Ю. О. Мартов
Ю. О. Мартов
Маркс и проблема диктатуры пролетариата
Маркс и проблема диктатуры пролетариата
‘ИСКРА’ / БЕРЛИН / 1923
I
II
Маркс и проблема диктатуры пролетариата, Мартов Юлий Осипович, Год: 1923
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Совершенно справедливо Роза Люксембург в полемике с Эд. Бернштейком писала, что ‘необходимость завоевания политической власти пролетариатом не вызывала ни в Марксе, ни в Энгельсе сомнения ни в один момент их деятельности’ (Sozialreform oder Revolution? 42-43). Но условия, в которых должно осуществиться это завоевание, несомненно представлялись Марксу и Энгельсу не совсем одинаково в разные периоды их жизни.
‘Маркс и Энгельс’, говорит Каутский в своей недавней статье ‘Демократия и диктатура’, — ‘первое время находились под сильным влиянием бланкизма, хотя уже с самого начала относились к нему критически. Диктатура пролетариата, к которой они стремились, в их ранних произведениях, сохраняет еще многие бланкистские черты’. Это утверждение грешит некоторой неточностью. Если Маркс и считал бланкистов 1848 года партией, представляющей революционный французский пролетариат, отвлекаясь от той примеси мелкобуржуазного революционаризма, которая в немалой мере окрашивала и идеологию, и политику бланкистов, то нет достаточных данных, чтобы утверждать, что Маркс и Энгельс находились под идейным влиянием Бланки и его единомышленников, к которым, по верному указанию Каутского, они относились достаточно критически. На первоначальные воззрения их на диктатуру пролетариата влияла несомненно та якобинская традиция 1793 года, которой, в свою очередь, пропитаны были бланкисты. Грандиозный исторический пример политической диктатуры нисших классов Парижа в эпоху террора служил отправной точкой в построениях Маркса и Энгельса относительно грядущего завоевания политической власти пролетариатом. Когда Энгельс в 1895 г. (в предисловии к ‘Классовой борьбе во Франции’), подводя итог тому опыту, который он и его друг вынесли из революций 1848 и 1871 гг., говорит: ‘Время революций, осуществляемых путем неожиданного захвата власти маленькими сознательными меньшинствами, стоящими во главе бессознательных масс, миновало’, — он признает, что в первый период их деятельности для него и Маркса речь шла именно о завоевании политической власти ‘сознательным меньшинством, стоящим во главе бессознательных масс’, то-есть именно о повторении в 19 веке опыта якобинской диктатуры, в которых роль якобинцев и кордельеров играли бы революционно-сознательные элементы пролетариата, опирающиеся на смутное социальное брожение широких масс. Умелая, проникнутая тем пониманием, которое дается опытом и теорией научного социализма, политика этого авангарда, ставшего у власти, должна приобщить широкие пролетарские массы к осуществляемым на второй день революции историческим задачам и воспитать из них сознательного суб’екта исторического действия. Только при таком понимании диктатуры пролетариата могли Маркс и Энгельс ожидать, что революция 1848 г., начавшись с последней схватки между феодальным и буржуазным обществом и с внутренних конфликтов между отдельными слоями буржуазного общества, закончится, после более или менее продолжительного перерыва, исторической победой пролетариата над буржуазным обществом.
Энгельс в 1895 г. признал несостоятельность этого взгляда. ‘Раз на очереди стоит полное преобразование общественного порядка, массы сами должны в нем принимать участие, должны уже обладать пониманием того, о чем идет дело, чего им следует добиваться. Вот чему научила нас история последнего пятидесятилетия’.
