Марьяна, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 51 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

А. С. Серафимович

Марьяна
Пьеса в четырех действиях

Собрание сочинений в семи томах. Том шестой

М., ГИХЛ, 1959

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Марьяна — сноха, 21 год.

Луша — старикова дочка, 16 лет.

Старуха, 52 года, выглядит старше своих лет.

Старик, 53 года.

Ивлевна — тетка Марьяны, 46 лет.

Павел — красноармеец, отделенный.

Сергеев — красноармеец, откормленный, краснощекий.

Микеша — красноармеец.

1-й, 2-й, 3-й и 4-й красноармейцы.

1-й, 2-й, 3-й крестьяне.

Иван Посный, с большой седой бородой.

Коноводов Илья, безногий.

Поп.

Дьячок, с подведенным от голода животом.

Лавочник.

Попадья.

Однорукий, пустой рукав висит.

Одноногий, на деревяшке.

1-я, 2-я, 3-я бабы.

Козел — длинный, худой, нескладный старик с хитрой козлиной бородкой и смеющимися в морщинках глазами.

Степан — сын старика, 23 года, красивый, чернобородый.

Парни, девки, ребятишки.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

1918 год. Внутренность избы. Низкий закопченный потолок. Русская печь. Лавки. Стол под иконами. Большая кровать с ситцевым пологом. Предобеденное время. У печи стоит Марьяна. Красивое строгое лицо, немного высокомерное, черные брови. Видно, слегка вздрагивает от подавляемых рыданий.

Марьяна (некоторое время неподвижно стоит, потом сдержанно говорит). Ро-ди-мый мой… иде ты?! Откликнись… слышь… Третий год… За што эта напасть?.. У других воротились, другие семьями живут, а я, как кукушка, без родимого гнезда, как та вербочка над водой… Истомилась, измаялась… Всю-то ноченьку, всю-то ноченьку слезьми подушку… За што бог покарал?.. Али я согрешила чем непрощенным? Чем я хуже супротив других?.. За што у меня тебя отняли, родимый мой?.. (Смахивает непрошеную слезу.)

Вскакивает в избу старикова дочка Луша, непоседа, ничего не может спокойно делать, все скоком, бегом, как коза. Марьяна быстро вытирает глаза и, строгая, спокойная, возится с горшками, чистит картошку.

Луша (торопливо). Слышь, у Кабанихи за дочерью посватался Ильюшка Коноводов, а у самого ног нету. Слышь, Марьяна, как же он без ног-то?..

Марьяна (строго). А я почем знаю!

Луша. Ну, а я нипочем бы не пошла. Иде ты топор задевала?

Входит старуха, садится к прялке, прядет.

Марьяна. Под лавкой.

Старуха. И чево ты мечешься, как овца угорелая? Жеребенку-то мазала дегтем ногу?

Луша (огрызаясь). Али не мазала? (Убегает, опять вбегает, роется в ящике стола, на полках.)

Старуха. Как гляну на лошака, так сердце и зайдется по Степушке,— при ём кобыла ожеребилась. Лошака запрягать пора, а Степушки все нету. (Плачет.) Свиней-то покормила ли?

Луша. Не сдохнут.

Старуха. Выйду за околицу, подопрусь и все гляжу, все гляжу — вот-вот выйдет из-за лесочку с котомочкой, подойдет, скажет: ‘Маменька!..’ Все жду, а ево все нету. (Плачет.)

Входит с хомутом старик, крепкий, широкоплечий, благообразная крестьянская борода, мало седины.

Старик (недовольно). Ну-у, завели!.. Вы тут реветь, а хозяйство стоит. (Луше.)Ты чево глаза вылупила? Свиньи плетень в огороде подрыли. (Чинит хомут.)

Луша. Будь они неладны! (Убегает.)

Старик. Чево ревешь-то коровой? Сказано, без вести пропал. Наши деревенские не станут брехать, сказывают — немецким снарядом разорвало на кусочки. И рад похоронить, да нечего. Реви не реви,— не воротишь. Не в другой раз его родить.

Старуха. У-у, камень бесчувственный! Истукан!.. Тебе все одно, живой он аль нет.

Старик. Дура! Сын он мне ай нет? Мясу свою дал бы резать (протягивает руку), только б воротить его.

Старуха. И этта истукан истуканом. Хошь бы слезинку сронила. Ай не муж ей был… Кабы урод какой, али косой, али хромой, а то писаный красавец. Да за него первая девка на деревне пошла бы. А эта хошь бы што… Хошь бы слезинку сронила. Стоит кувалда кувалдой.

Старик (сердито). Да будя тебе! Расходилась, как бондарский конь под обручами.

Старуха. А ты чево заступаисси? Ишь заступник нашелся! Таких заступников коло молодых снох, как мужьев нету…

Старик (ревет). Цыц! Всю шею изломаю!

Старуха. Ну, бей!.. На, бей за сноху!.. (Горько плачет.) Сына нету, заступиться некому, так за сношеньку, старый…

Марьяна. Будя вам, батюшка. Всем горько. Разве сердцу закажешь!

Входит Ивлевна, тетка Марьяны, толстая, неуклюжая, красный нос картошкой, вздувшаяся щека подвязана платком, и концы его как заячьи уши, торчат сверху.

Ивлевна. Никак штурма у вас? Иду, слухаю, аж петухи с перепугу по улице бегут. Доброго здоровья! Старик. Здорова была!

Марьяна молча кивает головой.

Старуха (вытирает слезы). Всю жисть поедом заел меня. Не чаю и смерти дождаться.

Ивлевна. Я как у панов жила, тоже вот убивалась по сыну. Так исделали гроб, огромаднейший гроб, железный, сносу ему нету. А в него — серебряный, а в него — золотой, а в него — алмазный, а в него — упокойничка. И поставили ему, чтоб веселей лежать до штрашного суда…

Старуха (вбежавшей Луше). Телят-то посмотри.

Луша. Без вас знаю. (Убегает.)

Ивлевна. Штоб веселей лежал до штрашного суда, машинку поставили. И таково-то она искусственно играет. (Поет фальшивым голосом.) ‘Во са-аду ли, в о-го-ро-де…’

Старик. Будя боталом-то ботать, свихнешь.

Ивлевна. Я как у панов жила, меня дюже уважали за красоту. Даже поп-батюшка, пошла к ему на исповедь, накрыл епитрахилью и говорит: ‘Много, говорит, за тобой грехов, ну, отпущается тебе, раба божья, безо всякого, как ты не виновата, што бог наградил тебя красотой’.

Где-то далеко-далеко слышится, приближаясь и нарастая, ‘Интернационал’ духового оркестра. Вместе с тем нарастает ровно отбиваемый гул шагов. В избу вскакивает с перепуганным лицом Луша.

Луша (задыхаясь, кричит). И чево вы сидите! И чево вы думаете: рыжие идут, всех без края резать будут!

Старик. Каки рыжи?

Луша. Ффу-у, да с ружжами да с пушками!..

Старик. Красные, што ль?

Луша. Фу, да все одно, у них и бород-то нету. Всех обкровенят, не помилуют, всех под один нож. Там народ кричит…

За окном на улице — глухой топот бегущих, бабьи, мужские голоса, плач ребят.

Голоса:

— Гони лошадей!..

— Эй, бабу мою не видали ль?

— Анютка, куды ты провалилась?

— Иде дети?..

— Бей тревогу на колокольне!

Понемногу все стихает.

Ивлевна. Молодые аль старые идуть-то? Побечь посмотреть… (Уходит.)

Старуха. Господи Исусе!..

Старик (в тревоге). Слышь, старуха, за божницей деньги которые бери, да гоните скотину в лес, в бурелом, в Черную балку. А я запрягу кобылу, лошадей погоню. Одежонку какую ни то вяжите в узел. (Подымает половицу.)

Луша (мечется, всхлипывает, срывает с гвоздей, со стены одежду, кидает на разостланный на полу полог). Господи, чево такое будет… Жисти своей молодой решусь…

Старуха (лазит за божницей, всхлипывает). Царица небесная, мати пресвятая богородица… Старик, с подполья-то не трожь деньги, целей будут.

Старик. А как избу запалят, все пропадет.

Старуха (ищет за божницей). Да иде они, деньги-то?.. Заступница пречистая и преподобная мати!.. Лушка, это ты, стерва… сохрани и помилуй!.. смыла их?.. сохрани (вытаскивает сверток с деньгами) и помилуй нас… Вот они! Али лампадочку вздуть, може окаянные хочь святых икон побоятся…

Марьяна (помогая Луше увязывать узел с одеждой, спокойно). Чево им резать-то православных? Чать, живые люди?

Луша, Марьяна, старуха тащат огромный сундук к двери.

Старуха (плачет). Родный ты мой старик, скорей. Жили мы с тобой душа в душу тридцать лет. Соломинки обиды от тебе не слыхала… Мати пресвятая богородица, никак они?! (Мелкой часто крестится вужасе.)

Луша (с плачем всплескивает руками). Пришли!..

За окнами глухо и ровно отбивают шаг проходящие роты. Дружно несется ‘Интернационал’ оркестра. Оркестр уходит дальше и постепенно замирает. Слышна команда: ‘Рота, стой!.. Вольно!..’ Слышны голоса красноармейцев, шутки, смех.

Голоса красноармейцев:

— Эй, Ванька, беги в обоз, табачку возьми.

— Товарищ, дай прикурнуть.

— Что за деревня: одни куры ходят, армейцев, народу не видать.

— В бане весь…

— Парится…

Слышны переливы гармошки. В избу входит красноармеец Павел, отделенный, худой, скулы выдались, молодой, некрасивый, славные глаза.

Павел (оглядываясь). Доброго здоровья, хозяева!

Те молчат.

Ну, вот тут троим можно. Сколько вас в избе? Что это у вас за базар? Что же как воды в рот набрали? Сколько вас в избе, спрашиваю?

Старик, до половины вылезший из-под пола, так и застыл.

Марьяна. Четверо: вот двое стариков, я да девка.

Входят еще двое красноармейцев, усталые, запыленные — Сергеев и Микеша. Сергеев — откормленный, краснощекий.
Снимают мешки, ставят винтовки.

Старик. Четверо, служивый.

Старуха. Четверо, родимый, четверо. А пятый… а пятово… сыночек… (плачет) мне… Как раз, как идтить ему на немцев, кобыла ожеребилась. Теперича лошаку третий год, а сына все нету. Без вести пропал. Кои бают — убили. Каждый день хожу за околицу ды все жду, из-за лесочка выйдет сыночек (плачет), а я… а я…

Павел. Ну, ладно, троим можно суды. Много места у вас не отобьем.

Старик закрывает половицу.

Старуха. Ну-к што ж. Ничаво, разместимся. Одежу-то убрать надоть.

Луша (убирает одежду, лукаво поглядывает на красноармейцев). А мы думали: резать нас будете.

Павел. Ножики точут. Наточут, и свежевать вас начнем.

Луша (отмахиваясь рукой, кокетливо). Брешете! Сказывают: рыжие православных режут,— и все брешут, ни за што не поверю.

Павел (к Марьяне). Молодка, не знаю, как вас звать, по отчеству величать. (Марьяна строго отворачивается и продолжает со старухой прибирать одежду.) Водицы ковшик можно попросить?

Марьяна (не поворачиваясь). Луша, дай ему воды.

Луша (черпает ковшом, подает и, отвернувшись, хохочет в рукав). И все брешете!..

Павел. Спасибо. Шли, дюже уж запылились. Микеша, сходи узнай, где обоз станет. А я до взводного пойду.

Павел и красноармеец Микеша уходят.

Луша. Скуластый какой…

Старик и женщины приводят все в порядок, отодвигают сундук на место. Старик садится за починку хомута. Сергеев снимает сапоги, разворачивает и встряхивает портянки.

Сергеев. Эх, ножки бедные, потрудились сколь сегодня.

Входит Ивлевна.

Ивлевна (низко кланяясь). Со счастливым прибытием.

Сергеев. Здравствуй, красавица!..

Ивлевна. Да, за красоту за мою бог грехи мне прощает.

Сергеев. И то хорошо. Стало быть, гульнем. Эй, старая хрычовка, вари зараз курицу да вареники с сыром. Живо! Одна нога тут, другая — там.

Старуха. Батюшка, да куры-то у нас с цыплятами либо на яйцах! Как же ее от цыплят-то резать, ведь жалко!

Сергеев. Ты, старая карга, не разговаривай мне, а то у меня разговор короткий, живо свернешься!

Старуха. Ох ты, господи, царица небесная. (Крестится.)

Старик. Пойди. Поймай курицу.

Старуха. Луша, иди.

Луша. Да ведь квочки.

Старуха. Ну, у какой цыплята побольше.

Луша уходит.

Сергеев (садится около Ивлевны). Ну, как, красота неоцененная?

Ивлевна. Я — женщина уважительная, веселая. Обо мне все довольны.

Сергеев. А насчет самогоночки как у вас тут, полнокровно?

Ивлевна. Самогоночки можно,— ну только денег стоит.

Сергеев. Пустяк, плюнуть! (Достает деньги.) Бери, на! Только скорей, душа высохла.

Ивлевна уходит. Луша приносит зарезанную курицу, разводит с Марьяной огонь, готовит.

Сергеев. Дюже ноги натер, а то я танцевать мастер. (Ковыряет в ногах.) Лучше меня в нашем городе не было, чтоб танцевал.

Сергеев молодецки становится перед Марьяной и, подбоченясь, ловко притопывая босыми ногами, делает коленце. Марьяна, отвернувшись, делает свое дело. Старуха прядет. Старик возится с хомутом. Луша помогает Марьяне.

Сергеев (прищелкивает, припевает). Ах-х, мать честна, удалого молодца!.. У моего папаши колбасная заведения.

Входит Ивлевна с чайником, Сергеев бросается к ней.

Сергеев. Ах-х, раскрасавица, ну, золото червонное…

Ивлевна. Насилу достукалась… Боятся продавать: Красная Армия, говорят, пришла.

Сергеев. Ну, садись, красавица, заслужила. Давайте-ка стаканчики. (Подают чашки, наливает из чайника.) Хозяин, бери-ка. (К Ивлевне.) Красавица, пот-чуйся. (К Марьяне.) Молодайка, черепушечку.

Ивлевна берет чашку.

Старик. Мы не потребляем ее.

Марьяна продолжает, отвернувшись, молча возиться около печи.

Сергеев. Н-но и жидкий народ ноне пошел, слабый. Эх, красавица, гульнем мы с тобой, что ль! Урра-а!

Ивлевна. Штоб вам быть здоровыми да веселыми да скоро жениться.

Сергеев. Типун тебе на язык. (Пьют.) Эй, хозяйка, скоро закуска будет? (Наливает стакан самогону.) Угощайтесь.

Ивлевна. Покорно благодарю,— вы спервоначалу.

Сергеев. Ничего, кушайте. (Выпивают, захмелели.) У папаши тройка была караковых — огонь. Бывало, запрягу, а сани ковром застелю, и девушек катать. (Посматривает на Марьяну.) Девушки меня любили, отбою не было, просто как мухи на мед. Молодаечка, что ж вы с нами по стаканчику? Пройдемтесь, любо-дорого.

Марьяна презрительно молчит.

Ивлевна. Обо мне бесперечь мущины убиваются, до того убиваются, до того убиваются… Я говорю: ‘Ах, оставьте ваши аранжегменты’. А они: ‘Ну, не мо-гем,— уж дюже у тебя блестят глаза, ну, блестят, как самовар. А зубы у тебя, грит, как у кобеля,— бе-е-лые пребелые. И за пазуху тебе бог наклал. И сама ты…’ Ну, вот перед истинным — чисто надоели. (Выпивает.)

Сергеев. У моего папаши колбасная заведения была, большая заведения была, человек до тридцати рабочих работало. Бывало, наберешь колбас разных: и чайной, и чесночной, и копченой, и языковой, опять же водочки, а женскому полу сладкой наливочки, винца, конфет, пряников,— и-их, вот зальемся. У нас за городом роща, так в рощу.

Ивлевна, А я хавалеров до страсти боюсь. Как хавалер, так у меня серче так и трепыхается, так и трепыхается, аж боюсь помереть. Мне дохтур так и сказал: у вас, грит, раздрызг серча.

Сергеев. Ну, споем, что ли?

Ивлевна. Сергеев. (поют разноголосо).

Мой ми-лень-кий сра-жал-ся

Храбро на вой-не,

Он пулев не бо-ял-ся,

Все ду-мал обо мне…

Луша (подает курицу и вареники, мимоходом). Мордой-то в нашего борова дюже вышел. Сергеев (к Марьяне). Молодаечка!..

Луша. И хрюкает. Свинья ды боров.

Сергеев схватывает ее, притягивает, хочет обнять.

Луша (бьет его, вырывается). Будь ты проклят, окаянный!.. Отец-то твой прошибся: тебя бы замест борова прирезал, то-то сала натопил бы…

Сергеев (идет к ней). Перепел очка!.. Ишь недотрога. Чистая коза: так и отскочит, как мячик.

Старик. Ты, служивый, вот што: ты с кем хошь балуй, а девку не замай. У нас этова заведения нету.

Сергеев (грозно). Что-о-о! Учить меня!.. Зараз расстреляю, и пикнуть не успеешь. Где винтовка?

Старуха. Царица небесная… Мати пресвятая!..

Старик. Што ж, стреляй, твоя сила, ну девку не трожь.

Сергеев (наливает, пьет). Я всю деревню разнесу, не посмотрю!.. Сволочи!.. (К Марьяне.) Молодаечка, успокойте мои нервы. Очень у вас брови черные.

Марьяна (надменно). Ты меня не замай, слышь, не замай,— не рад будешь.

Сергеев. Меня девки любили. Да мне начхать. Выпьем, красота, одна ты у меня, неоцененная, осталась. (Обнимает Ивлевну. Та, пока он заигрывал с другими, сидела насупившись.) Нос у тебя прямо греческий.

Ивлевна (отстраняясь). Ка-акой!.. Ах ты, паскуда… тварь ты низкая!.. Ды как ты смеешь?!. Я отродясь в греках не крестилась и от своей релегии не отступлюсь, хочь режь меня. Я те все глаза твои бесстыжие выдеру!

Сергеев. Да что ты взъелась?! Я об вашей религии никак не касаюсь. Я об вашей красоте.

Ивлевна. Какая жисть моя была, в судомойках ды в кухарках (плачет), свету божьего не видала. Ни семьи, ни ребеночка. Разве станут на местах держать с детьми? Сожрали мою жисть господа, а он еще мою релегию конфузит…

Сергеев. Да чево вы белугой ревете? Я же никаких…

Входит Микеша.

Сергеев (злобно Ивлевне). Прячь самогонку, чертова кукла! (Падает на скамью, корчится и стонет.) Смеертынька моя!.. Ой-ей-ей, пропадаю!..

Микеша. Эй, Сергеев, бери винтовку, рота выступает на позицию.

Сергеев. Ой, пропадаю, Микеша!

Микеша. Да чево с тобой?

Сергеев. Ой, смерть пришла, живот схватило, помираю!

Микеша (почесывает затылок). С чево бы такое? Был здоровый, сразу, как в холере. Отделенный велел зараз в строй. А то вали в околоток. (Берет винтовку, уходит.)

Сергеев. На-кось, выкуси! (Показывает дулю.) Только пришли, опять иди. Да я обезножил совсем. Что я, лошадь, что ли! Пущай другую роту шлют, а то нашей и отдыху нету. Ну-ка, давай-ка чайничек, будем лечиться.

Пьют с Ивлевной. За дверью слышны голоса. Сергеев прячет чайник, ложится на скамью и стонет.

Павел (входит). Ты чево ж валяешься? Рота в строю, а ты вылеживаешь.

Сергеев (стонет). Схватило, товарищ, во как схватило, вроде холеры…

Павел. Я те схвачу, подлая шкура! Сейчас в роту!

Сергеев. Ой-ей-ей. Ей-богу, не могу!..

Луша хохочет в рукав.

Павел (вынимает револьвер). Ну!!

Старуха. Ивоевна. Луша. Ой, батюшки!.. Мати пресвятая!! Страсти-то!..

Сергеев (торопливо обувается). Я сейчас, легче стало…

Павел (подозрительно оглядывает стол, избу). Это что такое? (К хозяевам.) Это он велел готовить?

Старуха. Куры-то у нас — наседки либо…

Старик. Помолчи, старая… Это, господин начальник, мы собрались повечерять да служивому говорим: садись с нами.

Сергеев. Они действительно пригласили меня.

Старуха. От цыплят-то квочку. Куды же цыплята-то?

Старик. Помолчи, старая… Ничего, пущай… с походу-то, с устатку…

Луша. А сам чистый кабан.

Павел (к Сергееву). Подлая шкура!.. Мародер!.. Собака проклятая!.. Примазываться умеешь, а вот товарищи на позицию идут, так тебя нету. Если замечу хоть малейшее, и ротному докладывать не буду — всажу пулю, и шабаш!.. Расплачивайся сейчас с хозяевами.

Сергеев. Сейчас. (Торопливо расплачивается.)

Старуха. Ишь ты, батюшка, серчаешь как. Свово рази можно стрелять? В ём дух-от, чать, хрестьянский.

Павел. Отца родного пристрелю, ежли гадить революцию станет.

Сергеев подпоясывает патронташ, вскидывает мешок, берет винтовку и с Павлом уходит.

Ивлевна. Я так и думала, застрелит хавалера.

Старик (сердито). Таскаешь тут самогонку. Кабы нашел, и нас бы не помиловал. (Уходит с хомутом.)

Старуха. Жалко наседку. Луша, загони цыплят в решето да принеси суды, пущай тут ходят.

Луша (хохочет). Борову теперь вольется.

Ивлевна. Жалко, хавалер хороший. Ну, проще-вайте.

Обе уходят.

Старуха. Правду народ сказывал: придет анчихрист, зачнется убивство. Заприметила я, кубыть у этова, у толстова, печать накладена. Спаси и помилуй. (Уходит.),

Луша (вбегает с решетом, в нем цыплята, ставит под печку). Слышь, Марьянка, солдаты-то. А я думала — они нас резать станут. А они — веселые. У одного на улице гармонь. А у Кривулихи один уж сватает дочь-то. Кабы за меня какой не посватался… Ну, нипочем!.. Убегу…

Марьяна. Хто об чем, а она об своем.

Луша. Которые у нас были, ни один мне не показался? А тебе?

Марьяна. Мне все равно, как их и нету.

Луша. А мне чевось-то скушно стало.

Марьяна. Дай срок, наплачешься.

Луша. А как ты со своим жила? Пальцем брат тебя, бывало, не тронет.

Марьяна (злобно). Уйди!..

Луша. У-у, змеюка!.. (Убегает.)

Некоторое время Марьяна возится по хозяйству.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Та же внутренность избы. Вечерние косые лучи ложатся сквозь окна. На улице слышен говор, смех красноармейцев и девушек. Потренькивает балалайка, наигрывает гармония. В окна видно — проходят мимо, сидят и стоят группами. В избе старуха за прялкой. Марьяна шьет. Молчание. На улице голоса.

1-й голос. Табак просыпешь, еловая голова!

2-й голос (поет). ‘Па-а-след-ний но-о-нешний де-е-не-чек гу-ля-ю с ва-ми я, дру-зья…’

3-й голос. Эй, Семка, куды бежишь? Держи их!..

Девки (визжат). Пусти, окаянный! Всю кохту изорвал.

— Вот оглашенные!..

— Медведь косолапый!..

4-й голос. Теперя спи спокойно: белых и след простыл — верст на двадцать отогнали, и разъездов не видать.

В избе.

Старуха. У-у, статуй каменный!.. Покеда сын был, мать тебе была, а как сына нету, тетка чужая стала.

Марьяна. Чево вы едите меня, чево поедом едите?

Старуха. А чево молчишь? Чево по целым дням молчишь, хошь бы слово сказала.

Входит Павел, садится к столу, разбирает и чистит винтовку.

Старуха. Курицу-то зарезали, а она наседка, а теперича цыплята…

Марьяна. Будя вам, маменька.

Старуха (уходит, ворчит). Про курочку нельзя сказать, зараз рот затыкает… тетка ей чужая…

За окнами по-прежнему говор, взрывы смеха, под балалайку и гармонию пляс и топот. Визг и хохот Луши и девок.

Павел. Намучились на позиции. Теперя отдохнем, отогнали. (Молчание.) К вам еще одного поставим, четверо будем. (Молчание.) Эх, Марьяна, приглядываюсь я к тебе,— хорошая голова присажена у тебя на плечах, ну только норовистая ты, как лошадь невзнузданная.

Марьяна. Зануздал один такой, да на третий День сдох.

Павел. Я не об себе. Я об том: как кроты вы тут земляные. Ни свету, ни людей. Одно только, что едите Да работаете, уткнув головой в землю.

Марьяна (говорит надменно, роняя слова, не оборачиваясь). А тебе чево же, танцевать надо?

Павел. Эх, молодуха, так ты тут и повянешь, как березка подрубленная.

Марьяна. А тебе горе?

Павел. У нас каждый человек на счету. Счастья-то всем хочется, а добывают его для всех раз-два да обчелся. А ты, вишь, крепкая. Кабы взялась за дело, из рук не сронила бы.

Марьяна (пренебрежительно). Мне забота о ваших делах.

Павел (помолчав). Мать у меня была, не старая годами, а сама согнулась, седая. Всю жизнь на фабрике. Ткачиха. Померла недавно. Всегда, бывало, гоняла меня, чтобы с социалистами не знался. Пускай, говорит, другие, а ты, Пашка, не смей, а то головы не сносишь,— на то ль я тебя рожала. А невдолге перед смертью увидала на улице весь фабричный народ с знаменами с красными со всех фабрик, с заводов. Идут и идут, конца-краю им нету, и все желтые, худые, грудь завалилась, а сами про волю поют. Заплакала. Впервой, говорит, вижу столько фабричного люду. Сила его, а замученный народ. И как умирала, подозвала меня, благословила и говорит: ‘Иди, Пашенька, иди к ним, к замученным, добывай волю всем, а там воля божья’. (Молчание.) А как у вас урожай?

Луша (вбегает). Урожай у нас огроменный, хлеба будет — хочь завались. Браги наварят, пирогов напекут, а свадьбы играть некому.

Старуха (входит). Лушка, опять свиньи в огороде!..

Луша. Штоб они подохли, окаянные!..

Старуха. Што ты, што ты! Окстись… аль не в своем уме? Об рожество чего будешь трескать, как свининки не будет?

Луша (убегает). Нужна она мне, как летошний снег.

Старуха. Сбесилась девка… Вот горе, без соли сидим… Придет рожество, зарезать бы кабана, посолить нечем. Без соли насидимся. Как трава все,— в рот не впихнешь… Може, у вас, служивый, сольцы бы достать?

Павел. Да ведь нам, бабушка, отпускают на рыло золотниками, а кроме нету. Вот прогоним врага, все будет и у вас и у нас: и соль, и керосин, и ситец.

Старуха. Дай-то бог. И когда она кончится, эта война! И-и, господи Исусе Христе!.. (Уходит.)

Темнеет.

Павел (вздыхает). Эх, Марьянушка, как оноскла: дывается. Вот кабы не пришли в эту деревню, не знал бы про тебя, не видел. А вот уйдем, все ты будешь передо мной, как живая. Не забыть тебя, покеда жив буду. (Молчание.) Так-то, Марьянушка. Видно, такая моя судьба… Уйдем, чай и не вспомянешь меня, как и не были.

Долгое молчание. С улицы иногда доносится смех и визг Луши, с которой шалят красноармейцы.

Сергеев (входит). Ну, что, как: ужинать будем?

Микеша (входит). Повечерять бы, что ли.

Марьяна (откидывает шитво, кричит в окно). Маменька, вечерять просют!

Старуха (с улицы). Ну-к что ж, давай. (Кричит.) Лушка, Лушка, чего ты там ржешь, кобыла! Иди сбирай вечерять служивым.

Луша (вбегаете избу). Не обтрескаются, боровы…

Марьяна и Луша собирают ужинать.

Микеша. Луша, а, Луша, я секрет про тебя один знаю.

Луша. Секрет? Заткни его себе в ноздрю.

Павел. Ну, чего же, садиться, что ль. (Отставляет винтовку.) Зови энтих-то.

Микеша (в окно). Товарищи, ужинать…

Садятся. Постепенно подходят еще четыре красноармейца со смехом, с разговором, доигрывая на гармонии, на балалайке. Голоса слышны сначала на улице, потом в избе.

1-й красноармеец. Спокон веку повелось, что война…

2-й красноармеец (передразнивая). ‘Спокон веку!’ Голова у тебя спокон веку задом наперед присажена. За то и кровь проливаем, чтоб никогда больше войны не было.

Садятся за стол.

3-й красноармеец (сначала на улице, потом в избе поет под балалайку). ‘Ка-кая чу-до де-вица затворницей жи-ла…’

4-й красноармеец входит, наигрывая на гармонии. Входит старуха.

Микеша. Будет вам, садитесь.

За столом одни красноармейцы, первое время едят молча. Входит старик.

Павел. Что же не садитесь, хозяева? Садитесь ужинать.

Старик. Ничево, вечеряйте.

Микеша. Гужом веселей.

Павел. Садись, старина. Без хозяина дом — сирота. Бабушка, а ты чего же? А вы, молодки?

Старик. Ничево, мы постоим.

1-й красноармеец. Да чево стоять? Больше не вырастешь.

Старуха. У меня — сынок… убили его немцы. А бывалыча, садится с молитвой на икону, а вы бесперечь валитесь за стол, лба не перекрестите.

Павел. А ты, старая, гляди по делам людей, а не как они рукой мотают. Он перед иконой рукой мотал, а своего брата рабочего да красноармейца штыком колол.

Старик. На войне убили.

Павел. Да за кого убили? За вашего помещика да за вашего кулака — за буржуев и смерть принял. Есть у вас помещик?

Постепенно в избу набираются крестьяне, бабы, девки. Постоят, послушают и уходят. Окна с улицы облепили ребятишки.

Старик. Как не быть? Убёг,— должно, про вас прослыхал.

Голоса крестьян. Лютой был.

Павел. И кулак есть?

Старик. Да он кулак не кулак, а лавошник наш.

1-й крестьянин. Кулак не кулак, а по пяти шкур драл с человека.

Павел. Вот за них твой сын и голову сложил.

Старик. А мы почем знаем? Мы — темный народ, нам велели.

Павел. А будь тогда власть у рабочих и крестьян,— что ж, они разве послали бы твоего сына убивать за границей рабочих и крестьян? Э-э, небось был бы теперь дома, вон с молодайкой жили бы любовно да радостно, детишки округ них бегали бы. Вот как! А теперь ей сохнуть… из-за чего?

Марьяна клонит голову все ниже и ниже.

Луша. Жанихов всех перебили, и вот те Христос!.. (Торопливо крестится.)

2-й красноармеец. На добрую невесту десять найдется.

Микеша. За меня пойдешь? Вот как любить буду!

Луша. Чтоб ты лопнул, окаянный!

Микеша. Девушки хороши, красные пригожи, да отколь же злые жены берутся?

Красноармейцы смеются.

Луша. У-у, верблюд камолый!.. (Плюет, отворачивается.)

2-й крестьянин. Хрестьяне, они завсегда в ответе: и перевернешься — бьют, и не довернешься — бьют.

1-й красноармеец. Били вас, а теперьча вы бьете.

2-й крестьянин. Мы никого не трогаем.

Микеша. Прежде фабрикант драл шкуру с рабочего, а теперя мужик с него три сымает.

Иван Посный (с большой седой бородой). Чать, у нас хрест есть.

1-й красноармеец. То-то вы со крестом хлеб в землю зарываете,— зубами у вас его не вытащишь. За сало, за масло, за молоко, за картошку сто шкур крестом спущаете.

2-й крестьянин. А нам, што ж, даром достается? Поджамши ручки сидим?

Иван Посный. Ни карасину, ни ситцу, ни дегтю — из-за чево же нам стараться?

Павел. А из-за чего мы стараемся? (Показывает на 1-го красноармейца.) Из-за чего он старается? Он тоже крестьянский сын. Я с девяти годов — рабочий. Сладко ль’? Мне двадцать третий год, а у меня и посейчас все стоит в ушах: гу-гу-у, и все будто фабрика трясется кругом, и будто очески летают, и, как в тумане, не видать сквозь них. Так ведь мне жить-то хочется ай нет?

1-й крестьянин. Знамо, всякому белый свет мил.

Павел. Да жить не по-собачьи. Вот мы и пошли добывать себе, чтоб не по-собачьи. Может, и голову сложим, то по крайности знаем, за что. (К старику.) Не как твой сын — сложил голову за вашего помещика, а ему самому в бежки пришлось. Не так, что ль, ребята?

Красноармейцы (загудели). Верно!.. Правильно! ..

Марьяна внимательно слушает и в знак согласия кивает головой.

Сергеев. А то бывает и так, что которые не хочуть работать, от этого и бедность. У моего папаши…

Павел (передразнивая). ‘От этого и бедность’…

Старик. Хозяйство, оно порядок любит.

1-й красноармеец. От вашего порядку рабочие в городе сдыхают.

Старик. Мы не причинны.

Павел. Да черт с ним (бьет по столу ложкой), с вашим хлебовом, если мне опять скотинячья жизнь! Да лучше сдохнуть али в бою сложить голову. По крайней мере очи мои паскуды этой не будут видеть, которая по России пойдет. А вам, мужикам, что?! Одно: нагресть керенок побольше да веревками перевязать,— на фунты меряете, считать-то, вишь, долго, да в подполье загресть.

Старик (испуганно). Нету у меня денег, как перед истинным. В подполье даже не лазим, чево нам там : делать?

Павел (моргает ему насмешливо). Не лазишь?

Красноармейцы (смеются). Попался, старик? Давай весы, взвесим.

Старик (озлобленно). Сказываешь, ваша жисть чижолая. А наша — легкая? Легко ее, матушку-землицу, ублажать: унавозить, да вздобрить, да заскородить, да засеять, да снять, да вымолотить. Божьего свету, его не видишь, потом заливаешься, жилы — во! (Протягивает засученный рукав.) Все вытянул…

Павел. Вам только помещичьей земли нагресть, а там хоть трава не расти.

Старик. Мы ее, землю-то, и не нюхали.

Павел. Мы вам дадим, своей кровью добываем.

Красноармейцы (покончили ужин, обтерли губами ложки, засунули за голенища). Спасибо! Покорно благодарим…

Старуха. Ешьте, кушайте, родные. Погляжу на вас, сыночка вспоминаю… (Плачет.) Такой же… молодой…

Луша. Хочь бы лоб перекрестили.

Микеша. Мы, девка, своему богу молимся.

Луша. Какому такому?

Микеша. Наш бог — совесть, да правда, да счастье трудящему народу по всему миру. Мы ему зараз молитву споем. А замуж за меня пойдешь?

Луша. За басурмана-то?

Красноармейцы (запевают).

Нам не нужны златые кумиры,

Ненавистен нам царский чертог.

Вставай, подымайся, рабочий народ!..

Луша с любопытством слушает, бросив прибирать. Марьяна прибирает, но по лицу, по взглядам видно, что слушает.

Коноводов Илья (с присвистом вползает, опираясь руками на деревянные колодки, обе ноги у него отрезаны). Эй, жги, говори!.. Отворяй ворота, господа едут!

Луша (покатывается со смеху). Жанихи приехали!..

Старик. С каких пор веселый стал, Илюша?

Коноводов. С тех самых пор, как немец ноги у меня оттяпал. Легко стало без них, весело, а то таскай задарма их, нихто и гроша не дает. Здравствуйте, господа служивые!

Красноармейцы. Здравствуй, товарищ! Тут господ нету.

Коноводов. Ну, к тому так говорится у нас.

1-й красноармеец. Еще не обтяпались.

Павел. Дай-ка, што ль! (Берет у одного из красноармейцев балалайку). Спою-ка свою любимую ткацкую. Одиннадцать лет пел ее своею шкурою. (Настраивает.)

Луша (Коноводову). Илюша, на свадьбу позовешь?

Коноводов (поет). И пить будем и гулять будем, а смерть придет — помирать будем.

Луша хохочет.

Павел. Во, старик! (Стучит по балалайке.) Мы тут бьемся, головы за вас кладем, за мужиков,— никто об нас тут не подумает: сдыхайте, как собаки. А там, на фабриках, на заводах, наши братья день и ночь об нас помнят — во подарок прислали! Из последней копейки собьются, пришлют.

Сергеев. Фу-у! Много ль на человека приходится — гроши.

Микеша. Гроши!.. Да ведь голодные сидят. Надо этот грош отколупнуть от голодных детей.

2-й красноармеец. А из грошей на армию миллионы выходят на подарки.

Старик. Это и мы могём.

3-й красноармеец. Могёте!.. Покеда по загривку вас потянут, тогда могёте. Всё дожидаетесь.

Павел (поет под балалайку):

Мучит, терзает головушку бедную

Грохот машин и колес,

Свет застилается в оченьках крупными

Каплями пота и слез.

Как не завидовать главному мастеру,

Вишь, у окна он сидит,

Чай попивает да гладит бородушку,

Знать, на душе не болит.

Нитка в основе порвалась, канальская…

Ах, распроклятая снасть!

Жизнь бесталанная, сколько ты на душу

Примешь мучений, так страсть!

Ноют и рученьки, ноженьки, спинушка,

Грудь разломило ткачу…

Эх, главный мастер, хозяин, надсмотрщики,

Жить ведь я тоже хочу!..

Марьяна, как птица, вся застыла в порыве — слушает. Стемнело. Павел легонько тренькает на балалайке. Молчание.

Старик. У всех горе.

1-й красноармеец. Вот мы и несем свои головы, штоб замест горя всем была радость.

2-й красноармеец на гармонии играет плясовую. Сергеев вскакивает и, притопывая, начинает плясать. Микеша схватывает Лушу и вытаскивает, чтобы плясала.

Луша (отбиваясь). Утопии, окаянный!..

Ивлевна (входит, вынимает платочек, павой плывет, поет). ‘Мимо сада винограда собачка бяжала, ножки тонки, боки звонки, а хвост закурлючкой. Ножки тонки, боки звонки, а хвост закурлючкой, на хвостике колтунчики ветром развевает. На хвостике колтунчики ветром…’

Павел. Ну, будет, ребята, надо спать ложиться…

Посторонние понемногу расходятся.

Голос на улице. Никак дожж?

2-й голос. Не-е, нахмарилось только.

Микеша (в избе). Ну, как же мы ляжем?

1-й красноармеец. Да как: стели шинель да ложись.

Микеша. Эх, и завалюсь!.. Две ночи не спал.

Сергеев. Хочь бы сенца подстелить.

1-й красноармеец. Но-о, набалован, сенца ему! Може, перину?

Сергеев. На кровати можно.

Павел. Пускай старики.

Расстилают шинели, начинают раздеваться.

3-й красноармеец (разувается). Эх, славно!.. Отекли совсем.

Павел. Обуйся! Не разуваться! Винтовки возле себя!

3-й красноармеец. Чево ж, успеем.

Микеша. Отогнали. И разъездов ихних нету.

Павел (сердито). Тебе говорят — обуйся. Мало чего — нету. Сейчас нету, а не успеешь оглянуться — навалятся. Разве угадаешь?

Все обуваются. Старик ложится на кровати. Марьяна, Луша — на лавках.

Микеша. Не-е… теперя его и с собаками не сыщешь— без оглядки бежал. Сегодня ничего не будет.

2-й красноармеец. Отделенный, хочь патронташ снять.

Павел. Ничего не снимать,— так ложись. Какой запас у кого патронов?

Микеша. У меня с сотню.

1-й красноармеец. У меня с полсотни.

Павел. Завтра утром пополнить.

Понемногу засыпают.

Старуха (бормочет). Господи Исусе, сыне божий, спаси и помилуй… прегрешения наши… Раба божьего Степана помяни во царствии твоем. (Ложится на кровать.)

Молчание. Луша подымается, прислушивается, пробирается к Марьяне.

Луша (полушепотом). Слышь, Марьяна, а они ни-чево, солдаты-то. (Молчание.) Энтот-то боров все сватается до меня.

Марьяна. Дура! Дюже ему жена нужна. Побалуется да кинет, как утирку.

Луша. Я и то его мокрым полотенцем здорово саданула, аж присел. (Молчание.) Слышь, Марьянка, страшно им на войне-то? (Молчание.) Ведь это все жанихи. Тебе который пондравился?

На полу завозился красноармеец, приподнялся, неясно забормотал.

1-й красноармеец. Бей… коли… цепь… бегом… лошадей… бурбур… мурмур… мм… (Опять повалился.)

Марьяна с Лушей застыли, прижавшись.

Марьяна. Это он со сна. Представляется ему.

Некоторое время молчание.

Луша. Энтот вон губастенький, с усиками, ничего из себе. Кабы уши у него помене, а то дюже как у лошади.

Далекий, едва уловимый звук выстрела.

Луша. Чево такое?! (Обе прислушиваются, тихо, сонное дыхание.) А энтот белобрысенький, полнокровный из себе, да дюже рот разявает. (Молчание.) А энтот скуластый некрасивше всех, а как запел, аж за самое за сердце схватил. Глаза у него уж дюже хороши. Так бы глядела в них, не отрывалась.

В окнах слабо и медленно разгорается красное зарево. Марьяна и Луша не замечают.

Марьяна. Душа в ём.

Луша. Об чем он пел?

Марьяна. Про фабричных.

Луша. Дюже уж жалостливо, не оторвалась бы, так бы и слухала.

Марьяна. Жисть, видно, несладкая у самого. (Вздыхает.) Худой.

Луша. Холостой, гляди?

Марьяна. Ступай спать.

Луша (крадется к себе, ложится, потом возвращается). Марьяна! (Марьяна молчит.) А я знаю, скуластый тебе больше всех поднравился…

Марьяна (сердито). Уйди!..

Луша крадется к себе. Молчание, темнота. Где-то снова далекий выстрел, другой, третий. Смутно заговорили пулеметы, и глухо ухнуло орудие, другое. Красное зарево все больше разгорается. Стук в окно.

Голос с улицы. Тревога!.. Тревога!.. Тревога!..

Павел (вставая). Подымайся!

Красноармейцы в багровой темноте подымаются, стучат оружием,

Павел. Вставай, что ль! Микеша. Вот те отоспались. Старик. Лушка, зажги свет.

Луша зажигает.

Старуха. О господи Исусе, спаси и помилуй…

1-й красноармеец. Должно, казаки.

2-й красноармеец. Не слышишь, артиллерия бухает,— стало быть, пехота подошла. Павел. Выходи!

Красноармейцы выходят. Луша гасит лампочку. В окнах все больше багрово разгорается пламя далекого пожара.

Павел (голос на улице). Стройся!.. Чего переваливаешься?

За окнами слышно: торопливо позвякивая оружием, со смехом и говором строятся.

1-й красноармеец (голос на улице). Рота за колодезем.

2-й красноармеец (голос на улице). Эх, табачок забыл.

Старик (в избе). Пожар. Должно, в Выселках.

Старуха (в избе). О господи Исусе, мати пресвятая… .

Микеша (голос на улице). Поспать не дали, сволочи!

1-й красноармеец (голос на улице). Беспременно казаки.

2-й красноармеец (голос на улице). И пехота. Наши прибегли, сказывают, цепями идут.

Микеша (голос на улице). Задаст он нам жару.

1-й красноармеец (голос на улице). Не то он нам, не то мы ему.

Павел (голос на улице). Все?

Голоса на улице. Все.

Павел (голос на улице). Зря патронов не трать. Бей, когда увидишь, или по огню. Смир-но! Левое плечо, шагом арш!

Удаляющийся топот.

Старик (в избе). Пожар дюже разгорается. (Все в избе красно озарено. Старик скребет голову, спину.) Ишь взбулгачились, не иначе белые напали. (Молчание.) Сколько сена потравили!..

Старуха. Ну, да и то сказать, за все заплатили честно, благородно.

Старик. Што ж, заплатили, зимой бы дороже продал.

Марьяна. Вздумали про сено. Сколько теперя голов положат.

Старик. Наше дело сторона. Запри двери.

Луша запирает.

Старуха. Вот так и мой Степушка… (Луша зевает.) Лушка, заксти рот-то… Господи Исусе, помилуй нас…

Ложатся. Некоторое время сонное молчание. Перестрелка то затихает, то разгорается. В окнах все то же багровое шевелящееся зарево. Нетерпеливый стук в двери.

Луша (подбегает к двери). Хто там?

Сергеев (за дверью). Отпирай!

Старик. Да хто такой?

Сергеев (за дверью). Отпирай, голову снесу!..

Луша. Батенька, я боюсь.

Сергеев (грохочет в дверь). Отпирай, тебе говорят!..

Старик. Лушка, отопри.

Старуха. Господи Исусе!..

Луша отпирает. Врывается Сергеев без винтовки, с перекошенным от страха и злобы лицом. Мечется по избе.

Сергеев (задыхаясь от быстрого бега). Куда бы мне?!

Старуха. Ты чево, родименький? Ай забыл чево?

Сергеев. Молчи, карга!..

Старуха. О господи Исусе, спаси и помилуй!.. Никак с печатью!

Сергеев (старику). Подымай половицу.

Старик (испуганно). На што тебе половицу?

Сергеев (вытаскивает револьвер). На месте положу…

Старик. Слышь, там тебе крысы стрескают. Они с кобеля у нас, накинутся на человека…

Луша. Уж был такой случай у нас…

Сергеев. Издохнешь, собака! (Наводит на старика револьвер.)

Старуха. Царица небесная! (Плачет.)

Луша (испуганно). Батенька!..

Марьяна (озлобленно). Чего озверинился?

Старик (подымает половицу). Чего ж, спущайся… Мне не жалко…

Сергеев (спускаясь под пол). Закрой. Да слышь, ежели придут наши, скажи — никого нету и никто не приходил… А то все одно не жить вам, всех перестреляю…

Старик закрывает подполье.

Старуха. Страсти-то!..

Старик. Запри.

Луша запирает дверь. Все ложатся. Молчание. Полыхает сильное зарево. Далекая перестрелка.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Зал помещичьего покинутого дома. Мебель, портьеры, картины — все сохранилось. На столе епитрахиль, крест, чаша с водой, кропило. Поп, с красивым наглым лицом, подстриженная черная борода: очевидно, умел и любил пожить, упитанный, но подвижной, моложавый. Дьячок, с подведенным от голода животом. Лавочник, толстый, присадистый, с могучим затылком.

Поп (в камилавке). Иван Иваныч, надо бы велеть досок принесть да помост сбить. Видней будет. И служить лучше, и слышней, когда слово буду говорить.

Лавочник. Отец Феофан, я опять на своем: в церкви бы лучше. Ты с амвона скажешь слово, оно будет благолепнее. И служба там на месте. Там народ кажное слово принимает безо всяких.

Поп. Говорю тебе, все известкой да кирпичом завалило… Снаряд как ударил в купол, пробил,— так все вниз и свалилось.

Лавочник. Вычистить.

Поп. За день не управишься. По колено мусору. И опасно — из свода кирпичи нависли, может оторваться в толпу, паники наделаем, а откладывать тоже нельзя: куй железо, пока горячо.

Попадья (белотелая, пышная, богато одетая, входит, недовольным тоном). Что же это народу нету? Отец Феофан, вели в колокол ударить.

Поп. Постой, мать, не мешай. Так как, Иван Иваныч, будешь помост мостить?

Постепенно в зал набивается народ. Приходят крестьяне, бабы, ребятишки. Приходят Луша, старуха, старик, Сергеев. Бабы подходят под благословенье к попу, кое-кто и из мужиков, больше старики.

Лавочник. Да когда же? Теперь некогда.

Поп (к крестьянам). Что, миряне, тихо собираетесь?

Крестьяне толпятся, оглядываются друг на друга.

1-й крестьянин. Подходят.

2-й крестьянин. Староста постучал посошком в окна,— ну, идуть.

Старуха. Деревня долгая, покеда дойдешь. О господи Исусе!

Шурша и постукивая колодками, вползает Илюша Коноводов. Входят Одноногий на деревяшке, и Однорукий, один рукав у него зашит, оба молодые. Входит Иван Посный.

Поп. Ну что, Иван Иваныч, будем начинать?

Лавочник. С господом.

Поп (заправляет волосы, закидывает рукава, торжественно). Братие! Собрали мы вас сюда обсудить свое положение. Тяжкие времена, неслыханно тяжкие времена пришли на святую Русь. Подобного не было во всю ее историю, а царство российское стоит вторую тысячу лет. Гм-м… ну да. На самого… на самого…— страшно сказать — помазанника божия покусились. Братие, государь император, самодержец всероссийский расстрелян злодеями. Кто такие эти злодеи, омывшие руки свои в священной крови помазанника? Это — всемирные злодеи, исчадие ада, дети сатаны, богомерзкие большевики, рекомые коммунисты. Печать Вельзевула…

Старуха. То-то я заприметила, как лез к нам в подполье, на заду у него печать, стало быть анчихристова…

Сергеев (злобно). Молчи, старая карга, мешаешь батюшке!

Старик. Замолчи, старуха.

Старуха (плачет). Он и наседку…

Сергеев. Да цыц ты! А то зараз в тюгулевку.

Поп. Печать сатанинская на всех их деяниях, на всех их помыслах. За их преступления, за их злодейства господь не оставляет их своим гневом: голод, зараза, война, бедствия царят в их оскверненном царстве. В Москве трупы умерших от голоду валяются по улицам, и озверелые от голоду псы терзают их…

Голоса:

— О господи!..

— Страсти-то господни!..

— Да што такое?!

— Наказал, стало быть, господь!..

Поп. И мужчины и женщины ходят нагие, ибо нечем прикрыть срамоту свою. И были случаи, когда матери, терзаемые голодом, поедали невинных младенцев своих…

Среди женщин всхлипыванья.

Голоса:

— Душеньки невинные!..

— Деточки-то чем виноваты!..

2-й крестьянин. Надоть хлеба им собрать, вишь, знать, оголодали дюже.

Голоса:

— Верно!

— Сбор надо исделать!..

— Пущай очунеются…

Сергеев (2-му крестьянину). Да ты кто?.. Ты кто такой?! Красный, што ль?.. Тебя взять нужно да под расстрел.

2-й крестьянин. Не-е… Это я насчет которые оголодали, так и сделать сбор, а то дюже ребята с голоду пропадают, батюшка вон говорит, замест свежинки их…

1-й крестьянин. Знамо, подадут. Хто гарнец, хто полтора, а то и всю меру.

3-й крестьянин. С миру по нитке…

Сергеев (2-му крестьянину). Ага, так ты за них заступаешься? Иван Иваныч, революционер, за большевиков заступается. Надо его отвесть.

Лавочник (2-му крестьянину). Иди… иди… иди… пойдем!

2-й крестьянин. Ды я ни сном ни духом… Иван Иваныч… я только к тому, што…

Сергеев. Пойдем, пойдем, там тебе покажут кузькину мать! (Вместе с лавочником уводит его.)

Поп. Плач и стенания стоят над поруганной первопрестольной столицей. Вот что сотворили дети Вельзевула, братья сатаны, смердящие большевики. Господь наш Иисус Христос проклял их. И они, как Каины, мечутся, убивая невинных, замучивая не токмо мужчин и женщин, но и немощных стариков и невинных детей.

Голоса:

— Спаси и помилуй!

— Терпит еще господь черных злодеев.

— Кабы земля из-за них в тартарары не провалилась!

— Кабы и нам с ними не провалиться!

Поп. Народ голодает, народ в плаче и стенании, а большевики радуются бесовской радостью и предаются обжорству, питию и блуду среди стенящего народа.

Голоса:

— Штоб им ни дна, ни покрышки!..

— У, ироды, змеиное отродье!..

Поп. И вот, братие, это скопище злодейское пришло и к нам. Пришла красная злодейская банда. И нам предстоят такие же горести, бедствия, ужасы: и голод, и всех обобрали бы, и всех замучили бы.

Сергеев и лавочник возвращаются.

1-й крестьянин. Подводами дюже притесняли.

Старик. Кажный день, кажный день пятьдесят подвод с деревни — разве мысленно!

Старуха. Ау меня наседку, да в подполье полез.

Сергеев. Цыц, старая карга!.. Еще раз рот раззявишь, зараз отведу и тебя туда же.

Старик. Молчи, старуха! И что у тебя не держится?

Поп. Ну, вот. Да это — цветики, а ягодки впереди. У кого получше изба, у того заберут…

Голос. Да я за свою избу горло ему зубами перегрызу.

Поп. Лошадей заберут, скот перережут. А молодых хозяек да девушек возьмут себе наложницами…

Среди крестьян движение негодования.

Голоса:

— Вот паскуды!

— Кишки мало выпустить!..

Старуха. К Лушке все примазывался…

Сергеев. Ты опять?.. Иван Иваныч…

Луша. А я его мокрым полотенцем, аж присел…

Сергеев. Вот это — революционерка, надо ее отвесть — поперек каждого слова батюшке вставляет.

Старик. Сделайте милость, ослобоните, больше не будет. Я ей дома наломаю шею.

Попадья. Да что вы, миряне, ведете себя как в трактире. Батюшка говорит, каждое слово надо ценить, а вы тут шум да разговоры. Вы, как в церкви, должны слушать, каждое слово запоминать отца духовного.

Глухой, далекий орудийный выстрел.

Поп. Братие, тяжкие, позорные времена переживает святая Русь, но уже возгорается заря освобождения от насильников, от злодеев, от кровопийц, прелюбодеев, от смердящих большевиков, восстает христолюбивое воинство верных сынов церкви. С молитвой и крестом святое воинство гонит банды большевиков, и злодеи в ужасе и тоске бегут, как побитые собаки. Но, убегая, оборачиваются и кусают. Вы видели, что они сделали с нашим храмом божиим: проломили купол снарядами и засыпали святые иконы и алтарь известкой, кирпичами и мусором…

Голоса:

— О господи боже мой!

— Изверги рода человеческого…

— Царица небесная, страсти-то!..

Однорукий. Кубыть с энтой стороны от белых вдарили-то в кунпол. Красные суды отступали, а энти оттеда,— ночью-то не видать…

Сергеев. Иван Иваныч, опять революционер, надыть забрать.

Попадья. Да что вы тут, право, базар завели! Не можете к сану священническому с уважением и вниманием. Это чистое богохульство.

Однорукий. Да я чево, я ничево, я — безрукий.

Лавочник. Граждане, помолчите. Надо же порядок… После батюшки, кто захочет, выходи и высказывай все злодейства большевиков.

Поп. Братие!.. Оглянулся на нас господь, пожалел наших младенцев невинных, наши труды святые, наслал ужас и страх на злодейские банды большевиков. С искаженными лицами бежали они, бросая преступное оружие. Воздадим же хвалу всевышнему. Возблагодарим усердно царя небесного за его неизреченную милость к нам, недостойным. Сейчас пусть выскажется каждый о злодействах безбожных разбойников, а затем отслужим молебен с окроплением о даровании победы христолюбивому православному белогвардейскому воинству.

Поп что-то говорит дьячку, дьячок готовит и раздувает кадило. Снова далекий выстрел из орудия.

Лавочник. Граждане, жили мы спокойно, мирно годы, десятки годов и никакого несчастья не знали. Жили, как надо: работали, трудились, и храм божий у нас был. Одним словом — в поте лица. Ничего мы себе не думали и не помышляли, а как надо. А тут, как снег на голову, большевики. Да это что ж, разбой… Зараз ко мне в лавку: ‘Отворяй анбар’. Я говорю: ‘Ключи потерял’.— ‘А-а, потерял…’ Зараз лом, ломом пробой долой. Влезли и все вытащили. Граждане, для вас же приготовил. Мне ничего себе не надо. Как в чем есть, так в том и пошел. Ну, знаю, народ бедствует. Не щадя живота своего, приготовил,— там ситчику, там керосинцу трошечки, там гвоздишек трошечки. Сами знаете, достать негде, народ бедствует.

Голос. Чижало, мочи нету.

Лавочник. …народ бедствует, нуждается. Дай, думаю, сколько ни то помогу. Мне ничего не надо. Как есть в чем…

Иван Посный. Покорно благодарим, Иван Иваныч.

Голос. Без тебе хочь ложись да помирай.

Лавочник. Хорошо, пущай кажный сполняет свой труд. Хрестьянин пашет и проливает свой пот. Чеботарь пущай нас обувает, а наш брат, который по торговой части, штоб все доставил хрестьянину, што ему требуется. Легко ли, дни, ночи не спишь, как бы добыть то да се,— ситчику, керосинчику, мыльца. Знаю, почитай голые ходят православные. А теперича какие времена, сами знаете.

Голоса:

— Дочиста обносились…

— Пеленки нету, ребеночка завернуть не во что.

— Босые и голые.

Лавочник. Я то и говорю. А тут явились, анбар разбили: ‘Не имеешь правое торговать’. Как так? Я — православный, кажный год говею. Вы заберете, а я чем оправдаю православных? Ежели я не буду добывать, куды сунутся, хто заботу возьмет? Расшибить легко, а ты построй.

Голоса. Верно!

2-й голос. Изба сгорит, моргнуть не успеешь, а поставить ее — три года тяни лямку.

Лавочник. А как было прежде, когда царь-батюшка правил? Всего было вдоволь — и людям и скотине. Анбары полны завалены. На базарах коров, лошадей, овец. А в лавках чево хочешь: и керосину, и ситцу, и пряников, и сукна, какого желательно, и железа бери — не хочу. А ноне?!

Голоса:

— Правильно!..

— Верно!..

— Без керосину-то поперед курей ложимся.

— Лежишь-лежишь, инда все бока пролежишь.

— И ночь длинная кажет, особливо зимою,— конца-краю нету.

Лавочник. А все отчего? Все оттого — большевик пошел по Расее. А большевик, одно слово, разбой делает, грабит, режет, убивает. Вон нашу церковь рушить хотел, да не успел, кунпол только пробил,— отогнали. А сколько годов мы сбирали на построение нашего храма!

Глухие выстрелы из орудий.

Иван Посный. Я етто молодой был, когда зачали сбирать.

Лавочник. Я уж не считаю, сколько своих жертвовал, без счету.

1-й крестьянин. Ты — жертвователь.

1-я баба. Благодетель.

Однорукий. Тоже — много и разворовали сбиратели.

Иван Посный. Да ты видал?

Коноводов. Как сбиратель, так дом под железом.

Лавочник. Так вот, православные христиане, то и говорю, всем миром, всем народом, подымайся, хто с вилами, хто с косой, а хто и дубок сруби покрепше и бей их, иде ни заприметишь, бей большевиков, бей разбойников, бей кровопивцев-татей!.. Спасай Расею! Не дай им спуску. Так на том и постановляем…

Снова далекие вздрагивающие орудийные удары, среди крестьян легкое движение тревоги.

Сергеев. Братцы и граждане и благодетели мои! Был я счастливой жизни человек. И также у моего папаши колбасная заведения была,— а там и чайная, и языковая, и фисташковая, и копченая, и какая только душеньке угодно колбаса. Бывало, запрягешь тройку, сани ковром, колбасы наберешь да с девушками кататься. А папаша мой праведными трудами… не только весь город, но и из других городов приезжали, потому первый сорт колбаса. Опять же тридцать человек рабочих кормились округ нашего дела. Куда же теперь им? На мостовую? С голоду сдыхать? После такой счастливой жизни приходят большевики. Здрасте! Зараз ключи у папаши и заперли заведение. Как так? Ваш папаша, говорят, буржуй! Нет, говорю, это ошибочное предложение. Позвольте узнать, который разбойник, а который буржуй? Разбойник, который убивает, вот это и есть самый большевик. Ну, забрали они у папаши ключи, а меня в Красную Армию забрали. Кончилась наша счастливая жизнь. Но я так себе положил: нешто я буду с святотатцами из одной чашки, которые решили меня не только счастливой жизни, но и наследства папашиного? Нет, думаю, лучше я буду голодать, холодать, но пойду против святотатцев Российской империи. Разбойники Российской империи, убийцы, святотатцы есть большевики. И я на них подымаю оружие. И всех вас, трудолюбивые граждане, очень даже прошу уничтожить их, как самую закоренелую змею,— посади ее за пазуху, она тебя тяпнет. На этом вас благодарю!

Поп. Вознесем наши…

В дверях показываются Павел, Микеша, 1-й, 2-й, 3-й красноармейцы. У Павла перевязана раненая голова, и на повязке запеклась просачивающаяся кровь. У Микеши на перевязи левая раненая рука. Их не замечают. Они стоят, слушают.

Поп. …молитвы всевышнему о даровании христолюбивому белогвардейскому воинству победы и одоления на врага и супостата… Ионыч, дай епитрахиль. (Просовывает в нее голову.) Миром господу помолимся!.. (Берет кадило.)

Дьячок (гнусаво). Господи помилуй!..

Входит 2-й крестьянин.

Павел. Вот где черное воронье собралось!

Все ахнули. Сергеев кинулся вылезать в окно. Лавочник полез между крестьянами к двери. Поп стал стаскивать епитрахиль.

1-я баба. Батюшки!.. Опять они!..

2-я баба. Царица небесная!..

Луша (толкает Марьяну). И скуластый тут. Голова увязана.

Марьяна порывисто делает движение к Павлу, но сдерживает себя и становится в сторонке.

1-й красноармеец и Микеша (стаскивают с окна Сергеева). Постой, постой, ты куда же?.. Ай не рад нам?..

Сергеев (в ужасе). Братцы!.. товарищи… я… я… ни в чем не виноват… я тут хотел…

Красноармеец перехватывает у дверей лавочника.

Павел (насмешливо Сергееву). Хотел удрать из роты, да не вышло.

Сергеев (злобно). Это они (показывает на попа и лавочника) народ тут смутьянили. Противу власти советской подымали. Молебны за избавление от красноармейцев служили…

1-й красноармеец. А ты помогал.

Сергеев. Братцы, ненароком попал сюда… для пользы службы… Хотел накрыть, которые народ смущают, белогвардейцам служат… А-а, думаю, вот вы где собрались, черносотенцы!.. Уж я знал, что наши вернутся… Прямо, думаю, арестую всех — и попа и лавочника, наши придут, а я из рук в руки…

Павел. Ведите его.

Сергеев. Господин отделенный!.. (Бросается на колени.) Я за революцию… голову положу… у папаши которое состояние, все отдам…

Павел. Берите его, чего смотрите!

1-й и 2-й красноармейцы. Ну, иди, што ль! Што ж, тебя на руках несть?

Сергеев (ползет на коленях, хватает за сапоги). Братцы, товарищи… родные мои…

1-й красноармеец. Какие мы тебе товарищи… И-иди.

Уводят.

Ивлевна (плачет, сморкается). Какова хавалера увели!

Павел (к попу). А ты чево тут?

Поп (заикаясь). О да… да… да… ро… ва… нии христолюбивому красноармейскому священному советскому воинству… о… да… ровании победы и одолении врага и супостата.

Павел. Вот, вот, по вашим святым молитвам мы белогвардейцев вдребезги расколотили…

Поп. Позвольте пастве моей слово сказать. Братие! По нашим молитвам господь внял молению нашему и даровал победу христолюбивому советскому войску, победу над злодеями белогвардейцами. Братие, мы должны…

Крестьяне почесывают в затылках, качают головами, крякают.

2-й крестьянин. Эк ево!

1-й. крестьянин. Как же оно теперича?!

3-й крестьянин. Чево же это он?!

Павел (попу). Ну, ладно, обожди. (Лавочнику.) А ты чево тут? Тоже моления рассылал?

Лавочник. Мы, стало быть… страшно стало… дюже стрельба, ну, сбились все в кучу… на миру и смерть красна… Батюшку пригласили… чтоб ежели помереть, так с молитвой… Опять же белогвардейские разбойники не людей, так хочь бога побоятся. А они в церковь стали лупить, кунпол проломили… Ишь, почитай вся деревня сбеглась с малыми детьми спасаться от кровопийцев белогвардейцев…

2-й красноармеец. Запел волк козленком.

Смех.

Голос. Верно!

Поп. Позвольте, господин начальник, это недоразумение… Я за советскую власть… с самого рождения… В евангелии сказано: ‘Несть власти, аще не от бога’.

Павел. Ну, ладно.

Поп (торопливо). Нет, постойте.

Попадья (плача). Сделайте одолжение. Мы вас очень просим… Мы вам будем очень благодарны… Вареньица пришлем малинового… очень хорошо сварено…

Поп. В евангелии сказано: ‘Легче верблюду сквозь игольное ушко пройти, чем богатому в царство небесное внити…’ А большевики от богатых раздают имение бедным, приуготовляют для всех царство небесное… Става тебе господи!.. Сподобил мя еси (отчаянно крестится) узрети благодати твоея, ибо приходит царствие твое. Не будет нищих, которые с голоду мрут в тяжких страданиях и трудах. Братие, сколько раз я вам говорил об этом в проповеди… Ныне отпущаеши (все так же отчаянно крестится) раба твоего с миром.

Микеша. Ну, будя, поп, отмолил свое, пора и честь знать.

Поп. Братие, освободится народ от фабрикантов, от помещиков, вот (показывает кругом),— ведь это все на ваши святые труды, на ваш кровавый пот: и зеркала, и картины, и мебель. Избавитесь и от торговцев, которые, как кровопийцы, сосут вас…

Лавочник. Да ты што замолол?! Господин начальник, он тут молебны белой гвардии служил, а теперя честных людей порочит…

Поп. Господин начальник, да он первый меня сюда пригласил и народ созвал сюда…

Лавочник. А помост хто мостить хотел?..

Поп. Да у тебя под стогом восемьсот аршин ситцу спрятано, а под вербой в конюшне бочка керосину закопана.

Коноводов (с присвистом). Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои!..

1-й крестьянин. А нам хунт по сто сорок рублей продает.

2-й крестьянин. Передрались.

Баба. О господи Иисусе!..

Лавочник. Ну, ежели так, так слухайте, православные. Бывалыча, поп вам проповеди, молебны с акафистами, а ко мне придет, нальется водкой, подберет рясу да так-то отхватывает вприсядку: ‘Един бог, говорит, без греха…’

Поп (перебивая). Господин начальник, не позволяйте ему богохульствовать….

Павел делает знак попу, чтобы молчал.

Лавочник. …ды все приговаривает: ‘Снами бог, его святая сила’ — а сам все этак боком к бабам, к бабам…

Попадья. Врешь, мироед, процентщик проклятый!

Павел. Молчать!..

Среди крестьян движение.

Голоса:

— Это чаво ж такое?!

— Э-эх ты!..

Одноногий. Потрошат один другова.

Смех.

Павел (красноармейцам, показывая на попа). Берите его.

Поп. Господин начальник, позвольте… одну минуточку.

Попадья (плачет). Не отрывайте от семьи…

Поп. Коли так… хорошо… все чистосердечно… дайте покаяться… Братие, вы у меня исповедовались, теперь я у вас исповедуюсь… Братие!..

3-й красноармеец (берет под руку nona)t Пойдем.

Поп (отмахивается). Братие, выслушайте меня.

2-й крестьянин. Пущай скажет.

1-й крестьянин. Душе полегчает.

Голоса (дружно). Ничаво… пущай… пущай говорит… не трожь…

Поп. Братие, обманывал, обманывал я всех… обманывал… всю жизнь обкрадывал вас духовно… Сам служу, сам чашу держу, а сам думаю: вино там прасковейское, да еще поддельное, из черники, да белый хлеб… просвирня Васса пекла,

Среди крестьян движение.

а у просвирни-то середний… Ванятка… мой… мой грех…

Попадья (подавленно, зажимая платком рот сквозь задушенные слезы). Так вот что!.. Сан священнический, а он по бабам да по девкам… Какая пакость! Развратник!.. Жизнь заел… Не хотела выходить,— уговорили… (Азартно.) Врешь, что у просвирни один! У тебя на каждом перекрестке по пяти… (Рыдает.)

Поп. Таинство, а мы с дьяконом в алтаре… за волосья друг дружку таскаем… кружку церковную не поделим…

2-й крестьянин. Известно, выпимши.

Поп. Каюсь… семья… сам десятый… Меня-то не спросились, мальчишкой в духовное отдали… плакал, бился, не хотел в попы… отдали… Рясу-то надевал, как резаный боров ревел… Сладко ли молодому в попы?.. Знал, надеваю рясу, чтоб всю жизнь морочить людей… Всю жизнь!.. А там пошло, привык, как за колесом побежал… Один я, что ли,— все попы так!.. Ведь некуда вырваться, как в хомуте… Заступитесь!..

2-й крестьянин. Нашей силы тут нету.

Голоса. Ничаво не поделаешь.

Павел (сердито). Берите его, ведите отсюда…

1-й и 2-й красноармейцы подходят к попу.

Поп. Дайте хоть благословить христолюбивое красноармейское воинство.

Микеша. Тоже этим самым крестом благословлял сдыхать за царя, за богачей, за ихних шлюх…

Однорукий. Во (хлопает по зашитому рукаву), пустой рукав…

Одноногий. А я на чужой ноге…

Коноводов. А я — жаних…

Луша хохочет в рукав.

1-й крестьянин. У меня сын убитый.

2-й крестьянин. У меня двое.

3-й крестьянин. У меня с ума сшел.

Старуха. Наш Степушка… (плачет) третий год… лошаку… скоро запрягать… а я все жду, все жду… вот с котомочкой из-за лесочку… (Плачет, бабы плачут.) А ево все нету!

Поп. Братцы, товарищи! Да ведь меня заставляли… Не откажешься, а то в тюрьму, в ссылку… А как же вы при царе сами за помещика, за фабриканта кололи друг дружку штыками? Или это вам не простится никогда?

1-й красноармеец. Через тебя же и кололи. Ты же темнил глаза.

Павел. Разница. Рабочий, крестьянин стреляли один в другого, кололи… так он придет домой, ему за это нищета, голод, дохнуть нет мочи. А ты слепил народ, тебе за это кресты, камилавки, доход. Мы за то, что подымали руку брат на брата, пропадали в несчастье, а ты за то, что брата своего держал во тьме, за то, что врал ему, катался как сыр в масле.

1-й красноармеец. Пойдем!

Поп (кричит). Постойте, я не все сказал!.. Какие там мощи!.. Соломой набиты… чучелы!..

1-й красноармеец. Распоясался поп.

Поп. Братцы!.. товарищи!.. пролетарии всех стран…

Коноводов. Ходи хата, ходи печь!..

1-й красноармеец. Пойдем, поп, будя тебе. В лагере поработаешь, меньше языком трепать будешь.

Поп. Дайте молебен отслужить… за большевиков… с акафистом… Ионыч, подай епитрахиль…

Попа уводят.

2-й крестьянин. Вывернулся поп наизнанку.

Попадья (плачет). Отпустите батюшку… кто же нас содержать будет?.. Ведь семейство…

Павел машет рукой, попадья уходит.

Павел. Пусть поработает. (Указывает на лавочника). Забирайте и этого.

Лавочник. А меня за што? Ты спроси народ, али я притеснял, али обидел кого. Пущай скажут. Слышь, Иван, али забыл, на лошадь тебе давал?..

Иван Посный. Верно, чаво там. Кабы не ты, в лоск бы…

1-й крестьянин. Чаво зря клепать — выручал народ.

3-й крестьянин. Когда чижало, и сбавит копеечку.

Старик. Своими трудами, честно, благородно нажил, а не то што там убил, али ограбил, али украл. Потому порядок у него в хозяйстве.

Лавочник. Ну, во, за што же мне отвечать за всех? Нехватка какая али погорит хто — к кому? К Ивану Иванычу. Скотина упадет, к кому? К Ивану Иванычу. Вас много, я один. Пятью хлебами вас не укормишь. А хочь кому был отказ? Никому отказу не было. А в голодный год сколько народу кормил?..

Коноводов. Не покормишь, не поедешь.

Среди крестьян движение.

3-й крестьянин. Голодный год вот иде у нас сидит (хлопает себя по затылку).

2-й крестьянин. С голодного году и взялся.

1-я баба. С тово и распух.

Однорукий. Кабы не голодный год, сарай под железой не покрыл бы.

Одноногий. Да другой дом выстроил.

1-й крестьянин. Да десять лошадей завел.

Лавочник. Чево чужое добро считаете? А не считаете, как ночи не спал, от лихих людей караулил, как голова лопалась, все удумывал, как лучче и как дешевше вам товар образовать.

3-й красноармеец. Ну, ладно, вот зараз отведем, там видно будет.

Лавочник. Товарищи… братцы… заступитесь! Што же это?

Коноводов. Живоглот…

Однорукий. У меня за долг последнюю лошадь описал, не посмотрел, что с одной рукой, хочь сдыхать мне…

2-й крестьянин. У меня последние пять овчишек…

Коноводов. Всех обгладывал.

Однорукий. Всех облегчал, по пяти шкур спутал…

Одноногий. Налегке теперь бегаем.

Луша (хохочет). На одной ноге…

Коноводов. Одно слово — кулак.

Лавочник. Коли на то пошло, али я один? На моем месте всяк из вас — то же. Кто себе враг?

Иван Посный. Знамо, сам себе нихто не враг.

Лавочник. Ну, то-то. Откеда же я вышел? Из вас же и вышел, вы же меня породили. Ежели я — кулак, стало быть в кажном из вас кулак, только што случай не подошел. За што же меня одново?

Коноводов. Нам-то случай не подошел, а ты один покеда с нас шкуры сымаешь.

Микеша и 1-й красноармеец берут лавочника, ведут к дверям, он упирается.

Лавочник. Ребята… постойте… все отдам… ситцу восемьсот аршин… керосину бочку… бери, православные, бери без копейки… все… только ослобоните… господин начальник…

Лавочника уводят.

1-й крестьянин. Теперь — берите! А то из-под полы продавал по кружечке. Сто сорок рублей кружка, а там хунта нету.

2-я баба. А ситец по сто двадцать рублей аршин, ды яиц, ды свинины ему принеси окромя.

2-й крестьянин. Обиратель.

3-й крестьянин. Набрехали с три короба.

1-й крестьянин. Сами признались.

Однорукий. Целый век морочил народ.

Одноногий. А мы-то распустим ухи и все к пузу его под благословение прикладаемся.

Павел. Теперь, товарищи, как же: под белых или под красных?

Старик. Мы всякую власть признаем, которая над нами.

Павел. Эх, недотепы!.. Вам все одно, по шее вам насыплют или свой же брат рабочий вам власть несет. Ни лица, ни изнанки. На свалку только годитесь.

Голоса. Верно! Правильно!

Одноногий. За советскую!

Коноводов. К советской власти что есть духу, на всех четырех ногах…

Смех.

Однорукий. С одной рукой куда же притулиться, как не к советской…

Козел (длинный, худой, нескладный старик с хитрой седенькой козлиной бородкой и смеющимися в морщинах глазами). Сыми ты с нас чижолость. Во, заели нас едуны, опутали нас паутинники, кровушку из нас пили сосуны, а нам не видать. Скрозь глядим, не видим, глазами болтаем. Сыми ты паутину с нас, штоб глядеть нам в глаз, а не в полглаза. Помещик ли, лавочник ли, поп ли сомуститель, красный ли,— не разберемся мы, хресь-янские дети. Ну, ты нам объясни,— советска власть. Хорошо. В каком она разе: хто ды хто на ком будет ездить?

Павел. Эх, сивые! Вам в рот, а вы задом воротите.

Козел (хитро усмехаясь, по-козлиному, торопливо выговаривая слова). Так, так, так, батюшка.

Павел. Прежде откуда шла власть? Из губернии присылали. А теперь говорят: ‘Да управляйтесь сами, дьяволы! Ну, сами, черт бы вас разодрал!’ Понял ты ай нет?!

Козел (кланяется в такт словам). Как не понять, как не понять? Так, так, батюшка…

Павел. Ну, вот и выбирайте себе совет.

Козел (кланяется). Так, так, батюшка, понял… Советская власть, штоб всем лучче было…

Павел. Врешь, старый хрен, безбожно врешь! Советская власть ни под каким видом не хочет, чтоб всем лучше было. А только чтоб лучше было бедным, трудящимся, рабочим да крестьянам, а кулакам, помещикам, фабрикантам, банкирам, как ни мога, чтоб хуже было. Да чтоб не у нас только в России, а по всему свету.

Голоса:

— Верно!

— Правильно!

— Бог труды любит!

Козел (все кланяется). Так, так, так… верно… правильно, как в аптеке! (Хитро ухмыляется.) Ну, теперича дозволь ешшо одно удостоверение успросить нам, дуракам. Ты сказываешь, советска власть по всему свету лучче, А к нам пришли красные: ‘Давай подводы, давай лошадей, давай хлеба!’ Пришли белые: ‘Давай лошадей, давай подводы, давай хлеба!’ Опять же пришли белые: ни сахару, ни ситчику, ни керосинцу. Пришли красные: опять же — ни ситцу, ни железа и с курями спать ложимся. И выходит, тетка твоя кукареку, што красный, што белый — одна цана. А?!

Голоса:

— Так, так!

— Верно! Подводами замучили!..

— С курями ложимся…

Павел. Эх ты, драная голова, мочало лыковое, дубленый баран!

Козел (кивает головой, усмехаясь, торопливо, в такт словам, кланяется). Так, так, так, батюшка, верно!.. Так, так, так!..

Павел. Раскорячь мозги. Любили вы помещика?

Козел. Как собака палку.

Павел. Белые пришли, где помещик был?

Голоса (дружно показывая вокруг). В этих самых хоромах,— где же ему ешшо?

Павел. Красные пришли, где помещик?

Голоса. Стреканул, только пыль закрутилась. Пятками засверкал!

Павел. Белые пришли, чья земля была?

Голоса:

— Чья больше — помешшикова.

— Драл с нас аренду, как с освежеванного барана.

Павел. Красные пришли, чья земля?

Веселый смех.

1-й крестьянин. Теперича наша, чья больше.

2-й крестьянин. И мельница и дома эти — все наше.

Павел. Ну, а подводы у вас белые не брали?

Голоса. Как не брать, брали! Замучили подводами!

Павел. И мы берем. Только мы этими подводами гоним помещика от вас, а они этими подводами гонят помещика на вас.

Голоса (оживленный смех). Знамо дело! Дурак лишь этого не докумекает. Чаво там… правильно… Свои головы кладете за нас, за дураков…

Козел. А… тетка твоя кукареку!.. (Заразительно смеется беззубым ртом.) Вот верно! Вот парень молодой!.. Вот ерой гусака оправдал!..

Бабы все время шушукаются.

1-я баба (подступая к Павлу). Отдавай нам попа!.. Бабы (наступая, все). Отдавай нашего попа!.. 1-я баба. Отдай нам батюшку!.. 2-я баба. Слышь, батюшку нашего подавай!.. Павел. Да на што он вам сдался? 2-я баба. Нам без попа никак невозможно… 1-я баба. Без попа все одно што голая ходишь… 3-я баба. Без попа — хто младенчиков в купель кунать будет…

2-я баба. Ды отпевать…

1-я баба. Отдавай попа!..

Бабы (все). Отдавай попа!.. Отдавай попа!..

Крестьяне смеются.

Коноводов. Бабы взбунтовались.

Однорукий. Захотели попа, как парного молока.

Бабы (азартно). Отдавай попа, а то глаза те выдерем все!..

Коноводов. Да ведь он брешет, поп-то.

Павел. Али не слыхали, как сейчас признавался?

Бабы. Шут с им. В купель-то ребеночка кунает, хучь и брешет, да в купель кунает,— ну и ладно.

Павел. Да ведь если в одном брешет, стало и в другом брешет. Слыхали,— сам ни во што не верит.

1-я баба. Без надобности. А ребеночек помрет,— отпоет.

2-я баба. Опять же грехи к нему отнесешь. А то как с грехами ходить — болтаются на тебе, как насохлая грязь на подоле.

Ивлевна. С грехами ходить срамотно.

Бабы (все). Отдавай попа!

Крестьяне (смеются). Эх, бабы!

1-й крестьянин. Их опасайся, а то исделают…

Бабы (азартно). Отдавай, отдавай попа!

Павел. Ну, стой, бабы, замолчите…

Смолкают.

Этого попа вам не отдам. А ежели вам так нужно, так вам другого брехунца пришлют.

Бабы (дружно). Ды нам все едино!..

1-я баба. Абы младенцев кунал в купель…

2-я баба. Да отпевал: летом мрут андельские душки.

Павел. Так кончили, товарищи. Завтра об эту пору опять собрание. А теперь можно и расходиться.

Все, толпясь, выходят. Павел видит стоящую в стороне Марьяну, она смотрит на него, он подходит к ней, и они стоят, не спуская глаз друг с друга.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Внутренность той же избы. Марьяна сеет муку на хлебы. Микеша зашивает гимнастерку. Одна рука забинтована, 1-й и 2-й красноармейцы чистят винтовки. Два красноармейца и Микеша заняты делом, задумчиво вполголоса поют:

Во субботу, день ненастный,

Нельзя, нельзя в поле работать.

Нельзя, нельзя в полюшке работать,

Ни боронить,

Ни боронить, ни пахать…

Микеша. Нынче в бане здорово выбанился (встряхивает гимнастерку), а то вошь заела, чисто весь расчесался.

1-й красноармеец. Трошки передохнули тут.

2-й красноармеец. Ныне выступим, пойдем вперед, про передышку забудь.

Микеша. На правом фланге его здорово расколошматили. G донесением бегал. Мать честна! В овраге, за оврагом — все он лежит. Лошадей навалено.

2-й красноармеец. Лошадей жалко. У которой вся внутренность выпущена, а она все встать хочет, все голову подымает.

1-й красноармеец. Винтовки до сего дня по всему полю сбирали.

Микеша (вполголоса поет): ‘Во субботу…’

2-й красноармеец. У нас страшно было. Бил из орудий без передыху. Бил, бил, деваться некуда, засыпает. Потом замолчал, и сразу — казаки. Туча их, аж земля дрожит, топот лошадиный. А казаки: ‘га-а-а!..’ Вой, свету божьего не видать. Ближе да ближе. А по них, как вода, так и блеснет солнце по шашкам. Ажио мурашки. У нас первая шеренга легла, вторая с колена, третья с руки. Как зачали пачками, как зачали пулеметы, как зачали они через головы,— люди, лошади, ничего не разберешь, в куче все ворочается. Накосили, несть числа.

1-й красноармеец. Калмыков у них много.

Входит 3-й красноармеец.

3-й красноармеец. Отделенный тут?

Микеша (поет). ‘Пойдем, девки, пойдем, парни, во зеленый, во зеленый лес гулять…’

3-й красноармеец. Оглохли, што ль?

1-й красноармеец. К ротному пошел.

3-й красноармеец уходит.

2-й красноармеец. Лютые косоглазые.

1-й красноармеец. Он лютой, покеда на лошади, а снял его с лошади — овца.

Микеша. И не чуял, как клюнуло. Сразу винтовку сронил. Нагнулся поднять, а рука не берет. Что такое? Я правой перехватил, глядь — а на левой с пальцев кровь капит. И тут почуял — больно стало. Подхватил здоровой, побежал перевязываться. Бегу, лошадь лежит, голову подымает, шея разворочена, ды кровь фонтаном прямо на калмычина, кровь-то. А он привалился, из живота кишки вывалились. Хотел приколоть, чтоб не мучился, да неловко одной рукой. А он глядит на меня, все языком по губам, запеклись, да по-русски мне: ‘Бачка… товарищ… воды… трошки…’ Вынул флягу, дал, он глотнул, отвалился и помер. И лошадь навалилась головой на него ды сдохла, а я побег на пункт.

2-й красноармеец. Теперь флягу брось.

Микеша. Чево?

2-й красноармеец. Маханину едят. Чево ни сдохнет, все сожрут.

Микеша. Пустяковину затеял. Може, святой водицей ополоснуть?

1-й красноармеец и Микеша берут винтовки, уходят.

2-й красноармеец. Чевой-то молодаечка ку-быть скучная.

Марьяна. А тебе горе?

2-й красноармеец. Нет, так это, между прочим. Уходим ноне мы.

Марьяна (тревожно). Куда? Далече?

2-й красноармеец. Мы ево разбили, теперь правым плечом заходить будем, чтоб сбить ево совсем к реке. (Уходит.)

Павел входит, голова забинтована.

Марьяна (рванулась к нему). Пашенька… (Помолчав.) Уходите?!

Павел. Уходим, Марьянушка, уходим. (Берет ее за руки.) Приказ пришел.

Марьяна. Останусь одна теперича… одна…

Павел. Марьянушка, что ты со мной сделала! (Крепко обнимает.) Любишь?

Марьяна (обнимает). Родной мой!.. Золотой мой!.. Как глянула тогда, голова увязана, чуть не упала. Чай, больно тебе?

Павел. Нет, ничего. Пойдешь за меня?

Марьяна. Пойду, родимый, пойду, касатик. Ведь ты один у меня. Пашенька, одна теперь буду, одна как в лесу,— не с кем слова сказать. Свекор — энтот одно: хозяйство. Ему абы все работали да прибыль в хозяйстве. Свекровь поедом ест. Лушка без памяти замуж хочет. Одна я, Пашенька. (Обняв его, спрятала лицо на груди.) Уйдешь ты… уйдешь ты — и не с кем слова… одна… одинешенька…

Павел. Ежели бы ты письма мне писала, Марьянушка, с оказией. Будут обозы переходить через вашу деревню, дай — передадут.

Марьяна. Да ведь неграмотная я, Пашенька. А к кому пойдешь, чтоб написали? Вся деревня зараз узнает, места не будет, со свету сживут. Кабы грамоте знала,

Павел. А ты начхай на них. Сбегай к учительше. Пускай тебя выучит.

Марьяна. Сбегаю, сбегаю, соколик. Вот как буду учиться, все глаза прогляжу.

Павел. Эх, горлица моя, што ж, думаешь, все так и будет? И на нашей улице будет праздник, выпадет и нам счастье. Будешь ждать? Не забудешь?

Марьяна. Али забуду!.. Прикипелся ты к самому сердцу… Сколько жить буду, буду помнить…

Павел. Ненаглядная моя, солнышко… Ежели не -убьют, ворочусь, пойдешь за меня?

Марьяна. Ворочайся, соколик, ждать буду с утра до ночи и всю-то ноченьку до утра. Сама не своя хожу. Тебя не вижу, все-то из рук валится. (Обнявшись, садятся на скамью.)

Павел. Как увидал тебя в первый раз, стукнуло сердце,— почуял, не забуду уж тебя. Эх, думаю, никогда она меня любить не станет.

Марьяна. А мне, Пашенька, как увидала вас всех в первый раз, все одно было, што люди, што пеньки. А потом стал ты говорить, стал говорить, прислухалась я: правду ты говоришь, заступаешься за сирых да убогих, никого не боишься. Словами ты меня, Пашенька, взял. Глаза мне разул.

Павел. Не признавался я спервоначалу сам себе, а только куда ни пойдешь: в обоз ли, к ротному, в наряд ли — все ты у меня в думках. И рад про тебя не думать, да не отгонишь. В бою смерть кругом летает, ни об чем некогда думать, а ты в сердце притулилась, в уголочке, и сидишь.

Молчание.

Марьяна. Матерю твою вспоминаю, как благословляла тебя. Перед смертью правду увидала. Меня, Пашенька, некому было благословить. Все — кроты слепые, все в одно трубили.

Павел. Слышь, Марьяна, судьба не выдаст, свинья не съест. Ворочусь,— а чую, ворочусь,— будет у нас счастье. У всех будет счастье, Марьяна.

За дверьми голоса.

Ну, прощай, родная. (Обнимает.) Эх, судьба наша счастливая! Трудно, ой, как трудно, ну зато какое счастье идет! Ну, жди, невдолге буду, (Обнимает, уходит.)

Марьяна, не отрываясь, смотрит в окно, на улице говор. Несколько в отдалении команда: ‘Рота, смирно!’ Все смолкло. Команда: ‘По отделениям, левое плечо, шагом марш!’ Глухой гул отбиваемых шагов. Хор грянул: ‘Смело, товарищи, в ногу’. Пение замирает вдали. Некоторое время слышен гул шагов, говор колес удаляющегося обоза, и они замирают.

Марьяна. Ушли!..

Входит старуха, садится за прялку.

Луша (на улице). Все жанихи ушли. А там, гляди, перебьют сколько.

Старик (входит). Ушла армия. Опять сена сколько потравили. (Роется под лавкой.) Иде тут ремень был? Лошадей дюже загоняли. Кажный день сто подвод им подай. Разве мысленно! (Достает ремень, садится, починяет шлею.)

Старуха. А мне квочку все жалко — как вспо-мню, так сердце зайдется. (Кричит в окно.) Лушка!.. Лушка!.. Лушка!..

Ивлевна (входит). Здорово дневали! (Садится.) Ушли наши хавалеры. Остались мы, сироты неприкаянные.

Старик. Сироты!.. Самогонки по сиротству своему не нахлебались вдоволь. Жалко, што ль?

Ивлевна. Не видють, как сирота плачет, а видють, как скачет.

Старик. Сирота-a!.. Не пролезет в ворота.

Ивлевна. Жалко моего хавалера. (Утирает слезы.) Хочь он и надсмеялся над моей релегией, а хороший кавалер был, с ухваткой.

Старуха. Жалко человека, ну только зачем он мою наседку загубил, прости, господи, ему прегрешения, анделы господни. Надоть подать за него в церковь.

Старик. Кому подавать-то будешь? Поп на работах в лагерях, брюхо спущает, допрыгался.

Старуха. И батюшку!.. (Плачет.) Сану не побоялись, идолы оглашенные. (Кричит.) Лушка!.. Лушка!..

Луша (на улице, огрызаясь). Ну, чево там?

Старуха. Цыплята все ли?

Луша (на улице). Одново коршун унес.

Старуха. А штоб те ни дна ни покрышки! Загубил наседку, теперя всех цыплят перетаскает коршун. Кол те осиновый, штоб ты перевернулся там!.. (Кричит.) Лушка! Лушка! Зараз загони цыплят в решето.

Луша (на улице). И так обойдутся.

Старуха. Отбилась от рук совсем девка. А все Красная Армия. Хочь бы ты ее, старик, за косу поводил.

Старик. Есть когда мне тут с вами возжаться. (Уходит.)

Ивлевна. Ну, прощайте, пойду.

Старуха. Постой, куды жа ты? Посиди.

Ивлевна (садится). Скушно што-то стало. До смерти боюсь хазалеров, а без них скушно. Всю жисть так. У господ прожила, ни тебе семьи, ни роду, ни племени.

Луша (на улице поет, перевирая).

Нам ня нужна святого Чурила,

Нам ня нужна и царской чарток,

Вставай, подымайся, рабочий народ…

Старуха (кричит). Лушка!.. Лушка!.. Ай сбесилась?! Ды што это басурманские песни играешь?.. Ай ума решилась?! Запей зараз святой водицей,— слышь, те говорю. На божнице, в посудинке трошки осталось, запей,— рот опоганила.

Слышно, удаляясь, доносится Лушин голос: ‘Нам ня нужна и царской чарток…’

Старуха (плачет). Ума не приложу, чаво с девкой делать. Видала? И слухать не хочет.

Марьяна. Пущай себе поет. Никакого сраму в песне нету. Кабы срам в ней какой был, а то…

Старуха. Да уж ты-ы!.. Рассу-удишь!.. Об тебе и раки не шепчут. Ты у нас енерал.

Ивлевна. Я как у панов жила, так у нашего

пана папаша был енерал, такой енерал, такой енерал! Всем енералам енерал. Брюхо здоровое, сам в еполетах, матушки мои!..

Луша (на улице). Господи, ды што такое! Ды откуда это. (Не то хохочет, не то плачет.) Ой-ей-ей, ай, родные мои!.. ай попритчилось… Ды откуда?!! Родный ты мой!.. Маменька!.. батенька!.. Ды скорей жа!

Старуха. Ай загорелось? (Бессмысленно бормочет.) Господи Исусе… Господи Исусе! (Все крестится дрожащей рукой.) Господи Исусе!.. Господи Исусе!.. Близко ай далеко?.. Спаси и помилуй… Свят!.. свят!.. свят!.. Господь Саваоф!..

Ивлевна. Спаси и помилуй. (Крестится.)

Луша (врывается в избу как сумасшедшая). Ды чево вы сидите, ды скорей жа!.. Марьянка!.. Маменька!.. (Бросается на шею то к той, то к другой.) Ды хто пришел-то!..

В дверях стоит чернобородый, красивый, плохо одетый, истомленный Степан, сын стариков. Длинная палка: за спиной котомка.

Луша (отчаянно визжит). Батенька, батенька!.. Батенька!..

Убегает, и со двора слышны ее отчаянные крики: ‘Батенька!’ Марьяна прислонилась к стене и замерла, белей стены.

Старуха (смотрит на Степана, не узнавая). Господи Исусе… близко ай далеко горит-то?.. Господи Исусе…

Степан. Маменька!.. (Кланяется ей в ноги.)

Старуха (в бесконечной радости бессмысленно бормочет, заикаясь). Сте… Степушка… Степушка… Степушка… сыночек… Степушка… (Бьется в судорожных рыданиях на его груди.) Степушка!..

Степан (плачет). Маменька!..

Старуха (захлебываясь). Ждала… сколько годов… за околицу… ждала… вот из лесочку выйдет… Степушка!..

Старик (вбегая с ведром). Иде горит?!

Степан, оторвавшись от матери, кланяется в ноги отцу.

Старик. Степан! Ты?! Степан… Откеля?! Степан… ай не ты?! (Обнимаются, оба плачут.)

Луша (бросается, обнимает Степана).Чаво ж про сестру-то забыл!.. А я тут трошки замуж не вышла…

Ивлевна. Ай не признаешь? Тетку-то Матрену забыл?.. (Обнимаются.)

Степан. Иде же Марьяна? (Смотрит на нее. Та все стоит неподвижно, опираясь о стену.) Здравствуй, богоданная супруга! (Подходит к ней.) Ай не рада?..

Старуха. Слезинки николи не сронила.

Степан подходит, обнимает Марьяну. Та все так же безжизненна.

Старуха. Все молчит, все молчит, хочь бы слезинку сронила…

Старик. Будя, старая. Работница твоя жена, кажному пожелаю.

Луша. Это она сомлела от радости. Как сказали впервой, што тебе убили, так она и окаменела, слова не добьешься… А у нас рыжие были… Фу, нет, красные, Красная Армия была!..

Старуха. Наседку у меня, Степушка, один извел, а теперича цыплят коршун таскает…

Старик. Да будя тебе, старая. Вы хочь покормите ево, с устатку, чай, поисть хотца.

Старуха. Господи, да што я за окаянная! Лушка, Марьянка, чаво же вы стоите, кобылы! Доставайте из печи, там осталось всего. Давайте на стол. Ды самовар ставьте.

Луша и Марьяна ставят самовар, накрывают на стол. Сумерки густеют, всходит луна.

Старуха. Родный ты мой, сколько годов… Голодный, холодный, необогретый. (Плачет у него на груди.) Без матери-то, без роду-племени… некому об тебе заботушкой болеть… Чадушка моя… сколько годов… не чаяла… Кобыла ожеребилась — аккурат тебе уходить, а теперича лошаку, почитай, три года, запрягать будем…

Степан. Маменька, да вы сядьте, не морите себя. (Бережно сажает ее на лавку.)

Старик. Дай ему, старуха, оправиться.

Старуха. Ничаво, ничаво… Може, ляжешь, сынок, отдохни, а я сготовлю чаво ни то…

Степан. Маменька, пущай они, не трудите себя.

Старик. Садись, Степан, рассказывай.

Луша (садясь у печки). Ишь — борода. А уходил — чуть усики были.

Луша, Марьяна подают на стол ужин, потом самовар. Крестятся, садятся за стол. Только Марьяна все возится с посудой и около печки.

Ивлевна. Ну, прощавайте, потить мне.

Старуха. Садись, садись, Ивлевна, не объишь.

Степан. Садись, тетка.

Ивлевна крестится, садится. Принимаются ужинать. В окнах набиваются ребятишки, заглядывают, шушукаются, оттаскивают друг друга. 1-й крестьянин и Иван Посный входят, крестятся на образа.

1-й крестьянин. Гость на гость, хозяину радость. Служивый прибыл. Доброго здоровья! (Целуются трижды накрест со Степаном.) Откеля и как?

Степан. Из германского плену.

Иван Посный. Ну, здравствуй, сынок! (Обнимаются.)

1-й крестьянин. А мы уж думали, тебе и в живых нету.

Старуха. Ды уж мы не чаяли не гадали. Садись, соседушка, с нами, чем бог послал.

1-й крестьянин. Ды… спасибо… мы, энтово… вечеряли…

Старуха. Ды садитесь, садитесь.

Старик. Чайку чашечку.

1-й крестьянин, Иван Посный садятся.

1-й крестьянин. Ну, как у немцев? Степан. У немцев — не ахти. Здорово нашего брата мучуть. В три погибели гнуть…

Входят 1-я и 2-я бабы.

1-я баба. 2-я баба. Здорово дневали!

Голоса. Доброго здоровья!

1-я баба. Степанушка, никак ты?!

Степан. Я же, я, я и есть, тетка Марья. (Целуются.)

1-я баба (вытирает глаза, плачет). Господи, ишь, пришел…

Иван Посный. С радости, што ль, плачешь, тетка Марья?

1-я баба. С печали, горький, с печали. Сыночек-то у меня помер, младенчик восьми месяцев. А теперь бы ему аккурат со Степушку быть,— в один год с Дементьевной выходили…

Старуха. Как раз овец стригли.

1-я баба. Ровесничек со Степушкой. Вот так бы и моего в плен забрали бы, а я бы плакала, ждала, а он бы пришел, а я бы рада, вот как вы… А он помер восьмимесяшный… (Плачет.)

Старик. Ну, вспомнила старину.

Степан. Хорошо, тетка Марья, как пришел бы, а то много, кои остались,— косточки лежат их там навеки.

2-я баба. Это ишшо бы горше. Вон как у мене. У мене были двояшки, а я говорю попу…

Входят 2-й крестьянин, Однорукий, Одноногий, крестьяне.

2-й крестьянин. Никак Степан воротился?!

Однорукий. Нам сказывают, а мы не верим.

Одноногий. Будто как сочли — убитый давно. (Целуются со Степаном.)

2-й крестьянин. Ну, здравствуйте! С дорогим гостем. А то тут совсем без тебе заскучали.

Старуха. Ну, так-то заскучали, так-то заскучали… родные, садитесь, травки святой милости просим.

В окнах снаружи гомозятся ребятишки.

Голоса ребят (в окне):

— Пусти, дай я погляжу.

— Я те как дам!

— Вона Степан.

— Иде?

— Фу, да вон, на разбойника похож…

— Зубы белые, как у нашего мерина, а борода че-орная!

— На кузнеца.

— На цыгана, что у нас лошадь скрал.

Старуха. Брысь, вот я вас…

Ребятишки на минуту отвалились от окна, а потом опять наваливаются друг на друга.

Степан. Батенька, ну что же не сказываешь, хозяйство как у вас?

2-й крестьянин. А как ерманец? Как об себе понимает ноне?

Степан. Германец, как сказать, не соврать,— в городе у них действительно голодно, не только белого, а и черного хлеба не каждый день видит.

1-й крестьянин. Как и мы грешные — часом с квасом, порою с водою.

Степан. А почему? Опять же лень. Который человек лентяй—тот и бедняк, а который трудящий — у того все есть.

Марьяна. Помещик наш, стало, умный и до работы лют.

Степан. Помещик — энто другая статья. Ему наследственно, по закону.

Марьяна. Стало быть, по закону на людях ездить можно?

Старуха. А ты не выскакивай поперед мужа. Муж три года дома не был, только рот раззявит, а она уж тут как тут.

2-й крестьянин. Этта нам и поп с лавочником тоже говорили: бедность от лени.

Старуха. Горе какое, обоих угнали в лагеря.

Марьяна. Дивуюсь я, как это доселе все царства не передохли с голоду — бедных, тысячи тысяч, и все лентяи, а богатых: раз, два — и обчелся,— работать и некому.

Старуха. Ты опять? Степан, чево ты смотришь? Гляди: покеда маленькая порося, в лукошко сунешь, а большую свинью и веревкой не обратаешь.

Старик. Будя, старуха.

Степан. Ничего, маменька, пущай,— вреды не будет, пущай себе. Ну, как, батенька, хозяйство?

Входит Козел, крестится.

Козел (Степану). Ерой!.. молодой парень!.. гусака оправдал!.. Ах, тетка твоя кукареку!.. (Целуются со Степаном.) Вот он свет завоевал, вдоль и поперек прошел.

Ребятишки (в окне на разные голоса). Ку-ка-реку, ку-ка-ре-ку… мме-е-е… Козел кочетом запел…

Старуха (берет рогач). Кши! Надоели, неладные, оммарок вас возьми…

Ребятишки прыснули прочь. Потом осторожно опять одна за другой высовываются головы в окне. Тащится, опираясь на руки, Коноводов. Лунный свет ложится на окна.

Коноводов (припевает).

И шу-ми-ит,

И гудит, дробин до-о-жжик и-дет,

Про-я-ви-лася па-нян-ка го нас на дворе…

Коноводов. Степа, друг!..

Степан (бросается к нему и остолбеневрет при виде безногого гостя). Илюха!.. брат!..

Коноводов. До бога высоко, до царя далеко, и до тебя, Степа, не достанешь. Нагинайся.

Степан. Эх, иде же тебя так обкарнали?.. (Обнимает его, крепко целуются.)

Коноводов. На Мазурских озерах царь мне памятку оставил. Граната вдарилась и по ножкам мне — чик!

Степан. Эх, сердяга!

Коноводов. А помнишь, как мы с тобой, бывалыча, плясали? Супротив нас никто не мог выстоять.

Степан (чешет в затылке). Экк его!.. Ну, лезь, подсоблю. (Поднимает и сажает на скамью.)

Коноводов. Я, Степа, женюсь.

1-й крестьянин. Жана его эк вот носить будет…

Луша. Охота была. Поносит, поносит ды в яр и спустит. (Хохочет.)

Степан. Ну, так как, батенька, хозяйство, не досказал ты мне?

Старик. Ды как хозяйство… Ничего, жалиться — бога гневить. Только советы завелись, советы притесняют.

Степан. А што?

Старик. Да што. У кого четыре лошади — две отберут, а две оставють. У кого шесть — четыре отберут. Я оставил лишь лошака ды кобылу, а энтих всех угнал в Нагольный к бабке в лес,— в лес-то загонит — не найдут.

2-й крестьянин. Дык не себе отбирают, а раздают которым безлошадным.

Луша. Вон Семениха погорела,— им лошадь дали.

Степан (злобно). Ишь сладкие!.. Люди наживали, а они на готовенькое. Отчего они безлошадные, спроси.

Луша (живо). Ды погорели жа.

Степан. Цыц! Много ты понимаешь! Потому — бездельники.

Одноногий. Однорукий. 2-й крестьянин. Слыхали мы это. Сколько помним, нам про лень все рассказывают.

Козел (посмеиваясь, хитро). От кого вы слухаете про лень?

Однорукий. Известно от кого.

2-й крестьянин. От ково,— хто сам в двери не пролезет,— лавошник…

Старуха. В каторжных лагерях, горький, трудится…

2-й крестьянин. Помещик…

1-й крестьянин. У кого бесперечь работники не переводятся…

Однорукий. От ково я без руки…

Одноногий. А я без ноги…

Коноводов. А я… эх ты, малина, в саду ягода калина!..

Старик. Как же так? Как же так? Я цельный век наживал, а другой придет, сядет верхи и поедет. Это не модель.

Козел (хитро). Ты скажи, сваток, сколько работничков принанимаешь?

Старик. Ды я сколько… я што ж…

2-й крестьянин.

Однорукий (смеясь). Одноногий. 1-й крестьянин. А-а, запамятовал, не знает… дай по пальцам счесть.

Степан. Это что ж, коммунию хочите заводить?.. грабеж?..

Иван Посный. Грабеж и есть.

Козел. Ды я теперича хочь куды, и спереду и сзаду (поворачивается), как облизанный, ни на мне, ни подо мной, аккурат в коммунию лезть.

Степан. Потому ты — нищий.

Козел (торопливо). Во, во, во!.. Правильно сказал, тетка твоя кукареку: коммуния для нищих, для убогих, для сирых…

Подымается шум.

Коноводов. Штоб не жрали их, у кого брюхо да мошна тугие.

Однорукий. Штоб кулаки да мироеды окарячились.

Коноводов. Однорукий. Одноногий. Все пойдем в коммунию!

2-й крестьянин. Знамо, пойдем, надоело в хомуте ходить.

Степан. На чужинку захотелось?.. В чужие труды-достатки лапу запущаете?..

Однорукий. Да ты сам норовишь в кулаки вылезть.

2-й крестьянин. Хрестьян сосать…

Одноногий. Замест лавошника…

Возбужденные и озлобленные, начинают расходиться.

Степан. Хулиганы беспортошные.

1-й крестьянин (кивает на Степана). Этот лавошнику сто очков вперед даст…

Иван Посный. Без порток оно легше чужое добро делить, прохладней…

Марьяна. Вон красноармейцы головы свои кладут, жисти своей молодой не жалеют, а почему? Одному счастье, а тысячам — неизмывное горе. А жить-то всем хочется… Да разве у вас жисть?!

Старуха. Ты опять?!

Старик. От этой от самой Красной Армии и смута пошла. Покеда ее не было, порядок был.

1-й крестьянин. Порядок тебе керенки нагребать.

Степан. Да ты считал? Нам таких гостей не надо.

1-й крестьянин. Да мне начхать… Кишкорезы!.. (Уходит.)

Старуха. Скатертью дорога.

Ребятишки (за окном). Ку-ка-ре-ку!.. Ку-ка-ре-ку!.. Ме-ке-ке-е…

Старуха (берет рогач, выходит. Слышен ее голос на улице). Вот я вас, пострелы!.. Оммарок вас возьми!..

Ребятишки разбегаются.

Козел. Гусака оправдал!.. Слышь, сваток: Иван Иваныч-то опростал место, не лезь ты на его следы… Переменилось, сваток, переменилось округ и все… Жисть, она наизнанку вывернулась… Чаво и не снилось, а оно во!.. Али плохо, што беднота хошь вздохнет, хошь глазами-то луп-луп, проглянет на свет-то божий…

Степан. Но-о, учитель нашелся! Иди там под мельницей читай проповеди. Може, тебя водяные слу-хать будут…

Коноводов. От ворот поворот гостям по снегу.

Козел (посмеиваясь). Так, так, так… ерой… молодой парень… гусака оправдал…

Старуха (входит). Чаво ты, сват, языком подметаешь, как добра корова? Иди спать.

Козел (уходит). Тетка твоя кукареку!..

Коноводов (слезает со скамьи, тащится к двери, поет на мотив ‘Под вечер осенью ненастной’). ‘Ты ку-уда, мой друг, стремишь-ся, на то-от по-о-гибель-ный Кав-каз, а-ах (за дверью), от-ту-у-да не возвра-тишься, го-во-рит мне темный гла-ас…’

Степан. Беспортошная гвардия. Храпы!..

Старик. На чужой каравай рот не разевай… А то так кажный захочет…

Степан. Пойдем, батенька, хозяйство посмотрим,— скучился я по нем.

Старуха. Ну, вы тут приберите покеда.

Степан. Хорошо бы маслобойку нам поставить. (Уходит со стариком.)

Луша. Пущай она, я с вами. (Уходит со старухой.)

Марьяна (некоторое время стоит неподвижно, потом с отчаянием). Чево же это такое?! Ай сон?.. Не то правда?.. Ай из смерти люди приходют… Пашенька, иде ты?! Пашенька, родной мой! Как бирюки… только бы жрать ды как нажить… кромя у них ничего нету. Хуже кротов: глазами глядят, а свету божьего не видют, людей не видют… Пашенька, тянут меня назад, а я не хочу… не могу… Пашенька, возьми меня отседа… (Рыдает.) Спаси, Пашенька,— погибель моя! Господи, ды што я за разнесчастная… али незамоленный грех за мной?.. Пашенька, откликнись, иде ты?.. Кабы не ты, Пашенька, минутки бы не ждала, наложила б на себя руки.

Во дворе слышны голоса, говор возвращающихся Степана, старика, старухи, Луши.

Марьяна (вытирает слезы, спокойно). Ну, хорошо. Уйду от них, уйду. Батрачкой наймусь… где-нибудь буду жить… Может, когда и встречусь с Пашенькой.

Старик, Степан, старуха, Луша входят.

Старик. Сено энто, которое продадим зимою, большие деньги выручим. Просорушку опять выгодно поставить… Оно и маслобойку выгодно, ну только совет зараз заберет в обчество, вот оно што.

Степан. Ишь ты, совет. На-кось, выкуси! А мы, батенька, давай совет к рукам приберем. Голь оттуда долой, а туда выберем степенных хозяйственных крестьян с достатком, ну, и по-нашему будут все делать.

Старуха. Марьяна, Лушка, чаво же вы, кобылы, посуду не убрали? Мать не сделает, так они не подумают.

Луша. Я спать хочу. (Укладывается в углу.)

Старик со старухой в сенях. Марьяна убирает посуду.

Степан. Марьяна! Вот соскучился по тебе… А ты меня дюже вспоминала? (Хочет обнять.)

Марьяна (отстраняясь). Будя… не трожь!..

Степан. Ты чево?..

Марьяна (отстраняясь). Не трожь меня, Степан.

Степан. Да ты чево?.. Ты чево… чево морду-то воротишь?.. Ай барыней стала?.. Тебе какого рожна-то надо?.. Чем же я плох стал? За меня у немцев сватали, а сами богатые, всего…

Марьяна (отстраняясь). Нет, не трожь…

Степан. Да ты вспомни, как жили с тобой, Марьянушка… Любила ты меня, во как любила… И ты у меня все в думках была: во приду… Ай я плохой стал…

Марьяна. Я тебе не жена, ты мне — не муж, чужие мы с тобой.

Степан. Што-о?! Ай белены обтрескалась!

Марьяна. Не мучь меня, не неволь… Все одно ничево не будет… Любила тебя, вот как любила, резать себя на куски за тебя дала бы, а теперя ты мне чужой, как вон с улицы пришел…

Степан. Я из тебя дурь-то повыбью! Полюбовничка небось завела!

Марьяна. Слышь, Степан? Христом богом я тебя прошу, брось меня, не жена я тебе. Сколько девок на деревне, кажная с радостью великою за тебя пойдет! Красивше тебя нету на деревне, и богатые вы. Счастье у вас будет. Со мной счастья не будет. Будем грызться, как собаки. Держите меня батрачкой, буду работать из сил, а нет — пойду к другим наймусь.

Степан. Молчи, тварь!.. Убью!.. Забыла, што ль: жана ты мне законная, што хочу, то и сделаю.

Марьяна (помолчав, раздельно). Ну, так ежели хочешь знать, люблю человека, а хто он, не скажу, хочь режь!.. Ну, только краше ево нету. Кубыть на высокую гору меня привел, и все оттуда видать, всю жисть… Словами меня взял. Ишь как его все слухали, слова не пророняли. Што мы такое? Бессловесными жили, бирюками, один на одново,— только б зубами вырвать из горла друг у дружки побольше мяса, только бы нажраться, а он глаза нам всем разул. Пошел голову свою молодую класть за людей, за трудящих, за счастье ихнее. А ты ни бе, ни ме, бирюк бирюком.

Степан. А-а, заговорила, паскуда!.. Ну, так ладно, мясо с костей спущу, не пожалею ременных вожжей… Остатний раз спрашиваю!

Марьяна (кричит). Не трожь меня!.. Не замай!.. Ежели хочь пальцем, не жить тебе!.. Слышь, не жить тебе!

Подымаются на шум старик, старуха и Луша.

Луша. Степан, ты чаво?.. Ай белены объелся!..

Старуха. Сказывала, не давай ей воли…

Степан (сдергивает со стены вожжи, собирает на руке). Нну, сука!.. Ох, как же я тебя буду возить… как пороть… без передышки… покеда замолчишь, покеда кричать перестанешь, покеда шкура будет мотаться кусками!..

Старик. Постой!.. Степан!.. Успеешь ешшо… Постой, для первого-то разу… только што пришел.

Луша. Степан, не смей! (Злобно, сквозь слезы.) Зверюга!..

Марьяна (со страстной ненавистью). Так будь же ты проклят!.. Штоб ты в своей жисти покою не знал, ни дня, ни ночи… штоб у тебе детей никогда не было… штоб ты, как домовой, по ночам бродил… (Отталкивает Степана, бросается к двери и убегает.)

Степан за ней с вожжами. В отворенную дверь лунный свет. Слышен задыхающийся голос Степана: ‘Я те покажу… я те…’

Старик. И чево не поделили?.. Только што пришел, и для первого разу эвот взбулгачились…

Старуха. Сказывала, воли ей не давай. Обратай, покеда малая порося… Степушки не было, хочь бы слезинку сронила…

Луша. Вот так и выйди замуж, а он зачнет измываться. Ды ни в жисть не пойду… штоб они все передохли, окаянные!..

Старик. А все Красная Армия: подводами заездили, сено позабрали, и народ весь разнуздался: што бабы, што девки, што парни,— удержу нету.

Молчание.

Степан (входит, швыряет в угол вожжи). Убегла!..

Старуха. Сказывала я тебе, Степушка…

Степан (злобно). А всё вы!.. Ели ее тут поедом, она на стену и полезла…

Старуха. Степушка, родной ты мой! Ды рази мы не жалели ее! Ды што она вздумала, ягодка наша! Али хто ее обидел? Али неласковое слово сказал? Али мы не любили ее, сладеньким кусочком не кормили? Дочечка ты наша!..

Занавес.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатано в 1923 году издательством ‘Новая Москва’ по серии ‘Театральная библиотека’. Но пьеса написана была еще в 1919 году. В основу ее лег рассказ ‘Прошлое’, напечатанный в журнале ‘Рабочая жизнь’, 1919, No 1, стр. 8—9, и написанный в конце 1918 года. ‘Материал для нее,— как об этом свидетельствовал сам автор,— взят из жизни одной, крестьянской семьи, в которой я жил во время пребывания на Восточном фронте за Бугульмой’ (т. VIII, стр. 440). Однако в образе главной героини Марьяны есть черты героини (тоже Марьяны) пьесы 1907 года ‘На мельнице’, созданной на основе одноименного рассказа 1906 года. В этой Марьяне уже намечены черты облика крестьянки, которая под влиянием революционера начинает понимать правду революции (Пьеса ‘На мельнице’, см. в книге ‘А. С. Серафимович, Сборник неопубликованных произведений и материалов’, М. 1958, стр. 99—121). Связь между образами двух героинь более отчетливо видна в набросках чернового варианта пьесы, сохранившихся в записной книжке за 1918—1919 год. От окончательного текста в них наиболее сильно отличается конец пьесы. Героиня, как и Марьяна из пьесы ‘На мельнице’, кончает жизнь самоубийством. Когда Степан грозится ‘возить’ ее вожжами, она бежит. И затем в избу, где все спят, издали доносятся крики Степана.

‘Степан. Караул!.. Помощи…Помощи! Помогите!.. Суды!.. Народ, суды… помогите (потом приближающийся его топот, вскакивает, кричит):

— Утопла! — утопла!

Луша (вско[чив]). Чего такое?!

— Господи!.. Марьяна, слышь, чего такое?!

— Иде она?..

Степан. Скорея… бежите за неводом… под мельницу кинулась. Братцы… Помогите. Спасите… (Издали слышны его крики.)

Старик. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Старуха. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Луша рыдает.

— Да вставайте, Марьяна утопилась.

Стар. Вот послал господь несчастье, а работница какая была’. (ЦГАЛИ, фонд. No 457, оп.1, ед. хр. 170, л. 113 об., 114 и 114 об.)

Однако Серафимович в окончательном тексте пьесы отказался от мотива самоубийства, по-видимому, не желая ослаблять значительность духовной эволюции, пережитой героиней.

В наброске вступительного слова к пьесе, очевидно, подготовленного к постановке ‘Марьяны’ во Владикавказе, Серафимович писал: ‘В сегодняшней пьесе перед вами развернется кусок новой жизни. В пьесе нет отдельных театральных героев, тут герой — вся трудовая масса, ее мысли, чувства, новое сознание, которое пробивается в темноту деревни, и новые пути, по которым это сознание, эти новые мысли проникают в деревенскую толщу’ (А. С. Серафимович, Сборник неопубликованных произведений и материалов, М. 1958, стр. 298).

Большой московской сцены пьеса не увидела. Серафимович с полным основанием видел в этом проявление саботажа со стороны некоторых режиссеров и артистов, препятствовавших созданию революционного репертуара. Впервые пьеса была поставлена во Владикавказе в 1920 году передвижной труппой, находившейся в распоряжении политотдела армии. С реввоенсоветом Кавказского фронта 1 августа 1920 года был заключен договор на право постановки ‘Марьяны’ во всех военных театрах в пределах Кавказского фронта (см. ЦГАЛИ, фонд. No 457, оп. 1, ед. хр. 437). Пьеса ставилась в Пятигорске, Ростове-на-Дону, Харькове, в Москве она шла только в рабочих клубах — в Лосиноостровском и Сокольническом.

Читайте также: