизнью. Василий Иванович, мы вам мешаем?..

Окаемов (на ходу). Вы… хм-хм… вы беседуйте, я тут… по делу… (Выходит из кабинета.)

Вера (опять обнимая дочь). Мое сокровище! Моя ли ты еще? Или уж чужая, дедушкина? Чья ты, Маша?

Маша. Я… я не понимаю тебя, мама.

Вера. Кого ты больше любишь? Меня или дедушку?

Маша. Я… я… зачем ты спрашиваешь?

Вера. О, скажи мне, что ты моя… что ты поедешь со мной…

Маша. Куда?

Вера. В наш город. Тебя ждут там. Твои подруги по школе.

Маша. А как же дедушка?

Вера. Ты будешь писать ему. Часто-часто.

Маша. Писать?.. Но, мама… значит… А разве нельзя, мама, нам с дедушкой… вместе… тут…

Вера. Нет, Maшa.

Маша. Почему?

Вера (после паузы). Он меня не любит, Маша.

Маша. Не любит? Как же?.. Я спрошу его, мама.

Вера. Нет, Маша, нет. Не спрашивай. Нельзя. Я тоже не люблю его, девочка. (Пауза.) Пойдем со мной, в гостиницу.

Маша. А? В гостиницу?.. Нет… я в школу должна. В школу… Меня ждут… Я… я пойду, мама…

Вера. Хорошо, ступай. Я приду за тобой в школу… (Провожает Машу и возвращается. Шепчет про себя.) Лишь бы хватило сил, лишь бы не показать ему, что я боюсь… нет-нет… (Выпрямляется, принимает непринужденный вид, когда входит Окаемов.) Все те же книги. Так же стоит диван. Как будто и не было этих семнадцати лет. Разве на столе только стало чище. И появились цветы. Цветов раньше не было… Но даже Мотя совершенно не изменилась. А вот я постарела. Да?

Окаемов. Людям это свойственно.

Вера. Да, постарела. Но такова жизнь — и не нам осуждать ее, как любил повторять один из моих знакомых.

Окаемов. Доктор Туманский?

Вера. Разве? Да, вспоминаю, он… А вы, как всегда, пишете новую книгу о каком-нибудь пятнадцатом веке… Не буду дольше отвлекать вас своей болтовней… До свиданья, милый Василий Иванович. Еще раз благодарю вас за все, что вы для Маши сделали. (Прощается, идет к двери.)

Окаемов (глухим, надтреснутым голосом). Вера Михайловна…

Вера обернулась

Не отнимайтс у меня Машу.

Вера (вздрогнула). Василий Иванович, Маша — это все, что у меня осталось в жизни. (Хочет еще говорить, но повернулась, пошла.)

Окаемов молча стоит.

Занавес

Сцена седьмая

Та же обстановка. Такое же утро. На диване аккуратно постланная постель. На столе недопитый крепкий чай и груда окурков в пепельнице. Из столовой в кабинет вошел Окаемов. Он курит. Осмотрелся, ткнул папиросу в пепельницу, взял книгу, другую. Положил опять. Потом вышел в столовую. Видно, как ходит он там, от предмета к предмету, не зная, за что приняться. В кабинет входит Мотя.

Мотя. Прилегли бы на часок, Василий Иванович. Вторую ночь, всю как есть, на ногах. (Убирая постель.) Двадцать лет не курили, а тут нате вам. (Шепотом.) А вы позвоните внучке. В гостиницу. Приходи, мол, и все такое.

Окаемов. А? (Смотрит непонимающе, потом.) В возмездие, Мотя, верите? Верьте! Возмездие существует. Что Маша ушла — это мне возмезлие. Месть жизни. Я ведь не хотел Машиного приезда. Что ж, желание мое выполнено. Маши нет со мной. Могу быть снова один.

Мотя выходит.

(Закрывает лицо руками. Потом, овладев собой, подходит к столу.) Кажется, у меня сегодня лекция. В котором часу? Забыл. Все забыл.

Звонок в передней.

(Вздрагивает, бежит, бормочет на ходу.) Сам, сам отопру… (В передней не может сразу отпереть дверь — так сильно дрожат руки.) Отпираю… Сейчас… сейчас… (Отпер.)

Входят Леля, Галя, Сеня и Виктор.

(Заглядывая за их спину, ищет Машу.) А-а-а. Вы к Маше. Машеньки нет. Нет Маши.

Виктор. Мы к вам пришли, Василий Иванович. Можно?

Окаемов. Ко мне? Прошу, прошу. (Проводит их в кабинет.) Снова выступить? Увольте. Не в состоянии. И рад бы, но решительно не в состоянии. И надолго. Да-с. Весьма надолго.

Леля. Нам нужен ваш совет, Василий Иванович.

Окаемов. Почему мой совет?

Леля. Вот Сеня расскажет.

Сеня. Вопрос поставлен нами весьма развернуто. Мы категорически осуждаем поведение гражданки Олониной.

Окаемов. Кого?

Виктор. Машиной мамы. Веры Михайловны.

Окаемов. То есть? Хм. Осуждаете. Неясно.

Сеня. Во избежание абстрактности буду конкретным. Гражданка Олонина намерена взять свою дочь из школы до окончания учебного года ввиду переезда в другой город. Но, во-первых, переезд не вызывается такой срочностью, так как вы Машу из дому не гоните.

Окаемов. Я? Что вы!

Сеня. Леля, неплохо бы коротенько фиксировать наше совещание.

Леля. Говори так!

Виктор. А главное, Вера Михайловна соглашается на включение Маши в концертную группу молодых дарований для турне по Крыму и Кавказу.

Леля. Она говорит — это для того, чтобы развлечь Машу, а то ей очень грустно уезжать от вас.

Сеня. Но, во-первых, нам известно, что турне состоится лишь по окончании учебного года, а во-вторых…

Окаемов. ‘Во-первых, во-вторых’!.. Машенька на гастроли едет, а вы — ‘во-вторых’. Да разве ж она певица? Ведь и поет-то она больше сердцем, чем голосом: молода, правдива, чиста — вот что публику привлекает в Машеньке. Одна такая поездка — и Маша отравлена на всю жизнь.

Сеня. Василий Иванович, я об этом и хотел сказать. Ну точь-в-точь… Мы собрали комсомольское классное собрание и все в один голос говорили, что это неправильно!

Окаемов. Ах, друзья мои, что собрание! У Маши есть мать — и мать за все отвечает. Я родной дед, и то могу лишь молча разводить руками.

Леля. Нет, Василий Иванович, это неправильно.

Виктор. Дай, я скажу, почему неправильно…

Леля. Нет, я первая… Василий Иванович, Маша не только дочь или внучка… Маша еще и член нашего коллектива.

Окаемов. Коллектива? Какого?

Сеня. Комсомольского. Мы уже рассматривали ее заявление на бюро. И мы отвечаем теперь за Машу.

Окаемов. Вы?

Виктор. И все равно — пусть она даже не комсомолка — все равно отвечаем.

Леля. Да. И мы не можем просто молчать… Если мы видим, что портят Машин талант…

Галя. И характер.

Окаемов. Да-да. Именно характер! Эгоизм. Тщеславие. Самовлюбленность. Вот удел легкого успеха.

Сеня. Мы постановили поэтому, во-первых, поговорить с Машей.

Леля. Я уже виделась с Машей. Оказывается, мама сказала ей, что умрет, если Маша ее покинет.

Сеня. Во-вторых… (осекается), то есть не во-вторых, а затем, мы поставим вопрос развернуто. И для этого нам нужна ваша помощь.

Окаемов. Моя? Хм. Чем могу быть полезен?

Сеня. Мы знаем, что вы согласны с нами, и поэтому просим вас написать статью в ‘Комсомольскую правду’ под заглавием ‘Воспитание молодых талантов’. Статью мы подпишем все и будем требовать отмены этого турне. Мы добьемся, я знаю, — я уже говорил в редакции, они вас там ждут.

Окаемов. Меня? В ‘Комсомольской правде’?

Леля. Они даже просили, чтобы вы скорее пришли. Они вам еще хотят статьи заказать…

Галя. О подрастающем поколении.

Окаемов. Хм-хм… Польщен, но, право… да-с… (Внезапно.) Но статью я им напишу… Сегодня же. Да-с.

Леля (подталкивая Галю, шепотом). Ну, скажи. Скажи.

Галя (подходя к Окаемову). А потом… Мы хотим еще… чтобы вы и без Маши к нам приходили — на родительские собрания… и выступали у нас… и в гости нас приглашали.. иногда.

Окаемов. Спасибо. Хм. (Молчит, потом.) Обязательно. Приходите. Непременно. И часто. Да. Вот-с. (Отвернулся к окну.)

Леля (подымается). До свиданья, Василий Иванович.

Сеня (прощаясь). За статьей забегу вечером. Значит, поборемся!

Окаемов (провожая их до двери). Да. Поборемся! (Виктору.) А вы… Хм. Вы, стало быть, тоже друг Машеньки?

Виктор (смутившись). Стараюсь им быть. Жизнь — сложная штука, Василий Иванович.

Окаемов. Вот именно, Виктор Павлович. (Возвращается к себе, возбужденно шатает по кабинету.) Так. Что же, собственно, произошло?.. (Вошедшей Моте.) Мотя! Сварите крепкого кофе. Я буду работать… Да-с. Вы знаете, кто приходил сейчас? Друзья. Да-с, очень большие друзья. И мы поборемся за Машу, Мотя! (Садится к столу, достает бумагу, начинает писать.)

Мотя. Дай-то бог!

Звонок в передней.

Окаемов. Отоприте.

Мотя спешит в переднюю, открывает дверь. Входят Туманский и Вера.

Вера. Дома? (Не дождавшись ответа, быстро проходит в кабинет. Страшно возбуждена.) О, вы, как всегда, сидите спокойно! Вы уверены в своей силе. Но нет! Вы не отнимете у меня дочери, не отнимете!

Окаемов (пораженный ее появлением). Вы?

Вера. Я — мать. Я не остановлюсь ни перед чем.

Туманский. Вера Михайловна…

Вера. Вы надеетесь, что Маша вернется к вам! Не надейтесь!

Туманский. Вера Михайловна, вы просили меня помочь вам в этом трудном для вас положении. Если моя помощь вам не нужна, удаляюсь.

Вера. Нет, нет, останьтесь! Я не могу одна… я… я… (Рыдает, цепляясь за Туманского.)

Туманский (усаживает ее на диван и подходит к Окаемову). Я — друг Веры Михайловны и, смею думать, вaш. Поэтому я надеюсь быть беспристрастным. Согласны вы меня выслушать?

Окаемов. Ну-с?

Туманский. Советский закон на стороне матери. И это справедливый закон. Но тот же закон предоставляет ребенку право выбора. И вы, Василий Иванович, должны помочь Маше определить именно этот выбор, несмотря на ее стремление к вам. Поймите, Василий Иванович, ребенок — это самое дорогое в жизни матери. Вам очень тяжело расставаться с Машей, но вы не должны думать только о своих чувствах…

Окаемов. Пока я думал о своих чувствах, я молчал. Нет-с, Павел Павлович, тут речь не о чувствах дедушки или матери. Тут — судьба будущего гражданина, его воспитание. Я, седобородый старик, в комсомольскую газету статью пишу. Машина жизнь не только семейный вопрос, хоть и сидим мы в четырех стенах… Я вмешиваюсь и бороться буду за правильное воспитание нового поколения… в духе нашей страны… и нашего общества.

Вера. Ну что же… Пишите, топчите меня, — вы уж однажды сделали это… может быть, и теперь вам удастся снова, еще раз разбить мою жизнь…

Окаемов. Вера Михайловна, опомнитесь! Когда я разбивал вашу жизнь?