Это, однако, не значит, что в 1848 г. Маркс и Энгельс в какой нибудь мере игнорировали основные исторические предпосылки социалистической революции. Они не только признали необходимость достаточно высокого развития капитализма для того, чтобы стало возможным социалистическое преобразование, но и совершенно определенно отрицали возможность удержания политической власти в руках пролетариата при отсутствии этой предпосылки. В 1846 г. В. Вейтлинг в письме к М. Геесу, сообщая о своем разрыве с К. Марксом, писал: ‘Мы пришли к заключению, что об осуществлении в Германии коммунизма в настоящее время не может быть и речи, что раньше должна завладеть властью буржуазия’. ‘Мы’ здесь относится именно к Марксу и Энгельсу, ибо Вейтлинг дальше продолжает: ‘По этому вопросу Маркс и Энгельс очень резко спорили со мною’. В октябре—ноябре 1847 г. в статье ‘Морализирующая критика’, направленной против Гейнцена, Маркс писал с полной определенностью по этому вопросу:
‘Если буржуазия политически, то есть при помощи своей государственной власти, ‘поддерживает несправедливость в отношениях собственности’ (выражение Гейнцена), то она не создает ее. Несправедливость в отношениях собственности… никоим образом не обязана своим происхождением политическому господству буржуазных классов, а, наоборот, политическое господство буржуазии вытекает из современных отношений производства… поэтому, если пролетариат свергнет политическое господство буржуазии, его победа будет лишь моментом в ходе самой же буржуазной революции, служащим ее дальнейшему развитию, как это было в 1794 г. и будет до тех пор, пока в ходе истории, в ее ‘движении’, не выработались еще материальные условия, вызывающие необходимость устранения буржуазного способа производства, а — следовательно — и окончательного падения политического господства буржуазии’ (‘Литературное наследие’, т. II, стр. 512-513, курсив мой). Маркс, следовательно, допускал и возможность того, что пролетариат одержит политическую победу над буржуазией в такой момент исторического развития, когда предпосылки для социалистической революции не созрели. Но такая победа, говорил он, окажется мимолетной, и с гениальной прозорливостью он предсказывал, что такое преждевременное, с исторической точки зрения, завоевание пролетариатом политической власти ‘окажется лишь моментом в ходе самой буржуазной революции’. Следует, поэтому, заключить, что для сознательных элементов пролетариата Маркс, в случае такого заведомо ‘преждевременного’ завоевания власти, считал бы обязательной политику, считающуюся с тем основным фактом, что это завоевание об’ективно является лишь ‘моментом в ходе самой же буржуазной революции, служащим ее дальнейшему развитию’, политику, основанную на ‘самоограничении’ пролетариата в деле постановки и разрешения революционных задач. Ибо действительную победу над буржуазией, а не для буржуазии, пролетариат может одержать лишь тогда, когда ‘в ходе истории выработались материальные условия, вызывающие необходимость (даже не одну только объективную возможность! Ю. М.) устранения буржуазного способа производства’.
В каком смысле временная победа пролетариата может оказаться моментом в развитии буржуазной революции, явствует из дальнейших слов Маркса:
‘Господство террора во Франции могло послужить лишь к тому, чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия, с ее тревожной осмотрительностью, не справилась бы с такой работой в течение десятилетий. Кровавые действия народа, следовательно, лишь выровняли ее дорогу’.
Господство террора во Франции было временным господством мелкобуржуазной демократии и пролетариата над всеми имущими классами, в том числе над подлинной буржуазией. Маркс говорит здесь ясно, что такое временное господство не может служить исходным пунктом социалистического преобразования, пока не выработались материальные условия, делающие последнее необходимым. Маркс словно специально писал для тех людей, которые факт возможности захвата власти мелкобуржуазной демократией и пролетариатом считают доказательством того, что общество созрело для социалистического переворота. Но в то же время он словно специально пишет и для тех социалистов, которые видят коренное противоречие между фактом буржуазной, по ее об’ективным задачам, революции и тем обстоятельствам, что в ходе самого ее развития власть ускользает (временно) из рук буржуазии, переходя в руки демократических масс, для социалистов, которые считают утопичной самую мысль о таком переходе, не замечая, что она является ‘лишь моментом в ходе самой же буржуазной революции’, обеспечивающим при известных условиях более полное и более радикальное устранение препятствий на ее пути.
Европейская революция 48 года не привела к завоеванию пролетариатом политической власти. Уже вскоре после июньских дней Маркс и Энгельс стали отдавать себе отчет в том, что исторические условия еще не созрели для такого завоевания. Но они, переоценивая темп исторического развития, ожидали, как известно, нового революционного под’ема в ближайшие годы еще прежде, чем спадет последняя волна кризиса 1848 года. При этом новые благоприятные условия для того, чтобы власть могла перейти в руки пролетариата, они усматривали не только в том богатом опыте, который он приобрел в классовых столкновениях ‘безумного года’, но и в той эволюции, которую пережила мелкая буржуазия и которая, по их мнению, неудержимо толкала ее к прочному союзу с пролетариатом.
В ‘Классовой борьбе во Франции’ и позднее в ’18-ом брюмэра’ Маркс констатирует отход городской демократической мелкой буржуазии к пролетариату, определившийся к концу 1848 года, а в последней из названных книг намечает, как вероятную перспективу, такой же отход и мелкого, парцельного крестьянства, как результат его разочарования в созданном в значительной мере им самим и на него опиравшейся диктатуре Наполеона III.
‘Интересы крестьян, пишет он, уже не совпадают с интересами буржуазии и капитала, как это было при Наполеоне I, а — наоборот — противоречат им. Поэтому, они найдут своего естественного союзника и вождя в городском пролетариате, задачей которого является низвержение буржуазного порядка’. (18-е брюмэра’, нем. изд., с.р. 102).
Пролетариату, следовательно, не приходилось ‘дожидаться’, пока он станет решающим большинством, чтобы завоевать политическую власть. На помощь его росту, создаваемому развитием капитализма, должно было придти разложение устоев частной собственности, отталкивающее мелких собственников города и деревни от капиталистической буржуазии. Когда остановившийся, за самоисчерпанием, революционный процесс возобновился через 20 лет и привел к созданию парижской коммуны, Маркс именно в этом новом факте усмотрел шанс завершения этого восстания действительной и прочной диктатурой пролетариата.
‘Это была первая революция’, — пишет Маркс в ‘Гражданской войне’, — в которой рабочий класс был признан единственным классом, способным к общественной инициативе: это признало парижское третье сословие — мелкие торговцы, ремесленники, купцы, — все, за исключением богатых капиталистов… Эта масса третьего сословия участвовала в 1848 году в подавлении июньского восстания рабочих, и сейчас же затем Учредительное Собрание бесцеремонно отдало ее в жертву ее кредиторам… Она чувствовала, что ей приходится теперь выбирать между Коммуной и Империей… После бегства из Парижа бродячей шайки бывших бонапартовских сановников и капиталистов, истинная ‘партия порядка’ третьего сословия, выступившая под именем Республиканского Союза, встала под знамя коммуны и защищала ее от клеветы Тьера’. (‘Гражд. война во Франции’, издание ‘Буревестник’, 36-37).
Еще в 1845 году, еще только подходя к социализму, Маркс в ‘Введении в критику философии права Гегеля’ определил те условия, при которых революционный класс может претендовать на руководящее положение в обществе. Он должен для этого явиться в глазах всех угнетенных данным строем масс ‘классом-освободителем по преимуществу’, а это возможно тогда, когда класс, против которого он ведет борьбу, стал в глазах этих масс ‘классом-поработителем по преимуществу’. В 1848 году этого условия несомненно не было на лицо, — разложение мелкой собственности еще не подвинулось далеко вперед.
В 1871 году положение казалось существенно-иным. Маркс и Энгельс, к этому времени уже несомненно освободившиеся от всякого влияния якобинской традиции и от представления о диктатуре ‘сознательного меньшинства’, стоящего во главе бессознательных (т. е. просто возмущенных. Ю. М.) масс’, именно на этом сознательном сплочении разоряющихся мелких собственников вокруг социалистического пролетариата строили благоприятный прогноз парижского восстания, начавшегося, как известно, вопреки их желанию. И относительно городской мелкой буржуазии (по крайней мере, парижской) они несомненно были правы. В отличие от июньских дней, майская расправа над коммунарами была делом не всего буржуазного общества, а лишь его капиталистических классов, и мелкая буржуазия в подавлении и последующей оргии реакции никакого участия не принимала. Гораздо менее верно оценили они положение по отношению к крестьянству. В ‘Гражданской войне’ Маркс думает, что лишь изоляция Парижа от провинции и краткость существования Коммуны помешали присоединению крестьян к пролетарской революции. Продолжая нить рассуждений, начатую в ’18 брюмера’, Маркс пишет:
‘Крестьянин был бонапартистом, потому что он отождествлял великую революцию и принесенные ею выгоды с именем Наполеона. Этот самообман при второй Империи почти совершенно исчез. Он, этот, предрассудок прошлого, не мог бы устоять против призыва Коммуны, взывавшей к жизненным интересам и насущным потребностям крестьян. Господа селяне (так называли в то время аграриев, заседавших в Версальском Национальном Собрании. Ю. М.) отлично понимали, что, если коммунальный Париж будет свободно сообщаться с провинциями, то через какие нибудь три месяца вспыхнет поголовное крестьянское восстание’ (стр. 38).
История третьей республики показала, что Маркс в этом пункте был неправ. Крестьянство 70-ых гг. (как и значительная часть провинциальной мелкой буржуазии французских городов) было еще далеко от такого разрыва с капиталом и буржуазией, от такого признания последней ‘классом-поработителем’, при котором оно могло бы видеть в пролетариате ‘класс-освободитель’ и сознательно вручить ему руководство своим движением. И Энгельс в 1895 году должен, был сказать в том же предисловии к ‘Классовой борьбе’: ‘Снова обнаружилось, как и тогда, через 20 лет после событий 48-51 гг., что было невозможно господство рабочего класса’, ибо ‘Франция не поддержала Парижа’. (С другой стороны, как на причину поражения, Энгельс указывает на отсутствие внутреннего единства в самом восставшем пролетариате, то есть, на все еще недостаточную революционную зрелость его, благодаря чему он тратил свои силы на ‘бесплодную борьбу между бланкистами и прудонистами’).
Но, как бы ни ошибался Маркс в оценке реального соотношения сил, он ‘в 1871 году совершенно ясно ставил проблему диктатуры пролетариата. ‘Коммуна’, писал он, ‘служила истинной представительницей всех здоровых элементов французского общества, она была, поэтому, действительно национальным правительством’ (‘Гражд. война’, стр. 38, курс, наш.). Следовательно, по Марксу, не в подавлении всех не-пролетарских классов общества пролетариатом выражается диктатура пролетариата, а напротив, в сплочении вокруг пролетариата всех ‘здоровых элементов общества’, — всех, кроме ‘богатых капиталистов’, кроме класса, против которого направляется историческая борьба пролетариата. Правительство коммуны было по составу и по своим тенденциям рабочим правительством. Но диктатуру пролетариата это правительство выражало не потому, чтобы оно было навязано насилием большинству не-пролетарских масс, а потому, что эти рабочие и ‘заведомые поборники рабочего класса’ получили свою власть от этого большинства. ‘Коммуна’, подчеркивает Маркс, ‘была образована из муниципальных советников, избранных парижскими округами посредством всеобщей подачи голосов’. ‘Уничтожая те органы старой правительственное власти, которые служили только для угнетения народа, Коммуна вырывала из рук этой власти, претендовавшей стоять выше общества, ее законные функции и отдавала их ответственным слугам общества… Всеобщая подача голосов теперь должна была служить народу, организованному в коммуны, точно так же, как служит индивидуальное право выбора каждому работодателю для приискания рабочих, надзирателей и бухгалтеров для своего предприятия’.
Последовательно-демократическая организация Коммуны, базирующаяся на всеобщем избирательном праве, на сменяемости каждого выбранного представителя в любой момент по требованию избирателей, на отсутствии чиновничьей касты и отделенной от народа вооруженной силы, на выборности всех должностей, является в изображении Маркса сущностью классовой диктатуры пролетариата. Ни о каком противопоставлении диктатуры — демократии нет у него и речи. Еще в 1847 году, в своем первоначальном проекте Коммунистического Манифеста Фр. Энгельс писал: ‘она (революция пролетариата) прежде всего установит демократическое государственное управление и, таким образом, прямо или косвенно установит политическое господство пролетариата. Прямо — в Англии, где пролетарии составляют большинство народа, косвенно — во Франции и Германии, где большинство народа состоит не только из пролетариев, но и мелких крестьян и мелких буржуа, только начинающих переходить в состав пролетариата и все более и более попадающих в своих политических интересах в зависимость от пролетариата’ (см. ‘Принципы коммунизма’, перевод под ред. Г. Зиновьева, стр. 22). ‘Первый шаг рабочей революции’, — говорит Манифест, — ‘это возвышение пролетариата до положения господствующего класса, завоевание демократии’.
Между превращением пролетариата в господствующий класс и завоеванием демократии Маркс и Энгельс ставят знак равенства. Лишь в формах последовательной демократии мыслят они использование пролетариатом своей политической власти.
По мере того, как Маркс и Энгельс приобретали уверенность в том, что социализм может победить, лишь опираясь на сознательно сочувствующее его положительной программе большинство народа, из их представлений о классовой диктатуре вытравлялось всякое якобинское содержание. Но при таком видоизменении понятия диктатуры, какое положительное содержание, вообще, остается в ней? Именно то, которое достаточно точно формулировано в программе нашей партии, составлявшейся в то время, когда теоретические споры, вызванные ‘бернштейниадой’, побудили марксистов отшлифовать и точно определить ряд ходячих терминов, от долгого некритического употребления в повседневной политической борьбе утративших значительную долю конкретности.
Программа Р. С. Д. Р. П. была единственной оффициальной программой рабочей партии, которая идею завоевания политической власти пролетариатом формулировала в терминах ‘классовой диктатуры’. В виду упорного стремления Бернштейна, Жореса и других критиков марксизма справа придавать термину ‘диктатуры пролетариата’ бланкистский смысл власти, держащейся насилием организованного меньшинства над большинством, авторы русской программы должны были возможно точнее очертить пределы этого политического понятия. Они сделали это, сказав, что диктатура пролетариата есть такая его власть, которая способна раздавить всякое сопротивление эксплуататорских классов проведению революционно-социалистических преобразований.
Только и всего. Сконцентрированная в государственной власти реальная сила, способная провести сознательную волю большинства против сопротивления экономически могущественного меньшинства, — это и есть, этим только и может быть, в согласии с учением Маркса, диктатура пролетариата. Такая диктатура не только мирится с господством демократии, она может существовать лишь в рамках демократии, лишь при установлении полного политического равенства для всех граждан. Такая диктатура мыслима лишь постольку, поскольку пролетариат на деле сплотил вокруг себя ‘все здоровые элементы нации’, то есть все те, которые могут лишь выиграть от революционных преобразований, начертанных в программе пролетариата, поскольку эти здоровые элементы нации приведены историческим развитием к сознанию этой своей заинтересованности. Правительство воплощающее такую диктатуру, будет в полном смысле слова ‘национальным правительством’.