Мартин-Подкидыш, Сю Эжен, Год: 1846 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 182 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

&lt,Введеніе въ романъ&gt,

МАРТИНЪ-ПОДКИДЫШЪ,
или
ЗАПИСКИ КАММЕРДИНЕРА.

РОМАНЪ ЭЖЕНА СЮ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи И. Глазунова и Комп.
1846.

ПОСВЯЩЕНІЕ
Альфреду д’Орсе.

Милый Альфредъ,

Пріймите эту книгу въ знакъ нашей старинной дружбы и моей душевной привязанности къ вамъ, живописцу и другу Байрона, посвятившаго одну изъ безсмертныхъ страницъ своихъ на прославленіе вашего благороднаго сердца и возвышеннаго ума,— къ вамъ, котораго мощный и строгій рзецъ изваялъ мраморное изображеніе Наполеона,— къ вамъ, котораго великодушная щедрость обогатила нашъ Національный Музей однимъ изъ дивныхъ произведеній искусства индійскаго,— къ вамъ, наконецъ, основателю того благотворительнаго пріюта, гд каждый бдный Французъ, удаленный отъ своей родины, находитъ, по-крайней-мр, хлбъ и пристанище.

Прощайте, мой любезный Альфредъ. Врьте искренности чувствъ моихъ.

Эженъ Сю.

Въ Бордо, 20 іюня 4846.

ВВЕДЕНІЕ.

I.
Двойная Охота.

Та часть Солоньи, которая, по направленію отъ свера къ югу, принадлежитъ департаментамъ Луареты и Луары-и-Шера, и уголокъ которой образуетъ такъ-называемый Сольдрскій-Бассейнъ, отличается замчательною физіономіею: везд тянется огромный сосновый лсъ, среди котораго иногда раскидываются то широкія равнины, покрытыя кустарникомъ, то огромныя торфяныя пространства, — и все это почти постоянно затоплено разливомъ ркъ и ручьевъ. Попадаются обширные пруды, окаймленные кустами ириса и цвтущимъ тростникомъ, и эти сонныя воды нердко оживляются полетомъ какого-нибудь кулика, чирка или рыболова, наконецъ, тамъ-и-сямъ, долины съ цвтущимъ лугомъ, украшенныя тяжелыми купами дубовъ, разнообразятъ видъ дикаго пейзажа своими ровными, спокойными очерками.

Ничто не можетъ замнить задумчивой тишины, царствующей въ этой пустын подъ широкими навсами вчно-зеленющихъ сосенъ, гд, среди глубокаго безмолвія, только изрдка раздается звонкій ударъ топора дровоска, или съ порывомъ втра подымается глухой, долгій, величавый гулъ, подобный отдаленному ропоту моря: то шумитъ боръ, то буря качаетъ и бьетъ другъ о друга его густыя втви. Торжественна также бываетъ картина, когда солнце медленно уходитъ за далекія равнины, сливающіяся въ одно безконечное озеро подъ розовымъ туманомъ, по которому вечерній втерокъ струитъ золотистые отливы, мшая его съ зеленью луга и яркими красками цвтовъ.

Хищныя птицы любятъ укрываться въ безлюдь дремучихъ лсовъ, тамъ, кром болотныхъ птицъ, водится много каркуновъ, солоньскихъ орловъ, ястребовъ и соколовъ.

Особенно странный видъ производитъ тамъ зимою вчно-мрачная зелень сосенъ, перемшанныхъ съ валежникомъ отъ березы и дуба, подъ которымъ всегда живутъ лисицы, дикія козы, волки, а иногда рыщутъ и забжавшіе изъ сосднихъ лсовъ олени и кабаны.

Сверхъ того, эта сторона можетъ почесться обтованною землею охотниковъ, и, слдовательно, браконьеровъ, потому-что тамъ страшное множество зайцевъ, красныхъ куропатокъ и фазановъ, а кролики плодятся въ такомъ количеств, что отъ богатаго помщика, страдающаго за свои молодыя деревца, до бднаго земледльца, у котораго эти животныя подъдаютъ тощую паровую траву, вс почитаютъ ихъ самою разрушительною карою.

Въ конц октября 1845 года, въ ясный осенній день, дв разнохарактерныя группы, показавшіяся съ противоположныхъ сторонъ, пробирались на встрчу другъ другу черезъ сплошной кустарникъ, покрывавшій равнину, къ которой на свер примыкала непроницаемая стна дремучаго бора.

Одна группа состояла изъ коннаго стременнаго и двухъ пшихъ псарей, которыхъ сопровождали попарно до тридцати англійскихъ собакъ чистой породы Fox-Hounds, что свидтельствовала ихъ бло-оранжевая масть, оттненная на хребтахъ благороднымъ чернымъ отливомъ. Стременной, давъ волю лошади, предводительствовалъ стаею, которая составляла такимъ-образомъ чрезвычайно стройный аррьергардъ, благодаря всесильнымъ арапникамъ пшихъ псарей.

Стременной — человкъ лтъ около шестидесяти, смуглый, съ черными живыми глазами и какъ лунь блыми волосами, на немъ былъ охотничій кожаный картузъ, сюртукъ каштановаго цвта съ свтлосинимъ воротникомъ, обложенный галуномъ по вороту и на карманахъ, берейторскіе сапоги и панталоны изъ темнаго бархата. Псари одты были въ охотничьи камзолы, подъ цвтъ платью стременнаго, ихъ огромные штиблеты изъ желтой кожи замняли сапоги, а девизомъ служили имъ блестящіе мдные рога.

Противоположную группу составляли четыре жандарма, подъ предводительствомъ унтер-офицера, котораго украшалъ эксельбантъ изъ синяго снурка съ серебромъ.

Физіономія этого унтер-офицера, казавшагося довольно-пожилыхъ лтъ, представляла странную смсь простоты и чванства. Треугольная шляпа, отвсно надвинутая на остроконечный лобъ, приподнятыя брови, маленькій вздернутый носъ, выведенные дугой бакенбарды, высокая грудь подъ синимъ мундиромъ, перекрещеннымъ желтою перевязью, талія, перетянутая портупеей, на которой висла огромная сабля, ноги, всунутыя въ ботфорты, прямой раструбъ, упертый въ ляжку, — таковъ былъ господинъ Бокаде, вахмистръ, начальникъ жандармской команды департамента, онъ халъ шагомъ, бросая по временамъ повелительные взгляды на отрядъ свой.

Эта физіономія была, такъ-сказать, оффиціальною физіономіею господина Бокаде, по его собственнымъ словамъ, онъ былъ любезный человкъ, потому-что, не смотря на зрлый возрастъ, ему еще хотлось нравиться, и слухъ о его любовныхъ похожденіяхъ разносился отъ Сальбри до Роморантена, гражданская и вмст военная должность господина Бокаде, безстрастнаго орудія закона, заставляла его держаться въ предлахъ благопристойности, но, не смотря на то, развратникъ исподтишка, онъ былъ деревенскій любезникъ, лицемръ и сластолюбецъ. Словомъ, набросьте коммиссарскій кафтанъ (старинной комедіи) на мундиръ стараго солдата, и вы получите точный портретъ господина Бокаде.

Охотники и жандармы, двигаясь въ противоположныхъ направленіяхъ, неизбжно должны были встртиться на перекрестк, открытомъ со стороны равнины, но загражденномъ отъ лса густою опушкой.

— А! вотъ господинъ Бокаде, сказалъ съ нкоторымъ безпокойствомъ старый стременной своимъ псарямъ, остановивъ лошадь у креста, возвышавшагося посреди перекрестка: — надо пониже поклониться… потому-что, видите ли, братцы, людямъ такого рода всегда надо кланяться: такъ-какъ сами они пить не смютъ, то бываютъ очень-суровы съ тмъ, у кого въ горл пересохло

Бокаде подъхалъ къ охотникамъ, остановился подл стременнаго, и, обращаясь къ нему, сказалъ хриплымъ голосомъ и важно-шутливымъ тономъ:

— Ну, что, дядя Латрасъ, сбираетесь гоняться по горамъ, по доламъ за здшними дикими зврьми?

— Вы очень-милостивы, господинъ Бокаде, отвчалъ охотникъ, поднося руку къ козырьку:— зврь, на котораго мы собрались, не столько свирпъ, какъ хитеръ… это плутовка лисица, и, надюсь, мы ее поднимемъ прежде, нежели успетъ пріхать графъ съ виконтомъ и гостями.

— А! такъ здсь у васъ назначенъ охотничій създъ?

— Да, господинъ Бокаде, и для васъ — вдь вы, говорятъ, неравнодушны къ прекрасному полу — для васъ тутъ нашлась бы богатйшая дичь.

— Я — человкъ вотъ какой: у меня никто не можетъ отзываться невдніемъ закона… любви, отвчалъ Бокаде, надувшись и гордясь оборотомъ, приданнымъ юридическому выраженію, которое любилъ часто повторять:— но что это за милая дичь, о которой вы говорите, дядя Латрасъ? а?

— Сосдки графа по имнію, мадамъ Вильсонъ съ дочерью.

— А! да! Американки, сестра и племянница этого толстяка, обтесаннаго въ вид кадки, новопрізжія!.. Говорятъ, что это лакомый кусочекъ, увидимъ,— говорилъ Бокаде, гордо двинувъ на брови свою треуголку: — надо отправиться къ Американкамъ, чтобъ засвидтельствовали мой объздной листъ, то-есть, чтобъ поразвдать ихъ, окинуть глазомъ.

— Итакъ, вы покинете эту бдную малютку Брюйеру? сказалъ стременной съ видомъ тонкаго лукавства.

— Кто это Брюйера? презрительно спросилъ Бокаде:— Брюйера? это птичница, что пасетъ индекъ въ хутор Большаго-Можжевельника, эта двчонка ростомъ съ мой сапогъ, которая смотритъ безумною съ своими большими, блуждающими голубыми глазами, съ своимъ зеленымъ внкомъ на голов, и которую эти дурачье Солоньцы считаютъ колдуньей или чмъ-то въ этомъ род… И вы, дядя Латрасъ, думаете, что я способенъ плниться стадомъ этой индичницы?

— Ладно, ладно, г. Бокаде! возразилъ старый охотникъ съ насмшливой кротостью:— ладно, г. знатокъ и любитель! Я двадцать разъ слышалъ, какъ вы увряли, что на десять ль въ окрестности нтъ ни одной двушки лучше Брюйеры, не смотря на ея маленькій ростъ.

— Я шутилъ надъ вашей давнишней молодостью, дядя Латрасъ.

— Боже мой! Да спросите кого хотите: сколько разъ видли, какъ вы бгали по кустамъ въ своихъ большихъ сапогахъ и лошадь тащили за собой въ поводу… вы помогали маленькой Брюйер собирать индекъ.

— Я?

— Да, вы, г. Бокаде, и еще при этомъ разсказываютъ, будто одинъ разъ вы хотли пошалить съ Брюйерой противъ ея воли, а два огромные индюка, которыхъ она, говорятъ, обожаетъ и которые такъ злы, что отстаиваютъ ее не хуже собакъ, — эти индюки вцпились вамъ въ лицо, даже, сказываютъ, у васъ тогда носъ былъ исклванъ, хотя вы и защищались отъ враговъ ножнами сабли, а Брюйера между-тмъ убжала, помирая со смху.

Г. Бокаде поднялъ бровь, вздернулъ свой коротенькій носъ и проговорилъ гордымъ тономъ, стараясь насмшливо улыбнуться:

— Отъ-часу не легче! Я дрался съ индюками, былъ побжденъ ими и исклванъ за то, что хотлъ подурачиться съ ихъ погонщицей-колдуньей? Я?… Довольно объ этомъ, старый шутникъ, поговоримъ о другомъ. Ну, вотъ и графъ воротился. А что, долго онъ здсь пробудетъ?

— Право, не знаю, нашъ графъ не разговорчивъ, коли сказалъ: сдлай то-то, — больше не спрашивай, ничего не прибавитъ. Такой жесткій и неподатливый человкъ!

— Онъ? Графъ-то? Я думаю, что такъ, вскричалъ Бокаде съ чувствомъ глубокаго уваженія.— Ужь вотъ примрный человкъ! Ему эти если, да но, да увы! да Боже мой!— вс эти слова ему какъ къ стн горохъ. Крпко стоитъ за законъ, за свое право, да за свою собственность, настоящій неулыба-царевичъ. Онъ разъ двадцать доставлялъ мн удовольствіе сажать подъ стражу эту голь-Солоньцевъ за то, что они подбираютъ валежникъ въ его лсу… Достойный человкъ, т. е. я говорю не въ-отношеніи къ валежнику, а такъ, изъ уваженія… Да! Я уважаю тебя, суровый помщикъ! примолвилъ Бокаде умоляющимъ голосомъ.— И что за пышная фигура, когда захочетъ… Иной королевскій прокуроръ или полицейскій коммиссаръ Богъ-знаетъ что далъ бы за такую осанку, чтобъ приводить ею въ трепетъ злодевъ… Ну, а графскій-то сынокъ, дядя Латрасъ? виконтъ-то? Признаюсь, онъ смотритъ такой двочкой.

— Правду сказать, графъ не то, чтобъ былъ черезъ-чуръ нженъ, но онъ справедливъ: хоть даромъ ничего не спуститъ, за то даромъ и не пожуритъ. Впрочемъ, разсказываютъ, что когда-то онъ былъ добрымъ малымъ, говорятъ, такой былъ благосклонный ко всмъ, что на-рдкость.

— Графъ… добрый малый!… вы сметесь надъ моей простотой, дядя Латрасъ.

— Даже до слабости…

— Графъ… слабость… вы заставляете меня краснть, дядя Латрасъ.

— И вдругъ этотъ барашекъ сдлался волкомъ.

— Видно, его черезъ-чуръ коротко постригли.

— Можетъ-быть, ну, да наконецъ, графъ страстно любитъ охоту, а это свойство, по моему мннію, стоитъ другихъ, примолвилъ Латрасъ съ улыбкой.

— Да: только не всякій охотникъ строгъ къ браконьерамъ, зло вреднымъ бродягамъ. Охъ, ужь мн этотъ Пахучій-Зврокъ {Bte-Puante — такъ называютъ охотники лисицъ, хорьковъ, куницъ и другихъ зврковъ, истребляющихъ дичь.}! Хорошо, что не попадется ни разу въ руки, а ужь — рано или поздно… не будь я Бокаде, если не подцплю молодца.

— И прекрасно сдлаете, замтилъ стременной, у котораго въ лиц мелькнуло безпокойство:— прекрасно сдлаете, графу это будетъ не сердцу, потому-что онъ, я вамъ скажу, до изступленія любитъ охоту.

— Что и говорить! Третьяго дня пріхалъ, а сегодня ужь на охот.

— Послушайте-ка, г. Бокаде, вдь вотъ скоро восемь мсяцевъ, какъ они съ сыномъ ружья въ руки не брали, ни разу рога не слышали, потому-что ухали отсюда въ март, когда охота была закрыта, а все по вашей милости, г. Бокаде: ужь вы не пропустили бы случая подать доносъ, если бъ кто вздумалъ охотиться посл 12 марта.

— За то мн честь и слава, почетъ закону, котораго я представитель. 12 марта — закрытіе охоты, всякій долженъ это знать, потому-что ‘никто не можетъ отзываться невдніемъ закона’, сказалъ законникъ… старый пройдоха!— проговорилъ текстомъ Бокаде съ хитрой улыбкой: — это я повторяю каждый день этой сволочи, солоньскимъ крестьянамъ, когда они сдуру заговорятъ мн: ‘но, г. Бокаде, я не зналъ, что это запрещено, гд мн знать законы: мн ихъ никто не читалъ, а самъ я безграмотный’.

— А въ-самомъ-дл! какъ же, если онъ безграмотный? сказалъ стременной, покачавъ головой:— и если никто никогда ему не читалъ законовъ, — откуда же онъ ихъ будетъ знать?

Одинъ изъ жандармовъ, старый солдатъ съ грубо-открытымъ лицомъ, украшеннымъ почетнымъ шрамомъ, нсколько разъ, въ-продолженіе разговора Бокаде съ стременнымъ, нетерпливо пожималъ плечами. Наконецъ, пользуясь свободой, на которую давала ему право его давнишняя служба, онъ отрывисто сказалъ своему командиру:

— Время-то идетъ, а мы и не думаемъ о поискахъ.

— Смирно! крикнулъ повелительно Бокаде, взглянувъ черезъ плечо на дерзкаго говоруна.

— Стоило же заряжать карабины и пистолеты! угрюмо бормоталъ себ подъ носъ старый солдатъ.

— Поиски? заряженные карабины? проговорилъ удивленный стременной.— А, понимаю! прибавилъ онъ:— вы ищете какого-нибудь ослушника… браконьера… Пахучаго-Зврка, можетъ-быть?

И на лиц стараго охотника снова выразилось безпокойство.

— Ослушникъ? браконьеръ? повторилъ жандармскій командиръ съ презрніемъ.— Ладно!.. Моя дичь передъ какимъ-нибудь ослушникомъ или браконьеромъ то же, что кабанъ или волкъ передъ лисицей, на которую вы собрались, дядя Латрасъ, но я не тороплюсь на свою ловлю, и имю на то причину.

Здсь нужно напомнить читателю, что мсто, гд происходила эта сцена, примыкало къ самой густой дубовой чащ, надъ которой возвышался исполинскій боръ.

— Стало-быть, вы преслдуете какого-нибудь важнаго преступника? спросилъ стременной.

Вмсто отвта, Бокаде, какъ-бы пораженный внезапною мыслью, спросилъ:

— Въ какой части лса будетъ ваша охота?

— Наша лисица скрывается во второмъ участк старой Боярышниковой-Заски.

— Это не въ той ли заск, гд такіе огромные камни и такая страшная чаща? съ любопытствомъ спросилъ командиръ.

— Да, г. Бокаде, истое жилище кабановъ… къ вашимъ услугамъ, такая трущоба, что мои собаки едва продираются.

Подумавъ съ минуту, унтер-офицеръ вскричалъ:

— Мой бглецъ непремнно долженъ быть тамъ. Сегодня утромъ, одинъ дровоскъ видлъ, что какой-то человкъ въ отрепьяхъ спрятался въ чащу, а эти отрепья схожи съ примтами моего разбойника, а какъ мой разбойникъ днемъ не осмлится гулять по лсу, то я его и подцплю такъ же врно, какъ вы, дядя Латрасъ, подцпите свою лисицу.

— Въ такомъ случа, г. Бокаде, чего же вы ждете?

— Я жду одного изъ своихъ людей, который долженъ явиться ко мн съ извстіемъ, что ловля началась, тогда мой разбойникъ будетъ окруженъ съ трехъ сторонъ… и милаго дружка выпугнутъ на самую опушку этого лса, а мы тутъ-то и будемъ его стеречь.

— Но давно ли завелся въ нашихъ краяхъ разбойникъ?

— Вы въ послдніе два дня не были въ Сальбри?

— Нтъ…

— Стало-быть, не читали описанія примтъ моего злодя, которое вывшено на дверяхъ у мэра?

— Нтъ, г. Бокаде.

— Я вамъ его прочитаю. Если вамъ встртится этотъ негодяй, вы можете напасть на него съ помощію своихъ псарей. Слушайте же, дядя Латрасъ, и вы также, прибавилъ Бокаде, обращаясь къ подошедшимъ псарямъ.

Онъ вытащилъ изъ сдельнаго кармана бумагу и началъ читать:

‘Примты Бамбоша:’

— И имя-то какое смшное, замтилъ Латрасъ.

— Настоящее его имя неизвстно, правосудіе принуждено снисходительно произносить это прозвище, сказалъ Бокаде, и продолжалъ читать:

‘Этотъ преступникъ, котораго истинное имя и отчество неизвстны, въ ночь съ 12 на 13 октября вырвался изъ буржской тюрьмы, гд содержался за двукратное убійство. Съ достоврностію можно предположить, что, укрывшись сначала въ Ромарантенскомъ-Л&#1123,су, гд едва не былъ схваченъ, онъ перебжалъ потомъ въ лса и пустынные кустарники, простирающіеся въ окрестностяхъ Бьерзона, Сальбри и Лаферте-Сент-Обепа.

‘Бглецъ этотъ одаренъ атлетическою силой и неимоврною отвагой, ему около тридцати лтъ. Ростомъ пять футовъ семь дюймовъ и дв линіи, волосы — почти совсмъ-сдые, не смотря на его молодость, брови — темныя, борода — темная, лобъ широкій, открытый и отчасти лысый, глаза срые и круглые, носъ орлиный, ротъ обыкновенный, подбородокъ четвероугольный, лицо продолговатое, скулы очень-выдавшіяся, цвтъ лица красноватый.

‘Особыя примты:’

‘Сей бглецъ иметъ на лвой сторон груди красно-синее клеймо, изображающее два сердца, пронзенныя одною стрлою, наверху ихъ изображенъ черепъ, а внизу — два кинжала, сложенные крестообразно и перевязанные черной лентой, на которой написано красными буквами:

‘Баскина до гроба
Ея любовь или смерть
15 февраля 1826′.

— Баскина? Что за смшное имя! замтилъ опять стременной.

— Имя, достойное быть написаннымъ на груди злодя, называемаго Бамбошемъ, сказалъ жандармъ:— Баскина! И это — имя?

— И притомъ, скажите на милость, возразилъ охотникъ:— если мось Бамбошъ клялся въ вчной любви мамзель Баскин въ 1826 году, выходитъ — онъ влюбился раненько, потому-что ему теперь около тридцати лтъ, а вчная-го любовь, стало-быть, началась съ десяти или съ двнадцати.

— Злоди скоры на любовь, точно такъ же, какъ вс скорые на любовь — злоди, глубокомысленно замтилъ Бокаде, и продолжалъ исчисленіе особыхъ примтъ бглеца:

‘На правой сторон груди другое клеймо красное съ чернымъ, представляющее дв крпко-сложенныя руки, и на верху слова:

‘Братская дружба до гроба.
Мартину.
10 декабря 1825.’

— Чортъ возьми! Мось Бамбошъ на дружбу еще поспшне, чмъ на любовь, сказалъ Латрасъ.

— Это долженъ быть такой же злодй, который съ-дтства былъ вмст съ нимъ у какого-нибудь стараго разбойника… Онъ и воспитывалъ ихъ въ пьянств, готовилъ на преступленія! Негодяи оправдали свое воспитаніе, проговорилъ унтер-офицеръ, и снова продолжалъ чтеніе:

‘Подъ сими словами находится странный знакъ, который ни съ чмъ нельзя удачне сравнитъ, какъ съ надрзомъ на булк, на этомъ знак, образующемъ двойную синюю полосу, отпечатлны пятъ небольшихъ неровныхъ поперечныхъ вырзокъ краснаго цвта, которыя занимаютъ почти четверть длины всего синяго знака.

‘Немного ниже этого знака, къ правой сторон груди, замтенъ шрамъ, похожій на рану, нанесенную огнестрльнымъ оружіемъ, между-тмъ, какъ правая рука въ двухъ мстахъ глубоко прорзана шрамами, похожими на раны, сдланныя лезвеемъ.

‘Въ послдній разъ, когда видли этого бглеца въ Роморантенскомъ-Лсу, на немъ была синяя изорванная блуза и старые красные панталоны, какіе носятъ пхотные солдаты, одна его нога была босая, а другая обвернута ветошкой, въ одной рук онъ несъ четвероугольный свертокъ въ носовомъ платк, а другою опирался на огромную сучковатую палку.’

Прочитавъ это описаніе, Бокаде опять положилъ его въ сдельный карманъ и сказалъ стременному, который уже нсколько минутъ казался очень-озабоченнымъ:

— Надюсь, моего разбойника не мудрено узнать въ лицо, кажется, дичь мою можно отличить отъ вашей, дядя Латрасъ, — но… о коемъ чорт вы думаете?

— Я думаю, медленно проговорилъ стременной съ простодушнымъ недоумніемъ:— что все-таки это престранный случай.

— Какой случай?

— Что вашъ разбойникъ отпечаталъ у себя на груди братскую дружбу къ Мартину.

— Что же тутъ для васъ удивительнаго, дядя Латрасъ?

— Еще бы!.. Новаго-то каммердинера, что привезъ съ собой Графъ, зовутъ Мартиномъ.

— Какъ-такъ?.. вскрикнулъ Бокаде, приподнявшись на стременахъ.

Посл минуты безмолвнаго изумленія, жандармъ обратился къ стременному:

— Вы говорите, что новаго каммердинера графа Дюриво зовутъ Мартиномъ?

— Да.

— А давно онъ въ услуженіи у графа?

— Да очень-недавно.

— Видли вы его?

— Вчера вечеромъ, онъ-то и приходилъ отдавать мн приказанія.

— Каковъ же онъ собой? высокій? низенькій? толстый? худощавый?

— Красивый и видный малой.

— Какихъ лтъ?

— Будетъ лтъ за тридцать.

— Какіе у него глаза? носъ? лобъ? ротъ? подбородокъ? спрашивалъ скороговоркой унтер-офицеръ.

— Право, не знаю, г. Бокаде, я не усплъ его разсмотрть въ такой подробности. Вчера ночью онъ приходилъ ко мн на псарный дворъ, и я его видлъ при свт фонаря.

— И вы говорите, что онъ недавно у вашего графа?

— Конечно, недавно, потому-что сегодня утромъ, пришедши къ конюху за своей лошадью, я спросилъ его: кажется, у графа новый каммердиперъ?

— Совсмъ новый, отвчалъ конюхъ.

— Я могу оказать большую услугу правосудію, задумчиво говорилъ Бокаде:— прежняя жизнь разбойника неизвстна, волей или неволей, я развяжу языкъ этому Мартину, который такъ дружески записанъ на проклятой груди моего сорванца, и…

— Постойте-ка, г. Бокаде, перебилъ стременной:— помните ли вы знаменитую пословицу: не одинъ оселъ на ярмарк зовется…. Мартиномъ? Нельзя ли того же сказать и о каммердинер (не въ обиду его чести). И потомъ…

— Что потомъ?

— Подумали ли вы, что графъ, такой строгій, такой взъискательный къ своей прислуг, беретъ людей не съ втра, а съ большимъ разборомъ?

— Дальше, дядя-Латрасъ.

— Вроятно ли, чтобъ этотъ Мартинъ, честный малый (потому-что онъ служитъ у графа), былъ другомъ бглаго разбойника?

— Ловля началась, закричалъ Бокаде, недослушавъ стременнаго:— вотъ Рамажо!

— Гончая? спросилъ Латрасъ.

— Да, гончая въ большихъ сапогахъ, верхомъ на лошади, отвчалъ Бокаде, указывая на скачущаго вдали жандарма.

— Въ добрый часъ, счастливой охоты, г. Бокаде! сказалъ охотникъ.

— Да! я на васъ полагаюсь: охотники должны помогать другъ другу. Если попадется разбойникъ, хватите его хорошенько.

— Разумется, г. Бокаде! а если моя лисица бросится на васъ,— вдь вы останетесь здсь на опушк, — крикните на нее, чтобъ выпугнуть на поляну…

— Будьте покойны, промаха не дамъ, да еще, глядишь, схвачу разомъ дв добычи: и злодя-разбойника, и каналью Пахучаго-Зврка, который до-сихъ-поръ отъ меня увертывался.

При этой угроз новому преступнику-браконьеру, стременной не могъ скрыть легкаго безпокойства, котораго, впрочемъ, унтер-офицеръ не замтилъ, обративъ все свое вниманіе на приближающагося всадника.

Помолчавъ съ минуту, стременной примолвилъ:

— Видите ли, г. Бокаде, на охот нужно гнать своего звря, а то за двумя зайцами погонишься, обоихъ упустишь, говоритъ нашъ-братъ охотникъ. Затравилъ волка — и ладно! а дикую кошку — на завтра.

— Такъ, такъ, дядя-Латрась! вы человкъ бывалый, а забыли, что на ловл бери все, что въ рогъ летитъ: кроликъ — такъ кроликъ, олень — такъ олень. Если попадется Пахучій-Зврокъ, онъ отвдаетъ моихъ лапъ. Я знаю, что вся эта сволочь Солоньцы держитъ его руку, потому-что у него, слышь, есть разные секреты какъ лечить отъ лихорадки эту дрянную голыдьбу. Но Пахучій-Зврокъ довольно попыталъ на свт,— пора ему и въ клтку.

Въ эту минуту, изъ чащи раздался птичій крикъ, пронзительный, звонкій и протяжный.

Старый охотникъ вспыхнулъ и задрожалъ.

Унтер-офицеръ, изумленный неожиданнымъ звукомъ, привскакнулъ на сдл и съ любопытствомъ поднялъ глаза на вершины сосенъ. Это помшало ему замтить и смущеніе стременнаго и легкое движеніе листьевъ въ самомъ густомъ мст опушки, выходившемъ къ перекрестку. Потомъ все затихло.

— Этакой скверный птичій крикъ! сказалъ Бокаде.

— И вы не узнали крика солоньскаго орла? спокойно отвчалъ Латрасъ.— Смотрите, вотъ онъ пробирается къ своему гнзду сквозь дубовую чащу. Что за здоровыя крылья!

— Гд, дядя-Латрасъ? гд?

— Вонъ тамъ, вы его не видите,— налво, возл этой развсистой сосны. Вонъ поднимается… Глядите, глядите…

— Я вижу тамъ только огонекъ, у меня нтъ такихъ охотничьихъ глазъ, какъ ваши… Если бъ это былъ разбойникъ, или каналья Пахучій-Зврокъ, я бы узналъ за сто шаговъ. Но вотъ Рамажо привезъ намъ всти о бглец.

Въ-самомъ-дл, жандармъ, который за нсколько минутъ показался на равнин, подъхалъ къ толп. Лошадь его была вся въ мыл.

— Ну, что, Рамажо? спросилъ унтер-офицеръ.

— Г. Бокаде, ловлю начали. Крестьяне, собранные для поимки разбойника, окружили Боярышниковый-Лсъ со всхъ сторонъ и сходятся по направленію къ этой опушк.

— Жандармы! крикнулъ Бокаде голосомъ полководца, взывающаго къ воинамъ передъ началомъ битвы: — жандармы! все готово, отъ васъ зависитъ успхъ дла! Осмотрть пистолеты! Сабли на-голо… аршъ!

И г. Бокаде, пріосанясь, сдлалъ знакъ покровительства стременному, остававшемуся у креста, и удалился во глав своего пятка, располагая его цпью по окраин лса.

Пока г. Бокаде длалъ свои стратегическія распоряженія, вдали показалась открытая карета, въ которой сидли дв женщины и нсколько мужчинъ въ красныхъ костюмахъ, въ сопровожденіи слугъ, которые вели лошадей, покрытыхъ попонами.

— Ну же, ну, друзья! говорилъ стременной своимъ товарищамъ: — собирайте стаю, чтобъ не разбжались собаки, вотъ и графъ съ гостями.

Говоря это, Латрасъ сошелъ съ лошади и отдалъ ее псарямъ, приготовясь такимъ-образомъ встртить съ должнымъ почтеніемъ своего господина, графа Дюриво.

II.
Чаща.

Охота уже давно началась, солнце, приближаясь къ закату, раскидывало по небу жаркіе лучи, дубовыя втви и огромные сосновые пни рзко выступали на мдно-красномъ пол. Въ чащ, глухо заросшей шильникомъ, ежевичникомъ, папоротникомъ и дикимъ шиповникомъ, въ самой глубин лса, гд были тогда охотники, выходила небольшая поляна, усянная срыми, покрытыми мхомъ обломками скалъ, которыхъ почти не было видно подъ непроницаемою стью плюща, павилики и козьяго-листа.

Невозмутимая тишина этого захолустья была изрдка прерываема глухимъ шелестомъ сосновыхъ втвей, колеблемыхъ перелетнымъ втеркомъ, да иногда издали доносились чуть-слышные звуки роговъ.

Въ чащ, окружавшей полянку, послышался хряскъ, пожелтвшія втви лежачихъ дубковъ зашевелились и раздвинулись: изъ чащи выползъ человкъ…

Читатель уже слышалъ описаніе этого человка: это Бамбошъ, бглый арестантъ буржской тюрьмы, обвиненный въ двухъ убійствахъ. Сквозь ветхую синюю блузу, — его единственное одяніе, — изорванную въ клочки колючими втвями, видны были широкая косматая грудь и могучія руки. Суконные, когда-то красные панталоны оборвались до самыхъ колнъ, кровавыя полосы покрывали его руки и ноги, онъ задыхался, потъ катился съ него градомъ.

Прислушиваясь къ малйшему шуму, онъ остановился и припалъ къ дереву, чтобъ перевесть духъ, сорвалъ съ него горсть листьевъ, жадно поднесъ ихъ къ своимъ пылающимъ губамъ и сталъ жевать, чтобъ заглушить страшный голодъ. Глаза этого человка горли дикимъ огнемъ, и странно было видть сдые, растрепанные волосы, поднявшіеся надъ обнаженнымъ лбомъ, нисколько не согласовавшіеся съ его темной бородой и свжимъ энергическимъ лицомъ. Поблднвшее въ нужд и гор, это лицо выражало скорбь и ужасъ.

Вдругъ звучный голосъ раздался у него, такъ-сказать, подъ самыми ногами:

— Бамбошъ!

При этомъ имени, изумленный бглецъ со страхомъ оглянулся вокругъ, не зная, бжать ли ему, или оставаться на мст. Потомъ онъ быстро нагнулся и поднялъ два увсистые камня, которые въ его рукахъ должны были сдлаться страшнымъ оружіемъ.

Настала мертвая тишина.

Бамбошъ озирался съ возрастающимъ безпокойствомъ, когда въ трехъ шагахъ отъ него какъ-будто выросло изъ земли странно-одтое существо.

Это былъ человкъ средняго роста, въ широкомъ полукафтань и панталонахъ изъ волчьей шкуры, гладкій и плотный мхъ дикой козы составлялъ непроницаемый верхъ его шапки, обложенной барсукомъ, сильно-загорлое лицо его почти все заросло рыжею съ просдью бородою, каріе глаза, быстрые и проницательные, казалось, воспламенялись отъ расширяющихся фосфорическихъ зрачковъ,— какъ-будто привычка спать днемъ и блуждать по ночамъ дала ему способность ночнаго зрнія, какимъ одарены почти вс хищныя животныя, но, не смотря на то, въ его физіономіи не было ничего зврскаго или отвратительнаго: въ этомъ умномъ лиц, часто озаряемомъ улыбкою горькой насмшки, крылся тотъ неизъяснимый оттнокъ, какой всегда на лиц бглаго преступника напечатлваютъ постоянная опасность, уединеніе и тревога.

Вроятно, читатели уже узнали браконьера, прозваннаго Пахучимъ-Звркомъ. Спрятавшись въ чащ у перекрестка Креста, онъ невидимо присутствовалъ при разговор стременнаго съ Бокаде.

До внезапнаго явленія своего Бамбошу, браконьеръ сидлъ скорчившись въ такъ-называемой на ихъ язык сторожк, т. е. нор въ пять или шесть футовъ глубиною, прикрытой листьями папоротника и шильника, образующими сводъ, сквозь который браконьеръ, не двигаясь съ мста, можетъ спокойно сторожить свою добычу, выжидать ее и наконецъ залучить къ себ подъ руки.

При вид Пахучаго-Зврка, Бамбошъ, не смотря на свою отвагу, пораженный и растерявшійся, отступилъ на шагъ, камни, поднятые на защиту, выпали у него изъ рукъ: короткій ли двуствольный карабинъ, которымъ былъ вооруженъ браконьеръ, заставилъ его подумать о неравенств борьбы, или, можетъ-быть, предчувствіе сказало ему, что должна существовать симпатія между положеніемъ бглеца и скитальческою жизнью лснаго человка.

Какъ бы то ни было, но Бамбошъ, подаваясь назадъ, продолжалъ смотрть на браконьера съ выраженіемъ мрачной тревоги.

— Тебя зовутъ Бамбошемъ, ты вырвался изъ буржской тюрьмы… за тобой гонятся какъ за дикимъ звремъ, теб не уйдти… я пришелъ къ теб на помощь… во имя… Мартина.

При имени Мартина, мрачная физіономія Бамбоша измнилась, глубокое волненіе смягчило его жесткія, искаженныя черты, слеза задернула дикій огонь глазъ его, съ сжатыми руками, полуоткрытымъ ртомъ, трепещущимъ сердцемъ и высоко-подымавшеюся грудью, онъ силился говорить, но могъ произнесть только одно имя, которымъ была полна душа его:

— Мартинъ!!

Замтивъ, что, вслдъ за этимъ сердечнымъ изліяніемъ, на лиц бглеца выразилось сомнніе, браконьеръ прибавилъ:

— Да, Мартинъ… Баскина… Зайчика…

Бамбошъ прервалъ браконьера, казалось, эти странныя имена вполн доказали ему, что рчь идетъ о его Мартин. Полный восторга, онъ закричалъ:

— Это онъ! да, это онъ!

И бглецъ уже забылъ страшную погоню, отъ которой спасся чудомъ и которая еще грозила ему съ-часу-на-часъ.

Ни одно движеніе Бамбоша не скрылось отъ мткаго взора Пахучаго-Зврка. Вдругъ, сложивъ кулакъ въ вид трубки, онъ поднесъ его къ уху бглеца и, прислушавшись къ чему-то, сказалъ ему шопотомъ, хотя кругомъ все было тихо:

— Приближаются… ты погибъ.

— Ты знаешь Мартина… такъ онъ воротился изъ-за границы? говорилъ бглецъ, забывая опасность.

Самоотверженіе его въ эту ршительную минуту тронуло браконьера.

— Мартинъ здсь… Онъ многимъ одолженъ теб, я это знаю, во имя его я спасаю тебя,— все равно, правъ ли ты, или преступенъ.

Бглецъ задрожалъ.

— Но именемъ братской дружбы, въ которой ты поклялся Мартину, общай, что если онъ велитъ, ты отдашься въ руки правосудія.

— Если Мартинъ скажетъ: сдайся — сдамся…

— Теб можно врить, я это знаю, или же за мной… ты спасенъ.

Углубясь на нсколько шаговъ въ чащу, влво отъ своей сторожки, браконьеръ съ трудомъ пробрался къ мсту, гд открывался ходъ въ подземелье. Подвижная западня, скрывавшая этотъ ходъ, состояла изъ связанныхъ между собою толстыхъ сосновыхъ отрубковъ, закладенныхъ камнями и засыпанныхъ землею, которая уже давно обросла кустами ежевики.

Когда бглецъ готовился проскользнуть въ это неожиданное убжище, браконьеръ сказалъ ему грустно-торжественнымъ голосомъ:

— Уваженіе и состраданіе… къ тому, что увидишь, иначе — ты святотатецъ, недостойный сожалнія!

Бамбошъ взглянулъ на него съ видомъ изумленія и страха, между-тмъ, звуки роговъ, сначала чуть-слышные, стали раздаваться ближе и ближе. Пахучій-Зврокъ снова прислушался, потомъ быстро толкнулъ Бамбоша въ плечо, шепнувъ:

— Я слышу лошадиный топотъ… Скорй… скорй… прячься!

И, какъ-бы озаренный внезапноо мыслью, пока Бамбошъ пролзалъ въ тсное отверстіе, браконьеръ оставилъ западню открытою, бросился вонъ изъ чащи, упалъ ничкомъ посреди поляны и приложилъ ухо къ земл, чтобъ такимъ-образомъ ясне различить отдаленный шумъ.

Черезъ минуту, онъ вскочилъ и вскрикнулъ въ отчаяніи:

— Проклятіе!.. лисица… она ведетъ сюда охотниковъ.

Вдвойн встревоженный, онъ опять бросился въ чащу, чтобъ закрыть подземелье. Но оттуда показался Бамбошъ… Онъ былъ блденъ какъ мертвецъ, лицо его исказилось ужасомъ.

— Нтъ! кричалъ онъ дрожащимъ голосомъ:— лучше сдаться… лучше пусть убьютъ, чмъ оставаться въ этомъ подземель. О! что я видлъ… тамъ… Еслибъ ты зналъ, что за судьба!.. это имя!.. Брюйера!.. Я съ ума сойду…

Вблизи послышался лай собакъ и звонкіе отголоски раздались по лсу. Въ то же время, втеръ донесъ нестройные крики, которые приближались со всхъ сторонъ. То были крики людей, искавшихъ Бамбоша.

Об эти новости долетли вдругъ, въ одно невыразимо-краткое мгновеніе, и именно въ ту самую минуту, когда Бамбошъ, выскакивая изъ землянки браконьера, говорилъ трепещущимъ отъ ужаса голосомъ:

‘Лучше сдаться… лучше пусть убьютъ, чмъ оставаться въ этомъ подземель… О! что я видлъ… тамъ… Еслибъ ты зналъ, что за судьба!.. Это имя!.. Брюйера!.. Я съ ума сойду!..’

— Смерть теб! закричалъ браконьеръ страшнымъ голосомъ, поднявъ обими руками свой карабинъ, какъ дубину: — я убью тебя… если насъ застанутъ прежде, нежели ты уйдешь въ эту землянку…

Только-что браконьеръ проговорилъ свою угрозу, какъ втви чащи, окружавшей поляну, быстро зашевелились, будто кто продирался сквозь нихъ… Бглецъ вздрогнулъ… и, уступая ли отчаянной выходк браконьера, или повинуясь всесильному инстинкту самохраненія, бросился въ подземелье. Пахучій-Зврокъ надвинулъ тяжелую западню, замелъ слды Бамбоша и чуть-чуть усплъ притаиться въ своей сторожк, скорчившись въ ней сколько могъ.

III.
Промахъ.

Браконьеръ скрылся въ сторожку. Вдругъ втви слегка захрустли и на поляну выпрыгнула огромная черно-бурая лисица, съ нея лилась вода, потому-что она переплыла прудъ, чтобъ сбить со слда собакъ. Хитрость ея, казалось, удалась: собачій лай сталъ слышаться дальше и дальше.

Высунувъ свой красный, горячій языкъ, лисица жарко дышала, зеленоватые глаза ея горли, по обвислымъ ушамъ и хвосту, по сильно-бьющимся бокамъ видно было, съ какою быстротой спасалась она отъ преслдованія. Съ минуту она стояла, поводя кругомъ своей черненькой мордой, какъ-бы отъискивая втеръ, и, казалось, прислушивалась со вниманіемъ и страхомъ… Все было тихо…

Сторожка браконьера находилась въ нсколькихъ шагахъ подъ втромъ у лисицы, и потому внимательный зврь не чуялъ близкаго сосдства. Лай обманутыхъ собакъ замолкъ… Спасшаяся лисица наконецъ перевела духъ, раскинулась на земл, протянувъ лапы, закинувъ голову и открывъ ротъ, какъ мертвая, только по судорожному подергиванію чуткихъ ушей замтна была въ ней жизнь.

И вдругъ, она вскочила, какъ-будто на пружин, и задержала дыханіе, которое мшало ея нжному слуховому органу… она слушала.

Прихотливыя движенія травли опять направлялись къ полян, звуки роговъ сопровождались воемъ всей стаи.

Въ эту ршительную минуту, чувствуя смерть на носу, измученное животное собрало послднія усилія, послднюю уловку обмануть враговъ. Оно начало метаться по полян въ разныхъ направленіяхъ, взадъ и впередъ, узлами и петлями, чтобъ совершенно спутать слдъ и сбить съ толку собакъ… Потомъ, сжавшись въ комокъ, лисица вдругъ вытянулась и, сдлавъ неимоврный скачекъ, упала въ чащу, возл самой западни, ведущей въ подземелье, но едва лапы ея коснулись обросшихъ мхомъ камней, какъ другимъ отчаяннымъ скачкомъ она очутилась футахъ въ шести отъ этого мста, потомъ — еще скачекъ, еще,— и пошла вдаль во всю прыть, какая только оставалась въ ея изнуренныхъ, обезсиленныхъ членахъ.

Благодаря чудесному инстинкту самохраненія, врожденному всмъ подлежащимъ травл животнымъ, лисица своими дивными прыжками перервала слдъ горячаго запаха, который оставляютъ на земл ея лапы вмст съ острымъ пахучимъ испареніемъ, и который, поражая нжное чутье собакъ, такъ врно ведетъ ихъ на добычу.

Когда лисица исчезла, браконьеръ выскочилъ изъ своей норы, нагнулся, навелъ зоркій взглядъ на верхушки травы и, различивъ легкіе слды лисьихъ лапъ, принялся проворно затирать ихъ ногами, разгоняя такимъ-образомъ путеводительный запахъ, слдовательно, помогая лисьей хитрости и, вмст съ тмъ, желая удалить охотниковъ отъ мста, смежнаго съ его невидимымъ жилищемъ.

Завыванье собакъ и звуки роговъ, повторяемые эхомъ, становились громче и громче, по-временамъ съ этими звуками мшались условныя переклички поимщиковъ, которые со всхъ сторонъ сходились на ловлю Бамбоша.

Постигая всю важность приближающейся опасности, браконьеръ углубился въ чащу, изъ которой въ первый разъ выбжала лисица. Отъискалъ слдъ ея и, продолжая затирать его ногами, прошелъ около двухъ-сотъ шаговъ, пока не встртилъ на пути огромнаго сломленнаго пня, черезъ который лисица, вроятно, перескочила.

Наконецъ, увренный, что этотъ огромный перерывъ пахучаго лисьяго слда, единственнаго вожака собакъ, лишитъ охотниковъ возможности продолжать травлю и удалитъ ихъ отъ его жилища, — браконьеръ скрылся въ самой непроницаемой глубин лса.

Прозорливость Пахучаго-Зврка не обманулась.

Прошло нсколько минутъ, стая заливалась во все горло. Вдругъ оглушительный лай и пронзительное завыванье разомъ замолкли: собаки дошли до конца слда, то-есть до того огромнаго пня, до котораго браконьеръ довелъ свои предохранительныя мры. Гончія сбились и прервали свой лай, который он обыкновенно продолжаютъ, пока идутъ по горячему слду.

Озадаченныя внезапнымъ перерывомъ слда, такого свжаго, такого разительнаго для ихъ чутья, собаки съ безпокойствомъ метались во вс стороны, бгали взадъ и впередъ, нюхали землю… Он дали промахъ, т. е. какъ-говорится, пронеслись въ двухъстахъ шагахъ отъ браконьеровой землянки.

Старый стременной узналъ этотъ промахъ по внезапно-прерванному лаю, и поспшилъ на помощь псамъ своимъ, но, при вид громаднаго пня съ высоко-торчащими сучьями, остановился. Латрасъ, всегда отважный, сидлъ на лихомъ кон, но онъ былъ такъ опытенъ, что не ршался изъ пустаго молодечества рисковать сломить шею и себ и лошади. Не видя возможности пробраться впередъ сквозь непроницаемую трущобу, онъ затрубилъ, чтобъ воротить собакъ.

Въ это время, дв амазонки, одна за другою, выхали изъ густоты къ самому пню, передъ которымъ благоразумно отступилъ стременной. Въ-слдъ за ними показались два всадника, которые, при вид опасной преграды, съ замтнымъ испугомъ закричали въ одинъ голосъ:

— Остановитесь!..

— Берегитесь!..

Не смотря на заботливое предостереженіе, амазонка, хавшая впереди, не сдержавъ ли лошади, или желая поиграть опасностью, махнула хлыстомъ и съ удивительной свободой и ловкостью перелетла черезъ пень, только въ быстромъ движеніи втеръ завернулъ ея длинную юбку, изъ-подъ которой мелькнулъ изящный контуръ ноги въ бломъ шелковомъ чулк и твердо упертой въ стремя ступни въ черномъ полу-сапожк съ маленькой серебряной шпорой.

Всадники, пораженные этой отвагой, вскрикнули отъ ужаса, потомъ, обращаясь къ другой амазонк, которая, казалось, хотла послдовать примру первой, оба закричали:

— Умоляю васъ, остановитесь!..

— Я хочу къ маменьк, отвчала двушка пріятнымъ голосомъ, указывая на перескочившую даму, которая, остановясь по ту сторону пня, оглянулась на зрителей. Она смялась, волненіе и гордое самодовольство вызвало легкую краску на лицо побдительницы. Но, замтивъ, что дочь не думаетъ уступать ей въ храбрости, она поблднла и вскрикнула:

— Рафаэль… пожалуйста!..

Но уже было поздно: дочь, въ-самомъ-дл, оказалась не трусливе матери. Она скакнула черезъ пень, но, по нжному чувству стыдливости, придержала концомъ хлыста, бывшаго у ней въ лвой рук, длинныя складки платья, чтобъ нескромная шутка втра съ ея матерью не повторилась и надъ нею.

IV.
Юный отецъ.

Дв амазонки были — г-жа Вильсонъ и дочь ея, а сопровождавшіе ихъ всадники — графъ Дюриво съ сыномъ. Графъ Дюриво, хозяинъ псарни, былъ сынъ клермон-ферранскаго трактирщика, страшнаго скряги, нажившаго огромное богатство, которое онъ началъ безчеловчной лихвой, умножилъ покупкою ‘національныхъ’ имній, потомъ пополнилъ, снабжая припасами армію Директоріи, наконецъ удвоилъ и учетверилъ всевозможными плутнями, законнымъ грабежомъ и отвратительнымъ скряжничествомъ.

По смерти отца, Адольфъ Дюриво (тогда еще не графъ) сдлался наслдникомъ трехъ-сотъ тысячъ ливровъ годоваго дохода съ земель. Вырвавшись изъ-подъ ига илотства и скудости, въ которыхъ держалъ его неумолимый отецъ, и попавъ въ руки значительнаго опекуна, Адольфъ Дюриво, не смотря на свое отвратительное воспитаніе, ощутилъ въ себ наклонность къ добру и стремленіе къ возвышеннымъ мыслямъ. Онъ отъ души предался счастливой, изобильной жизни и всмъ прихотямъ богатства, о которыхъ прежде не имлъ никакого понятія, но вмст съ тмъ онъ остался великодушнымъ и добрымъ, слдуя тайному влеченію сердца и находясь въ упоеніи, какое обыкновенно производитъ внезапный приливъ прежде-невдомаго счастія.

За великодушные порывы Адольфу Дюриво нердко платили неблагодарностью, неблагодарность — это тигель, въ которомъ испытываются истинно-твердыя, истинно-великія души, Адольфъ не выдержалъ суроваго испытанія: сначала онъ оскорблялся, потомъ сдлался холоденъ, посл, перешелъ къ раздражительности, дале, огрублъ, наконецъ, сердце его одеревенло. Подобно многимъ другимъ, опираясь на свои добрыя начинанія, Адольфъ Дюриво принялъ въ основаніе своего взгляда людскую неблагодарность и ршилъ, что необходимо нужно быть жестокосердымъ, чтобъ не быть одураченнымъ. Онъ очень-легко разочаровался въ добр, потому-что едва-возникшей и скоро-потухшей доброт его не доставало терпнія, безкорыстія, опытности, самоотверженія, и преимущественно — таинственности и стыдливости, если можно такъ выразиться. Онъ и не подозрвалъ, что ему часто бывали непонятны человческія страданія, что часто онъ усиливалъ ихъ, желая облегчить, потому-что былъ порывистъ, нетерпливъ, жестокъ, а для того, чтобъ утшить или успокоить несчастнаго, запуганнаго бдняка, нуженъ особый тактъ, нужно много кротости и сердечной теплоты.

Начало добра — великодушныя идеи Дюриво, такъ несчастливо проявившіяся на дл, должны были произвесть и дйствительно произвели въ ум его роковой переворотъ: онъ дошелъ до того, что систематическое безчувствіе назвалъ знаніемъ людей, состраданіе — слабостью, эгоизмъ — благоразуміемъ, скупость — предусмотрительностію, глубокое презрніе ко всмъ — чувствомъ собственнаго достоинства, чужія несчастія — праведной карой безпутству, неизбжнымъ зломъ общественнаго быта, слдствіемъ первобытнаго грха, волею Провиднія, и проч.

Подобныя понятія, такъ-сказать, озаконили жестокосердіе безчувственнаго эгоиста.

Онъ на нее опирался, онъ ею торжествовалъ.

‘Человкъ рожденъ на горе’, говорилъ онъ съ безстыдной ироніей: ‘Будемъ жить въ довольств, богато и весело, одно счастливое исключеніе не нарушитъ общаго правила.’

Съ такимъ взглядомъ на вещи, этотъ человкъ могъ говорить — и говорилъ:

‘Я былъ добръ, великодушенъ, человколюбивъ — и встртилъ кляузы и неблагодарность, всякій несчастный достоинъ своей доли, глупъ тотъ, кто разжалобится.’

Надо признаться, что г. Дюриво, одаренный отъ природы замчательнымъ умомъ, энергіею воли и сильнымъ характеромъ, съ помощію цинизма умлъ придать своимъ жестокимъ парадоксамъ что-то язвительное, и потому, между окружающими его людьми, нердко находилъ себ поборниковъ и послдователей.

Дюриво жилъ въ кругу людей, надутыхъ богатствомъ и недавними титлами, зараженныхъ праздностью — почти неизбжнымъ вліяніемъ огромныхъ, безъ труда доставшихся сокровищъ. Это сообщество заглушило послдніе благіе порывы Адольфа. Онъ продолжалъ роскошничать, но уже былъ жаденъ, потомъ, не довольствуясь богатствомъ, захотлъ пріобрсть званіе, чтобъ не отстать отъ другихъ. Бракъ съ дочерью герцога имперіи, приставшаго къ реставраціи, доставилъ ему графство, и Адольфъ Дюриво, сынъ дяди-Дюриво, трактирщика-ростовщика, гнуснаго грабителя, вообразилъ себя вельможею и не шутя сталъ называться графомъ Дюриво. Жена его, умершая въ молодости, оставила посл себя сына Сципіона, или, если угодно — виконта Дюриво.

Счастіе, или, лучше сказать, гордость Адольфа Дюриво сосредоточилась преимущественно на двухъ предметахъ: быть однимъ изъ богатйшихъ владльцевъ Франціи, и чтобъ слуги и фермеры говорили ему: ‘ваше сіятельство’. Въ-послдствіи, къ этимъ мечтамъ присоединилась еще одна страсть — политическое честолюбіе, причину котораго мы объяснимъ въ свое время.

Архимильйонеръ и графъ, Дюриво не желалъ лучшей будущности, другаго возможнаго счастія своему сыну. И, можетъ-быть, больше тщеславный, нежели скупой, онъ въ этомъ ребенк видлъ новое средство выказать свое богатство и возбудить зависть въ другихъ. Въ пятнадцать лтъ, Сципіонъ Дюриво, красавецъ, рано развившійся, воспитанный на аристократическую ногу, чудо любезности и удали, далъ новую пищу отцовской гордости.

Въ Париж существовалъ тогда отборный кругъ такъ-называемыхъ юныхъ отцовъ.

Это были боле или мене молодые вдовцы, остроумцы и забавники, ловкіе игроки, весельчаки, съ которыми вс замчательныя парижскія прелестницы были на ты. У нихъ было правило: нтъ ничего гнусне и гибельне по послдствіямъ — скупости и деспотизма отцовъ, которые лишаютъ дтей всякихъ забавъ, всякой свободы… Юные отцы, напротивъ, допускали неограниченную терпимость, а часто и… больше, нежели терпимость.

И вотъ, какой-нибудь родитель двухъ хорошенькихъ двочекъ, лтъ шести или семи, везетъ ихъ въ театръ, куда влекутъ его нжныя связи, и красота, дтская болтовня милыхъ малютовъ веселятъ и забавляютъ артистку.

У инаго юнаго отца въ планъ практическаго воспитанія входитъ правило: скупать первые векселя сына. Для этого, онъ подъ-рукой помогаетъ ему длать займы, по-видимому за неимоврные проценты, которыми онъ, юный отецъ, разумется, нисколько не пользуется, считая себя природнымъ заимодавцемъ своего дитяти.

Другой, со всею разсудительностію, со всею предусмотрительностію зрлаго опыта, ищетъ, высматриваетъ и, какъ заботливый отецъ, избираетъ сыну первую любовницу.

Третій, наконецъ, положилъ непремнно развить вкусъ любимаго ребенка, научивъ его отчетливо распознавать изящныя вина, чтобъ внушить ему заране, какъ говорилъ онъ, глубокое, неизгладимое, спасительное отвращеніе отъ дурныхъ винъ.

Двое или трое такихъ юныхъ отцовъ, люди знатныхъ фамилій, были друзьями графа Дюриво. Гордясь свтской ловкостью сына и обуянный страстью ‘корчить знать’, г. Дюриво выросъ въ собственныхъ глазахъ при мысли, что и онъ юный отецъ. И какъ было не гордиться: маршалъ де-Ришль точно также обращался съ своимъ сыномъ, г. де-Фронсакомъ!

Графъ Дюриво скоро вошелъ въ кругъ самыхъ отчаянныхъ юныхъ отцовъ. Онъ гордился — у него не было другаго чувства,— гордился и тмъ, что Сципіона окружаютъ дти другихъ юныхъ отцовъ, до того гордился, что у семнадцатилтняго Сципіона было сто луидоровъ въ мсяцъ карманныхъ денегъ, онъ жилъ на особой половин, имлъ въ своемъ распоряженіи шесть лошадей и мсто въ мужской лож оперы, мсто, доставлявшее право на входъ за кулисы.

Нечего и говорить, сколько у Сципіона, съ его хорошенькимъ личикомъ и семнадцатилтнимъ возрастомъ, было побдъ въ театр, куда торжественно ввелъ его отецъ. Чрезъ нсколько мсяцевъ, юноша потерялъ счетъ своимъ любовнымъ похожденіямъ, восьмнадцати лтъ, онъ ловко растянулъ своего противника на дуэли, въ которой отецъ былъ его секундантомъ, и сколько разъ разсвтъ заставалъ графа, вмст съ сыномъ, среди безумной пирушки.

Странною покажется такая система воспитанія тмъ, кто мало знаетъ свтъ, но — послушайте:

Дайте любому юнош то же положеніе въ обществ и то же богатство, какія были у виконта Дюриво, — и вы увидите, что большая часть такихъ праздныхъ богачей собьется, рано или поздно, больше или меньше, на дорогу Сципіона, и будутъ они вести такую же жизнь, какъ онъ, не смотря на строгость домашняго присмотра, благодаря услужливымъ ростовщикамъ и ожидая наслдства съ величайшимъ нетерпніемъ…

Посл этого, надо согласиться, что юные отцы не вовсе были лишены практическаго смысла, стараясь по-крайней-мр вести и направлять страстныя потхи молодости, которыхъ не въ силахъ были удержать.

Стоитъ одно другаго,— безъ сомннія скажетъ человкъ мыслящій. Дйствительно, жалко видть, какъ тратятся попусту огромныя суммы, грустно видть, какъ въ самомъ начал развитія гибнутъ чистые, благородные инстинкты юности, страшно видть, какъ среди растлнной атмосферы деревенютъ и мрутъ часто блестящія дарованія, но все это зло, и много еще другихъ золъ необходимо должны вытекать изъ порядка вещей, порожденнаго понятіями семейственными и — гд боле всего скопилось заблужденій — наслдственными.

Само собою разумется, что постоянное, въ-продолженіе многихъ лтъ, подражаніе юнымъ отцамъ страннымъ образомъ перевернуло и сгладило какъ родительскую важность графа, такъ и сыновнюю почтительность виконта, но — склонъ былъ слишкомъ-крутъ, теченіе слишкомъ-могуче: трудно было держаться противъ него. Не одинъ разъ надменный характеръ и энергическая воля Дюриво уступали дерзко-насмшливому равнодушію его сына, не одинъ разъ, особливо въ послднее время, скрывая въ душ горькое, но тщетное раскаяніе, подобно тмъ добрымъ мужьямъ, которые, изъ боязни показаться ревнивыми, глотаютъ стыдъ вмст съ собственными слезами, — графъ, боясь постыдно прослыть отцомъ-тираномъ, игралъ роль юнаго отца съ улыбкой на лиц, съ тоской и злобой на сердц, но должно было приносить себя въ жертву этой роли… Давно уже на безпутныхъ сборищахъ достойный сынокъ помыкалъ отцомъ съ такой забавной фамильярностью, что графъ и друзья его очень-много смялись… Чувство сыновняго уваженія окончательно потухло въ душ молодаго человка.

Хотя графу Дюриво было около пятидесяти лтъ, но съ виду казалось мене сорока: высокій, стройный ростъ и гибкія, быстрыя движенія показывали въ немъ юныя, кипучія силы. У него было смуглое лицо, ослпительно-блые зубы, носъ и подбородокъ нсколько-удлиненные, большіе голубые глаза, волосы, брови и борода, не смотря на лта, какъ смоль черные. Черты его, можетъ-быть, не совсмъ-правильныя, казались не совсмъ-привлекательными, но рдко случалось встртить такое выразительное лицо, и столько въ этомъ выраженіи было ума, мужества и непреклонной воли! По-этому, графъ Дюриво каждому внушалъ къ себ уваженіе и тотъ почтительный страхъ, какой всегда наводятъ надменные характеры, зато почти никто не чувствовалъ къ нему ни любви, ни симпатіи.

Однакожь, этотъ сильный человкъ былъ до невроятности слабъ въ-отношеніи къ сыну, и онъ же поблднлъ и задрожалъ всмъ тломъ, когда безстрашная г-жа Вильсонъ пустилась на явную опасность. Въ эту минуту и въ-продолженіе всей охоты, графъ слдилъ за всми движеніями прекрасной вдовы съ особенно-нжною заботливостью, онъ почти не спускалъ съ нея своихъ безпокойныхъ, полныхъ страсти глазъ, и — не трудно было замтить, что только умнье жить въ свт и строгое приличіе мшали ему обнаружить, какое могущественное вліяніе произвела на него эта очаровательная женщина.

На граф и сын его были черные бархатные картузы, короткіе красные сюртучки съ серебряными пуговицами, блые лосинные панталоны и сапоги съ отворотами.

Наружность виконта составляла поразительный контрастъ съ наружностью его отца, мужественная фигура графа, его сильныя и быстрыя движенія выражали удивительную мощь, полноту жизни и страсти. Тонкія, правильныя, женоподобныя черты виконта успли потускнть подъ дыханіемъ преждевременнаго опыта. Ему не было еще полныхъ двадцати лтъ, а ужь лицо его, отненное свтло-русыми бакенбардами и пробивающимися усами, было худощаво, изнурено. Блдность усталости давно согнала свжій румянецъ съ этого прекраснаго, изношеннаго лица, его большіе, прекрасные, темные какъ бархатъ, глаза глубоко впали, вки раскраснлись отъ безсонныхъ, пьяныхъ ночей, потому-что виконтъ Сципіонъ недавно воротился изъ Парижа, а въ Париж онъ, несчастный ребенокъ, ободренный графомъ и его друзьями, справедливо прослылъ однимъ изъ корифеевъ этой жизни праздной, развратной, изнурительной, гд прелестницы, карты, клубы, лошади, обды и bal Mabille — поглощаютъ все время. Въ канкан, Сципіонъ имлъ только двухъ соперниковъ: пэра Франціи, глубокомысленнаго дипломата и — великаго Шикара.

Впрочемъ, виконтъ Сципіонъ хвалился, что онъ уже, по его собственному выраженію, разочарованъ этими удовольствіями. Въ-самомъ-дл, онъ такъ часто и такъ давно пресыщался безъ всякаго позыва изящными винами, что наконецъ они стали казаться ему безвкусными, и онъ предпочелъ имъ водку, да еще… перцовую водку, водку изъ ближняго кабака. Онъ такъ привыкъ къ грубому, наглому обществу женщинъ, которыя преподавали ему любовь, что сталъ предпочитать ту изъ нихъ, которая больше пила, больше курила, больше ругалась и которую онъ больше всхъ могъ презирать. На его презрніе она отвчала тмъ же. И отъ всего этого онъ наконецъ отвернулся, постоянно сохраняя ледяную холодность, оскорбительную флегму: разочарованные люди никогда не смются. Что касается до его чувствъ, — ранняя опытность, раздражающее дйствіе вина и спирта ршительно ихъ убили. Сципіону осталось только ощущать лихорадочное волненіе карточной игры, пари на скачкахъ, да ту страшную любовь, о которой поговоримъ посл… И этому человку не было еще двадцати лтъ отъ роду!

Но, не смотря на изнуреніе и безчувственно-наглое выраженіе лица (Сципіонъ считалъ себя уже не юношей и достаточно-разочарованнымъ для того, чтобъ не забавляться охотой), не смотря на то, онъ былъ еще прекрасенъ, тонкій и гибкій станъ его сложенъ очаровательно: по-крайней-мр, такова была тайная мысль Рафаэли, дочери г-жи Вильсонъ.

Мельси Вильсонъ (родомъ Француженка, но вдова Стефена Вильсона, американскаго банкира) и Рафаэль Вильсонъ находились подъ прикрытіемъ г. Алкида Дюмолара (на минуту отлучившагося), брата первой и дяди послдней.

Еслибъ не употребляли такъ часто во зло миологическаго сравненія Юноны и Гебы, мы непремнно приложили бы его къ г-ж Вильсонъ и ея дочери — не потому, чтобъ въ чертахъ или въ осанк г-жи Вильсонъ было что-нибудь напоминающее суровое величіе царицы Олимпа, напротивъ, въ ея очаровательномъ лиц было что-то невыразимо-язвительное, скажемъ больше: что-то непокорливое, хотя этой красавиц съ темно-голубыми глазами, черными волосами и атласною кожей было около тридцати-двухъ лтъ. Говоря о Юнон и Геб, мы хотли выразить сравненіе между красотою въ полномъ ея развитіи и красотою въ пору перваго нжнаго цвта, потому-что Рафаэли, дочери г-жи Вильсонъ (которая очень-молодою вышла замужъ), было по-большей-мр шестнадцать лтъ.

Сколько въ физіономіи матери выражалось живости, подвижности и язвительности, столько физіономія дочери была непорочно-задумчива. Никогда туманныя англійскія виньетки, никогда аристократическая кисть Лауренса не достигали такого дивнаго идеала. Какая краска передала бы эту прозрачную блдность, такъ нжно оттненную розовымъ цвтомъ, или синеву этихъ большихъ глазъ, яркую и вмст нжную, какъ цвтъ василька, или ослпительную близну чудеснаго лба, осненнаго темнорусыми кудрями, упругими, шелковистыми, такъ упрямо вьющимися, что прическа Рафаэли не избжала легкаго безпорядка отъ движенія, причиненнаго верховою здою? Эти эластическія кудри летали вокругъ восхитительнаго личика, легкія, какъ зеленый газовый вуаль, закинутый на поля ея мужской шляпы.

Подъ тонкими корсажами верховыхъ платьевъ изъ черной шерстяной матеріи, рисовались дв таліи, прекрасныя каждая въ своемъ род: талія Рафаэли была гибче, изящне,— можно бы сказать, непорочне, талія ея матери казалась полне, совершенне, обольстительне

Покрой ихъ платьевъ длалъ эту разницу еще замтне: закрытый корсажъ Рафаэли ревниво восходилъ до самой шеи, оставляя наружи только небольшой откладной воротничокъ, стянутый узкимъ галстучкомъ, подъ цвтъ ея голубыхъ глазъ, корсажъ г-жи Вильсонъ, открытый спереди въ вид камзола, узко схваченный въ таліи, не закрывалъ маленькаго палеваго жилета съ золотыми пуговками, изъ-подъ котораго въ свою очередь выставлялась батистовая шемизетка, застегнутая двумя рубинами, обхватившая полный, упругій контуръ груди, наконецъ, въ дополненіе этого ловко-сочиненнаго костюма,— мужской воротничокъ г-жи Вильсонъ спускался до половины на шелковый галстухъ пунцоваго цвта, но этотъ цвтъ не былъ такъ полонъ, богатъ и живъ, какъ цвтъ ея смющихся выразительныхъ губокъ.

Когда мать и дочь перескочили черезъ опасную преграду, на лицахъ ихъ выразились совсмъ-различныя чувства: г-жа Вильсонъ, ужаснувшаяся при вид отважнаго поступка Рафаэли, увидвъ потомъ ее невредимою, смотрла на нее съ восторгомъ, въ порыв гордой материнской любви, между-тмъ, какъ Рафаэль, равнодушная къ недавней опасности, упрямо искала разсяннаго взгляда Сципіона.

Разумется, оба Дюриво не отстали отъ своихъ дамъ, они одинъ за другимъ перескочили черезъ пень: отецъ — съ свойственной ему пламенной отвагой, сынъ — съ какимъ-то презрительнымъ хладнокровіемъ, впрочемъ, съ замчательной ловкостью, потому-что превосходно сидлъ на лошади. Онъ даже до того простеръ свою удаль, что, держа поводъ въ одной лвой рук, въ ту самую минуту, когда его лошадь взвилась на воздухъ, поднесъ правую руку къ бывшей у него во рту сигарк и пустилъ на воздухъ волну синеватаго дыма.

Эта выходка, если она и была вызвана присутствіемъ двухъ красавицъ и выполнена съ безразсудствомъ молодости, все-таки имла въ себ прелесть чего-то блестящаго, неожиданнаго, страстнаго и смлаго, но, по свойству человка разочарованнаго, Сципіонъ показывалъ свое презрительное хладнокровіе везд, во всемъ и на всемъ: лицо его по-прежнему оставалось безстрастнымъ, когда г-жа Вильсонъ и дочь ея превозносили его неколебимое присутствіе духа.

Графъ, смущенный неумстнымъ равнодушіемъ сына, выбралъ минуту, когда г-жа Вильсонъ и Рафаэль не могли его слышать, и сказалъ Сципіону, съ привычной свободой юнаго отца, дружескимъ и ласковымъ тономъ, подъ которымъ, впрочемъ, скрывалось живое негодованіе, едва удерживаемое присутствіемъ женщинъ:

— О чемъ ты думаешь, Сципіонъ? Ты невжливъ, наконецъ, съ дамами и….

— Вотъ какъ! да ты принимаешся за смшное ремесло, отвчалъ Сципіонъ, закуривая свжую сигару: — правда, это длается по достаточной причин… но, все-таки теб не простительно…

И онъ беззаботно бросилъ свою потухшую сигару.

Какъ ни привыкъ графъ Дюриво къ этимъ холодно-дерзкимъ насмшкамъ сына, которыя, къ-несчастію, самъ же развилъ, но въ эту минуту, по важнымъ причинамъ, не могъ не вспыхнуть отъ гнва, онъ сказалъ Сципіону тихо, по рзко и отрывисто:

— Перестань шутить, я говорю дло: твое поведеніе ни на что не похоже. Сегодня вечеромъ мы съ тобой поговоримъ, и…

— Послушайте, мадамъ Вильсонъ! закричалъ виконтъ, не оставляя сигары и снова прерывая отца.

— Что вамъ угодно, Сципіонъ? спросила прекрасная вдова, оглянувшись, къ величайшей досад графа.

— Если вы хотите увидть папа во всемъ блеск, попросите его съиграть вамъ роль благороднаго отца… онъ въ ней великолпенъ.

Возрастающій гнвъ исказилъ черты Дюриво, но онъ скрпился и заставилъ себя улыбнуться при первомъ взгляд г-жи Вильсонъ, которая весело обратилась къ виконту:

— А вы, мой милый Сципіонъ, восхитительно и совершенно-натурально играете роли молодыхъ безумцевъ… Но вотъ нашъ защитникъ, въ случа нужды, онъ напомнитъ вамъ, втренникъ, какое почтеніе нужно оказывать женщин моихъ лтъ.

И, обращаясь къ вновь-прибывшему лицу, она прибавила:

— А, брать!.. Сюда, милости просимъ!..

Дв амазонки и два всадника, какъ сказали мы, соединились по ту сторону опаснаго пня въ ту минуту, когда Алкидъ Дюмоларъ, братъ г-жи Вильсонъ, приближался къ этой преград.

Алкидъ Дюмоларъ (мужъ покойной г-жи Дюмоларъ, смерть которой онъ пережилъ очень-весело), сорока лтъ отъ роду, былъ одаренъ безбородымъ лицомъ и необъятной тучностью. Трудно вообразить, что это было за широкое лицо съ отвислыми щеками, что за тусклые, заплывшіе жиромъ глаза, что за узкій черепъ! О фигур г. Дюмолара могутъ дать нкоторое понятіе только портреты тхъ мандариновъ съ блдными и пухлыми лицами, съ плоскими и сглаженными чертами, что рисуются на китайскихъ вазахъ. Огромное брюхо и чудовищный крестецъ, которые у г. Дюмоляра не уступали другъ другу, каждую минуту грозили оборвать вс пуговицы его короткаго краснаго сюртука, наконецъ, это жирное и широкое лицо было невыразимо-уродливо подъ маленькой охотничей шапочкой изъ чернаго бархата, чуть прикрывавшей верхушку черепа. Г. Дюмоларъ возсдалъ на толстой гнденькой лошадк, одаренной необычайною крпостью и силой, такъ-что на эту лошадку смло можно бы навьючить какого-нибудь мамонта.

Разумется, что Алкидъ Дюмоларъ чинно и скромно остановился передъ непроходимымъ пнемъ, загородившимъ ему дорогу.

— Ну, Дюмоларъ! кричалъ ему Сципіонъ съ своей флегматической небрежностью:— ну, посмотримъ!.. Прыгайте же, толстякъ!.. Не бойтесь, вы всегда упадете на тюфякъ, набитый жиромъ!..

— Прыгать… черезъ это? Ладно! Эта игра не для тхъ, у кого пятьдесятъ тысячъ экю дохода,— отвчалъ толстякъ, важно надувъ щеки и отъискивая глазами другаго, не столь опаснаго, прозда.

— Отъ-чего же пятьдесятъ тысячъ экю дохода мшаютъ вамъ прыгать? возразилъ Сципіонъ съ холоднымъ смхомъ.— Надюсь, не богатство же васъ такъ страшно раздуло… Или вы нагружены слитками, начинены банковыми билетами?

— Да замолчите, пожалуйста? закричалъ Дюмоларъ съ безпокойствомъ.— Что за шутки кричать среди лса, между волковъ и мошенниковъ, что я начиненъ банковыми билетами! Ну, если услышатъ, — будетъ изъ-за чего перерзать мн горло.

Потомъ, обращаясь къ стременному, который отзывалъ собакъ съ той стороны лежачаго пня, Дюмоларъ крикнулъ:

— Эй, любезный! Нтъ ли тутъ другаго прозда? Скакать черезъ пень я не буду, что я за сорви-голова?

— Ступайте налво въ чащу, отвчалъ охотникъ: — шагахъ въ пятидесяти отсюда найдете маленькую тропинку, она васъ выведетъ сюда…

— Маленькая тропинка! примолвилъ Сципіонъ: — вы погибли, не пролзете, милый мой толстякъ, вамъ ходить только по большимъ дорогамъ.

Дюмоларъ пожалъ плечами, поворотилъ лошадь и направился по указанію стременнаго.

Теперь мы разскажемъ слдствія того, что собаки потеряли слдъ въ двухъ-стахъ шагахъ отъ подземелья Пахучаго-Зврка.

V.
Сверкай.

Смущенная стая продолжала метаться и шарить вокругъ того мста, гд браконьеръ перервалъ лисій слдъ, старый стременной сзывалъ ее. Подстрекнутый присутствіемъ графа и постороннихъ лицъ, онъ внимательно разглядывалъ мстность, наклонясь съ сдла къ самой земл, стараясь найдти потерянный слдъ звря и ободряя собакъ завтными поговорками:

— Тутъ, тутъ, голубчики!.. возьми его, дружки!..

Графъ Дюриво, по самой природ своей пламенный охотникъ, обрадовавшись удобному случаю скрыть вспыхнувшій въ немъ гнвъ на Сципіона, отдалился отъ г-жи Вильсонъ и Рафаэли и принялся помогать стременному подзадоривать собакъ разными побудительными выраженіями.

Когда такимъ-образомъ графъ унималъ свое лихорадочное волненіе, Сципіонъ небрежно опрокинулся на сдл, болталъ лвой ногой и забавлялся бряцаньемъ шпоры о стремя, просунувъ въ него ногу по щиколотку, онъ пускалъ на воздухъ дымъ изъ сигары и слдилъ за его легкими струями, не говоря ни слова ни съ г-жею Вильсонъ, ни съ Рафаэлью, которыя были рядомъ съ нимъ.

Улучивъ минуту, когда мать отвернулась и занялась созерцаніемъ травли, Рафаэль подъхала ближе къ Сципіону и съ разстроеннымъ видомъ, сказала тихимъ, дрожащимъ голосомъ:

— Сципіонъ!.. за что вы сердитесь?..

— Ни за что, отвчалъ виконтъ, не переставая слдить за летучей спиралью синеватаго дыма сигары.

— Сципіонъ! продолжала двушка измнившимся, умоляющимъ голосомъ, съ трудомъ удерживая навернувшіяся слезы:— Сципіонъ, за что эта холодность… эта жестокость?.. Что я теб сдлала?..

— Ничего, отвчалъ виконтъ съ тою же презрительной флегмой.

— Прочтите и… можетъ-быть, вы сжалитесь, проговорила Рафаэль, всунувъ ему въ руку маленькую записку, которую передъ тмъ вынула изъ перчатки.

Виконтъ спокойно положилъ записку въ карманъ жилета и, замтивъ, что Рафаэль хочетъ еще что-то сказать, закричалъ г-ж Вильсонъ, которая съ любопытствомъ слдила за извилистой бготней собакъ:

— Скажите, пожалуйста, и васъ можетъ забавлять эта охота?— Согласитесь, здсь удовольствіе условное, точно такъ же, какъ опера… и браки по любви.

Едва Сципіонъ сказалъ это, Рафаэль быстро наклонила лицо, и маленькій зеленый вуаль, вившійся у ней на шляп, спустился какъ-бы нечаянно, такъ-что мать, оглянувшись, не замтила, что у дочери брызнули изъ глазъ слезы.

Въ-продолженіе этой охоты, г-жа Вильсонъ, не смотря на свою наружную веселость и одушевленіе, часто внимательно наблюдала исподъ-тишка за Сципіономъ, и изумленіе и какое-то неопредленное безпокойство пробгали по лицу молодой вдовы при вид, съ какою наглой небрежностью обращался онъ съ Рафаэлью… Потомъ,— вроятно, посл какихъ-нибудь размышленій,— лицо ея прояснилось, и язвительно-насмшливой улыбкой встртила она странный вопросъ виконта:

‘Скажите пожалуйста: — и васъ можетъ забавлять эта охота? Согласитесь, что здсь удовольствіе условное, точно такъ же, какъ опера… и браки по любви?’

— Бьюсь объ закладъ, мой милый Сципіонъ, отвчала смясь Г-жа Вильсонъ: — что когда вамъ было двнадцать лтъ, вы не были довольны своимъ хорошенькимъ круглымъ камзоломъ, который такъ идетъ къ дтямъ, а непремнно добивались чопорнаго фрака, чтобъ казаться взрослымъ мужчиной.

Какъ ни былъ метокъ этотъ отвтъ на заносчивый вопросъ Сципіона, однако онъ сбилъ его немного, не смотря на то, виконтъ возразилъ съ привычной флегмой:

— Не понимаю, любезная мадамъ Вильсонъ.

— Боже мой! очень-просто, мой милый Сципіонъ:— избалованный ребенокъ, который въ двнадцать лтъ хочетъ быть взрослымъ,— въ двадцать лтъ старается прослыть разочарованнымъ.

Замашка Сципіона была задта за живо… замашка, къ-несчастію, достигнутая имъ какъ отъ привычки усвоивать ее себ (на лиц, долго прикрытомъ маской, остается наконецъ ея отпечатокъ), такъ и отъ излишества безпутныхъ забавъ.

Виконтъ скрылъ досаду и возразилъ еще съ большимъ хладнокровіемъ и беззаботностью:

— А! прекрасно!.. Такъ я играю роль разочарованнаго?

— Да, и играете очень-дурно для знатоковъ, мой бдный Сципіонъ, но, къ-несчастію… очень-хорошо… для простенькихъ зрителей.

Г-жа Вильсонъ съ чувствомъ взглянула на дочь и продолжала весело, надясь скоро ободрить Рафаэль, въ которой она много разъ подмчала грустное расположеніе:

— Послушайте, любезный Сципіонъ! Не старайтесь прослыть старикомъ, когда вы молоды: попытки ваши не пойдутъ далеко… Вы одваетесь по мод — вотъ и все!.. Какъ ни страненъ… какъ ни… Ну, что жь? старух можно все говорить… какъ ни смшонъ вашъ костюмъ, — онъ все-таки васъ не безобразитъ… Вы правду сказали: охота — удовольствіе условное, гоняясь за собаками, вы рискуете сломить шею… Бракъ по любви — удовольствіе условное… Но, нтъ!.. не будемъ, Рафаэль, отвчать ему на это… И г-жа Вильсонъ съ улыбкой взглянула на дочь, очаровательное личико которой успло проясниться отъ словъ матери: — нтъ, не будемъ ему отвчать, чтобъ не показаться слишкомъ-самолюбивыми… Опера — удовольствіе условное… а когда мадамъ Штольцъ поетъ, мамзель Карлотта танцуетъ, мамзель Баскина и поетъ и танцуетъ вмст… то вашъ партеръ бушуетъ и мятется… и въ изступленныхъ восторгахъ отъ этихъ чудесъ таланта и искусства, особливо Баскины — этой серны и соловья вмст — сколько перчатокъ изорвалось въ клочки, сколько галстуховъ немилосердо растрепалось!.. И вы еще играете роль разочарованнаго!..

Когда г-жа Вильсонъ произнесла имя Баскины, — странное выраженіе мгновенно озарило лицо Сципіона: то была смсь ироніи, подавленной гордости и отважнаго вызова.

Бросивъ на г-жу Вильсонъ проницательный взглядъ, Сципіонъ сказалъ, не измняя нахальнаго равнодушія и не оставляя своей вчной сигары:

— Почему бы вамъ не предположить, что я влюбленъ въ мамзель Баскину?

— Разв разочарованные влюбляются? Видите ли, какъ дурно играете вы свою роль!.. возразила смясь г-жа Вильсонъ.— Потомъ на лиц ея выразилась кроткая важность, и она продолжала дружески-ласковымъ голосомъ: — Теперь будемъ говорить серьзно, любезный Сципіонъ! Да, я считаю васъ дйствительно разочарованнымъ и въ восторг отъ вашего разочарованія… да, я считаю васъ разочарованнымъ во всхъ ложныхъ удовольствіяхъ, во всхъ обманчивыхъ наслажденіяхъ, но врю и знаю, что все доброе, чистое, благородное, изящное и высокое — должно имть и иметъ для васъ неотразимую прелесть вчнаго добра и вчной истины, непобдимое очарованіе, которое овладетъ вами и сдружитъ васъ навсегда съ предметами, достойными человка… человка съ такимъ умомъ и сердцемъ, какъ вы… Но вотъ вашъ отецъ, примолвила г-жа Вильсонъ съ прежней веселостью:— не говорите ему, скройте отъ него, что я, въ свою очередь, съиграла вамъ роль благородной матери.

И она обратилась къ подъхавшему Дюриво:

— Ну, что, любезный графъ? гд ваша охота?

— Мн остается только просить прощенья, что я заставилъ васъ присутствовать при неудачной попытк.

— Какъ такъ?

— Приходится отказаться отъ нашей лисицы.

— Отъ-чего же?

— Отъ-того, что собаки, къ-несчастію, потеряли слдъ, и нтъ возможности навести ихъ на него.

— И травля пропала!

— Что длать! Стая потеряла звря по-сю-сторону этого пня… мы сдлали все, что было можно, пытаясь возобновить слдъ — ни что не помогло, обшарили кругомъ этотъ досадный пень, думали, нтъ ли тутъ норы: все напрасно. Это непостижимо!

— Утшьтесь, графъ, съ улыбкой возразила госпожа Вильсонъ:— наше удовольствіе останется впереди.

— По-крайней-мр, надежда вмст окончить день, потому-что во всякомъ случа, вы, вмст съ мамзель Рафаэль и Дюмоларомъ, сегодня обдаете въ Трамбл, въ обществ нашихъ сосдей, не правда ли?

— Въ обществ самыхъ отборныхъ и сильныхъ избирателей, конечно, отвчала смясь госпожа Вильсонъ:— я знаю ваши честолюбивыя предположенія, хорошо, буду любезничать, чтобъ доставить вамъ вс голоса. Посадите меня возл самаго упрямаго, и вы увидите…

— Не сомнваюсь въ вашемъ могуществ, возразилъ графъ, улыбнувшись въ свою очередь: — если вы пріймете мою сторону, дло выиграно… Итакъ, прощай, охота! Теперь намъ остается пробраться къ перекрестку, гд ждетъ ваша карета…Ну, Латрасъ, сбирай стаю.

— Лишились мы на этотъ разъ травли, дитя мое, говорила госпожа Вильсонъ дочери, шепнувъ ей передъ тмъ нсколько словъ, посл чего Рафаэль совершенно оживилась и повеселла.

Въ это время, Алкидъ Дюмоларъ, который очень-благоразумно умрялъ шагъ своей лошади, сдлавъ довольно-далекій объздъ, показался, наконецъ, изъ глубины лса и съ таинственнымъ видомъ обратился къ графу Дюриво:

— Что это за толпа, вооруженная вилами и палками, прошла сейчасъ здсь, передаваясь какими-то сигнальными перекличками?

— Ршительно ничего не знаю, любезный Дюмоларъ, отвчалъ изумленный графъ.

Старый стременной, замтивъ вопросительный взглядъ своего господина, осмлился проговорить робко:

— Это крестьяне, ваше сіятельство, они составляютъ подкрпленіе господина Бокаде и его жандармовъ.

— Подкрпленіе? къ чему это? спросилъ еще боле изумленный графъ.

— Они ловятъ одного очень-опаснаго убійцу, убжавшаго изъ буржской тюрьмы, говорятъ, онъ со вчерашняго дня скрывается въ этомъ лсу.

— Убійца!.. скрывается въ томъ самомъ лсу, гд мы? вскричалъ Дюмоларъ.

— Да, сударь, отвчалъ стременной.— Еще сегодня утромъ дровоскъ видлъ его издали, и… Латрасъ вдругъ замолчалъ и, прислушиваясь къ чему-то, отошелъ на нсколько шаговъ.

— Какъ! Опасный убійца! кричалъ Дюмоларъ, приходя часъ-отъ-часу въ большій ужасъ.— И я… я сейчасъ былъ совершенно одинъ и могъ его встртить… А этотъ Сципіонъ еще кричалъ во все горло, что я начиненъ банковыми билетами… Это возмутительная шутка!..

— Да замолчите, пожалуйста! сказалъ графъ, пожавъ плечами:— нтъ никакой опасности, и вы только напугаете сестру свою, которая, къ-счастію, говоритъ съ дочерью и ничего не слышитъ.

— Ваше сіятельство! вскрикнулъ Латрасъ, который долго и внимательно прислушивался: — ваше сіятельство… еще есть надежда…

— Что ты говоришь?

— Сверкай подаетъ голосъ.

— Я не слышу. Точно?

— О, точно такъ!.. Это чудо, а не собака! Она по-обыкновенію ушла впередъ на полчетверти лье… Изволите слышать, ваше сіятельство?..

— Въ-самомъ-дл, сказалъ графъ, прислушавшись въ свою очередь:— да… слышу. Но съ которой это стороны?

— Въ двухъ-стахъ шагахъ отсюда, около маленькой поляны съ камнями.

— Посмотрите, говорилъ графъ, подъхавъ къ своимъ амазонкамъ:— вотъ рдкій переломъ счастья: сейчасъ мы отчаивались, а теперь есть надежда. Если мы поднимемъ звря, это будетъ истинное чудо, а въ волшебники попадетъ безцнный Сверкай.

— Онъ всегда былъ таковъ, примолвилъ старый охотникъ и понесся въ галопъ по лсу къ полян, вблизи которой скрывалось жилище браконьера.

— Что можетъ быть прекрасне надежды, которая является вслдъ за отчаяніемъ? весело проговорила госпожа Вильсонъ, значительно взглянувъ на дочь.— Ну, любезный графъ, отправимтесь же смотрть, какъ волшебникъ-Сверкай совершитъ свое чудо.

И госпожа Вильсонъ пустила въ галопъ свою лошадь, и вся кавалькада, мелькая подъ разросшимися втвями, двинулась въ ту сторону, куда ускакалъ стременной.

Одинъ Алкидъ Дюмоларъ скоро отсталъ назади, потому-что нужно было имть очень-ловкую и вызжанную лошадь, чтобъ скакать, извиваясь змею, по сплошной чащ огромныхъ пиннъ и сосенъ. Господинъ Дюмоларъ, не желая требовать отъ своей скотины доказательствъ такой зминой гибкости, слдовалъ издали за другими охотниками то рысцой, то шажкомъ. Но когда, не смотря на вс его усилія держаться невдалек, спутники стали уходить у него изъ вида,— Дюмоларъ почувствовалъ, что грозный трепетъ настигаетъ его. Онъ никакъ не могъ выгнать изъ головы мысли объ опасномъ убійц, котораго ловятъ въ этомъ лсу и, конечно, въ этомъ самомъ мст.

— Въ минуту отчаянія, подобный злодй на все способенъ, долго ли до бды… лсъ пустой! бормоталъ толстякъ, пробираясь между деревьями трускомъ, сколько позволяло его благоразуміе…— И этотъ Дюриво вдь знаетъ… Такъ нтъ! Скачетъ-себ, а обо мн и не подумаетъ!.. Бываютъ же такіе эгоисты!.. А сынокъ его кричитъ еще, что я начиненъ банковыми билетами… Хорошо еще, что я вижу… тамъ… людей… сквозь деревья… Благо красное-то платье издалека видно, хоть бы по немъ добраться.

Говоря это, господинъ Дюмоларъ, подстрекнутый страхомъ и надеждой догнать охотниковъ, улучилъ мстечко, гд лсъ былъ порже, и поскакалъ въ галопъ.

— А!.. вотъ, наконецъ, я ихъ догоняю, ворчалъ онъ отдуваясь.— Закричу имъ, они меня и подождутъ.

Продолжая скакать, чтобъ опять не отдалиться, Дюмоларъ закричалъ:

— Сестра!.. Мельси!.. Постой!..

Вроятно, госпожа Вильсонъ не слыхала задыхающихся криковъ брата: она въ это самое время, вслдъ за дочерью, которая хала впереди, повернула на боковую дорожку и исчезла въ густот лса.

— Дюриво!.. постойте же… а! чортъ возьми! кричалъ Дюмоларъ во все горло.

Графъ Дюриво, а за нимъ и Сципіонъ, пропали изъ вида.

— Что за гнусная безпечность! продолжалъ Дюмоларъ съ горестью и страхомъ.— Слава Богу, что я видлъ, куда они похали… они повернули налво, и…

Онъ не могъ продолжать: его галопирующій конь вдругъ остановился и ослъ назадъ. Толчокъ, былъ такъ силенъ, что сдокъ всей тяжестью качнулся впередъ и едва не скатился черезъ голову лошади.

Проклиная все на свт, Дюмоларъ оправился на сдл, и тутъ только увидлъ, что такъ внезапно остановило его лошадь: передъ нимъ былъ, предохранительный ровъ, превосходно обдланный, съ откосными краями, футовъ въ восемь ширины и около шести глубины, этотъ ровъ перескалъ лсъ на всемъ его протяженіи.

При вид зіяющей глубины, отчаяніе овладло Дюмоларомъ, на краю откоса онъ замтилъ слды лошадиныхъ подковъ: видно было, что охотниковъ не остановила преграда, они ее перескочили, соединиться съ ними не было надежды, Дюмоларъ скорй умретъ, нежели согласится прыгнуть черезъ канаву. Воротиться? Но это значитъ еще дальше отстать отъ охотниковъ, а между-тмъ, солнце ужь не высоко: дни на-ту-пору были короткіе, осенніе, въ это время года и сумерекъ почти совсмъ не бываетъ, не увидишь, какъ ночь застигнетъ…

— Это просто значитъ — подъ ножъ меня подвести, говорилъ Дюмоларъ съ тяжкимъ вздохомъ.— А этотъ проклятый сюртукъ краснется издали… злодй завидитъ меня въ немъ за цлое ль… уфъ! ужасно!.. Самому на себя вызывать разбойника, если только онъ тутъ гд-нибудь… Ну-ка, посмотримъ, подемъ вдоль по канав… Не все же такая круча, можетъ-быть, създъ… тропинка…

Г. Дюмоларъ съ тоской и ужасомъ дохалъ по канав до того мста, гд она поворачивала и терялась въ непроницаемой чащ, погрузиться въ этотъ мрачный плетень втвей, гд не видно было слда человческаго, показалось г. Дюмолару такъ же страшно, какъ скакнуть черезъ глубокій ровъ, потому-что продраться сквозь эту путаницу можно было не иначе, какъ положась на инстинктъ и ловкость лошади, закрывъ глаза и плотно прилегши на сдл.

Не смотря на вс ужасы подобнаго путешествія, г. Дюмоларъ вспомнилъ, что потомъ и ночь наступитъ. Онъ сталъ думать, что, еслибъ пришлось остаться и продолжать блуждать по рдкому лску… проклятый сюртукъ краснется… издали виднъ… какъ-разъ приманитъ разбойника. Подумавъ, г. Дюмоларъ изъ двухъ золъ выбралъ меньшее: обольщенный сладкой надеждой соединиться съ охотниками, онъ ршился продраться сквозь чащу. Но въ-слдъ за тмъ вблизи затрещали втви, какъ-будто кабанъ продирался сквозь нихъ…

Оставимъ Дюмолара на волю судьбы, и объяснимъ въ двухъ словахъ чудодйство того славнаго Сверкая, голосъ котораго привелъ охотниковъ къ браконьеровой землянк.

Обшаривъ и обнюхавъ, по примру прочихъ собакъ, со всхъ сторонъ то мсто, гд исчезъ лисій слдъ, доблестный Сверкай, наученный опытомъ и руководимый непостижимымъ инстинктомъ, разсуждалъ логически: лисица часто хитритъ и длаетъ огромные прыжки, чтобъ перервать свой слдъ и сбить съ толку благородныхъ псовъ, которые ловятъ зврей только изъ чести и у которыхъ все честолюбіе ограничивается тмъ, чтобъ догнать и задавить лисицу (лисье мясо внушаетъ имъ непреодолимое отвращеніе), по-этому, хорошій песъ, чтобъ отъискать потерянный слдъ, который не могъ же исчезнуть въ воздух, долженъ по-немногу отдаляться отъ того мста, гд слдъ потерянъ, описывая постоянно-расширяющіеся круги, такимъ-образомъ, онъ, безъ-сомннія, нападетъ на путь бглянки… Въ-самомъ-дл, какъ бы ни были огромны два или три скачка, которыми лисица маскируетъ свое бгство, все-таки посл нихъ ей прійдется бжать по-просту, вправо или влво, впередъ или назадъ отъ того мста, откуда начались скачки. Итакъ, послдовательные круги, обхватывая вс радіусы, идущіе отъ этой точки, неизбжно гд-нибудь да перескутъ путь звря.

Этотъ-то превосходный, извстный въ охотничьемъ мір манвръ употребилъ теперь Сверкай, и, оставивъ собачью чернь, которая тщетно вертлась на одномъ и томъ же мст, онъ понюхалъ землю и пошелъ кружить дальше и дальше, достигъ полянки, усянной каменьями, миновалъ ее, и наконецъ попалъ на западню, заслонявшую входъ въ подземелье, гд скрывался Бамбошъ. Помните, что лисица только дотронулась до этой западни и новымъ скачкомъ перепрыгнула въ чащу. Но, благодаря тонкому чутью Сверкая, острый запахъ поразилъ его чувствительные нервы, и скоро протяжный побдный лай долетлъ до слуха отчаявшихся охотниковъ.

Посл первыхъ восторговъ, замтивъ, что при сход съ западни слдъ опять перервался, Сверкай сталъ продолжать свои круговые поиски и шагахъ въ тридцати окончательно настигъ слдъ, который уже шелъ непрерывно. Однако, бывъ на западн, умный песъ почуялъ, что подъ ней пустота, и предполагая (заблужденіе простительное), что зврь спрятался подъ этими мшистыми камнями, поднялъ страшный вой, роя лапами землю, и вскор прокопалъ маленькое отверстіе въ подземелье.

Въ это время, стременной, графъ, Сципіонъ, г-жа Вильсонъ и Рафаэль другъ за другомъ выхали на поляну.

— Лисица наша! она въ нор! закричалъ старый охотникъ, увидвъ, что Сверкай роетъ землю.

И, спрыгнувъ съ лошади, вооруженный арапникомъ, онъ бросился помогать Сверкаю.

Графъ Дюриво, увлекшись охотничьимъ жаромъ, въ восторг отъ неожиданной удачи, также сошелъ съ лошади и сталъ на колни рядомъ съ стременнымъ, чтобъ помочь ему скорй раскопать подземелье, гд, по ихъ мннію, скрывалась лисица.

VI.
Землянка.

Чрезъ нсколько минутъ, графъ Дюриво и стременной отвалили закиданные землею камни, прикрывавшіе входъ въ браконьерову землянку — неожиданное убжище Бамбоша.

Г-жа Вильсонъ и Рафаэль, нагнувшись съ лошадей, ждали съ нетерпніемъ развязки новаго приключенія. Сципіонъ, не смотря на свое надменное равнодушіе, также раздлялъ общее любопытство.

— Да это не нора! вскричалъ графъ, разсмотрвъ наконецъ деревянные бруски западни.

Потомъ, замтивъ, сквозь перекладины, темную глубину, онъ въ изумленіи прибавилъ:

— Скоре похоже на входъ въ подземелье…

— Подземелье? сказала весело г-жа Вильсонъ: — это интересно: пусть не смотритъ кто не хочетъ, а теперь подземелья рдки.

— Подземелье или нтъ, а наша лисица должна быть здсь, кричалъ стременной, и, поднявъ-западню, отворявшуюся на ивовыхъ петляхъ, открылъ узкій, крутой спускъ.

— Странно! сказалъ графъ въ раздумь:— въ моемъ лсу такое подземелье, и я никогда не слыхалъ объ немъ… Ты, Латрасъ, тоже не зналъ? спросилъ онъ стременнаго.

— Нтъ… нтъ… ваше сіятельство…— И только теперь, одумавшись, Латрасъ изумился.

— Я хочу самъ осмотрть это подземелье и узнать, куда оно ведетъ, сказалъ графъ.

— Вашему сіятельству не нужно туда ходить, сказалъ Латрасъ: — пустить Сверкая, и тотчасъ узнаемъ, тутъ ли лисица… Тутъ! тутъ! Сверкаюшка! крикнулъ стременныя, указывая собак на входъ въ землянку.

Собака бросилась.

Графъ, не отвчая на замчаніе Латраса, отдалъ свою лошадь псарю и хотлъ идти по слдамъ Сверкая, но г-жа Вильсонъ остановила его:

— Берегитесь, графъ, можетъ-быть, это опасно.

— Какое ребячество! отвчалъ графъ, улыбаясь: — не думаете ли вы, что изъ этой пещеры выйдетъ левъ или тигръ? Къ-несчастію, эти лса слишкомъ-скромны для царственнаго гостя. Позвольте оставить васъ на нсколько минутъ, потому-что любопытство мое, признаюсь, дошло до высшей степени.

— Успокойтесь, сказалъ Сципіонъ насмшливымъ тономъ: — я буду раздлять съ батюшкой доблестныя опасности.

И, сошедши съ лошади, онъ присоединился къ отцу.

— Странно! сказалъ графъ, остановившись на одной изъ ступеней вырубленной въ земл лстницы и всматриваясь въ глубину пещеры: — вдали какъ-будто отраженіе свта.

— Мы впадаемъ въ мистицизмъ! сказалъ Сципіонъ, вставляя въ глазъ свой черепаховый лорнетъ.

Графъ сбирался идти дальше въ подземелье, какъ вдругъ шумъ многочисленныхъ шаговъ, быстро приближавшихся съ разныхъ сторонъ, привлекъ вниманіе охотниковъ. Стоя уже одной ногой на первой ступени спуска, графъ остановился, увидвъ, что на поляну, съ разныхъ концовъ, выходило человкъ тридцать крестьянъ, бдно одтыхъ и вооруженныхъ цепами, вилами, рогатинами и дубинами.

Передовые этихъ ватагъ издали переговаривались другъ съ другомъ:

— Ну, что?

— Ничего… а вы?

— Тоже ничего, а каждый кустикъ обшарили.

— И мы вс сучья на деревьяхъ осмотрли, словно блокъ искали.

— Да и мы вс овраги излазили.

— А все-таки ничего… ровно ничего.

— Можетъ-быть, дядя Лансло напалъ на слдъ: онъ пустился за господиномъ Бокаде, авось они встртились съ разбойникомъ.

— Это что за ватага рыщетъ по моему лсу? сердито спросилъ графъ Дюриво своего стременнаго.

— Это крестьяне, они ищутъ въ лсу разбойника, о которомъ я говорилъ вашему сіятельству.

— Разбойника? какого разбойника? вскричала г-жа Вильсонъ, приближаясь къ графу и Рафаэли.

— Мн не хотлось васъ тревожить, сказалъ Дюриво улыбаясь: — я скрылъ отъ васъ обстоятельство, которое, вмст съ открытіемъ подземелья, длаетъ нашу охоту весьма-романическою. Однимъ словомъ, говорятъ, что преступникъ, убжавшій изъ буржской тюрьмы, скрылся въ этомъ лсу.

— И вы хотли идти въ подземелье, гд, можетъ-быть, этотъ человкъ спрятался?

— Въ-самомъ-дл, сказалъ графъ, быстро подходя къ землянк, отъ которой было-отдалился, говоря съ молодой вдовой:— можетъ-быть, этотъ разбойникъ тутъ, посмотримъ!

— Остановитесь, ради Бога! вскричала г-жа Вильсонъ, соскочивъ съ лошади и быстро подходя къ графу: — если этотъ человкъ скрылся тутъ, онъ будетъ защищаться отчаянно! Умоляю васъ! Къ-чему эта слпая отвага?

— Робкій, прекрасный другъ мой, отвчалъ графъ со смхомъ: — сейчасъ, когда вы хотли перескочить самую опасную преграду, я также кричалъ вамъ: къ-чему слпая отвага?.. Терпите, — я плачу тою же монетой.

Сципіонъ, помогая Рафаэли сойдти съ лошади, очень-тихо сказалъ ей нсколько словъ и подвелъ ее къ матери, которая обратилась къ виконту:

— Сципіонъ, помогите мн удержать вашего отца отъ безразсудства: онъ хочетъ идти одинъ на разбойника, который, можетъ-быть, скрывается въ этой землянк.

— Твой порывъ, сказалъ Сципіонъ отцу съ насмшливымъ хладнокровіемъ:— дйствительно прекрасенъ, это порывъ, конечно, геройскій, но только слишкомъ… жандармскій, послушай: зачмъ завидовать, отнимать хлбъ, или, лучше сказать, преступника изо рта у этихъ храбрыхъ держи-лови? здсь недалеко жандармы, Латрасъ създитъ за ними.

— Не смотря на свои шалости, Сципіонъ правъ, сказала г-жа Вильсонъ:— умоляю васъ, не мшайтесь въ это полицейское дло.

— Сципіонъ не правъ, отвчалъ графъ съ ршимостью: — каждый благородный человкъ обязанъ задержать преступника, особенно, когда это сопряжено съ опасностью.

— Замолчи, пожалуйста, ты унижаешься! сказалъ Сципіонъ отцу, отталкивая его локтемъ.

Дерзкія, холодныя насмшки Сципіона на этотъ разъ вдвойн оскорбили графа, принужденнаго, въ избжаніе другой, можетъ-быть, боле-непріятной сцены, сносить эти сарказмы въ присутствіи обожаемой имъ женщины, которую онъ думалъ тронуть своею все-таки неоспоримою храбростію, но, принужденный молчать, Дюриво поставилъ на своемъ: пожалъ плечами и съ ршимостью пошелъ къ отверстію землянки.

— Друзья мои, сказала г-жа Вильсонъ, обращаясь къ крестьянамъ:— не оставляйте графа, ступайте за нимъ, защищайте его въ случа нужды.

Крестьяне не любили графа: вс знали его жестокіе поступки съ фермерами и неумолимую строгость, съ которою онъ преслдовалъ малйшее нарушеніе нравъ его собственности, притомъ, его повелительный тонъ, надменность и суровая физіономія внушали всмъ или отвращеніе или страхъ. Вмсто того, чтобъ исполнить просьбу г-жи Вильсонъ и послдовать за графомъ въ подземелье, одинъ изъ крестьянъ сказалъ въ полголоса:

— Если его сіятельство хочетъ одинъ схватить разбойника, пусть хватаетъ… намъ что за дло!

— Я это знаю, трусы! отвчалъ графъ презрительно.

— Трусы? вишь ты! сказалъ оборванный крестьянинъ съ посинлыми губами, съ лицомъ, искаженнымъ ужасными припадками мстной лихорадки:— вишь ты, трусы!.. Если разбойникъ меня хватитъ, такъ я и свалюсь, а что будетъ длать жена съ дтьми? у нихъ только и есть, что я.

— А! низкія, гнусныя твари! сказалъ графъ съ желчнымъ презрніемъ.— На все это они смотрятъ, какъ на предлогъ дотаскаться ватагой, покричать, поломать лсъ, испугать или, въ случа возможности, покрасть дичь… День праздности, безпорядка,— они и довольны!

— Мы не по своей охот пришли сюда, ваше сіятельство, робко сказалъ крестьянинъ: — насъ послалъ господинъ мэръ, а для бднаго человка день безъ работы — день безъ хлба…

— Да, да! Отъ-того-то кабаки и полны по воскресеньямъ, отвчалъ графъ еще съ большимъ негодованіемъ.— Въ воскресенье вы безъ работы и безъ хлба, только не безъ вина, потому-что напиваетесь какъ скоты. Да! прежде я былъ глупъ и слушалъ ваши бредни, теперь я знаю васъ.

— Такъ-то лучше, сказалъ Сципіонъ отцу: — теперь ты выигралъ въ моемъ мнніи, но за минуту похожъ былъ на Здравомысла…

Крестьяне, униженные бдностью и недостаткомъ самоуваженія, — неизбжнымъ слдствіемъ робости и невжества,— эти крестьяне съ грустью, но безъ сердца, слушали тяжелые упреки графа, впрочемъ, одинъ сдой старикъ робко отвтилъ на счетъ воскресной праздности:

— Господь почилъ отъ трудовъ въ седьмый день, ваше сіятельство, бдному крестьянину тоже можно…

— Довольно! сказалъ Дюриво надменно:— я сдлаю то, на что не осмлится ни одинъ изъ васъ, это, кажется, просто.

И сколько по дйствительной храбрости, столько же для того, чтобъ показать свое превосходство надъ людьми, которыхъ явно считалъ существами низшими, графъ, не смотря на просьбы г-жи Вильсонъ и Рафаэли, которая также присоединилась къ матери, спустился безоружный въ подземелье, запретивъ движеніемъ руки Латрасу слдовать за собою.

Не догадался ли Дюриво сказать сыну, чтобъ онъ остался наверху, или разсчитывалъ на его помощь, только Сципіонъ, закуривъ мимоходомъ третью сигару съ обыкновенной насмшливой флегмой, сбивая концомъ хлыста пыль съ своихъ сапоговъ, сказалъ г-ж Вильсонъ:

— Ну… молитесь за насъ!

И онъ пошелъ за отцомъ.

Прошедъ восемь или десять ступеней, грубо вырубленныхъ въ земл, отецъ и сынъ очутились посреди довольно-обширнаго грота, естественно — образовавшагося въ утес, верхняя часть котораго подымалась въ чащ огромными массами. Между этими наружными камнями, случай или рука человка сдлала отверстіе, слегка-прикрытое травою. Оно выходило въ землянку и пропускало туда свтъ и воздухъ. Дневной лучъ, смшавшись съ блднымъ огнемъ смоляной свчи, производилъ странный погребальный свтъ, при которомъ Дюриво увидлъ картину, заставившую его вздрогнуть и отступить назадъ.

Бамбошъ также недавно дрогнулъ при вид этой картины, но къ впечатлнію бглеца присоединилось еще тяжелое, страшное воспоминаніе…

Въ глубин пещеры, на груд камней, образовавшихъ родъ возвышенія, виднлась колыбель, сплетенная изъ болотнаго тростника, и въ ней, среди свжихъ листьевъ шиповника, недавно-умершій ребенокъ, онъ лежалъ такъ покойно, такъ блъ и свжъ былъ цвтъ его лица, что можно было принять его за спящаго. Ему было не боле мсяца. Смоляная свча горла у него въ ногахъ, вмсто погребальнаго факела.

Сквозь полумракъ этого убжища виднлся въ углу деревянный ящикъ, наполненный сухой травой: онъ служилъ ребенку постелью, дале замтно было узкое отверстіе, похожее на рудокопную галерею, въ которую можно было человку пройдти только ползкомъ. Скатъ этого длиннаго прохода, судя по блдному свту, проходившему сквозь листья, оканчивался въ глубин пещеры наравн съ поверхностью земли, двойной выходъ землянки, оставленный открытымъ, доказывалъ, что Бамбошъ ушелъ.

Виконтъ присоединился къ отцу, когда тотъ съ трепетомъ отступилъ, увидвъ мертваго ребенка. Еслибъ даже эта простая, но болзненно-трогательная картина и произвела на виконта минутное впечатлніе, то роль человка закаленнаго и холоднаго заставила бы его скрыть это впечатлніе, но молодое сердце Сципіона дйствительно окаменло въ ужасной атмосфер, въ которой жилъ онъ съ пятнадцатилтняго возраста. И когда отецъ его, забывъ свой гнвъ и упреки за Рафаэль Вильсонъ и повинуясь невольному чувству жалости и участія, сказалъ ему нсколько разстроеннымъ голосомъ:

— Сципіонъ… взгляни… этотъ бдный малютка…

Сципіонъ, приставляя лорнетъ къ глазу, отвчалъ:

— Я очень-хорошо вижу… окоченлый мальчишка… эпизодъ изъ жизни красавицы съ внкомъ изъ розъ.— Потомъ, оглянувшись кругомъ и показывая отцу концомъ хлыста отверстіе другаго выхода, прибавилъ:— Если тотъ, кого эта сволочь называетъ разбойникомъ, скрывался здсь, такъ онъ вылзъ въ эту дыру… ни разбойника, ни лисицы,— двойная травля не состоялась… Скажи, пожалуйста! премилая чистота сельскихъ нравовъ… Посл этого, врь въ свжія яйца и сливки мирныхъ поселянъ…

Повернувшись на каблукахъ, виконтъ сбирался выйдти изъ подземелья.

Не смотря на свой жесткій характеръ, графъ Дюриво былъ оскорбленъ, можетъ-быть, униженъ (онъ выказалъ передъ сыномъ свое первое впечатлніе) жестокимъ равнодушіемъ Сципіона, но послднія слова виконта, соотвтствовавшія любимой мысли графа, пришлись ему по-сердцу.

— Я это давно знаю, сказалъ онъ: — сельская чернь такъ же испорчена, какъ и городская… деревенскій навозъ стоитъ городской грязи!

Потомъ, уступая, какъ-всегда, первому впечатлнію, графъ, къ величайшему удивленію сына, схватилъ колыбель, быстро вышелъ съ этой печальной ношей, и, обращаясь къ тмъ, которые оставались наверху мучимые любопытствомъ узнать, что происходило въ землянк, вскричалъ громовымъ голосомъ:

— Вотъ-какъ поступаютъ наши двы съ своими дтьми, когда дти тяготятъ ихъ!

И онъ поставилъ колыбель на камень. Пока Дюриво былъ въ землянк, Латрасъ, по просьб г-жи Вильсонъ, отъискалъ Бокаде и его жандармовъ. Унтер-офицеръ, прибывшій въ сопровожденіи двухъ солдатъ, сходилъ съ лошади, когда графъ высказывалъ свое негодованіе.

— Мертвый ребенокъ!.. вскрикнули крестьяне, заглянувъ въ колыбель и отступая въ ужас.

— О!.. это ужасно, проговорила Рафаэль, бросаясь въ объятія матери.

— Что вы сдлали?.. Дочь моя! вскричала г-жа Вильсонъ, обращаясь къ графу съ видомъ болзненнаго упрека.

Слишкомъ-поздно замтилъ Дюриво послдствія своего поступка.

— Д-тоу-бійство! сказалъ Бокаде, длая на извстныхъ слогахъ обыкновенное въ важныхъ случаяхъ удареніе:— д-тоу-бійство! повторилъ онъ, расталкивая кружокъ крестьянъ, чтобъ приблизиться къ колыбели.— Одинъ моментъ… Это мое дло, это до меня касается.

Потомъ, посмотрвъ пристально на трупъ ребенка и увидвъ то, чего графъ не могъ разсмотрть въ полумрак землянки, унтер-офицеръ вскричалъ:

— Бумажка!.. у невинной жертвы бумажка на ше!!

Вс зрители этой сцены, кром г-жи Вильсонъ, державшей въ объятіяхъ еще дрожавшую отъ испуга дочь, приблизились къ жандарму и шопотомъ говорили другъ другу:

‘У ребенка на ше бумажка.’

Дйствительно, къ черному сйурку, висвшему на ше ребенка, была привязана бумажка. Бокаде поспшно развернулъ ее и громко прочелъ, не посмотрвъ напередъ, что тамъ написано.

Записка содержала въ себ слдующія слова:

‘Я хочу, чтобъ мой сынъ назывался такъ же, какъ его отецъ, Сципіономъ Дюриво’.

— Это забавно, сказалъ Сципіонъ, закуривая четвертую сигару съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

Рафаэль Вильсонъ была геройски мужественна, но при этихъ словахъ сердце ея сжалось, она чувствовала страшную боль. Силы оставили ее на минуту, и она должна была схватиться за руку матери, чтобъ не упасть, потомъ выпрямилась и ршилась быть твердою… Чрезъ минуту, он съ матерью обмнялись продолжительными, неопредленными взглядами.

VII.
Тайна.

Я хочу, чтобъ мой сынъ назывался такъ же, какъ его отецъ — Сципіономъ Дюриво.

Таково было содержаніе записки, висвшей на ше мертваго ребенка.

— Странно! сказалъ виконтъ, закуривая сигару.

Чтеніе записки, страшная безчувственность и наглое хладнокровіе виконта поразили зрителей.

Графъ, неподвижный, безмолвный, смотрлъ на сына съ гнвнымъ изумленіемъ, думая о послдствіяхъ, какія должно произвесть это открытіе на умъ Рафаэли. Рафаэль судорожно сжимала руку матери, устремивъ на нее свои большіе, полные слезъ голубые глаза. Глухой ропотъ слышался въ толп, выведенной изъ терпнія флегматическимъ безстыдствомъ Сципіона. Бокаде, смущенный своею неловкостью (онъ питалъ глубокое уваженіе къ господину Дюриво), былъ въ жалкомъ положеніи и безсознательно смотрлъ на роковую записку, между-тмъ, какъ буря усиливалась съ каждой минутой. Вдругъ, при мысли о подписи записки, о которой онъ умолчалъ въ первую минуту великодушія, у него блеснула надежда, что, объявивъ имя жертвы, онъ отклонитъ отъ соблазнителя опасность, унтер-офицеръ произнесъ важнымъ тономъ:

— Записка подписана несчастною, которая… несчастною, которая… Впрочемъ… чего вамъ больше, — на записк есть подпись.

— Есть подпись, раздался тихій говоръ.

— Да… имя дтоубійцы извстно, глупая преступница, она подписалась! сказалъ Бокаде съ самымъ торжественнымъ видомъ: — имя ея извстно… это…

Тревожный шумъ пробжалъ въ толп, съ нетерпніемъ ждавшей окончанія рчи Бокаде.

— Это… маленькая Брюйера… птичница съ хутора Большаго-Можжевельника.

При этихъ словахъ, не смотря на свое невозмутимое спокойствіе, Сципіонъ содрогнулся, кровь бросилась ему въ голову, блдное лицо его покраснло, но одна Рафаэль, несводившая съ него глазъ, замтила это мгновенное волненіе, котораго онъ не могъ преодолть.

Когда поселяне узнали, что преступница и вмст жертва — Брюйера, двушка шестнадцати лтъ, которой приписывали какое-то сверхъестественное могущество и которая своею красотой и благодяніями пріобрла себ общую любовь невжественныхъ и суеврныхъ жителей этой бдной страны, — гнвъ и негодованіе ихъ на виконта еще боле усилились.

Бокаде увидлъ, но слишкомъ-поздно, что поставилъ Сципіона еще въ худшее положеніе, ропотъ, сначала тихій, вдругъ превратился въ жалобы и громкія укоризны.

— Брюйера!.. бдняжка!..

— Добрый геній нашей стороны!

— И такая кроткая!.. такая добрая!

— Чтобъ посягнуть на нее, надо имть слишкомъ злое сердце.

— И смютъ говорить, что она убила своего ребенка…

— Она!.. Быть не можетъ!

— Бдняжка Брюйера, проговорилъ жалобный голосъ: — она намъ точно сестра, хоть она и зачарованная, а всякій любить ее словно братъ, потому-что она свою силу употребляетъ только на добро всмъ.

Это кресчендо упрековъ и сожалній становилось довольно-опаснымъ. Къ негодованію, которое Сципіонъ возбудилъ своею наглою отважностью, присоединялась еще ненависть, которую поселяне питали къ графу за его неумолимую, безжалостную взъискательность и строгость. Впрочемъ, она долго не проявлялась: богатство въ этихъ бдныхъ, почти пустынныхъ странахъ еще и нын окружено всесильнымъ обаяніемъ.

Вс эти лица, еще недавно столь робкія, смиренныя, приняли грозное выраженіе. Госпожа Вильсонъ и Рафаэль, все боле и боле пугаясь, приближались къ графу и Сципіону, а Бокаде, положивъ руку на эфесъ сабли, закричалъ своимъ людямъ:

— Слушай!

Потомъ, обращаясь къ поселянамъ, которые обступили со всхъ сторонъ виконта и отца его, унтер-офицеръ прибавилъ торжественнымъ голосомъ:

— Ско-пи-ще! Именемъ закона, незнаніемъ коего никто да не отзывается: ско-пи-ще! разойдись! Ступайте по домамъ.

Но никто его не слушался: крики, упреки безпрестанно усиливались, потому-что толпу все боле и боле раздражалъ наглый видъ Сципіона. Въ этихъ критическихъ обстоятельствахъ онъ нисколько не измнилъ себ. Зная вс оперы наизусть, онъ, вроятно, вспоминалъ то мсто въ ‘Донъ-Хуан’, гд этотъ отчаянный соблазнитель, въ конц маскарада, посл грубаго своего покушенія на честь Церлины, осыпаемый упреками, ругательствами, угрозами, одинъ противъ всхъ, гордо поднявъ голову, смется надъ возставшей противъ него толпою.

Таковъ былъ теперь и Сципіонъ: съ приподнятой головой, съ гордымъ лицомъ, положивъ небрежно лвую руку въ карманъ своихъ лосинныхъ панталонъ, а правой сбивая хлыстомъ пыль съ сапоговъ, юноша съ удивительной смлостью посмвался гроз, досада и негодованіе придавали его прекраснымъ, но обыкновенно женскимъ чертамъ характеръ непоколебимой ршимости, живые глаза его блестли, щеки покрылись легкимъ румянцемъ, губы, сжимавшіяся безпечною улыбкой, выпускали изъ-подъ свтлыхъ, слегка-закрученныхъ усовъ струи сигарнаго дыма.

Въ эту минуту, испуганная Рафаэль, прижавшись къ матери, устремила на Сципіона долгій, болзненный взглядъ упрека, увы! она еще никогда не видла его такимъ прекраснымъ…

Графъ Дюриво, не смотря на тайныя причины, заставлявшія его сильно жалть объ этомъ приключеніи, также не могъ не почувствовать гордаго самодовольства при вид неустрашимости своего сына. Однако, желая хоть нсколько успокоить толпу и невольно повинуясь неотразимому вліянію нкоторыхъ нравственныхъ побужденій, отъ которыхъ не осмлился бы отказаться въ подобную минуту самый неврующій, самый развращенный отецъ, Дюриво громкимъ и твердымъ голосомъ сказалъ виконту:

— Обвиненіе, взводимое на тебя, важно, сынъ мой, но я, не смотря на его правдоподобіе, надюсь, что оно несправедливо… Не потому, чтобъ я боялся боле тебя угрозъ, но мн пріятно думать, что ты даже не далъ повода къ подобному мннію.

При первыхъ словахъ графа, глубокое молчаніе смнило шумный говоръ: каждый ждалъ отвта Сципіона,— отвта, который долженъ былъ или утишить или усилить общее негодованіе. Глубокопечальный, умоляющій взоръ Рафаэли, казалось, убждалъ виконта окончить эту тягостную сцену.

— Отвчай, Сципіонъ… отвчай! говорилъ графъ.

— Я объявляю, сказалъ виконтъ голосомъ столько же спокойнымъ, какъ и насмшливымъ, наводя лорнетъ на негодующуую толпу: — объявляю, что фантазія индечницы украсить моимъ именемъ плодъ своихъ пастушескихъ досуговъ сначала показалась мн забавною, но предъ нелпыми угрозами этихъ достопочтенныхъ защитниковъ невинности, мн хочется признать этого ребенка своимъ.

За этимъ объявленіемъ Сципіона послдовалъ взрывъ ругательствъ, угрозъ и проклятій, а онъ, со сверкающими глазами, съ трепещущими отъ гнва губами, съ непреклоннымъ челомъ, сдлалъ два шага впередъ, подошелъ къ тому изъ поселянъ, который былъ впереди всхъ, подошелъ такъ близко, что почти дотрогивался до него, сложилъ руки на груди и повторилъ твердымъ, отрывистымъ голосомъ:

— Да, ребенокъ мой… Ну!.. что же?

Взглядъ, движеніе, положеніе Сципіона выказывали такую неимоврную неустрашимость, что многіе поселяне невольно отступили, но за этимъ первымъ движеніемъ послдовало страшное противодйствіе. Раздраженіе достигло высочайшей степени, одинъ изъ поселянъ заставилъ Сципіона повернуться къ люльк, которая стояла на камн, и сказалъ ему грознымъ голосомъ:

— Несчастный! Ты шутишь, когда тутъ твой мертвый ребенокъ!… Посмотри же на него… если станетъ духа…

Сципіонъ во второй разъ вздрогнулъ, но отъ-того, что былъ растроганъ, и глаза его, противъ воли, устремились на блдное лицо ребенка.

Не смотря на вс усилія Бокаде, его жандармовъ и людей графа, Дюриво и сынъ его были уже окружены со всхъ сторонъ и имъ угрожала страшная опасность, какъ вдругъ крикъ: караулъ! ржутъ! раздавшійся невдалек и становившійся ближе и ближе, заставилъ всхъ остановиться въ недоумніи и отвратилъ такимъ-образомъ грозу отъ Дюриво и виконта, пока вс съ безпокойнымъ любопытствомъ глядли на поляну, отецъ и сынъ успли выбраться изъ толпы.

Человкъ необыкновенно-толстый, почти голый, въ одной рубашк и грязныхъ панталонахъ, бросился на середину поляны и съ обезображеннымъ отъ страха лицомъ, кричалъ изъ всхъ силъ: ‘караулъ! ржутъ! спасите! защитите!’

Не смотря на испугъ этого человка, его фигура, костюмъ, совершенно-лысая голова (г. Дюмоларъ, котораго, конечно, узнали читатели, скрывалъ свой голый черепъ подъ чернымъ парикомъ), его смшная дородность придавали ему такой забавный видъ, что раздраженіе, грозившее виконту и отцу его, превратилось въ непреодолимую потребность смха.

Увидвъ Бокаде въ его мундир, Дюмоларъ, думая безъ сомннія найдти въ немъ воплощеніе правосудія, покровительства и мщенія, бросился къ нему на шею съ такимъ стремленіемъ, что жандармъ едва не опрокинулся.

— Послушайте, сказалъ Бокаде, стараясь высвободиться изъ судорожныхъ объятій Дюмолара: — вы въ непристойномъ вид, здсь есть женщины… удалитесь, прикройтесь… и потомъ объяснитесь.

— Спаси меня, жандармъ! защити, отмсти! кричалъ во все горло Дюмоларъ.

— Но, несчастный! я говорю теб, что здсь есть женщины?… повторялъ Бокаде:— надо быть слишкомъ неделикатну, чтобъ въ такомъ вид ходить по лсу!

— Онъ снялъ съ меня платье, жилетъ, все, даже сапоги, кричалъ Дюмоларъ отчаяннымъ, прерывистымъ голосомъ: — онъ все у меня отнялъ…

— Кто? спросилъ Бокаде.

— Онъ заставилъ меня раздться, грозя убить меня, онъ надлъ мое платье, ругаясь еще, что оно слишкомъ-широко ему… злодй! да еще у меня было триста луи въ кошельк… въ карман… въ панталонахъ… Наконецъ, разбойникъ взялъ мою фуражку, даже мой парикъ, чтобъ перерядиться.

— Но кто же? кричалъ Бокаде изо всей силы:— кто-о?

— Взялъ подъ уздцы мою лошадь, вывелъ ее изъ чащи, гд я заплутался и гд встртилъ его, къ-несчастію,— чудовище!.. вывелъ и исчезъ, такъ-что я даже не могъ и гнаться за нимъ.

— Но кто же? кто? кто? кричалъ Бокаде съ ужаснымъ отчаяніемъ.

— И вдругъ, продолжалъ Дюмоларъ, увлеченный жаромъ своего повствованія:— вдругъ, тащусь здсь, и вижу его въ конц длинной аллеи, онъ скакалъ во весь опоръ и встртилъ двухъ жандармовъ, которые съ нимъ раскланялись… дурачь!..

— Но и ты стоишь ихъ, вскричалъ Бокаде:— если не скажешь, наконецъ, кто снялъ тебя съ твоей лошади, кто взялъ твое платье, деньги, сапоги и даже парикъ!

— Да кто же, какъ не онъ?

— Но кто онъ? ревлъ въ отчаяніи Бокаде.

— Вашъ!

— Кто мой?

— Я вамъ цлый часъ толкую, что злодй, котораго вы ловите.

— Бамбошъ!! закричалъ изступленный Бокаде.

— Какъ Бамбошъ?.. перебилъ оскорбленный Дюмоларъ:— такъ-то вы принимаете мою жалобу… Что вы? въ куклы {Бамбошъ — значитъ большая кукла.} со мной играете?

— Но, несчастный, это имя моего разбойника!

— Такое имя при такомъ-ремесл… признаюсь, жестокая насмшка! ворчалъ Дюмоларъ.

— И мои жандармы раскланялись съ нимъ?

— Чортъ возьми! они приняли его за охотника, прибавилъ Дюмоларъ:— ума у нихъ не хватило!

— Га! Бамошъ, ты продувная бестія! вскричалъ Бокаде въ порыв негодованія: — воспользоваться достояніемъ, лошадью и парикомъ этого толстаго господина… заставить моихъ людей раскланяться съ тобой… ракалія, гадина буржской тюрьмы… ты страшный разбойникъ… у! отвратительно!.. поплатишься ты за это…

— Рафаэль! дитя мое! что съ тобою?.. вскрикнула госпожа Вильсонъ, поддерживая падавшую дочь:— Боже мой!.. ей дурно!.. помогите!..

Вс съ изумленіемъ и участіемъ оборотились къ госпож Вильсонъ и ея дочери.

Смшное приключеніе Дюмолара, конечно, не могло растрогать Рафаэли, но она изнемогла наконецъ отъ сильныхъ потрясеній, отъ которыхъ такъ долго удерживалась, стараясь преодолть себя. Ея прекрасное лицо, блдня мало-по-малу, вдругъ сдлалось бло какъ алебастръ, на длинныхъ опущенныхъ рсницахъ еще блестли горячія слезы. Хотя мать старалась поддержать ее, но Рафаэль упала на колни, голова ея склонилась на плечо. Отъ этого паденія мужская шляпа ея скатилась на землю, дивные темные волосы распустились и закрыли ее до половины своею шелковистой стью… Мать, опустившись также на колни, сжимала ее въ своихъ объятіяхъ, цаловала и плакала.

Грозное негодованіе толпы, если не утишенное, то по-крайней-мр на минуту развлеченное смшнымъ появленіемъ Дюмолара, остыло посреди всхъ этихъ столь-разнохарактерныхъ переворотовъ, и, разжалобленные трогательною картиною, которую представляла мадамъ Вильсонъ, прижимавшая къ сердцу полуживую дочь свою, поселяне почти забыли озлобленіе свое противъ Сципіона.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Черезъ четверть часа посл этихъ приключеній, когда солнце уже садилось, три совершенно-различныя группы оставляли лсъ, въ которомъ происходила охота.

Рафаэль Вильсонъ, поддерживаемая своею матерью, хала въ коляск, за которою человкъ велъ въ поводу двухъ верховыхъ лошадей, а Дюмоларъ, закутанный въ жандармскую шинель, сидлъ на козлахъ еще смущенный и растерянный.

Графъ Дюриво, пасмурный, задумчивый, халъ по одну сторону коляски, между-тмъ, какъ виконтъ Сципіонъ, врный своей безчувственной роли, галопировалъ подл другой дверцы съ стоическимъ спокойствіемъ, хотя тяжелая дума отняла порой лицо и судорожно сдвигала его брови.

Отрядный жандармъ шелъ рядомъ съ своей лошадью, впереди другой группы, выступавшей изъ лса, не вдалек отъ креста на перекрестк. Двое поселянъ несли на сучьяхъ колыбель съ мертвымъ ребенкомъ, другіе, грустные, задумчивые, шли сзади безъ шапокъ.

Отрядный, по приказанію Бокаде, провожалъ эту печальную процессію къ мстному начальству, судъ и лекарь должны были освидтельствовать тло.

Послдняя группа состояла изъ Бокаде и четырехъ жандармовъ. Они скорой рысью хали по дорог къ хутору Большаго-Можжевельника, чтобъ взять Брюйеру, обвиненную въ дтоубійств.

Посл этого ареста, Бокаде долженъ былъ немедленно донести правительству о переодваньи, съ помощію котораго Бамбошъ усплъ скрыться изъ лса, гд былъ бы необходимо схваченъ, еслибъ не встртился съ Алкидомъ Дюмоларомъ.

Человкъ, присутствовавшій невидимкой при всей предшествовавшей сцен, также торопился другою дорогою къ хутору.

То былъ Пахучій-Зврокъ, браконьеръ.

VIII.
ферма.

Солнце уже было близко къ закату, когда Бокаде, въ сопровожденіи двухъ жандармовъ, отправился взять подъ арестъ Брюйеру на ферм Большаго-Можжевельника, принадлежавшей, вмст съ помстьемъ Трамбле, графу Дюриво.

Тому, кто не видывалъ фермъ въ этой части Солоньи, трудно будетъ дать понятіе объ отвратительномъ вид берлогъ, зловонныхъ, полуразрушенныхъ, нездоровыхъ даже для скотовъ, и гд, между-тмъ, живутъ мызники, работники и поденщики, большею частію блдные, истомленные, потому-что безпрерывныя, страшныя лихорадки, порождаемыя зловредными испареніями болотъ, наполненныхъ стоячею, гніющею водою, безпрерывно мучатъ несчастное народонаселеніе, и безъ того уже ослабленное дурною, недостаточною пищею.

ферма Большаго-Можжевельника называлась такъ отъ колоссальнаго можжевеловаго дерева, пережившаго по-крайней-мр два столтія и возвышавшагося невдалек отъ строеній. Заведеніе состояло изъ четвероугольнаго двора, обнесеннаго ветхими, полуразвалившимися мазанками, складенными изъ раствора земли и песка, съ примсью, для большей связи, рубленой соломы.

Крыши на строеніяхъ, во многихъ мстахъ разломанныя, были прикрыты — или разбитыми черепицами, поросшими мохомъ, или полусгнившей соломой, или наконецъ пучками шильника, накиданными на горбылевыя перекладины.

Въ этихъ строеніяхъ заключались амбары, скотные сараи, хлвы, конюшни и, наконецъ, жилище самого фермера, въ середин ихъ — дворъ, наполненный навозомъ, плавающимъ въ черной, стоящей вод, которая не пересыхала отъ прибывающаго изъ навоза сока и отъ влажности болотистаго грунта. Эта огромная пахучая лужа, покрытая слоемъ синеватой плесени, до того наполняла ту часть двора, гд помщался фермеръ, что онъ принужденъ былъ провести родъ плотины изъ камней, прикрытыхъ связками хвороста, до того мста, гд три или четыре ветхія, покоробившіяся ступени вели въ его единственную комнату.

На востокъ отъ фермы раскинулась огромная торфяная долина, на сверъ — росъ высокій дубнякъ, а съ запада только высокая луговина отдляла зданія отъ огромнаго болота, которое осенью и зимой постоянно было покрыто густымъ туманомъ, лтомъ же, когда тина отъ солнечнаго жара приходила въ броженіе, оно наполняло атмосферу заразительными испареніями.

Ночь приближалась. Былъ часъ, когда стадо пригоняютъ съ пастбища. Черезъ гнилое болото пробирались къ ферм нсколько поджарыхъ, костлявыхъ коровъ, съ тощимъ вымемъ и вытертою шерстью, мстами покрытою толстымъ слоемъ грязи: не съ чего было пожирть на ихъ пастбищ, скудномъ, поросшемъ верескомъ, почти постоянно потопленномъ водою. Стадо это гналъ пятнадцати-лтній мальчикъ, которому съ виду едва-ли было и десять лтъ, онъ былъ босъ, съ посинлыми ногами, согнутыми отъ привычки ходить по болоту. Вся его одежда состояла изъ оборванныхъ штановъ и балахона изъ толстой набойки, промокшаго отъ вечерней сырости (рубашекъ эти люди не знаютъ). Его желтоватые, жесткіе, взъерошенные волосы были похожи скоре на густую гриву, впалыя, блдныя щеки, блыя цинготныя губы, тусклые глаза, едва передвигающіяся ноги,— все это были страшные слды лихорадки. О медицинскихъ пособіяхъ тутъ не могло быть и помина: лекарь живетъ далеко, и притомъ, посщенія его стоютъ дорого… Пристанетъ лихорадка — и безъ помхи ведетъ свою очередь болзненнымъ днямъ, пока не уморитъ человка, или пока онъ ее самъ не переселитъ, впрочемъ, послдній случай чрезвычайно-рдокъ.

Бурая собака, мохнатая, грязная, тощая, раздляла обязанности пастуха. Мальчикъ съ трудомъ загналъ свою скотину въ тинистый сарай, подъ развалившуюся кровлю, дыры которой были закиданы кучами хвороста.

Видно было, что взаимная привязанность, основанная на частомъ обмн услугъ и на совершенномъ равенств условій существованія, соединяла пастуха съ его собакой. Сколько долгихъ, осеннихъ и зимнихъ часовъ провелъ этотъ ребенокъ въ пустомъ пол, пріютившись подъ кустомъ! и собака, плотно прижавшись къ груди его, согрвала своей животной теплотой его окоченлые члены.

Въ такомъ положеніи, думая столько же, сколько и собака, ребенокъ, бывало, то смотрлъ на пасущійся скотъ, чуть видный сквозь сырой и холодный тумань, то безсознательно слдилъ въ воздух за плавнымъ полетомъ пигалицы или дикой утки, то, наконецъ, въ совершенной апатіи, еще безсмысленне просиживалъ цлые часы, подперши руками голову и уставивъ неподвижные глаза на такіе же неподвижные глава своей собаки.

И эта жизнь, одинокая, животная, была ежедневною жизнью этого несчастнаго мальчика, онъ былъ чуждъ всякаго, самаго начальнаго образованія, и жилъ посереди пустырей такъ же безсмысленно, какъ и его скотъ. Онъ не имлъ ни малйшаго понятія о добр и зл, о справедливомъ и несправедливомъ, и весь инстинктъ его ограничивался тмъ, что онъ, при помощи своей собаки, не пускалъ скотъ забираться въ лсъ, портить молодыя деревья, а вечеромъ загонялъ его въ хлвъ и ложился вмст съ нимъ спать.

Пастухъ уже усплъ загнать свое стадо въ сарай, когда на дворъ въхала двка, воротившаяся съ водопоя отъ ближняго пруда, съ нею были дв большія лошади, изъ которыхъ на одной она сидла верхомъ по-мужски, подобравъ юбку до колна, и погоняла едва переступавшее животное, толкая его подъ бока толстыми, красными ногами.

Нищета, грубая работа и невжество безпощадно искажаютъ свои жертвы, изглаживая вс признаки благородства и прелести, которыми Богъ надлилъ ихъ: хавшая поселянка носила только имя женщины.

Грубыя черты, мдно-красное, загорлое лицо, неуклюжій станъ, обезображенный непосильнымъ трудомъ, изорванное, загрязненное платье, растрепанные волосы, кое-какъ подобранные подъ запачканный бумажный платокъ, грубая, наглая осанка, хриплый голосъ, мужскія движенія, — и все это въ несчастномъ созданіи, принадлежащемъ къ тому роду существъ, которымъ отъ рожденія самою природою даны — нжность, изящныя формы, легкія, стройныя движенія, робкое прямодушіе, двственная, имъ только свойственная прелесть!.. Да! воспитаніе только развиваетъ и восполняетъ въ женщин эти дары природы: зародышъ ихъ таится въ ней съ дтства, въ существ ея есть потребность добра и красоты.

Эта несчастная, покинутая на произволъ судьбы, безъ воспитанія, безъ назиданія, безъ попеченій, какъ была покинута ея мать, конечно, еще боле достойна сожалнія, чмъ мужчина въ тхъ же обстоятельствахъ. Отчужденная отъ всякаго блаженства, отъ всякаго удовольствія на земл, она, благодаря непомрнымъ трудамъ и нищет, лишилась даже физіономіи, даже формы, которую далъ ей Творецъ… Зрлище такого физическаго униженія печалитъ душу, но видъ женщины, какую мы описали, еще горьче, еще прискорбне.

Черезъ нсколько минутъ, пріхали еще два работника съ сохами, слзли съ лошадей, небрежно разбросали изорванную сбрую и привязали по брюхо загрязненныхъ лошадей своихъ на другомъ конц сарая.

Между-тмъ, мальчикъ, пригнавшій коровъ, досталъ огромную глиняную чашку, вытеръ ее клочкомъ сна и понесъ къ жилищу, занимаемому фермеромъ. Взошедъ на ветхія ступеньки, онъ поставилъ свою посуду на площадку и жалобнымъ голосомъ проговорилъ:

— Скотину всю загнали, вотъ наша чашка…

Истомленный усталостью, дрожа отъ стужи и лихорадки, онъ прислъ на камень, положилъ голову на руки и сталъ ждать.

Черезъ нсколько минутъ, въ красноватомъ свт, мелькавшемъ въ дверяхъ мазанки, появилась худая, изсохшая рука, вооруженная большою деревянною ложкой, и вскор огромная чаша была почти до краевъ наполнена съдомою смсью, которая стоитъ описанія.

Основаніе этой безъименной снди составляло кислое, свернувшееся молоко, смшанное съ гречишною мукою и съ нсколькими кусками ржанаго хлба, чернаго, тяжелаго, вязкаго. Цементъ, немножко разведенный водою, падая въ творило, производитъ шумъ, если можно такъ сказать, не боле тяжелый, не боле матовый, чмъ это отвратительное кушанье, которое ли, разумется, холодное, впрочемъ, самъ мызникъ и его семейство питались пищею не здорове и не вкусне этой.

Чаша наполнилась, маленькій пастухъ съ трудомъ ее поднялъ, поставилъ на голову и понесъ въ коровникъ.

Когда онъ пришелъ туда, работница уже разлила въ нсколько глиняныхъ горшковъ небольшое количество теплаго пнистаго молока, которое ей удалось выжать изъ сосцовъ тощихъ коровъ, чтобъ потомъ сбить изъ него масло, которое шло на продажу. (Обитатели фермы ли только пахтанье.)

Товарищи маленькаго пастуха, принесшаго общій ужинъ, уже сидли на навоз, стснившись у дверей сарая, чтобъ воспользоваться послднимъ мерцаніемъ дня, долженствовавшимъ освщать ихъ трапезу. На всей ферм употреблялся только одинъ ночникъ, и то самимъ фермеромъ, въ другихъ помщеніяхъ не допускалось такой роскоши.

Въ ту минуту, какъ работники собрались ужинать, изъ глубины сарая послышались жалобные стоны.

— Ну! сказалъ одинъ изъ собесдниковъ:— ддушка Жакъ ужь затянулъ свою псню.

— Объ эту пору малютка Брюйера приходитъ къ нему каждый вечеръ.

— Бдненькій!.. Право, для его же добра надобно желать, чтобъ онъ умеръ.

— Мучится, какъ каторжный!.. И вдь добро бы со вчерашняго дня, а то вдь года два будетъ… Да это хуже смерти!

— Еще счастье его, что нашъ добрый Шервенъ даетъ ему уголъ въ хлву, да остатки нашего кислаго молока… А то бы, вдь, бдняку-Жаку пришлось издохнуть гд-нибудь во рву, какъ собак.

— А, вдь, право, это доброе дло, потому-что нашему хозяину и самому-то не слишкомъ-хорошо, сказала Робена, двка, которая, какъ мы говорили, только по имени походила на женщину. Говорятъ, графскій управляющій хочетъ отказать хозяину, потому-что ему не изъ чего платить за ферму.

— Эка бда! Намъ-то что за надобность! сказалъ грубо одинъ изъ работниковъ.— ферма безъ фермера не бываетъ. Не тотъ, такъ другой, не Петръ, такъ Николай… Тутъ всякому изъ насъ одна участь съ старикомъ Жакомъ.

— А какъ подумаешь, что въ свое-то время, въ молодые годы, Жакъ былъ такой дюжій и знатный работникъ! сказалъ другой пахарь.

— А теперь… всего свело, да скорчило.

— А, вдь, все работа на болотахъ его такъ скрючила.

— Да потомъ росы осеннихъ ночей, когда онъ былъ пастухомъ.

— И намъ то же будетъ, какъ мы состаремся, а, можетъ, еще и прежде… Что зубы-то скалишь!… У меня лихорадки таки совсмъ ужь не проходятъ.

— Есть о чемъ горевать!.. Что другимъ, то и намъ! сказала Робена, бдная и дурная женщина, у которой не было недостатка въ безпечности, философіи смиренныхъ. Вдь и лопата… очень, кажется, крпка… а роетъ, роетъ, да и испортится… Что тутъ станешь длать!..

— Конечно… длать нечего… Такая ужь, видно, судьба народу написана.

— Только правду сказать, судьба-то не больно… тово… веселая, сказалъ одинъ изъ работниковъ.

— Да, не легкая…

— Мало ли что! Не легкая, да длать-то нечего… Судьба, да и только.

— А если судьба, такъ что жь тутъ говорить-то! отвчала Робена съ видомъ самаго твердаго убжденія: — а ужь что судьба, такъ видно судьба и мн, и теб!

При этомъ неоспоримомъ доказательств неизбжности судьбы, работникъ, не находя отвта, почесалъ затылокъ и покачалъ головой, но видно было, что онъ еще не совсмъ убдился.

— Не вришь, такъ я теб докажу ясно какъ день, сказала Робена, намреваясь подкрпить свои доводы фактами.— Сегодня вечеромъ я подоила коровъ, молоко еще не остыло, давича утромъ хозяинъ веллъ мн свернуть шею шести откормленнымъ гусямъ, и они висятъ теперь въ молочной, завтра ихъ свезутъ на рынокъ съ шестью индйками маленькой Брюйеры, двадцатью фунтами масла, полсотнею яицъ, двумя мрами лучшей пшеницы, да еще щукой, фунтовъ въ пятнадцать, и двумя карпами, которые потянутъ разв малымъ-чмъ меньше, я нашла этихъ рыбъ ныньче утромъ въ сти, которую хозяинъ поставилъ въ пруду вчера вечеромъ.

— Ну, такъ что жь?.. Гд жь тутъ судьба-то? спросилъ работникъ.

— Дай срокъ! отвчала Робена: — изъ этой пшеницы можно спечь хлбъ блый, прекрасный… Такъ, или нтъ?

— Да, славный бы хлбецъ…

— Ну, а изъ масла и яицъ можно сдлать яичницу?

— Ну, да!

— Щуку, да и карповъ можно бы изрзать, да сжарить.

— Ну, да, да!

— А, вдь, не дурны бы были и жареные гуси?

— Какъ былъ маленькій, я много гусей пасъ, а дать никогда не далъ. Должно быть кушанье хорошее.

— Ну, такъ изволишь видть, продолжала Робена съ торжествующимъ видомъ:— вотъ у насъ тутъ подъ руками есть изъ чего сдлать блый хлбъ, молочную похлебку, яичницу, жаркое изъ гусей, изъ индекъ, изъ рыбы, да въ добавокъ и хлбенное, потому-что есть и мука, и яйца, и масло, и молоко. Ужинъ-бы, кажись, на-славу.

— Да хоть бы на свадьб такой! Надобно жениться, чтобъ хоть разъ въ жизни полакомиться такимъ ужиномъ!.. Оно все такъ… да гд жь судьба-то? Что жь ты о судьб-то толковала?

— Вотъ тутъ-то и есть судьба… Вс эти лакомства у насъ подъ рукою, а мы трескаемъ кислое молоко съ гречишной мукою… Вотъ теб и судьба!

— Гм! сказалъ работникъ, взглянувъ съ вопросительнымъ видомъ на своего товарища, но тотъ, измученный усталостью, дремалъ, не обращая вниманія на этотъ философскій разговоръ, а маленькій пастухъ, сжавшись, скорчившись, дрожалъ отъ лихорадки.

Робена, догадываясь по физіономіи своего собесдника, что онъ еще не совсмъ убдился, прибавила:

— Ну, видишь ли ты, Симонъ: еслибъ намъ судьба была лакомиться такимъ кушаньемъ вмсто нашей похлебки… такъ мы бы и полакомились. А мы не лакомимся, да и хозяинъ-то тоже… стало-быть, не судьба.

Въ это время, въ сара снова послышались стоны, и вслдъ за тмъ голосъ сталъ звать Брюйеру съ возрастающимъ нетерпніемъ.

— Слышите, ддушка Жакъ зоветъ Брюйеру… бдный старичокъ соскучился! сказала Робена.

— Въ-самомъ-дл, что за чудо!.. скоро ночь… а малютка все еще не воротилась съ своими индйками, сказалъ одинъ изъ работниковъ:— дло, конечно, не въ ужин: ей останется столько, что она и не състъ.

— Правда, малютка стъ какъ воробей, да и то только потому-что такъ хочетъ, таинственно примолвилъ другой работникъ: — стояло бы ей захотть — она бы вовсе ничего не ла.

— А что вы думаете? можетъ-быть, и такъ, сказала Робена, покачавъ головой: — потому-что она зачарована, безъ того, какъ бы индйки стали ее такъ знать и любить? Он ее слушаются, какъ собаки охотника.

— А ужь нечего и говорить о ея двухъ толстыхъ индюкахъ, они такіе злые, что глаза выцарапаютъ всякому, кто вздумаетъ забраться ночью на нассть, гд Брюйера, какъ воробей, свила себ гнздышко надъ своей скотинкой, былъ примръ: толстый Сильвенъ, прошлымъ лтомъ, пошелъ-было туда,— чуть не воротился безъ глазъ.

— Также господинъ Бокаде, жандармскій командиръ, хотлъ подурачиться съ Брюйерой, а индюки такъ разозлились, что онъ насилу убжалъ.

— Должно быть, что и индюки зачарованы. Я бы не хотлъ ихъ състь… т. е. еслибъ была мн судьба сть индюковъ, какъ говоритъ Робена.

Нсколько поселянъ, старикъ, человкъ среднихъ лтъ и женщина съ ребенкомъ шли по двору къ сараю, гд были наши собесдники.

— Вотъ, сказала Робена: — это, знать, къ Брюйер съ нуждой пришли… Только я ихъ что-то не знаю.

— Брюйера дома? спросилъ одинъ изъ новоприбывшихъ.

— Такъ и есть, сказала про-себя Робена, потомъ прибавила въ-слухъ:— вы пришли къ ней посовтоваться? Не правда ли, добрые люди?

— Да, моя красавица… Мы изъ Валя, намъ говорили о ней,— вотъ мы, покончивъ работы, и пошли.

— Малютка должна бы ужь воротиться, возразила Робена: — впрочемъ, вамъ нечего долго ждать… Если хотите ее видть, ступайте къ ручью, налво какъ выйдете, Брюйера непремнно пойдетъ черезъ мостикъ.

— Благодарствуй, красавица, сказалъ старшій изъ пришедшихъ, и вмст съ своими спутниками удалился съ фермы.

IX.
Брюйера.

— Вотъ-какъ! сказала Робена, глядя вслдъ за удаляющимися постителями Брюйеры:— дло идетъ не на шутку: теперь изъ Валя, а потомъ… вспомните мое слово, если не прійдутъ и изъ Боса съ поклономъ къ Брюйер…

— По всему видно, что малютка зачарована.

— Какъ же не зачарована! разумется, зачарована, вскричала Робена:— а то гд бы ей теперь быть такой милочкой!

— А волосы у нея! такъ и свтятся.

— А зачмъ же у ней внокъ и букеты?

— А эта опояска?

— А тростниковыя ботинки?

— А глаза!.. зеленые… надо бы по настоящему говорить, что они, глаза-то эти и зачарованы.

— Да и какъ она угадываетъ погоду: засуха ли, градъ ли, дождь ли, снгъ ли — все!

— Просто чудо! Любаго луарскаго матроса за поясъ заткнетъ.

— Отъ-того-то народъ и ходитъ къ ней.

— А какъ она землю знаетъ! Кто ее попроситъ, она скажетъ свое слово, и хоть какая худая земля будетъ хорошею. Еслибъ она захотла, гари {Полоса земли совершенно-выгорвшей, гд не растутъ даже ни сосна, ни берза.} вовсе бы не было.

— Да вотъ, хоть бы и у насъ на ферм: господинъ Шервенъ послушался Брюйеры,— въ прошломъ году былъ такой урожай, что рдкость.

— Не больно-то это ему было выгодно. Наемъ его кончился, графскій управитель увидлъ эту богатую жатву, да и надбавилъ на него цлую треть, да еще и себ на водку выговорилъ. Хозяинъ подписалъ новый контрактъ, а теперь локти и кусаетъ: ныньче ему платить нечмъ, его и выгоняютъ.

— Ну, ужь это вдь не отъ брюйерина слова.

— Еще бы! Брюйера никогда не ошибается!.. А какъ она знаетъ травы!.. Сдлала одинъ разъ изъ травъ лекарство для ддушки-Жака, оно ему помогло… только посл стало еще хуже, да это ужь такой недугъ упрямый.

— Да, сказала Робена:— она многимъ другимъ помогала.

— Вотъ только лихорадокъ не беретъ ея слово.

— Она говоритъ, что отъ болотъ да отъ торфяниковъ он зараждаются… лихорадки-то наши.

— Э-ге!.. Отъ болотъ зараждаготся лихорадки! закричалъ работникъ съ грубымъ смхомъ:— ну, тутъ ужь она морочитъ!

— А я такъ врю, потому-что Брюйера сказала, возразила Робена:— если она зачарована въ одномъ, такъ зачарована и въ другомъ.

— А что! проговорилъ работникъ въ нершимости: — можетъ-быть, и правда.

— Да ты посмотри только, продолжала Робена:— если кто потеряетъ вещь, нужно только сказать ей около какого мста. Она сейчасъ пойдетъ съ своими индйками, заставитъ ихъ искать — и найдетъ… Помнишь управителеву серебряную табакерку?

— Также еще мдную пороховницу, что потерялъ полевой сторожъ {Мы сами два раза были свидтелями подобнаго страннаго явленія, которое намъ объяснили тмъ, что индйки обыкновенно, увидвъ что-нибудь блестящее и странное, собираются вокругъ этого предмета и начинаютъ его съ жаромъ клевать.}.

— И посл того скажешь, что Брюйера не колдунья, не зачарована?

— Гм! да!

— А про сердце ея нечего и говорить: добре на свт нтъ!

— Что правда, то правда: когда Пахучаго-Зврка, браконьера, травили какъ волка, одна Брюйера сберегала его… и всегда спасала.

— Потомъ ужь догадались-таки, что не удастся его подцпить, и отстали.

— А хорошій человкъ этотъ Пахучій-Зврокъ, говорятъ, что если онъ и браконьеритъ, такъ это только для того, чтобъ дать кусочекъ дичи или свжей рыбы больному бдняку, чтобъ ему съ того было немножко полегче.

— Говорятъ, что такъ, оно быть можетъ… малютка Брюйера не стала бы любить недобраго человка.

— Въ послднее время, ихъ часто видятъ вмст.

— Смотрите, если она и браконьера бе зачаровала! Вотъ какая она чаровница!

— Да, конечно, и чаровница и зачарованная! сказала простодушно безобразная Робена: — потому-что… посмотрите, когда она со мной… у нея ножки милочки, ручки милочки, вся она — милочка, а со мной… какъ-будто совсмъ ничего, стало-быть, что зачарованная.

— Да, еслибъ она не была зачарована, зачмъ бы ей, этой малютк, свивать себ ночное гнздо съ индйками, а не спать здсь, вмст съ нами, въ повалку?

— То-то, видно, теб, дружокъ, это не по сердцу: теб бы хотлось и съ ней подурачиться? сказала Робена съ громкимъ смхомъ, толкнувъ кулакомъ въ бокъ праваго сосда, а сосдъ, чтобъ не остаться въ долгу, протянулъ руку сзади Робены и далъ такой же толчокъ въ спину дремавшему товарищу, очнувшійся товарищъ, желая продолжать игру, передалъ толчокъ ногою пастуху, мальчикъ, все еще дрожавшій въ лихорадк, попытался улыбнуться и — никому не передалъ толчка.

— А вотъ ты, Робена, ты бы не сдлала такъ, какъ Брюйера! сказалъ смясь работникъ: — ты не такая дурочка, чтобъ уйдти изъ нашего сарая.

И Симонъ крпко обнялъ невзрачную Робену, повторяя:

— Ты не такая дурочка, чтобъ уйдти отъ насъ.

— Нтъ, она не такая дурочка, прибавилъ лвый сосдъ, обнимая съ другой стороны Робену такъ же смло, такъ же крпко и не обнаруживая ни малйшей ревности къ Симону, между-тмъ, какъ пастухъ равнодушно смотрлъ на нихъ, и слушалъ ихъ грубыя шутки.

Не беремся описывать послдовавшій за тмъ разговоръ, который начался двумя звучными поцалуями, полученными Робеною вразъ отъ обоихъ сосдей, и продолжался потомъ вплоть до ночи.

По окончаніи этого разговора, пастухъ вынесъ изъ сарая остатки своего ужина, поставилъ ихъ на корыто и накрылъ ведромъ: это — для Брюйеры, отсутствіе которой было немного-странно, но не безпокоило жильцовъ фермы. Какъ безпокоиться о колдунь, существ зачарованномъ?

Ветхія двери сарая затворились, два пахаря, крестьянка и маленькій пастухъ улеглись какъ-попало на одной и той же подстилк, не раздваясь, какъ были, плотно прижались другъ къ другу, чтобъ согрться, и прикрылись кое-какими отрепьями…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Жильцы фермы Большаго-Можжевельника только-что заперли двери сарая, какъ Брюйера вошла во дворъ.

X.
Брюйера (продолженіе).

Неподалеку отъ фермы, Брюйера встртила крестьянъ, пришедшихъ къ ней посовтоваться, какъ говорила Робена. Желая прежде исполнить свою обязанность, двушка попросила простодушныхъ кліентовъ подождать ее нсколько минутъ у воротъ. Когда Брюйера вошла во дворъ фермы, сумеречное небо, съ одной стороны темно-синее, уже начинало блистать яркими звздочками, съ другой — было совершенно-прозрачно. Это былъ послдній отблескъ заходящаго солнца, отблескъ, придающій столько меланхолической прелести прекраснымъ осеннимъ вечерамъ. На блднопурпурной дали рисовалась фигура Брюйеры. Она была мала ростомъ, но прекрасно осложена. Блуза изъ толстой шерстяной матеріи благо цвта, съ короткими рукавами, съ широкими темными полосами, была перехвачена въ таліи гибкимъ поясомъ изъ тонкаго, какъ шелкъ, тростника, сплетеннаго Брюйерой чрезвычайно-искусно. Широкое, короткое платье ея съ закрытымъ лифомъ свободно разввалось въ красивыхъ, натуральныхъ складкахъ, не касаясь болотной грязи. Широкіе по локоть рукава открывали чудесно-округленныя, слегка-загорлыя руки. Ея почти-дтскія ножки были обуты въ маленькіе, деревянные, слегка-обожженные башмаки. Вода прозрачнаго ручья, въ которомъ Брюйера обыкновенно умывалась по вечерамъ, придавала этимъ башмакамъ блескъ чернаго дерева. Бдность заставляла Брюйеру ходить съ обнаженными ногами, но она съ изобртательностію дикаря устроила себ изъ тростника родъ ногавокъ, вверху доходившихъ почти до колна, а внизу оканчивавшихся у подъема ступни, которую защищала уже деревянная обувь. Ничто не могло быть красиве и проще этой гибкой, блестящей ткани, плотно обнимавшей округлость прелестной ножки и вмст съ тмъ предохранявшей ее отъ красноты и загрублости, почти-всегда производимыхъ болотистою тиной.

По странной привычк, не смотря ни на холодъ, ни на дождь, ни на жаръ, Брюйера всегда ходила съ открытою головою. Иногда только, въ пору цвтенія кустарниковъ, она вплетала себ въ волосы нсколько гибкихъ втокъ, вроятно въ честь имени {Bruy&egrave,re значитъ кустарникъ, верескъ.}, которымъ ее назвали, когда, еще малюткой, нашли на пустыр, подъ кустомъ розоваго вереска. (Это преданіе прикрывало тайну ея рожденія.) Отливъ густыхъ, волнистыхъ каштановыхъ волосъ, раздленныхъ на нсколько свернутыхъ прядей, гармонически мшался на лбу Брюйеры съ легкою тнью отъ густой прически, въ которой колебались розовыя втки. Тонкія брови, такія же темныя, какъ и длинныя рсницы, къ верху загнутыя, огибали глаза ея. Эти глаза, необыкновенно большіе, имли странный бирюзовый цвтъ.— Смотря по минутному впечатлнію, они длались то ясны и блестящи, какъ аквамаринъ, то темно-зелены и влажны, какъ цвтъ волнъ, невсегда прозрачныхъ, несмотря на глубину свою. Этотъ необыкновенный, измнчивый цвтъ придавалъ какую-то особенность взгляду Брюйеры,— взгляду уже задумчивому, но часто живому, блестящему.

Черты Брюйеры были художественно-правильны и тонки, чудная гармонія царствовала во всемъ существ прелестной малютки. Ея рдкая красота, казавшаяся нсколько-странною по оригинальному убору, ея дикая грація, невроятная ловкость, съ какою выполняла она тысячу разныхъ работъ, которыя сама выдумывала, ея понятливость, удивительно-живая и быстрая, изумительная, нжная покорность ей животныхъ, за которыми она ухаживала, родъ угадыванія или, лучше, предвиднія почти-безошибочнаго, которое она обнаруживала въ разныхъ обстоятельствахъ деревенской жизни,— все это длало Брюйеру въ глазахъ простодушныхъ обитателей этой пустынной страны существомъ зачарованнымъ, покорнымъ вліянію судьбы, назначенной ей съ самаго рожденія. Но, вопреки суеврнымъ понятіямъ, по которымъ подобныя существа обыкновенно отталкиваютъ отъ себя и внушаютъ страхъ, Брюйера, напротивъ, внушала всмъ чувствованія живой признательности и искренней привязанности, потому-что приписываемое ей могущество выражалось всегда какими-нибудь услугами. Бдная птичница, не смотря на свое ничтожное положеніе, находила средства быть услужливою и ко всмъ предупредительною.

Брюйера шла на ферму съ безчисленнымъ красноголовымъ и черно-блестящимъ стадомъ индекъ, она ни вела, ни гнала ихъ, но была окружена ими. Два огромные индйскіе птуха, гордо неся свои синевато-пурпуровые гребни и зобы, страшно надулись и, распустивъ хвостъ, великолпное опахало черное съ темно-зеленымъ отливомъ, чертили по земл крыльями. Одинъ съ правой стороны, другой съ лвой, птухи не покидали Брюйеры ни на минуту, — то смотрли на нее своими красными, смлыми глазами, то вдругъ кричали голосомъ такимъ торжественнымъ и дерзкимъ, что, казалось, хотли вызвать на бой всякаго, кто вздумаетъ, вопреки имъ, подойдти къ ихъ предводительниц.

Увидя этихъ двухъ чудовищныхъ птицъ съ могучими крыльями, сильнымъ клювомъ и острыми шпорами, легко можно было понять затруднительное положеніе г. Бокаде, который, не смотря на свою храбрость, долженъ былъ прибгнуть къ помощи сабельныхъ ноженъ для защиты себя отъ такихъ страшныхъ непріятелей.

По знаку Брюйеры, все пернатое стадо съ радостнымъ крикомъ остановилось у дверей курятника, которыя она открыла немного, чтобъ имть возможность перечесть это стадо. Птицы проходили въ курятникъ другъ за другомъ, по росту, сперва самыя маленькія, нисколько не тснясь, въ удивительномъ порядк, между-тмъ два огромные птуха, пользовавшіеся по своимъ лтамъ и испытанной преданности нкоторыми привилегіями, съ важностію пропускали товарищей, ударами клюва подгоняя лнивыхъ и запоздавшихъ.

Когда все стадо, кром двухъ почтенныхъ индюковъ, вошло въ курятникъ, Брюйера отворила дверь. Хотя въ эту минуту лицо птичницы было глубоко-задумчиво, но сладкая улыбка удовольствія мелькнула на устахъ ея при вид дйствительно-изумительнаго порядка, царствовавшаго въ курятник. Крылатое стадо уже расположилось въ немъ симметрически, по росту: самыя маленькія, по привычк, къ которой ихъ пріучила Брюйера, услись на верхней изъ трехъ деревянныхъ жердей насста, устроенныхъ одна надъ другою. Наблюдательная двушка отгадала удивительную понятливость, которою одарены животныя, и въ ничтожной сфер своей, при помощи кротости и терпнія, совершила эти чудеса.

Надъ насстомъ, въ самомъ верху сарая, было, если можно такъ выразиться, гнздо самой птичницы.

По чувству стыдливости и собственнаго достоинства, одному изъ самыхъ яркихъ оттнковъ ея характера, Брюйера, хоть еще малютка, ршительно не хотла оставаться на ночь въ общемъ сара, въ которомъ жильцы фермы Большаго-Можжевельника, подобно обитателямъ всхъ другихъ фермъ, спятъ вмст какъ попало, не разбирая ни пола, ни возраста. Она выпросила у фермера позволеніе устроить себ надъ насстомъ маленькое убжище, прикрпленное къ балкамъ, какъ гнздо ласточки. Съ ловкостью кошки взбиралась къ нему Брюйера по жердямъ насста. Бдное дитя, она нашла по-крайней-мр въ этомъ гнздышк, устланномъ мохомъ и сухимъ папоротникомъ съ нсколькими листками пахучихъ травъ, ложе здоровое, отдльное отъ другихъ и приличное ея полу и возрасту. Къ-тому же, она вскор нашла въ своемъ стад неусыпныхъ защитниковъ, потому-что забавное приключеніе съ Бокаде было не первое. За годъ до того, одинъ изъ работниковъ хотлъ ночью проникнуть въ убжище малютки, но стадо подняло такой крикъ и бросилось съ такимъ ожесточеніемъ съ насста на дерзкаго волокиту, что онъ принужденъ былъ обратиться въ бгство, совершенно потерявшись отъ шума и непредвидннаго нападенія.

Окончивъ свою ежедневную обязанность, Брюйера заперла дверь курятника, бережно поставила въ уголъ маленькую корзинку, покрытую свжими листьями, и вышла со двора на аудіенцію къ своимъ просителямъ. Добрые люди ждали ее, усвшись на пн опрокинутаго дерева, неподалеку отъ огромнаго куста можжевельника, по которому эта ферма и получила свое названіе.

Надюсь, читатель не удивится, что въ слдующемъ разговор простая птичница будетъ говорить языкомъ, обнаруживающимъ нкоторую степень воспитанія, рдкую возвышенность ума и не только разнообразныя, но и удивительно-удобо примнимыя знанія въ длахъ сельскаго хозяйства. Самый проницательный умъ, самыя счастливыя наклонности никогда не надлили бы ребенка этихъ лтъ такими практическими свдніями, которыя могутъ быть пріобртены только долгимъ навыкомъ въ полевыхъ работахъ и настойчивымъ изученіемъ законовъ и явленій природы, потому-что одно разумное наблюденіе прошедшаго приводитъ почти къ непогршительному предугадыванію будущаго.

Безъ-сомннія, Брюйера счастливо воспользовалась чужими указаніями и опытностью.

Этимъ объясняется все, что было необыкновеннаго въ знаніи Брюйеры, въ врности ея гаданій, въ мудрой простот, ея совтовъ. Что касается до простодушныхъ невждъ, для которыхъ малютка сдлалась оракуломъ, они непремнно должны были видть въ ней существо, какъ они выражались, зачарованное.

Двое мужчинъ, одинъ зрлыхъ лтъ, другой старикъ, сдой какъ лунь, и женщина, еще молодая, съ ребенкомъ лтъ пяти, котораго она держала на колняхъ, — таковы были новые кліенты Брюйеры, вс трое весьма-бдно одтые.

— Что вамъ угодно, моя милая? кротко и ласково спросила Брюйера молодую женщину.

При этомъ вопрос, старикъ и товарищъ его, по похвальному чувству скромности, отошли на нсколько шаговъ.

— Я изъ Сент-Обена, печально отвчала поселянка: — въ околодк говорятъ, что ты, моя дорогая, умешь заговаривать болзни. Я пришла попросить тебя заговорить болзнь моего маленькаго сына.

И она показала малютку, завернутаго въ лохмотья, блднаго, страшно-исхудалаго. Его опухшіе глаза смыкались отъ болзненнаго сна.

Брюйера грустно склонила голову.

— Васъ обманули, моя милая: я не умю заговаривать дтскихъ болзней…

— Однакожь, вс говорятъ, что прошлою весной ты заговорила цлое стадо ягнятъ, и они почти вс выздоровли. Помоги и моему маленькому, какъ помогла ягнятамъ! сказала простодушная женщина умоляющимъ голосомъ.— Я теб разскажу, какъ все было. Бдняжка и всегда былъ слабе своихъ старшихъ братьевъ, но все-таки кое-какъ маялся… Зима, какъ ты знаешь, была очень-холодна… Осенью мужъ мой расчищалъ пойму отъ пней и схватилъ лихорадку, у него отнялись руки и ноги, черезъ силу онъ, сколько могъ, ходилъ на работу (вдь онъ поденщикъ). Но все-таки мы частенько голодали. Еслибъ сосдъ не давалъ намъ иногда по корзинк картофеля, мы бы, можетъ-быть, умерли. А тутъ еще въ феврал случилась буря и снесла почти всю крышу съ нашей лачуги, бдный мужъ мой пошелъ въ эту сторону долины нарубить хвороста, чтобъ поправить крышку, да набрать сухаго хвоя для топки, но сторожа не велли брать ничего… Боже мой! тогда насъ мочило дождемъ, какъ на двор, ночи были такія холодныя… Съ этой поры, мой ребенокъ сталъ блднть, кашлять,— словомъ, таять, какъ видишь. Теперь на тебя только вся моя надежда, ты можешь все, что захочешь, теб стоитъ только выговорить слово… Вылечи его, какъ вылечила ягнятъ!

Нсколько разъ въ-продолженіе этого простодушно-печальнаго разсказа Брюйера была готова прервать бдную рыдающую женщину, но у ней не достало на то смлости. Посмотрвъ пристально на малютку и взявъ его за посинлыя, холодныя руки, она, вздохнувъ, сказала несчастной матери:

— Видишь ли что… у ягнятъ были и молоко и шерсть матери, имъ было сытно и тепло. Одна бда: ихъ день и ночь держали взаперти, въ низкой овчарн, куда не проходилъ воздухъ, въ навоз ягнята задыхались, и отъ-того многіе изъ нихъ умирали. Я сказала фермеру, что имъ надо больше воздуха, зелени да солнца, что и на ночь должно открывать хлвъ, чтобъ въ немъ было свжо: ягнятамъ легче дышать свжимъ воздухомъ, вдь зайчики и дикіе козлята вс родятся, растутъ и длаются сильны на вол, безъ пристанища, кормятся корнями, а грются матерней шерстью. Но дти бдняковъ, прибавила Брюйера съ полными слезъ глазами: — бдныя малютки жалки больше, чмъ ягнята и дикіе козлята — мать не можетъ согрть ихъ на своей оледенлой груди, и когда молоко ея изсякнетъ, имъ, бдняжкамъ, не найдти пищи ни въ лсу, ни въ долинахъ. Твой сынъ страдаетъ отъ холода и голода, а отъ этого зла я не знаю заговора.

— Стало-быть, ему умереть, если ужь ты не можешь заговорить его? воскликнула несчастная мать, рыдая.

— А докторъ? видлъ ли его докторъ?

— Докторъ у насъ никогда не бываетъ: слишкомъ-далеко! да притомъ, намъ нечмъ заплатить ему, не на что купить лекарства… Гд намъ, бднякамъ, думать о докторахъ!

Брюйера смотрла на малютку съ задумчивою нжностью. Она страдала, ей не хотлось оставить несчастную безъ всякой надежды.

— А между-тмъ, думала двушка: — можетъ-быть, такъ мало нужно, чтобъ спасти это милое маленькое существо: теплое платьице, сухую постель и всякій день свжее парное молоко…

— Здравствуй, милая Брюйера! проговорилъ вдругъ грубый, но радостный голосъ.

Брюйера подняла голову и увидла высокаго крестьянина, который шелъ къ ней съ распростертыми руками и довольною физіономіей. Это былъ человкъ съ худощавымъ, загорлымъ лицомъ, въ широкой круглой шляп, въ блой блуз и съ блыми штиблетами на сапогахъ.

— Храни тебя Господь! прибавилъ онъ, подошедъ къ Брюйер: — храни Онъ тебя всегда на благо добрымъ людямъ! Право, мн кажется, что ты Ему не чужая: теб стоитъ захотть — и всякая бда ни-по-чемъ!

— Что новаго, Шуаръ? спросила Брюйера.

— Что новаго? да вотъ ныньче вечеромъ я совсмъ убралъ свое жито. Разсчитывалъ на сто мръ зерна,— ужь и это было бы очень, очень-хорошо, — а вышло сто-двадцать-дв мры… Вотъ каковы твои чары! и…

— Такъ ты доволенъ своимъ урожаемъ? быстро перебила Брюйера, которая, казалось, о чемъ-то думала.

— Еще бы мн не быть довольну! За каждымъ четверикомъ я говорилъ про себя: ‘спасибо, Брюйерушка! спасибо, Брюйерушка!’ какъ-будто молился, такъ-что…

Брюйера снова перебила его:

— Если ты доволенъ, такъ и мн надо быть довольной…

— За тмъ-то я и пришелъ, но говорятъ, ты не берешь денегъ за то, что заговариваешь, по-этому я…

Еще разъ перебила его Брюйера, указавъ на бдную женщину, умоляющій взоръ которой, казалось, говорилъ: ‘ты, имющая такую силу, спаси бднаго ребенка!’

— Вотъ у этой почтенной женщины сынъ очень-боленъ, а я уврена, что онъ бы легко могъ выздоровть, еслибъ у него была теплая постелька, теплое платье, да всякій день свжее молоко. Пожалуйста, Шуаръ, дай бдной матери мшокъ шерсти твоего послдняго сбора, это будетъ постелька для малютки. У твоей смотрительницы врно есть бумазейная юбка, изъ которой выйдутъ дв дтскія рубашки,— вотъ ему и одежда. Потомъ каждый день ты оставишь горшочекъ молока для больнаго, а мать его будетъ приходить за нимъ. Сдлай это для меня, дядя-Шуаръ, сказала Брюйера трогательнымъ голосомъ: — это будетъ для меня…

— О, да! почему жь не сдлать для бдной женщины, вскричалъ Шуаръ:— готовъ отъ всего сердца, но для тебя, Брюйерочка, для тебя-то что бы такое?…

— Когда-нибудь другая такая же несчастная скажетъ теб за меня, что мн нужно, отвчала Брюйера съ задумчивой улыбкой.

— А! понимаю, сказалъ Шуаръ лукаво: — ты — это другіе. О, да, Брюйерочка, правду говорятъ: ты точно чаровница!

— Доброе, милое дитя! хорошо люди длаютъ, что приходятъ къ теб, вскричала бдная женщина, схвативъ Брюйеру за руки и съ чувствомъ поцаловавъ ихъ два раза.— Теперь мой ребенокъ почти спасенъ. Но, робко прибавила она:— еслибъ ты еще сказала слово противъ его болзни, тогда ужь онъ наврное выздоровлъ бы.

Брюйера знала, что ея совты производятъ больше вліянія и тщательне исполняются, когда она подкрпитъ ихъ какими-нибудь таинственными словами или знаками. Такъ и теперь, длая видъ, какъ-будто размышляетъ о просьб бдной матери, она отломила одну изъ втокъ шиповника, украшавшихъ ея черные волосы, поднесла ее къ губамъ, и, казалось, что-то нашептывала. Потомъ, торжественнымъ голосомъ, вовсе несоотвтствовавшимъ ея маленькому росту и дтскому личику, она, подавая втку матери больнаго, сказала:

— Возьми!…

— Благодарю, моя красавица, отвчала бдная женщина, принимая втку съ почтительной осторожностью.

— Когда ты получишь отъ дяди Шуара постельку для своего малютки, разржь эту втку на семь кусочковъ, ни больше, ни меньше: это очень-важно.

— На семь частей, повторила крестьянка, слушавшая съ глубокимъ вниманіемъ дорогіе совты.

— Но для этого дождись заката солнца, прибавила Брюйера, приложивъ палецъ къ губамъ, чтобъ придать боле вса своимъ таинственнымъ наставленіямъ.

— О, непремнно дождусь заката солнца!

— Потомъ, продолжала чародйка:— эти семь кусочковъ зашей въ постельку.

— А въ какомъ мст зашить ихъ?

— Три съ одного конца и четыре съ другаго.

— Три съ одного конца, а четыре съ другаго, повторила крестьянка съ прежнимъ вниманіемъ.

— Только смотри, положи побольше шерсти въ тотъ конецъ тюфяка, гд будутъ четыре втки, и этотъ конецъ клади всегда въ головы больному.

— Не забуду, ни за что не забуду.

— Да! вотъ еще, прибавила Брюйера:— чтобъ втки не теряли своей силы, ты чрезъ каждые пятнадцать дней распарывай тюфякъ и мой наволочку при восход солнца.

— Такъ.

— Потомъ раскладывай шерсть на свжемъ воздух часовъ на семь.

— Каждые пятнадцать дней, семь часовъ… не забуду…

— А черезъ мсяцъ приходи ко мн, прибавила величественно Брюйера.

— О, пріиду, непремнно пріиду сказать теб, что сынъ мой спасенъ! отвчала обрадованная, обнадеженная мать, прижимая къ груди дорогаго ей страдальца.

Этотъ полукабалистическій разговоръ, казалось, глубоко поразилъ Шуара и возбудилъ въ немъ наивную ревность, потому-что превосходные совты, которыми когда-то надлила его Брюйера, не сопровождались никакими магическими формулами. Дядя-Шуаръ, конечно, выразилъ бы ей свое сожалніе, еслибъ двое другихъ кліентовъ не подошли въ свою очередь къ чаровниц.

XI.
Совты.

Старшій изъ новыхъ постителей Брюйеры былъ очень-грустенъ. Сынъ его, мужчина лтъ сорока, тоже о чемъ-то сильно печалился. Женщина съ больнымъ ребенкомъ отошла въ сторону, то же сдлалъ и дядя-Шуаръ, счастливый фермеръ, обладатель жатвы такъ богато-уродившейся, благодаря добрымъ совтамъ зачарованной двушки.

— Что теб, ддушка? ласково спросила Брюйера старика.

— Ты наша маленькая праведница, отвчалъ старикъ, желая этимъ названіемъ выразить родъ уваженія и довренности, которыя внушало ему прозвище чаровницы.— Я пришелъ попросить тебя заговорить нашу землю,— знаешь, что по ту сторону долины. Вотъ уже десять лтъ, какъ она досталась мн отъ дяди, и что жь? Урожаи все уменьшаются, годъ-отъ-году хуже, такъ-что наконецъ терпнья не стало. Послдніе года вс были плохи, а ужь прошлый и ныншній просто никуда не годятся: съ двадцати десятинъ пшеницы что я собралъ? кое-какъ пятьдесятъ мръ, и какое зерно — мелкое, тощее! Разв-только на посвъ годится. Будь она проклята, неблагодарная земля! вскричалъ старикъ, топнувъ съ отчаянія ногою.

— Да, батюшка правду говоритъ: все идетъ хуже да хуже. Будь она проклята, эта неблагодарная земля! какъ она зла до насъ!

Съ грустію слушала Брюйера эти проклятія. Ея прекрасное личико опечалилось, какъ-будто она услышала обидныя рчи о существ ей миломъ и святомъ. Кротко, но съ жаромъ, придавшимъ красот ея что-то величественное, стала она упрекать старика.

— О, уважайте, любите, благословляйте Господнюю землю, щедрую, неутомимую матъ! За одно зерно даетъ она десять колосьевъ, за нсколько желудей родитъ цлый лсъ дубовъ. Всегда открытая грудь ея готова оплодотворить все отъ зерна, занесеннаго втромъ, или упавшаго изъ клюва летящей птицы, до сменъ, которыя сете вы на своей пашн. О, нтъ! никогда она не была неблагодарна! Если, наконецъ, она истощается, бдная кормилица, это потому что, какъ мать слишкомъ щедрая, она родила свыше силъ своихъ,— потому-что ей никогда не давали минуты отдыха. О, благословенная земля! когда-то ты покроешься всюду лсами, произрастишь жатвы безъ посва, усешься цвтами? Когда-то увидишь ты трудолюбивыхъ дтей своихъ въ изобиліи и довольств?

Нельзя передать выраженія, съ какимъ произнесла Брюйера эти слова. Большіе голубые глаза ея, обращенные къ небу, горли ярко, какъ звздочки, начинавшія мелькать на этомъ неб. Послдніе розовые лучи сумерекъ бросали таинственный отблескъ на восхитительное личико двушки, блиставшее надеждой и врой въ отеческое милосердіе Бога.

Слушатели молчали, глядя на Брюйеру съ почтительнымъ удивленіемъ. Для нихъ, простодушныхъ невждъ, этотъ поэтическій языкъ казался какимъ-то магическимъ призываніемъ, увеличивавшимъ обаяніе, которымъ окружена была странная малютка.

Брюйера, очнувшись отъ невольнаго вдохновенія, скоро почувствовала, что нужно слова замнить дломъ, и посл минутнаго молчанія сказала старику:

— Нтъ, ддушка, земля никогда не отказываетъ въ дарахъ своихъ, если только силы ея не совсмъ истощены долгимъ, обильнымъ плодомъ.

— Обильнымъ плодомъ! вскричалъ старикъ съ горечью и гнвомъ:— негодная! Въ десять лтъ чего я отъ нея требовалъ? Сколько-нибудь пшеницы. А что ея щедрость? Въ первый годъ, правда, она была-таки щедра,а потомъ годъ-отъ-году все скупй и скупй… Можетъ-быть, если ты заговоришь эту проклятую, — такъ не будетъ ли лучше, у меня на тебя только и надежда.

— Послушай, ддушка, кротко спросила Брюйера: — посл дневнаго труда, чмъ вы возобновляете свои истощенныя силы? Пищей и отдыхомъ, не правда ли?

— Конечно, такъ…

— То-то и есть, а бдная земля твоя, которую ты такъ клянешь — далъ ли ты ей, посл каждаго урожая, пищу и отдыхъ, то-есть, удобрялъ ли ты ее, оставлялъ ли ее подъ паромъ?

— Немножко удобрялъ, а подъ паромъ не оставлялъ ни разу. Да что же? Разв еще этого не доставало? Какъ ни мало она приноситъ, злополучная, все-таки приноситъ хоть что-нибудь, все же мало лучше, чмъ ничего…

— Правда, ддушка, но много не было ли бы лучше, чмъ немножко? И, щедрая кормилица, она принесла бы вамъ много, еслибъ у ней было довольно пищи и отдыха. И какой отдыхъ? Богъ такъ устроилъ, что для земли перемна посва все равно, что отдыхъ…

— Какъ-такъ, моя милая, спросилъ изумленный старикъ.

— Да вотъ какъ. Въ эти десять лтъ, ты даешь бдной земл своей очень-мало пищи, а между-тмъ требуешь каждый годъ урожая? Что жь? Кормилица, наконецъ, сохнетъ, истощается и не въ силахъ больше производить.

Старикъ и сынъ его въ изумленіи посмотрли другъ на друга. Они были изъ тхъ земледльцевъ, которые слпо слдуютъ невжественной рутин обычаевъ, рдко и мало унавоживаютъ землю и не имютъ никакого понятія о польз плодоперемнныхъ посвовъ, имющихъ столь-могущественное вліяніе на производительность почвы.

— Вмсто того, говорила Брюйера: — чтобъ истощать землю, требуя отъ нея все одного и того же, — послдуйте моему совту, и вы скоро наполните и житницу свою и кошелекъ.

— Сдлай такъ, дорогая наша, вдь ты все можешь сдлать.

— У тебя, кажется, сорокъ десятинъ земли. Въ томъ числ есть хорошая, есть похуже, есть и совсмъ дурная.

— Да, у меня есть восемь десятинъ, которыя какъ ни мало родятъ, все-таки больше, чмъ вс прочія.

— Такъ ты бы этимъ восьми десятинамъ далъ всю пищу, которая идетъ у тебя на сорокъ!

— О, этакъ я бы ихъ удобрилъ такъ, что хоть подъ огородъ.

— И тогда, ддушка, черезъ годъ, эти восемь десятинъ легко принесли бы теб вчетверо больше, чмъ приносятъ теперь вс сорокъ. А еще было бы лучше, еслибъ ты погодно перемнялъ посвъ: на-примръ, одинъ годъ пшеницу, другой — картофель, третій — рожь, потомъ засялъ бы травою, а потомъ — опять пшеницей.— Земля не отъ-того истощается, что производитъ каждый годъ, а отъ-того, что производитъ все одно и то же. Ты пользуешься только, одною стороною ея плодородія, а у ней ихъ тысячи. Поврь мн,— житница твоя будетъ полна, только обработай хорошо восемь десятинъ. Дурно обработанныя, — и вс сорокъ ничего не принесутъ.

— Что же мн длать съ тридцатью-двумя остальными? спросилъ старикъ, задумавшись.

— Которыя получше — оставь подъ травой, это будетъ кормъ для скота, безъ скота нтъ навоза, а безъ удобренія земля не дастъ ни зерна.

— А самыя дурныя?

— Посйте на нихъ сосну, деревцо нашей бдной Болоньи — это Божье деревцо! само оно идетъ на постройку домовъ, иглы — на топливо, сокъ даетъ смолу. Самыя плохія земли — и т идутъ подъ сосну: она растетъ, не требуя никакихъ попеченій, и лтъ черезъ шесть вознаградитъ твой посвъ.

Эди совты, простые, но благоразумные, основанные на опытномъ изученіи разнообразныхъ качествъ земли, были такъ ясны, такъ логичны и, въ-особенности, такъ наглядны, что не могли не поразить старика, но обычай, этотъ страшный фатумъ сельскихъ нравовъ, еще сильно боролся съ его инстинктомъ, угадывавшимъ истину словъ Брюйеры.— Молодая наставница, понимая его раздумье, подозвала Шуара и спросила:

— А какой совтъ дала я теб въ прошломъ году?

— Просто чародйскій, Брюйерушка, воскликнулъ фермеръ: — просто чародйскій! Я обработывалъ много земли, издержалъ на нее много денегъ, а все несчастливо. Ты сказала мн: обработай немножко, да получше. Я такъ и сдлалъ, и ныншній годъ у меня расхода вдвое меньше, а прибыли — вчетверо больше! Но главное вотъ въ чемъ: у меня не доставало навоза, а навозъ, какъ ты говоришь, хлбъ для земли. Купить было не на что, потому-что это стоило бы 70 франковъ на десятину. Вы опять говорите мн своимъ сладенькимъ голоскомъ: — посй въ август дятловину, къ октябрю она расцвтетъ, тогда ты и зарой въ землю все — цвты, листья и стебли: нтъ лучше этого навоза, да онъ и дешевле. На этой земл преспокойно сй хлбъ, увидишь, какой будетъ урожай.— Я послушался, зарылъ дятловину, — она мн почти ничего не стоила, потомъ засялъ это поле, и весной пшеница поднялась густо и высоко, а какъ убрали да ссыпали жито, вышло по десяти мръ на десятину. Кажется, не худо?

— Десять мръ на десятину! воскликнулъ старикъ съ удивленіемъ и недоврчивостью.

Въ эту минуту Брюйера увидла маленькаго пастуха, бжавшаго прямо къ ней.

— Ддушка Жакъ зоветъ тебя, кричалъ малютка: — онъ такъ стонетъ, что не даетъ намъ спать.

— Бги скорй, скажи ему, что я иду, отвчала Брюйера, и лицо ея сдлалось грустно. Потомъ, обратясь къ старику, она сказала:

— Ну, ддушка, дядя-Шуаръ скажетъ теб, что онъ сдлалъ, онъ ужь испыталъ, хороши ли мои совты, его разсказъ ободритъ тебя. Ты увидишь, что все пойдетъ хорошо, и больше не прійдешь ко мн просить заговаривать нашу кормилицу-землю. Впрочемъ, если хочешь, вотъ теб и слова, которыя могутъ сдлать твою истощенную землю плодоносною, не забудь ихъ, ддушка:

Обрабатывай мало, да хорошо.

Каждый годъ перемняй посвъ.

Частое удобреніе длаетъ землю плодородною.

Засвай луга травою.

Безъ травы нтъ скота.

Безъ скота нтъ удобренія.

Безъ удобренія не родится зерно.

— Слдуй этимъ правиламъ, ддушка, и — не будешь проклинать Господню землю, по благословишь ее.

Брюйера поцаловала въ лобъ малютку, уснувшаго на рукахъ матери, пожала своей маленькой ручкой грубую руку Шуара и почтительно поклонилась старику, потомъ быстро добжала до фермы и исчезла, легкая и прелестная, какъ фея.

XII.
Ддушка-Жакъ.

Брюйера, не входя еще въ ветхій сарай, откуда ддушка Жакъ звалъ ее жалобными стонами, забжала за корзинкой, которую принесла съ поля. Въ корзинк была крупная темно-красная ежевика. Брызги ея сока окрасили яркимъ пурпуромъ сорванные съ лозы свжіе листья, которыми была устлана внутренность корзинки.

Брюйера пробралась въ сарай черезъ одно изъ широкихъ отверстій, продланныхъ въ стн временемъ. На небо поднимался круглый, блестящій мсяцъ, слабый лучъ его, проникнувъ сквозь разломанную крышу, слегка освтилъ уголъ сарая, гд остановилась Брюйера: отсюда-го слышались по-временамъ печальные стоны, нсколько разъ обращавшіе на себя вниманіе работниковъ во время ихъ ужина. Грустно смотрла двушка на картину, для нея не новую, но всегда наполнявшую сердце ея новою скорбію. Подстилка изъ грубой соломы, брошенной на мокрую землю, едва была защищаема отъ дождя и снга нсколькими стеблями дрока, накиданными на стропила и замнявшими въ этомъ мст проломанную кровлю. Эта сквозная покрышка рисовалась черными чертами на прозрачной лазури неба, гд такъ роскошно сіялъ тогда мсяцъ.

На подстилк, грязной и зловонной, какъ подстилка рабочаго скота, едва двигалась человческая фигура, полузакрытая лохмотьями. Ничего не могло быть ужасне и грустне этой картины дряхлости, бдности и неизлечимаго разрушенія. Представьте себ восьмидесяти-лтняго старика, такъ страшно согнутаго, что, казалось, какая-то неумолимая сила, въ ту минуту, когда, склонясь надъ бороздой, онъ съ трудомъ взрывалъ ее тяжелымъ плугомъ, внезапно поразила несчастнаго, осудивъ его вчно оставаться наклоненнымъ къ земл.

При вид Брюйеры, старикъ съ трудомъ обернулъ къ ней голову. Лицо его было страшно-худо и сине, лихорадочный огонь нсколько оживлялъ впалые, полу угасшіе глаза. Онъ лежалъ на боку: костлявыя колни его упирались въ исхудалую грудь. Уже боле двухъ лтъ члены его оставались въ этомъ положеніи, одна правая рука сохранила нкоторую свободу движенія.

Несчастный старикъ обязанъ былъ своимъ жалкимъ помщеніемъ и скудною пищею, которою длился съ работниками, состраданію небогатаго фермера. Жакъ нсколько лтъ работалъ на его ферм: сначала пахалъ землю, но въ болотистой мстности эта работа бываетъ гибельна для здоровья, и Жакъ почувствовалъ первые признаки своей немощи. Фермеръ, довольный его честностью и трудолюбіемъ, поручилъ ему стадо. Должность пастуха хоть и заботлива, но не требуетъ такого изнурительнаго труда, какъ воздлываніе земли, и ддушка-Жакъ оставался пастухомъ до самой той минуты, когда его, разслабленнаго и больнаго, совершенно скорчило, и онъ въ изнеможеніи упалъ въ хлву на соломенную подстилку, съ которой уже не вставалъ. Заброшенный въ хлву, терзаемый неизлечимою болзнію, онъ чувствовалъ, что только смерть можетъ прекратить его страданія, и мало-по-малу впалъ въ глубокую апатію, выражавшуюся въ упрямомъ молчаніи, которое нарушалъ онъ только для Брюйеры.

Есть люди, чудно и щедро надленные дарами природы, которые раждаются геометрами, астрологами, живописцами, музыкантами, и проч., и проч. Какими же таинственными путями эти избранныя натуры достигли безъ труда и часто сразу до предловъ человческаго знанія о нкоторыхъ предметахъ, а иногда и пошли дале? Вопросъ столь же неразршимъ, какъ рдко явленіе.

Ддушка-Жакъ принадлежалъ къ числу такихъ избранныхъ натуръ. Родясь земледльцемъ, онъ издавна предчувствовалъ не только улучшенія, но и перевороты, которые наука должна произвести въ сельскомъ хозяйств. Многочисленные опыты, сдланные на нсколькихъ клочкахъ земли, убдили старика въ врности его положеній. Онъ пріобрлъ нкоторыя свднія въ геологіи, узнавъ на опыт дйствіе разныхъ известковыхъ наземовъ въ примненіи къ различнымъ почвамъ, ознакомился нсколько и съ натуральной исторіей, длая гигіеническія и физіологическія наблюденія надъ гигіеной и физіологіей скота, зналъ немножко и ботанику, къ чему былъ приведенъ пристальнымъ изслдованіемъ растительныхъ наземовъ… Словомъ, ддушка-Жакъ былъ сокровищемъ въ дл практическихъ свдній, но онъ хранилъ ихъ долго, не длился ими ни съ кмъ, и никто не подозрвалъ его познаній.

Эта скрытность не была признакомъ ни злаго сердца, ни эгоизма, ни той бездушной ревности, съ которою иные ученые прячутъ свои открытія, и дрожатъ надъ ними, какъ скряга надъ золотомъ… Нтъ, одна глубокая, невозмутимая безпечность мшала Жаку пустить въ ходъ и приложить къ длу свои знанія. Честолюбивое желаніе прослыть нововводителемъ, старому пахарю, съ его наивной безсознательностью, не могло прійдти въ голову. Но его возмущали гибельныя преданія рутины, и, какъ добрый малой, онъ не разъ пытался давать совты, удивительные по своей практической врности, но отъ него отвертывались, называли его съумасшедшимъ. Было бы сказано, подумалъ онъ, и съ-тхъ-поръ, то пахарь, то пастухъ, онъ ограничился безсознательною работой наравн съ прочими, — и работалъ неутомимо, пока, наконецъ, дряхлый, пораженный страшною немочью, не палъ на дрянную солому, съ которой ему суждено было никогда не вставать. Съ этой минуты, казалось, онъ обрекъ себя на вчное молчаніе.

Однако, спустя нсколько мсяцевъ, проведенныхъ въ такомъ жалкомъ положеніи, лишенный всякаго развлеченія, которое могли бы доставить ему вншніе предметы, и оставленный въ добычу жестокимъ страданіямъ, одинъ съ своею мыслію, старикъ раскаялся наконецъ, что такъ долго, такъ безплодно тратилъ жизнь, полную дивныхъ, свыше-дарованныхъ способностей, которыя могли бы со-временемъ принесть богатые плоды.

Брюйера, тогда еще четырнадцати-лтнее дитя, окружила старика нжною заботливостью. Милая понятливость этого ребенка была удивительна, природный умъ Брюйеры необыкновенно, развился воспитаніемъ, которое она получила въ тишин уединенныхъ лсовъ отъ страннаго учителя — браконьера, Пахучаго-Зврка. Этотъ человкъ, промнявъ свою ничтожную, темную жизнь на жизнь бродячую, — находилъ удовольствіе въ томъ, что развивалъ великодушіе, нжность, возвышенный умъ и сердце двочки.

Жакъ, пораженный рдкими способностями Брюйеры, ршился наконецъ передать ей все богатство пріобртенныхъ имъ знаній, которыя онъ такъ долго и безплодно таилъ отъ всхъ. Ей, одной Брюйер, передалъ онъ эти знанія въ аксіомахъ опредленныхъ, простыхъ и свтлыхъ: терпливо училъ онъ ее, и проницательный женскій умъ быстро постигалъ мудрые совты. Старикъ понималъ суеврныя требованія своихъ темныхъ земляковъ, и потому запретилъ Брюйер открывать, откуда беретъ она свои знанія, чтобъ таинственностью придать больше вса и значенія ея совтамъ. Двушка, и безъ того казавшаяся существомъ загадочнымъ, прекрасная и оригинальная, вполн соотвтствовала желаніямъ Жака. Совты, которые возбудили бы смхъ въ устахъ восьмидесятилтняго калеки, съ довріемъ принимались отъ Брюйеры. Ихъ слушали съ какимъ-то суеврнымъ удивленіемъ, потому-что врность предсказаній ея оправдывалась на самомъ дл.

Такова была тайна знаній Брюйеры!

Къ-несчастію, болзнь, одиночество и дряхлость ослабили въ-послдствіи разсудокъ старика, память у него почти пропала, а если иногда воспоминаніе о прошломъ и воскресало въ ум его, то эти рдкія, смутныя воспоминанія принималъ онъ за недавнія грезы… Только присутствіе Брюйеры не на долго выводило его изъ этой мрачной апатіи, впрочемъ, два раза случалось Жаку выходить изъ своего безчувствія, такъ-что онъ разговаривалъ не съ одной Брюйерой, но и съ другими. Въ первый изъ этихъ случаевъ, онъ настоятельно требовалъ позволенія говорить съ графомъ Дюриво, владльцемъ фермы, но когда графъ отвчалъ на эту просьбу насмшкой и презрніемъ, ддушка Жакъ сказалъ только:

— Напрасно! напрасно!

Потомъ, бдный калека попросилъ привести къ нему браконьера Пахучаго-Зврка.

Пахучій-Зврокъ пришелъ.

Посл долгаго и таинственнаго разговора съ бывшимъ пастухомъ, — разговора, въ которомъ часто слышалось имя Мартина, браконьеръ вышелъ изъ сарая блдный и разстроенный, а Жакъ снова впалъ въ прежнее оцпенніе. На другой день, браконьеръ воротился и хотлъ хоть сколько-нибудь продолжить разговоръ съ старикомъ, но старанія его были напрасны: онъ не добился отъ него ни слова.

Въ другой разъ, по случаю прихода какого-то незнакомца, одтаго по-крестьянски, Жакъ снова позвалъ браконьера и долго говорилъ съ нимъ… Незнакомецъ ушелъ и посл того никогда не возвращался. Спустя мсяцъ, одна изъ двухъ ветхихъ комнатъ, въ которыхъ жилъ фермеръ, была отдлена отъ другой корридоромъ, въ нее поставили кой-какую мебель, простую, но удобную, привезенную изъ Вьерзона, сосдняго городка, и вышло помщеніе, если не вполн удобное, по-крайней-мр сносное. Чрезъ нсколько дней, на дворъ фермы въхала маленькая тележка, закрытая тиковыми занавсками. Изъ нея вышла женщина, закутанная въ крестьянскій плащъ, и съ того же дня поселилась въ заново-убранной комнатк. Она никуда не выходила и жила такъ уединенно, что, кром встртившаго ее фермера и Брюйеры, приходившей къ ней каждый день, — вс прочіе жильцы фермы почти совсмъ не видали ея. Хотя Жакъ, кажется, былъ не чуждъ этого происшествія, о которомъ сообщилъ ему браконьеръ, однакожь онъ никогда не видался съ незнакомкой и молчалъ по-прежнему. Только съ утра того дня, въ который происходили описываемыя нами событія, старикъ, казалось, былъ чмъ-то сильно взволнованъ.

Противъ обыкновенія, онъ весь день нетерпливо звалъ Брюйеру, которая съ нкотораго времени приносила ему всякій вечеръ по корзинк ежевики, кисловатый вкусъ этой ягоды освжалъ пересыхавшее горло старика.

— Вотъ ваша ежевика, ддушка-Жакъ, сказала Брюйера, ставъ на колни у его подстилки: — простите меня, что я заставила васъ ждать. Наши бдные сосди приходили ко мн совтоваться, и я учила ихъ тому, чему вы меня научили. Они меня благодарятъ, благословляютъ, прибавила она трогательнымъ голосомъ.— Какъ мн всегда хочется сказать имъ: ‘ддушку-Жака надо благодарить и благословлять’!

Можно было подумать, что старикъ снова потерялъ на мигъ воскресшую память и забылъ, зачмъ цлый день съ такимъ нетерпніемъ звалъ Брюйеру. Онъ бросилъ на нее задумчивый взглядъ, и, казалось, едва могъ узнать и понять ее.

— Вы меня звали? Вы хотли говорить со мной, ддушка?

— Ддушка-Жакъ не говоритъ больше ни съ кмъ, и никто не говоритъ больше съ нимъ, отвчалъ старикъ посл минутнаго молчанія: — да и зачмъ ему говорить?

Брюйера печально вздохнула при этихъ словахъ, ясно доказывавшихъ умственное разстройство старика, потомъ, желая отвести его отъ этихъ странныхъ мыслей, она сказала:

— Вспомните, ддушка, чмъ вы были. Въ ваше время, не было лучше васъ ни одного пахаря, и теперь еще говорятъ о томъ, какой вы были славный работникъ, какъ вы одной киркой вскопали въ день почти четверть десятины.

— Да, отвчалъ старикъ съ нкоторою гордостью, стараясь собрать свои воспоминанія: — да, кирка моя была вдвое тяжеле, чмъ у другихъ, и я такъ прилежно и бойко ворочалъ ею, неразгибаясь съ утра до ночи, что разв только по минутк въ часъ взглядывалъ на небо…

— Но, ддушка, не забудьте, что вы были не однимъ только сильнымъ работникомъ: — вспомните о томъ, чему вы меня учили, вспомните объ этихъ чудесныхъ наставленіяхъ, которыя безплодныя земли длаютъ самыми плодородными. Вы можете сказать, что сдлали много добраго изъ того, что знали — а разв это не награда для васъ?

Снова лучъ гордаго удовольствія блеснулъ въ потухшихъ глазахъ старика.

— Да, сказалъ онъ: — это правда, въ свое время я зналъ многое. О, еслибъ меня слушались, нищета перешла бы въ богатство, а несчастіе въ счастіе!

Старикъ замолчалъ и примтно началъ ослабвать.

Слезы текли изъ глазъ Брюйеры. Никогда Жакъ не жаловался съ такою горечью на свою участь.

— Ддушка, кротко сказала малютка, наклонясь къ старику: — разв вы меня не узнате? Это я, Брюйера, которая васъ такъ любитъ… Вдь сейчасъ вы меня звали! что вамъ угодно, скажите: дочь ваша все для васъ сдлаетъ.

При этихъ словахъ, лучъ памяти блеснулъ въ глазахъ Жака. Онъ провелъ рукою по лбу и слабымъ голосомъ примолвилъ:

— Да, правда, я безпрестанно звалъ тебя, моя милочка… зачмъ?— ужь не помню. Можетъ-быть, я хотлъ разсказать теб сонъ, который мн привидлся. Но отъ-чего такъ поздно, прибавилъ онъ, какъ-бы говоря самъ съ собою: — отъ-чего такъ поздно онъ привидлся?

— Какой сонъ, ддушка?

— Сонъ… и, кажется, онъ мн снится ужь въ другой разъ.— Видлъ я его давно, давно,— говорилъ старикъ, припоминая что-то: — тогда еще, посл этого сна, я хотлъ видть графа, и если не ошибаюсь, графъ не пришелъ ко мн. Напрасно не пришелъ! Почему?— не помню! Но зато, вмсто его, пришелъ браконьеръ. Потомъ… другой сонъ… Нтъ, не знаю…

— Вы меня звали, ддушка, чтобъ разсказать сонь: разскажите же, я слушаю, а потомъ скушайте ежевики, вы ее такъ любите, она здорова для васъ.

Старикъ снова провелъ рукою по лбу, судорожно сжалъ его какъ-бы желая удержать разсудокъ и память, готовые исчезнуть, и потомъ заговорилъ торопливо:

— Да, весь день я звалъ тебя, чтобъ разсказать сонъ. Мн приснилось, будто мн отдали тебя еще маленькую, я отнесъ тебя туда, знаешь? на пустырь, гд летаютъ пигалицы… тамъ еще собираютъ жолуди… Тамъ я положилъ тебя въ кустарникъ… теб было тогда лтъ пять… потомъ я притворился, будто нашелъ тебя случайно…

— Вы, вы, ддушка! вскричала Брюйера, не зная, что думать: дйствительно ли это такъ было, или старикъ говорилъ въ забытьи.

— Не знаю, можетъ-быть, теперь это мн приснилось…

— Но этотъ сонь, ддушка… этотъ сонь, говорила Брюйера, совершенно растерявшись отъ неожиданнаго открытія:— это, можетъ-быть, воспоминаніе, которое вамъ издавна приходитъ въ голову. Кто же вамъ отдалъ меня?

— Постой, это былъ… это былъ… не помню, кто это былъ… Впрочемъ, на немъ было такое, что бросилось мн въ глаза… что бы это такое было?..

И Жакъ снова провелъ дрожащей рукою по лбу.

Смущеніе, тревога и любопытство волновали Брюйеру, но она молчала, боясь перервать слабую нить, связывавшую смутныя мысли старика.

— Ты знаешь, продолжалъ онъ:— ты хорошо знаешь развалившуюся пекарню, тамъ, на берегу пруда, за фермой?..

— Боже мой! прошептала Брюйера, замтивъ, что Жакъ начинаетъ мшаться въ словахъ, воскресшія надежды ея готовы были исчезнуть.

— Да, говорилъ старикъ:— точно, мн снилось, въ этой оставленной пекарн была печка, ее заложили… Постой, дай вспомнить… Такъ! я вынулъ одинъ кирпичъ изъ закладки и спряталъ туда то, что мн далъ человкъ, который принесъ тебя, онъ сказалъ мн: ‘отдайте этой двочк, которую назовите Брюйерой… но подождите, чтобъ ей минуло… подождите…’ Вотъ почему до-сихъ-поръ я не говорилъ теб ничего, а сегодня говорю потому… потому-что… Боже мой… не помню больше ничего, шепталъ старикъ, голосъ котораго, сначала звучный, часъ-отъ-часу становился тише и слабе.

— Я знаю, ддушка, эту развалившуюся пекарню, можно ли мн пойдти туда и взять, что вы тамъ спрятали? Нтъ ли тамъ чего-нибудь о моемъ рожденіи… ради Бога, ддушка, еще одно усиліе, отвчайте мн…

— Охъ, Господи! голова у меня кружится, проговорилъ старикъ, закрывая глаза, его истощили усилія, съ которыми припоминалъ онъ то, что хотлъ разсказать Бюйер и что принимала она за сонъ, тогда-какъ это былъ одинъ изъ рдкихъ проблесковъ его воспоминаній.

— Ддушка, умоляю васъ… еще одно усиліе… можетъ-быть, меня отдала вамъ мать моя, или отецъ?.. Можетъ-быть, вы знаете, живы ли они?

— Ничего, ничего больше не знаю, шепталъ старикъ слабымъ голосомъ.

— О матушк… одно слово… о матушк?

Жакъ машинально шевелилъ губами, какіе-то неопредленные звуки еще исходили изъ нихъ, потомъ закрылъ глаза, испуская болзненные стоны, какъ-будто, забывъ на минуту свои страданія въ разговор съ Брюйерой, онъ потомъ еще сильне ихъ почувствовалъ.

Посл нсколькихъ попытокъ, Брюйера увидла, что вс ея вопросы будутъ напрасны. Мучимая страданіями больнаго, которыхъ не могла облегчить, она поправила солому, поставила возл корзинку съ ежевикой и вышла изъ сарая, трепещущая, взволнованная мыслью о странномъ разсказ Жака.

Какъ ни сильно было желаніе двушки узнать, что скрывается въ таинственномъ мст, указанномъ ей старикомъ, но она превозмогла свое нетерпніе… Блдный свтъ еще виднлся въ комнат фермера, а Брюйера ждала, когда вс улягутся, чтобъ идти въ развалившуюся пекарню. Притомъ, она каждое утро и вечеръ ходила къ незнакомк, уже давно жившей на ферм.

Брюйера обошла вс зданія, окружавшія дворъ, и, выбравшись изъ этой ограды, постучалась въ маленькую дверь, выходившую изъ дома прямо на берегъ огромнаго тинистаго пруда, или болота, въ которомъ вода на этотъ разъ была очень-высока.

Въ это время, Бокаде, понукая и лошадь и спутниковъ, приближался къ ферм Большаго-Можжевельника, чтобъ арестовать Брюйеру, обвиненную, или, лучше сказать, подозрваемую въ дтоубійств.

XIII.
Портретъ.

Маленькій, темный корридоръ велъ въ комнату, въ которую вошла Брюйера, слдуя по вншней стн фермы вдоль берега пруда.

Эта бдная комнатка была почти роскошна въ сравненіи съ ветхими зданіями фермы: за новыми обоями скрывались каменныя стны, недавно оштукатуренныя, высокій каминъ, обложенный деревомъ, былъ убранъ зеленымъ шелковымъ драпри, съ фестонами и желтымъ позументомъ. Широкій коверъ, разостланный передъ каминомъ, закрывалъ часть блестящаго плитнаго пола. Покойная постель и нсколько простой, но опрятной мебели составляли все убранство комнаты, освщавшейся во время дня однимъ маленькимъ окошечкомъ съ восьміугольными зеленоватыми стеклами, оправленными въ свинцовую раму.

Теперь эта комната была освщена ночникомъ, какіе обыкновенно употребляются въ деревняхъ: онъ состоялъ изъ свчи, свтъ которой усиливался, проходя сквозь стеклянный шаръ, наполненный водою. Яркій свтъ падалъ на лицо женщины, сидвшей въ креслахъ у камина. Она, казалось, была чмъ-то такъ сильно занята, что не замтила Брюйеры, которая вошла и тихо остановилась у дверей.

Подл женщины стояла кружевная подушка, обтянутая зеленымъ сукномъ. Эту подушку покрывали пришпиленныя тысячью мдныхъ булавокъ тонкія блыя нити, на которыхъ висли маленькія чернаго дерева коклюшки. Въ начатомъ кружев, превосходной работы, видна была искусная рука художницы.

Госпожа Перринь (такъ звали эту женщину) казалась лтъ сорока-пяти. Видно было, что когда-то она была очень-хороша. Собранныя подъ блый чепецъ la paysanne дв пряди черныхъ какъ смоль волосъ, отняли ея лобъ, смуглый, какъ и все лицо, большіе, черные, открытые и живые глаза, окруженные тонкими бровями, то блуждали въ пустомъ пространств, то покоились по-очередно на двухъ предметахъ, о которыхъ мы сейчасъ скажемъ. Въ этомъ смугломъ лиц была замтна болзненная блдность, исхудалость нсколько удлинила его и рзко обрисовала очеркъ орлинаго носа. На прекрасно-изваянныхъ устахъ лежала задумчивая улыбка. Госпожа Перринь была одта очень-опрятно, по-крестьянски, черное платье замтне выказывало близну чепца ея.

Изрдка едва-примтная дрожь пробгала по губамъ этой женщины, и черныя брови ея на минуту искривлялись: то былъ признакъ нервическаго страданія, слдствіе продолжительной болзни.

Госпожа Перринь въ-продолженіе нсколькихъ лтъ была помшанною.

Помшательство ея, сначала бшеное, мало-по-малу измняло свой характеръ и наконецъ перешло въ грустно-спокойную меланхолію. Время и заботливыя попеченія почти-совсмъ ее исцлили, а невозмутимое спокойствіе, которымъ наслаждалась она съ-тхъ-поръ, какъ поселилась на ферм Большаго-Можжевельника, довершило ея выздоровленіе.

Посл внимательнаго изученія характера этой несчастной женщины, особенно, замтивъ подозрительность и вспыльчивость, которыя еще остались въ ней отъ болзни, — врачъ, вопреки обыкновеннымъ предписаніямъ, совтовалъ ей, преимущественно въ первое время пребыванія на ферм, почти-совершенное уединеніе. Въ-самомъ-дл, она такъ стыдилась своего прошедшаго, видла въ немъ для себя такое глубокое униженіе, что присутствіе даже самыхъ добродушныхъ людей было ей убійственно и невыносимо. Конечно, говорилъ докторъ, эти вспышки должны мало-помалу исчезнуть, но все-таки госпож Перринь необходимо жить въ уединеніи, иначе, он могутъ возобновиться, и тогда будутъ неизлечимы. Впрочемъ, это предписаніе врача такъ согласовалосъ съ настроеніемъ больной, что она съ радостію его исполняла. Днемъ, г-жа Перринь ни на минуту не выходила изъ комнаты, но по ночамъ, особливо въ ясныя лунныя ночи, любила долго гулять по берегу пруда.

Одна Брюйера каждый день приходила къ ней съ своей добродушной заботливостью. Г-жа Перринь сначала смотрла на нее недоврчиво, гая въ душ мучительный стыдъ, но малютка своею простотой и милой предупредительностью мало-по-малу успла разогнать ея тревожныя опасенія.

Госпожа Перринь скоро почувствовала къ Брюйер нжную привязанность. Это отрадное чувство помогло окончательному выздоровленію помшанной…

Брюйера, какъ мы сказали, вошедъ въ комнату, остановилась у дверей и долго оставалась незамченною, благодаря задумчивому созерцанію, въ которое погружена была госпожа Перринь. Предметы, на которыхъ она, неподвижная и безмолвная, поперемнно останавливала глаза свои, были — два портрета и два письма.

Одинъ изъ портретовъ, писанный въ миньятюр, лежалъ у г-жи Перринь на колняхъ въ раскрытомъ сафьянномъ футляр.

Другой, гораздо-больше перваго, былъ вставленъ въ верхнюю крышку орховаго бюро, нижняя часть котораго имла видъ коммода.

Первый — представлялъ мужчину лтъ тридцати, съ смуглымъ лицомъ, живыми глазами, черными кудрявыми волосами, съ продолговатымъ лицомъ, выражавшимъ умъ и отвагу. Въ чертахъ его, не смотря на различіе возраста и выраженія, было разительное сходство съ г-жею Перринь. Впрочемъ, это сходство объяснялось словами, вырзанными на рамк медальйона:

Мартинъ своей доброй матери.

На другомъ портрет, или лучше сказать, картин (потому-что аксессуары придавали ему нкоторую важность), былъ выставленъ 1845 годъ. Великолпная бронзовая рама портрета, вычеканенная подъ кружево, вызолоченная и украшенная владльческимъ гербомъ, вовсе не согласовалась съ бднымъ убранствомъ комнаты. Это былъ писанный во весь ростъ портретъ одного изъ владтелей Европы. Онъ былъ одтъ просто: въ синемъ фрак, бломъ жилет и черномъ галстух. Лицо его, еще довольно-молодое, выражало необыкновенную смсь высокаго ума, ршительности и доброты, его кроткая улыбка была печальна, какъ-будто слишкомъ-раннее познаніе людей тяготло у него на сердц, не изгладивъ изъ него врожденной доброты, взглядъ его былъ и задумчивъ и проницателенъ, черты неправильны, лицо угловато, губы толсты, носъ длиненъ… Одни глаза, прекрасные, чистаго голубаго цвта, чудесно согласовались съ короткими, гладкими блокурыми волосами и такими же усами.

Въ чертахъ этого лица была простота… простодушіе, сказали бы мы, еслибъ простодушіе не было вовсе несовмстно съ энергіей. Величественный ростъ, дородность, высокая грудь, широкія плечи, толстая шея, мускулистыя руки — служили выраженіемъ силы и здоровья.

Мы говорили объ аксессуарахъ этого портрета: они были многочисленны и оригинальны.

На темномъ, смолистомъ фон портрета, въ таинственномъ полусвт, рисовались профили двухъ бломраморныхъ бюстовъ, помщенныхъ на жертвенникахъ, вроятно, въ знакъ глубокаго уваженія.

Одинъ бюстъ представлялъ Брута, другой — Марка-Аврелія. Красный фригійскій колпакъ, надтый на голову непреклоннаго Брута, былъ окруженъ яркимъ сіяніемъ въ полутни, въ которой художникъ, вроятно съ умысломъ, оставилъ оба бюста. Задумчивое чело Марка-Аврелія также было окружено сіяніемъ. Нельзя не видть въ этихъ почестяхъ глубокаго благоговнія, которое питалъ оригиналъ портрета къ великому императору и великому трибуну.

Легко понять такое благоговніе къ Марку-Аврелію, одному изъ добродтельнйшихъ государей. Но странно, отъ-чего то же самое лицо наравн съ нимъ воздавало почести необузданному Бруту, гордому, непреклонному республиканцу.

Таковы были два портрета, на которые г-жа Перринь, таинственная жилица фермы Большаго-Можжевельника, смотрла съ такимъ глубоко-задумчивымъ видомъ. Отъ портретовъ она иногда переводила глаза на лежавшія у ней на колняхъ два письма и перечитывала ихъ мстами.

Одно изъ этихъ писемъ было слдующаго содержанія:

Парижъ 20 октября 184… г.

‘Добрая, милая матушка, мы увидимся черезъ нсколько дней, пока терпи, не унывай и надйся, а главное — не бойся ничего. Клодъ оберегаетъ тебя, онъ отвчаетъ за скромность фермера. Ты никуда не выходишь днемъ, а графъ Дюриво никогда не бываетъ на ферм, да хотя бы случай и привелъ его туда, даже еслибъ онъ тебя увидлъ, теб нечего бояться.— Боле тридцати лтъ онъ не видалъ тебя, ты такъ много страдала, бдная матушка, такъ измнилась, что ему мудрено узнать тебя.

‘Скоро ты узнаешь мои намренія, узнаешь, отъ-чего, воротясь съ свера, призванный во Францію позднимъ открытіемъ Клода, я усплъ, не безъ труда, съ помощію рекомендаціи одного изъ моихъ прежнихъ учителей, попасть въ каммердинеры къ графу Дюриво.

‘Не бойся и на этотъ счетъ, милая матушка: я доволенъ собою… въ присутствіи графа я оставался совершенно спокоенъ, ему нельзя было догадаться, но въ-продолженіе этого страннаго свиданія, я думалъ:

‘— Этотъ гордый человкъ, который обращается ко мн съ такимъ важнымъ презрніемъ, мой отецъ, онъ не знаетъ, что я сынъ его, сынъ бднаго шестнадцати-лтняго ребенка, котораго онъ нкогда… въ ненасытной…

‘Но довольно, довольно, добрая матушка, къ-чему пробуждать эти страшныя воспоминанія. Представь только, что я спокойно перенесъ это свиданіе, изъ этого ты можешь заключить, какъ я умю владть собою. Успокойся же, повторяю! Въ-продолженіе разговора съ графомъ, не смотря на разнообразныя мысли и чувства, которыя бушевали въ душ моей, безстрастіе мое мн не измнило, и я отвчалъ на высокомрные вопросы графа хладнокровно, почтительно и такъ кстати, что онъ меня тотчасъ же принялъ. Впрочемъ, не слишкомъ удивляйся этой могущественной власти, которую я имю надъ собою, потому-что, видишь ли, добрая матушка, бытъ слуги, отъ котораго я въ послднее время отказался, но который долго переносилъ, этотъ бытъ пріучилъ меня скрывать вс впечатлнія во глубин души, такъ-что наружное безстрастіе обратилось у меня въ привычку

‘Итакъ, прошу тебя, моя безцнная, не бойся ничего. Мое дло свято и справедливо, намренія мои осуществятся.

‘Ты меня спрашивала, какимъ-образомъ достался мн портретъ, который я прислалъ къ теб, считая неблагоразумнымъ хранить его у себя. Прилагаемое письмо, написанное просто и трогательно, но полное достоинства, объяснитъ теб все дло. Посылая къ теб это письмо, добрая матушка, зная, что ты прочтешь его и прочувствуешь своимъ благороднымъ, доблестнымъ, такъ горько испытаннымъ сердцемъ, я, можетъ-быть, въ первый разъ въ жизни ощутилъ нкоторое самодовольство при мысли, что ты будешь гордиться своимъ сыномъ. Притомъ, я въ своемъ лиц хотлъ прославить дитя бдной швеи, обольщенной, недостойно покинутой, дитя черни, которое, посл жизни презрнной, бродячей и униженной, дошло наконецъ до… Но прости меня, прости, добрая матушка! вижу, что эта вспышка гордости слишкомъ-жива… Можетъ-быть, отъ-того, что она у меня первая… Не мн гордиться… Нтъ, ты должна гордиться своимъ сыномъ, если найдешь его доблестнымъ и добрымъ.

‘Прощай, добрая матушка, прощай до скораго свиданія, можетъ-быть, черезъ три или четыре дня я тебя увижу, потому-что господинъ мой детъ послзавтра въ Солонью, но благоразуміе не позволитъ мн тотчасъ же по прізд прійдти обнять тебя.

‘Еще разъ прощай, обожаемая матушка! съ благоговніемъ цалую чело твое и руки.

‘Твой почтительный сынъ
‘Мартинъ.’

Другое письмо, на которое часто съ гордостью посматривала г-жа Перринь, было писано Мартину владтельною собою, представленною на портрет, о которомъ мы говорили.

5 августа 1843 г.

‘Я одолженъ вамъ жизнію, Мартинъ, боле нежели жизнію. Пріймите этотъ портретъ въ залогъ моей признательности, моего глубокаго уваженія.

‘Мн пріятно вспомнить самому, а еще пріятне напомнить вамъ причину этой признательности, причину этого глубокаго уваженія. Прошло около года съ-тхъ-поръ, какъ приключеніе довольно-странное сблизило васъ со мною. Благодаря моему инкогнито, вы не могли угадать, кто я, но вы спасли меня отъ смерти.

‘Я хотлъ знать, кому одолженъ жизнію. Проста была ваша исторія, вы прибыли сюда съ своимъ господиномъ, потомъ, наскучивъ бытомъ слуги, сдлались ремесленникомъ, возвратясь такимъ-образомъ къ прежнему своему занятію, чтобъ добыть столько денегъ, сколько вамъ нужно было для возвращенія во Францію. Кто-то пришелъ, узналъ меня, назвалъ, къ удивленію моему, вы… въ моемъ присутствіи (какъ говорится при двор), вы не показали никакого смущенія, ни льстиваго уваженія: вы остались въ прежнемъ, простомъ, полномъ достоинства положеніи. Меня живо поразилъ этотъ тактъ, это умнье держать себя. Питая къ вамъ въ душ моей чувство признательности, я хотлъ, чтобъ мы остались одни, и спросилъ, чмъ могу вознаградить васъ за оказанную мн услугу. Никогда не забуду вашего отвта.

‘— Государь, вы не можете ничего для меня сдлать… Я молодъ, силенъ, у меня нтъ семейства, еще нсколько дней труда — и у меня будетъ достаточно денегъ для того, чтобъ возвратиться во Францію. Но здсь, въ этой земл, есть много ремесленниковъ, которые не такъ молоды, не такъ сильны, какъ я, и которымъ нужно заботиться о будущемъ.— Есть обремененные семействами, честные, трудолюбивые, переносящіе страшныя лишенія. Подумайте, государь, о незаслуженной участи этихъ несчастныхъ, нашихъ братій! облегчите ихъ страданія, и я буду благодарить Бога, что Онъ избралъ меня орудіемъ для спасенія дней вашихъ.’

‘Эти слова, произнесенныя вами съ твердостью и одушевленіемъ, еще больше удивили меня: въ первый разъ я наведенъ былъ на мысль о бдствіяхъ, которыя всегда почитались неизбжными, неисцлимыми. Странное обстоятельство, сблизившее меня съ вами, придало особый характеръ вашей благородной просьб. Пораженный безкорыстіемъ и возвышенною душою, которыя казались мн величайшею рдкостью въ вашемъ состояніи, — я долго говорилъ съ вами, желая узнать вс подробности вашей жизни. Вы, конечно, подумали, что одно простое любопытство возбудило во мн это желаніе, и дали мн понять, что довренность надо пріобрсть, а вынудить ея нельзя. Тогда я заговорилъ съ вами о нищет тхъ, кого вы назвали нашими братіями. Здсь уже не было для васъ личности: дло шло о вашихъ, которыхъ вы взялись защищать. Здсь вы были больше, нежели краснорчивы: вы были трогательны, справедливы. Вы привели множество врныхъ фактовъ, цифръ, въ нсколькихъ словахъ нарисовали картину страшной дйствительности, показали ужасные примры, до-тхъ-поръ мн неизвстные, и если съ перваго нашего разговора не поколебали во мн прежнихъ убжденій, по-крайней-мр заставили меня задуматься…

‘Признаюсь, сначала овладли-было мною мелочныя подозрнія: мн пришло въ голову, не придали ли вы слишкомъ-много важности моему вниманію къ вашимъ словамъ, не проснулась ли въ васъ гордость… кто знаетъ… можетъ-быть, честолюбіе, не напомните ли вы потомъ о самихъ-себ. Ничего не бывало! Тайкомъ узналъ я, что на другой же день посл нашего разговора вы снова принялись за свою работу, и продолжаете ее, сохраняя въ глубокой тайн нашу встрчу.

‘Я снова захотлъ васъ видть. Наши свиданія, никому неизвстныя, были часты. Боле и боле я оцнилъ вашъ здравый смыслъ, праводушіе и возвышенный умъ. Я никогда не спрашивалъ васъ, по какому странному стеченію обстоятельствъ вы, которые умомъ и сердцемъ, казалось мн, выше столькихъ людей, вы посвятили себя званію слуги. Я уважалъ ваши тайны. Не даромъ я слушалъ васъ. По моей просьб, вы согласились остаться въ моемъ владніи, принявъ отъ одного меня работу, которую исполнили съ совстливою точностью, потому-что ваша деликатность очень-подозрительна. Наши сношенія, остававшіяся тайною для всхъ, были мн драгоцнны… Подкинутое дитя, вы испытали вс бдствія жизни простаго народа. Въ-послдствіи, бродячая жизнь и бытъ слуги познакомили васъ со всми сословіями общества, отъ низшаго до высшаго. Отъ природы мыслящій и наблюдательный, одаренный умомъ мткимъ и проницательнымъ,— вы глубоко обдумали все, что видли, равно изучая причины и слдствія. Правдивый до щекотливости, вы никогда не преувеличивали ничего, что есть дурнаго и хорошаго въ томъ класс людей, къ которому не стыдились принадлежать сами. Уврившись въ вашей искренности, я долго обдумывалъ свднія, вами мн переданныя, свднія точныя, разнообразныя, животрепещущія, какихъ мн прежде никогда не случалось встрчать, потому-что соединеніе вашего положенія съ вашимъ умомъ и характеромъ чрезвычайно-рдко.

‘Размышленія, пробужденныя во мн нашими бесдами, навели меня на новый путь… на путь трудный, можетъ-быть… опасный, и медленно, мало-по-малу, сталъ открываться предо мной новый невидимый горизонтъ… Великія истины озарили умъ мой…

‘Вы знаете, что я не хотлъ оставаться неблагодарнымъ, я пытался доказать вамъ мою признательность, согласно желанію вашего сердца…

Но неожиданно ухали вы во Францію, сказавъ, что туда зоветъ васъ священная обязанность. Съ грустнымъ чувствомъ отпускалъ я васъ надолго, можетъ-быть, навсегда…

‘Мн кажется, вы должны вознаградить меня. Если вы согласны, исполните мою просьбу, которая теперь, я думаю, уже не будетъ нескромною.

‘Помните ли, какъ я однажды усомнился — не въ вашей искренности, но въ врности вашихъ воспоминаній по поводу одного необыкновеннаго событія, котораго вы были свидтелемъ. Вы отвчали, что не могли ошибиться, потому-что съ давняго времени постоянно изо-дня-въ-день вели свои записки.

‘Въ вашей жизни должно быть столько странныхъ картинъ, столько разнообразныхъ положеній,— что разсказъ о ней, разсказъ простой и откровенный, необходимо вызоветъ на размышленія… Нсколько вашихъ словъ объ этомъ предмет живо поразили меня, вы говорили, что бытъ слуги, открывъ вамъ таинства семейныхъ длъ, помогъ вамъ узнать вещи, недоступныя ни для врача, ни для судьи… и порочный составъ семейства, подсмотрнный съ такой близкой и врной точки зрнія, обогатилъ васъ важными и любопытными фактами. Доврьте мн эти записки! Не пустое любопытство внушаетъ мн эту просьбу,— нтъ, человчество везд то же: что истинно во Франціи,— истинно и здсь, а для тхъ, чье призваніе — дйствовать на людей, изученіе человка иметъ могущественный и вчный интересъ… Признаться ли, что читать ваши записки я хочу еще и по другой причин: можетъ-быть, тамъ дло идетъ обо мн, а записки эти, конечно, не для меня писаны: я знаю васъ, знаю, что никакія побужденія не могли бы нарушить независимости вашихъ мнній.

‘Не стану больше настаивать — вы поймете, почему… Откажете мн — значитъ, у васъ есть на то достаточная причина. Уважаю ее заране.

‘Прощайте, будьте уврены въ уваженіи и глубокой признательности преданнаго вамъ,

* * * ___ * * *

‘Я получилъ ваше письмо No 2. Благодарю за описаніе устройства пріютовъ. Это превосходно! Имя великаго благодтеля общества, добрый геній котораго спасаетъ такимъ-образомъ тысячи дтей, еще не было у насъ извстно, между-тмъ, какъ имя хоть самаго безразсуднаго изъ губителей человчества, лишь-бы онъ только побольше погубилъ да побольше разрушилъ, въ недлю перелетитъ съ одного конца Европы на другой.

XIV.
Разговоръ.

Госпожа Перринь, погрузившись въ чтеніе писемъ, не замтила прихода Брюмеры.

Посл неяснаго разсказа ддушки-Жака, Брюйера находилась въ томительномъ и грустномъ безпокойств: этотъ разсказъ обнадеживалъ ее когда-нибудь узнать тайну ея рожденія съ помощію нкоторыхъ вещей, по словамъ Жака, съ давняго времени скрытыхъ въ оставленной пекарн. Не смотря на то, вошедъ къ госпож Перринь, она была поражена при вид портрета въ богато-вызолоченной рам, которая прежде всего бросилась ей въ глаза.

Невольно она взглянула украдкою на это изображеніе и тотчасъ отвернулась, почитая непозволительнымъ доле смотрть на портретъ, случайно попавшійся ей на глаза, потому-что до того времени госпожа Перринь никогда не открывала передъ нею верхней части бюро, въ которомъ онъ хранился.

Наконецъ, желая выйдти изъ затруднительнаго положенія и обратить на себя вниманіе госпожи Перринь, Брюйера сначала тихонько кашлянула, потомъ громче, наконецъ, видя, что госпожа Перринь не замчаетъ ея, она застучала стуломъ. Это движеніе вывело госпожу Перринь изъ задумчивости. Она вздрогнула, вскочила и проворно заперла дверцы бюро, куда спрятала портретъ, и въ то же время старалась незамтно положить въ карманъ два письма и миньятюрный портретъ Мартина, потомъ, въ смущеніи обратясь къ Брюйер, кротко сказала ей:

— Здравствуй, дитя мое, я тебя не замтила.

— Я вошла тихонько, такъ что вы не слыхали, сударыня, отвчала Брюйера, испугавшись своей невольной нескромности.— Простите, я васъ обезпокоила: я застучала стуломъ для того, чтобъ вы меня замтили…

Госпожа Перринь ласково протянула двушк руку, которую та поцаловала.

— Я тебя не ожидала, моя милая, сказала госпожа Перринь:— ты пришла сегодня позже обыкновеннаго.

Эти привтливыя слова дали Брюйер силу приступить къ давно-желанному разговору, и она смущеннымъ голосомъ начала:

— Видите ли, сударыня, ддушка долго говорилъ мн…

— Ддушка-Жакъ?.. Это тотъ старый, дряхлый пастухъ, про котораго ты мн иногда говаривала. Вдь онъ давно ужь почти совсмъ потерялъ память и ни съ кмъ не говоритъ?

— Это правда… отъ-того-то я и удивилась очень, тмъ-боле, что онъ разсказалъ мн…

Брюйера не могла договорить: страхъ, смущеніе выразились на лиц ея.

Молчаніе и разстройство двушки удивили госпожу Перринь.

— Что съ тобой, дитя мое? сказала она:— ты поблднла, дрожишь, отъ-чего ты замолчала? Что съ тобой случилось?

— Ахъ, сударыня, тихо начала двушка: — я одна на свт, мн не съ кмъ посовтоваться. Мн страшно самой на что-нибудь ршиться… вотъ я и пришла къ вамъ…

— Говори, говори, моя милая. Я хоть и не слишкомъ-опытна, но за то люблю тебя, и наврно моя привязанность внушитъ мн добрый совтъ.

— Такъ вы меня любите? съ живостью проговорила двушка.

— Да, я люблю тебя, какъ любила бы родную дочь. Судьба лишила меня этого счастія. У меня только и было одно дитя, — сынъ… рдкій сынъ!.. прибавила она съ гордостью.— Потомъ, обратясь къ Брюйер, продолжала:

— Однако, мн гршно стовать на судьбу: у меня есть сынъ, которымъ я горжусь, притомъ, и ты любишь меня, какъ родную мать, не правда ли?

— Да, какъ мать, повторила двушка, и потомъ, опомнясь, примолвила въ-полголоса:— нтъ! отъ матери ничего не скрываютъ…

И она снова замолчала, отирая слезы.

— Послушай, дитя мое… Съ нкотораго времени, я начинаю за тебя безпокоиться, сказала госпожа Перринь, съ участіемъ взявъ ее за руки.— Ты страдаешь, стала блдна, задумчива, особенно въ ныншній мсяцъ… съ — тхъ — поръ, какъ, помнишь, мы три дня не видались…

— Я была нездорова, отвчала Брюйера слабымъ голосомъ:— очень-нездорова, сударыня, увряю васъ…

— Это было замтно, когда мы опять увидлись: тебя нельзя было узнать… и…

— Пожалуйста, подхватила двушка:— не будемте говорить объ этомъ…

— Боже мой, что съ гобой, Брюйера? что значить эта скрытность, это смущеніе, слезы?

— Не безпокойтесь, сударыня! отвчала Брюйера, стараясь казаться спокойною.— Слова ддушки-Жака… надежда, которую они мн подали… да, тутъ есть отъ-чего закружиться голов… Извините меня…

— Полно, бдняжка, сказала г-жа Перринь, цалуя въ лобъ Брюйеру:— опомнись. По поводу твоего разговора съ старымъ пастухомъ, ты хотла со мной посовтоваться…

— Да, по словамъ ддушки-Жака, я узнаю, можетъ-быть, современемъ моихъ родителей.

— Какимъ-образомъ?

— Вотъ, послушайте, покинутый ребенокъ… можетъ-быть, необходимость заставила моего отца… мою мать… оставить меня…

— Иногда отнимаютъ ребенка у матери силой, или во время ея сна… Но женщина, добровольно бросающая дитя свое… такая женщина — извергъ! вскричала г-жа Перринь въ какомъ-то странномъ увлеченіи, лицо ея, до-сихъ-поръ блдное, покрылось яркимъ румянцемъ, глаза засверкали.

Едва выговорила она эти слова, какъ Брюйера вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась на колни, повторяя:

— Простите, простите!

— Что съ тобою, Брюйера? что я могу простить теб? сказала г-жа Перринь, прочитавъ на лиц двушки страхъ, печаль, отчаяніе.

Потомъ, какъ-будто вдругъ угадавъ причину этого смущенія, она въ свою очередь сказала умоляющимъ голосомъ:

— Прости мн, Брюйера, прости мн, милая, можетъ-быть, увлеченная первымъ впечатлніемъ, я невольно обидла твою мать, и… я виновата, бдняжка… я сказала неправду… Боже мой, какъ часто несчастная двушка, обманутая, не знаетъ что ей длать… Страхъ… стыдъ…

— О, да! вскричала Брюйера задрожавъ:— не правда ли, стыдъ ужасный… а потомъ насмшки, презрніе… Кто не привыкъ къ этому… О, я умерла бы отъ стыда!..

И Брюйера, замтивъ, какъ госпожа Перринь задрожала при этихъ словахъ и смотрла на нее съ удивленіемъ и безпокойствомъ, тотчасъ прибавила:

— Какъ я обрадовалась, когда ддушка сказалъ мн, что, можетъ-быть, я узнаю свою мать… но потомъ подумала: если я найду мать, если подойду къ ней, можетъ-быть, мое приближеніе введетъ ее въ краску. Можетъ-быть, проступокъ ея давно скрытъ, забытъ, а я, дочь ея, напомню этотъ проступокъ, этотъ позоръ… Все-таки я хочу узнать свою мать, увидть ее… ахъ, сударыня, что мн длать? На что ршиться?.. Посовтуйте мн… Но что съ вами? вы блдны, у васъ дрожатъ руки!..

— Ничего, дитя мое, отвчала г-жа Перринь измнившимся голосомъ:— твое горе и меня растрогало… притомъ же, еслибъ ты знала мое прошедшее… И какое прошедшее!.. Но довольно… поговоримъ лучше о теб… Мн понятна твоя нершимость: это показываетъ, что у тебя доброе сердце. Только скажи мн, чмъ обнадежилъ тебя старый Жакъ?

— Онъ говорилъ, что тамъ, около пруда, въ развалившейся пекарн, спрятаны какія-то вещи, которыя помогутъ мн узнать тайну моего рожденія.

— Какимъ-образомъ узналъ это Жакъ?

— Онъ видлъ это во сн.

— Во сн? Бдняжка! и ты вришь болзненному бреду разслабленнаго старика!

— Нтъ, это не то, что сонъ… Когда ддушка припомнитъ что-нибудь давнишнее, ему кажется, что онъ бредитъ…

— Не сказалъ ли онъ теб еще чего?

— Нтъ, посл этихъ словъ, онъ снова впалъ въ безчувственность.

— Но кто жь спряталъ эти вещи?

— Онъ самъ.

— Какъ он попали къ нему?

— Ему кто-то далъ ихъ, больше я ничего не могла узнать, потому-что въ эту минуту память оставила ддушку.

— Странно! сказала г-жа Перринь въ раздумь: — впрочемъ, очень-легко удостовриться въ справедливости этого открытія… Гд же спрятаны вещи?

— Въ двухъ шагахъ отсюда.

— Въ груд кирпичей, покрытой мхомъ и плющомъ — тамъ…

— Возл пруда?..!

— Точно-такъ, сударыня. Прежде была тамъ пекарня. Она развалилась, и вмсто ея построили другую, поближе къ дому.

Посл минутнаго молчанія, г-жа Перринь сказала Брюйер:

— Послушай, душа моя, прежде всего, кажется, теб надо увриться въ истин того, что ты слышала отъ ддушки-Жака. Открытіе, которое ты сдлаешь, поведетъ тебя дале. Не правда ли?

— Точно-такъ, сударыня.

— Теперь — время самое удобное. На ферм вс спятъ. Отъ-чего бы не сходить теб сейчасъ же въ это потаенное мсто?

— Вы иногда выходите по вечерамъ: еслибъ вы пошли со мною…

— Съ удовольствіемъ.

Когда г-жа Перринь собралась идти, Брюйера живо схватила ее за руку и остановилась съ полуоткрытыми устами, какъ-бы желая что-то сказать, но, вроятно, одумавшись, поникла головкой, опустила руку своей покровительницы, и, глубоко вздохнувъ, прошептала:

— Силы оставляютъ меня, я боюсь…

— Чего же?

— Открыть вамъ все… Однакожь, это необходимо, потому-что, видите ли… не для себя только я должна узнать своихъ родителей…

— Какъ, не для себя только?

— Пойдемте, пойдемте, проговорила Брюйера, какъ-будто боясь уступить порыву невольной откровенности: — пойдемте… То, что мы найдемъ въ этомъ потаенномъ мст, ршитъ, должна ли я молчать, или открыть вамъ все…

Он вышли изъ комнаты и маленькимъ корридоромъ прошли къ пруду. Небо было безоблачно, ясно, полный мсяцъ сіялъ надъ чернымъ пологомъ, который разстилали надъ землею огромныя сосны, надъ поверхностью черныхъ водъ пруда клубился бловатый паръ, исчезавшій по мр того, какъ мсяцъ, едва замтно поднимаясь, обращалъ прудъ въ огромную серебристую скатерть.

Все было тихо. Порою вечерній втеръ заигрывалъ въ звучныхъ камышахъ, когда онъ утихалъ, тогда до чуткаго уха долеталъ глухой и мрный топотъ приближавшихся всадниковъ.

Но г-жа Перринь и Брюйера были такъ озабочены, что и не замтили этого.

XV.
Раскрытая тайна.

Г-жа Перринь и Брюйера скоро подошли къ развалинамъ старой пекарни, отъ которой уцлли только дв полуразрушенныя стны, составлявшія собою прямой уголъ. Въ середин одной изъ нихъ находилось устье печки, наскоро-заложенное черепицей. Такимъ образомъ, углубленіе это не могло сдлаться убжищемъ куницъ, хорьковъ, лисицъ и прочихъ нестерпимыхъ враговъ птичьяго двора. Сквозь плющъ и терновникъ, закрывавшій эту развалину, можно было разсмотрть, при яркомъ сіяніи мсяца, часть кирпичнаго свода, почернвшаго отъ дыма.

Эти развалины находились на крутомъ берегу пруда, обросшаго тростникомъ. Изъ воды торчала верхняя часть воротъ шлюза, посредствомъ котораго спускали воду въ широкій, тинистый каналъ, когда надо было чистить дно этого пруда.

Безпокойство г-жи Перринь возрастало съ каждой минутой. Разныя обстоятельства этого дня, завтныя воспоминанія, тяжко отзывавшіяся въ ея сердц, полу-признаніе, смущеніе Брюйеры,— все это сильно волновало ее, потому-что, посл своего выздоровленія, она жила въ тишин и совершенномъ уединеніи. Поэтому она приписала страннымъ обстоятельствамъ этого вечера лихорадочное разстройство, которое начинало мало-по-малу овладвать ею.

— Здсь, сказала Брюйера, остановившись въ углу, образованномъ двумя стнами пекарни, и показывая г-ж Перринь устье печки.

— Тайникъ тмъ хорошъ, по-крайней-мр, что мимо его можно пройдти тысячу разъ и ничего не замтить…

— О, какъ у меня бьется сердце! говорила Брюйера, дрожа всмъ тломъ.

— Дитя мое, не обольщай себя такъ сильно надеждой. Не знаю, продолжала г-жа Перринь дрожащимъ, отрывистымъ голосомъ:— я вся дрожу, не ночная ли сырость на меня дйствуетъ?

Едва-только она сказала это, какъ Брюйера, съ ршимостью и ловкостью настоящей поселянки, схватила обломокъ шеста, поднялась по груд кирпичей, подошла къ устью печи, и, раздвинувъ плющъ и терновникъ, тотчасъ открыла отверстіе въ закладк, сдланной изъ черепицъ…

Вдругъ, съ сверной стороны раздался крикъ солоньскаго орла, но за отдаленностью этотъ крикъ былъ едва слышенъ.

Однакожь, Брюйера услышала его. Она выпрямилась и съ безпокойствомъ прислушивалась.

— Что съ тобою, Брюйера?

Но двушка, молча, не трогаясь съ мста, опустила голову и начала снова съ безпокойствомъ прислушиваться. Боле она ничего не слыхала, потому ли, что крикъ больше не повторялся, потому ли, что втеръ относилъ его въ другую сторону, потому ли, что втеръ, принявъ совершенно-другое направленіе, снова доносилъ конскій топотъ, который боле и боле становился внятенъ.

— Милая моя, сказала г-жа Перринь робкимъ и грустнымъ голосомъ:— ради-Бога, уйдемъ скоре отсюда, мн дурно.

Эти слова заставили Брюйеру опомниться. Въ нсколько секундъ она сдлала отверстіе, достаточное для того, чтобъ проникнуть въ темное углубленіе, но г-жа Перринь дернула ее за платье и сказала:

— Берегись, дитя мое: здсь водятся опасныя зми. Нтъ ли ихъ въ этой разслин?

— Не бойтесь, теперь еще не время засыпать имъ.

Брюйера освободилась изъ рукъ г-жи Перринь, сердце которой сжалось, когда двушка исчезла въ темномъ свод печки.

Въ ту же минуту,— но Брюйера не могла этого разслышать,— раздался снова крикъ орла, и въ этотъ разъ крикъ былъ внятенъ и близокъ.

— Хищная птица — худой признакъ, прошептала г-жа Перринь, и мысль эта заставила ее еще боле опасаться за двушку.— Брюйера, дитя мое! откликнись же! сказала г-жа Перринь, наклонившись къ закоптвшемуся устью печки.

— Я ищу вдоль свода, перещупала везд и не нашла ничего, печально отвчала двушка.

— Я была въ этомъ уврена, сказала г-жа Перринь, и потомъ, прислушиваясь въ гу сторону, откуда дулъ втеръ, она прибавила въ-полголоса: — странно! кажется, будто нсколько лошадей приближаются сюда. Потомъ снова начала прислушиваться и сказала:— это врно жеребята играютъ въ сосдней ферм, оставленные на ночь въ пол.

Вдругъ двушка пронзительно вскрикнула.

— Что съ тобой, Брюйера? спросила г-жа Перринь въ испуг.— Отвчай, ради-Бога, что съ тобой!

— Я нашла маленькую шкатулку! И тотчасъ двушка съ радостнымъ трепетомъ появилась въ отверстіи свода.

Живописецъ наврно срисовалъ бы эту оригинальную и прекрасную картину. Мсяцъ яркимъ блескомъ обливалъ Брюйеру, которая, стоя на колняхъ у свода, держала въ рукахъ небольшой ящикъ. Зеленые листья плюща и терновника, заалвшіе отъ осеннихъ холодовъ, обнимали своими гибкими втвями темный полукругъ, въ тни котораго такъ чудно рисовался облитый блымъ сіяніемъ образъ двушки, неподвижно стоявшей на колняхъ. Глаза ея, увлаженные слезами, были обращены къ небу съ выраженіемъ пламенной надежды.

Госпожа Перринь была смущена, взволнована, любопытство и нжное участіе переполняли ея душу, но видъ двушки такъ поразилъ ее, что она нсколько минутъ оставалась въ безмолвномъ созерцаніи.

— Благодарю тебя, Боже мой! добрый ддушка не обманулъ меня. Можетъ-быть, я узнаю теперь свою мать, говорила Брюйера дрожащимъ голосомъ. Потомъ однимъ скачкомъ очутилась она подл г-жи Перринь.

— Вотъ шкатулка., сказала она.

Эта шкатулка была замчательна только по своей странной форм. Она была кругла. На плоскомъ дн и выпуклой крышк видны были мдные гвоздики, и на нихъ висли остатки ветхой зеленой саржи, которою она когда-то была обита.

Ящичекъ, казалось, служилъ нкогда футляромъ къ подушк для плетенія кружевъ и отчасти походилъ на тотъ, который мы видли въ комнат г-жи Перринь, подл ея креселъ.

Головки гвоздей, на которыхъ держалась шелковая обивка шкатулки, были насажены разными узорами и образовали на крышк слдующую надпись:

Перринь-Мартинъ.

Увидвъ эту шкатулку, г-жа Перринь, сначала пораженная ужасомъ, стояла въ оцпенніи, стараясь припомнить разныя обстоятельства, но вскор, разобравъ при свт луны свое имя, пронзительно вскрикнула.

— Боже мой, что съ вами? спросила Брюйера.

Но г-жа Перринь, не отвчая ей ни слова, начала пристальне разсматривать шкатулку, руки ея дрожали, она дико озиралась во вс стороны, и, забывъ присутствіе Брюйеры, произнесла прерывающимся голосомъ:

— Этотъ ящикъ… Да, онъ мой… какъ онъ попалъ сюда?.. Я… помню… я принесла его въ этотъ домъ… да… въ этотъ домъ… Меня привели сюда, когда я была еще не совсмъ помшана…

— Вы… помшаны! вскричала Брюйера съ ужасомъ.

— Въ этомъ дом, продолжала г-жа Перринь, еще боле забываясь:— въ этомъ дом долго держали меня… Когда я вышла отсюда… когда меня вылечили… я это хорошо помню… я спрашивала, гд этотъ ящикъ и другія вещи, которыя были мн дороги… очень-дороги…— мн отвчали, что ничего о нихъ не знаютъ… не понимаютъ, чего я хочу…

— Это вашъ ящикъ? спросила Брюйера, и безумная надежда блеснула въ ум ея, но она тутъ же вспомнила, что нсколько минутъ назадъ г-жа Перринь съ сожалніемъ говорила ей, что никогда не имла дочери.

Она не въ силахъ была произнесть ни слова и въ невыносимой тоск ожидала объясненія этой тайны. Г-жа Перринь поставила ящикъ на обломокъ камня. Съ трудомъ отперевъ ржавый замокъ, она открыла ящикъ и вынула сначала маленькую дтскую гремушку изъ ивоваго дерева съ колокольчиками.

— Его гремушка! гремушка моего сына, а я думала, что она пропала… О, какъ я рада!.. да, это она!.. И г-жа Перринь поцаловала игрушку, снова положила ее въ, ящикъ и вынула маленькій сафьянный портфель, съ серебряными украшеніями, почернвшими отъ времени и съ графскимъ гербомъ.

— Портфель, который отецъ его однажды потерялъ, продолжала г-жа Перринь: — въ немъ были письма, несчастныя письма!.. А вотъ и дв чернаго дерева коклюшки, которыя мн сдлалъ Клодъ, лучшій, несчастнйшій изъ людей… Какое счастіе! я нахожу васъ, мои безцнныя сокровища, священные останки, которые такъ долго оплакивала!.. И г-жа Перринь съ лихорадочной нжностью цаловала эти вещи, обливая ихъ слезами.

— Но вотъ… этого я не знаю… этого у меня не было… И она опустила руку въ кожаный, довольно-тяжелый кошелекъ, который, вроятно отъ сырости, тотчасъ же разорвался: множество золотыхъ монетъ посыпалось изъ него.

— Золото! вскричала г-жа Перринь съ возрастающимъ удивленіемъ.— Но что это за пергаментъ?

Въ-самомъ-дл, къ кошельку былъ привязанъ листокъ пожелтлаго пергамента, вроятно оторваннаго отъ обертки какой-нибудь старой книги.

— Тутъ что-то написано, сказала г-жа Перринь.

— Прочтите, прочтите! шептала Брюйера, которую эта сцена привела въ тревожное недоумніе. При яркомъ свт луны, г-жа Перринь прочла слдующія строки:

‘Этотъ ящикъ и все, что въ немъ находится, принадлежитъ матери моей дочери, которой теперь пять лтъ. Я долженъ оставить отечество… Довряю дитя мое врному человку… Эти вещи помогутъ моей дочери быть узнанной своею матерью, въ-послдствіи, я сдлаю нкоторыя другія распоряженія. Но какъ я могу быть скоро убитъ, то эти слова да будутъ моимъ завщаніемъ… И здсь я долженъ сдлать признаніе, которое лежитъ у меня на душ. Я, который до-сихъ-поръ былъ всегда смлъ, ничего не боялся, въ эту минуту чувствую угрызенія совсти… Я совершилъ преступленіе… страшное… которому нтъ имени… Я долженъ смыть съ себя этотъ проступокъ, повдавъ его тому, кому суждено прочесть это… и что…’

Въ этомъ мст пергаментъ такъ отсырлъ, что многія слова почти-невозможно было разобрать, нкоторыя совершенно стерлись, и послднія строки были непонятны, но г-жа Перринь, боле и боле увлекаемая любопытствомъ, продолжала разбирать эти непонятныя строки, какъ-будто они представляли полный смыслъ: ‘…Надо было… но… чего — ршительнаго… ноч… я вошелъ… сумасшедшая… но такъ хороша… и… жел… въ… так…. ужасъ къ самому-себ… съ разсвтомъ… тогда… унесъ.., ящикъ…. зна…. меня везд преслдовали до. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Возвратясь въ… старался… мою дочь… мать же еще сумасшедшая, не зная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я замнилъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ей скажутъ… и… только когда ей будетъ… по причинамъ мн… и… дать имя Брюйеры — этой… дочери… а… мое…’

Пергаментъ выпалъ изъ рукъ г-жи Перринь.

Это новое, страшное потрясеніе привело умъ ея, если можно такъ выразиться, въ равновсіе, подобно тому, какъ памятникъ, покачнутый съ своего подножія мощнымъ ударомъ, вдругъ становится опять на мсто, удержанный противоположною силой, и держится до-тхъ-поръ, пока наконецъ послдній ударъ не повалитъ его съ громомъ на землю.

Какъ ни былъ неполонъ смыслъ этихъ полустершихся словъ, г-жа Перринь скоро поняла ихъ значеніе. И такъ, безсовстный, пораженный красотою несчастной, употребилъ во зло ея болзненное состояніе! Брюйера была плодомъ этого страшнаго преступленія!.. Перринь-Мартинъ сдлалась матерью, не сохранивъ о томъ никакого воспоминанія!.. При этомъ ужасномъ открытіи, въ материнскомъ сердц несчастной женщины было только одно чувство: безграничная радость… У ней была дочь, эту дочь она могла прижать къ груди своей… Протянувъ руки къ Брюйер, она вскричала:

— Сейчасъ мн казалось, что я опять схожу съ ума, но теперь не боюсь ничего… Прійди ко мн, дочь моя! ты возвратила мн разсудокъ. Г-жа Перринь говорила правду: есть положенія, въ которыхъ матери не хотятъ сходить съ ума, и дйствительно не сходятъ.

— Вы!.. моя мать!.. вскрикнула изумленная Брюйера, въ невинной простот, она не могла понять возмутительнаго смысла полу-словъ, которыя г-жа Перринь прочла въ восторженномъ забытьи.

— Да, мать!.. я твоя мать, говорила г-жа Перринь, рыдая, лаская и цалуя Брюйеру.— Что намъ за дло до остальнаго! Ты дочь моя… чего же намъ еще?.. Боже мой! я часто говорила, что была бы счастлива, еслибъ у меня были вмст и дочь и сынъ… чтобъ любить ихъ… Сынъ у меня былъ… достойный сынъ… О, какъ ты полюбишь своего брата!..

— Мать!.. братъ!.. шептала Брюйера, съ жаромъ отвчая на ласки, слезы и восторги матери.

Вдругъ Перринь-Мартинъ вздрогнула.

— Тебя зовутъ, сказала она Брюйер, которую держала въ своихъ объятіяхъ.

— Меня, матушка?..

— Да, слышишь?..

Въ-самомъ-дл, сквозь бряцанье волочившихся по земл сабель, лошадиный топотъ, стукъ подбитыхъ гвоздями сапоговъ, — сквозь нестройные крики и весь этотъ возрастающій гвальтъ, котораго взволнованныя мать и дочь до-сихъ-поръ не слыхали, раздался рзкій голосъ г-на Бокаде:

— Намъ нужно Брюйеру, говорилъ жандармскій командиръ: — именемъ закона, невдніемъ коего никто отзываться не можетъ — гд Брюйера?.. Я долженъ арестовать ее.

Трудно передать, съ какимъ дикимъ порывомъ материнской горячности г-жа Перринь прижала къ себ Брюйеру, притаясь съ ней въ углу между развалившимися стнами пекарни, гд скрыла ихъ глубокая темнота.

— Арестовать… Брюйеру! кричала мужественная Робена: — не съ ума ли вы сошли, г. Бокаде?.. Арестовать бдную малютку!.. Нашего ангела-хранителя!..

— Правда, правда, повторяли работники: — арестовать бдную малютку!.. За что это?

— За то, что она обвиняется въ д-то-убій-ств! отвчалъ Бокаде ршительнымъ тономъ, длая, по обыкновенію, ударенія на каждомъ слог.

— Что вы тамъ поете? возразила Робена: — это что за околесная?..

— Нельзя ли поучтиве, невжа? перебилъ Бокаде съ презрніемъ: — Брюйера обвинена въ убійств своего ребенка.

При этихъ словахъ, два страшные крика раздались въ углу развалившейся пекарни.

Въ то самое мгновеніе, какъ Бокаде, и за нимъ жандармы, бросились на крикъ, — Брюйера съ быстротою молніи вырвалась изъ судорожныхъ объятій матери, взбжала на развалины и кинулась съ нихъ въ прудъ.

Бокаде, жандармы и обитатели фермы, прибжавъ въ развалины пекарни, за которыми имъ не видать было роковаго прыжка Брюйеры, нашли тамъ одну г-жу Перринь…

Она лежала съ опрокинутой на камни головой. Руки ея были судорожно скорчены, глаза полу-открыты, зубы стиснуты. То былъ страшный нервическій припадокъ.

— Госпожа Перринь!.. вскричала Робена, бросившись помогать ей.— Жандармы стояли кругомъ.

— Робена, помоги! раздался вдругъ голосъ съ другой стороны развалинъ.

Это былъ одинъ изъ работниковъ, который, услышавъ всплескъ воды, побжалъ къ пруду, тогда-какъ вс другіе бросились въ развалины.

— Робена! Робена!.. кричалъ малый: — Брюйера бросилась въ прудъ, вотъ ея маленькій тростниковый башмачокъ… скорй!.. отвяжи лодку! можетъ-быть, еще есть надежда!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пока безчувственную Перринь-Мартинъ переносили на ферму, лодку отвязали, Робена, работники и жандармы объздили весь прудъ, опуская багры…

И не нашли тла Брюйеры.

Робена, рыдая, взяла съ собою, какъ драгоцнность, тростниковый башмачокъ. Потомъ, какъ-бы одумавшись, сказала работнику:

— Какъ мы глупы, что плачемъ!— разв зачарованныя умираютъ?.. Мы еще увидимъ Брюйеру!..

Бокаде, составивъ допросъ о самоубійств, слъ на лошадь и поспшилъ съ печальнымъ извстіемъ въ замокъ графа Дюриво.

Дорогой, старый солдатъ, который въ-продолженіе того дня не разъ обнаруживалъ нетерпніе при вид смшной важности Бокаде, сказалъ тихонько своему товарищу, указывая на командира:

— Сейчасъ я видлъ, какъ онъ плакалъ, садясь на лошадь… Тмъ лучше… Я всегда подозрвалъ, что онъ больше глупъ, нежели золъ…

XVI.
Мать и дочь.

Между-тмъ, какъ предъидущія событія происходили на ферм Большаго-Можжевельника, другія сцены разъигрывались на берегу Саблоньеры, гд жила г-жа Вильсонъ.

Возвратясь домой съ неудачной охоты, мать и дочь, разстроенныя и печальныя, прошли прямо на свою половину. Алкидъ Дюмоларъ, оправившись отъ испуга, тотчасъ вспомнилъ, что онъ еще не обдалъ, и потому, раскинувшись привольно на мягкихъ креслахъ передъ яркимъ огнемъ камина, приказалъ накрывать столъ, увряя, что сильныя впечатлнія и особенно потеря кошелька совершенно изнурили его. Рафаэль Вильсонъ, по настоянію матери, легла въ постель. У кровати стояла ея горничная, двушка лтъ тридцати.

Мамзель Изабо была нехороша собой, но у ней было очень-живое и умное лицо, длинные густые волосы, блестящіе глаза, хорошенькая ножка и прекрасно-сложенная талія, которой много помогало простое черное платье, удивительно-изящно скроенное. Она, казалось, была удивлена и опечалена разстроеннымъ видомъ своихъ госпожъ… По знаку г-жи Вильсонъ, Изабо вышла.

Спальни Рафаэли и ея матери были рядомъ. Комната Рафаэли, обитая персидскими обоями благо цвта съ огромными букетами незабудокъ, была меблирована подъ цвтъ обоямъ. Свча, закрытая матовымъ хрустальнымъ шаромъ, тускло освщала эту комнату.

Госпожа Вильсонъ замнила свою амазонку темносрою шерстяной блузой, обшитой блднорозовыми кружевами, тонкая, легкая ткань обозначала округлость прелестныхъ формъ ея.

Усвшись на краю кровати, она съ тревожной заботливостью держала руку дочери. Прекрасное лицо Рафаэли, обыкновенно свжее, розовое, было теперь такъ блдно, что не будь лихорадочнаго блеска въ ея большихъ голубыхъ глазахъ и темнокаштановыхъ прядей волосъ, эта блдность слилась бы съ снжной близной кружевъ и батиста ночнаго чепца ея.

Группа молоденькой двушки и ея молодой матери, или лучше — двухъ сестеръ, представляла восхитительную картину… Слабый, спокойный свтъ разливался по комнат, устланной цвтными коврами, напитанной легкимъ ароматомъ — всегдашнею атмосферой свтской женщины.

Госпожа Вильсонъ и Рафаэль въ первый разъ посл охоты остались наедин.

— Бдняжка! ты очень страдаешь? проговорила г-жа Вильсонъ. Рафаэль тяжело вздохнула и сквозь слезъ взглянула на мать. Г-жа Вильсонъ взяла ее за голову и, цалуя, приговаривала:

— Теб страдать, моя милочка!.. теб!.. До-сихъ-поръ я не знала ни къ кому ненависти, но… кто тебя оскорбилъ бы… хоть сколько-нибудь… о, какъ я стала бы его преслдовать!.. Страшной, неумолимой враждой!..

И живая, плнительная физіономія г-жи Вильсонъ измнилась: глаза ея, вчно-чистые, веселые, заблистали мрачнымъ огнемъ, уста, всегда смющіеся, судорожно сжались, жилы на лбу вздулись. Лицо ея показалось Рафаэли такимъ грознымъ, что она испугалась и вскрикнула:

— Матушка… не ненавидь!.. я такъ люблю его…

При этомъ невольномъ крик, въ которомъ высказалась неизлечимая страсть Рафаэли къ виконту Дюриво, г-жа Вильсонъ быстро отвернулась, закрыла лицо и залилась слезами.

— Матушка!.. милая матушка!.. я огорчила тебя… вскричала Рафаэль, бросаясь на шею матери:— о, какая я малодушная… какая я несчастная… можетъ-быть, онъ меня ужь не любитъ, а я такъ мучу тебя…

— Онъ ужь не любитъ тебя!.. вскричала г-жа Вильсонъ, проворно отирая катившіяся по лицу слезы:— онъ тебя не любитъ! И поблднвшія щеки ея вспыхнули отъ негодованія. Теб, теб… подвергнуться презрнію… теб, красавиц!.. проговорила г-жа Вильсонъ, увлеченная безумной гордостью материнской любви. Онъ тебя не любитъ, примолвила она посл минутнаго молчанія: — онъ… Но ты не знаешь, чего мн стоило… Г-жа Вильсонъ остановилась. Увлеченная первымъ порывомъ, она чуть не открыла тайны, которую скрывала отъ дочери.

— Нтъ, примолвила она, оправившись:— ты не знаешь, сколькихъ тревогъ стоила мн эта любовь, но успокойся, другъ мой…

— Ахъ, я ужь давно его невста, а сегодня вы видли… во весь день… одн пошлыя вжливости… Онъ почти не занимался мною… разсянный, равнодушный… И что за хладнокровіе при этой страшной сцен!.. О, эту женщину… эту крестьянку… онъ любитъ ее!.. Вотъ отъ-чего онъ ко мн такъ холоденъ!.. Онъ ее любитъ… и она убила своего ребенка! вскричала Рафаэль, взволнованная негодованіемъ, ревностью, отчаяніемъ, и, заливаясь слезами, бросилась на шею матери.

— О! сжалься надо мной!.. презирай меня, продолжала она: — я все-таки люблю его, люблю, можетъ-быть, больше прежняго, потому-что никогда не былъ онъ такъ прекрасенъ, какъ въ ту минуту, когда одинъ, молодой, слабый, неустрашимо, съ гордымъ презрніемъ смотрлъ онъ на неистовую толпу… Да! проклинай меня!.. И, обративъ къ матери свое прекрасное, облитое слезами лицо, Рафаэль протянула къ ней руки, повторяя: проклинай меня!.. потому-что… ты еще не все знаешь…

Г-жа Вильсонъ выпрямилась и безпокойнымъ, проницательнымъ взоромъ смотрла на дочь.

— Я употребила во зло твою нжность, твою безграничную доврчивость, проговорила Рафаэль.

Г-жа Вильсонъ вздрогнула и откачнулась назадъ, выпустивъ руки дочери, которыя нжно сжимала, потомъ, какъ-бы стыдясь своего минутнаго сомннія, сказала:

— Ты? употребила во зло мою доврчивость?.. Нтъ, моя милашка, я не врю теб…

Эти слова произнесены были съ такой ясною улыбкой, что Рафаэль смутилась и не могла произнести ни слова.

— Нтъ, другъ мой, ты не могла употребить во зло моей нжности, сказала г-жа Вильсонъ:— твое прекрасное, чистое сердце, по старой привычк, преувеличило какую-нибудь дтскую шалость, точно такъ же, какъ ты преувеличила холодность Сципіона… Я вижу, негодная двочка, примолвила она улыбаясь и граціозно наклонивъ свою прекрасную голову къ голов дочери:— я вижу, ты кончишь тмъ, что сдлаешь изъ меня такую же трусиху, какъ сама: вотъ и теперь, когда ты закричала: ‘онъ меня не любитъ’, я вздрогнула… Заставить меня еще усомниться въ могуществ твоей красоты, въ привлекательности твоего ума и сердца… Этого я не прощу теб… Вотъ, постойте, сударыня, я зацалую эти прекрасные глаза: вдь это они такъ худо видятъ, такъ дурно судятъ о любви Сципіона!..

И г-жа Вильсонъ прильнула своими розовыми губами къ глазамъ Рафаэли. Въ первый разъ въ жизни, эти ласки матери изумили Рафаэль и пробудили въ ней болзненное чувство.

— Прости меня, матушка, проговорила она въ смущеніи: — но мн, право, странно, что ты такъ легко судишь о всемъ, что мы сегодня видли, и…

— Послушай, другъ мой, перебила мать серьзнымъ, но нжнымъ тономъ: — мы дв сестры… я буду говорить съ тобою, какъ съ замужней женщиной, потому-что ты скоро будешь женою любимаго тобою человка. Вотъ видишь ли, дитя мое, надо смотрть на свтъ, какъ онъ есть… Тебя пугаетъ, тревожитъ то, что ты называешь въ Сципіон равнодушіемъ и холодностью… Чего же ты хочешь? Онъ принадлежитъ вку. Еще очень-молодой, ужь онъ старается выказать, — я при теб ему это замтила, — старается, подобно большей части молодыхъ людей, казаться человкомъ безстрастнымъ, презирающимъ вс нжныя чувства. Въ его глазахъ смшна обыкновенная роль жениха: угодливость невст кажется ему чмъ-то провинціальнымъ… Да и что въ этомъ жеманств? Одна вншность, въ которой нтъ ничего общаго съ истинною, глубокою страстью Сципіона. Да! онъ тебя любитъ больше, нежели ты думаешь. Притомъ, я знаю теб цну, и потому мое дло — защитить его. Ты избрала Сципіона, ты его любишь, любишь страстно… черезъ отца онъ предложилъ теб руку… Не твое маленькое приданое могло соблазнить его… То, что мн осталось, такъ ничтожно… а на богатство твоего дяди нельзя разсчитывать при его жизни.

— Матушка!

— Э, полно, мой другъ! Вс эти доводы, которые ты сама заставила меня высказать, такъ жалки, ничтожны!.. Но такъ-какъ ты не довряешь самой-себ, то я по-невол должна была войдти въ эти непріятныя подробности.

— Нтъ! сегодня, въ этотъ несчастный день, я страдала не отъ одной холодности Сципіона…

— Я понимаю: ты думаешь объ этомъ бдномъ ребенк?.. Я опять буду говорить съ тобой, какъ сестра, какъ другъ, или, лучше, какъ мать, которая хочетъ показать теб истину, а не вводить тебя въ новыя заблужденія приторною стыдливостью. Послушай: въ прошломъ году, Сципіонъ былъ здсь одинъ съ отцомъ, онъ тогда еще не зналъ тебя… Отъ бездлья сталъ онъ ухаживать за молоденькой двушкой, которую гд-то встртилъ. Она его слушала… Остальное ты знаешь… Въ нравственномъ смысл, это дурно, очень-дурно… но надо сказать теб, что въ глазахъ свта, въ которомъ мы живемъ, поступокъ Сципіона не что иное, какъ шалость молодости. На другой же день, весь Парижъ узналъ бы, что виконтъ Сципіонъ Дюриво имлъ интригу съ крестьянкой, и что эта интрига кончилась трагически, какъ мы видли, на другой день, весь Парижъ узналъ бы объ этомъ и — вс продолжали бы принимать Сципіона, никто не измнилъ бы съ нимъ прежняго обращенія, и даже ни одна мать, ни одинъ отецъ не отказали бы ему въ рук дочери. Все это тебя, мою милочку, кажется, удивляетъ? Но я говорю теперь то же, что посл замужства услышишь ты черезъ дв недли: я хочу показать теб вещи въ ихъ настоящемъ вид, чтобъ разуврить, утшить тебя, и наконецъ, чтобъ отогнать мысль, которая такъ тебя тревожитъ.

— Стало-быть, матушка, проговорила Рафаэль измнившимся голосомъ, поблднвъ и дрожа всмъ тломъ:— стало-быть, въ свт… нтъ жалости… для бдной двушки… обманутой, покинутой?.. Стало-быть, въ свт виновному нтъ упрека… отверженія? ему жмутъ руку по прежнему, а къ его жертв… равнодушіе… презрніе…

— Конечно, другъ мой, это жестоко, несправедливо, но что длать? Таковъ свтъ, — такъ надо и смотрть на него. Теперь ты видишь, что сегодняшняя страшная сцена не такъ необыкновенна, какъ теб кажется. А на твою будущность это не можетъ имть ршительно никакого вліянія, потому-что, годъ назадъ, Сципіонъ не зналъ тебя… Конечно, онъ виноватъ, что обманулъ эту двочку, но зачмъ же она была такъ слаба? Зачмъ у ней не достало добродтели и твердости? Она справедливо наказана за…

— О! это слишкомъ! вскричала Рафаэль:— я также слаба! Слышать тебя и молчать… это низко!..

Потомъ, обратясь къ матери, разстроенная, будто помшанная, она сказала измнившимся голосомъ:

— Матушка! не надо такъ говорить… объ обманутыхъ…

— Рафаэль, душа моя! что съ тобою? Ты дрожишь… Что ты на меня такъ смотришь?

— Я говорю, что надо жалть обманутыхъ, надо имть состраданіе къ обманутымъ…

— Ты стала еще блдне… Рафаэль! ты пугаешь меня…

— Сжалься… о! сжалься надъ несчастными, у которыхъ не достало ни добродтели, ни твердости… чтобъ противиться Сципіону!..

И рыданія заглушили слова ея.

— Опомнись, успокойся, Рафаэль!

— Богъ тебя наказываетъ, матушка…

— Богъ меня наказываетъ?

— Этотъ несчастный ребенокъ, обманутый Сципіономъ… бдная, безпомощная, говорила Рафаэль съ какою-то страшною ироніей.— Что жь? свтъ скажетъ, какъ ты говорила: презрніе бдной жертв! честь и слава Сципіону!..

— Рафаэль!!!

— Ея дитя погибло, и она, можетъ-быть, погибнетъ… Что нужды? сама виновата!.. Это юношеская шалость Сципіона… Ты это сказала… и Богъ тебя наказываетъ…

— Боже мой! Боже мой!..

— Отголосокъ самолюбиваго, жестокаго свта, ты была безжалостна къ бдной крестьянк, и Богъ тебя наказалъ въ твоей дочери…

— Что говоришь ты?

— Я говорю, что я такъ же виновна… виновна больше, чмъ эта несчастная, потому-что я не одна: у меня есть мать, нжная, любимая, которой я никогда не покидала… И эту мать, эту нжную мать… я обманула!..

— О, замолчи!

— Я низко обманула ея доврчивость…

— Ты не знаешь, что говоришь, Рафаэль! Ты съ ума сошла… опомнись!

— О, нтъ! я не сумасшедшая, вскричала Рафаэль почти въ бреду: — но сойду съ ума, если не умру отъ стыда…

— Отъ стыда!

— Да! потому-что и я не умла противиться Сципіону…

— Несчастная!

— Что нужды? ‘Юношеская шалость виконта Сципіона’, скажетъ свтъ, не правда ли? прошептала Рафаэль, но силы ее оставили, она закрыла лицо руками и безъ чувствъ упала на постель.

XVII.
Материнская любовь.

Вслдъ за этимъ роковымъ признаніемъ, Рафаэль умирающимъ голосомъ разсказала матери вс обстоятельства своей несчастной любви…

Но оставимъ на минуту нашъ разсказъ и скажемъ нсколько словъ о г-ж Вильсонъ.

Эта женщина боготворила дочь свою, и скоро мы увидимъ краснорчивыя доказательства этой любви, этой безусловной, страстной преданности, доходившей до геройскаго самоотверженія.

Люди, знающіе то, что называютъ свтомъ, и видвшіе его такимъ, каковъ онъ есть въ Париж, скажутъ, что г-жа Вильсонъ, говоря объ обольщеніи Брюйеры Сципіономъ, выражалась не такъ, какъ бы должна говорить мать своей дочери, но въ сущности этотъ языкъ вполн согласенъ съ понятіями, нравами, привычками и условіями этого свта. Изображая Рафаэли общество такими яркими красками, г-жа Вильсонъ имла на это свои причины, по ея мннію, превосходныя.

Страсть, внушенная Рафаэли Сципіономъ Дюриво, родилась и дошла до высшей степени своего развитія во время путешествія въ Англію, которое принуждена была предпринять г-жа Вильсонъ по нкоторымъ долговымъ обязательствамъ мужа, американскаго банкира, умершаго банкротомъ. Г-жа Вильсонъ не могла, по-этому, предостеречь дочь отъ любви безумной, такъ-сказать, сумасшедшей. Рафаэль изнывала, умирала отъ страсти.

Въ то же время, невозможно было г-ж Вильсонъ разбирать и обдумывать, стоилъ ли Сципіонъ Дюриво такой безпредльной любви. Прежде всего, для спасенія жизни дочери, положила выдать ее за виконта Дюриво. Бракъ этотъ былъ сопряженъ съ невроятными затрудненіями, чтобъ удалить ихъ, она должна была употребить всю свою ловкость и всю силу воли, должна была ршиться на высокое самопожертвованіе.

Къ-тому же, г-жа Вильсонъ слишкомъ вровала въ могущество красоты и рдкихъ качествъ Рафаэли, и потому полагала, что Сципіонъ скрываетъ истинную любовь подъ видомъ разсчитанной холодности. Рафаэль страстно любила его, и г-жа Вильсонъ ршилась во что бы ни стало успокоить свою дочь, уврить ее въ счастливой будущности и въ любви Сципіона, отъ которой зависла жизнь бдной двушки.

Такъ поступала г-жа Вилсонъ до-тхъ-поръ, пока Рафаэль не повдала ей своей тяжкой тайны, — тайны, которая скоро вызвала за собой новыя объясненія. За нсколько дней до-отъзда изъ Парижа въ Солонью съ своею матерью, Рафаэль, воспользовавшись удобною минутой, уступила настоятельнымъ просьбамъ Сципіона и отправилась на свиданіе, которое онъ ей назначилъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Посл печальнаго признанія прошло довольно-много времени.

Рафаэль и мать ея молчали, убитыя горемъ, г-жа Вильсонъ, облокотясь на ручку стула, казалось, погружена была въ глубокую печаль и смотрла на дочь съ выраженіемъ сожалнія, тоски, материнской любви и снисходительности. Рафаэль, блдная, съ поникшей головой, сложивъ руки на колняхъ, сидла неподвижно, въ какомъ-то онмніи, и только иногда крупныя слезы текли по щекамъ ея, блднымъ и холоднымъ какъ мраморъ.

— Послушай, бдная Рафаэль! сказала наконецъ г-жа Вильсонъ.

Нжныя слова матери вызвали двушку изъ задумчивости, она вздрогнула и, заливаясь слезами, бросилась цаловать руки г-жи Вильсонъ.

— Встань… успокойся, душа моя, я сама чуть не плачу… Не отчаявайся, поговоримъ о теб, поговоримъ о насъ обихъ…

— Я слушаю тебя, матушка, сказала Рафаэль, сдерживая слезы.

— Видишь ли, Рафаэль, мы об женщины одинокія, оставленныя всми, можемъ совтоваться только сами съ собой, ты знаешь, чего мы можемъ ожидать отъ твоего дяди: итакъ, другъ мой, мы сами должны ршить свою будущность… Ты сказала правду: Богъ наказалъ меня за жестокость, съ которою я говорила о бдной крестьянской двушк… Богъ наказалъ меня… Но пусть Онъ караетъ одну только меня — я буду благословлять Его. Назадъ тому нсколько минутъ, твои сомннія о любви Сципіона казались мн мало-основательными: теперь они мн кажутся безумны, потому-что теперь мн понятна холодность Сципіона… холодность притворная, къ которой онъ прибгнулъ для вашей общей пользы…

— Матушка, отвчала Рафаэль:— еслибъ ты видла, какъ оскорбительно-равнодушно смотрлъ онъ на мертваго ребенка… Это ужасно… это заставляетъ меня сомнваться въ его сердц, и все-таки я чувствую, что все еще люблю его. Въ его рукахъ теперь моя честь, мое сердце… Мн страшно подумать объ этомъ!.. Но если въ эту минуту онъ измнитъ своему слову, покинетъ… забудетъ…

— Тебя покинуть, забыть!.. я умру тогда, вскричала г-жа Вильсонъ съ жаромъ.— Нтъ, успокойся, дитя мое: Сципіонъ сдержитъ свое общаніе, сдержитъ, потому-что тебя любитъ, сдержитъ, потому-что долженъ сдержать… потому-что нтъ на земл силы, которая могла бы теперь препятствовать этому браку…

— Ты еще не знаешь, матушка, какъ непреклоненъ характеръ Сципіона, если онъ не любитъ меня, ничто не помшаетъ ему меня покинуть, съ уныніемъ прошептала двушка.

Страданіе Рафаэли выражалось во всхъ чертахъ ея и разрывало сердце матери. Она знала, что дочь ея чрезвычайно-чувствительна, и что эта любовь должна убить ее. Испуганная отчаяніемъ несчастной двушки, желая во что бы то ни стало возвратить ей надежду на будущее, раскрывъ ей прошлое, она ршилась высказать то, что до-сихъ-поръ хранила въ тайн по скромности и материнской привязанности.

Посл минутной нершимости, г-жа Вильсонъ сказала Рафаэли:

— Отвчай мн, дитя мое… Еслибъ прежде того дня, въ который ты такъ безразсудно пошла на свиданіе,— еслибъ тогда сказали теб: откажись отъ этой любви…

— Я умерла бы…

— И еслибъ теперь сказали теб: ты должна отказаться отъ этой любви и этого брака?..

— Я умерла бы отъ любви и стыда…

— Да, я врю, я знаю… Ты умерла бы отъ любви и стыда… но я не хочу, чтобъ ты умерла, я не хочу этого! Чтобъ ты жила, мн должно разуврить тебя, а чтобъ разуврить, я должна доказать, что ничто въ мір не можетъ препятсгвовогь твоему браку… ни даже воля Сципіона… Понимаешь ли?.. Наконецъ, я должна доказать теб, что если для обезпеченія этого союза я сдлала, можно сказать, невозможное…

— Ты, матушка?

— Да, и теперь ты видишь, что мн легко достигнуть возможнаго. Теб это странно, другъ мой, но я объясню теб все, хотя мн это очень-тягостно, и ты не должна бы знать всего.

Потомъ, посл минутнаго молчанія, г-жа Вильсонъ сказала съ гордостью:

— Но отъ-чего же краснть мн, открывая теб все, что внушила мн великодушнаго материнская любовь? Слушай же… Ты знаешь, я оставила Парижъ въ надежд устроить въ Англіи дла, которыя остались посл твоего отца въ совершенномъ разстройств. Сумма, о которой я хлопотала, была велика, получить ее значило составить теб значительное приданое, отъ котораго, казалось мн тогда, могло зависть счастіе твоей будущности. Въ Англіи, я случайно встртила сэра Фрэнсиса Додли, который принялъ живое участіе въ длахъ моихъ. Сэръ Фрэнсисъ соединялъ въ себ вс качества, способныя внушить уваженіе и любовь: рыцарскую правоту, благородное сердце, образованный умъ, тонкую деликатность чувства… Сначала, мысль о твоихъ выгодахъ заставляла меня часто съ нимъ видться… Что сказать теб, дитя мое? Наши частыя сношенія вызвали искреннюю дружбу, которая потомъ обратилась въ чувство боле-нжное… И я была счастлива этимъ чувствомъ, гордилась имъ, сознавая себя достойною любви этого человка. Сэръ Фрэнсисъ былъ свободенъ, я тоже. Не стану говорить о томъ, какъ неразлучны были наши предположенія съ мыслію о твоей будущности… Къ-чему теперь эти воспоминанія? прибавила г-жа Вильсонъ съ грустной улыбкой:— все это прошло, и мн остается смотрть на свое прошедшее, какъ на счастливый сонъ…

— Отъ-чего же сонъ, матушка? сказала Рафаэль, удивленная и тронутая такимъ признаніемъ.

Г-жа Вильсонъ грустно склонила голову, и, какъ-бы желая позабыть эти горестныя воспоминанія, нжно поцаловала дочь и сказала:

— Поговоримъ лучше о теб, моя милая… Въ начал моего путешествія, я каждый день получала отъ тебя письма, вдругъ эта переписка прекратилась, тетушка увдомила меня о твоей болзни. Эта всть поразила меня какъ громомъ, Я пріхала… ты умирала…

— Ты любила, и все оставила и пріхала ко мн… теперь я понимаю, какую жертву ты принесла для меня!..

— Нтъ, дитя мое, ты еще не знаешь моей жертвы… Прізжаю, нахожу тебя при смерти… ты призналась мн въ своей безумной страсти. Все это внезапно поразило меня. Первою мыслью моею было — сохранить твою жизнь, и я общала, что ты будешь женою Сципіона. Надежда, слпое довріе ко мн, произвели счастливую перемну: ты выздоровла, ты спасена. Но теперь надо было сдержать общаніе, которое вырвалось у меня въ минуту отчаянія, надо было соединить тебя съ Сципіономъ, или снова обречь тебя на страданіе и смерть… Дитя мое, я еще не знала тогда, что вызоветъ за собой это общаніе!

— Какъ? мой бракъ…

— Слушай! Одна изъ моихъ подругъ была очень-дружна съ отцомъ Сципіона. Изъ долгаго разговора съ нею, я съ ужасомъ узнала, что бракъ твой былъ невозможенъ. Графъ Дюриво хотлъ тогда женить своего сына на знатной наслдниц трехъ мильйоновъ… Когда я замтила моей подруг, что для этого по-крайней-мр требуется согласіе Сципіона…,

— И… прервала Рафаэль.

— Она отвчала мн, что для желзнаго характера графа Дюриво хотть значитъ — сдлать.

— Стало-быть, Сципіонъ согласился на этотъ бракъ? печально сказала Рафаэль.— Онъ уже обманулъ меня…

— Нтъ, онъ тебя не обманывалъ, но, конечно, не захотлъ бы поступить противъ воли отца…

— И ты все это скрывала отъ меня, матушка!..

— Къ-чему послужили бы эти объясненія? Общаніемъ своимъ я вызвала тебя къ жизни, мои сомннія, безпокойства только убили бы тебя, тогда-какъ, смло вруя въ слова мои…

— Матушка! матушка! шептала Рафаэль, которую поразили эти новыя доказательства материнской нжности…

— Я хотла лично познакомиться съ графомъ, хотла сама обсудить этого человка, который, самъ того не зная, держалъ въ рукахъ своихъ судьбу моей дочери. Пріятельница моя доставила мн случай встртиться съ графомъ…

— И тогда, матушка?…

— Три мсяца посл этого свиданія, продолжала г-жа Вильсонъ, нисколько не стараясь въ этотъ разъ скрывать своей материнской гордости:— графъ Дюриво разорвалъ назначенный бракъ, который такъ льстилъ его тщеславію, и спросилъ, въ моемъ присутствіи, хочешь ли ты принять руку его сына…

— Какая внезапная перемна!.. Какъ же это случилось?

— Очень-просто… я съумла заставить графа Дюриво любить меня, простодушно отвчала г-жа Вильсонъ.

— Заставить графа Дюриво — любить васъ!.. вскричала Рафаэль.

— Да, любить… любить страстной, безумной любовью, потому-что посл двухмсячнаго неутомимаго ухаживанія за мною, онъ предложилъ мн свою руку и свое богатство… Я приняла!..

— Ты приняла, матушка? вскричала въ ужас Рафаэль.

— Съ условіемъ, чтобъ твою свадьбу праздновать въ одно время съ моею…

Глубоко-изумленная словами г-жи Вильсонъ, молодая двушка не знала, что сказать, наконецъ, она бросилась на шею матери…

— Теперь я все понимаю, матушка… Понимаю это пожертвованіе, которое ты для меня сдлала, чтобъ упрочить мое замужство… Ты отказалась отъ любви, о которой всегда вспоминаешь съ такимъ удовольствіемъ, съ такою гордостью… Ты выходишь за человка, котораго не уважаешь, можетъ-быть, ненавидишь, и все это для меня…

— Нтъ, нтъ, моя милая, разуврься. Я искренно привязана къ графу. Не онъ ли обезпечилъ твое счастіе?.. Этимъ онъ уже заслуживаетъ мою признательность. Притомъ же, признаюсь теб, я съ удовольствіемъ замтила, что мое вліяніе на графа полезно… Все жесткое, упрямое въ его характер мало-по-малу исчезало. Въ его лта, особенно при сильномъ, энергическомъ характер, любовь длаетъ чудеса! Не безпокойся жь обо мн, дитя мое… Но ты, дитя мое, говорила г-жа Вильсонъ, страстно цалуя дочь свою и полагая, что совершенно ее успокоила:— убдилась ли ты въ несомннномъ счастіи своей будущности… въ моей вол, въ вол графа и особенно въ искренней любви Сципіона,— любви, которая теперь неразрушима, потому-что отъ нея зависятъ честь женщины и честь мужчины? Вришь ли ты, наконецъ, что если я не остановилась предъ невозможнымъ, заставивъ графа просить руки твоей для своего сына, то теперь для меня легко…

— Я врю теб, врю, матушка!

И прекрасное лицо двушки просіяло надеждой и счастіемъ. Она бросилась на шею матери.

— О! я врю теб, я люблю теб врить! говорила Рафаэль: — слова твои успокоили меня, поселили надежду, счастіе въ душ моей… Я тысячу разъ счастлива, зная, что всмъ одолженатеб, зная вс пожертвованія, которыя ты для меня сдлала…

Легкій стукъ у дверей прервалъ этотъ разговоръ.

— Кто тамъ? спросила г-жа Вильсонъ, вышедъ изъ рафаэлиной спальни.

— Это я, сударыня, отвчала за дверью мамзель Изабо.

— Что теб надо?

— Вотъ письмо отъ графа Дюриво, говорятъ, очень-нужное, просятъ поскоре отвта.

— Дай сюда, сказала г-жа Вильсонъ, впуская горничную.— Поди, посмотри, не нужна ли ты Рафаэли.

Когда мамзель Изабо ушла къ Рафаэли, г-жа Вильсонъ распечатала письмо.

— Такъ, я была уврена, говорила она, читая письмо: — онъ въ страшномъ безпокойств: сколько любви, сколько страсти! Въ этомъ возраст сохранить такую пламенную душу… Но зачмъ во всхъ другихъ поступкахъ, не внушенныхъ любовью, графъ руководствуется эгоизмомъ, сребролюбіемъ и оскорбительнымъ презрніемъ ко всмъ, кто не богатъ, не могущественъ, не знатенъ?.. И этотъ человкъ былъ добръ въ молодости, говорятъ, онъ слдовалъ самымъ великодушнымъ влеченіямъ сердца… Стало-быть, время сильно измняетъ людей! Съ лтами, этотъ человкъ, когда-то нжный, чувствительный, огрублъ, окостенлъ душою…

Потомъ, продолжая читать, г-жа Вильсонъ прибавила медленно и въ раздумья:

— Я этого ожидала: онъ боится, чтобъ давишняя сцена не перемнила намреній Рафаэли и моихъ. Онъ умоляетъ меня именемъ любви своей употребить все вліяніе на Рафаэль, чтобъ она простила Сципіону, потому-что, какъ говоритъ графъ, счастіе его жизни, его бракъ зависятъ отъ союза моей дочери съ Сципіономъ.

Посл минутнаго молчанія, г-жа Вильсонъ отерла невольно-выкатившуюся слезу.

— О, золотые сны мои… счастливыя, дорогія воспоминанія! еще минуту назадъ вы прилетали ко мн…

И, посл новаго усилія надъ собою, она прибавила:

— Нтъ, прочь эта слабость, прочь малодушное сожалніе! Не обо мн идетъ дло, ободримся… Но графъ что-то торопится больше, чмъ когда-нибудь, умоляетъ назначить свадьбу 15 будущаго мсяца… Надо согласиться. Вчера еще я не ршилась бы спшить этимъ бракомъ, который и такъ случится для меня слишкомъ-скоро, но сегодня,— и г-жа Вильсонъ покраснла при мысли о позор Рафаэли: — сегодня положеніе несчастной дочери заставляетъ меня поспшить этой двойственной Свадьбой…

Она принялась дочитывать письмо.

— На какое печальное происшествіе памекаетъ графъ? Оно будто-бы случилось вчера вечеромъ. Но графъ не хочетъ мн разсказать, что это такое, боясь слишкомъ растревожить меня, завтра Онъ мн скажетъ все, если я буду въ состояніи, по обыкновенію, принять его… Надо отвчать ему…

Г-жа Вильсонъ оканчивала свое письмо къ графу, какъ вдругъ Рафаэль, блдная, полунагая, съ блуждающимъ взоромъ, вбжала въ комнату.

— О, это ужасно! вскричала она, бросясь въ объятія матери:— умерла!..

— Боже мой! что случилось? о комъ говоришь ты?

— Объ этой двушк, о матери того ребенка, что нашли сегодня: она умерла…

— Что ты говоришь?

— Она утопилась, ее хотли арестовать.

— Но какъ ты узнала это?

— Сейчасъ человкъ графа разсказывалъ объ этомъ Изабо.

— Нтъ сомннія, значительно примолвила г-жа Вильсонъ: — вотъ происшествіе, на которое намекаетъ графъ…

— Матушка! Богъ караетъ насъ… Эта смерть — это предвстіе бдствій! прошептала двушка и упала на руки испуганной матери.

XVIII.
Обдъ.

Теперь посмотримъ, что происходило въ замк Трамбле (мстопребываніи графа Дюриво) въ готъ вечеръ, когда Брюйера ршилась утопиться, а Рафаэль открыла матери свою позорную тайну.

Возвратившись къ себ, графъ Дюриво вдвойн жаллъ объ отсутствіи г-жи Вильсонъ и ея дочери, которыя вмст съ Дюмоларомъ должны были пріхать посл охоты въ замокъ Трамбле. Къ неудовольствію, причиненному самымъ отсутствіемъ прекрасной вдовы, присоединилась скука, неразрывная съ пріемомъ деревенскихъ сосдей, также приглашенныхъ къ обду.

Впрочемъ, эта скука была тсно связана съ нкоторыми выгодами: гости, богатые помщики, промышленики, отучнвшіе въ смлыхъ предпріятіяхъ, отставные законники, успвшіе на служб обезпечить свою будущность — вс были люди сильные на выборахъ, а между-тмъ, нкоторые изъ друзей графа, принадлежавшіе къ извстному политическому кружку, прошлаго года говорили ему:

‘Время теперь важное: безпутныя идеи радикаловъ, соціалистовъ и демократовъ грозятъ гибельнымъ безпорядкомъ рабочему классу общества, надо образовать сильную, энергическую, непоколебимую партію, чтобъ подавить и истребить это анархическое направленіе, которое неизбжно поведетъ насъ къ безначалію, къ терроризму и проч. и проч. Для васъ, какъ богатаго владльца, важне, нежели для всякаго другаго’ сохраненіе порядка и спокойствія. Будьте нашимъ, будьте депутатомъ, заступите мсто Левраса, человка хоть и благонамреннаго, но безсильнаго, подготовьте свое избраніе, правительство утвердитъ, и вы, вмст съ нами, подадите голосъ для поддержанія… возможно-лучшаго порядка вещей.’

Такія приглашенія льстили честолюбію графа Дюриво и совершенно гармонировали съ основными принципами его образа мыслей. Онъ съ увлеченіемъ слдовалъ совтамъ своихъ друзей, началъ сближаться съ сильнйшими избирателями своей партіи, часто пировалъ съ ними въ замк Трамбле, — и настоящій обдъ былъ встникомъ его возвращенія въ Болонью.

Приключенія этого дня, нчто въ род возстанія, произведеннаго наглостію Сципіона, сильно тревожили графа. Онъ боялся, чтобъ Рафаэль не отказалась отъ союза, который одинъ только и обезпечивалъ бракъ его съ г-жею Вильсонъ, притомъ, непріятная сцена съ крестьянами, сдлавшись гласною, могла повредить избирательнымъ видамъ графа. Впрочемъ, гости, созванные въ замокъ, еще совершенно ничего не знали объ этомъ неловкомъ происшествіи.

Замокъ Трамбле, выстроенный въ конц семьнадцатаго столтія, возвышался надъ прекрасною долиной Сольдры, истиннымъ оазисомъ въ этой бдной сторон. Графъ Дюриво жилъ здсь, какъ говорится, по-царски.

Чрезъ огромный вестибюль, уставленный дюжиной напудренныхъ лакеевъ, въ темныхъ ливреяхъ съ серебряными галунами, гости проходили въ пріемную, также уставленную народными слугами, потомъ — въ картинную галерею, за которой уже слдовала великолпно-вызолоченая зала, меблированная во вкус Лудовика XIV.

Длинныя шелковыя зеленыя гардины были спущены, въ позолоченныхъ канделябрахъ и люстрахъ горли восковыя свчи, отражаясь въ огромныхъ зеркалахъ, у которыхъ стояли гигантскія вазы съ роскошными тропическими цвтами.

Обденный часъ приближался. Подавляя въ себ непріятныя впечатлнія, графъ Дюриво съ нсколько-надменною вжливостью одинъ занималъ гостей своихъ. Сципіонъ не раздлялъ съ нимъ этой тягостной хозяйской обязанности.

Отецъ и сынъ представляли рзкій, многозначительный контрастъ даже въ самыхъ повидимому ничтожныхъ мелочахъ.

Графъ, хоть юный-отецъ, однакожь не покорялся удобствамъ моды, чуждой изъисканности и принужденія. Скинувъ охотничье платье, онъ одлся съ замтною тщательностью и, что называется, со вкусомъ: широкіе лацканы свтло-голубаго съ золотыми пуговицами фрака прилегали къ блому пикейному жилету, плотно обхватывавшему его еще гибкую, совершенно-юношескую талію, широкій бантъ высокаго, чернаго атласнаго галстуха терялся въ роскошно-вышитой манишк, заколотой тремя огромными жемчужинами, осыпанными брильянтами въ зеленой эмалевой обдлк, черное довольно-узкое исподнее платье, обрисовывало прекрасныя его формы, уютная нога красовалась въ шелковомъ бломъ чулк, наконецъ, лакированые башмаки съ широкими кистями довершали костюмъ графа, которому, благодаря смуглот лица его, чернымъ волосамъ и худощавости, не лишенной впрочемъ мужественности и энергіи, нельзя было дать боле 35 или 40 лтъ, между-тмъ, какъ ему было уже пятьдесятъ.

Эти, по-видимому, ничтожныя подробности туалета имли глубокій смыслъ. Такъ, на-примръ, графъ Дюриво никакъ бы не ршился, обдая даже одинъ, надть къ столу вечерніе сапоги, вмсто башмаковъ съ шелковыми чулками, подобной неприличности онъ бы никогда не простилъ себ, въ его глазахъ нарушеніе каждаго мелочнаго закона общественной жизни казалось униженіемъ собственнаго достоинства, и онъ часто говорилъ по этому поводу риторическую фразу: ‘человкъ въ шелковомъ чулк въ грязь не оступится: онъ на каждомъ шагу два раза осмотрится’. Странное понятіе о человческомъ достоинств! но графъ думалъ такъ…

Виконтъ Сципіонъ, напротивъ, презиралъ церемоніальныя преданія и даже утрировалъ современную небрежность, которою заражена большая часть молодыхъ людей, проводящихъ жизнь въ клубахъ, конюшняхъ и публичныхъ домахъ.

По-этому, костюмъ Сципіона рзко отличался отъ тщательнаго туалета графа: узкій какъ лента черный галстукъ, не смотря на полисоны, доходившіе до ушей, оставлялъ шею почти совершенно открытою. Чрезвычайно-широкій и весьма-короткій зеленый сюртукъ съ круглыми фалдами походилъ на охотничій, длинный шотландскій жилетъ прилегалъ къ темнымъ съ крупными клтками панталонамъ, которые бились о лакированные съ высокими каблуками сапоги, какъ матросскіе шаровары.

Небрежно-свободныя движенія виконта придавали этому наряду еще большее выраженіе распущенности, такъ-сказать, которую гораздо-легче чувствовать, нежели описывать, полураскрытая манишка, широкіе, накрахмаленные, завернутые на рукава манжеты, изъ которыхъ выходила блая, красивая, худощавая рука, похожая на руку болзненной женщины, легкія, разсянныя движенія,— вс эти почти-неуловимыя подробности нельзя обрисовать съ точностію, но он даютъ портрету особенный характеръ.

Сципіонъ по обыкновенію явился поздно. Замтивъ его небрежный костюмъ, графъ пошелъ къ нему на встрчу и тихо, тономъ дружескаго упрека, сказалъ:

— Теб бы слдовало одться потщательне: ты знаешь, въ провинціи все это замчается.

— Вотъ еще! громко отвчалъ Сципіонъ: — напротивъ ты такъ одтъ какъ оперный любовникъ: при Наполеон ты бы могъ соперничать съ д’Эллевью, отъ котораго бсновались тогдашнія красавицы, развалины директоріи!

Гратъ закусилъ губы, вошли гости, и онъ долженъ былъ ихъ встртить. Контрастъ, о которомъ мы говорили, выказывался также рзко и въ обращеніи отца и сына. Графъ или стоя у камина говорилъ съ мужчинами, или наклонясь къ спинк креселъ, обращался къ дамамъ съ любезностями.

Сципіонъ, развалившись въ глубокихъ креслахъ, опустивъ руки въ карманы брюкъ, положивъ горизонтально правую ногу на лвую колнку, то смотрлъ въ потолокъ, то кричалъ или безсовстно насмхался надъ тми, которыхъ несчастная судьба ставила подл него. Что касается женщинъ, то, вставивъ свой черепаховый лорнетъ и осмотрвъ съ любопытствомъ каждую при вход, онъ не только не говорилъ съ ними, но даже не кланялся имъ.

Графъ Дюриво, уже глубоко раздосадованный поведеніемъ Сципіона въ первую половину этого дня, и особенно раздраженный колкими насмшками его въ присутствіи г-жи Вильсонъ, теперь, утомленный ролею юнаго отца, видимо страдалъ отъ его наглаго обращенія, которое могло лишить его избирателей. Но онъ такъ боялся насмшекъ юноши, необращавшаго вниманія ни на какія приличія, что серьзное объясненіе съ нимъ отложилъ до окончанія вечера.

Сципіонъ, забившись еще дальше въ просторныя кресла и увидвъ недалеко-стоявшаго дворецкаго, подозвалъ его къ себ пальцемъ.

Лорансонъ, высокій, смуглый, сухой дворецкій, почтительно приблизился:

— Что прикажете, ваше сіятельство?

— Позвони, братецъ, шопотомъ сказалъ Сципіонъ: — что они тамъ задумались… не даютъ сть, я голоденъ, какъ волкъ.

Лорансонъ подошелъ къ камину и дернулъ за длинный шелковый снурокъ.

Почти въ ту же минуту отворилась дверь въ залу, и въ ней показался лакей, въ черномъ фрак, въ короткихъ брюкахъ, шелковыхъ чулкахъ и башмакахъ съ золотыми пряжками.

Это былъ Мартинъ, сынъ г-жи Перринь и графа Дюриво…

Портретъ, который Мартинъ прислалъ своей матери, былъ совершенно-схожъ, какъ на портрет, у него было лицо смуглое, физіономія открытая, умная, взглядъ задумчивый и проницательный, но наблюдатель замтилъ бы теперь что-то принужденное, что-то таинственное въ лиц Мартина, какъ-будто онъ по необходимости примнялся къ своему настоящему положенію.

Виконтъ, сидвшій почти прямо противъ двери, движеніемъ руки подозвалъ Мартина. Едва преодолвая внутреннее смущеніе, Мартинъ почтительно подошелъ къ виконту… своему брату…

— Ну, что жь вы тамъ?.. Дадутъ, что ли, обдать? спросилъ Сципіонъ.

— Извините, ваше сіятельство… накрываютъ…

— Поторопи же ихъ, я хочу сть!

И когда Мартинъ, поклонившись, пошелъ къ двери, виконтъ воротилъ его.

— Мартинъ! сказки ключнику, что я сегодня буду пить портвейнъ… чтобъ согрлъ дв бутылки, какъ бордо — отъ двнадцати до пятнадцати градусовъ, ни больше, ни меньше.

— Слушаю, ваше сіятельство.

— Да чтобъ не забыли поставить подл меня судокъ и перецъ, прибавилъ Сципіонъ.

— Слушаю, ваше сіятельство, сказалъ Мартинъ и вышелъ.

Гости графа принадлежали къ тому классу людей, Которые говорятъ: моя жена, и называютъ львомъ и львицей мужчину и женщину, одтыхъ, по ихъ мннію, по мод. Большей части этихъ господъ, невжд и эгоистовъ, развратныхъ и тщеславныхъ, глупо-занятыхъ своею избирательною важностью, каждая дерзкая выходка Сципіона казалась очаровательнымъ признакомъ настоящаго льва, его презрительная самоувренность, его наглыя насмшки восхищали и пугали ихъ, они называли его не иначе, какъ ‘господинъ-виконтъ’, и простодушно смялись при каждомъ его слов, что сильно бсило его, ибо онъ, какъ человкъ съ зеленой ленточкой, не думалъ бытъ смшнымъ. Что касается до женъ этихъ господъ, то, поглядывая исподтишка на миловиднаго Сципіона, он ненавидли его, то-есть, надрывались съ досады, думая, что не такъ хороши собою и не такія большія барыни, словомъ, не львицы, чтобъ могли заслужить у него хоть нсколько вжливыхъ привтствій. Другими словами, большей части этихъ дамъ суждено было мечтать и грезить блднымъ, прекраснымъ лицомъ Сципіона, его большими темными глазами, его насмшливой улыбкой съ рядомъ очаровательныхъ зубовъ, его маленькою блою ручкой, отъ времени до времени небрежно крутившей мягкій свтлый усъ.

Вдругъ половинки двери съ шумомъ отворились, и Мартинъ звучнымъ голосомъ произнесъ торжественную фразу:

— Кушать подано, ваше сіятельство…

— Сципіонъ, предложи руку г-ж Шалюмо, сказалъ графъ съ важнымъ видомъ, предлагая руку другой дам.

Сципіонъ измнилъ бы своей роли, еслибъ засмялся, иначе, не смотря на серьзный тонъ отца, онъ захохоталъ бы во все горло при этомъ нелпомъ имени {Chalumeau — дудка.}, произнесенномъ такъ неожиданно. Но залпъ смха не былъ бы такъ наглъ, какъ дикій скачокъ и насмшливо-глубокій поклонъ, съ которымъ Сципіонъ подалъ руку г-ж Шалюмо.

Г-жа Шалюмо, жена одного изъ самыхъ значительныхъ избирателей, приняла эту выходку за чистую монету. То была Рагота, сказалъ бы Скарронъ, бленькая, пухленькая брюнеточка съ черными какъ смоль глазками, только съ ушами, къ-несчастію, слишкомъ-красными, съ подбородкомъ слишкомъ-прилегавшимъ къ ше, въ чепц, усаженномъ какъ палиссадникъ искусственными цвтами, отъ-чего голова ея походила на подушку, на которой обыкновенно плетутъ кружево. Впрочемъ, у ней были губки розовыя, зубки блестящіе какъ жемчужины, а во взор выражалось что-то упоительно-любовное.

Г-нъ Шалюмо, значительный избиратель, человкъ рослый, лысый, въ синихъ очкахъ, гордый почестью, оказанною его супруг, величаво выступалъ во второй пар, между-тмъ, какъ счастливая Шалюмо, затянутая въ свтло-сизое платье, убранное широкими аграмантами, сменила, переливалась отъ удовольствія изъ краснаго цвта въ багровый, и сильно налегала на хлипкую руку виконта, какъ-будто боясь, чтобъ другія дамы, которыхъ она поражала торжествующимъ взглядомъ, не похитили ея кавалера.

— Интриганка! говорила одна гостья, жена незначительнаго избирателя, показывая мужу пламенющимъ отъ злости и зависти взоромъ на отвратительную Шалюмо.

— Душечка! у Шалюмо тридцать-семь голосовъ, жалобно отвчалъ мужъ: — а у меня… всего одиннадцать… Его жена всегда пойдетъ впереди тебя…

— Ужь какъ вамъ угодно, а если вы подадите голосъ за отца этого негодяя противъ г. Левраса, такъ я… говорила избирательница, дрожа отъ гнва:— однимъ словомъ, я не хочу, чтобъ вашъ графъ Дюриво былъ нашимъ депутатомъ, я не хочу…

— Будь же справедлива, душечка, отвчалъ избиратель: — ну, скажи, дастъ ли намъ Леврасъ такой вальтасаровскій пиръ съ лакеями, которые напудрены словно маркизы? Онъ бденъ, какъ крыса, и весьма-неохотно исполняетъ наши коммиссіи въ Париж, а будь у насъ депутатомъ графъ, архимильйонеръ, который прикажетъ управляющему исполнять въ столиц наши порученьица, такъ оно и лестно и полезно.

Говоря это, укромный избиратель пропустилъ свою холерическую половину впередъ и вмшался въ толпы, направлявшіяся къ обденной зал.

XIX.
Зимній садъ.

Чрезъ галерею, наполненную старинными рыцарскими уборами и драгоцннымъ оружіемъ (она шла параллельно картинной галере), гости вошли въ столовую съ блыми панелями и золотымъ карнизомъ, украшенную охотничьими картинами различныхъ эпохъ.

На стол стояли четыре большіе серебряные матовые канделябра, поддерживаемые группами также серебряными, но съ красивымъ свинцовымъ отливомъ, какой обыкновенно бываетъ на старинныхъ приборахъ. Каждый изъ этихъ великолпныхъ, истиннохудожественныхъ подсвчниковъ оканчивался шестью изогнутыми втвями, похожими на виноградныя лозы съ кистями и листьями, прекрасно-вырзанными на металл, между ними легкія, прозрачныя какъ кружево корзины были наполнены живыми цвтами, свжіе отливы которыхъ казались при свчахъ еще блистательне. Бутылки шампанскаго въ разныхъ мстахъ красовались въ хрустальныхъ вазахъ, блествшихъ какъ рубины и граціозно обвитыхъ также серебряными виноградными лозами. Роскошные приборы въ томъ же вкус довершали убранство стола. Въ-слдствіе счастливаго нововведенія, гости, вмсто неудобныхъ стульевъ, покойно помщались въ прекрасныхъ креслахъ и съ нгой могли вкушать гастрономическія чудеса графской кухни. У каждаго прибора стоялъ лакей, и потому обдъ шелъ спокойно и быстро. Нечего говорить, что изящныя вина и блюда обходили гостей въ изобиліи, и что блескъ серебра, ароматы цвтовъ и призматическія отраженія огней въ хрустал придавали еще больше вкуса гастрономическимъ наслажденіямъ.

По правую руку Дюриво сидла жена самаго сильнаго избирателя, а напротивъ Сципіонъ между счастливою Шалюмо и другою избирательницей, мужъ которой наивно признавался (и онъ былъ не одинъ), что предпочитаетъ настоящему представителю своему (Леврасу), человку скупому и неуслужливому, будущаго депутата графа Дюриво, этого архимильйонера, такого обязательнаго, угощающаго такимъ дивнымъ столомъ.

Только одинъ человкъ смотрлъ на эту царскую пышность съ тайною, глубокою грустью: этотъ человкъ былъ Маргинъ. Глядя на баснословное великолпіе, на это непомрное излишество, онъ думалъ о страшной нищет поселянъ, изнуренныхъ усталостью, болзнями, нуждою… Ужасное бдствіе, которое графъ Дюриво, владтель почти всей страны, могъ бы такъ легко и почти безъ всякаго ущерба для своихъ наслажденій превратить въ благосостояніе, въ довольство… ‘Потому-что богатство обязываетъ человка’ думалъ Мартинъ: ‘и надо умть заставить извинить свою роскошь…’

Но ни одному изъ этихъ тайныхъ чувствъ не измнила безстрастная физіономія Мартина, ни одинъ изъ многочисленныхъ слугъ не былъ такъ внимателенъ и расторопенъ, какъ онъ.

Сципіонъ (братъ Мартина), не смотря на свой волчій аппетитъ, лъ мало и то съ сильной приправой возбуждающихъ жгучестей: вкусъ его давно уже былъ испорченъ, за то пилъ онъ какъ грецкая губка, не пьяня съ самаго основательнаго портвейна. Въ промежуткахъ самоугощенія, онъ подливалъ шампанскаго г-ж Шалюмо, обращаясь къ ней вполголоса съ самыми неблагопристойными любезностями. Бдная Шалюмо, боясь показаться въ глазахъ такого милаго льва жеманною провинціалкой, сначала крутила губками и глазками, слушая эти безчинства, потомъ, при содйствіи гастрономическаго и виннаго упоенія, начала улыбаться, потомъ мало-по-малу глазки ея заискрились, ушки побагровли, и аграманты едва не лопнули отъ невольнаго содроганія, когда она почувствовала легкое прикосновеніе сапога Сципіона къ ея башмаку… впрочемъ, она не отодвинула своей ножки…

Графъ Дюриво, замтивъ особенную внимательность виконта къ его сосдк и опасаясь новой шалости со стороны сына, иногда сердито посматривалъ на него, на что Сципіонъ отвчалъ надменнымъ, вызывающимъ взоромъ.

Вдругъ виконтъ, отецъ его и стоявшій за нимъ Мартинъ вс трое вздрогнули при имени, произнесенномъ однимъ изъ постителей.

Это имя было — Баскина, повторенное въ тотъ день сперва жандармомъ Бокаде при чтеніи описанія Бамбоша, потомъ г-жею Вильсонъ, когда она говорила о восторг, производимомъ на сцен этою артисткою — газелью и соловьемъ вмст.

При этомъ имени, на лиц Сципіона выразилось что-то въ род тайнаго удовольствія, на лиц графа — тягостное отвращеніе, на лиц Мартина глубокое изумленіе и задумчивость, какъ-будто оно пробудило въ немъ много воспоминаній.

— Объ этомъ надо спросить графа, потому-что онъ недавно изъ столицы, сказалъ Шалюмо.

— О чемъ, любезный Шалюмо? сказалъ графъ.

— Г. Шандавуанъ утверждаетъ, сказалъ значительный избиратель, указывая на своего сосда: — будто онъ слышалъ, что знаменитая Баскина, эта оперная актрисса, о которой кричатъ во всхъ журналахъ, принята въ высшемъ кругу и на ты съ самыми знатными дамами.

— Еслибъ мы, любезный Шалюмо, были на холостой пирушк и еслибъ вы не были такъ благонравны, я разсказалъ бы вамъ, и даже довольно-забавно, что такое г-жа Баскина, отвчалъ графъ съ презрительной улыбкой:— но въ присутствіи дамъ…

— Отецъ мой въ этомъ случа невольно длается эхомъ нелпыхъ толковъ, перебилъ Сципіонъ. (Глаза его заблистали, на щекахъ выступилъ легкій румянецъ.) Г-нъ Шандавуанъ слышалъ правду: совершенно-справедливо, что женщины лучшаго тона и люди самые знатные стараются всячески доказать Баскин глубокое уваженіе и удивленіе къ ея достоинствамъ. Я могу говорить безпристрастно, потому-что знаю г-жу Баскину только по энтузіазму, который она произвела во мн своимъ талантомъ.

Графъ съ изумленіемъ взглянулъ на сына: давно ужь онъ не слыхалъ отъ него такой серьзной, такой благородно-одушевленной рчи, и о комъ же? о женщин, о которой шли самые разногласные толки. Одни (графъ былъ не въ числ ихъ) смотрли на Баскину, какъ на образецъ добродтели, рдкой въ знаменитой актрисс, окруженной всми соблазнами разврата, другіе (къ нимъ принадлежалъ и графъ) видли въ Баскин чудовище лицемрія, безпутства и злобы.

Не одинъ графъ дивился словамъ и тону рчи Сципіона, стараясь поймать на лиц его причину такого страннаго перехода отъ его обыкновенной насмшки.

Устремивъ внимательный взоръ на виконта, Мартинъ не могъ скрыть удивленія, слушая восторженный отзывъ всегда презрительно-холоднаго юноши о талант и характер Баскины.

Сципіонъ, замтивъ выраженіе лица, съ которымъ смотрлъ на него отецъ, тотчасъ спохватился и раскаялся, что, невольно поддавшись первому порыву, заговорилъ языкомъ, весьма-обыкновеннымъ для всякаго другаго, но для него крайне-рзкимъ, ему хотлось теперь уничтожить впечатлніе, произведенное въ граф его словами, сбить его съ толка. Г-жа Шалюмо какъ-разъ подоспла къ нему на помощь.

— О, какъ же вы защищаете, виконтъ, эту актриссу!.. сказала она въ полголоса кисло-сладкимъ тономъ.

Отъ этого нжнаго упрека, Сципіонъ легко отдлался, потому-что, посл непродолжительнаго объясненія, темное облако, омрачившее на минуту чело ревнивой Шалюмо, совершенно разсялось, и башмачокъ, быстро повыдвинутый изъ-подъ сапога Сципіона во время похвалы Баскин, самъ робко занялъ свое прежнее мсто.

Г. Шалюмо, не смотря на свои синіе очки, ничего не видлъ, да и не думалъ ничего замчать: сидлъ онъ рядомъ съ своимъ пріятелемъ Шандавуаномъ, оба усердно съдали все предлагаемое, и, съвъ, задумывались о томъ, что они съли, странныя названія блюдъ были для нихъ сущими загадками.

Оба друга, принявъ дятельное участіе въ приключеніяхъ timballe de nouilles la reine, которое повело ихъ къ безконечнымъ догадкамъ, готовились уже заняться возбудившими особенное ихъ любопытство gondolfes la viennoise, когда смлыя предположенія г. Шалюмо были прерваны Сципіономъ. И вотъ почему виконтъ обратился къ супругу своей сосдки:

Нсколько разъ пожавъ ногу г-жи Шалюмо, и видя, что его любезности принимаются съ нжною снисходительностью, Сципіонъ слегка наклонился къ сосдк и, устремивъ на нее многозначительный взоръ, сказалъ нсколько словъ потихоньку… Виконтъ, вроятно, зашелъ слишкомъ-далеко, потому-что бдная Шалюмо, не смотря на столько обстоятельствъ, кружившихъ ей голову и морально и физически, не могла удержаться отъ невольнаго негодованія, выразившагося крутымъ поворотомъ головы и туловища въ противоположную сторону.

— Хорошо же! сказалъ Сципіонъ хладнокровно: — вы не хотите, такъ я пожалуюсь вслухъ вашему мужу.

Отъ этой выходки г-жа Шалюмо ошалла, хотя ей никакъ не могло прійдти въ голову, чтобъ Сципіонъ простеръ свою дерзость до исполненія угрозы. Что жь сталось съ бдняжкой, когда виконтъ вдругъ закричалъ во все горло:

— Послушайте, г. Шалюмо!

При этомъ воззваніи, общій говоръ замолкъ, и взоры всхъ обратились на господина Шалюмо и на виконта, который продолжалъ:

— Я буду вамъ жаловаться, г-нъ Шалюмо…

— На что же, ваше сіятельство? отвчалъ избиратель глухимъ, прерывистымъ голосомъ, покраснвъ до очковъ отъ такого шумнаго воззванія.

— Я жалуюсь вамъ на мадамъ Шалюмо, которая отказываетъ мн во всемъ, о чемъ я ни попрошу… Побраните ее… прибавилъ Сципіонъ съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.

— Какъ… душенька? сказалъ избиратель, обращаясь къ жен:— его сіятельство те…е…бя… проситъ… о чемъ-то…

И на чел господина Шалюмо выступилъ такой сильный потъ, что стекла очковъ его потускнли, несчастному все казалось въ синемъ туман, отъ смущенія и затрудненія у него пересохло въ горл, съ усиліемъ кончилъ онъ начатую фразу:

— Его сіятельство тебя проситъ… о чемъ-то… и ты… ты… отказываешь… это нехорошо… душенька…

— Что?.. видите?… сказалъ Сципіонъ, обращаясь къ бдной Шалюмо, которая застывала подъ своими аграмантами.

Потомъ, обратившись къ супругу, Сципіонъ продолжалъ:

— Да попросите вашу жену, г. Шалюмо, чтобъ она мн не отказывала, она васъ, можетъ-быть, послушается… А если бъ вы еще знали, о чемъ я ее прошу!!..

— Сомнваюсь… ваше сіятельство… вроятно, что-нибудь… очень-любезное… и…

Графъ Дюриво былъ какъ на огн, онъ прервалъ Шалюмо, и самымъ веселымъ тономъ сказалъ ему:

— Я скажу вамъ, господинъ Шалюмо, о чемъ такъ настойчиво проситъ сынъ мой вашу супругу… и въ чемъ она совершенно благоразумно ему отказываетъ, не имя на то вашего согласія: онъ проситъ вашихъ голосовъ для меня на будущихъ выборахъ…

— Помилуйте, ваше сіятельство, вскричалъ значительный избиратель:— вы знаете, что мои голоса, такъ же какъ и голоса моихъ друзей, всегда за васъ…

Потомъ, обращаясь къ жен, продолжалъ тономъ серьзнаго, поучительнаго упрека:

— Я теб тысячу разъ повторялъ, душенька, что графъ нашъ кандидатъ… что мы не хотимъ никого другаго… Г. Леврасъ намъ не годится… Зачмъ ты тотчасъ же не сказала этого виконту?.. Признаюсь, душенька, это непростительно.

— Дйствительно, другъ мой, я въ этомъ виновата, скромно отвчала г-жа Шалюмо.

По насмшливому выраженію лица Сципіона, графъ Дюриво догадался, что онъ готовъ былъ прицпиться къ послднимъ словамъ г-на Шалюмо, и потому, боясь потерять одного изъ значительныхъ избирателей и пользуясь счастливо-приближавшимся окончаніемъ обда, графъ вскричалъ:

— Господа, такъ-какъ мы заговорили о выборахъ, предмет столь важномъ для людей серьзныхъ, для людей, какъ мы, политическихъ, то позвольте мн предложить гостъ, который, конечно, вы пріймете охотно.

Потомъ, полуоборотясь къ Мартину, который, стоя за своимъ господиномъ, былъ безстрастнымъ зрителемъ этой сцены, графъ сказалъ, подставляя свой бокалъ:

— Кипрскаго!

Мартинъ взялъ со стола хрустальный графинъ и налилъ графу нектаръ превосходнаго топазоваго цвта.

— Господа! сказалъ графъ, вставая: — за владльцевъ… единственную опору, единственную гарантію порядка и спокойствія, за единственно-истинныхъ представителей нашей прекрасной Франціи, потому-что они избираютъ ея законодателей!

Эти слова, произнесенныя мужественнымъ и звучнымъ голосомъ графа, были приняты съ восклицаніями и шумнымъ чоканьемъ бокаловъ.

Чрезъ нсколько минутъ, встали изъ-за стола и графъ предложилъ руку своей сосдк.

Сципіонъ послдовалъ примру отца и повелъ г-жу Шалюмо, которая находила его большимъ наглецомъ, большимъ негодяемъ и mauvais sujet, но, увы! эти качества далеко не производили въ ней благоразумнаго отвращенія отъ такого милаго чудовища. Она чувствовала даже родъ уваженія, думая о дерзости и хладнокровіи, съ которыми виконтъ осмлился при всхъ жаловаться на нее г-ну Шалюмо. Какая смлость, какое присутствіе духа… а такъ еще молодъ! такъ хорошъ! Въ добавокъ, голова бдняжки совершенно вскружилась отъ ослпительной роскоши, для которой, казалось, Сципіонъ былъ рожденъ, и которая, такъ-сказать, заливала золотомъ его пороки. Затмъ, юноша, которому, по стойкому капризу разочарованнаго человка, по прихоти испорченной фантазіи, казалось забавнымъ, какъ онъ выражался, припустить частицу зла къ добродтели этого созданія, — подъ конецъ обда вдругъ перемнилъ тонъ и извинялся въ своихъ слишкомъ-быстрыхъ поступкахъ, порожденныхъ неукротимымъ огнемъ внезапной, бурной страсти и проч. и проч. и проч.

Однимъ — словомъ, выходя изъ обденной залы, виконтъ съ насмшливымъ самодовольствомъ чувствовалъ, какъ сильно прижимала бдняжка его руку къ груди своей, видлъ, какъ живые, блестящіе глазки его жертвы тускнли отъ смущенія и томной нги.

— Знаете ли что? тихо сказалъ ей виконтъ:— теперь эти господа съ моимъ отцомъ пойдутъ въ зимній садъ и будутъ за кофеемъ толковать о политик, а дамы приводятъ меня въ ужасъ: такъ он уродливы и глупы!.. Впрочемъ, въ этомъ виноваты вы… вашъ умъ и красота… Оставимте ихъ… пойдемте въ птичникъ… тамъ чудо-какъ хорошо…

— О, нтъ, нтъ… никакъ не пойду!

— Какъ же вы жестоки!.. Еслибъ вы просили меня объ этомъ… или даже о чемъ-нибудь другомъ, я бы тотчасъ исполнилъ вашу просьбу! Вотъ видите: вы меня не такъ любите… какъ я васъ… сказалъ Сципіонъ трогательнымъ голосомъ.

— Но… подумайте!.. если насъ увидятъ!..

— О, будьте покойны!.. птичникъ подл теплицы, за зимнимъ садомъ… Ничего нтъ проще, какъ идти туда… Мы только будемъ одни, а быть съ вами въ уединеніи… какое счастье!..

При этой любезности, чувствительная Шалюмо затрепетала подъ своими аграмантами и опустила глазки, а между-тмъ, Сципіонъ длалъ ей гримасу.

Въ-продолженіе этого короткаго разговора, Сципіонъ и его подруга, вмст съ другими гостями, вошли въ бильярдную, изъ которой три двери вели въ огромную теплицу умренной температуры, служившую зимнимъ садомъ. Восковыя свчи, горвшія въ деревянныхъ сельскихъ канделябрахъ, освщали группы навислыхъ гераніумовъ, вервелы, кактусовъ и всхъ родовъ фиговыхъ деревьевъ. Извилистыя дорожки, вымощенныя разноцвтной мозаикой, огибали огромныя куртины камелій, рододендроновъ, магнолій, мимозъ и проч. и проч. Въ глубин сада виднлся гротъ, мшистые камни котораго исчезали подъ густой стью вьющихся растеній.

Въ стн, противоположной бильярдной зал, отворялась дверь въ длинную, жаркую теплицу, оканчивавшуюся ротондой, въ средин которой возвышался великолпный птичникъ, наполненный рдкими тропическими пернатыми.

Кофе пили въ зимнемъ саду, нкоторыя дамы гуляли, другія разговаривали сидя въ грот, освщенномъ разноцвтными китайскими фонарями, между-тмъ, какъ большая часть мужчинъ, окружавшихъ графа Дюриво, стоя вкушала жгучее мокко.

Прекрасная осенняя ночь была такъ тиха, что многія окна зимняго сада со стороны парка были отворены, обдъ кончился поздно, мсяцъ уже всталъ и отражался вдали въ извилистой рк, мстами окаймленной вковымъ боромъ. Большая куртина деревъ подымалась подъ самымъ окномъ, у котораго граф Дюриво разговаривалъ съ гостями.

Мартинъ, стоя съ подносомъ, уставленнымъ чашками и прочимъ приборомъ, ожидалъ приказаній своего господина.

Вдругъ онъ вздрогнулъ.

При свт луны, прямо падавшемъ на ближнюю куртину, Мартинъ увидлъ мелькнувшую голову Пахучаго-Зврка, браконьера, который, сдлавъ ему знакъ, снова скрылся въ густыхъ втвяхъ.

Пахучій-Зврокъ явился сюда съ фермы Большаго-Можжевельника, куда посплъ въ одно время съ Бокаде и его жандармами.

При внезапномъ появленіи браконьера, Мартинъ, зная его ненависть къ графу, вздрогнулъ такъ сильно, что флаконъ, стоявшій на поднос, упалъ и разбилъ чашку.

Услышавъ этотъ звукъ, графъ, горячо разсуждавшій съ гостями, оборотился къ Мартину и, увидвъ осколки чашки, сердито сказалъ ему:

— Заснулъ… разиня!

— Виноватъ, ваше сіятельство… но…

— Довольно… сердито прервалъ Дюриво:— не умешь и подноса держать, такъ поставь на столъ и жди приказанья.

Мартинъ замолчалъ, поставилъ подносъ на одинъ изъ простыхъ деревянныхъ столиковъ, разставленныхъ тамъ-и-симъ по саду, и сталъ въ нсколькихъ шагахъ отъ графа.

Лицо Мартина снова приняло безстрастное выраженіе, у него достало твердости, чтобъ преодолть и новое волненіе, когда графъ, продолжая разговоръ, облокотился на окно, подъ которымъ скрывался браконьеръ.

XX.
Кофе.

Рчи графа Дюриво въ бесд его съ избирателями становились боле и боле рзкими и язвительными по мр того, какъ, переходя отъ политики, онъ приближался къ предметамъ, о которыхъ никогда не говорилъ хладнокровно.

Вечерній воздухъ пріятно освжалъ разгорвшееся отъ запальчивыхъ сужденій лицо графа.

— Э, Боже мой, господа! говорилъ Дюриво:— въ молодости и я, какъ другіе, а можетъ и еще больше былъ добръ, щедръ и слезливъ. Я врилъ въ чистоту нравовъ и въ незаслуженныя несчастія, врилъ жалобамъ на недостатокъ работы бднаго отца семейства, единственной опоры малолтныхъ дтей и больной жены… врилъ людямъ, проводившимъ двое сутокъ безъ куска хлба… врилъ несчастіямъ вдовы, оставленной всми съ груднымъ ребенкомъ… врилъ въ слезы сироты, брошеннаго на мостовой Парижа… врилъ женщинамъ обольщеннымъ и оставленнымъ безъ помощи…

Потомъ, пожавъ плечами, графъ продолжалъ тономъ неумолимаго презрнія:

— Я облегчалъ, господа, эти романтическія бдствія… И какъ слпо, какъ безразсудно поступалъ я!.. Отецъ семейства, которому не доставало работы, былъ неисправимый пьяница, прогнанный хозяиномъ, несчастный, двое сутокъ невидвшій куска хлба, ползкомъ выходилъ изъ кабака, вдова съ заплаканными глазами держала на рукахъ куклу и вела другаго украденнаго ребенка. Двнадцатилтнія сироты длились моею милостыней съ негодными ровесниками, съ которыми въ-послдствіи гибли въ разврат, а обольщенныя и оставленныя женщины выходили матерями незаконныхъ дтей!!.. Какой урокъ!!

Нельзя передать выраженія, съ которымъ графъ произнесъ эти полныя желчи слова, произведшія, конечно, сильное впечатлніе на слушателей.

— Ваше сіятельство совершенно-правы, сказалъ Шалюмо, отъискивая по привычк глазами свою супругу, скрывшуюся за нсколько минутъ вмст съ Сципіономъ: — ваше сіятельство совершенно-правы: доброе сердце всегда одурачатъ…

И достойный мужъ не безъ достоинства хлебнулъ изъ своей чашки.

— Бдность есть — или обманъ, или слдствіе порока, классически замтилъ г. Шандавуанъ, помшивая свой кофе.

— Ясно какъ день, перебилъ отставной промышленикъ:— порядочные люди обогащаются: доказательство тому отчеты ссудныхъ кассъ, или загляните въ другіе оффиціальные документы: благосостояніе быстро распространяется.

— Его сіятельству лучше, нежели кому-нибудь, извстна неблагодарность этого народа. Experto — crede Roberto, прибавилъ бывшій адвокатъ.— Его великодушіе было жестоко обмануто!

При этихъ желчныхъ рчахъ, на блдномъ, выразительномъ лиц Мартина можно было замтить скоре горькую печаль, или болзненное сожалніе, нежели удивленіе или негодованіе. Отъ времени до времени, онъ безпокойно поглядывалъ на куртину, изъ которой браконьеръ невидимкой слушалъ запальчивый разговоръ.

— Но вы не поврите, господа, продолжалъ графъ: — что я имлъ глупость соболзновать уличнымъ бродягамъ!

— Что вы, графъ?

— Да, и что еще лучше, съ сердцемъ, наболвшимъ отъ жалости, я сказалъ себ: — прочь отъ этой городской сволочи, пусть плснетъ она и черстветъ въ той же луж, гд зародилась, уду въ деревню: тамъ, по-крайней-мр, люди чисты, добры и признательны… не испорчены городской язвой… Тамъ мое добро не попадетъ на камень… Нравы поселянъ такъ чисты!!… Прізжаю сюда, отецъ мой, человкъ…

— О!.. воскликнулъ Шандавуанъ съ жестомъ глубокаго уваженія.— О!.. почтенный человкъ!..

— Отецъ мой, продолжалъ графъ:— подъ строгимъ наказаніемъ и крпкимъ карауломъ запретилъ проходящимъ сбирать валежникъ, оставшіеся на жнив колосья и оборыши винограда, несостоятельные фермеры были тотчасъ смняемы, а нищихъ встрчали два огромные барбоса.

— Хе, хе, хе!.. произнесъ Шалюмо, потомъ, обращаясь къ пріятелю, спросилъ тихимъ голосомъ:

— Ты не видалъ моей жены?

— Нтъ, отвчалъ Шандавуанъ съ нетерпніемъ:— дай мн слушать графа, говоритъ, какъ адвокатъ… что за человкъ! Вотъ ужь депутатъ, за словомъ въ карманъ не пойдетъ… Заговоритъ еще почище Левраса.

— Ну, прізжаю сюда, продолжалъ графъ:— начиненный филантропическими идеями о сельской жизни, нахожу, что отецъ поступаетъ безчеловчно, барбосовъ на цпь и, съ священнымъ огнемъ въ груди, пускаюсь въ осуществленіе прекрасныхъ теорій, придуманныхъ, конечно, какимъ-нибудь голышемъ, у котораго ни кола, ни двора не было. Робкій бднякъ не долженъ стучаться напрасно у двери богача. Пускай несчастный пользуется на пол богача оставшимися отъ жатвы колосьями. Будьте для сиротъ какъ небо для птицъ, соберутъ виноградъ, а для нихъ еще останется, и проч. Трогательно, не правда ли? прибавилъ графъ съ сардоническимъ смхомъ.— Посл шести мсяцевъ филантропическихъ начинаній, робкій бднякъ, стадо пьяныхъ нищихъ, ежедневно осаждали замокъ, фермеры перестали платить. Несчастный рубилъ съ корня деревья и пасъ своихъ коровъ въ моихъ хлбахъ, между-тмъ, какъ воздушные малютки, отвратительные ребятишки, ловили силками мою дичь и опустошали виноградники, тутъ, наконецъ, я постигъ, какъ безсмысленна роль добраго генія…

Залпъ хохота встртилъ блестящее окончаніе этой рчи.

— Да! чортъ возьми… за такую цну! сказалъ бывшій повренный, пообдавшій черезъ-чуръ плотно.— Роль добраго генія обходится слишкомъ-дорого.

— Чмъ добре человкъ, тмъ скоре его обманутъ, я это испыталъ въ маленькомъ, какъ его сіятельство въ большомъ, сказалъ Шандавуанъ съ видомъ человка, понимающаго дло.

— Шандавуанъ, сказалъ ему едва слышнымъ голосомъ Шалюмо, начинавшій серьзно безпокоиться:— ты не видалъ моей жены?

— Да нтъ же, отвчалъ пріятель, приподнявъ плечи.

— Его сіятельство ршительно правъ, подхватилъ другой гость: — это отобьетъ отъ состраданія.

— Я такъ и сдлалъ, господа, продолжалъ графъ: — наглыя злоупотребленія, вызванныя моей глупою слабостью, открыли мн глаза. Возвратившись къ здравому смыслу, къ разсудку, я перемнимъ систему… И… все пошло своимъ порядкомъ. Пусть подойдетъ теперь къ моимъ воротамъ оборванный нищій… два великолпные тернвскіе пса встртятъ баснословной пастью эту голодную саранчу. Да! поврьте мн: возьмите примръ съ меня, господа. Будемъ держаться этихъ правилъ, станемъ крпко, сомкнемъ ряды владльцевъ.

Увренность, съ какою говорилъ графъ, и энергическое одушевленіе, выражавшееся въ его лиц и жестахъ, произвели сильное впечатлніе на слушателей, его жестокіе парадоксы, придававшіе законность эгоизму и возводившіе его на степень долга и обязанности, были приняты почти съ единодушнымъ одобреніемъ.

Глубокая скорбь смнила теперь тягостное чувство, овладвшее Мартиномъ при начал этого разговора, поглядывая то на графа, то на густую, уже потонувшую во мрак ночи куртину, въ которой заслъ браконьеръ, онъ, казалось, ждалъ чего-то страшнаго…

Посл минутной нершимости и улучивъ одно изъ тхъ молчаній, которыя часто прерываютъ самую одушевленную бесду, Мартинъ приблизился къ своему господину, все еще сидвшему у окна, и съ видомъ почтительнаго участія сказалъ ему:

— Ваше сіятельство, воздухъ становится сыръ… не прикажете ли…

Дюриво, столько же удивленный, сколько оскорбленный, прервалъ Мартина и суровымъ голосомъ сказалъ:

— Однажды навсегда знай, что я не терплю никакой фамильярности, даже подъ предлогомъ услужливости… Возьми чашки.

Мартинъ молча поклонился.

Собравъ чашки на подносъ, онъ поставилъ ихъ на столъ, и, неподвижный, блдный, остановился подл, устремивъ глаза съ постепенно-возвраставшимъ ужасомъ на темную куртину.

Сильный, увлекательный языкъ графа произвелъ глубокое впечатлніе на его слушателей, тмъ не мене, одинъ изъ нихъ, г. Шандавуанъ, не смотря на свой закоренлый, наслдственный эгоизмъ и умъ весьма-ограниченный, безсознательно почувствовалъ какую-то неловкость: въ немъ возмутился послдній слабый остатокъ человчности.

— Позвольте мн, ваше сіятельство, робко проговорилъ онъ:— сдлать маленькое замчаніе.

— Пожалуйста, любезный г. Шандавуанъ! сказалъ Дюриво.

— Я совершенно-согласенъ съ мнніемъ вашего сіятельства на счетъ пороковъ и испорченности нищихъ… но, признавъ, что бдный не иметъ никакого права требовать помощи отъ богатаго… не слдуетъ ли… въ извстныхъ обстоятельствахъ и со всевозможными ограниченіями… не слдуетъ ли, если не по обязанности, то изъ политики, помочь бдному? причемъ, разумется, бдный долженъ быть покоренъ, признателенъ за то, что богатый удостоилъ его…

— Безъ сомннія, благотворительность не есть законная обязанность богатаго, сказалъ бывшій повренный: — но все таки есть нчто справедливое въ словахъ господина Шандавуана.

— Да, да, подхватили многіе голоса:— потому-что между бдными есть въ-самомъ-дл такіе, что…

— Какъ вы думаете объ этомъ, ваше сіятельство?

— Я думаю, господа, вотъ-какъ, отвчалъ графъ самымъ рзкимъ и ршительнымъ голосомъ:— благотворительность не только не есть обязанность богатаго, но она — вещь глупая, опасная и гнусная.

— Благотворительность глупа!! вскричалъ одинъ.

— Благотворительность опасна!! вскричалъ другой.

— Благотворительность гнусна!! вскричалъ третій, и вс съ изумленіемъ смотрли на графа.

— Да, отвчалъ онъ съ твердой увренностью:— да, это говорятъ даже многіе писатели…

Слушатели графа молча посмотрли другъ на друга.

— Шандавуанъ, куда же бы это длась моя жена? сказалъ на ухо пріятелю Шалюмо, занятый исчезновеніемъ своей супруги и потому слушавшій экономическія разсужденія весьма-разсянно.

— Да отвяжись отъ меня съ своею женой! сказалъ Шандавуанъ:— ну, ищи ее!..

— Нельзя, пока графъ говоритъ…

Но графъ, не продолжая своихъ странныхъ размышленій, произнесъ:

— Теперь, кажется, не худо бы ликру.

И, обращаясь къ Мартину, закричалъ:

— Эй! ликру!

Едва произнесъ графъ эти слова, какъ Мартинъ съ крикомъ бросился къ нему, быстро оттолкнулъ его и, выскочивъ изъ окна, возвышавшагося фута на четыре надъ землею, упалъ въ куртину, гд затаился браконьеръ. Почти въ то же мгновеніе изъ этого мста раздался выстрлъ.

XXI.
Птичникъ.

При звук выстрла, раздавшагося такъ близко отъ окна, ужасъ и изумленіе охватили всхъ, женщины съ визгомъ бросились изъ теплицы. Многіе изъ окружавшихъ графа (въ томъ числ и Шалюмо) разбжались въ разныя стороны, а нкоторые, напротивъ, отважно обступили своего амфитріона.

Графъ, немного поблднвшій, по сохранившій присутствіе духа, бодро подошелъ къ окну, отъ котораго Мартинъ сильно оттолкнулъ его, и посл перваго смущенія и изумленія, не зная, впрочемъ, причины выстрла, съ насмшливымъ хладнокровіемъ сказалъ окружавшимъ его гостямъ:

— Успокоитесь, господа… это, безъ сомннія, сигналъ фейерверка… сюрприза, приготовленнаго моими людьми… Только слуга мой, кажется, черезъ-чуръ поторопился занять свое мсто…

Въ это время, изъ двери, ведущей въ садъ, вбжалъ Мартинъ и, едва переводя духъ, сказалъ своему господину:

— Онъ побжалъ къ бесдк и скрылся у меня изъ виду.

— Кто онъ? вскричалъ графъ.

— Человкъ, который тутъ скрывался, ваше сіятельство… При отраженіи лампъ, я видлъ, какъ онъ поднялся изъ этой куртины… Можетъ-быть, онъ и не имлъ злаго умысла, но въ первую минуту я не обдумалъ: полагая, что вашему сіятельству угрожаетъ какая-нибудь опасность, я бросился въ окно, чтобъ поймать его… Когда я съ нимъ боролся, пистолетъ, которымъ онъ былъ вооруженъ, выстрлилъ, я бросился за нимъ въ погоню… и…

— Но ты раненъ?.. вскричалъ графъ, подходя ближе къ Мартину.

— Да… кажется… ваше сіятельство… въ руку… это ничего, пуля задла ладонь.

— Все-таки надо перевязать, сказалъ графъ, и, обращаясь къ одному изъ прибжавшихъ на выстрлъ людей, прибавилъ:

— Сейчасъ послать въ Сальбри за лекаремъ.

— А что, каковъ на видъ этотъ разбойникъ? сказалъ Шандавуанъ со страхомъ: — это, можетъ-быть, тотъ бглецъ Бамбошъ, котораго теперь стерегутъ со всхъ сторонъ и о которомъ уже было объявленіе.

Мартинъ, не смотря на внутреннее волненіе, вздрогнулъ, слова замерли у него на губахъ, когда онъ услышалъ о преслдованіи Бамбоша, имя котораго теперь въ первый разъ произнесли при немъ со времени прізда его въ Соловью. Выраженіе его лица удивило графа.

— Что съ тобой, Мартинъ? спросилъ онъ.

— Ничего, ваше сіятельство… ничего… я ослаблъ… отъ потери крови, вроятно…

— Усплъ ли ты, по-крайней-мр, хорошенько разсмотрть этого разбойника? спросилъ Шандавуанъ.

— Да, сударь, отвчалъ Мартинъ: — онъ маленькій ростомъ, смуглый… и очень-молодъ… лтъ восьмнадцати, или двадцати, съ увренностью прибавилъ Маргинъ: — въ бловатой блуз, въ картуз.

— Это не похоже на описаніе Бамбоша, сказалъ Шандавуанъ: — но у него былъ пистолетъ, слдовательно, это убійца?

— Убійца! Да за что же, чортъ возьми, хотите вы, чтобъ меня убили? сказалъ графъ съ презрительнымъ хладнокровіемъ.— Скоре можетъ быть, что неизвстный доброжелатель хотлъ предостеречь отъ опасности, прибавилъ онъ съ принужденной, насмшливой улыбкой. Да что, господа! не стоитъ объ этомъ думать: это дло почтеннаго Бокаде, жандармскаго вахмистра, за которымъ я завтра же пошлю… Мартинъ, ступай же, перевяжи свою рану. Ты, кажется, хорошій малый… А что касается до негодяя, который тебя ранилъ… хоть онъ и скрылся, Бокаде пустится за нимъ, это чудная ищейка: онъ откроетъ его, я увренъ, и раздлается съ нимъ добрымъ порядкомъ.

— А! вотъ что чрезвычайно странно! и на вопросительный взглядъ графа, Шандавуанъ отвчалъ:

— Я подозрвалъ, что этотъ негодяй, можетъ-статься, былъ Бамбошъ, я читалъ о немъ въ объявленіи, разосланномъ по всему околодку, которое и я также получилъ передъ отъздомъ къ вашему сіятельству. Описаніе дйствительно совершенно-непохоже на злодя, который ранилъ вашего слугу. Но странно: за обдомъ мы говорили объ этой знаменитой Баскин, о которой разсказываютъ такъ много и дурнаго и хорошаго.

— Ну-съ! произнесъ графъ, лицо котораго отуманилось при имени этой женщины.

— Прочтите, ваше сіятельство, сказалъ Шандавуанъ, подавая бумагу Дюриво, который взялъ ее и пробжалъ написанное:— вы увидите, что у этого разбойника Бамбоша отпечатаны на рук слова: Баскина до гроба.

— Дйствительно, негодяй носитъ на рук имя этой ужасной твари. Что за таинственность! сказалъ графъ, удивленный до того, что не замтилъ даже, читая описаніе, что имя Мартина было также отпечатано на рук Бамбоша. Вдругъ, среди общаго шума и тревоги, въ конц-одной изъ аллей зимняго сада показался Шалюмо, блдный, растерянный, въ совершенномъ азарт. Онъ тащилъ за собою г-жу Шалюмо сконфуженную, заплаканную, которая, опустивъ голову на сильно-подымавшуюся грудь, казалось, хотла бы, какъ говорятъ, уйдти въ землю.

Вслдъ за супругами шелъ Сципіонъ съ беззаботнымъ, насмшливымъ лицомъ, засунувъ руки въ карманы своихъ панталонъ, а не въ далек за ними подвигалась толпа гостей, до того изумленныхъ приключеніемъ и удалью Сципіона, что только изрдка едва-слышный шопотъ прерывалъ глубокое молчаніе.

— Ваше сіятельство! вскричалъ Шалюмо дрожащимъ отъ гнва голосомъ, приближаясь къ отцу Сципіона:— это оскорбительно! и вы не правы…

— Что такое, милостивый государь?..

— Я вамъ говорю, что вы не правы, ваше сіятельство! вскричалъ несчастный избиратель, перебивая Дюриво.— Да! вы причиной этому и отвчаете за все. Когда имютъ такого сына, милостивый государь, то его запираютъ… да, милостивый государь, его запираютъ, когда хотятъ приглашать дамъ.

— Но, милостивый государь…

— Но, милостивый государь, съ негодованіемъ вскричалъ избиратель: — знаете ли вы, что произошло? Знаете ли вы, что со мною сдлали, милостивый государь? Знаете ли вы, гд я нашелъ свою жену, милостивый государь?

— Я ничего не знаю, милостивый государь, холодно отвчалъ графъ, едва удерживая негодованіе, возбужденное въ немъ новою выходкой Сципіона:— но если вамъ угодно объясниться со мною о чемъ-нибудь, го, для общей нашей пользы, мы можемъ удалиться ко мн, чтобъ не длать этого объясненія гласнымъ.

— Не длать гласнымъ!.. вскричалъ Шалюмо съ сардоническимъ смхомъ: — я бы хотлъ, чтобъ меня слышали отсюда… въ Роморантен, хотлъ бы прокричать во все горло, что моя жена… несчастное созданіе… а что вашъ сынъ…

Сципіонъ, коснувшись пальцемъ плеча г-на Шалюмо, сказалъ внятнымъ, надменнымъ голосомъ:

— Ну-съ?

Избиратель быстро оборотился къ виконту и окинулъ его презрительнымъ взглядомъ, потомъ, вытянувшись передъ нимъ, отважно вскричалъ:

— Я говорю, милостивый государь, что вы человкъ… человкъ, испорченный страстью обольщенія… неприличнаго обольщенія!

Сципіонъ никогда не смялся, но въ эту минуту не могъ удержать улыбки и съ жестомъ уступчивости сказалъ Шалюмо:

— Ну-съ!.. можете продолжать!..

— Какъ! я могу? Я не лакей вашъ, милостивый государь! я но имю нужды въ вашемъ позволеніи…

— Послушайте, сказалъ графъ:— убдительно прошу васъ, если уже не для васъ самихъ, то для вашей супруги: окончите эту непріятную сцену… Право, часто можно ошибиться, и…

— Можно ошибиться, но не въ женщин! вскричалъ избиратель, бросивъ уничтожающій взоръ на чувствительную Шалюмо:— ошибиться!.. повторилъ онъ съ отчаяніемъ:— ошибиться!.. При выстрл, занятый мыслью о разбойник, котораго ищутъ, я бгу, отворяю первую попавшуюся мн дверь… въ жаркую теплицу… прохожу… очутился въ ротонд съ птичникомъ… прячусь… слышу за дверью какъ-будто легкое прикосновеніе и женскій голосъ… Этотъ голосъ… я узналъ его: толкаю дверь, будуаръ, и въ этомъ будуар, милостивые государи, что я вижу?.. Сынъ хозяина дома обнимаетъ мою жену…

— Повторяю вамъ, милостивый государь, сказалъ графъ едва удерживаясь и бросивъ грозный взглядъ на Сципіона:— повторяю вамъ, милостивый государь, что мн стыдно становится за васъ, вы срамитесь!..

— За меня стыдно!.. Я срамлюсь? вскричалъ Шалюмо въ отчаяніи:— это уже слишкомъ! Га! правду говорятъ: какова яблонька, таково и яблочко!..

— Милостивый государь!

— Милостивый государь! повторилъ значительный избиратель съ величественнымъ, олимпійскимъ гнвомъ:— будьте уврены, ни я, ни мои политическіе друзья не могутъ имть своимъ представителемъ предъ Франціей отца, сынъ котораго насъ…

— Насъ… насъ… перебилъ Шандавуанъ: — говори за себя… скажи: сынъ котораго тебя…

— Да, да, другъ мой… отвчалъ Шалюмо, вздыхая: — да… сынъ котораго меня…

Оскорбленный такою сценой и желая положить ей конецъ, Дюриво прервалъ раздраженнаго супруга:

— Пусть такъ, милостивый государь, какъ ни дороги для меня голоса ваши и вашихъ друзей, я отказываюсь. Теперь, надюсь, вы поймете, что хотя честь, которую вы мн сдлали своимъ посщеніемъ, весьма-лестна для меня, но, къ-несчастію, дло приняло такой оборотъ, что я не смю удержать васъ у себя доле.

— Пойдемте, сударыня… пойдемте, безстыдница! сказалъ избиратель твердымъ голосомъ, увлекая за собой несчастную Шалюмо, которая употребляла вс усилія, чтобъ упасть въ обморокъ, но ея цвтущее, упругое, если можно сказать, и завидное здоровье не покорялось этому желанію, ей не доставало свтскости для притворнаго обморока.

Шалюмо уже былъ у двери, когда Сципіонъ насмшливымъ тономъ сказалъ ему:

— Постойте! если вамъ прійдетъ охота, я готовъ…

Шандавуанъ на ухо объяснилъ своему другу значеніе словъ Сципіона, но Шалюмо отвчалъ съ чувствомъ собственнаго достоинства:

— Я не дуэлистъ, милостивый государь, а глубоко-оскорбленный мужъ.

— Ну, сказалъ Сципіонъ съ притворно-насмшливою важностью: — теперь я могу объявить, что г. Шалюмо заблуждается, и что супруга его совершенно-невинна.

— Слышишь, другъ мой? произнесла бдная Шалюмо.

— Хорошее ручательство! вскричалъ избиратель.— Пойдемте, сударыня, пойдемте!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гостямъ графа было крайне-неловко, въ глубокомъ молчаніи они разъхались. Дамы, между которыми Шалюмо слыла элегантной, постоянно завидовали ей, и теперь, въ восторг отъ приключенія, усердно выказывали свое негодованіе. Изъ мужчинъ одни косились на г-на Шалюмо за то, что онъ былъ богаче многихъ изъ нихъ, другіе занимались г-жею Шалюмо, но были отвергнуты, хотя и носились слухи про племянника ея мужа, колоссальнаго карабинернаго поручика, который жилъ по нскольку мсяцевъ въ Годріол (фантастичиское названіе виллы г. Шалюмо), словомъ, вс были крайне-довольны скандаломъ, надолго долженствовавшемъ занять ихъ сельскія бесды.

Графъ умлъ владть собою и ловко вышелъ изъ затруднительнаго положенія, даже очень-вжливо проводилъ до крыльца даму, которая сидла подл него за обдомъ.

Наконецъ, послдняя карета выхала изъ замка Трамбле.

Графъ, не заходя къ себ, спустился по лстниц и, задыхаясь отъ сдержанной злости, думалъ успокоиться на свжемъ воздух и вмст съ тмъ приготовиться къ ршительному объясненію съ сыномъ, которое теперь, посл приключенія съ бдною Шалюмо, сдлалось еще необходиме.

Герой утренней драмы, произведшей самое невыгодное впечатлніе на жителей страны, Сципіонъ, въ тотъ же день поссорилъ графа съ самыми значительными сосдями, и такимъ-образомъ задлъ за живое дв самыя пламенныя страсти графа: честоліобіе и любовь — честолюбіе, потому-что выходка виконта съ госпожою Шалюмо разрушала его надежды на депутатство, любовь, потому — что бракъ съ г-жею Вильсонъ долженъ былъ свершиться въ день брака Рафаэли съ Сципіономъ, который своею холодностью и наглостью, казалось, старался отдалить или даже отклонить этотъ бракъ, предметъ самыхъ пламенныхъ желаній отца его.

Въ лихорадочномъ волненіи, графъ ходилъ вдоль и поперегъ передняго двора замка, судорожно сжимая руками свою горячую голову и бросая по временамъ взглядъ горькой насмшки на яркоосвщенныя окна, гд мелькали взадъ-и-впередъ блестящія ливреи его многочисленной прислуги.

Въ первый разъ въ жизни, этотъ человкъ, надутый своимъ довольствомъ, гордый тмъ, что сынъ его, и безъ сомннія сынъ его сына, ослпитъ, возвысится блескомъ огромнаго состоянія,— въ первый разъ въ жизни эттъ человкъ, увлеченный своимъ положеніемь въ обществ, почувствовалъ горькую досаду при мысли, что все его богатство, вся эта ослпительная роскошь достанутся молодому, наглому мальчишк, котораго онъ теперь почти ненавидлъ, ибо, несмотря на рдкую энергію характера, графъ боялся холодно-насмшливой флегмы сына, и сознаніе этой слабости еще больше раздражало его и противъ самого-себя и противъ Сципіона. Никогда, можетъ-быть, графъ не испытывалъ такого тяжкаго, поздняго и тщетнаго раскаянія въ безразсудномъ обращеніи съ сыномъ. Онъ видлъ, чувствовалъ необходимость дйствовать быстро — сейчасъ же заставить виконта признать надъ собою его власть, досел непризнанную, или, скоре, совсмъ ему незнакомую.

Яркій свтъ фонаря и шумъ сабли и шпоръ вызвали графа изъ его томительной задумчивости, обернувшись, онъ увидлъ Бокаде, величаво спускавшагося по ступенямъ подъзда.

Раздраженный неумстнымъ визитомъ, графъ подошедъ къ унтер-офицеру и грубо сказалъ ему:

— Что вамъ надо?

— Ваше сіятельство, отвчалъ Бокаде важно, съ свойственнымъ ему сознаніемъ собственнаго достоинства:— случилось большое несчастіе.

— Какое?

— Я былъ на ферм Большаго-Можжевельника, чтобъ сдлать допросъ двк Брюйер, подозрваемой въ дтоубійств…

— Ну, что жь?

— Несчастная была виновна, потому-что, увидвъ меня и моихъ людей, бросилась въ прудъ…

— Боже праведный! вскричалъ графъ.

— И утонула… сказалъ Бокаде.

— О! это ужасно! бормоталъ Дюриво съ страшнымъ выраженіемъ, закрывая лицо руками.

— Я пришелъ, ваше сіятельство, продолжалъ Бокаде: — чтобъ вамъ…

— Хорошо… оставьте меня.

— Но, ваше сіятельство…

— Оставьте меня, говорю вамъ.

— Какъ представитель закона… сказалъ Бокаде оффиціальнымъ голосомъ:— я имю право дйствовать его именемъ. Я узналъ, что сегодня вечеромъ кто-то выстрлилъ въ одного изъ вашихъ людей… Моя обязанность, ваше сіятельство, допросить и…

— Ну, допрашивайте сколько хотите, но оставьте меня въ поко! вскричалъ графъ вн себя, топнувъ ногою.

— Но, ваше сіятельство, это еще не все, раненный человкъ называется Мартиномъ, и я подозрваю, что…

Бокаде не окончилъ, потому-что графъ, не слушая его, исчезъ въ темной алле парка.

— По мн пусть его не слушаетъ, сказалъ унтер-офицеръ:— а случай богатый допросить этого Мартина, который долженъ быть отчаянная бестія, если имя его написано на рук разбойника Бамбоша, заставившаго моихъ жандармовъ раскланяться съ нимъ, ракалья!..

Говоря это, Бокаде возвратился въ замокъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чрезъ полчаса посл встрчи съ унтер-офицеромъ, графъ всходилъ на лстницу.

Онъ былъ блденъ, но совершенно спокоенъ. Въ первой комнат встртилъ онъ Сципіона.

Виконтъ, располагаясь идти въ свою комнату, закуривалъ сигару у свчи, которую держалъ лакей, несшій въ другой рук на серебряномъ поднос стаканъ рома.

— Сципіонъ… пойдемъ… мн надо съ тобой поговорить, сказалъ графъ спокойнымъ голосомъ.

— Постой… закурю сигару.

— У меня закуришь, терпливо отвчалъ графъ.

Съ незакуренной сигарой во рту, Сципіонъ беззаботно пошелъ за отцомъ чрез пышныя залы, пустыя, но еще блествшія огнями.

Скоро графъ отворилъ дверь своей спальни и вошелъ въ нее вмст съ сыномъ.

XXII.
Отецъ и сынъ.

Графъ заперъ задвижкой дверь спальни. То была большая комната, убранная мебелью подъ чернымъ лакомъ съ золотомъ и обитая зеленой парчей, она была освщена канделабромъ о трехъ восковыхъ свчахъ, свтъ которыхъ ослаблялся шелковымъ зонтикомъ.

Лицо Дюриво было важно и сурово, нсколько минутъ онъ молчалъ и пристально глядлъ на сына.

Виконтъ, нагло прислонясь спиной къ камину, шевелилъ въ губахъ незакуренную сигару и, запустивъ об руки въ карманы панталонъ, покачивался съ ноги на ногу. Прекрасное лицо его было блдне обыкновеннаго, а вки большихъ темныхъ глазъ казались влажными, потому-что онъ, подрываясь подъ добродтель г-жи Шалюмо, усплъ очень-много выпить портвейна, впрочемъ, виконтъ былъ не такъ пьянъ, какъ бы можно было ожидать: вино уже давно перестало опьянять его, онъ совершенно владлъ собой и разсудкомъ, а только былъ, какъ говорится на язык пьяницъ, грузенъ, и эта грузность выражалась у него удвоеннымъ хладнокровіемъ, нахальствомъ и флегматической дерзостью. Въ ожиданіи, пока отецъ заговоритъ, Сципіонъ закурилъ свою сигару у свчи канделабра, стоявшаго на камин.

Дюриво вырвалъ у него изъ рукъ сигару и, бросивъ ее въ каминъ, сказалъ:

— Въ моей комнат не курятъ, милостивый государь!

— Будто? возразилъ Сципіонъ, посмотрвъ на него съ изумленіемъ: — давно ли это?

— Съ-тхъ-поръ, какъ я ршился стать на свое мсто, а васъ, милостивый государь, поставить на ваше, проговорилъ графъ рзкимъ и твердымъ голосомъ.

— О-го! равнодушно произнесъ Сципіонъ, привыкшій обращать въ шутку рдкія вспышки отцовской строгости: — можетъ-быть, не съиграемъ ли мы что-нибудь изъ Поклена: я — Клитандръ или Дамисъ, ну, а ты берешь роль добряка Оргона или добряка Жеронга… Но долго протянется паша игра? заколотишь ты своего негодяя-сына палками?

Трудно сказать, что за наглая меткость была въ язвительной шутк Сципіона.

Хотя Дюриво предвидлъ сарказмы, такъ долго прежде его забавлявшіе, и далъ себ слово выдержать ихъ терпливо, но, уступивъ невольному увлеченію, онъ ступилъ шагъ впередъ и съ угрожающимъ видомъ вскрикнулъ:

— Дерзкій!..

— Хорошо! вотъ начинается сцена палки, я ожидалъ ее, сказалъ Сципіонъ съ удвоенною смлостью: — ну, живо палку! палку Жеронту!

— Сципіонъ!! закричалъ графъ страшнымъ голосомъ, перебивъ сына и схвативъ его дрожащей рукою за плечо.

Потомъ, помолчавъ съ минуту, онъ проговорилъ голосомъ глубокой скорби:

— Это моя вина! Я самъ поощрялъ твои наглыя шутки, я допускалъ эту дерзкую фамильярность… Это — плоды воспитанія… Суровъ послдній урокъ, онъ не пропадетъ даромъ…

— Что жь? сказалъ Сципіонъ:— хороши и вс воспитанія: Преваль воспитывался у священника, подъ крылышкомъ у матери, и ршился на преступленіе, которое стоило галеръ, д’Авренкуръ вышелъ изъ Политехнической Школы и — промотался… Видишь ли, ты слишкомъ скроменъ: твой воспитанникъ длаетъ теб честь…

— Довольно, милостивый государь, довольно! Вы еще меня не знаете, но я вамъ покажу себя, и — чортъ возьми!— съ этого дня, съ этой минуты, повторяю, каждый изъ насъ займетъ свое мсто, съ-этихъ-поръ, ты будешь столько же покоренъ и почтителенъ ко мн, сколько прежде былъ наглъ и насмшливъ.

Сципіонъ, при всемъ своемъ хладнокровіи, изумился: никогда еще рдкія выходки графа не могли устоять противъ его шутокъ, никогда до-сихъ-поръ не говорилъ съ нимъ отецъ такъ настойчиво, съ такимъ ршительнымъ намреніемъ возстановить и поддержать свою власть.

— Итакъ, возразилъ онъ, глядя на Дюриво съ видомъ глубокаго состраданія, какъ-бы жаля, что онъ унизился до такой брани:— итакъ, ты говоришь не шутя?

— Очень не шутя, милостивый государь.

— Это новость и несовсмъ-пріятная… По какому же случаю избралъ ты именно сей прекрасный день, чтобъ излить свои полновластныя родительскія поученія?

— И ты смешь меня объ этомъ спрашивать, когда не прошло часу, какъ нестерпимый срамъ…

— Ну, послушай, сказалъ Сципіонъ, пожавъ плечами:— взгляни на меня безъ смха. Помнишь ли ты свою занимательную исторію о маркиз Сент-Илеръ, что разсказывалъ ты намъ въ прошлую зиму, за ужиномъ у Зефирины?

Съ минуту графъ молчалъ, растерявшись, припоминая, о чемъ говоритъ сынъ.

— Ну, что же? не бойся! продолжалъ виконтъ съ иронической благосклонностью:— я сказалъ не для того, чтобъ тебя упрекать, напротивъ… Не скромничай же, это ничего! Твое приключеніе стоитъ сотни моихъ, потому-что маркиза Сент-Илеръ была очаровательна, помнится, ты былъ у маркиза въ деревн, — тогда еще ловкій и милый мальчикъ, вечеромъ ты выигралъ у него дв тысячи луи, а потомъ онъ засталъ тебя у жены… Это превосходно! А что еще дальше: утромъ дуэль въ парк… ты ранилъ маркиза пулей въ бедро, и онъ ухалъ умирать въ Италію. Этому подвигу я всегда завидовалъ: убить такого порядочнаго мужа!.. А мн на своемъ вку только и удалось повалить одного толстяка, котораго я задлъ кнутомъ по лицу, когда правилъ своей четверней… Что это за дрянь! Онъ былъ длинный, косматый, какъ медвдь, и носилъ сапоги на босую ногу… пфай! Каковъ покойникъ! большая честь!

Графъ не нашелся, что отвчать. Урокъ былъ ужасенъ. Въ безсильной злоб, стиснувъ голову сжатыми кулаками, онъ бормоталъ:

— Боже мой! Боже мой!..

— Пусть такъ, проговорилъ графъ, стараясь оправиться отъ тяжелаго удара.— Я имлъ неосторожность слишкомъ-вольно говорить теб о кое-какихъ заблужденіяхъ молодости, о которыхъ долженъ бы былъ молчать, но смешь ли ты упрекать меня въ нихъ? Они нисколько не оправдываютъ твоего ныншняго гнуснаго поступка, который оскорбляетъ меня вдвойн, потому-что ты зналъ, зачмъ я этихъ людей пригласилъ обдадь.

— Ты — депутатъ? Полно! Чтобъ быть хорошимъ депутатомъ, ты еще слишкомъ на многое смотришь серьзно.

— Что ты не имешь никакого уваженія ни къ моему дому, ни къ моимъ намреніямъ, возразилъ графъ, не обращая вниманія на колкость сына: — этому я не имю права удивляться… мои примры тебя оправдываютъ!.. Пусть же такъ, прибавилъ онъ съ глубокой горестью.— Но… но ныншняя гнусность — она не одна.

— Какъ такъ?

— А этотъ несчастный ребенокъ…

— Несчастный ребенокъ?

— Что нашли… въ той землянк.

— Ну?

— Но… послушай! это ужасно!

— Что такое?

— Твой поступокъ… Бдная, подняла на себя руки съ отчаянія!

— Кто же это поднялъ руки-то? спросилъ Сципіонъ.

— Брюйера…

— Она! вскрикнулъ Сципіонъ.

И блдное лицо его вспыхнуло.

— Она! повторилъ онъ еще.

И крупный потъ выступилъ у него на лбу.

— Да, сегодня вечеромъ… Пришли ей арестовать… какъ уличенную въ дтоубійств, и… сгарая со стыда… она утопилась… утопилась! слышишь ли?… А! наконецъ! Подломилось твое безстыдное хладнокровіе, подлый обольститель! гнусный, развратный фанфаронъ! закричалъ графъ съ страшнымъ безразсудствомъ, потому-что легко могъ такимъ образомъ довести до свирпости возмутительный цинизмъ молодаго человка.

Такъ и случилось.

Слеза, невольно проступившая на глазахъ Сципіона, быстро исчезла, голова, на минуту склоненная подъ тяжестію страшной мысли, надменно поднялась, измнившійся голосъ снова окрпъ, и онъ сказалъ тономъ своихъ всегдашнихъ насмшекъ:

— Такъ вотъ какъ!.. Малютка умерла?..

— Да, умерла!.. повторилъ графъ, пристально глядя на сына.

— Умерла!.. Слышишь ли? умерла!..

— Что жь? отвчалъ Сципіонъ съ убійственнымъ равнодушіемъ.

— Чудовище! закричалъ графъ вн себя.

Была минута глубокаго молчанія, страшнаго въ этой обширной комнат.

— Я боюсь его, прошепталъ Дюриво, глядя на сына, потомъ произнесъ измнившимся голосомъ:— Нтъ… не можетъ быть, чтобъ въ эти лта усплъ ты такъ загрубть… Привычка насмхаться надо всмъ въ свт увлекла тебя дальше, нежели ты хотлъ… Это — шутка… но шутка… зврская… Ты жалешь о ней… и…

Сципіонъ перебилъ отца:

— Все, что ты называлъ сейчасъ во мн порокомъ, срамомъ и свирпостію, — все это нисколько не мшало твоимъ планамъ: не ты ли смялся надъ моими проказами? не ты ли поощрялъ меня въ нихъ?… Правду ли я говорю? Ну, да или нтъ?

На этотъ разъ, снова почувствовавъ страшныя слдствія воспитанія и гибельныхъ началъ, внушенныхъ имъ несчастному ребенку, графъ не нашелъ… не могъ найдти, что отвчать, Сципіонъ былъ въ своемъ прав и, съ жестокою радостію употребляя во зло выгоды своего положенія, заговорилъ въ третьемъ лиц:

— Вотъ прекрасно!.. Потому только, что дло идетъ о жен одного изъ его скотовъ-избирателей. Что за убійственный человкъ! Потому только, что развязка моей полевой фантазіи съ этой деревенской добродтелью, по его мннію, можетъ помшать моему браку съ Рафаэлью Вильсонъ, онъ принялся поучать меня.

— А еслибъ и такъ! закричалъ графъ:— если моя воля, мои поученія, если хочешь… въ-самомъ-дл проснулись только теперь, потому-что дло идетъ о твоей же польз?

— О моей польз? о моей?

— А кто сказалъ теб, что, желая быть депутатомъ, я не думалъ о твоей будущности столько же, какъ и о своей? И, говоря о Рафаэли Вильсонъ, не имю ли я права опасаться, что сегодняшнія позорныя сцены разстроятъ этотъ бракъ?

— Въ-самомъ-дл? сказалъ виконтъ съ сардонической улыбкой, бросивъ на отца проницательный взглядъ.— А если я уже перемнилъ намреніе на-счетъ этого брака?

— Что ты говоришь? вскрикнулъ графъ съ тайнымъ ужасомъ.

— Да… если я не хочу жениться на Рафаэли Вильсонъ? медленно проговорилъ Сципіонъ, снова бросивъ на отца проницательный взглядъ.

Графъ молчалъ.

Въ глазахъ у него потемнло, кровь бросилась въ голову… но онъ всячески старался скрыть отъ сына это ужасное волненіе.

Необходимо сказать нсколько словъ о любви графа Дюриво къ г-ж Вильсонъ.

Этотъ могучій, энергическій человкъ любилъ, какъ любятъ въ его лта и съ его характеромъ, когда посл жизни, полной легкихъ, мгновенныхъ наслажденій, человкъ въ первый разъ, не смотря на пору возраста, почувствуетъ пламенную, глубокую страсть, и когда эту страсть безпрестанно поддерживаютъ и разжигаютъ то обольстительною полу-благосклонностью, то суровыми, но неотнимающими надежды отказами. Надо сказать, что г-жа Вильсонъ такъ сильно любила дочь и такъ мало графа, что не могла не пустить на этотъ разъ въ ходъ вс неотразимые пріемы, какіе только можетъ употребить женщина прелестная, умная и опытная, для достиженія цли, отъ которой зависитъ жизнь ея любимаго дитяти.

Тутъ были вс возбудительныя обстоятельства, которыя, взятыя вмст, могутъ довести до неукротимости, до изступленія любовь человка, колеблющагося между двумя возрастами и притомъ надющагося на взаимность: увренность, что вниманіе, умъ, предупредительность, преданность и страсть — заставятъ забыть его лта, убжденіе, впрочемъ вроятное, что его любятъ горячо и искренно въ ту эпоху жизни, когда люди уже теряютъ надежду на подобные успхи, наконецъ, слпое обожаніе въ человк гордомъ, но страстномъ, обожаніе женщины, которой любовь такъ сильно льститъ его надменному самолюбію,— вс эти, говорю, подстрекающія обстоятельства довели страсть графа Дюриво до послднихъ границъ

И — замчательное явленіе въ подобномъ случа,— этотъ человкъ, котораго безчисленныя соблазнительныя интриги и излишекъ чувственныхъ удовольствій охладили не меньше лтъ, этотъ человкъ чувствовалъ, что пламенная страсть къ очаровательной вдов сдлала изъ него новаго Язона. Не покажется ли это кому-нибудь слишкомъ-матеріальнымъ? Но перечитайте безсмертнаго мыслителя, называемаго Мольеромъ: въ его созданіяхъ, какъ въ дйствительномъ мір, увидите, что препятствія придаютъ любви стариковъ эту упорность и неукротимую силу. Что можетъ быть могущественне, пламенне (можно бы сказать, трогательне, потому-что этотъ человкъ жестоко страдалъ) страсти Арнольфа къ Агнес, — и, вмст съ тмъ, что можетъ быть чувственне этой страсти?

Посл этого понятно, какая страшная тоска охватила Дюриво, когда онъ подумалъ, что эта любовь, что обладаніе прелестною, такъ горячо-желанною имъ женщиною вполн зависитъ отъ его сына… Графъ зналъ непоколебимую волю госпожи Вильсонъ: свадьба ихъ могла быть только въ день свадьбы Сципіона.

Представьте же мучительное положеніе Дюриво, когда онъ вспомнилъ и ту презрительную холодность, съ какой виконтъ весь день обращался съ Рафаэлью, и роковую находку — мертваго ребенка, и самоубійство Брюйеры, и, наконецъ, позорное приключеніе съ госпожею Шалюмо! Устоитъ ли любовь Рафаэли противъ такихъ суровыхъ испытаній? И если, по мгновенной прихоти воли, Сципіонъ, какъ можно было предчувствовать, откажется отъ этого брака? И если минутное волненіе, едва скрытое Сципіономъ, когда за столомъ онъ, всегда насмшливый и колкій, сталъ защищать противъ отца Баскину съ важностью и достоинствомъ, если это волненіе — признакъ страсти къ ославленному созданію, о которомъ столько разногласныхъ сужденій? и если эта страсть отвратитъ Сципіона отъ желаннаго брака?— На что ршиться? какъ принудить сына къ этому браку?..

Мысль графа терялась въ бездн, эта минута была для него ужасна.

Слишкомъ-поздно и только изъ выгодъ собственныхъ страстей, созналъ наконецъ этотъ человкъ свое отцовское достоинство, такъ долго остававшееся неузнаннымъ, оскорбляемымъ… Созналъ наконецъ онъ и пороки сына! Въ первый разъ въ жизни заговорилъ онъ, какъ отецъ, и сынъ, при каждомъ упрек, бросалъ ему въ лицо грозные отпоры:

— Что такое мой позоръ предъ твоимъ, которымъ ты такъ хвалился? Что мое безстыдство передъ тмъ, которымъ ты, бывало, гордился въ глазахъ моихъ?.. И, къ довершенію всего, въ эту минуту графъ, ослпленный страстію къ г-ж Вильсонъ, чувствовалъ свою безусловную зависимость отъ сына, который могъ разрушить вс его надежды, отказавшись отъ женитьбы на Рафаэли.

— Что мн длать?.. Что мн длать? думалъ Дюриво въ страшной тоск: — ну, если онъ откажется жениться на Рафаэли? Говорить ему откровенно о своей любви?— Что за сарказмы будутъ!— Напомнить права отцовской власти?— Что за наглыя колкости прійдется услышать!..

И этотъ властный, надменный, могучій человкъ, инстинктивно почувствовавшій наконецъ священный санъ отца,— этотъ человкъ… едва не жаллъ, что заговорилъ съ сыномъ такъ строго и важно, мало того: не надясь своею строгостію ничего ни вывдать, ни выиграть у Сципіона, трепеща отъ стыда и ярости, малодушно ршился онъ снова приняться за роль юнаго-отца, чтобъ хоть этимъ путемъ проникнуть въ тайныя намренія юноши.

Вс эти мысли разомъ пришли въ голову графу. Измнивъ планъ и сообразивъ, что быстрый переходъ, какъ бы ловко ни былъ придуманъ, не ускользнетъ отъ Сципіона, онъ ршился по-крайней-мр не дать ему угадать причины этого перехода, и потому, пройдясь съ задумчивымъ видомъ по комнат, сказалъ какъ-бы про-себя, но такъ, чтобъ Сципіонъ могъ слышать:

— Да! Отступлюсь!

Потомъ, обратясь къ сыну, примолвилъ дружески:

— Ну!.. негодный… закуривай свою сигару.

Не смотря на предосторожности графа, Сципіонъ замтилъ его глубокое смущеніе при слов о разрыв брака съ Рафаэлью, но скрылъ свою догадку и когда графъ обратился къ нему съ своей дружеской рчью, онъ, поднося къ свч сигару, сказалъ:

— Теперь я узнаю тебя, но за минуту — отрекся бы…

— Чорта ли мн говорить съ тобой, возразилъ графъ съ притворнымъ добродушіемъ: — у тебя на все отвтъ, ты поражалъ меня моимъ же оружіемъ. Я игралъ свою роль какъ только могъ… роль… Жеронта, какъ говоришь ты, злой мальчишка, но, кажется, роль-то вышла плохонька.

— Бдненькій!.. Впередъ теб наука! Впрочемъ, успокойся: я залечу рану, нанесенную твоему депутатству. Ты непремнно долженъ быть депутатомъ… это будетъ забавно… Ты — депутатъ! это ршено!.. и я также… Мы оба будемъ депутатами.

— Будто?.. И ты хочешь въ депутаты?

— Теперь, нтъ, я еще пока не серьзный человкъ, какъ говоритъ твой другъ Гизо, но когда я надлаю теб съ мильйонъ долговъ, когда со славой подцплю какую-нибудь герцогиню, или политическую женщину (политическая женщина — какъ это должно быть уморительно!), когда еще хоть пару растяну на дуэли… когда буду курить ‘стручковый перецъ’, потому-что эти сигары уже будутъ казаться мн розовымъ листомъ, буду пить спиртъ, потому-что водка будетъ казаться сахарной водою, однимъ словомъ, когда порядкомъ надорвусь — тогда буду человкомъ серьзнымъ, тогда твой другъ Гизо и меня сдлаетъ депутатомъ, и вотъ, по милости его, я — молодой депутатъ, какъ д’Арменвиль и Сен-Ферменъ. Тогда-то увидишь ты, каковъ я!.. Слушай!

И Сциціонъ, потупивъ глаза, но приподнявъ голову, проговорилъ съ видомъ презрительной самоувренности, которую униженная почтительность его выраженій длала еще замтне:

‘Прошу позволенія у палаты, предъ которой въ первый разъ имю честь говорить, — позволенія высказать свое ничтожное, искреннее, еще безвстное соревнованіе правительству, и пр. и пр.’ А въ заключеніе: ‘Могу ли надяться, что палата удостоитъ простить моей робкой неопытности… Осмливаюсь ожидать этой благосклонности палаты… ибо ея великодушная снисходительность никогда не сравнится съ чувствомъ моего глубочайшаго къ ней почтенія…’

Потомъ онъ прибавилъ своимъ естественнымъ голосомъ:

— Посл этого — чортъ бы меня побралъ, если на другой же годъ твой другъ Гизо, который уважаетъ ловкихъ болтуновъ, не пошлетъ меня полномочнымъ посломъ… къ королев Помаре… Кстати, согласись, что я былъ безподобенъ прошлаго года въ Мабил?

— Замолчишь ли ты, негодяй, сказалъ графъ:— пора перестать здсь говорить о нашихъ глупыхъ мальчишествахъ… Помни, что мы… скоро женимся…

Не смотря на свою твердую ршимость, графъ не могъ скрыть легкаго смущенія, когда, произнося послднія слова, онъ бросилъ на сына безпокойно-проницательный взглядъ.

Сципіонъ пристально посмотрлъ на него и, медленно закуривая сигару, отвчалъ:

— Кстати о нашей женитьб! Признайся, что ты хотлъ меня провести!

— Я?.. Я, по поводу твоей женитьбы, хотлъ тебя провести!.. это какъ?

— А вотъ какъ: недавно, по твоей милости, разстроился мой бракъ съ мамзель Франшвиль д’Ормонъ, три мильйона приданаго, сирота, одна изъ знатнйшихъ фамилій Франціи… это не шутка!.. Пятьдесятъ тысячъ экю дохода — золотыя горы!.. Сирота — нтъ хлопотъ и ничто рукъ не вяжетъ, знатная фамилія — поддержка, особливо для внучка клермонскаго харчевника, дяди Du-riz-deмеаи {По-русски было бы телятина съ рисомъ.}, иначе, на заносчиво-испорченномъ произношеніи, Дю-Риво.

Хотя всегдашнія злыя насмшки Сципіона надъ своимъ родовымъ именемъ были очень не по вкусу для графской гордости, но теперь графу Дюриво было не до гнва: его слишкомъ безпокоилъ результатъ настоящаго разговора.

— Пусть такъ, отвчалъ онъ: — жертвую теб твоимъ ддушкой… трактирщикомъ, помыкай имъ по своему обыкновенію, но — наконецъ, къ чему же это поведетъ?..

— Когда у насъ шло дло объ этой богатой женитьб, я забавлялся (ты не зналъ этого), — я забавлялся страстной любовью съ Рафаэлью Вильсонъ.

— Ты?..

— Да, я видлъ ее у ттки, когда мы бывали на игорныхъ утрахъ у толстаго дурака Дюмолара. Любовь нахлбницы меня-таки будила, но женитьба на трехъ мильйонахъ, сиротств и знатномъ имени мн очень нравилась, я ршился на бракъ по твоему желанію, что, конечно, нисколько не мшало мн продолжать строить куры Рафаэли Вильсонъ… Вдругъ, ты дернулъ за веревочку, и — перемна декораціи!.. Богатая женитьба невозможна, три мильйона мамзель Франшвиль д’Ормонъ лопнули: невста перемнила намреніе, опекунъ ея — также… т. е. все это — твои штуки… Просто, ты не хотлъ этой женитьбы.

— Увряю тебя…

— Ты хочешь быть депутатомъ? Учись же не прерывать оратора: твоя рчь впереди. Мамзель Франшвиль воспитывалась въ Sacr-Coeur, видть ее я не могъ, а потому и не могъ самъ ничего разузнать… Ну! не жениться, такъ не жениться, — не умру же я отъ этого. Но я былъ убжденъ, что виновникъ дней моихъ съигралъ со мной преуморительную шгуку… изъ личныхъ выгодъ, что онъ съигралъ Робера-Макра, а мн предоставилъ невыгодную роль Гого, или Бернара.

— Сципіонъ!

— Не извольте прерывать оратора… Свадьба разстроилась. Спустя немного времени, ты опять заговорилъ мн о женитьб, и предлагаешь… кого же?— Рафаэль Вильсонъ: мою любовницу! Приданаго — не бывало! Имени — тоже!.. И ты — предлагаешь мн подобную невсту… безъ родства, безъ приданаго… ты!!! Тутъ я и подумалъ: меня обокрали… Но притворимся,— прибавилъ Сципіонъ тономъ мелодраматическаго измнника.

Графъ поблднлъ, сердце его разрывалось на части. Пытаясь скрыть, что въ немъ происходитъ, онъ проговорилъ:

— Продолжай…

— Для формы… длаю возраженія:— Батюшка, зачмъ вы промняли великолпную женитьбу сына на дрянную?— Разуврься, сынъ мой! поврь мн, ты ничего не теряешь, въ день твоей свадьбы, я предоставляю теб треть всего моего достоянія, съ пятьюдесятью тысячами экю дохода.— Это великодушіе виновника дней моихъ, который даритъ мн то, что, во всякомъ случа, когда-нибудь да будетъ мое, трогаетъ меня до глубины души и окончательно убждаетъ. Я продолжаю притворяться. И такъ-какъ я всегда подозрвалъ, что малютка Вильсонъ хитритъ въ этомъ дл, то, не имя желанія попасть въ ея пегли, я удвоиваю любовныя искательства, говорю Рафаэли о нашей близкой свадьб, у ней загорлась головка, добиваюсь свиданія, и что бы теперь ни было… она…

— Рафаэль! вскрикнулъ Дюриво.

— Ну, да! отвчалъ Сциціонъ съ невроятнымъ безстыдствомъ, отряхая ногтемъ пепелъ своей сигары.— Что же касается до тебя, примолвилъ онъ, бросивъ на отца ироническій взглядъ, — теб я продолжалъ говорить: женюсь, чтобъ проникнуть въ твою игру… Разгадка вышла не трудная: твой козырь — червонная дама… Ты безъ ума отъ матери, а мать, воспользовавшись твоимъ мальчишествомъ, вроятно соглашается выйдти за тебя, съ условіемъ, чтобъ я женился на дочери… очень-трогательно! Партія въ-четверомъ… это похоже на наши ужины съ Могадоръ и Номаре. Впрочемъ, смыслъ-то дла вотъ какой: теперь совершенно въ моей вол вести или не вести тебя къ алтарю съ предметомъ твоей страсти... Кто жь кого изъ насъ провелъ?

— Что жь? не дурно! проговорилъ графъ, мужественно подавляя въ душ тайный ужасъ.— Но ты хлопочешь по-пусту, изъ чести: къ чему теб послужитъ то, что ты любовникъ Рафаэли, и что въ твоихъ рукахъ, какъ ты говоришь, моя женитьба?

— Какъ къ чему послужитъ? ко многому. Въ моихъ рукахъ тайна твоей страсти… отъ меня зависитъ удовлетворить ей… я заставлю тебя пть, какъ говорятъ на арго.

— О, мои милый! какъ это ничтожно-жалко придумано!

— Будто?..

— Конечно. Положимъ, ты откажешься отъ брака съ Рафаэлью и тмъ помшаешь мн жениться на ея матери: что жь ты изъ этого выгадаешь? Ничего. А если положимъ на оборотъ,— то къ-чему вс ковы и хитрости? ты долженъ же согласиться на этотъ бракъ.

— Да… но на какихъ условіяхъ? Ты еще не знаешь…

— А что это за условія?

— Не я ихъ буду предлагать.

— Кто же?

— Одна прелестная женщина.

— Женщина? Графъ изумился.

— Да, женщина, которая меня обожаетъ, которая очень заботится о моей будущности, но такъ-какъ она вполн своеобразна, а главное — не очень-ревнива къ замужнимъ, то она и положитъ съ тобой… съ однимъ тобой… втайн положитъ условія моей женитьбы и заключенія моего контракта.

— Ты шутишь… Хорошо! А нельзя ли узнать имя женщины, у которой такія склонности… немножко маклерскія!

— Хорошо сказано!.. Имя этой женщины: Баскина.

Дюриво вспрытулъ, какъ-будто его ужалила змя. Негодованіе, гнвъ, ужасъ разомъ вспыхнули на лиц его, сохранявшемъ до-сихъ-поръ притворную ласковость.

— Такъ это правда? Это страшное творенье, которое вы защищали за обдомъ… оно вамъ знакомо?

— Ужь мсяцъ, какъ я имю это удовольствіе… мн не хотлось объ этомъ говорить при твоихъ избирателяхъ.

— Итакъ, вскричалъ графъ съ возрастающимъ ужасомъ.: — вы, сударь, знакомы съ этимъ чудовищемъ сладострастія, разврата, зла и лицемрія…

— Ревнивецъ! сказалъ Сципіонъ, пожавъ плечами:— я бы теб ее показалъ, еслибъ не зналъ, что ты такой влюбчивый…

— И эту ужасную тварь… можетъ-быть, вы ее любите…

— Я безъ ума отъ нея! И прекрасное лицо Сципіона слегка вспыхнуло, большіе, темные глаза его заискрились.— Я люблю въ ней вовсе не тотъ дивный талантъ пвицы и танцовщицы, который волнуетъ партеръ изступленными восторгами,— эти восторги у меня и оставались въ партер, нтъ, я люблю въ Баскин… знаешь ли?.. именно то, за что ты, вмст съ другими, ее упрекаешь, конечно, безъ доказательствъ, потому-что она очень-хитра и не дастъ вамъ этихъ доказательствъ, я люблю въ ней ея умъ дерзкій, адскій, дивно-прикрытый тмъ великолпнымъ лицемріемъ, которое помогло ей прослыть добродтельною, которое открыло ей двери къ самымъ добродтельнымъ женщинамъ… Да!.. передо мной, передъ однимъ мной разоблачила Баскина свои чудные пороки, потому-что одного меня нашла достойнымъ поклоняться имъ! проговорилъ Сципіонъ съ возмутительной гордостью.

— Несчастный погибъ: эта ужасная тварь завлекла его въ свои обольстительныя сти, шепталъ испуганный Дюриво.

— Да! продолжалъ Сципіонъ въ какомъ-то вдохновенномъ восторг: — я боготворю въ Баскин этотъ безподобный контрастъ души черной какъ адъ съ прелестнымъ, личикомъ, увнчаннымъ свтлыми кудрями, я защищалъ ее противъ твоихъ обвиненій, чтобъ не дать потухнуть лучезарному сіянію ея добродтели, которое связываетъ насъ съ нею такъ крпко, которое такъ ярко слпитъ наивныхъ и благонравныхъ… Теперь понимаешь ли ты мое поклоненіе этому демону, — поклоненіе, увы! еще платоническое, потому-что часъ любви… дьявольскій часъ, какъ сказала она, назначенъ посл моей свадьбы съ Рафаэлью,— свадьбы, для которой условія заключитъ съ тобой одна Баскина… Смотри же, прибавилъ Сципіонъ съ неумолимой угрозой:— исполни волю Баскины: только за эту цну ты купишь мою и, стало-быть, свою свадьбу, иначе имъ не бывать!

Графъ, по его мннію, такъ хорошо зналъ исторію Баскины, что въ позорной страсти, которую она успла внушить его сыну, не могъ не видть бездны, готовой поглотить не только вс лучшія надежды его, Дюриво, но и будущность, честь, даже, можетъ-быть, жизнь Сципіона… Вдругъ, схватившись за голову, какъ-будто что-то вспомнивъ, онъ проворно вынулъ изъ кармана описаніе примтъ Бамбоша, которымъ снабдилъ его одинъ изъ гостей. Въ этомъ описаніи вс читали и знали, что на груди у бглаго арестанта, между прочими клеймами, было отпечатано:

Баскина до гроба.
Ея любовь или смерть.

Графъ подалъ бумагу Сципіону.

— Прочти, ты увидишь, что эта безстыдная была любовницей убійцы, разбойника, котораго сегодня утромъ ловили въ лсу.

Сципіонъ прочелъ, отдалъ бумагу граъу и спокойно отвчалъ:

— Что же это доказываетъ? что, можетъ-быть, этотъ человкъ изъ-за нея сдлался разбойникомъ и убійцей? Не удивительно!

— Но меня, сударь, меня это ужасаетъ за васъ! закричалъ графъ, вскочивъ съ мста, съ грознымъ взглядомъ, повелительнымъ жестомъ, съ видомъ энергической ршимости.

Язвительно-насмшливая улыбка вертлась на губахъ Сципіона. Дюриво видлъ ее.

— О! продолжалъ онъ:— теперь ужь полно насмхаться, толковать о Жеронт и Оргон! Я былъ слабъ, безразсуденъ, малодушенъ, преступенъ… да! преступенъ я былъ, когда безнаказанно позволялъ теб трунить надъ достоинствомъ отца, теперь довольно! слышишь ли? я говорю теб: довольно! кричалъ графъ съ страшнымъ выраженіемъ непреклонной ршимости.— Дло идетъ теперь не о дерзкихъ, безстыдныхъ продлкахъ, которыя терпитъ свтъ, которыя, признаюсь, и я имлъ глупость поощрять въ теб. Нтъ, дло идетъ о страшной любви, которая влечетъ тебя къ позору… да, къ позору, потому-что любить это адское созданье — значитъ сознательно любить порокъ, развратъ, доидти, можетъ-быть, когда-нибудь до преступленія, потому-что…

Порывъ негодованія на самого-себя прервалъ на мгновеніе слова графа.

— Э! продолжалъ онъ:— и я еще имю слабость съ тобой спорить! Что тутъ спорить?… Но ты умешь только дерзко гордиться передо мной своею гнусною любовью, смешь на произволъ этой ужасной твари отдавать мою судьбу, судьбу этой бдной двушки, погибшей, подло обольщенной… Знаешь ли, что подобные подвиги двадцатилтняго человка стоюгъ не одного отцовскаго гнва…

— Но и громовъ Юпитера, вроятно? примолвилъ Сципіонъ съ язвительной улыбкой.

— Нтъ, тюрьмы…

— Тюрьмы?

— Да, закричалъ ожесточенный графъ: — да! если ты вздумаешь настаивать на своемъ, ты узнаешь… чортъ возьми! ты узнаешь, что такое исправительный домъ, потому-что до совершеннолтія теб еще десять мсяцевъ… Такъ! въ исправительный домъ, подъ строгую тюремную дисциплину тебя, насмхающагося надъ моею властью, на тюремный хлбъ тебя, которому прілись всевозможныя лакомства, тюремную куртку теб, разочарованному франту!.. Быстръ переходъ, — онъ удивляетъ тебя? Я такъ и думалъ….

— Быстръ? этотъ переходъ? нтъ, не очень, сказалъ Сципіонъ, воротивъ свое на минуту пошатнувшееся хладнокровіе.— Отъ высокой комедіи мы перешли къ драм, а отъ драмы — къ исправительному дому, это пахнетъ судейскимъ протоколомъ, не больше.

— Да, но я крпко буду стоять на томъ, чтобъ имя твое не попало въ позорную публикацію, хотя это имя и носилъ жалкій трактирщикъ, съ горестью проговорилъ графъ.— Какъ бы ни было смшно это имя, по-крайней-мр оно не будетъ обезславлено. А! ты думаешь, что нужно только взять на себя трудъ родиться, чтобъ потомъ употреблять во зло вс наслажденія роскоши, чтобъ дойдти наконецъ до разочарованія во всемъ, до чудовищнаго разврата!

— Упрекъ нелпый, отвчалъ невозмутимо-холодный Сципіонъ, выпуская волнами сигарный дымъ:— вы точно такъ же, какъ и я, только потрудились родиться, чтобъ сдлаться богачомъ и наслаждаться смлыми трудами ддушки Дю-ри-де-во, гнуснаго ростовщика, плута временъ Директоріи, — вотъ и все.

— Ты навелъ на меня такой ужасъ, что я не въ силахъ заниматься твоими дерзостями, возразилъ графъ.— Ты говорилъ объ условіяхъ? Послушай-ка мои: теб никогда не видать ужасной женщины, которую ты назвалъ. Ты загладишь свой безсовстный поступокъ и женишься на Рафаэли Вильсонъ…

— И все-таки для того, чтобъ ты могъ жениться на ея матери? Вы дйствительно брильянтщикъ, мось Жоссъ.

— Я теб говорю, что ты женишься на мамзель Вильсонъ, ты останешься здсь, въ этомъ имніи, въ моей власти, на два, на три года, а можетъ-быть и больше, во все это время, въ Париж твоя нога не будетъ. Здшняя жизнь, любовь прелестной женщины, одаренной рдкими свойствами, мой строгій надзоръ, — все это co-временемъ охладитъ лихорадочный жаръ разврата, который возбуждаетъ состраданіе, потому-что въ твои лта, слава Богу, это еще не вкоренившійся порокъ, а только безумное излишество, гнусная привычка… Отъ этихъ недуговъ есть лекарства, вылечиваютъ и сумасшедшихъ. Будь же спокоенъ: я буду врачомъ твоимъ.

— Вы очень-добры, но если я откажусь жениться на Рафаэли Вильсонъ, другими словами: если я помшаю вамъ жениться на ея матери?

— Разуврься, не думай располагать участью моей любви, слышишь ли?— любви, которою я горжусь, потому-что она благородна… Если ты откажешься загладить свой подлый поступокъ съ Рафаэлью, я откровенно скажу г-ж Вильсонъ, что такое ты… я разскажу ей про позорную любовь, въ которой ты осмлился мн признаться, я покажу ей страшное бдствіе, которое могло пасть на ея дочь, еслибъ она за тебя вышла. Г-жа Вильсонъ обожаетъ дочь, и потому будетъ считать и себя и Рафаэль очень, очень-счастливыми, избжавъ ужасной будущности, которую ты имъ готовилъ. Откровенность эта не только не помшаетъ моему браку съ г-жею Вильсонъ, но даже усилитъ пашу взаимную привязанность. Твои глубокіе подкопы на этотъ разъ не пойдутъ въ дло, — это досадно, не правда ли?

Сципіонъ пожалъ плечами и, снова взявъ, по-несчастью, перевсъ надъ отцомъ, — перевсъ, который, казалось, онъ потерялъ-было, отвчалъ съ горькой ироніей:

— Мн совстно употреблять во зло свое преимущество, но, право, вы мн сдали удивительную игру: вы забыли, что Рафаэль была со мной очень-коротка, да притомъ не знаете того, что я узналъ изъ записки, которую она отдала мн на охот, вы не знаете, что, увы! эта милая двочка, можетъ-быть, скоро будетъ, какъ говорятъ обыкновенно, въ интересномъ положеніи…

— Это гнусная ложь! Я знаю ея цль.

— Читайте, сказалъ Сципіонъ, подавая записку.

Графъ прочелъ… и остолбенлъ.

— Теперь, кажется, очень-ясно, что Рафаэль въ эту минуту готова выйдти за меня съ какими угодно жертвами, чтобъ только не умереть, если не отъ любви, такъ отъ стыда, сказалъ Сципіонъ.— Разсказывайте же про меня госпож Вильсонъ,— это не измнитъ ея желаній: Рафаэль признается ей во всемъ, и она еще больше будетъ стараться выдать ее за меня, и еще настойчиве будетъ требовать, чтобъ нашъ бракъ былъ непремннымъ условіемъ вашего… Стало-быть, теперь вы совсмъ въ моей власти. Ну, признайтесь же, что вы поступали необдуманно,— это, конечно, свойственно молодымъ лтамъ… А что касается до угрозы исправительнымъ домомъ… для такого умнаго человка, какъ вы… это — зврски-грубо… и больше ничего!

Сужденія Сципіона на-счетъ женитьбы отца, не смотря на ихъ невыразимую наглость, были логически-врны. Графъ на минуту какъ-будто одурлъ. Потомъ, доведенный до отчаянія безстыдною дерзостью сына, въ изступленіи отъ гнва и страшныхъ, мучительныхъ чувствъ, которыя такъ долго въ немъ бушевали, блдный, растерянный, уступивъ порыву своего характера, онмвъ отъ ярости,— онъ бросился на сына съ угрожающимъ жестомъ.

— Берегитесь! закричалъ Сципіонъ, не тронувшись съ мста…

Къ-счастью, два или три удара въ дверь заставили графа опустить руку. Онъ отеръ катившійся по лицу потъ, помолчалъ съ минуту, потомъ спросилъ все еще не своимъ голосомъ:

— Кто тамъ?

— Это я, Бокаде, отвчалъ важный голосъ унтер-офицера.

— Э, милостивый государь! закричалъ графъ:— это не очень-прилично: вы не даете мн покоя въ моемъ дом.

— Дло идетъ о жизни или смерти, возразилъ голосъ жандарма.

При этомъ слов, графъ поспшилъ отворить дверь, а Сципіонъ, закуривъ новую сигару, небрежно раскинулся въ креслахъ.

— Дло о жизни или смерти? спросилъ Дюриво жандарма, представшаго съ таинственнымъ видомъ.

— Да, ваше сіятельство… можетъ дойдти до того, если не будутъ приняты мры… но я, въ качеств ока правосудія… я постараюсь все раскрыть…

— Въ чемъ же дло? спросилъ нетерпливо Дюриво.

— У васъ, ваше сіятельство, есть каммердинеръ Мартинъ?

— Есть.

— Сегодня вечеромъ онъ былъ легко раненъ?

— Ну, да.

— Я долженъ допросить означеннаго Мартина, который уже былъ мною заподозрнъ.

— Мартина?

— Да, ваше сіятельство, по поводу уклончивыхъ и двусмысленныхъ отвтовъ того заподозрннаго, я долженъ буду заключить, что онъ принадлежитъ къ шайк злодевъ, въ которой Бамбошъ (а! ракалія! раскланивается съ моими жандармами!), къ шайк, въ которой Бамбошъ глава, а Пахучій-Зврокъ и онъ, означенный Мартинъ, сообщники.

— Онъ?… Мартинъ? Вы съ ума сошли! сказалъ графъ, пожавъ плечами.— Я имю объ этомъ человк самыя одобрительныя свднія.

— Но вашему сіятельству неизвстно, что рченный Мартинъ состоялъ въ дружб съ Бамбошемъ, ибо имя Мартина отпечатано на канальской груди злодя… Описаніе примтъ его вамъ это докажетъ.

— Въ-самомъ-дл, проговорилъ графъ, вспомнивъ это обстоятельство.

— Постойте! Этотъ храбрый Бамбошъ отпечаталъ на себ имя Мартина точно такъ же, какъ и имя Баскины, сказалъ Сципіонъ, скрывъ изумленіе подъ насмшливымъ, вызывающимъ тономъ, потому-что хотлъ похвастаться предъ отцемъ, снова произнося имя Баскины.— Господинъ Мартинъ тамъ въ очень-хорошемъ кругу… Но кто же сказалъ вамъ, мой достойный жандармъ, что тотъ Мартинъ — нашъ Мартинъ?

— Онъ долженъ быть тотъ самый, ваше сіятельство, отвчалъ Бокаде:— мое жандармское сердце говоритъ мн. И онъ снова обратился къ Дюриво.— Нужно хитрить, ваше сіятельство, будемъ хитрить!.. Чтобъ захватить моихъ сорванцовъ, не должно ихъ пугать прежде времени… не показывайте виду… будто ничего… почивайте спокойно — бояться нечего… Держите только у себя подъ подушкой пару пистолетовъ, карабинъ и хорошій охотничій ножъ — и все вздоръ: черезъ четыре-пять дней, честное слово Бокаде, мы увидимъ, что намъ длать: тогда въ нашихъ рукахъ будутъ уже т, которые мн такъ и кажутся сообщниками величайшаго канальи, заставившаго кланяться моихъ жандармовъ.

— Завтра… увидимся… и поговоримъ, сказалъ графъ, подходя къ двери.

— Завтра утромъ я съ глубочайшимъ почтеніемъ буду ожидать звонка вашего сіятельства.

Унтер-офицеръ вышелъ.

Въ-продолженіе этого разговора, Сципіонъ по-прежнему лежалъ въ кресл и курилъ, изрдка пожимая плечами. По уход жандарма, онъ обратился къ отцу съ горькой ироніей:

— Мы оставили нашъ разговоръ на довольно-грозномъ жест… съ вашей стороны… Вы, конечно, хотли поднять на меня руку…

— И сдлалъ глупость, въ которой прошу прощенья… холодно отвчалъ графъ:— насиліе ничего не доказываетъ и ни къ чему не ведетъ. Мн лучше хочется сказать теб вотъ эти простыя слова: черезъ пятнадцать дней, безъ всякихъ условій, не вызжая отсюда, ты женишься на Рафаэли Вильсонъ.

— Будто! Женюсь?.. просто-на-просто?..

— Просто-на-просто, женишься, отвчалъ графъ совершенноспокойно.

— А еще никого у васъ нтъ мн въ жены? спросилъ Сципіонъ, вставая съ креселъ.

— Никого…

— Ну, такъ покойной ночи, сказалъ виконтъ, подходя къ двери, потомъ, положивъ руку на замокъ, онъ обратился къ отцу:

— Послушайте! постарайтесь поменьше бредить госпожею Вильсонъ, а то не хорошо будетъ.

Графъ ничего не отвчалъ.

Сципіонъ вышелъ.

XXIV.
Опись.

Прошло три дня съ-тхъ-поръ, какъ Брюйера бросилась въ прудъ на ферм Большаго-Можжевельника.

Солнце садилось. На ферм все было въ необыкновенномъ движеніи, земледльческія орудія, телеги, бороны, сохи, сбруя и проч. симметрически разставлены позади строеній, подл, въ наскоро сдланной загородк, стояло тощее стадо коровъ. Тамъ питомцы Брюйеры, индйки съ гусями, тутъ чахоточныя лошади, привязанныя къ деревьямъ.

Работники съ озабоченнымъ видомъ ходили взадъ и впередъ, одни переносили мшки ржи, другіе кули овса и складывали все вокругъ всовъ.

При этомъ необыкновенномъ движеніи присутствовали два человка въ синихъ блузахъ, надтыхъ сверхъ чернаго платья. Одинъ съ надменно-важнымъ видомъ отдавалъ приказанія другому, уши его уходили подъ старомодную шапку la Perinet-Leclerc, огромные очки сидли на длинномъ носу, онъ держалъ въ рук разграфленный листъ, на которомъ, посл зоркаго осмотра, записывалъ счетъ скоту, земледльческимъ орудіямъ, мшкамъ, кулямъ и проч. То былъ г. Терпенъ, королевскій чиновникъ изъ Сальбри, цновщикъ и полицейскій приставъ вмст, другой былъ его помощникъ. Оба они составляли оцночную опись имуществу Шервена, фермера Большаго-Можжевельника. Большое желтое объявленіе, прибитое къ развалившимся воротамъ, возвщало, что продажа съ публичнаго торга будетъ производиться на ферм въ слдующее воскресенье, посл обдни.

Королевскій чиновникъ, окончивъ несложную оцнку, располагался идти въ жилище фермера. У лстницы встртила его пожилая женщина, бдно-одтая, блдная, съ покраснвшими отъ слезъ глазами и, робко приблизившись къ нему, сказала умоляющимъ голосомъ:

— Голубчикъ мой, отецъ родной… сдлай божескую милость…

— Ну, что? опять запла, опять плакать? грубо сказалъ нетерпливый чиновникъ: — какого чорта ты отъ меня хочешь? Вдь ты должна, заплатить не чмъ, графъ и веллъ васъ выгнать — онъ въ своемъ прав.

— Правда, батюшка, правда… отвчала бдная женщина: — Не чмъ намъ заплатить… сошлютъ насъ… пусть сошлютъ!

— Пусть сошлютъ? спасибо за позволеніе. Еслибъ ты и не хотла, такъ то же бы было. Графъ не таковскій — его не застращаешь. Онъ знаетъ законъ да свое право, и только… Онъ платитъ что надо, и самъ хочетъ, чтобъ ему платили,— и правъ.

— Охъ, Господи… знаю, батюшка, что насъ слдуетъ сослать.

— Ну! такъ чего жь теб надо? Дай мн кончить опись, сказалъ чиновникъ, отталкивая женщину, заступавшую ему дорогу на лстницу:— надо пойдти оцнить ваши домашнія вещи, да и конецъ! Того-и-гляди ночь застанетъ на вашихъ пустыряхъ и болотахъ… ловятъ этого разбойника Бамбоша, а онъ до-сихъ-поръ здсь рыщетъ… сохрани Богъ, встртишься!

Сказавъ это, чиновникъ сдлалъ движеніе, чтобъ идти на лстницу.

— Голубчикъ мой, отецъ родной, не входи! ради Господа, не входи! вскричала въ испуг бдная женщина.

— Отъ-чего же бы мн и не войдти?

— Ахъ, батюшка, бдный старикъ мой заснулъ… съ-тхъ-поръ, какъ узналъ о смерти бдняжки Брюйеры, лихорадка замучила его… а посл вотъ вы… это такъ его перетревожило, что пять дней шевельнуться не могъ. Теперь, еслибъ онъ васъ увидлъ…

— Вотъ еще, какой нженка дядя-Шервенъ! а какъ въ торговый день выпьетъ съ пріятелемъ, такъ о лихорадк и помину нтъ. Ну, полно же! надо переписать вашъ скарбъ.

— Отецъ родной, голубчикъ, батюшка! не переживетъ онъ этого… а вещи-то наши… я и такъ пересчитаю теб въ одну минуточку.

— Ну, говори, сказалъ чиновникъ, увидвъ солнце уже почти на самомъ горизонт и сообразивъ, что ему прійдется прохать боле двухъ миль пустыремъ и сосновымъ лсомъ, гд легко можно встртиться съ Бамбошемъ.— Говори же… въ пятницу я опять пріду и тогда уже пересмотрю все, а теперь пока запишу для памяти, ну?

— У насъ есть свадебный коммодъ, сказала женщина съ глубокимъ вздохомъ.

— Орховый коммодъ?

— Да, батюшка… охъ! какой вы добрый, голубчикъ мой!

— Потомъ?

— Квашня.

— Новая, или старая?

— Вотъ двнадцать лтъ, какъ она у насъ.

— Потомъ?

— Столъ не крашеный и дв скамейки.

— Потомъ?

— Кровать.

— Кровать по закону оставляется… дальше?..

— Дальше… и… все тутъ, родной мой…

— Такъ до пятницы. Потомъ, обратившись къ своему помощнику, чиновникъ сказалъ:— Скоре, Веніаминъ, скоре на лошадей… солнце почти сло, въ часъ еще не додешь… Мсто пустое, а Бамбошъ, провалиться бы ему, какъ разъ наскочитъ.

Говоря это, приставъ и его помощникъ торопливо пустились въ дорогу, чтобъ засвтло добраться до мста.

— Черти бъ васъ взяли, сломить бы вамъ шею, проклятые вороны!… кричала имъ вслдъ Робена, раздлявшая общій страхъ и отвращеніе, производимые на простои народъ перепищиками.

— Вотъ въ воскресенье вечеромъ и будетъ нашъ хозяинъ ни больше, ни меньше, какъ мы, двадцатикопеечный поденщикъ, словно въ скорлуп, въ своей домашней блуз, сказалъ работникъ, загонявшій лошадей въ сарай:— было изъ чего хозяйничать тридцать лтъ… А оно все-таки хорошо!

— Отъ-чего же хорошо? спросила Робена.

— Вотъ!.. отъ — того, что онъ хозяинъ, отвчалъ работникъ.

— Ну, такъ что жь?

— Что! оно всегда любо, какъ хозяинъ въ просакъ попадетъ.

— Вотъ злаго нашелъ, сказала Робена пожимая плечами:— мокрая курица, мальчишк слова не скажетъ и намъ всегда платилъ, даромъ-что у самого мало было.

— Ну такъ что жь?.. Все же онъ хозяинъ… все же распоряжается! отвчалъ безтолковый работникъ: — а мн весело, когда хозяинъ попадется въ просакъ, ужь это такъ, по мн.

Этотъ отвтъ разсердилъ Робену и вызвалъ веселый смхъ въ другомъ работник, который повторилъ:

— Хи, хи, хи! намъ-такъ весело, когда хозяинъ попадется въ просакъ.

— А разв обойдешься безъ хозяина? сердито спросила Робена.

— Вотъ то-то и есть, продолжалъ веселый работникъ: — то-то и весело, какъ они попадутся въ просакъ… хозяева-то… такъ и надо… пусть ихъ ищутъ насъ на рынк {Въ Солоньи каждый годъ въ ивановъ-день бываетъ родъ рынка, на которомъ фермеры нанимаютъ работниковъ.}, какъ телятъ!

И хохотъ снова начался.

За недостаткомъ лучшихъ доказательствъ, разсерженная Робена ударила ногой обоихъ работниковъ.

— Да вы и такъ не лучше жирныхъ телятъ! сказала она.

Сильный ударъ деревяннымъ башмакомъ подйствовалъ на противниковъ лучше всякихъ разсужденій, и веселый работникъ, потирая ушибенную ногу, отвчалъ, какъ-будто дло шло о самомъ простомъ возраженіи:

— Вотъ, какъ ты думаешь, Робена? Га!.. а я разв не могу думать но своему?

— Нтъ, дубина, ты не долженъ смяться, когда бдный хозяинъ въ гор.

— Да я смюсь потому-что онъ хозяинъ, да, потому-что, ужь если кошка, такъ кошка, а собака, такъ собака.

— Какая кошка? какая собака? сказала Робена, выведенная изъ терпнія.

— Ну! хозяинъ такъ ужь хозяинъ… работникъ такъ работникъ,— вотъ оно что, Робена, отвчалъ весельчакъ: — все равно, что собака и кошка: живутъ подъ одной крышей, дятъ изъ одной чашки, а у каждой свой норовъ,— ужь ихъ ничмъ не помиришь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда приставъ ухалъ, жена фермера воротилась въ свою комнату. Въ этой комнат, довольно-большой, но чрезвычайно-низкой, на нсколькихъ полкахъ, прившенныхъ къ почернвшимъ отъ дыма перекладинамъ, разставлены были въ два ряда короваи прокислаго, заплесневлаго сыра. Въ другомъ углу, сквозь щели потолка, затканныя густою паутиной, виднлось наваленное на чердак сно.

Днемъ, свтъ проходилъ сюда только надъ дверью чрезъ узкую подъемную, но безъ стеколъ, раму, которая на ночь заставлялась доскою… Стны, мстами разсвшіяся, были покрыты срою, сырою замазкой, на неровномъ полу, состоявшемъ просто изъ плотноубитой земли, въ нкоторыхъ мстахъ свтились лужи воды.

Въ одномъ углу этой комнаты стояла печь, если можно такъ назвать выступавшую отъ стны кирпичную трубу въ четыре или пять футовъ вышиною, а на ней, вмсто очага — большой камень, подъ которымъ разводили огонь, какъ въ шалаш дикаря, при малйшемъ втр дымъ наполнялъ это жилище и душное и нездоровое.

Въ этотъ вечеръ, осенній холодъ и сырость были слишкомъ — чувствительны, и потому хозяйка положила подъ очагъ дв сосновыя хворостины. Сырое дерево не горло, но обугливалось, и наполняло комнату чернымъ, дкимъ дымомъ.

Подл печи стояла квашня, покрытая заплесневлой доской, а на ней нсколько глиняныхъ разбитыхъ горшковъ, напротивъ красовался орховый коммодъ, наконецъ, въ глубин комнаты высокая постель, состоявшая изъ набитаго сномъ мшка, фута въ три толщиною, и тощаго шерстянаго тюфяка, деревянная лавка, хромой столъ, и нсколько скамекъ составляли всю мебель этой мазанки, слабо-освщенной сальною свчою, горвшею въ желзномъ фонар.

Таково было жилище Шервена, фермера богатаго графа Дюриво, таковы вообще жилища фермеровъ въ Солоньи. Хозяинъ, казалось, спалъ, жена его, стоя на колняхъ, изъ всхъ силъ раздувала въ печи огонь. Видя, что ея старанія напрасны, она опустилась на корточки, и положивъ подбородокъ на колни, отъ времени до времени посматривала на спавшаго мужа.

Вдругъ Шервенъ болзненно застоналъ и поворотился. Ему было около шестидесяти лтъ. Открытое, доброе лицо его было блдно, глаза впали, губы посинли отъ болзни, давно-небритая борода колола загорлую грудь.

Старуха, услышавъ стонъ, подошла къ кропати.

— Ты не спишь, мой голубчикъ?

— Ахъ! Боже мой! я видлъ во сн королевскаго чиновника.— Ухалъ онъ?

— Да, онъ хотлъ-было войдти сюда, чтобъ записать, что у насъ есть… да я стала просить его, чтобъ не будилъ тебя, онъ уже записалъ, какъ я ему разсказала, и тотчасъ ухалъ.

— Такъ все кончено, все кончено! простоналъ фермеръ:— ничего не осталось… Что съ нами будетъ?

— Не знаю, голубчикъ, не знаю, что съ нами будетъ.

— Слабъ я… лихорадка одолла меня. Ну! самъ виноватъ… во всемъ самъ виноватъ!

— Самъ виноватъ?

— Да, когда, прошлаго года, кончился контрактъ и графскій управитель, глядя на хорошій урожай, надбавилъ плату, мн бы не надо было браться за эту цну… отъ-того мы и разорились. Вдь самое большое, что сошлись бы концы съ концами… не откладывая на себя ни копейки, а если и былъ хорошій урожай, по милости бдняжки Брюйеры,— за то сколько дурныхъ отъ недостатка денегъ на обработку. Такъ-то вс выгоды отъ урожая и перешли въ надбавку, а ныншній годъ, хоть тоже порядочный,— все-таки не достало, чмъ заплатить… слишкомъ-дорого.

— Врно графу большая, очень-большая нужда въ деньгахъ, если приказалъ продать нашъ бдный скарбъ и выслать насъ… посл столькихъ лтъ.

— Да, врно, что нужда…

— Какъ же мы будемъ жить, голубчикъ, когда насъ прогонятъ?.. Ты не сможешь теперь работать на поденщин, а я, если и достану работы… что я сдлаю?.. и на хлбъ не заработаю…

— Правда.

— Что длать?

— Не знаю, не знаю я, Господи!

— Да какъ же это, сказала старуха посл долгаго молчанія:— какъ же это два бдные старика безъ всякой вины будутъ такъ вдругъ безъ пріюта, безъ куска хлба? Нтъ, нтъ… этого не позволятъ!

— Кто этого не позволить?

— Не знаю кто. Да нельзя же, чтобъ добраго человка весь свтъ оставилъ въ такой бд.

— И вс бдняки такъ говорятъ…

— Да, продолжала старуха съ горестью:— живи, если можешь, умри, если хочешь,— вотъ она какая пословица-то!

— Оно правда, да это ужь такъ. Кому будешь жаловаться? на кого?.. на графа?.. не наша вина, если мы не можемъ платить, да и не его же.

— Онъ много надбавилъ.

— Зачмъ же мы взялись?

— Оно такъ, сказала старуха съ наивною покорностью судьб: — еслибъ и другой господинъ былъ на мст графа — все равно… Его не надо винить, только… Господи, какъ же намъ-то тяжко!.. Что будетъ теперь съ бднымъ ддушкой Жакомъ?.. мы его хоть пріютили и кусокъ хлба давали…

— Ну… сколько могли, мы помогали ему… а теперь… насъ выгоняютъ… Бдный старикъ!.. съ нимъ будетъ какъ съ нами… пустятъ на волю Божью!

— Я вдь не жалю о томъ, что мы ему помогали…

— Знаю, знаю, вотъ мн — такъ жаль денегъ, что я растратилъ въ город… въ харчевн, въ торговые дни, здивши продавать припасы. Еслибъ были теперь эти деньги-то…

— Жалешь ты, голубчикъ, какой-нибудь бутылки вина, да кое-когда куска говядины, когда цлую недлю словно постился, и какъ работалъ!..

— Все равно, немножко да немножко — оно и выйдетъ худо, вотъ, когда я пилъ тамъ вино, да лакомился говядиной, — ты, матушка, пила здсь дурную воду изъ колодца, да ла черный хлбъ… вотъ она бда-то и захватила… да… и захватила… и…

— Постой-ка, сказала старуха, прислушиваясь къ чему-то.

— Старики замолки и стали слушать. Среди глубокой ночной тишины раздался крикъ солоньскаго орла.

— Это Пахучій-Зврокъ, сказала старуха: — это его окликъ… Онъ, можетъ-быть, хочетъ поговорить со мной о бдняжк госпож Перринь. Хоть бы прошло ея безумье!.. Шутка ли, со смерти Брюйеры… Пахучій-Зврокъ, можетъ-быть, знаетъ ужь объ этомъ: онъ всегда навдывался о г-ж Перринь.

Условный крикъ Пахучаго-Зврка снова раздался. Жена фермера взяла фонарь и вышла къ развалинамъ старой пекарни, стала на валъ, которымъ окруженъ былъ прудъ, три раза подняла свой фонарь, потомъ потушила огонь и принялась ждать.

XXV.
Браконьеръ.

Чистый, ясный мсяцъ обливалъ прудъ серебристымъ свтомъ. Скоро на этой блестящей плоскости жена фермера увидла черный силуэтъ человка, который шелъ то прямо, то сотувшись, и, пробираясь сквозь тростникъ, приближался къ ферм.

Чрезъ нсколько минутъ, Пахучій-Зврокъ выползъ изъ тростника и показался на дорог, гд ждала его трепещущая старуха.

— Мартинъ пришелъ? спросилъ браконьеръ.

Вмсто отвта, старуха всплеснула руками и вскрикнула:

— Ахъ, Боже мой!.. Это вы, господинъ Пахучій-Зврокъ!— А я думала, что вы далеко, въ дремучихъ лсахъ: стало-быть, вы не знаете, что г. Бокаде съ своими жандармами…

— Мартинъ пришелъ? перебилъ браконьеръ съ нетерпніемъ.

— Нтъ, г. Пахучій-Зврокъ, не пришелъ еще.

Потомъ она робко, заикаясь, прибавила:

— Я не смю просить васъ къ намъ, г. Пахучій-Зврокъ… вы не любите за порогъ заносить ногу…

— А что нашъ добрякъ? спросилъ браконьеръ, не отвчая на предложеніе.

— Охъ, Господи! печально проговорила старуха: — бдняжка все слабе… Съ тхъ самыхъ поръ, какъ жандармы прізжали за Брюйерой и она утонула, голубчикъ мои и головы не поднималъ, такъ-то все это его растревожило!.. Любили мы ее больно, малютку-то нашу!

— Она умерла… погибла, что жь о ней думать! быстро проговорилъ браконьеръ глухимъ голосомъ.

— И какъ подумаешь! Тльца ея бдненькаго не могли найдти.

— Нтъ, нтъ! Нельзя ее найдти, подхватилъ браконьеръ: — въ пруд есть пучины, омуты, ее въ пучину затянуло…

Потомъ, какъ-бы желая прервать этотъ разговоръ, браконьеръ прибавилъ:

— Ну, такъ нашему добряку нтъ легче?

— Какъ легче-то быть, господинъ Пахучій-Зврокъ! и малютка утонула, и описали у насъ все… Не знаемъ, что и будетъ съ нами.

Старуха утерла покатившіяся изъ глазъ слезы, которыя долго сдерживала при Шервен.

— Добрякъ Шервенъ зачмъ такъ разнемогся? будетъ ему залиться, надо, чтобъ онъ всталъ, пріободрился… Продажи съ публичнаго торга еще не было и — день-за-день… еще не скоро…

— Э, господинъ Пахучій-Зврокъ! Какъ ему бдненькому поправиться? Онъ ничего сть не можетъ, тюря ему совсмъ опротивла.

— Странно! возразилъ браконьеръ съ той же сардонической улыбкой:— вдь онъ, кажется, шестьдесятъ лтъ ничего не лъ, кром чернаго хлба съ стоячей водой…

— Нельзя сказать, г. Пахучій-Зврокъ, чтобъ онъ, голубчикъ, былъ прихотливъ, только…

— Молчи, бдная овца! перебилъ браконьеръ голосомъ, въ которомъ слышались и дикая иронія и нжная ласка.

Потомъ онъ засунулъ руку въ одинъ изъ своихъ глубокихъ кармановъ и вынулъ отличнаго фазана съ остаткомъ проволочной петли силка, на которой онъ попался.

— Вотъ двухлтній фазанъ, положи его въ кастрюлю, брось щепотку соли да пучекъ тмину и провари часа три или четыре: выйдетъ добрый бульйонъ, пусть больной пьетъ его,— авось встанетъ на ноги.

— Боже мой, Боже мой! вы еще браконьерите, г. Пахучій-Зврокъ! съ ужасомъ вскричала старуха, взявъ безсознательно фазана, котораго браконьеръ всунулъ ей въ руку:— а караульщики?.. а жандармы-то? Они дали клятву погубить васъ, г. Пахучій-Зврокъ, если только захватятъ… Берегитесь!!!

— Когда онъ будетъ пить этотъ бульйонъ и здоровый, и легкій, продолжалъ браконьеръ, не обращая вниманія на испугъ старухи:— ему будетъ легче, вдь онъ боленъ всего больше отъ нужды. Съ бульйономъ твой добрякъ състъ также одного вотъ изъ этихъ линей, котораго ты испечешь на угляхъ… Это и легко, и сытно, и вкусно.

Браконьеръ вытащилъ изъ-подъ полы двухъ линей, круглыхъ, жирныхъ, въ футъ длины, связанныхъ тростинцой, продтой имъ подъ жабры, такъ-что Пахучему-Зврку надо было только перевсить ихъ старух на руку, въ которой она продолжала безсознательно держать за шею фазана.

— Матерь Божія! вскрикнула она: — вы еще ставите свои мержи въ прудахъ, не глядя ни на жандармовъ, ни на что!

Въ эту минуту, благодаря своему чуткому, привычному уху, браконьеръ услышалъ за фермой отдаленные шаги, которые могли быть чувствительны только одному ему, обладающему тонкими чувствами дикаря.

— Это Мартинъ, оставь насъ.

И онъ слегка толкнулъ старуху, въ раздумь державшую фазана и линей.

Браконьеръ остался одинъ, невдалек отъ развалинъ пекарни.

Нсколько времени, Пахучій-Зврокъ ходилъ, мрачный и задумчивый, то безпокойно прислушиваясь къ постепенно-приближающимся шагамъ Мартина, то поглядывая зоркимъ глазомъ на другой берегъ пруда, гд уже нсколько минутъ слышался далекій шумъ паденія воды, который съ каждой минутой становился сильне и сильне.

Скоро показался Мартинъ въ развалинахъ пекарни, замтивъ шедшаго навстрчу браконьера, онъ побжалъ къ нему, схватилъ его за руки, и сказалъ грустно-взволнованнымъ голосомъ:

— Прости меня, Клодъ… прости!..

— За что простить, дитя мое? спросилъ браконьеръ съ отеческою нжностью.

— Ахъ, Клодъ! Назадъ тому три дня, когда ты пробрался въ паркъ, проползъ почти къ самому замку… чтобъ только увидть меня… сказать мн…

Мартинъ остановился, вздрогнулъ и проговорилъ измнившимся голосомъ:

— Сказать мн про это страшное происшествіе, о которомъ на другой день твое письмо…

Мартинъ опять остановился: онъ не могъ выговорить… Слезы душили его.

— Мужайся… дитя мое… сказалъ ему браконьеръ:— мужайся!.. Что касается до того происшествія, не будемъ о немъ думать… Ты увидлъ, что я поднялся съ такой угрозой… когда Дюриво цинически развивалъ гостямъ свои гнусныя начала… Ты испугался за жизнь этого человка… ты бросился на меня… мой пистолетъ выстрлилъ нечаянно… отъ — того весь этотъ гвальтъ…

— Ты добръ, Клодъ, снисходителенъ, но я не прошу себ, что въ этомъ сумасбродномъ испуг я почелъ тебя способнымъ на убійство… тебя… тебя, Клодъ!

— Клянусь Богомъ, дитя мое, Богомъ, который насъ слышитъ, произнесъ браконьеръ торжественнымъ голосомъ:— что, увлеченный справедливымъ негодованіемъ, я хотлъ, предъ лицомъ всхъ гостей Дюриво, сказать ему послднее страшное предостереженіе, я хотлъ прокричать ему: раскайся, раскайся… пока есть время… и…

— Зачмъ ты мн клянешься? прервалъ Мартинъ: — теб быть убійцей? теб, Клодъ?..

— Прійдетъ часъ, когда я стану вдругъ и судья и мститель… произнесъ браконьеръ глухимъ голосомъ:— но быть убійцей… никогда!

— Я знаю тебя, Клодъ, отвчалъ глубоко-растроганный Мартинъ: — повторяю, надо было съ ума сойдти, чтобъ испугаться твоего движенія, но… сильная рчь графа, справедливыя причины твоей ненависти къ нему…

— А вотъ сейчасъ мы поговоримъ о граф, сказалъ отрывисто браконьеръ:— что мать?

— Мн еще не удалось ее видть, отвчалъ Мартинъ съ выраженіемъ глубокой скорби:— я боялся произвесть на нее слишкомъ-сильное впечатлніе. Люди, къ которымъ перевезли ее третьяго дня, извстили меня, что ей по-крайней-мр не хуже.

Браконьеръ глубоко вздохнулъ и опустилъ голову. Мартинъ, грустный не меньше его, не замтилъ, какъ изъ глазъ товарища выкатилась слеза и исчезла въ его сдой бород.

Помолчавъ съ минуту, пересиливъ сердечное горе, Мартинъ проговорилъ:

— А Брюйера? бдная сестра моя?

— Я теб писалъ: она совсмъ безопасна… только еще очень — слаба… Завтра… ты можешь ее увидть.

— Бдненькая! грустно произнесъ Мартинъ: — въ одинъ разъ узналъ я и объ ея существованіи, и о бд, которая сгубила ее такъ быстро… такъ рано… Но ты не обманываешь меня, Клодъ? Завтра я увижу ее? Она совсмъ безопасна?..

— Нтъ… ея молодость еще перенесетъ эти удары… эти потрясенія… Здоровье ея, говорю теб, хорошо, это такъ же врно, какъ то, что я вытащилъ ее изъ этого проклятаго пруда.

— Да… Клодъ!.. доблестный Клодъ… еще одинъ долгъ за мною! Еще и всегда — ты на моемъ пути, какъ ангелъ-хранитель, проговорилъ глубоко-тронутый Мартинъ, сжимая руки браконьера: — но ты писалъ мн письмо на-скоро, въ немъ не сказано, какимъ образомъ удалось теб спасти сестру почти отъ неизбжной смерти.

— Забившись въ чащу, я былъ невидимымъ свидтелемъ всей этой страшной сцены… открытія ребенка, возразилъ браконьеръ.— Слышу, что жандармъ сбирается на ферму арестовать Брюйеру, я надялся его опередить, потому-что мн знакомы тропинки, которыя гораздо-короче обыкновенной дороги. Я думалъ подбжать къ ферм, подать условный знакъ крикомъ, который сестра твоя очень-хорошо знаетъ, вызвать ее этимъ крикомъ и предостеречь, какъ слдуетъ. Къ-несчастію, жандармы пріхали слишкомъ-проворно, Брюйера не успла услышать моего крика. Опоздавъ, я хотлъ, по-крайней-мр, скрыться и забрался въ тростникъ, вонъ у той канавы, что ты видишь отсюда… Эта канава отдлена отъ пруда только шлюзовымъ спускомъ… Такъ ужь, знать, Богъ мн внушилъ…

— Ну, что же потомъ?

— Ночь была лунная: я видлъ, какъ эта несчастная двочка бросилась въ прудъ… Въ одинъ мигъ смекнулъ я, что ее можно спасти, разомъ опускаю шлюзъ, возл котораго упала твоя сестра… Вода хлынула въ канаву, теченіемъ принесло ко мн бдняжку, которая еще боролась съ смертію. Одною рукой схватилъ ее за платье, другою закрылъ шлюзъ… Теченіе остановилось, я остался въ канав по-поясъ въ вод… вода стекала, взявъ несчастную на руки, какъ груднаго ребенка, я продолжалъ идти вдоль по канав до-тхъ-поръ, пока не уврился, что никому не попадусь на глаза… потомъ лсомъ добрался до одного изъ моихъ убжищъ… остальное ты знаешь…

— И во все это время напрасно искали тло бдной сестры моей, которую ихъ позорное обвиненіе довело до самоубійства! проговорилъ Мартинъ, и не могъ удержаться отъ слезъ.

— Твари!.. обвинить въ дтоубійств — ее!.. вскричалъ браконьеръ: — ее, малютку, которую только неодолимое чувство стыда и ужаса заставило таить рожденіе ея дитяти, ее, которая съ дивнымъ мужествомъ по два раза въ день приходила кормить ребенка ко мн въ землянку, чуть не за милю отъ фермы, а когда я увидлъ, что, не смотря на ея и мои заботы, невинное твореньице чахнетъ въ сырой, душной пещер, и мн пришла въ голову роковая мысль отнести его въ Вьерзонъ, гд быль когда-то пріютъ,— тутъ-то. при этомъ-то намреніи… видишь ли… Я не берусь разсказать теб, что за страшное отчаяніе проснулось въ этой шестнадцатилтней матери, что за рыданія, что за раздирающіе душу крики!.. Наконецъ, здоровье ребенка принудило ее ршиться. Я отправился, она шла со мной почти цлый день, то кормила ребенка, то обливала его слезами и осыпала поцалуями… А когда пришлось разставаться… я думалъ, что у ней не станетъ на то духа… но она предалась своей дол… не прошелъ я двадцати шаговъ, какъ она догнала меня. ‘Еще’, говоритъ, ‘еще одинъ, послдній разъ…’ И опять рыданія, опять поцалуи и причитанья… Истерзанная, она упала на дорогу… Я пошелъ дальше… Слышу, кто-то бжитъ за мной… оглянулся… ‘Еще, добрый Клодъ… еще послдній разъ… послдній… право, послдній!..’ Я — я ныньче совсмъ не плачу, по въ ту минуту заплакалъ. Наконецъ-таки мы разстались: ей надо было торопиться на ферму, чтобъ не подать подозрнія. Прихожу въ Вьерзонъ: пріютъ навсегда закрытъ… Нтъ!.. я не могу теб разсказать, какъ ныло и разрывалось у меня сердце въ ту ночь, когда, проискавши понапрасну пріюта для сына Брюйеры, я также напрасно пытался принести его назадъ. Господи! хоть онъ былъ истомленъ болзнью, измученъ дорогой, а все-таки онъ былъ бы живъ, еслибъ гд-нибудь о немъ хорошенько позаботились, успокоили бы его… но нтъ, нигд, нигд ничего!.. Наступила ночь, дождливая, холодная… ни въ одинъ домъ, ни въ одну лачугу меня не пустили… Я слышалъ, чувствовалъ, какъ члены несчастнаго ребенка твердли… холодли, я грлъ его дыханьемъ — напрасно!.. Онъ судорожно вздрогнулъ… потомъ простоналъ тихо, жалобно, улыбнулся, — какъ-будто онъ улыбался ангеламъ… и умеръ.

Посл минутнаго молчанія, котораго Мартинъ не имлъ силъ нарушить, браконьеръ продолжалъ боле-твердымъ голосомъ:

— Я далъ благочестивый обтъ принести твоей сестр… ея ребенка… Для матери много значить — имть возможность молиться и плакать на могил сына… Воротился я съ печальной ношей въ все убжище… Въ тотъ же день, какъ пришелъ я изъ Вьерзона, несчастный случай открылъ мою землянку, предувдомить Брюйеру я не усплъ, она въ одно время узнала и о смерти сына и о взведенной на нее вин дтоубійства… Это было слишкомъ, тутъ она и ршилась умереть…

— Клодъ! вскрикнулъ Мартинъ:— слышишь топотъ? Скачутъ, и много…

— Съ четверть часа какъ слышу… у меня ухо попривычне твоего…

— Что жь это такое? спросилъ съ безпокойствомъ Мартинъ.

— Жандармы, которые меня ищутъ, хладнокровно отвчалъ Клодъ.— Они дутъ сюда, хотятъ меня арестовать.

Браконьеръ, казалось, нисколько не заботился объ угрожавшей ему опасности. Мартинъ смотрлъ на него съ недоумніемъ.

— Тебя хотятъ арестовать, сказалъ онъ: — и ты сидишь здсь, Клодъ?..

Пахучій-Зврокъ, не отвчая ни слова, взялъ его за руку, вывелъ изъ развалинъ пекарни, гд они сидли, заставилъ пройдти нсколько шаговъ по насыпи и указалъ ему въ даль, на противоположный берегъ пруда, гд при свт луны мелькали конные жандармы, несшіеся въ галопъ прямо къ ферм.

— Жандармы!.. вскрикнулъ Мартинъ.— Бги, Клодъ, бги!

— Мн еще нужно поговорить съ тобой о важномъ дл.

— Но черезъ десять минутъ жандармы будутъ здсь.

Пахучій-Зврокъ отрицательно покачалъ головой.

— Кто жь ихъ остановитъ? спросилъ Мартинъ.

— Шлюзъ… слушай…

Мартинъ прислушался… Въ-самомъ-дл, среди глубокаго ночнаго молчанія, вдали стл шумомъ лилась вода.

— Стало-быть, ты поднялъ спускъ, Клодъ?

— Да… съ часъ назадъ… я шелъ сюда, и увидлъ этихъ всадниковъ въ конц пруда… По этой дорог имъ некуда хать кром какъ на ферму, а на ферм имъ некого искать, кром меня.

— Въ такомъ случа, ты правъ, мой другъ: спускъ затопленъ, имъ прійдется вернуться.

— А если они заберутся въ болота и торфяникъ, которые обнимаютъ прудъ съ нашей стороны, то имъ раньше часа сюда не пріхать, а черезъ часъ — они меня не догонятъ.

Во время послднихъ словъ браконьера, при лунномъ свт легли на берегу пруда движущіяся тни двухъ человкъ, которые, наклонясь, казалось, пробирались къ развалинамъ пекарни.

Мартинъ и Пахучій-Зврокъ, слишкомъ озабоченные, не замтили этого обстоятельства, и продолжали разговаривать.

— Впередъ, жандармы! раздался громкій голосъ.

И съ этимъ вмст, Бокаде, пробравшійся за нсколько минутъ съ своими жандармами къ развалинамъ пекарни, бросился на Пахучаго-Зврка, между-тмъ, какъ другіе солдаты окружили Мартина, который, растерявшись отъ неожиданнаго нападенія, сдался безъ малйшаго сопротивленія.

Не такъ легко было сладить съ браконьеромъ: отчаянная, упорная борьба завязалась между нимъ и его противниками, которые съ большимъ трудомъ успли наконецъ повалить иго и надть оковы.

— А! червь проклятый, я говорилъ, что рано или поздно поймаю тебя, сказалъ Бокаде торжественнымъ голосомъ.— Я пшкомъ прошлъ черезъ болота, а ты поднялъ спускъ, да и думалъ, что до тебя не доберутся? Разбойникъ!

Браконьеръ не отвчалъ.

Потомъ, обращаясь къ Мартину, Бокаде продолжалъ:

— А ты, пріятель, другъ задушевный канальи Бамбоша, который заставилъ моихъ жандармовъ раскланяться съ собою! Я правду говорилъ графу: посмотримъ… посмотримъ исподтишка… не давая виду… Ты и не подозрвалъ, а попался въ клтку.

— Въ чемъ же меня обвиняютъ?.. хладнокровно спросилъ Мартинъ.

— Въ чемъ тебя обвиняютъ, пріятель? въ участіи при учиненіи выстрла въ графа третьяго дня..

— Меня? сказалъ Мартинъ, пожимая плечами:— но я раненъ… правда, легко…

— То-то и есть, уловка… я сказалъ, голубчикъ… а тамъ узнаешь… Ты зналъ, что этотъ Пахучій-Зврокъ заслъ въ куртин, такъ и хотлъ отвести графа отъ окна, чтобъ онъ не замтилъ его… Ты былъ его соучастникъ, и потому-го описалъ его такъ же врно, какъ я похожъ на урода… Да вотъ кстати и графъ съ сыномъ, я предупредилъ ихъ… Они хотли убдиться въ твоей виновности, пріятель…

Дйствительно, скоро подъхала легкая охотничья коляска. Не смотря на важность послдней сцены отца съ сыномъ, они были чрезвычайно-дружны, графъ, казалось, забылъ все прежнее и снова сдлался юнымъ-отцомъ.

Узнавъ объ этомъ важномъ происшествіи, которое толковалось такъ, что выстрлъ былъ направленъ въ графа, и что одинъ изъ его людей участвовалъ въ этомъ умысл и былъ въ тайныхъ сношеніяхъ съ злодемъ, — графъ и виконтъ, предупрежденные вахмистромъ о его стратегической уловк, хотли присутствовать при арест, чтобъ убдиться въ дйствительности предположеній насчетъ опаснаго замысла.

— Побда, ваше сіятельство! вскричалъ Бокаде.— Злоди пойманы. Вашъ каммердинеръ, надо отдать ему честь, не пошевельнулся… За то Пахучій-Зврокъ отбивался какъ дикій зврь.

Мсяцъ еще свтилъ. Графъ и Сципіонъ подошли къ толп солдатъ, окружавшихъ Мартина и браконьера.

— Такъ ты, дрянь, еще прежде былъ въ дружб съ этимъ бродягой? сказалъ графъ, обращаясь къ Мартину,— съ бродягой, которому мало было моей дичи, онъ… кажется… и ко мн хотлъ подобраться… а я еще вврился теб!.. Прошу же полагаться на свидтельства и рекомендаціи…

— Что за ребячество!.. сказалъ Сципіонъ отцу, пожимая плечами.

— А ты… продолжалъ графъ, подходя къ браконьеру:— а ты, каналья, за что ты хотлъ..?

— Я Клодъ Жераръ, сказалъ браконьеръ торжественнымъ голосомъ.

— Клодъ Жераръ! вскричалъ Дюриво, блдня и отступая въ изумленіи.

Потомъ, быстро приблизившись къ браконьеру, чтобъ лучше разсмотрть его и убдиться въ томъ, что такъ его поразило, графъ продолжалъ:

— Это онъ… точно онъ…

— Что такое… Клодъ Жераръ? спросилъ Сципіонъ, закуривая сигару, между-тмъ, какъ Боцадб и его жандармы въ недоумніи посматривали другъ на друга.

— Клодъ Жераръ!.. повторилъ графъ въ изумленіи, какъ-будто подавленный страшными воспоминаніями.

— Теперь… понимаешь ли… Дюриво? сказалъ браконьеръ.

Графъ вдругъ поднялъ голову и съ презрительной, насмшливой улыбкой сказалъ, скрестивъ руки на груди:

— А! это ты, авторъ посланій! Это ты скрылся подъ враждебнымъ прозвищемъ и, скитаясь въ моемъ лсу, преслдовалъ меня своими поучительными писаніями? А я думалъ, что ты далеко отсюда! Я понимаю, чего ты хочешь! Теперь я все понимаю… Твои возгласы не дйствовали, такъ теб хотлось пулей задть за живое… А, старый! взялся ружьемъ проповдывать благотворительность!

— Это не правда… въ тебя я не стрлялъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Карета быстро покатилась.

— Маршъ! въ дорогу, гнилая команда! сказалъ Бокаде, возвратившись къ своимъ плнникамъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пріхавъ въ замокъ, графъ Дюриво тотчасъ отправился въ свою спальню, потомъ, взявъ свчу, вошелъ въ кабинетъ и поднялся по маленькой лстниц въ комнату Мартина…

Другая дверь комнаты вела на черную лстницу, Дюриво заперъ эту дверь и ключъ положилъ въ карманъ, потомъ, поставивъ свчу на столъ, съ любопытствомъ посмотрлъ вокругъ…

Объискъ, казалось, не могъ быть продолжителенъ: вся мебель состояла изъ чемодана съ платьемъ, изъ маленькаго коммода съ бльемъ, стола, двухъ стульевъ и кровати.

Въ коммод графъ не нашелъ ничего подозрительнаго, ничто не могло объяснить ему отношеній, Мартина къ Клоду Жерару, прозванному Пахучимъ-Звркомъ.

Тщетно стараясь проникнуть эту тайну, графъ уже готовъ былъ удалиться, какъ вдругъ въ темномъ углу комнаты замтилъ запертой чемоданъ, Спуститься въ кабинетъ, взцть у камина пару щипчиковъ, и съ помощію ихъ разломать замокъ чемодана,— было для графа дломъ нсколькихъ минутъ.

Первый предметъ, бросившійся ему въ глаза, былъ тюкъ, въ квадратный футъ объема и въ два или три дюйма высоты, тщательно обвернутый въ кленку и завязанный веревкой. На пришитой бумажк написанъ былъ адресъ:

Господину барону Фрюгенъ.

Удивленный Дюриво быстро развязалъ эту посылку.

Въ кленк завернутъ былъ блый деревянный ящикъ съ запертымъ замочкомъ, на ящик лежалъ большой пакетъ съ запечатаннымъ письмомъ и запиской слдующаго содержанія:

‘Милостивый государь,

‘Довренное отъ меня лицо передастъ вамъ прилагаемый при семъ ящикъ. Въ-слдствіе приказанія, вроятно уже извстнаго вамъ, вы, милостивый государь, пріймете на себя трудъ доставить немедленно этотъ ящикъ и письмо владтельной особ, по адресу.

‘Имю честь быть, м. г… вашимъ
‘покорнымъ слугою
Мартинъ’.

На письм надписанъ адресъ, и чрезъ конвертъ можно было ощупать маленькій ключикъ, вроятно отъ ящика.

Графъ остолбенлъ, онъ не врилъ глазамъ своимъ. Два раза съ возрастающимъ изумленіемъ прочелъ онъ записку Мартина… Какое отношеніе можетъ быть между его каммердинеромъ и королемъ?

И этотъ человкъ, который не задумавшись разломалъ замокъ у чемодана своего лакея, теперь остановился и не ршался продолжать своихъ поисковъ, но искушеніе было слишкомъ-сильно: онъ не устоялъ противъ него и дрожащею рукою распечаталъ письмо къ королю, вынулъ ключикъ и читалъ:

‘Государь,

‘Вотъ записки, которыя вы желали прочесть.

‘Давно уже, какъ вамъ извстно, я сдлалъ привычку вести родъ дневника.

‘Съ-тхъ-поръ, какъ въ блуждающей, тревожной жизни, я началъ быть свидтелемъ или дйствующимъ лицомъ странныхъ приключеній,— мн показалось любопытнымъ, наставительнымъ, даже полезнымъ для меня (много разъ я имлъ доказательства этой пользы) писать и сохранять мои воспоминанія.

‘Кром нкоторыхъ мыслей, разбросанныхъ тамъ-и-сямъ, съ которыми я уже обращался къ вамъ, государь,— эти записки содержатъ въ себ повсть моей жизни съ самаго дтства до настоящей минуты, он оставлены такъ, какъ писались, даже и посл того времени, когда случай приблизилъ меня къ вашему величеству.

‘Первое условіе подобнаго труда, по-крайней-мр въ моихъ глазахъ, есть безусловная, ненарушимая откровенность,— и я никогда не измнялъ этой обязанности.

‘Строгія сужденія о самомъ-себ, по поводу нкоторыхъ обстоятельствъ моей жизни, даютъ мн, кажется, право быть столь же строгимъ и къ другимъ.

‘Нескоро, и только научаясь опытомъ, созрлъ мой умъ, развилась мысль, образовался разсудокъ и утвердились мои правила. Итакъ, въ запискахъ моихъ сохранилась эта медленная переработка идей, убжденій, чувствъ, которыя чрезъ тысячи приключеній вели меня отъ дурнаго къ прекрасному.

‘Съ первыхъ дней молодости, я размышлялъ мало, и въ эту эпоху описалъ все, что связываетъ мое дтство съ юношескимъ возрастомъ. Отъ-того на этихъ страницахъ, смотря по различнымъ сторонамъ разсказа, часто отражается и безпечность, и веселость дтскихъ лтъ… Позже, я сталъ отъискивать причины различныхъ а фактовъ, ежедневно совершавшихся передъ моими глазами.

‘Если, въ-продолженіе жизни, исполненной столькими приключеніями, я, къ-несчастію, иногда уклонялся съ прямаго пути, то вамъ, можетъ-быть, покажется, что среда, въ которую былъ брошенъ я бдный, оставленный сирота, невольно причиняла эти уклоненія.

‘Поврьте, государь, что какъ ни лестно для меня ваше участіе и желаніе читать мои записки, но не для этой цли я собралъ ихъ устарлыя страницы, я надялся, что он, можетъ-быть, утвердятъ васъ въ вашемъ великодушномъ стремленіи.

‘Слишкомъ-низкая, слишкомъ-темная… или скоре — потому именно, что она была слишкомъ-низка и незамтна,— жизнь моя носитъ въ себ много наставительнаго, чистосердечный разсказъ человка, который жилъ какъ я, видлъ — что я видлъ, испыталъ — что я испыталъ, — можетъ-быть, не будетъ безплоденъ.

‘Пріймите, государь, новыя увренія въ моей преданности. Священный, великій долгъ, который мн слдуетъ здсь совершить, безъ сомннія не позволитъ мн скоро оставить Францію, но — поврьте, я всегда сохраню память вашего благоволенія, и каждый день буду благодарить Бога, давшаго мн случай спасти жизнь, драгоцнную для человчества…

‘Имю честь быть,
‘государь,
‘вашимъ покорнымъ слугою
‘Мартинъ.’

Нельзя передать всхъ впечатлній графа Дюриво при чтеніи этого письма: нельзя передать нетерпливо-жгучаго любопытства, съ которымъ онъ открылъ блый деревянный ящикъ съ записками Мартина.

Он составляли связку бумагъ различной величины, очевидно писанныхъ въ разное время, первая часть этихъ записокъ уже пожелтла отъ времени.

Графъ Дюриво захватилъ рукопись, поспшно спустился въ свою комнату, и, запершись, принялся за чтеніе.

На башн замка Трамбле пробило — часъ утра.

‘Отечественныя Записки’, No 9, 1846

&lt,Введеніе въ романъ&gt,

МАРТИНЪ-ПОДКИДЫШЪ,илиЗАПИСКИ КАММЕРДИНЕРА.

ПОСВЯЩЕНІЕАльфреду д’Орсе.

ВВЕДЕНІЕ.

I.Двойная Охота.

II.Чаща.

III.Промахъ.

IV.Юный отецъ.

V.Сверкай.

VI.Землянка.

VII.Тайна.

VIII.ферма.

IX.Брюйера.

X.Брюйера (продолженіе).

XI.Совты.

XII.Ддушка-Жакъ.

XIII.Портретъ.

XIV.Разговоръ.

XV.Раскрытая тайна.

XVI.Мать и дочь.

XVII.Материнская любовь.

XVIII.Обдъ.

XIX.Зимній садъ.

XX.Кофе.

XXI.Птичникъ.

XXII.Отецъ и сынъ.

XXIV.Опись.

XXV.Браконьеръ.

Читайте также:

МАРТИНЪ-ПОДКИДЫШЪ,
или
ЗАПИСКИ КАММЕРДИНЕРА.

ПОСВЯЩЕНІЕ
Альфреду д’Орсе.

I.
Двойная Охота.

II.
Чаща.

III.
Промахъ.

IV.
Юный отецъ.

V.
Сверкай.

VI.
Землянка.

VII.
Тайна.

VIII.
ферма.

IX.
Брюйера.

X.
Брюйера (продолженіе).

XI.
Совты.

XII.
Ддушка-Жакъ.

XIII.
Портретъ.

XIV.
Разговоръ.

XV.
Раскрытая тайна.

XVI.
Мать и дочь.

XVII.
Материнская любовь.

XVIII.
Обдъ.

XIX.
Зимній садъ.

XX.
Кофе.

XXI.
Птичникъ.

XXII.
Отецъ и сынъ.

XXIV.
Опись.

XXV.
Браконьеръ.