Вера. О, я знаю, вы до сих пор убеждены в своей правоте. Я для вас всегда была капризной и вздорной женщиной, поссорившей сына с вами… и вы объявили войну. Вы стали между мной и Николаем. Вы хорошо и тонко выставляли ему напоказ мои дурные стороны. Я постоянно оказывалась лишней в ваших умных разговоpax, я всегда была виноватой в домашних неурядицах, тысячью мелких, еле заметных уколов вы вызывали меня на ссоры с Николаем по пустякам. И Николай, уважавший вас, начал упрекать меня, сердиться, потом ссориться со мной из-за вас. Я была молода, неопытна, я не умела сдерживать себя, промолчать или ответить вам по-серьезному. Я просто возненавидела вас и стала действительно злой, раздражительной и упрямой… Даже когда мы оставались одни с Николаем, вместо отдыха мы начинали бесконечные объяснения о моем характере, о вашем уме. Я кончала слезами, он — молчаливым протестом… Все, все, вами сказанное обо мне при Николае, носило в себе этот яд разрушения нашей любви — мы ведь очень любили друг друга, Василий Иванович. Будь вы чуточку внимательнее ко мне тогда, ко мне, ставшей женой вашему сыну, найди вы в себе сотую долю той заботы, какую вы сейчас проявляете к Маше… и наша жизнь сложилась бы по-другому… Какой я была молодой, счастливой и доброй, когда Николай привез меня к вам и сказал: ‘Отец, Вера — моя жена’… Я так стремилась понять вас, быть вами любимой и нужной вам… А что я встретила? Недоверие. Холод. Раздражение от того, что вторгся чужой человек. Представьте хоть на мгновение на моем месте Машу… Машу, которую вы так любите, за которую вы так хотите бороться… и вам самому станет страшно.

Окаемов (глухо). Да.

Молчание.

Вера (сидит, обессиленная сказанным, потом начинает вновь, уже другим, тихим, усталым голосом). Помните вы тот вечер? Николай собирался в Ленинград на Съезд хирургов. Я должна была ехать с ним и радовалась этой поездке. Я хотела отдохнуть… от вас… Вы же бросили сыну вскользь: ‘Не думаю, чтобы поездка вдвоем укрепила твою репутацию хирурга’. Все взорвалось во мне! Вы боялись, что я испорчу репутацию сына! Я вскочила, закричала что-то ужасно грубо вам в лицо… Вы вздохнули и молча вышли из комнаты. Никола за вами. О, я до сих пор вижу его уничтожающий взгляд. До сих пор слышу ледяные слова: ‘Мне стыдно, что у меня такая жена…’ Все мне казалось конченным. Я выбежала из дома, не зная, зачем и куда. У ворот меня встретил Туманский. Он удержал меня, стал расспрашивать, утешать. Он единственный понял меня тогда, и я пошла к нему с твердым намерением не возвращаться обратно…

Туманский. Вера Михайловна, может быть, я лишний сейчас?

Вера. Останьтесь. Теперь можно говорить и об этом. (Окаемову.) Тогда вы знали только, что капризная ваша невестка покинула дом, потом вернулась и через месяц увезла сына. Вы так и не узнали тогда, что я рассказала Николаю обо всем, когда он нашел меня у Туманского. И что он сам, сам решил уехать со мной от вас… чтобы хоть как-то спасти остатки нашей любви. Да, именно остатки, потому что никогда, до самой своей смерти, он уже не был со мной прежним Николаем… Вам он тоже перестал писать и весь ушел в воспитание Машеньки… А потом смерть. Одиночество. Новая попытка создать семью. Но Маша не могла простить мне измены памяти обожаемого ею отца. Да, я отослала Машу к вам. Я еще мечтала тогда о возможности личного счастья… но теперь, когда и эта последняя попытка потерпела крах, я решила жить только для дочери и найти свое счастье в ней… И теперь вы снова на моем пути: в конце моей жизни, как и в ее начале, вы хотите отнять у меня единственное оставшееся мне — дочь мою…

Молчание.

Окаемов (медленно поднялся, говорит тихо). Прошу вас… Вера Михайловна… оберегайте Машу, пусть она живет и учится… без всяких гастролей… Пусть она растет… Ее в коллектив приняли… Побольше ей хороших товарищей… Вы позаботьтесь, прошу вас… а уж я позабочусь, чтобы Маша осталась с матерью. Моя вина — я знаю. Мне и отвечать за нее. (Вышел в столовую, затворив за собой дверь.)

Туманский (после паузы). Вы потрясли старика вашим рассказом. Вот так, вдруг, понять, что именно ты сломал жизнь сыну. Это, знаете, нелегко. (Встает, отходит к окну.) Как часто, искренно полагая, что мы заботимся о наших детях, мы, на самом деле, думаем лишь о себе — о своих желаниях, о своей жизни… Да… Ваш рассказ заставляет задуматься… (Пауза.) Вера Михайловна, не сердитесь. Но вдруг мне пришло на ум: вот сейчас с Машей вы не повторяете той же ошибки?..

Вера. Я не понимаю, Павел Павлович. О чем вы?

