Гувернантка третьего сорта с музыкой, Демерт Николай Александрович, Год: 1861

Время на прочтение: 17 минут(ы)

ГУВЕРНАНТКА ТРЕТЬЯГО СОРТА СЪ МУЗЫКОЙ.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА:

ИВАНЪ ПЕТРОВИЧЪ КОНДЫРИНЪ, мелкопомстный дворянинъ.
КАПИТОЛИНА СЕМЕНОВНА его жена.
МАША и МАТРЕША, дочери.
МАТЮША, сынъ.
ЛУБЪ ТЕРЕНТЬИЧЪ, домашній учитель.
ГУВЕРНАНТКА.
СТАРОСТА.

(Сцена представляетъ комнату, какая обыкновенно бываетъ въ деревенскихъ домахъ у помщиковъ, владющихъ 20 или 30 душами и имющихъ отъ пяти до десяти человкъ дтей обоего пола. Безобразный диванъ и кресла обиты ситцемъ, на которомъ напечатаны изображенія кавалеровъ и дамъ на лодкахъ и, изъ экономіи, фигуры такимъ образомъ подобраны, что половинки кавалеровъ пришиты къ половинкамъ дамъ. На одной изъ такихъ напечатанныхъ группъ, на диван, сидитъ помщица Капитолина Семеновна, съ чулкомъ, помщикъ Иванъ Петровичъ, хотя куритъ трубку, но въ сущности ничего не длаетъ. Учитель, Лубъ Терентьичъ, съ газетой, находится въ отдаленіи).

Иванъ Петровичъ. А что, Копынька, которое сегодня у насъ число?
Капитолина Семеновна. Ась?… Четвертокъ, кажется, батюшка, Иванъ Петровичъ!
Ив. Петр. Вишь ты удивила! И самъ безъ тебя смкаю, что четвертокъ, я про число спрашиваю.
Капит. Сем. Число-то которое? Ну, забыла, мой свтъ! Э, да постой на часъ: когда, бишь, это у насъ красулька-то отелилась? Въ середу, что ли?
Ив. Петр. Ну тебя, матушка, совсмъ тутъ и съ красулькой-то! Я затмъ спросилъ, что вотъ не ноньче, такъ завтра должна къ намъ прибыть гувернёрка изъ Москвы: по крайности, содержательница ихняя такъ писала. Поди-ко, Лубъ Терентьичъ, принеси календарь. (Лубъ Терентьичъ приноситъ календаръ.) Ну вотъ видишь, мать моя, вдь такъ оно и есть, что сегодня она прибыть должна, не оттого, что красулька тамъ у тебя отелилась, а вотъ видишь ли, мученицы Агафьи: въ этотъ день ей и быть подобаетъ. А ты бы принарядилась маленько, Копынька! Не хорошо разсомахой-то застанетъ, опосля бояться не будетъ: вотъ, скажетъ, дребедень какая, грязная, и на дворянку-то непохожа!
Капит. Сем. Э, батюшка, Иванъ Петровичъ! Вдь и птица-то прилетитъ ни всть какая! Ужь опосл этого, какъ и на свт жить: сами наняли, да сами наемницы своей и бояться будемъ!
Ив. Петр. Ну, и то дло! И взаправду, заберетъ себ въ голову, что струсили, такъ еще пуще носъ подыметъ. Только вотъ что, Лубъ Терентьичъ: вдь я выписалъ ее изъ Москвы, отъ мадамы, за глаза: кто ее знаетъ, какова будетъ? Можетъ Фря какая, и не знаетъ ничего,— такъ вотъ намъ и надо ее попробовать, какова. Ты, Лубъ Терентьичъ, все-таки кое-что смыслишь же, — вотъ, какъ она сюда привалитъ, мы ей пость дадимъ, съ дороги-то, а ты не шь, а все ее повыспрашивай, такъ, чтобы она, значитъ, и ла бы и говорила: вдь это, братъ, не то, что своя, крпостная: тутъ ей денежки выкладывай, а я деньги въ печку бросать не люблю.
Лубъ Терентьичъ (соскакиваетъ со стула). Слушаю-съ, Иванъ Петровичъ! Само собою разумется, для чего деньги даромъ бросать-съ! (Въ это время дверь изъ передней растворяется и входитъ босоногая, растрепанная двка, въ крашенинномъ плать).
Двка. Штарашта пришелъ-шъ!
Ив. Петр. Что ему тамъ? Зачмъ?
Двка. Не жнаю-шъ!
Ив. Петр. Не жнаю-шъ! Экая Фетинья роговна! Ну, зови его сюда! (Входитъ староста, крестится въ уголъ, потомъ кланяется барину и барын).
Ив. Петр. Ну, что теб?
Староста. Да вонъ, батюшка, какой-то тамъ стракулистъ пріхалъ, магазейный что ли, все отъ меня каку-то грамотку спрашиваетъ, я и баю ему: нтъ, молъ, у меня никакой грамотки, а онъ: ступай, байтъ, спроси у барина… Какую, бишь, грамотку-то онъ спрашивалъ? Ну ее, память-ту! Кажись, амбицію каку-то,— вотъ я и пришелъ къ милости вашей, батюшка, Иванъ Петровичъ!
Ив. Петр. Что ты тамъ брешешь, дурацкая рожа! Какую, чортъ, амбицію магазейный спрашиваетъ?
Староста. Не могу знать, батюшка! Такъ вотъ и накинулся, пёсъ, на меня: давай, байтъ, амбицію! зачмъ, баитъ, потерялъ? давай ее сюда! А я баю: какая, молъ, ваше благородіе, у нашего брата амбиція? Такъ нейметъ: лзетъ и въ усъ, и въ рыло! Ужь я шарилъ, шарилъ въ клти, да нтъ! Дай, баю, пойду къ вашей милости: у васъ, молъ, не завалилась ли эта, какъ бишь, амбиція-то?
Ив. Петр. Ну, что ты мелешь, дурачина!… Терентьичъ! не знаешь ли, братъ, что это за штука, что магазейный-то спрашиваетъ?
Лубъ Терентьичъ. А это, полагать надобно, таблица магазейная будетъ-съ, куда хлбъ записываютъ-съ.
Староста. Ну вотъ: такъ, такъ оно и есть, что таблица! Запамятовалъ, батюшка!
Ив. Петр. То-то запамятовалъ, мужицкая ты образина! Амбицію спрашиваетъ! Да этакой штуки не токмо, что у меня, а и въ узд-то во всемъ съ фонаремъ не отыщешь! Вдь, подумаешь, народъ-то какъ у насъ глупъ! Не такъ ли, Лубъ Терентьичъ?
Лубъ Терентьичъ (вскакивая). Точно такъ, Иванъ Петровичъ!
Капит. Сем. Слышь-ко, Осипъ: что Акулька-то выздоровла, что ли?
Староста. Нтъ еще, не выздоровла, матушка!
Капит. Сем. Когда же она вскочитъ-то? Только, чтобы на барщину не ходить! Да что съ ней?
Староста. Кто знаетъ, матушка! Вишь, испорчена, баютъ: орётъ въ превеликую.
Капит. Сем. А кто ее испортилъ?
Староста. Кто знаетъ, матушка! Баютъ, что въ Миколу весенню ходила она къ Уляшк, да у ней пивца жбанчикъ и выпила. Баютъ, что въ жбанъ-то она чего-то ей и подсыпала. Господь ихъ знаетъ!
Капит. Сем. Ахъ, она жаба болотная!… Вотъ я говорила теб, Иванъ Петровичъ: продай, продай Ульку, не то всхъ перепортитъ. Такъ вотъ нтъ же! Все ждешь чего-то! А чего держатъ язву эдакую!
Ив. Петр. Я теб сказалъ, матушка, что съ Улькой что хочешь, то и длай! Я не суюсь въ Улькины дла — провались она совсмъ! Это не моя армія!
Капит. Сем. А, коли такъ, то и мшкать нечего! Приходилъ, что-ли, вульдырской-то мужичокъ, что невсту-то купить хотлъ? Неужто онъ изъ за двухъ-то рублей откажется?
Староста. Коли, матушка, откажется! Вонъ и теперь у крыльца стоитъ: ждетъ приказанья отъ милости вашей…
Капит. Сем. Пришли, пришли его сюда! Да постой-ко на часъ: что оброки-то собралъ, что-ли? Скажи старостих, чтобы бабы холстъ хорошій несли, яйцы чтобы свжія были, а то он тухлятину тащутъ… Да постой-ко на часъ: ‘накажи еще ты старостих, чтобы каждая баба малины сухой, да клубники несла по полу-пуду, да чтобы желудковъ дубовыхъ по мшку,— а то завсегда ваши свиньи изъ господскаго лса нажрутся, а господамъ нтъ ничего! Да слышь ты!— отъ оброчныхъ барановъ, чтобы запаху сквернаго не было: ужь это твое дло! Да еще, постой-ко на часъ!.. Ну, да нтъ, ступай, ступай! Веди мужичка, да и самъ съ нимъ приходи!

(Чрезъ полминуты староста возвращается въ сопровожденіи мужика въ синемъ кафтан и сапогахъ. Мужикъ осторожно ступаетъ по полу, вроятно изъ опасенія, чтобы не раздавить половицъ громадными сапожищами съ подковами. Улыбаясь и придерживая рыжую бороду рукою, онъ обращается довольно фамильярно къ Капитолин Семеновн).

Торговецъ. Такъ, что же, сударыня, относительно то есть двушки-то-съ? Уступите, что-ли, али нтъ, два-то рублика?
Капит. Сем. Я сказала теб, любезный, что дешевле ста семи ассигнаціей не отдамъ. Да ты самъ посуди: вдь двка-то какая? Еще ли скажешь, не годна?.. Нтъ, это, любезный, что называется, на всякое употребленіе: она и хозяйка, и работящая, одно слово — двка!
Торговецъ. Это все такъ, сударыня, правду истинную говорить изволите, только все-таки дорогонько-съ! Вдь нынче, сударыня, двки-то дешевы!
Капит. Сем. Двки дешевы! Да ты, любезный, поразмысли, какова двка! Вдь двка двк рознь! Ужь это, можно сказать, безъ изъяну! Здоровая, жирная, ужь если купишь, такъ безъ грха сказать можно: хлопоты даромъ не пропадутъ, такихъ сыновей натащитъ, что хоть сей-часъ въ гвардію! Не бойсь, въ мру выйдутъ!— Ну, что же, любезный: сто семь, что-ли?
Торговецъ. Съ моимъ бы удовольствіемъ, сударыня, давотъ-те Богъ, несходно-съ! Ужь кабы да сходно, не сталъ бы я перечить милости вашей!… А то, воля ваша, сударыня!… Счастливо оставаться! (Уходитъ въ нершимости).
Капит. Сем. Ну, что, Осипъ, ты какъ думаешь?
Староста. Какъ вашей милости будетъ угодно, матушка! Оно и точно, что Улька-то, встимо, знатная двка, сударыня! Эту на племя — ужь и точно, что можно…

(Во время этой картины, въ комнату стремглавъ влетаетъ Матюша, юноша лтъ шестнадцати. Лицо у него загорлое, какъ у уличнаго мальчишки, волосы обстрижены подъ гребенку и торчатъ, какъ свиная щетина на щетк. На немъ старый нанковой отцовскій сюртукъ съ худыми локтями. Панталоны до такой степени коротки, что видна большая часть голенищъ грязныхъ смазныхъ сапогъ. Онъ врывается въ дверь со словами:)

Матюша. Папаша! Мамаша! Гувернантка детъ! Я на гумн въ бабки игралъ, вдругъ меня Илюшка, Гаврюшкинъ сынъ, какъ бацнетъ камнемъ по лап — инда я не опомнился. Я хотлъ оттаскать Илюшку-то, а онъ отъ меня тягу. Я за нимъ, а онъ отъ меня, да такъ и добжалъ я до гнилаго мостика,— вотъ вамъ истинный Христосъ — не вру! Смотрю, знаете, а наша повозка и детъ: Ледорка съ омкой на козлахъ сидятъ — ей Богу! Я тутъ прилегъ въ крапиву, да какъ дерну: ‘Ледорка! Ледорка-кисель!’ Онъ посматриваетъ, а самъ не знаетъ, откуда, а я въ него грязью запустилъ, да и стрекача по прямой тропинк… Ужь смху-то, смху-то сколько!
Лубъ Терентьичъ! Ахъ вы, сударь, проказники-съ! Такъ, слдовательно, и не изволили догнать Илюшку-то-съ?
Матюша. Куда ты! Я было свиснулъ…
Ив. Петр. Ну, полно теб, балбесъ, глотку-то драть! Поди оботрись хоть маленько!.. А ты Копынька, съ Терентьичемъ, встрть гувернёрку-то… Я на часъ только въ каретникъ, по хозяйству, схожу… Эй, Пиколка! За мной!.. Да Илюшку, что барченка по ног свиснулъ, послать! (Ужодитв).

(Въ прихожей суматоха. Въ залу входитъ гувернантка, двушка уже не первой молодости: по наружности ея видно, что она уже потаскалась таки по блу свту, разъзжая по деревнямъ, какъ жидъ съ коробкой, съ своимъ просвщеніемъ. Она въ запыленномъ дорожномъ пальто. Въ одной рук зонтикъ, въ другой небольшой дорожный мшокъ, второй мшокъ, побольше, несетъ вслдъ за нею лакей. Она кланяется Капитолин Семеновн.)

Гувернантка. Честь имю рекомендоваться, Madame!.. Гувернантка Марья Суркова.
Капит. Сем. Какая ужь я мадамъ, моя милая! Я просто деревенская помщица, очень пріятно видться, впрочемъ. Прошу садиться!.. Давно ли изъ Москвы, мать моя, выхать изволила?
Гувернантка. Семь дней-съ. Я, вроятно, скоре-бы сюда пріхала, но въ эти дни шли все дожди — дорога испортилась, да еще и за лошадьми на станціяхъ были частыя остановки… Я одна, безъ мужчины…
Капит. Сем. Да, моя милая, я на себ испытала, какъ тяжело хать, не имя при себ мужчины. Особливо ночевать если гд приведется, такъ сохрани Господи и помилуй! Если не имешь при себ мужчины такъ ужь, будь уврена, ни одна каналья не удовлетворить ни малйшаго изъ твоихъ желаній. Я, бывало, всегда, ужь если своего мужчины не имю, такъ чужаго подхватываю, хоть плохонькаго какого нибудь, дорогой-то какъ-то необнаковенно скоро сходишься, и иногда случался препріятный, молодой кавалеръ, такъ что, бывало, всю вояжу прохохочешь!.. А вотъ съ вами, милая, и халуя-то, кажись, не было: ужь, чего добраго, какой шалости съ вами не сдлали ли? Вдь мало-ли озорниковъ-то нынче: какъ разъ и напакостятъ!
Гувернантка. Нтъ, благодаря Бога, непріятностей особенныхъ никакихъ не было, исключая только задержки въ лошадяхъ. (Молчаніе.)
Капит. Сем. (поглядывая на, дорожные мшки). А при васъ, моя милая, разв чемоданчика-то нтъ? Такъ только съ саками?
Гувернантка (улыбаясь). Да, у меня поклажи очень не много: мн достаточно и этихъ двухъ мшковъ…
Капит. Сем. То есть, если не ошибаюсь, моя милая: это у тебя не мшки, а саки…
Гувернантка. Это все равно-съ…
Капит. Сем. Ну, есть же и разница. Я знавала и очень умныхъ персонъ, которыя, тоже, эти предметы саками называли.

(Лубъ Терентьичъ во все время разговора сидитъ молча, вдали, нсколько разъ намревается онъ встать со стула и сказать съ гувернанткой слово, но конфузится, и попытки его ограничиваются лишь тмъ, что онъ приподымается на вершокъ отъ стула, потираетъ колнку, приглаживаетъ височки и, вихоръ. Наконецъ разсудокъ беретъ верхъ надъ трусостью.)

Лубъ Терентьичъ. Честь имю рекомендовать себя, милостивая государыня! Я есмь приватный учитель, Лубъ Терентьевъ Благовидовъ-съ! (Гувернантка кланяется).
Лубъ Терентьичъ. Какая, такъ сказать, коварная судьбина занесла васъ, сударыня, къ намъ, въ сіе печальное уединеніе?
Гувернантка. Я отъ Москвы до Нижняго хала на лошадяхъ, а до вашего губернскаго города водой, на пароход.
Лубъ Терентьичъ. Скажите! Слдовательно, — извините меня сударыня,— половинную часть пути влекла васъ, такъ сказать, четвероногая судьбина, сирчь скотина-съ, а вторую часть поприща мчали васъ плоды любомудраго девятнадцатаго столтія-съ? (Гувернантка смется надъ вычурными выраженіями Терентъича, а тотъ смется отъ радости’ полагая, что сказалъ, остроту.)
Капит. Сем. А чай, моя милая, въ приходахъ этихъ страшно сидть?
Гувернантка. Почему же-съ? Ршительно ничего нтъ страшнаго.
Капит. Сем. Какъ, моя милая, ничего нтъ страшнаго: а ну, какъ онъ да лопнетъ?
Гувернантка. Что такое лопнетъ?
Капит. Сем. Да праход-о-т?
Гувернантка. Пароходъ никакъ не можетъ лопнуть. Этого никогда и нигд не случалось.
Капит. Сем. А вотъ нтъ, моя милая, говорятъ, что случалось, я слыхала отъ людей умныхъ, что праходы эти часто лопаются, или трескаются: не знай какъ хорошенько, только эдакъ, какъ-то… Вотъ ужь ни за что бы на струмент этомъ не похала, да и дтямъ бы своимъ здить запретила.
Лубъ Терентьичъ. А вотъ я, такъ немедленно бы вручилъ свое тло этому прочному и преогромному котлу съ кипящею водою, мн кажется, что вс даже самомалйшіе признаки страха бжали бы отъ лица моего предъ этимъ, такъ сказать, обаяющимъ геніемъ ума человческаго. (При послднихъ словахъ Иванъ Петровичъ отворяетъ дверь.)
Ив. Петр. Что, что ты тутъ, Терентьичъ, мелешь? Въ котелъ съ кипяткомъ никакъ хочешь лзть? Если ужь безпремнно хочешь ошпариваться, такъ пойдемъ я тебя на каретник вышпарю… Спроси вотъ у Пиколки: ладно ли? Кажись, знатно вышпарилъ!.. Мое почтеніе, мамзель! Азъ есмь помщикъ Иванъ Петровъ Кондыринъ!
Гувернантка (длая реверансъ). Гувернантка ваша: Марья Суркова!
Ив. Петр. Знаю, матушка, знаю! Вдь никто иной, какъ я писалъ въ Москву, чтобы васъ выслали… Недавно, значитъ, курсу кончили?
Гувернантка. Два года назадъ.
Ив. Петр. Скверно съ! Какая же тому причина, что вы такъ долго шоболы-то били? Полагаю, въ проступк какомъ отъ начальства были замчены, или не здоровилось? Свидтельство отъ доктора, чать, есть?
Гувернантка. Нтъ, Иванъ Петровичъ! Я по окончаніи курса мста не могла скоро отыскать, оттого и прожила два года безъ занятія.
Ив. Петр. Точно, точно-съ! И то правда: ноньче вдь вашего брата расплодилось, какъ собакъ невшаныхъ, чай, тамъ, въ Москв-то, вы со двора на дворъ ходите, мста ищите: вдь это только у насъ, въ глуши, въ диковинку-то… А ужь я было, признаться, подумывалъ: не замчены ли вы были въ чемъ нибудь эдакомъ, знаетё?..
Капит. Сем. А вотъ я съ вами, матушка, о пустякахъ-то битый часъ болтала, а объ дл-то не спросила: какъ, бишь, зовутъ-то васъ, моя милая?
Гувернантка. Марьей.
Ив. Петр. А вы, матушка, ужь цликомъ хватите, а то, что по половинк-то?
Гувернантка. Марья Петровна Суркова!
Ив. Петр. Суркова? Значитъ, это отъ зврка — сурка произошло ваше прозвище-то?
Гувернантка. Да-съ. Каждая фамилія производится отъ какого нибудь названія предмета. И ваша то же, конечно.
Ив. Петр. Моя фамилія — Кондьюинъ, сударыня! Ужь не знаю, откудова она вышла, но врно то, что и батюшка мой и ддушка — Кондыриными назывались.
Капит. Сем. Вы, моя милая, не въ томъ ли же заведеніи воспитывались, гд и дочка-то Фіоны Сергевы?
Гувернантка. Извините, Капитолина Семеновна: я не знаю, кто это Фіона Сергевна?
Капит. Сем. Ну, какъ бы вамъ не знать ее, моя милая? Она шесть годковъ назадъ, сама въ Москву здила, дв недли тамъ прожила и на Кузнецкомъ мосту бывала.
Гувернантка. Не знаю-съ!
Капит. Сем. Ну, прости меня, милая! Я вдь такъ спросила! Вотъ Уляша-то, дочка-то Фіоны Сергевы, на фортепьян-то ужь больно плохо играла… А ужь какъ пть, бывало, начнетъ, такъ ни дать ни взять — словно кошки на крыш въ весеннее время. А на бду, охотница-то была какая — сохрани ты Господи! Бывало подойду: полно теб выть-то, Уляша! Такъ вдь обидится: ‘у васъ, говоритъ, тетушка, уши-то дубовыя!’ А сама и начнетъ опять завывать. Видно ужь въ этомъ заведеніи манеру имъ внушаютъ такую скверную?
Гувернантка. Вроятно у нея слуха не было.
Капит. Сем. Какое, милая, слуху не было! Бывало, что и за дверью скажутъ шопотомъ, такъ и то все подслушаетъ, да выболтаетъ…Ужь такая, прости Господи, болтунъ-двка была!
Гувернантка. Я говорю про музыкальный слухъ. Вроятно у нея музыкальнаго уха не было?
Ив. Петр. Нтъ, и уши у нея были, сударыня, да только мало драли ихъ, а пребольшущіе!… Нтъ-съ, такая ужь пакость была, съ позволенія сказать! Чему ужь только учили ее въ этихъ заведеніяхъ-то?… Отца съ матерью не почитать — шкура барабанная!
Капит. Сем. Да, ужь подлинно! Это была, такъ сказать, мараль нашей фамиліи!
Гувернантка. То есть, какъ это, мараль фамиліи?
Капит. Сем. То есть такъ, моя милая, мараль маралью и будетъ: неужто не понимаешь? Ну, то есть измарала она нашу фамилію… А вы какъ думали?
Гувернантка. Я думала, что вы хотите сказать Французское слово: morale?
Капит. Сем. Куда ужь въ наши лта Французскія слова употреблять! Молода была, такъ и я по-Французски-то тараторила, а замужъ вышла, такъ бросила. Говорятъ, на томъ свт. каленую сковороду заставятъ лизать…
Гувернантка. Неужели вы въ это врите?
Ив. Петр. Да вдь это только вы ни во что не вруете! Вонъ, вдь, куда захала! Ну, полно объ этомъ: не наше дло, будетъ ли тамъ что, али не будетъ, не надобно только думать объ этомъ и растабаривать. И самъ отъ роду родясь не думалъ, и дтей прокляну, если думать станутъ, — прошу, мамзель, и вамъ это на носъ зарубить!… Да не хотите ли, кстати, мамзель, закусить чего съ дорожки-то?… Ледорка! Кормилъ мамзель дорогой?
Ледоръ (выглядывая изъ лакейской). Какъ же, сударь, кърмилъ-съ! Цлую кису кокурокъ и лепешекъ скушать изволили!
Гувернантка. Не безпокойтесь, Иванъ Петровичъ, я сыта! Я желала бы лучше поговорить съ вами насчетъ условій… Въ письм вашемъ къ Madame, не очень подробно говорено объ этомъ.
Ив. Петр. Какія же вамъ, матушка, еще условія? Вдь я писалъ, что согласенъ давать вамъ 315 рублей ассигнаціями въ годъ? Хоть лобъ разбейте, а больше не дамъ! Впередъ денегъ давать тоже не буду, ибо не знаю: годны ли вы, или нтъ? да и не стоитъ дороже давать, ибо вы гувернёрка третьяго сорта, Да еще полно съ музыкой ли?… Какія же тутъ еще условія?
Гувернантка. Я не объ денежныхъ условіяхъ хотла говорить съ вами, Иванъ Петровичъ, а насчетъ занятій, я желала бы узнать, что именно преподавать, и въ какой мр?
Ив. Петр. Ну, извстно, учить надо въ мру: не то, чтобы черезъ-чуръ много и не то, чтобы очень ужь мало, я серёдку люблю, сударыня! Отъ Дашаньки, Машаньки и Матреши учености большой не потребуется: болтали бы по-Французски въ невстахъ, чтобы со всякимъ незнакомымъ кавалеромъ завсегда могли объясняться безо всякой совсти, чтобы ногами выдлывали разные тамъ выкрутасы, мазурки тамъ, что ли?… А учености большой не надо: вонъ Лубъ Терентьичъ, пожалуй, и ученый, да чортъ ли въ немъ? Слова не дощупаешься!
Лубъ Терентьичъ (встаетъ и смется). Какіе вы шутники, Иванъ Петровичъ! (Иванъ Петровичъ подзываетъ его къ себ и шепчетъ): ‘а, что ты, Терентьичъ, не поговоришь съ ней насчетъ учености-то?’ (Лубъ Терентьичъ садится на мсто, но сидитъ не спокойно: видно что желаетъ о чемъ-то спроситъ, но не сметъ. Наконецъ ршается.) Сударыня-съ! Вы на Французскомъ діалект изъясняться изволите?
Гувернантка. Да, я говорю, а вы?
Лубъ Терентьичъ (со вздохомъ). Нтъ-съ, мадмазель-съ! Языкъ сей изучить я не удостоился-съ! (Минута молчанія, въ которую Терентьича жестоко коробитъ). Сударыня-съ! А вдь это преизумительная штука-съ!
Гувернантка. Что такое? Что вы этимъ хотите сказать?
Лубъ Терентьичъ. Нтъ, я такъ-съ! Ко мн, сударыня, прилетла удивительная мысль объ устройств тла человческаго. Давно ли, сударыня, находились вы посреди многолюдной столицы — и вотъ, въ одно мгновеніе ока, вы уже посреди насъ находитесь!… (Гувернантка едва удерживается отъ смха. Молчаніе).
Лубъ Терентьичъ. Сударыня! Не изволили вы изучать анатомію тла человческаго?
Гувернантка. Нтъ, а что?
Лубъ Терентьичъ. Такъ-съ, ничего-съ! Я полагалъ, что изучали-съ. А то вотъ химія — презанятная еще наука-съ.
Гувернантка. А вы, вроятно, занимались ею?
Лубъ Терентьичъ. Никакъ нтъ-съ, я не занимался-съ, а вотъ докторъ едоръ едорычъ, что у Давыдовыхъ живетъ-то, онъ, такъ занимается-съ! Вотъ ужь подлинно, что пробавляется тварь одной наукой-съ! Сткляночекъ тамъ у него разныхъ, баночекъ, горшечковъ — видимо невидимо, — и отъ всего этого, съ дозволенія сказать, душище преподлйшій-съ! А какъ спросишь его: отчего это, молъ, едоръ едорычъ, отъ горшечковъ-то вашихъ такой духъ тяжелый?— такъ, говоритъ, что это ужь наука такая! Да и самъ-то онъ премудреный такой Вы его не изволите знать, сударыня?
Гувернантка. Нтъ, не знаю!
Лубъ Терентьичъ. Такъ-съ! А ужь филозофъ настоящій-съ! Вдь слова не можетъ произнести, какъ другіе выговариваютъ-съ! Спроси его хоть о глупости какой, я бы такъ вотъ и брякнулъ, а онъ такъ нтъ-съ! Задумается сейчасъ, палецъ къ носу упретъ, въ глазахъ появится, знаете, ученость-то, задумчивость эдакая, а потомъ начнетъ мычать: такъ-таки и мычитъ, а потомъ улыбнется да спроситъ: а о чемъ, бишь, мы говорили-то?… Вотъ право такъ-съ!… Да неужто, сударыня вы его не знаете?
Гувернантка. Да какъ же мн знать его, если я только сегодня сюда пріхала?
Лубъ Терентьичъ. Ахъ, и точно-съ! Извините, сударыня!.. Такъ вотъ я про едора-то едорыча. Онъ всегда вотъ химіей-то, да приготовленіемъ ракетъ занимался-съ,— и вдь какъ занимался-то-съ! Приходи къ нему кто хочешь, скажи, что въ сел сто человкъ умираютъ — ни за что своего дла не броситъ-съ! ‘Подождутъ!’ скажетъ только. А вдь лекарь-съ?! Такой, право, премудреный-съ!
Гувернантка. Только, мн кажется, онъ плохой лекарь, если своимъ дломъ не занимается.
Капит. Сем. Нтъ, моя милая, напрасно говорить изволишь! Я и отъ людей умныхъ слыхала, что онъ лекарь хорошій, только съ придурью.
Ив. Петр. А что, мамзель, видно все-таки вы этой пахучей-то науки не знаете? Да и лучше: меньше пахнуть будетъ!… Не хотите ли, лучше, промяться маленько? Вонъ тамъ у меня, за избушкой — садишко, а въ немъ и прудишко, мстоположеніе знатное и караси есть.
Гувернантка. Съ большимъ удовольствіемъ! Да нельзя ли мн видть и своихъ будущихъ воспитанницъ?
Ив. Петр. А ужь не знаю, мамзель: чай дрыхнутъ. Машаньку-то я давеча видлъ: на гряд рдьку трескала, забжала, чать, куда нибудь! Она у меня на сновал все любитъ валяться. У Дашаньки чирей вскочилъ на носу, а Матреша аглицкой соли принимала, такъ выдти-то и не можетъ.
Капит. Сем. Ахъ, постойте-ко, отцы родные! Давно хочу спросить. Вотъ вы, милая, двица ученая, чать знаете: отчего это аглицкая соль такъ называется? Неужто и взаправду агличане ее всегда и за обдомъ дятъ, какъ мы обнаковенную?
Гувернантка. Нтъ, Капитолина Семеновна! Лекарство это такъ называется только потому, что изобртено въ Англіи. Это вамъ нарочно сказали.
Капит. Сем. Ну, вотъ то-то мать моя! А ужь я было думала: какъ это аглицкіе желудки терпятъ подать силу эдакую! Спасибо, родная! Ступайте провтритесь! (Гувернантка уходитъ).
Ив. Петр. (подозвавъ Матюшу). Ты, Матвй, за мамзелью ступай. Все подглядывай, да подслушивай, а посл мн обо всемъ скажи. (Матюша уходитъ.)

——

Ив. Петр. Ну, что братъ, Терентьичъ, какъ ты насчетъ ее думаешь? (Лубъ Терентьичъ быстро соскакиваетъ со стула, съ улыбкою смотритъ на Ивана Петровича и слегка мычитъ, не говоря ни слова.) Ну, что мычишь? Ты вдь не корова! Скажи, что ли: какъ теб гувернёрка-то нравится?
Лубъ Терентьичъ. Да, ничего-съ, Иванъ Петровичъ! Такъ себ-съ! Кажись, двица понатертая-съ!
Ив. Петр. Ужь чортъ ее знаетъ, понатертая ли она, нтъ ли, а воля твоя, она мн не понутру!
Лубъ Терентьичъ. Оно точно-съ, Иванъ Петровичъ, что въ ней, какъ будто нкая боязненность видима, то есть, хотя и подлинно, что она двица понатертая, но не весьма, такъ сказать, понатертая-съ.
Ив. Петр. Нтъ, Терентьичъ, ты все врешь! По моему, такъ она ужь больно понатерта. Спорить больно лютъ! Когда говорю я, али Копынька, такъ ей, чай, не подобало бы противорчить?
Лубъ Терентьичъ. Это точно такъ-съ, Иванъ Петровичъ! Истинную правду говорить изволите! Я и самъ, признаться, замтилъ въ ней упомянутое качество, но не посмлъ токмо преждевременно доложить вамъ объ этомъ-съ.
Капит. Сем. Нтъ, отцы родные, ужь едва ли мы съ нею уживемся: спорить-то больно люта! Ты вотъ слышалъ, Терентьичъ, давеча у насъ рчь о сакахъ пошла, я ей говорю, что это, молъ, моя милая, саки называются, — такъ вдь нтъ-съ! ‘Все равно’ — говоритъ… Все равно! Не больно велика птица-то! Самъ Иванъ Кузьмичъ говоритъ, что саки!
Ив. Петр. А вы — не тронь ее! Заартачится — такъ переломимъ! Посмотри, у меня шелковая будетъ! Я ихняго брата хоть не держалъ еще, да съумю: и другимъ-то даже примръ покажу, какъ ихъ держать надо! (Вбгаетъ Матюша и кричитъ.)
Матюша. Папашенька! мамашенька! Меня мазилька-то по Французскому ужь выучила: я — буаръ, манжей и сортиръ знаю!
Ив. Петр. А хорошія ли это слова, Копынька? То есть, употребляются ли они въ общежитіи-то?
Капит. Сем. Какъ же, батюшка, Иванъ Петровичъ! Ужь особенно Матюш-то они нужны: это — пить, сть, и вонъ выходить — означаютъ.
Ив. Петр. Ну, коли такъ, то учись, Матвйка, выцарапывай, братъ, изъ мазильки и еще, что понужне, не стыдись: она за то и деньги получаетъ…. Только вотъ теб мой наказъ: будешь слушаться, спасибо скажу, не послушаешь — прибью,— не учись сквернословію Французскому.: поврь, что и у нихъ не мало разныхъ гадостей… А теперь ступай въ чуланъ, да принеси отцу водчонки графинъ, да пирожка кусочекъ.

(Матюша приноситъ водку и ставитъ передъ отцомъ, который начинаетъ пить рюмку за рюмкой, Капитолина Семеновна приходитъ только подъ конецъ сцены. Матюша около отца и водки, а Лубъ Терентьичъ въ отдаленіи.)

Ив. Петр. Матвйка! Не хошь ли водчонки?
Матюша. Нтъ, папашенька, рано еще мн, да и голова больно съ нея трещитъ.
Ив. Петр. Пей, когда велятъ! Пить ничего, только старшихъ слушайся, — ну, катай! (Матюша выпиваетъ залпомъ, не морщась).
Ив. Петр. Вотъ люблю! Вотъ молодецъ! Лихо, Матвйка! (Треплетъ его по голов, и въ задумчивости говоритъ). Охъ ужь эти мн дтки! Вотъ, гд они у меня сидятъ! Э-э-эхъ! И времена-то пришли другія! Говорятъ — бонжура нынче сказать не умешь, такъ и носу ужь показать нельзя!.. А и то сказать: немало и мн доставалось за то,что по-французски говорить не умлъ и танцовать не учился.— Слушай, Матвйка, что отецъ говоритъ, да учись!.. Давно уже то было. Позвали меня, видишь ты, къ майору инвалидной команды на вечеринку. Ну, извстно, я какъ пришелъ, полъ того-сего, да и слъ въ уголъ. Вдругъ вижу, тамъ барышни вс и барыни заспорили по-французски, потомъ одна сла на фортепьяны играть, а майоръ подходитъ ко мн, да говоритъ: ‘я, говоритъ, надюсь, что вы не откажетесь съ женой моей вальсъ протанцовать?’ Я туда, сюда, не умю, говорю, ваше высокоблагородіе! Такъ нтъ же! заставили-таки! И пошелъ,— что длать? служба!… Только, на бду мою, полы-то они натерли на тотъ разъ мазью какой-то: скользкіе такіе сдлались прескользкіе — ну, извстно, я и полетлъ…. Это бы все еще ничего, если бы упасть одному, а то я и майоршу-то брякнулъ, да и подвернулась-то какъ-то она прямо подъ меня, а я въ испуг-то руками въ грудь ей уперся, да такъ и лежу — мръ никакихъ не принимаю… Майорша же, какъ теперь помню, была такая полная, тяжелая и оттого и затылкомъ-то звякнулась она еще сильне, индо по всей зал раздалось: точно въ пустой горшокъ молоткомъ ударили!… Вкъ не забуду, какой грхъ случился! Чуть было, братецъ ты мой, изъ службы вдь не выгнали! Только и спасся тмъ, что послалъ майору кулекъ хересу-тресу-вью, самаго лучшаго: темя майорш примачивать. Чтобы ихъ, прости Господи, танцы-то анаемскіе! (Пьетъ и закусываетъ.) Или вотъ, еще, случай какой со мной былъ. Командировали меня въ Казань отвести партію рекрутовъ. Человкъ-то я былъ тогда молодой, деньжонки водились, и пришелъ въ городъ большой и знатный, и разныхъ весельевъ въ ту пору было тамъ множество. Сходилъ въ театръ: зрятину каку-то давали не по нутру! Когда, Матвй, большой будешь, въ театръ не ходи! Хотлъ было совсмъ ухать изъ Казани, вдругъ афишку вижу: написано ‘маскарадъ’ и за входъ два съ полтиной берутъ. Думаю: дай пойду? Ну, и пошелъ, да посл и самъ не радъ, что пошелъ! Прихожу7. Залища преогромнйшая, народу биткомъ набито, по стнамъ это все фентифлюшки эдакія со свчками навшаны. Вотъ я слъ на стулъ, да и думаю: ‘что-то будетъ?’ Вдругъ подходитъ ко мн харюша, вся въ черномъ, да какъ запищитъ: ‘я, говоритъ, тебя знаю!’Явскочилъ, дай говорю: акакъ молъ, вы изволите знать меня, сударыня? А, если, молъ, вы знаете меня, такъ, это и чести-то вамъ не приноситъ, потому что я-де изъ хорошихъ-то домовъ ни въ одномъ здсь и не бывалъ-съ!… Такимъ образомъ разсуждаемъ это мы съ ней, а музыка, тмъ временемъ, вальсъ заиграла и пошли вс кружить. Да вдь ты и не знаешь, что это за вальсъ такой. Это, видишь что. Примрно, какой нибудь кавалеръ подходитъ къ барын и, съ ея дозволенія, начинаетъ ее вертть по зал: вертитъ, вертитъ, да и броситъ. А платья у барынь были не такія, что ныншнія. Внизу преширочайшей юбчищи пришиты были у нихъ толстыя претолстыя кишки, на подобіе трубъ пожарныхъ, такъ что, когда кавалеръ, особенно который поздорове, начнетъ вертть барыню съ кишкой, тогда юбка ея развертывалась и барыня походила тогда на большой, поганый грибъ на высокой ножк.— Я, знаешь, сижу себ: голову-то держу таково низко. Вдругъ меня, какъ дернетъ что-то по лицу-то, индо искры изъ глазъ посыпались. А это одна барыня кишкой-то меня създила! Да вдь до крови!… Такая скверная мода была! Вотъ, братъ, Матвйка, къ чему вс эти маскарады ведутъ! Не ходи никогда: цле будешь!… На-ко, выпей еще рюмочку!— Воспитанье надобно! Какъ можно ‘дай мн щей’ сказать? Надобно: доне муа дю сти! Эхъ, обезьяны! Досада беретъ даже, какъ подумаешь! Вдь, и я тоже не неучъ же какой: и грамматик, и ритметик и еографіи учился — а куда все пошло? Только и помню, что въ Сибири есть Обь, Лена да Енисей, да еще въ Испаніи помнится какая-то Саитъ-яго-ди-компостела, и то потому только, что запомнилъ: въ саду ягода поспла! Изъ исторіи и засла въ голов только Мандана какая-то, дочь шаха персидскаго, что ли, чортъ ее знаетъ! А все остальное поди, да лови!… Эхъ, Матюша! напихаютъ они теб въ башку-то дряни разной: индо жаль мн тебя, братъ! (Наливаетъ рюмку и пьетъ).
Матюша. А, какъ же, папенька, Лубъ Терентьичъ все твердятъ, чтобы по латыни я учился: видно врутъ они-съ?
Ив. Петр. Ну, ужь этотъ фуерамусъ-то научитъ тебя добру! Прямой фуерамусъ! Да спроси: на что она ему, эта латынь-то проклятая?— Да что тутъ толковать! Насъ немногому учили, а знаемъ довольно! Смотри, дтей-то арава какая! Гд вамъ тамъ съ ариметикой-то вашей! (Смется. Выпиваетъ рюмку и обтираетъ губы). По-латыни, да по-французски надо учить ихъ! Нтъ, больно рано мудры-то вы нынче стали, пащаты! Всякій мальчуганъ, всякая двчонка отца за поясъ заткнуть хочетъ… Я тезаткну!.. Ты послушай, какъ насъ-то воспитывали. Сшилъ мн покойный батюшка холщевую куртку, посадилъ на телегу, да и маршъ!..— въ кантонистскія роты! Вотъ те и воспитаніе! И начали тамъ меня образовывать. Чуть что не такъ — сейчасъ порка, да какая порка-то! Суставы трещатъ! Рукавъ у своей куртки замаралъ — порка, пуговица оторвалась — порка, на сапог дыра — порка… Да чего считать-то? За все, за все намъ была порка, да и все воспитанье-то мое, могу сказать, была превеликая порка!.. Некогда намъ думать-то было объ еографіяхъ вашихъ, на ум вертится только, какъ бы не отпороли: какъ разъ такую еографію вспишутъ, гд слдуетъ!.. Тяжело было мн спервоначалу-то, а какъ пообтерплся, такъ ничего, право, ничего! И самъ норовишь только, какъ бы кому потасовку задать горячую! Закалила меня матушка-каша березовая — и вышелъ я, могу сказать, человкомъ!… А нынче что? какая польза отъ этихъ щелкоперовъ-то, проклятыхъ? Толкуютъ, толкуютъ — а пользы-то какъ отъ козла: ни шерстя ни молока!.. Эхъ, какъ-бы да воля! Запятилъ бы я всхъ васъ въ кантонисты! И тебя бы въ кантонисты… да я бы и Машку съ Дашкой въ кантонисты! и Матрешку въ кантонисты!.. Да я, чортъ побери, всхъ бы запятилъ въ кантонисты!.. Сволочь вольнодумная!!
Капит. Сем. Полно теб, Иванъ Петровичъ, гнваться-то! А все вдь это — гувернерка проклятая!.. Вотъ, прости Господи, черти-то накачали шкуру барабанную! Да успокойся-же, голубчикъ, Иванъ Петровичъ! Выпей-ко стаканчикъ водицы: гнвъ-то у тебя ровно рукой и сниметъ!
Ив. И Стр. Нтъ, Копынька, дай-ко ты мн лучше пустой стаканчикъ: я ромцу хвачу. ‘Клинъ-клиномъ выбивай’, говоритъ русская пословица! ‘Чмъ ушибся, тмъ и лечись’ — говорилъ покойный штабсъ-капитанъ Ковырялкинъ, — царство ему небесное!
Капит. Сем. Охъ, ужь это мн лекарство-то твое проклятое! Съ него гнвъ-то не проходитъ, а только завсегда съ чужихъ-то боковъ на мои переходитъ!.. А все ты — шкура барабанная! Постой ты у меня, голубушка! (Уходитъ за ромомъ).

‘Современникъ’, No 7, 1861

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека