ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
М. Л. МИХАЙЛОВА
СЪ ПОРТРЕТОМЪ, КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ И БИБЛІОГРАФИЧЕСКИМЪ УКАЗАТЕЛЕМЪ
Подъ редакціей
П. В. БЫКОВА.
МАРЬЯ ИВАНОВНА.— СВЯТКИ.— КОРМИЛИЦА.— ДУНЯША.— ДЕРЕВНЯ И ГОРОДЪ.— НАПРАСЛИНА.
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ.
С.-Петербургъ.
Дорога, идущая отъ деревни Копыловки къ селу Красныя-Грязи, походила въ ту пору, съ которой я начинаю свой разсказъ, больше на проселокъ, чмъ на большую дорогу. Податливая почва ея была такъ изрыта и избита колесами и копытами, что у прозжихъ, принужденныхъ трястись по ней въ своихъ собственныхъ или почтовыхъ экипажахъ и нырять изъ выбоины въ выбоину, длалось нестерпимое колотье въ груди и бокахъ. Мостики, перекинутые черезъ жалкія полувысохшія рчонки или черезъ пыльные, поросшіе колючимъ кустарникомъ, овраги, трепетали и прыгали всми своими бревнами и досками подъ судорожно-вертящимся колесомъ. И прозжій, держась обими руками за ноющіе бока, бранилъ на чемъ свтъ стоитъ ярмарку въ город Сизоводск, на которую съзжается такъ много всякаго — и торгующаго и не торгующаго, и занятаго и празднаго народа, на прибыль или удовольствіе себ и на конечную порчу дорогамъ. Ярмарка давно кончилась, осень была уже въ исход, но засуха стояла страшная, и потому дорога, удобряемая обыкновенно въ эту пору обильными дождями и съ помощью ихъ исподоволь укатываемая посл ярмарочныхъ поврежденій, не подавала теперь ни малйшей надежды на исправленіе. Если бъ не густая и мелкая пыль, клубившаяся надъ нею даже при легкомъ втр, не говоря ужъ о тхъ пыльныхъ смерчахъ, въ которыхъ чуть- не задыхался прозжій, то копыловскую или красно-грязевскую дорогу можно было бы сравнить съ узкою рчкой, застывшей въ минуту какого-то необычайнаго волненія.
Всякій, испытывавшій на своихъ ребрахъ негладкость этого пути, довольно, впрочемъ, краткаго, невольно завидовалъ страннику-пшеходу, которой случайно попадался навстрчу его экипажу, крушимому жесткими гребнями земляныхъ волнъ. Но не всякій пшеходъ смотрлъ безъ зависти и на невольные прыжки и ужимки прозжаго.
Особенно негодовалъ одинъ пшеходъ, тихо шагавшій у самаго края дороги, на то, что нтъ у него такой, напримръ, брички, какая только-что продребезжала около него съ утопавшимъ въ перинахъ, но тмъ не мене озлобленнымъ на выбоины помщикомъ, или даже хоть такой телжки, на какой только-что прохалъ мимо плотный мужичокъ, нимало не горюя, что телжка его, того и гляди, разлетится щепьемъ, если буланой кругленькой кобылк захочется пройтись боле скорой рысцой.
Пшеходъ посмотрлъ съ досадой на свои почти блые отъ пыли сапоги, посмотрлъ потомъ вверхъ — и пошелъ быстре. Небо было затянуто сплошными облаками, сквозь боле тонкій слой ихъ направо отъ дороги едва проглядывало надъ самымъ почти горизонтомъ блдное, расплывшееся очертаніе западавшаго солнца. Пшеходъ и безъ того усталъ, и безъ того у него было очень нерадостно на сердц, а тутъ приходится плестись еще слишкомъ шесть верстъ до ночлега (ближе нтъ хаты жилой), а тутъ и небо такое унылое, поминутно грозящее холоднымъ осеннимъ дождемъ. Шесть верстъ и недалеко бы, къ дождю не привыкать-стать, да тяжело итти на такой ночлегъ, что не знаешь, будутъ ли и лишняя скамья и лишній кусокъ чернаго хлба съ какимъ-нибудь квасомъ, или хоть и просто-напросто съ водою. А когда дойдешь до конца-то пути? Много пройдено — больше половины дороги, но много еще остается и впереди. Хватитъ ли, вотъ, и сапоговъ?
Третья ужъ недля кончается съ тхъ поръ, какъ пшеходъ пустился въ путь. Однообразіе встрчныхъ и окрестныхъ предметовъ давно утомило его, голов становилось все тяжеле и тяжеле отъ безпрестанныхъ навязчивыхъ думъ, ноги давно ужъ просили отдыха. А итти надо было! Вдали мелькала цль, хоть и не вполн врная. Не опустить же руки, не согнуть же колни, не ссть же на полдорог!
Пшеходъ усплъ приглядться ко всему, что могло попасться ему на глаза во время его странствованія, и шелъ больше понуря голову, почти не обращая вниманія на то, что передъ нимъ или вокругъ него.
Зналъ онъ, что глаза его непремнно встртятъ неоглядныя равнины сжатыхъ нивъ и черныхъ пашень, лежащихъ изсражелтоватыми или темными клиньями и квадратами и по ту и по эту сторону, а за ними рзкую черту лса, ограничивающую взглядъ. Потомъ пашни и поля станутъ суживаться, ближе и ближе начнетъ сдвигаться лсъ, и изъ кустарника, какимъ казался онъ вдали, вырастетъ высокъ и силенъ и разомъ обступитъ пшехода своими островерхими, прямыми, какъ ихъ иглы, соснами или крпкими, величавыми дубами, трудно разстающимися съ покраснвшею листвой, или блостволыми березами, давно ужъ растерявшими всю свою блдную зелень. Но вотъ и лсъ позади, и не слышно ужъ его угрюмаго осенняго стона и шума, и только чуть внятно доносятся до слуха удары топора о дерево, повторяемые чуткими отголосками. И передъ пшеходомъ опять широкія поля, опять черная черта на горизонт. Вха, выкинувшая весной чахлый листокъ изъ своего жидкаго ствола и засохшая подъ осень, желтый, запыленный скелетъ дохлой лошади въ канав, коршунъ, явившійся вдругъ не всть откуда и описывающій широкіе круги въ сромъ воздух, потемнвшій, едва обтесанный камень надъ какою-нибудь невдомою могилой, втряная мельница, бойко машущая вдали неугомонными деревянными крыльями… И потомъ то же и то же, хоть, можетъ-быть, и въ другомъ порядк. И встрчи все одн: гремящая и пылящая почтовая телжка, мигомъ уносимая изъ виду крылатою тройкой, неуклюжій рыдванъ, состряпанный какимъ-нибудь деревенскимъ доморощеннымъ Іохимомъ и гордо выданный имъ за карету, родимый тарантасъ на неизмримо-длинныхъ дрожинахъ… Журчатъ бубенчики, звенятъ-заливаются колокольчики, весело покрикиваютъ или грустно затягиваютъ псню, нескончаемую псню, ямщики на козлахъ. Пшкомъ попадутся: крестьянинъ въ лаптяхъ, идущій около тяжелаго воза, горбатая старушка съ посохомъ и котомкой, плетущаяся на богомолье. А тамъ дымомъ запахло. По косогору вьется еле живая загородь околицы. Изъ-за бугра, нежданно-негаданно явившагося на дорог, виднются свтлая маковка и яркій крестъ церкви… Гулъ отъ сельскаго колокола тихо разносится кругомъ, сзывая набожныхъ подъ своды убогаго храма. А вотъ и скрипучія ворота околицы съ приткнутымъ къ нимъ шалашомъ для стараго сторожа, и частый рядъ избъ въ затйливыхъ деревянныхъ кружевахъ подъ кровлей и надъ окнами, или съ задымленной соломой на крыш и съ трубой, покрытой глинянымъ бездоннымъ горшкомъ. Колодцы, лавчонки съ баранками и калачами, черная кузница, мальчишки, размахивающіе спущенными съ плечъ рукавами своихъ посконныхъ рубашонокъ, красная двица съ коромысломъ на упругихъ плечахъ, крикъ птуховъ, лай лохматыхъ собакъ, мычанье коровъ и блеяніе овецъ, елка надъ блымъ тесовымъ крыльцомъ далекой избы, скворешница на каждомъ двор, сдой старикъ чуть не на каждой завалинк. То же все и то же!
‘Холодъ беретъ-таки свое: я начинаю порядкомъ зябнуть — подумалъ прохожій, державшій путь къ Краснымъ-Грязямъ.— Пойти поскоре, пока еще больше не схолодло да не принялся лить дождь’.
И онъ участилъ шаги.
Солнце закатилось. Холодный втеръ началъ дуть съ востока, прохватывая путника до костей. Облака, за минуту передъ тмъ разбросанныя по всей небесной шири, скучились теперь надъ самой его головой. Красная полоса зари яркою лентой отдлялась отъ темныхъ облачныхъ грудъ, при дрожащемъ свт ея можно было замтить отчаянную досаду въ черныхъ, сверкающихъ глазахъ пшехода.
Это былъ высокій, очень худощавый человкъ. Смуглое лицо его, съ рзкими и подвижными чертами, обличало безпокойный и впечатлительный характеръ. Въ бойкихъ глазахъ, оттненныхъ длинными черными рсницами, было много гордости и отваги. Сросшіяся густыя брови и дв глубокія черты по сторонамъ рта придавали суровый видъ физіономіи пшехода. Судя по наружности, ему было лтъ тридцать слишкомъ, въ сущности же, было всего двадцать пять.
Одежда его была крайне плоха и ветха. Стеганое пальто коричневаго цвта носилось очень давно, какъ можно было предполагать по вытертому воротнику, полинявшимъ и мстами распоровшимся швамъ и по заплаткамъ подъ мышками. Толстыя панталоны, не нове пальто, были вправлены въ высокіе сапоги грубой кожи. На длинныхъ волосахъ прохожаго, падавшихъ ему и на высокій лобъ и на худыя, скулистыя щеки, лежала изношенная до-нельзя шапка узднаго покроя съ большимъ, изломаннымъ посредин, козырькомъ. Шею обертывалъ черный платокъ, когда-то похожій на шелковый. На рукахъ не было перчатокъ, он зябли поперемнно: когда въ правой рук пшехода находилась веревка, удерживавшая за спиной его небольшой узелъ въ рогожк, лвая грлась въ карман пальто, нагрвшись, она смняла другую руку.
Какъ ни жалокъ и бденъ былъ костюмъ этого человка, съ перваго же раза видно было, что онъ принадлежитъ не бродяг, обносившемуся въ своихъ долгихъ путешествіяхъ по большимъ и проселочнымъ дорогамъ. Съ перваго раза видно было, что пшеходъ не изъ числа тхъ людей, которымъ въ привычку и ни почемъ длать пшкомъ длинные концы.
Никто, встртившись съ нимъ, не принялъ бы его за празднаго шатуна или за бднаго простолюдина: все въ немъ — и фигура, и лицо, и поступь были благородны, скудная и простая одежда не могла скрыть этого. Рдкій ршился бы обратить къ нему при встрч безцеремонное мстоименіе ‘ты’.
Несмотря на усталость, явственно выражавшуюся на исхудаломъ и блдномъ лиц пшехода, шагъ его былъ вренъ и твердъ. Часто взглядывалъ утомленный странникъ на туманное небо. Тучи густы. Вотъ-вотъ хлынетъ студеный осенній дождь.
Онъ, впрочемъ, не хлынулъ, а началъ моросить мелкими, едва замтными, но частыми каплями. Ужъ лучше бы ливень, чмъ эта несносная изморось! Рсницы слипаются, рука коченетъ.
Что это? Колокольчикъ? Бубенчики?.. Да. Пшеходъ оглянулся. Какъ сквозь флеръ, увидлъ онъ вдалек что-то въ род тройки, пылившей по дорог, которая не успла еще увлажниться. Что бы лучше хать какому-нибудь обозу: можно было бы пристать къ обозчикамъ, потолковать съ ними, идя рядкомъ, а потомъ приссть на порожнюю телгу и такимъ образомъ, хоть и не очень удобно, добраться до мста, гд отойдутъ и отдохнутъ горящія и ноющія ноги. Такъ нтъ, на вотъ теб — тройка! Впрочемъ, Богъ съ нею, съ этой тройкой! А сильно-таки беретъ зависть.
Вотъ звонъ колокольчика и говоръ бубенчиковъ ближе, ближе…
Съ прохожимъ поравнялась почтовая телжка, поравнялась однакожъ не надолго — обогнала.
Ни ямщикъ, торопливо гнавшій лошадокъ къ дому, ни сдокъ, съежившійся въ крытой нанкою волчьей шубенк, не обратили ни малйшаго вниманія на прохожаго. Прохожій, напротивъ, пристально слдилъ глазами за телжкой. Хоть и частенько подпрыгиваетъ телжка, а съ нею и ямщикъ подпрыгиваетъ и сдокъ подпрыгиваетъ, все же лучше хать въ ней, чмъ набирать себ на подошвы грязь съ дороги. Какъ ни мелокъ дождь, а становится грязно.
Эхъ,— потише бы тутъ хать, а мостикомъ-то лучше бы и шагомъ. Мостишко дрянь, чуть живой, каждое бревно само по себ. Ну, такъ и есть! И видно было, что не сдобровать телжк на мосту. Куда только было торопиться?
Когда телжка, которую съ такимъ любопытствомъ провожалъ взоромъ пшеходъ, вдругъ подпрыгнула на мосту выше, чмъ подпрыгивала до сихъ поръ, и потомъ разомъ остановилась, нашему страннику оставалось до мостика сдлать не боле ста шаговъ. И онъ сдлалъ ихъ такъ быстро, какъ только позволили ему усталыя ноги, почти отказывавшіяся служить.
Помощь, которую онъ хотлъ предложить прозжему, была вовсе не лишнею. Ямщикъ и сдокъ въ волчьей шубенк, оказавшійся старичкомъ, совершенно безплодно старались вытащить ногу правой пристяжной, увязшую промежъ двухъ расщелившихся бревенъ. Бдная лошадь билась въ веревочныхъ постромкахъ, отъ которыхъ не догадались освободить ее. Дв другія лошади стояли смирно и умно, не трогаясь съ мста, и, какъ бы сожаля о бд саврасаго жеребчика, покачивали безпрестанно головами.
— Ишь ты, грхъ какой!— толковалъ ямщикъ, принимаясь наконецъ распутывать постромки.
Сдокъ только разводилъ руками да заходилъ то съ той стороны, то съ другой, ахая, подергивая плечами и то и дло говоря:
— Экая бда, братецъ ты мой! Экая бда! Вотъ она какая вышла оказія.
Бросивъ взглядъ немного подальше своей телжки, старичокъ увидлъ поспшно подходившаго къ мосту человка.
— Постой, постой, Евстигней!— сказалъ онъ ямщику:— вонъ идетъ кто-то, погоди, онъ намъ пособитъ.
И пшеходъ нашъ помогъ разомъ ихъ бд. Сбросивъ съ плеча свой узелъ, онъ безъ всякихъ предварительныхъ объясненій веллъ ямщику взять споткнувшуюся лошадь подъ уздцы и сильнымъ, ловкимъ движеніемъ руки высвободилъ ея увязшую ногу. Лошадь бодро встрепенулась, и телжка сдвинулась съ опаснаго мста.
— Признательно вамъ благодаренъ, истинно скажу, признательно благодаренъ!— говорилъ старичокъ, моргая маленькими срыми глазами.— Позвольте узнать, какъ вашу милость звать?
— Александромъ.
— А по отчеству?
— Петровичемъ.
— Истинно, выручили изъ бды, Александра Петровичъ. Признательно вамъ благодаренъ. Охотиться, видно, изволите?
— Нтъ, просто иду въ Красныя-Грязи.
Старичокъ пошире раскрылъ глаза, стараясь лучше разсмотрть человка, съ которымъ говоритъ: старичокъ плохо видлъ вообще, а тутъ и дождь и сумерки.
— А къ кому, осмлюсь спросить?
— Да ни къ кому, мимоходомъ.
— А далеко путь держите?
— Далеко, до Петербурга.
— О-го! И пшкомъ?
— Какъ случится. Иной разъ и пшкомъ пройдешь.
— Вы не изъ отставныхъ ли?
— Нтъ.
Старичокъ былъ въ крайнемъ недоумніи какъ узналъ онъ, что человкъ бредетъ такъ далеко, ему и жаль его стало, и въ немъ въ то же время возникло сомнніе, слдуетъ ли обращаться съ прохожимъ особенно вжливо. Несмотря однакожъ на это сомнніе, онъ сказалъ Александру Петровичу:
— Чмъ пшкомъ то итти, садитесь-ка вотъ со мной. До Красныхъ-Грязей еще пять верстъ съ половиной. Я васъ довезу,— вдь и я туда же.
— Благодарствуйте. Только тсно бы вамъ не было?
— Что вы, что вы! Полноте! Да тутъ четверымъ мсто будетъ, въ телг-то. Ну, что, Евстигней, готово, братъ?
— Готово, Иванъ Филиппычъ. Садитесь!
— Ноги-то не повредила?
— Нту, такъ царапинка только махонькая.
— Ну, и слава Богу! Садитесь-ка, Александра… Извините… какъ бишь по батюшк-то? Петровичъ, кажется?
— Да.
— Садитесь, садитесь, Александра Петровичъ.
Ямщикъ услся на козлы и собралъ возжи. Прозжій и пшеходъ помстились на узкой и жосткой сидйк телжки.
— Трогай!— крикнулъ Иванъ Филипповичъ.
Ямщикъ тронулъ.
Сдоки не могли сказать другъ другу ни слова до самыхъ Красныхъ-Грязей, потому-что телжка тряслась, дребезжала и гремла елико возможно, колокольчикъ и бубенчики не уступали ей.
Владтель телжки наклонился-было съ какимъ-то вопросомъ къ своему сосду, но вопроса этого сосдъ не слыхалъ, хоть старикъ и повторилъ его три раза. Видя совершенную невозможность разсуждать, старикъ махнулъ рукой и не открывалъ уже рта.
Когда телжка въхала въ околицу села, было ужъ совершенно темно, и дождь принялся лить съ удвоенною силой.
Евстигней остановилъ бойкихъ лошадокъ у подъзда стараго станціоннаго дома. Тусклый фонарь чуть мерцалъ у воротъ. Нсколько ямщиковъ, не обращая большого вниманія на дождь, переминались около столба, обозначающаго пространство отъ столицъ и губернскаго города до станціи Красныя-Грязи, и вели живой разговоръ о какомъ-то дяд Терех.
— Вотъ мы и дома!— сказалъ старичокъ, бодро соскакивая съ телжки.— Милости прошу, Александра Петровичъ, обогрйтесь у насъ, чайку выкушайте, а можетъ-статься, и переночевать вздумаете.
— Покорно, васъ благодарю,— отвчалъ Александръ Петровичъ, слдуя за старичкомъ.— Да какъ же это вы здсь?
— Живу-то, что ли?.. Да вдь я смотрителемъ тутъ.
— Вотъ какъ!
— Какъ же, какъ же! Седьмой годъ ужъ идетъ, какъ попалъ сюда.
Черезъ темныя сни, гд натолкнулись на бабу, спшившую провдать, кто это пріхалъ съ такимъ трезвономъ, оба прошли въ комнату, назначенную для пріема, если не для успокоенія прозжихъ. Она была едва озарена нагорвшей и оплывшей сальной свчой. Дрожащее и неопредленное мерцаніе ея падало и на громадный диванъ, обитый порыжлой кожей, и на покосившійся круглый столъ, покрытый сильно поношенной узорчатой скатертью, и на печь въ углу съ изображеніемъ Минервы, и на разныя печатныя и рукописныя таблицы, въ крашеныхъ рамахъ, за стеклами, и на картины, изображавшія день за днемъ бдственную жизнь игрока, и на длинноусаго рыжаго прусака-таракана, остановившагося посучить задними ножками на дощатой перегородк, за которой можно было найти усыпанный пескомъ письменный столъ съ двумя-тремя книгами. Изъ-за этой перегородки слышалось глухое и хриплое пощелкиванье маятника.
Смотритель, вступивъ съ комнату, снялъ первымъ дломъ нагаръ со свчи, потомъ принялся раздваться, приглашая и прохожаго сдлать то же. Когда Иванъ Филипповичъ сбросилъ съ себя шапку и волчій тулупчикъ и освободилъ свою шею отъ обматывавшаго ее толстаго шерстяного шарфа, фигура его оказалась и жиденькою и дряхлою, чего никакъ нельзя было ожидать, судя по бойкости и юркости его движеній. Лицо старика было исчерчено морщинами, волосъ на голов оставалось немного, да и т были пепельно-сдые. Судя по выраженію маленькихъ срыхъ глазъ, которые безпрестанно моргали какъ будто для того, чтобы смотрть открыте, и постоянно улыбающихся губъ, Иванъ Филипповичъ долженъ быть человкъ очень добрый. Примты эти, точно, не обманывали: очень добръ былъ Иванъ Филипповичъ, хоть и очень простъ. Руки вотъ только тряслись у него что-то, да вдь это, если правду говорить, доброт не мшаетъ.
Впрочемъ, можетъ-быть, и оттого тряслись руки у Ивана Филипповича, что онъ съ какой-то тревожной поспшностью облегчалъ себя отъ дорожной одежды и нетерпливо распутывалъ опояску шубенки и шейный шарфъ. Только-что все это было скинуто долой, Иванъ Филипповичъ торопливо обдернулъ на себ сюртучокъ со стоячимъ воротникомъ, наскоро проговорилъ гостю своему: — Я сейчасъ, сейчасъ, ворочусь!— и чуть не бгомъ кинулся къ двери, ведшей за перегородку.
Но тутъ остановила его вдругъ появившаяся въ дверяхъ женская фигура, высокая ростомъ, суровая видомъ. Цлой головой превышала она Ивана Филипповича, выраженіемъ же лица составляла совершенный контрастъ физіономіи смотрителя. Это была полная, здоровенная женщина лтъ сорока или сорока двухъ-трехъ. На голов ея, ничмъ не покрытой, довольно безпорядочно лежали искрасна-русые, почти рыжіе волосы. Непривтливо и безпокойно глядли темно-каріе глаза изъ-подъ крутого лба и низко опущенныхъ, тонкихъ и почти прямыхъ, бровей. Узкія губы, углы которыхъ были гораздо ниже середины рта, и далеко выдавшійся подбородокъ производили непріятное впечатлніе, хотя и не вдругъ. Съ перваго раза женщина казалась недурною, но, всматриваясь въ нее, вы нашли бы лицо ея и некрасивымъ и злымъ. Одежда ея состояла изъ ситцеваго платья, мшковато сшитаго, которое пора бы и вымыть отдать.
— Ну, что?— спросила она Ивана Филипповича, удержаннаго у дверей ея грознымъ взглядомъ.
Голосъ, какимъ произнесенъ былъ этотъ вопросъ, не отличался нжностью.
— Да, ничего, Степановна…— съ робостью отвтилъ смотритель.
— Что ничего? Привезъ, что ли?
— Привезъ, Степановна…
— Гд же она?
— То-есть, что я!.. Я, то-есть, не то, Степановна… Нту ея въ Копыловк. Къ помщику, вишь, къ какому-то похала… Помщица-то рожать собирается, что ли.
— Такъ что же ты говоришь: привезъ? Какого ты рожна привезъ?
— Я, то-есть, вонъ про нихъ,— пролепеталъ Иванъ Филипповичъ, не совсмъ смло указывая на гостя, который, между тмъ, снималъ съ себя пальто въ углу, недосягаемомъ для скуднаго свта снова успвшей нагорть и оплыть свчи.
Степановна или, полне, Акулина Степановна, бывшая ужъ слишкомъ двадцать лтъ законною супругой Ивана Филипповича (впрочемъ, скоре онъ былъ ея супругомъ), удостоила своимъ драгоцннымъ, хоть и не очень благосклоннымъ вниманіемъ не замченнаго ею до той поры человка, потомъ весьма скоро поворотилась и тяжелыми стопами пошла отъ двери назадъ.
— Иди сюда!— крикнула она Ивану Филипповичу, распахнувъ ногой слдующую дверь.
Прежде чмъ дверь эта затворилась снова, Иванъ Филипповичъ со свойственной ему юркостью скользнулъ во мракъ, царствовавшій по ту сторону перегородки, и очутился за порогомъ, который только-что переступила Акулина Степановна.
Дверь скрипнула и захлопнулась. Путешественникъ нашъ остался одинъ, если не считать таракана, который вывернулся откуда-то изъ темнаго угла и катилъ на курьерскихъ по дощатой перегородк.
‘Лихой рысакъ!’ — подумалъ пшеходъ, глядя на бойкій бгъ таракана, и потянулся, чтобъ хоть немного расправить усталые члены. ‘А баба-то крутенька!— подумалъ онъ еще, медленно опускаясь на жосткій диванъ.— Пожалуй, этакъ и пость не дастъ. А хорошо бы пость’.
Прохожій звнулъ, прислонился головой къ спинк дивана, и при монотонномъ постукиваніи маятника за тонкой стной что-то въ род дремоты сомкнуло его отяжелвшія вки.
Назвалъ онъ Акулину Степановну крутою бабой, назвалъ бы ее и хуже, если бы слышалъ мнніе о его особ, высказанное ею Ивану Филипповичу, когда захлопнутая дверь была достаточною порукой, что неожиданный гость не услышитъ не только словъ, но и звука ея голоса.
— Кого это изволилъ примчать?— спросила она, бросая сердитый взглядъ Ивану Филипповичу.— Лкарь онъ, что ли?
— Нтъ, Степановна… Какой онъ лкарь!
— Кто же онъ такой?
— Да я… я и самъ не знаю…
— Гд же взялъ-то ты его?
— На дорог, Степановна… У мостика тутъ встртился… Пристяжная-то у насъ на мосту преступилась, ногу завязила… Маялись мы, маялись съ Евстигнеемъ… Такъ бы и не сладить, кабы онъ не подосплъ да не пособилъ.
— Эка важность какая, пособилъ! Да, чай, всякій бы встрчный пособилъ… Такъ вотъ сейчасъ и везти къ себ. Гостей давно не было! Ахъ, ты, чадо, чадо!
Акулина Степановна закачала головой и развела руками.
— Вдь онъ, Степановна… онъ не изъ простыхъ,— робко замтилъ Иванъ Филипповичъ.
— Кто же такой? Самъ же говорилъ, что не знаетъ, а тутъ — не изъ простыхъ. Сказывалъ онъ теб, что ли, изъ какихъ?
— Нтъ.
Иванъ Филипповичъ совсмъ ороблъ.
— Такъ что же тростишь-то ты: не изъ простыхъ, да не изъ простыхъ?
— Одежа-то, Степановна… то-есть…
— Что одежа?
— Одежа хорошая… Я, признаться, подумалъ-было сначала, не изъ помщиковъ ли кто… поохотиться вышелъ.
— Ужъ какъ твоей умной голов этого не подумать! Дочь вотъ умираетъ, такъ объ этомъ ты не подумаешь… Чмъ бы къ дому скорй, такъ нтъ, какъ можно! Съ дороги бродягъ надо собирать безпачпортныхъ да погостить къ себ звать!
— Да какой же, Степановна… какой же онъ безпачпортный?
— Небось, показывалъ онъ теб пачпортъ?
Иванъ Филипповичъ потупилъ глаза и молчалъ.
— Что-о?— сказала съ сердитою радостью Акулина Степановна.
— Съ виду-то онъ такой…— началъ-было Иванъ Филипповичъ.
— Скажите, пожалуйста!— прервала его раздраженная супруга:— на лбу у него написано, что есть пачпортъ? Ахъ, ты, Фетинья Роговна! Сейчасъ же пошелъ и узнай, кто онъ и что и какъ. Да хоть и не бродяга какой, такъ изволилъ бы убираться. Для ихъ братьи постоялые дворы есть. Тутъ еще и прозжающіе, пожалуй, будутъ. Ахъ, родимый ты мой! Экой умница уродился! Дочь у него умираетъ, а ему и нуждушки мало, дай гостей позовемъ, съ большой дороги, съ борку да изъ-подъ сосенки! Хорошъ отецъ, нечего сказать! Слышишь, сейчасъ же иди, да чтобы духу его здсь не было!
Иванъ Филипповичъ не двигался съ мста.
— Чего жъ изволите дожидаться?— крикнула Акулина Степановна, выходя изъ терпнія.
— Что Машенька-то, Степановна?
— Какъ это ты, батюшка, хватился, что у тебя дочь есть? Диво, что не забылъ совсмъ съ гостями-то.
— Можно ее посмотрть?
— Гд это, сердечный, нжности такой набрался? Кажись, до сей поры все равно было, хоть хворай дочь, хоть умирай!
Иванъ Филипповичъ не отвчалъ ни словечка, какъ ни горько ему было, что жена упрекаетъ его совершенно несправедливо. Ну, да что длать! И привыкнуть къ этому пора: не первый годъ вмст живутъ.
— Что же ты стоишь-то?— воскликнула еще гнвне Акулина Степановна.— Сказано теб, чтобы шелъ да гостя своего выпроводилъ по-добру по-здорову. Велико село-то, найдетъ ночлегъ. А до той поры и на глаза не смй показываться! Слышишь?
— Хорошо… хорошо, Степановна… Да что же Машенька-то? Спитъ она, что ли?
— Спитъ,— рзко отвтила Акулина Степановна.— Изволь итти. Да, слышишь, покуда того шатуна не выгналъ, и не кажись лучше!
Понуривъ лысую голову, Иванъ Филипповичъ повиновался. Разговоръ этотъ или, правильне, шумъ происходилъ въ тсной горенк о двухъ окнахъ, составлявшей, впрочемъ, главную часть жилища смотрителя и его семьи. Не только тсна была горенка, но и темна и уныла. Стны ея были оклеены какимъ-то жалкимъ подобіемъ обоевъ грязно-коричневаго цвта, и оклеены, какъ видно, очень давно и очень неискусно, потому-что толстая бумага мстами отстала и оттопырилась или изорвалась, давая за собою пріютъ разнымъ пріятнымъ наскомымъ. Нескладный шкапъ съ посудой стоялъ въ углу. Полъ былъ и негладокъ и покатъ, и человка непривычнаго поневол бралъ страхъ, что шкапъ, снизу плотно-наплотно придвинутый къ стн, а вверху дававшій между ею и собою мсто по крайней мр двумъ кулакамъ, того и гляди, грохнется, и вмст съ нимъ разсыплются вдребезги вс вмщаемыя имъ драгоцнности, со включеніемъ фарфоровыхъ чашекъ съ надписями по-русски: ‘за удоблтвореніе’ и, должно-быть, по-французски: ‘lubesnoi claru’. Кром этого угрюмаго шкапа, только и было въ комнат, что блый некрашеный столъ, на которомъ слпо горла тоненькая сальная свчка въ косомъ мдномъ шандал, темный сундукъ, обитый въ клтку ржавою жестью, да три-четыре ветхіе и скрипучіе стула. Стекла оконъ, кропимыя со двора мутными слезами осенняго неба, изнутри были покрыты паромъ, и на одномъ изъ нихъ, которое поближе къ темному сундуку, вывелъ чей-то досужій палецъ кудрявый вензель. Врно, отъ скуки занялся кто-нибудь.
А кто бы, напримръ? Ужъ, конечно, не Акулина Степановна: станетъ ли она окна разрисовывать, когда дочь у нея, слышали вы, умираетъ?
Такъ-то темно въ горенк, что не сразу и увидишь въ ней все. Вдь вонъ у того расписаннаго стекла что-то шевелится, и чертитъ опять чья-то рука хитрые узоры и завитки на матовомъ стекл.
— Полно баловать-то!— раздается суровый голосъ Акулины Степановны.— Чего еще ждешь? Пошла спать! Пола вдь.
Двочка лтъ тринадцати, небольшого роста, въ длинномъ ситцевомъ плать, съ бумажнымъ клтчатымъ платкомъ на ше, приподнялась съ сундука и медленно пошла, но не къ двери, а къ столу, у котораго стояла Акулина Степановна, поправляя щипцами меркнущую свчу. Она такъ растормошила наконецъ толстую свтильню, что свчка засіяла разв немного хуже иного газоваго рожка.
Какое хорошенькое личико у этой блдной двочки! Какъ умно глядятъ ея черные зрачки изъ-подъ длинныхъ рсницъ! Какъ густы и блестящи эти дв черныя косы, два раза облегшія голову ребенка!
— Чего теб еще?— спросила Акулина Степановна.
Двочка молча подняла на нее свои большіе глаза и повернулась-было, чтобъ выйти вонъ, но опять остановилась нсколько нершительно.
— Мама,— проговорила она (по всему замтно было, что заговорить — составляло для нея немалую трудность):— я спать еще не хочу… Я бы…
— Ну?..— нетерпливо прервала ее Акулина Степановна.
— Я бы около Маши посидла.
— Спать пошла, коли велно!— коротко и ясно отвтила Акулина Степановна.
Длинное платье двочки тихо зашелестло по полу горенки.
Суровая супруга Ивана Филипповича осталась одна, присла на сундукъ и устремила сердитые глаза на дверь, ведущую туда, гд теперь, конечно, разговариваетъ съ прохожимъ станціонный смотритель.
Прохожій совершенно забылъ все его окружающее, забылъ, что онъ, кто онъ, гд онъ. Только смутно чувствовалось ему, что хорошо бы пропустить теперь въ желудокъ чего-нибудь горячаго да снять сапоги… какъ они вдругъ тсны стали!
Иванъ Филипповичъ, торопливыми шагами вступившій въ комнату, долженъ былъ подойти къ самому дивану, на которомъ сидлъ такъ нерадушно принятый Акулиной Степановной гость, долженъ былъ дважды окликнуть его, сначала просто, потомъ потрепавъ гостя за рукавъ, чтобъ возвратить Александру Петровичу сознаніе окружающей его дйствительности. Александръ Петровичъ очнулся, пошевелился (при этомъ по его на время замершимъ членамъ пробжало что-то въ род лихорадочнаго озноба), потомъ раскрылъ глаза и, только оглядвшись, какъ бы для того, чтобъ узнать, въ какихъ это онъ мстахъ, отдлилъ свою спину отъ жосткой спинки дивана и сталъ приподниматься,— приподниматься съ такимъ трудомъ, какъ будто диванъ влекъ его къ себ незримыми, но сильными объятіями.
Тяжело стало доброй душ Ивана Филипповича, что приходится безпокоить такого усталаго человка, еще тяжеле было его языку поворотиться, чтобъ сказать гостю вещи, вовсе для него не пріятныя. Гостю?.. Да. Не самъ ли онъ, Иванъ Филипповичъ, зазвалъ прохожаго къ себ? Не самъ ли предлагалъ отдыхъ, чай и даже, пожалуй, ночлегъ? Точно онъ мужъ только со вчерашняго дня, или въ характер Акулины Степановны произошла неожиданная и отрадная перемна. Какъ подумалъ объ этомъ добрый Иванъ Филипповичъ, краска проступила на его старыхъ щекахъ. Краски этой не видно, потому что въ комнат не очень-то свтло, но чувствуетъ Иванъ Филипповичъ, что горятъ его щеки. Пригласить человка и потомъ гнать вонъ, или почти гнать… скверно, Иванъ Филипповичъ! Да неужто нтъ въ теб настолько самостоятельности?..
Видно, нтъ. Качнувъ головой съ видомъ крайняго отчаянія, Иванъ Филипповичъ тихимъ и нершительнымъ голосомъ, съ немалыми остановками и съ частымъ притворнымъ покашливаньемъ, ршился сказать прохожему, что надо бы (ужъ вы, сдлайте милость, не обидьтесь!) взглянуть (это такъ только, для видимости, для врности), взглянуть на паспортъ, если не далеко онъ спрятанъ… Если же далеко, то можно… Ну, что же? что такое можно?.. Эхъ! оплошалъ, Иванъ Филипповичъ. Не мастеръ ты этого дла. Ужъ выслалъ бы ты лучше Акулину Степановну для переговоровъ: не ударила бы она въ грязь лицомъ, какъ ты.
Смотритель потупился, голосъ его оборвался на половин фразы,
Въ отвтъ на требованіе Ивана Филипповича, прохожій молча, нсколько сдвинувъ брови, разстегнулъ свой сюртукъ, досталъ изъ бокового кармана сложенный вчетверо листъ гербовой бумаги и протянулъ этотъ листъ смотрителю. Невнятно бормоча какія-то весьма несвязныя извиненія, смотритель взялъ бумагу и не зналъ, что съ нею длать. Впрочемъ, онъ довольно скоро сообразилъ, что ближе всего подойти къ столу, на которомъ такъ старательно оплываетъ сальный огарокъ, попробовать сдлать свтъ этого огарка нсколько ярче и съ помощью его узнать изъ полученной бумаги хоть званіе и фамилію прохожаго.
Между тмъ прохожій, бросивъ сердитый взглядъ на старика, наклоненнаго съ бумагою къ свч, взялъ въ углу свое пальто, еще влажное отъ дождя и холодное, и надлъ его на себя, веревка съ привязаннымъ къ одному концу ея рогожнымъ узелкомъ была перекинута черезъ плечо, изломанный козырекъ шапки надломился еще въ новомъ мст отъ сильнаго и судорожнаго пожатія руки. Пшеходъ былъ снова готовъ въ путь или по крайней мр на поискъ другого ночлега, боле привтливаго, хотя бы взамнъ гордаго дивана и свчи были тамъ простая лавка и трескучая лучина.
— Крутояровъ…— проговорилъ вдругъ смотритель, отводя руку съ бумагой отъ свчки и обращая глаза на прохожаго, который съ нетерпніемъ ожидалъ, когда старикъ кончитъ чтеніе его паспорта.— Крутояровъ… Да вы не Петра ли Ильича Крутоярова сынокъ?
— Да,— сурово отвтилъ Крутояровъ.
— Господи! вотъ встрча-то неожиданная!— воскликнулъ старикъ, и въ голос его послышалась самая искренняя радость.
Онъ бросился-было къ Александру Петровичу, вроятно, для того, чтобъ обнять и облобызать его, но дорожный костюмъ, въ который усплъ нарядиться прохожій, остановилъ смотрителя.
— Да куда же это вы, батюшка, куда же?— спросилъ онъ, откачиваясь назадъ.— Или разсердились на меня?.. Врьте совсти — такъ, для видимости одной только спросилъ…
— Дайте его сюда!— холодно сказалъ Крутояровъ, протягивая руку за паспортомъ.— А разв вы знали моего отца?
— Какъ не знать! Какъ не знать!— отвтилъ смотритель, взмахнувъ рукой, въ которой держалъ бумагу, и, повидимому, стараясь не вручать этой бумаги такъ скоро ея владльцу.— И васъ-то вотъ этакимъ еще зналъ.
Смотритель показалъ, какимъ зналъ Крутоярова.
— Да куда жъ это вы?— продолжалъ онъ умоляющимъ тономъ.— И не обогрлись какъ слдуетъ. Чайку бы хоть, что ли, выкушали… Съ Петромъ Ильичомъ въ старые годы мы тоже хлбъ-соль водили. А васъ какъ есть дитятей зналъ, звалъ все Сашуркой, бывало. Эхъ, время-то, Господи, время-то какъ идетъ! Ну, давно ли, кажись, было?.. А вотъ и вамъ ужъ, чай, за двадцать?.. Господи! Господи! Да раздньтесь же! Куда вы въ этакую непогодь? Не обижайте меня, старика! Вотъ и Степановна такъ-то будетъ рада. Товарки вдь съ вашей-то матушкой были.
Крутоярову пришлось согласиться на просьбы Ивана Филипповича и снова разоблачиться. Онъ сдлалъ это тмъ охотне, что старикъ ему очень понравился: доброта Ивана Филипповича проглядывала въ каждомъ движеніи его, въ каждомъ слов. Да и то сказать: въ комнат тепло и сухо, а на двор страшная темень, холодъ и дождь… Чу! такъ и обдаетъ окна!.. Скоро ли найдешь другой ночлегъ? И найдешь ли еще?
— Я вотъ сейчасъ Степановн скажу,— торопливо произнесъ Иванъ Филипповичъ, обнявшись предварительно съ гостемъ:— то-то удивится она!
И смотритель юркнулъ изъ комнаты.
Акулина Степановна, какъ ни была сердита на своего сожителя, однако въ то время, какъ онъ разговаривалъ съ прохожимъ, вспомнила, что вдь старикъ только-что пріхалъ, что погода дурная — стужа и дождь, и что надо погрть его горячимъ чаемъ съ нсколькими ложками водки, поэтому она немедленно распорядилась приготовленіемъ самовара,
Когда Иванъ Филипповичъ явился снова передъ Акулиной Степановной, самостоятельность, которую проявилъ онъ, оставивъ прохожаго подъ кровлей станціоннаго дома, и увренность, съ которой говорилъ Крутоярову объ удивленіи и радости своей жены, сильно поколебались, если не совсмъ исчезли. Какъ скоро старикъ выходилъ изъ-подъ магнетическаго вліянія суровыхъ взглядовъ Акулины Степановны, природная доброта его дйствовала совершенно независимо, не спрашиваясь разсудка, который, конечно, напомнилъ бы тотчасъ же объ очень важной помх добрымъ душевнымъ движеніямъ Ивана Филипповича, существующей въ лиц его крутолобой Степановны, но только-что вступалъ старикъ въ тотъ волшебный кругъ, въ черт котораго съ полною силой дйствовали грозныя очи и грозныя рчи Акулины Степановны, онъ вдругъ страшно роблъ и весь переполнялся раскаяніемъ и угрызеніями совсти, словно сдлалъ какое-нибудь дурное дло.
Акулина Степановна занималась завариваньемъ чая въ той неприглядной горенк, гд за нсколько минутъ передъ тмъ была разбита въ прахъ и безъ того не сильная діалектика смотрителя. Душистый паръ мяты и чая, носившійся по маленькой комнатк, подйствовалъ-было благотворно на состояніе духа Ивана Филипповича, и онъ уже довольно смло готовился открыть ротъ, чтобы разсказать свободно и развязно, какъ подобаетъ мужчин, о томъ, кмъ оказался гость, но односложное словечко, вылетвшее безъ особой привтливости изъ устъ Акулины Степановны, снова повергло старика въ крайнее колебаніе.
— Ну?..— спросила она.
Слово, кажется, коротенькое и не заключающее въ себ ничего особеннаго, но оно имло на языкъ Ивана Филипповича дйствіе гвоздя: языкъ его никакъ ужъ не хотлъ двигаться.
— Что? Ушелъ?— спросила снова Акулина Степановна, продолжая возиться съ двумя чайниками и не оглядываясь на робкую фигуру своего сожителя, который комически ежился и переминался съ ноги на ногу. Иванъ Филипповичъ чуть-было не оплошалъ самымъ плачевнымъ образомъ: у него едва не сорвались съ языка слова: ‘нтъ, не ушелъ’. Что было бы съ нимъ, несчастнымъ, если бъ онъ произнесъ такой отвтъ? Дальнйшихъ объясненій Акулина Степановна, конечно, и слушать не стала бы, кончилось бы дло тмъ, что хоть бги вонъ изъ дому.
Старикъ спохватился во-время и началъ попрежнему нершительно:
— Знаешь ли, Степановна… кто онъ такой… этотъ прохожій-то?
— Извстно, кто — бродяга какой-нибудь, бездомникъ.
— Нтъ, Степановна… Помилуй!.. Какое же!
— Ну, кто же онъ такой? Кто?— спросила смотрительша, съ нетерпніемъ двинувъ подносомъ, на которомъ стояли чашки, и бросая наконецъ на Ивана Филипповича бглую молнію изъ-подъ своихъ низкихъ бровей.
— Помнишь, Степановна, Крутоярова старика, Петра Ильича?— проговорилъ смотритель.
Акулина Степановна обратилась всей фигурой своей къ мужу и посмотрла на него не такъ сердито:
— Ну, помню. Такъ что же?
— Вдь это, Степановна… это — сынъ Петра-то Ильича… Саша… помнишь?
— Кто?— спросила съ движеніемъ нетерпнія и любопытства Акулина Степановна:— кто?
— Да прохожій-то.
— Ну вотъ!— почти съ радостью вскричала смотрительша:— Аннушкинъ сынъ?
— Да, онъ самый!— отвтилъ посмле смотритель.
— Быть не можетъ!— сказала Акулина Степановна.— Да какъ онъ попалъ-то сюда?
— Ужъ я этого не знаю!— отвтилъ Иванъ Филипповичъ:— я, признаться, не спросилъ его.
— Ахъ, Боже мой! Аннушкинъ сынъ? Да нтъ, это вздоръ все!.. Ужъ него твоя головушка ни выдумаетъ.
— Право же, Степановна, право, онъ.
— Такъ что же ты мн, безтолковый, прежде не сказалъ? Ахъ, ты, умница! И такъ-таки не оставилъ его?.. Сейчасъ же пошли воротить!
— Нтъ, Степановна, я…
— Чего нтъ?.. Сейчасъ же пошли! Слышишь? И на это догадки не было…
— Да онъ здсь, Степановна… Онъ и не уходилъ.
— Аннушкинъ сынъ! Ахъ, батюшки мои! Вотъ ужъ не думала-то свидться когда-нибудь. Поставь чайникъ-то на самоваръ да побудь тутъ… Я пойду, поздороваюсь съ нимъ.
Акулина Степановна быстро вышла изъ комнаты.
Только-что удалилась она, старикъ поспшно наложилъ крышку на горячій чайникъ и поставилъ его на конфорку самовара, потомъ, робко осмотрвшись, тихими, чуть слышными шагами пошелъ къ узенькой одностворчатой двери, въ которую вышла изъ комнаты за полчаса назадъ двочка въ длинномъ ситцевомъ плать.
Дверь эта вела въ темный проходъ, въ который, сквозь щели дощатой перегородки, падалъ слабый свтъ, вовсе не освщая предметовъ, тутъ находившихся.
За эту-то перегородку и пробирался такъ осторожно Иванъ Филипповичъ… Онъ едва коснулся рукой тоненькой и жиденькой двери, какъ она неслышно отворилась.
Старикъ вошелъ, сдерживая дыханіе. Теплый до удушливости воздухъ, напитанный запахомъ какихъ-то травъ и уксуса, охватилъ его.
Небольшая лампадка, обливавшая яркимъ сіяніемъ фольговую ризу образа въ переднемъ углу, бросала сквозь красное стекло свое скудное и блдное мерцаніе на тсное пространство комнатки, на блый опущенный пологъ постели, на трехугольный столикъ въ углу, на которомъ стояло нсколько склянокъ, на стулъ у постели съ брошенными на немъ двумя полотенцами, на какую-то кучку на полу, у стны, прикрытую пестрымъ одяломъ изъ разноцвтныхъ ситцевыхъ лоскутковъ.
Тяжелое дыханіе слышалось за складками полога, порою слабый и глухой стонъ… не слышно было однакожъ никакого движенія.
Половица подалась подъ ногою Ивана Филипповича и рзко скрипнула. Проклятая! И всякій-то разъ забудешь, что она плохо держится.
При этомъ звук куча на полу зашевелилась. Изъ-подъ пестраго одяла проглянули блая подушка и два испуганные черные глаза. Когда они остановились на фигур старика, сконфуженнаго скрипомъ половицы и не двигавшагося съ мста, надъ подушкой приподнялась круглая дтская головка съ двумя развязанными толстыми косами.
— Это вы, тятенька?— спросила двочка, стараясь сдлать свой шопотъ какъ можно мене звучнымъ.
— Я, Любочка,— пролепеталъ Иванъ Филипповичъ и отступилъ назадъ съ ненавистной половицы.
Половица скрипнула-таки опять.
— Сестрица почиваетъ,— прошептала двочка, поправляя свои волосы.— Только-что забылась.
— Что она, Люба?
— Все такъ же.
— Я взгляну…
— Не разбудите, смотрите.
Иванъ Филипповичъ занесъ ужъ ногу, чтобы перешагнуть черезъ опасную доску, не умвшую молчать, какъ вдругъ изъ комнаты, только-что имъ оставленной, долетлъ до ушей его какой-то шумъ, словно на полъ что упало, и заставилъ смотрителя удалиться со всею поспшностью, съ какою только былъ онъ способенъ.
Черныя косы и черные глаза двочки скрылись подъ одяломъ.
Тревога была фальшивая. Иванъ Филипповичъ ожидалъ встртить Акулину Степановну, но ея не было еще у самовара.
— Брысь!— крикнулъ онъ на толстую срую кошку, которая, поставивъ одну лапку на столъ, нюхала съ окна ближайшую корку хлба.
Смотритель долженъ былъ дать кошк хорошаго туза, чтобы спровадить ее подъ столъ.
— Перепугала только, дрянь этакая!— говорилъ онъ, топая на кошку ногой.— Только и знаетъ, что по окошкамъ лазить да състное принюхивать… Вонъ книжки вс уронила… А мышей, мышей, дрянь, не ловишь!..
Иванъ Филипповичъ наклонился, поднялъ съ пола три старыя книжонки въ подержанныхъ переплетахъ и положилъ ихъ на столъ.
Самоваръ кипитъ на стол, обдавая окна паромъ. Давно ужъ не видать кудрявыхъ вензелей, выведенныхъ Любой на одномъ изъ нихъ, давно живительная теплота разлилась по разбитымъ членамъ Крутоярова, давно отдувается и отираетъ покрытое потомъ лицо свое старый смотритель, давно устала правая рука Акулины Степановны держать чайникъ. Впрочемъ, несмотря на усталость правой руки, Акулина Степановна представляетъ въ настоящую минуту образецъ хозяйки по своей привтливости. Что же причиною такой пріятной перемны въ обычномъ настроеніи духа смотрительши? Самоваръ ли тому виною,— самоваръ, въ которомъ такъ много умиротворяющаго вліянія на натуру чисто-русскаго человка? Крутояровъ ли, въ лиц котораго предъ Акулиной Степановной воскресло много свтлыхъ деньковъ изъ ея прошлой жизни — изъ первыхъ лтъ ея замужества, изъ поры ея безпечнаго двичества? Маша ли наконецъ, больная дочь ея, пожелавшая выпить чашку мяты посл трехъ дней, въ которые ничего въ ротъ не брала,— Маша, сказавшая матери, что ей какъ будто полегче? Вроятно, все это вмст сдлало на этотъ разъ Акулину Степановну столь общительной и мене грозной даже для робкаго ея сожителя.
— Ну, вотъ, Александра Петровичъ,— говоритъ смотритель, сидя, сгорбившись, на продавленномъ стул:— отвели душу горяченькимъ, отдохнули маленько. Разскажите-ка намъ теперь про свое житье-бытье.
— Длинная исторія, Иванъ Филиппычъ,— отвчаетъ Крутояровъ, помстившійся на темномъ сундук.
— А пусть ее длинная. Кто намъ помшаетъ? Дорога здсь глухая: когда-когда случится прозжающій. Только вотъ въ ярмарку и бываетъ разгонъ. Почты сегодня тоже нечего ждать: дороги теперь дурныя, да и погода-то стоитъ ай-ай непригожая. Поразскажите-ка, Александра Петровичъ!
— Да что вамъ въ моихъ разсказахъ?
— А то, что вдь я васъ съ малыхъ лтъ знаю, съ батюшкой вашимъ знакомъ былъ. Вотъ и хочется узнать, какъ вы съ той поры жили-поживали. Степановна тоже чуть не каждый день съ вашей матушкой видалась… Росли вдь вмст.
— Мало пришлось хорошаго испытать, Иванъ Филиппычъ.
— Какъ быть!.. Не все удача на свт: часомъ съ квасомъ, а порой и съ водой.
— Больше случалось съ водою.
— То-то, знать, и поминать не охота. Ну, да вдь мы старые знакомые… Съ кмъ же и подлиться горемъ, какъ не съ старымъ другомъ?
— А вотъ теперь въ Малиновк-то,— вмшивается Акулина Степановна, моя и перетирая чашки:— тамъ вы на служб не состояли?
— Нтъ,— отвчаетъ Александръ Петровичъ.
— Что же вамъ было должности тамъ не поискать? На свт не безъ добрыхъ людей.
— Искалъ, Акулина Степановна, да не удалось найти, я и махнулъ рукой.
— Чмъ же вы жили-то?
— Былъ домашнимъ учителемъ у одного помщика.
— А я все вотъ чему удивляюсь,— говоритъ Иванъ Филипповичъ, покачивая плшивой головкой:— какъ это вы въ этакую дальнюю дорогу пшкомъ отправились? Вдь до Петербурга-то оттуда не рукой подать.
— Что длать! Радъ не радъ, а идешь, какъ въ карман-то пусто.
— Да неужто и столько-то не успли вы скопить, чтобы хоть на проздъ достало?
— Если бъ раньше подумалъ, такъ, пожалуй, и усплъ бы, впрочемъ, едва-ли: совстно сказать, что я получалъ за уроки. Впрочемъ, отчего и пшкомъ не итти? Слава Богу, не избалованъ, кажется.
— Да что же вамъ было въ Малиновк-то не остаться?— вмшалась опять Акулина Степановна.— Вдь этакъ вы врное на неврное мняете. Богъ еще знаетъ, будетъ ли вамъ что въ Петербург, а тамъ вдь хоть и немного, да все же было.
— Если бы я не имлъ въ виду ничего положительнаго,— отвчаетъ Крутояровъ:— то, конечно, не ршился бы на такой тяжелый и далекій путь.
— Такъ, значитъ, у васъ есть на примт тамъ что-нибудь врное?
— Да, почти врное. Вотъ видите ли, есть у меня тамъ старый товарищъ — рядомъ сидли на школьной скамейк. Въ Петербург человку съ головой можно пробиться не тутъ, такъ тамъ: дорогъ много,— не то, что провинція. Въ Малиновк часто мн въ голову приходило, что, можетъ-быть, самъ я свою дорогу испортилъ… Чего было тамъ дожидаться? Останься я въ Петербург, можетъ, не пришлось бы терпть столько бдъ да всякихъ неудачъ. Вотъ хоть бы товарищъ-то… Дла шли ничмъ не лучше моего, а теперь и деньги есть и связи. И для меня могъ мсто достать…
— А какое мсто?— спросилъ Иванъ Филипповичъ.
— Частное: управляющаго длами одного графа… графа М., если слыхали.
— Какъ же, знаю. Да вдь это, голубчикъ, я думаю, просто кладъ мсто. И жалованье, чай, отличное?
— Дв тысячи.
— Серебромъ?
— Разумется.
— Охъ, славно, славно!
— Какъ же это,— спросила Акулина Степановна:— денегъ-то они вамъ на проздъ не выслали?
— Я тутъ самъ виноватъ. Пріятель мой не сказалъ объ этомъ въ своемъ письм ни полслова, врно, думалъ, что на дорогу у меня достанетъ, а мн не хотлось просить самому.
— Напрасно,— замчаетъ Иванъ Филипповичъ: — напрасно. Теперь давно бы тамъ были.
— Теперь я и вижу, что поступилъ глупо, неразсчетливо, но написать, что у меня нтъ денегъ на проздъ, мн было тогда ужасно трудно,— совстно не совстно, а такъ, тяжело.
— Все-таки, слава Богу, слава Богу!— повторялъ смотритель, двигаясь на продавленномъ стул, который скриплъ хуже немазаннаго колеса.— По крайней мр теперь выбьетесь изъ горя да изъ бдности.
Самоваръ унесли, и Акулина Степановна принялась убирать со стола вс чайныя принадлежности.
— Что это за безпорядочная двчонка!— сказала она, отталкивая отъ себя ветхія книжонки, положенныя на столъ Иваномъ Филипповичемъ:— никогда-то ничего къ мсту не приберетъ. Какъ читала, такъ и бросила. Положи ихъ на окошко, Иванъ Филиппычъ.