Туманский. Когда вы боролись за Машу… Вы уверены, что Маше лучше с вами, чем с дедом? Если вы действительно думаете о ней. О ее будущем!

Вера (растерянно). Я… не понимаю. Я — мать, Павел Павлович. И думаю только о Маше.

Туманский (вздрогнув). Да-а. Я тоже — отец.

Звонок. Мотя идет отпереть. Входит Леонид.

Леонид (быстро). Маша здесь?

Мотя, горестно махнув рукой, проходит в кухню. Леонид проходит в кабинет. Молчаливая встреча.

Леонид. Вера Михайловна, Маша у вас?

Вера. Да.

Леонид. Могу я видеть ее? Поговорить с ней?

Вера. Конечно. В любое время. Прошу вас.

Окаемов (входит, протягивает Вере письмо). Вот, написал. Передайте Машеньке. Она поймет. Она останется с вами.

Вера (поднимаясь). Василий Иванович! Я — обыкновенная женщина, может быть плохая мать. Но, верьте, я понимаю, чего стоило вам это письмо. Прощайте.

Окаемов молча жмет ей руку. Вера и Туманский выходят.

Леонид (ошеломленный, смотрит на Окаемова). Боже мой! Что вы наделали! Я побегу к Маше, я скажу ей, все равно ее приведу!

Окаемов. Не надо. Все сказано. Все понятно. До конца. (Пауза.) Жизнь справедлива. За ошибки нужно платить. И я заплатил. Полной мерой последнего одиночества.

Леонид (после паузы). Может быть, я не понимаю всего, что произошло здесь. (Подошел к Окаемову.) Я не знаю причин… Василий Иванович. Может быть, действительно надо было поступить так… Но все равно, вы не будете больше один. (Ласково обняв его за плечи.) Слишком многое изменилось в вашей жизни. Вы уже не сможете жить без тех, кто пришел в дом вместе с Машей… и остались с вами, несмотря на ее уход. Маленькая Маша ждет своего деда… А товарищи большой Машеньки — ваши друзья.

Окаемов молча жмет руку Леониду и отходит к окну, где стоят цветы. Он садится на стул, где сидела Маша. В переднюю тихо входит Маша.

Маша. Дедушка… у тебя сегодня лекция. В пять часов.

Окаeмов. Машенька!..

Маша. Я от тебя не уеду — никогда… дедушка. Но мама моя — тоже… мало что раньше было… сколько лет прошло… За что же теперь не любить? Она же тебя совсем не знает, какой ты. Ты должен так сделать, дедушка, чтобы мама с нами жила. Должен, правда?

Окаемов. Правда, внучка… Я сам думал об этом… Много думал эти дни… Да-а, сорок лет я читаю лекции. И сегодня пойду. Только сегодня я буду говорить не о пергаментах. Почти три четверти века я хожу по земле. Пятьдесят лет я изучал пергаменты и свитки… А теперь другая наука волнует и привлекает меня — нетронутая, нераскрытая… потому что она даже и не считалась наукой… Наука о родителях. Да-с… Вот я, профессор, интеллигент, всегда считавший себя прекрасным отцом, я испортил жизнь сыну, как самый неграмотный невежда… Я стучал кулаком по дорогому роялю и всю жизнь был убежден, что играю на нем… Откуда взялось у меня подобное самомнение?.. Свои пергаменты я изучал годами — это было моей профессией… Но никогда до сего дня не задумался я над тем, что быть отцом или матерью — это тоже профессия, да-да, вторая профессия каждого, у кого есть дети… И эта вторая профессия есть искусство воспитания нового поколения граждан… Я знаю, усмехнутся, но я скажу — я, как гражданин, скажу и заставлю слушателей моих задуматься — они ведь сами родители или будут ими. Вот-с. И пусть они не ссылаются, что общество детей воспитает. Государство… Мы слишком часто сваливаем все на государство. Это же гораздо легче, чем думать и заботиться самому. Да-с! Вот о чем я сегодня прочитаю лекцию…

Леонид. Необыкновенной силы лекция!

Занавес

1940

Машенька

Действующие лица

Акт первый. Сцена первая

Сцена вторая

Сцена третья

Акт второй. Сцена четвёртая

Сцена пятая

Акт третий. Сцена шестая

Сцена седьмая

Читайте также: