МАРКИЗА.
Разсказъ Жоржъ-Зандъ.
(Съ французскаго).
I.
II.
III.
Леліо’.
Леліо’.
КОНЕЦЪ.
‘Встникъ Иностранной Литературы’, No 6, 1893
Маркиза, Санд Жорж, Год: 1834
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Маркиза Р… не была особенно умна, хотя и принято въ литератур, что вс старухи должны отличаться необыкновеннымъ умомъ. Крайне невжественная ко всемъ, что не иметъ отношенія въ свту, она не обладала ни изысканной деликатностью, ни проницательностью, ни удивительнымъ тактомъ, отличающими, какъ говорятъ, женщинъ, много пережившихъ на своемъ вку. Она была втренна, рзва, прямодушна, иногда даже цинична. Эта женщина разрушала вс мои представленія о маркизахъ добраго стараго времени. И тмъ не мене это была настоящая маркиза, видвшая дворъ Людовика XV, но такъ какъ она составляла исключеніе для своего времени, то я прошу читателя не искать въ ея исторіи серьезнаго изображенія нравовъ данной эпохи. Хорошо знать и описывать общество какого бы то ни было времени, по моему, такая трудная вещь, что я и не берусь этого длать. Я буду разсказывать только о такихъ событіяхъ, которыя имютъ свойство связывать симпатіей людей всхъ сословій и всхъ вковъ.
Я никогда не находилъ большого удовольствія въ обществ маркизы Р… Меня поражала только удивительная ясность, съ которой она помнила все, что касалось ея молодости, и живость, съ которой она передавала эти воспоминанія. Какъ и вс старики, она забывала все, что происходило въ ближайшее время, и не интересовалась событіями, которыя не имли прямого отношенія бъ ея судьб.
Въ молодости она не отличалась той пикантной красотой, которая нуждается въ ум, чтобы скрашивать недостатокъ правильности и блеска, вслдствіе чего женщины съ подобной наружностью настолько выигрываютъ, что длаются не хуже красавицъ. Маркиза Р… имла несчастье быть безупречно красивой. Я видлъ ея молодой портретъ, который она съ обычнымъ старушечьимъ кокетствомъ выставляла на показъ въ своей комнат. Она была представлена на немъ въ вид нимфы-охотницы въ плать изъ набивного атласа на подобіе тигровой кожи и съ кружевными рукавами, лукъ изъ сандаловаго дерева и жемчужный полумсяцъ, переливавшійся въ ея взбитыхъ волосахъ, довершали ея нарядъ. Это былъ прекрасный портретъ, и что за чудная женщина! Высокая, стройная, черноокая, со строгими и благородными чертами лица, съ серьезными алыми губами и съ прелестными ручками, которыя, говорятъ, приводили въ отчаяніе принцессу Ламбаль. Если бы не кружева, не атласъ и не пудра, это была бы въ самомъ дл одна изъ тхъ гордыхъ и рзвыхъ нимфъ, которыхъ смертные встрчали въ глубин лсовъ или на склонахъ горъ и изнывали потомъ отъ безумной любви и отъ горькихъ сожалній.
Тмъ не мене у маркизы было мало приключеній. По ея собственному признанію, ее считали глупой. Просвщенные мужчины того времени меньше цнили красоту, чмъ кокетство женщины, которыми восхищались гораздо меньше, чмъ ею, отбивали у нея всхъ поклонниковъ, но удивительно то, что это, повидимому, ее не смущало. То, что я зналъ объ ней изъ ея отрывочныхъ разсказовъ, заставило меня думать, что ея сердце не знало молодости и что холодный эгоизмъ преобладалъ надъ всми ея чувствами. Между тмъ у нея были друзья, ее любили внуки и она охотно длала добро, но такъ какъ она не хвасталась строгими принципами и сама признавалась, что никогда не любила своего любовника, виконта Ляррье, то я никакъ не могъ подыскать ключъ къ ея характеру.
Однажды вечеромъ она была откровенне обыкновеннаго и показалась мн нсколько грустной.
— Милое дитя мое,— сказала она мн,— виконтъ Ляррье умеръ отъ подагры, это для меня большое горе, вдь я была шестьдесятъ лтъ его подругой, а потомъ вдь такъ страшно смотрть, какъ умираютъ. Впрочемъ, тутъ нтъ ничего удивительнаго, онъ былъ такъ старъ.
— Сколько ему было лтъ?— спросилъ я.
— Восемьдесятъ четыре, а мн восемьдесятъ, но я не такъ дряхла, какъ былъ онъ, и могу надяться прожить дольше. Однако, въ этомъ году умерло уже нсколько моихъ друзей и сколько я ни говорю себ, что я моложе и крпче ихъ, а все же не могу не бояться, когда вижу, какъ исчезаютъ одинъ за другимъ мои современники.
— И такъ,— сказалъ я,— это все, что вы скажете о бдномъ Ляррье, который обожалъ васъ шестьдесятъ лтъ сряду, не переставая жаловаться на вашу жестокость, и тмъ не мене всегда оставался вамъ вренъ. Это былъ образецъ любовниковъ! Теперь уже нтъ такихъ людей.
— Полноте,— сказала маркиза съ холодной улыбкой,— этотъ человкъ имлъ страсть жаловаться и разсказывать, что онъ несчастливъ. Вс знаютъ, что этого никогда не было.
Видя, что маркиза разговорилась, я забросалъ ее вопросами объ виконт Ляррье и объ ней самой, и вотъ какой странный отвтъ я отъ нея получилъ:
— Милое дитя мое, я отлично вижу, что вы считаете меня очень непріятной особой. Можетъ быть, вы и правы. Судите объ этомъ сами, я разскажу вамъ мою исторію и признаюсь въ ошибкахъ, о которыхъ до сихъ поръ никому не говорила. Вы принадлежите въ вку, лишенному предразсудковъ, и потому быть можетъ найдете, что я не такъ виновата, какъ я кажусь себ самой, но какое-бы ни было ваше мнніе обо мн, я умру съ тмъ, что будетъ на свт хоть одинъ человкъ, который меня пойметъ. Можетъ быть ваше состраданіе нсколько смягчитъ горечь моихъ воспоминаній. Я воспитывалась въ Сенъ-Сир. Блестящее образованіе, которое тамъ давалось, приносило очень мало результатовъ. Я окончила его въ шестнадцать лтъ и сейчасъ-же вышла замужъ за маркиза Р…. которому было пятьдесятъ, при чемъ я не смла на это жаловаться, потому что вс поздравляли меня съ прекрасной партіей, а двушки безъ состоянія мн завидовали.
‘Я никогда не была особенно умна, а въ то время я была совсмъ дурочка. Монастырское воспитаніе окончательно убило мои и безъ того слабыя способности. Я вышла изъ монастыря съ той глупой наивностью, которую такъ напрасно вмняютъ намъ въ достоинство и которая часто портитъ счастье всей нашей жизни.
‘Опытъ, пріобртенный мною за шесть мсяцевъ брачной жизни, совмщался съ такимъ узкимъ умомъ, что онъ ни къ чему мн не послужилъ. Я научилась не то чтобы понимать жизнь, но сомнваться въ себ самой и вступила въ свтъ съ совершенно фальшивыми понятіями и предвзятыми идеями, отъ которыхъ всю жизнь не могла отдлаться.
‘Въ шестнадцать съ половиной лтъ я была уже вдовою и моя свекровь, чувствовавшая ко мн симпатію изъ-за ничтожности моего характера, стала умолять меня снова выйти замужъ.
‘Правда, я была беременна и небольшое состояніе, которое у меня осталось, должно было снова перейти въ семью моего мужа въ случа если у его наслдника будетъ вотчимъ. Какъ только кончился трауръ, я была вывезена въ свтъ, гд меня окружали поклонники. Я была въ то время во всемъ блеск красоты и по приговору всхъ женщинъ ни одна изъ нихъ не могла сравниться со мной ни лицомъ, ни станомъ.
‘Но мужъ мой, старый развратникъ, который не чувствовалъ ко мн ничего, кром ироническаго презрнія и женился на мн только въ видахъ полученія какого-то мста, общаннаго съ условіемъ этой женитьбы, поселилъ во мн такое отвращеніе въ браку, что я уже никогда не согласилась связать себя новыми узами. По незнанію жизни я вообразила, что вс мужчины одинаковы и вс они отличаются той же сухостью сердца, безжалостной ироніей и оскорбительными ласками, которыя меня такъ унижали. Какъ ни была я ограничена, я отлично поняла, что рдкіе порывы нжности моего мужа относились только въ красивой женщин и что онъ не вкладывалъ въ нихъ ни капли души. Потомъ я снова длалась для него дурочкой, за которую онъ краснлъ въ обществ и отъ которой охотно-бы отказался.
‘Это роковое начало разочаровало меня на всю жизнь. Мое сердце, созданное быть можетъ для другого, сжалось и сдлалось недоврчиво. Я чувствовала отвращеніе въ мужчинамъ. Ихъ поклоненіе меня оскорбляло, я видла въ нихъ только притворщиковъ, длающихся рабами, чтобы потомъ превращаться въ тирановъ. Я всегда чувствовала къ нимъ ненависть и недоброжелательство.
‘Когда мы не нуждаемся въ добродтели, то она теряетъ всякій смыслъ, вотъ почему при самыхъ строгихъ нравахъ я не была добродтельна. Какъ я жалла объ этомъ! Какъ я завидовала той нравственной сил, которая борется со страстями и скрашиваетъ жизнь! Моя жизнь была холодна и пуста. Чтобы я дала, чтобы имть страсти, которыя нужно подавлять, и въ борьб съ собою бросаться на колни и молиться, какъ т молодыя женщины, которыя на моихъ глазахъ выдерживали себя по нскольку лтъ съ помощью горячей вры и борьбы съ собою. Мн бдной нечего было длать на свт. Я только наряжалась, показывалась въ свтъ и скучала. У меня не было ни сердца, ни страховъ, ни угрызеній совсти. Мой ангелъ-хранитель спалъ, вмсто того, чтобы меня охранять. Пречистая Два съ ея святыми тайнами не представляла для меня ни поэзіи, ни утшенія. Я не нуждалась въ божественной охран: опасности для меня не существовали, и я презирала себя за то, чмъ должна была бы гордиться.
‘Надо вамъ знать, что я сильно упрекала себя за свое нежеланіе любить, выродившееся въ презрніе. Я часто признавалась женщинамъ, уговаривавшимъ меня выбрать себ мужа или любовника, въ томъ отвращеніи, какое внушали мн мужской эгоизмъ, неблагодарность и грубость. Он хохотали мн въ лицо и увряли, что не вс мужчины похожи на моего стараго мужа и что у нихъ есть секреты, посредствомъ которыхъ они заставляютъ забывать свои пороки и недостатки. Меня возмущали эти сужденія. Мн казалось унизительнымъ быть женщиной, когда он выражали при мн такія грубыя чувства и хохотали какъ сумасшедшія, видя, какъ я красню отъ негодованія. Въ такія минуты мн казалось, что я лучше ихъ всхъ, но потомъ я опять начинала себя винить и на меня нападала тоска. Другія жили полной жизнью, моя-же была такая пустая и праздная. Я обвиняла себя въ безуміи и въ честолюбіи и начинала врить всему, что говорили мн эти насмшливыя резонерки, которыя такъ спокойно мирились со своимъ вкомъ. Я говорила себ, что меня погубило невжество, что я обманываю себя ложными надеждами, мечтая о совершенныхъ людяхъ, которыхъ не бываетъ на свт. Словомъ я обвиняла себя во всемъ томъ, въ чемъ были виноваты передо мной другіе.
‘До тхъ поръ, пока женщины надялись внушить мн свои правила и то, что он называли своей мудростью, он меня терпли, было даже нсколько такихъ, которыя возлагали на меня извстныя надежды. Эти женщины, начавши съ преувеличенной добродтели, перешли потомъ къ полной распущенности и ожидали, что и я явлю обращикъ легкомыслія, которое послужитъ оправданіемъ для ихъ поступковъ.
‘Но когда он увидали, что это не осуществилось, что въ двадцать лтъ я была все еще неуязвима, он стали меня бояться, воображая, что я ихъ живой укоръ. Он смялись надо мной вмст со своими любовниками, и побда надо мной сдлалась цлью самыхъ оскорбительныхъ проектовъ и самыхъ безнравственныхъ предпріятій. Женщины съ высокимъ положеніемъ не стыдились, смясь, составлять противъ меня самые ужасные заговоры и, при свобод деревенскихъ нравовъ, на меня нападали всевозможными способами съ ожесточеніемъ, которое походило на ненависть. Нашлись мужчины, общавшіе своимъ любовницамъ приручить меня къ себ, и женщины, позволившія своимъ любовникамъ сдлать эту пробу. Нашлись хозяйки дома, предлагавшія отуманить мой разсудокъ виномъ, подаваемымъ у нихъ за ужиномъ. Нкоторые изъ друзей и родственниковъ, желая меня увлечь, знакомили меня съ мужчинами, изъ которыхъ я могла бы сдлать прекрасныхъ кучеровъ для моихъ экипажей. Такъ-какъ я имла наивность открывать имъ душу, то они отлично знали, что меня не удерживаетъ ни набожность, ни честь, ни несчастная любовь, а только недоврчивость и чувство невольнаго отвращенія, они, конечно, надо мной посмялись и, ничего не сказавши о тхъ сомнніяхъ, которыя меня смущали, смло распустили слухъ, что я презираю мужчинъ. Извстно, что ничто не оскорбляетъ ихъ такъ, какъ это чувство, они легче прощаютъ развратъ и пренебреженіе. Поэтому они раздляли ту враждебность, которую чувствовали во мн женщины, и заискивали во мн только для того, чтобы отмстить и посл посмяться надо мною. Я видла, что на всхъ лицахъ написана насмшка и фальшь, и моя мизантропія увеличивалась отъ этого съ каждымъ днемъ.
‘Умная женщина съумла-бы найтись при такихъ обстоятельствахъ, она-бы устояла въ борьб, хотя бы только для того, чтобы увеличить ярость своихъ соперницъ, она бы открыто предалась религіи, чтобы примкнуть къ обществу тхъ немногихъ добродтельныхъ женщинъ, которыя даже въ т времена были поддержкой честныхъ людей. Но у меня не хватило мужества, чтобы устоять противъ той грозы, которая на меня надвигалась. Я была покинутое, непонятое и всми ненавидимое существо. Моя репутація сдлалась предметомъ самыхъ ужасныхъ и странныхъ извращеній. Нкоторыя женщины, извстныя своимъ порочнымъ поведеніемъ, длали видъ, что чувствуютъ себя въ опасности рядомъ со мной.
‘Въ это время пріхалъ изъ провинціи человкъ безъ ума, безъ талантовъ и безъ всякихъ привлекательныхъ качествъ, но отличавшійся большой прямотой и искренностью чувствъ, что рдко встрчалось въ кругу, гд я вращалась. Я начинала говорить себ, что нужно наконецъ сдлать ‘выборъ’, какъ выражались мои подруги. Я не хотла выходить замужъ, находя, что не имю на это права, будучи матерью и не вря въ мужскую доброту. И такъ приходилось взять себ любовника для того, чтобы быть на уровн того общества, куда я была заброшена. Я ршила въ пользу этого провинціала, тмъ боле, что его имя и положеніе составляли для меня довольно надежную охрану. Это былъ виконтъ де-Ляррье.
‘Онъ любилъ меня всей душой, но только душа его… я сильно сомнваюсь въ ея существованіи. Это былъ одинъ изъ тхъ холодныхъ и положительныхъ людей, которые не закупаютъ даже изяществомъ порока и искусной ложью. Онъ любилъ меня постоянно точно также, какъ мужъ мой любилъ меня порывами. Поразившись моей красотой, онъ и не трудился узнавать, есть ли у меня сердце. Это происходило не отъ презрнія, а отъ безсилія. Если-бы онъ открылъ во мн способность любить, онъ не зналъ бы, какъ на это отвтить.
‘Я не думаю, чтобы нашелся на свт мужчина боле матеріальный, чмъ мой бдный Ляррье. Онъ лъ съ сладострастіемъ, засыпалъ на всхъ креслахъ, а остальное время нюхалъ табакъ. Такимъ образомъ выходило, что онъ всегда удовлетворялъ одинъ изъ своихъ физическихъ аппетитовъ. Я сомнваюсь, чтобы онъ когда-либо думалъ.
‘Прежде чмъ стать съ нимъ въ близкія отношенія, я чувствовала къ нему расположеніе, потому что, не видя въ немъ ничего замчательнаго, я не видла въ немъ по крайней мр ничего дурного, въ этомъ только и заключалось его преимущество передъ всмъ тмъ, что меня окружало. Слушая его любезность, я надялась, что онъ примиритъ меня съ человческой природой, и доврилась его честности. Но какъ только я дала ему надъ собою права, которыя слабыя женщины никогда не умютъ получать обратно, онъ началъ преслдовать меня самымъ невыносимымъ образомъ и свелъ всю систему чувствъ къ единственному доказательству, которое онъ способенъ былъ понимать.
‘Вы видите, другъ мой, что я находилась между Сциллой и Харибдой. Этотъ человкъ, котораго я считала такимъ спокойнымъ, судя по его громадному аппетиту и привычк ко сну, не выказывалъ даже той сильной дружбы, которой я отъ него ожидала. Онъ говорилъ со смхомъ, что неспособенъ чувствовать дружбу въ хорошенькой женщин. А если бы вы знали, что онъ называлъ любовью!..
‘Я не имю претензіи быть созданной иначе, чмъ вс прочіе смертные. Теперь, когда а не принадлежу уже ни въ какому полу, я думаю, что я была такая же женщина, какъ и вс, но развитію моихъ свойствъ помшало то, что я не встртила человка, котораго-бы могла полюбить настолько, чтобы придать хоть немного поэзіи событіямъ животной жизни. Но этого не было, а потому, хотя вы и мужчина, т. е. существо мене деликатное въ этомъ разряд чувствъ, вы все-же должны понять то отвращеніе, какое поселяется въ сердц, когда нужно подчиняться требованіямъ любви, не чувствуя въ этомъ нужды… Черезъ три дня виконтъ Ляррье сдлался мн невыносимъ.
‘И представьте себ, мой милый, что я никогда не имла мужества отъ него отдлаться. Въ продолженіе шести лтъ онъ составлялъ мою муку и мое отвращеніе. Я терпла его по снисходительности, по слабости и отчасти отъ скуки. Вчно страдающій отъ моего сопротивленія и привлеченный препятствіями, которыя я представляла для его страсти, онъ любилъ меня самой терпливой, постоянной и скучной любовью, которая когда-либо существовала на свт.
‘Правда, что съ тхъ поръ, какъ я имла защитника, мое положеніе въ свт значительно улучшилось. Мужчины больше не смли за мной ухаживать, такъ какъ виконтъ былъ страшно ревнивъ и большой забіяка, женщины, предсказывавшія, что я неспособна привязать въ себ мужчину, съ досадой смотрли на виконта, прикованнаго въ моей колесниц. Быть можетъ, въ моемъ терпніи была извстная доля того тщеславія, которое не позволяетъ женщин имть видъ покинутой жертвы. Правда, мой бдный Ляррье не представлялъ изъ себя ничего такого, чмъ бы можно было гордиться, но все-же онъ былъ и не дуренъ собой, и храбръ, умлъ кстати молчать, жилъ на широкую ногу и не имлъ недостатка въ томъ скромномъ фатовств, которое выставляетъ женщину въ выгодномъ свт. Не говоря уже о томъ, что женщины далеко не пренебрегали его фатовской наружностью, которая была мн особенно противна, он удивлялись еще той искренней преданности, которую онъ мн выказывалъ, и ставили его въ примръ своимъ любовникамъ. И такъ я очутилась въ завидномъ положеніи, но увряю васъ, что это мало избавляло меня отъ скуки въ моей интимной жизни. Тмъ не мене я терпливо ее сносила и ни разу не измнила Ляррье. Скажите же мн теперь, дитя мое, такъ ли я была передъ нимъ виновата, какъ вы это думали?
— Я васъ отлично понимаю,— отвтилъ я,— и потому жалю и уважаю. Вы принесли жертву нравамъ вашего времени, васъ преслдовали потому, что вы были выше этихъ нравовъ. Если бы у васъ было немного больше нравственной силы, вы нашли бы въ добродтели то счастье, котораго не нашли въ любви. Но меня удивляетъ то, что вы такъ и не встртили ни одного мужчины, способнаго васъ понять и достойнаго внушить вамъ настоящую любовь. Нужно ли изъ этого вывести, что ныншніе мужчины лучше прежнихъ?
— Это было бы съ вашей стороны большимъ фатовствомъ,— отвтила она, смясь.— Я имю мало основаній гордиться мужчинами моего времени и все жё я сомнваюсь, чтобы вы сдлали съ тхъ поръ большіе успхи. Но оставимъ мораль. Каковы бы ни были мужчины, я сама виновата въ своемъ несчастій: я не съумла его понять. При моей гордости мн бы слдовало быть выдающейся женщиной и выбрать орлинымъ окомъ среди всхъ этихъ плоскихъ, фальшивыхъ и пустыхъ мужчинъ одно изъ тхъ благородныхъ и правдивыхъ существъ, которыя составляютъ рдкость и исключеніе во вс времена. Я была слишкомъ невжественна и ограничена для такого выбора, жизнь меня кое-чему научила. Я увидала, что нкоторые изъ тхъ, кого я въ своей ненависти смшала съ толпой, заслуживали другихъ чувствъ, но въ то время я уже состарилась, поздно было начинать сначала.
— Но пока вы были молоды,— сказалъ я,— неужели вы ни разу не имли желанія сдлать новый опытъ? Неужели ваше отвращеніе ни разу не поколебалось? Это странно!
Нкоторое время маркиза молчала, но потомъ она вдругъ съ шумомъ поставила на столъ золотую табакерку, которую долго вертла въ рукахъ, и сказала:
— Ну, разъ, что ужь я начала исповдываться, я буду во всемъ признаваться. Слушайте.
‘Разъ, одинъ только разъ въ жизни, я полюбила, но такъ, какъ никто не любилъ: это была страстная, пожирающая, непобдимая и вмст съ тмъ идеальная и платоническая любовь. Васъ, конечно, удивляетъ, что маркиза XVIII вка любила только разъ въ жизни и притомъ платонической любовью? Дло въ томъ, что вы, молодые люди, воображаете, что знаете женщинъ, а сами ничего въ нихъ не понимаете. Если бы разныя восьмидесятилтнія старушки начали откровенно разсказывать вамъ свою жизнь, вы бы нашли, быть можетъ, въ женской душ источники пороковъ и добродтелей, о которыхъ вы и не подозрвали.
‘Угадайте, къ какому кругу принадлежалъ человкъ, изъ-за котораго совсмъ потеряла голову такая надменная и гордая маркиза, какъ я?
— Вроятно, это былъ французскій король или дофинъ Людовикъ XVI.
— О посл такого начала вы не скоро дойдете до моего милаго. Я лучше скажу вамъ сама: это былъ актеръ.
— Вроятно, тоже король въ своемъ род?
— Самый благородный и изящный, который когда-либо былъ на подмосткахъ. Вы не удивляетесь?
— Не очень. Я слышалъ, что эти неравные союзы были нердки даже въ т времена, когда во Франціи были очень сильны предразсудки. Которая это изъ друзей мадамъ д’Эпинэ жила съ Желіонтомъ?
— Какъ вы знаете наше время! просто досадно слушать! именно изъ того, что эти факты такъ врзались у всхъ въ памяти и повторялись съ такимъ удивленіемъ, вы можете заключить, какъ они были рдки и какъ противорчили нравамъ своего времени. Увряю васъ, что и тогда это производило большой скандалъ, и когда говорятъ про ужасный развратъ и называютъ герцога Гиша и Моникенъ, мадамъ де-Ліонъ и ея дочь, то вы можете быть уврены, что эти вещи считались одинаково возмутительными въ то время, когда он происходили и когда вы объ нихъ читали. Неужели вы думаете, что т, чье негодующее перо передавало вамъ эти факты, были единственные честные люди во Франціи?
Я не смлъ возражать маркиз и не знаю, кто изъ насъ двухъ былъ боле компетентнымъ судьей въ этомъ дл. Я навелъ ее на прежнюю тему и она продолжала:
— Чтобы показать вамъ, какъ смотрли на такія вещи я скажу вамъ, что первый разъ, когда я его увидла и выразила мое восхищеніе графин Ферріэръ, сидвшей рядомъ со мной, она мн отвтила: ‘Я бы посовтовала вамъ, моя милая, не выражаться при другихъ съ такимъ жаромъ, васъ бы жестоко осмяли, если бы заподозрли, что вы забыли, что въ глазахъ женщинъ нашего круга актеръ не можетъ считаться мужчиной’* — Эта фраза мадамъ де-Фарріэръ почему-то осталась у меня въ памяти. Ея презрительный тонъ показался мн абсурдомъ при моемъ тогдашнемъ положеніи, и страхъ, что я скомпрометирую себя моимъ восхищеніемъ, показался мн лицемрной элобой.
‘Его звали Леліо, онъ былъ итальянецъ, но прекрасно говорилъ по французски. Ему было, вроятно, лтъ тридцать пять, хотя на сцен ему часто можно было дать меньше двадцати. Онъ лучше игралъ Корнеля чмъ Расина, но и въ томъ и въ другомъ былъ неподражаемъ.
— Какъ странно,— сказалъ я, прерывая маркизу,— что его имя не осталось въ анналахъ искусства.
— Онъ никогда не былъ извстенъ,— отвчала она,— его не цнили ни въ город, ни при двор. Я слышала, что на первыхъ дебютахъ ему страшно свистали, потомъ, когда замтили его горячность и желаніе совершенствоваться, его терпли, иногда ему даже апплодировали, но вообще его всегда считали актеромъ дурного тона.
‘Этотъ человкъ также не подходилъ къ своему вку въ искусств, какъ я не подходила къ нему по своимъ нравамъ. Быть можетъ въ этомъ и была та всемогущая духовная связь, которая влекла наши души одну къ другой съ двухъ концовъ общественной лстницы. Публика также не понимала Леліо, какъ свтъ не понялъ меня.
— Это актеръ шаржируетъ,— говорили про него,— онъ насилуетъ себя, онъ ничего не чувствуетъ. А про меня говорили такъ:
— Эта женщина презрительна и холодна, у нея нтъ сердца.
‘А можетъ быть мы съ нимъ чувствовали сильне всхъ остальныхъ?
‘Въ т времена трагедію играли ‘пристойно’, надо было имть элегантный видъ, даже давая пощечину, надо было прилично умирать и граціозно падать. Драматическое искусство примнялось въ требованіямъ большого свта, дикція и жесты актеровъ зависли отъ фижмъ и пудры, которыя обремняли еще Федру и Клитемнестру. Я не разбирала и не сознавала недостатковъ этой школы и не предавалась по этому поводу глубокимъ размышленіямъ, но смертельно скучала во время трагедіи, а такъ какъ непринято было въ этомъ признаваться, то я мужественно скучала два раза въ недлю, но видя холодность и недовольство съ какими я слушала эти пышныя тирады, вс говорили, что я нечувствительна къ красотамъ прекрасныхъ стиховъ.
‘Посл довольно продолжительнаго отсутствія изъ Парижа я похала однажды вечеромъ въ театръ смотрть Сида. Во время моего пребыванія въ деревн Леліо былъ принятъ въ труппу ‘Comdie Franaise’ и я видла его въ первый разъ въ жизни. Онъ игралъ Родриго. Какъ только я услышала звукъ его голоса, я почувствовала волненіе. У него былъ нервный и проникающій голосъ, боле выразительный, чмъ звучный, этотъ голосъ особенно критиковали. Считалось, что Сидъ долженъ говорить басомъ точно также, какъ требовалось, чтобы вс древніе герои были высокаго роста и сильнаго сложенія. Царь меньше пяти футовъ шести вершковъ ростомъ недостоинъ былъ носить діадему, это несоотвтствовало хорошему тону. Леліо былъ худощавъ и малъ ростомъ. Его красота заключалась не въ чертахъ лица, а въ благородств лба, въ неподражаемой граціи позъ, въ непринужденности походки, въ печальномъ и гордомъ выраженіи лица. Я никогда не встрчала ни въ стату, ни въ картин, ни въ живомъ человк такого полнаго обоянія идеальной красоты. Для него создано было слово ‘очарованіе’, которое относилось ко всмъ его словамъ, взглядамъ и движеніямъ.
‘И въ самомъ дл я чувствовала на себ какіе-то чары. Этотъ человкъ, который ходилъ, говорилъ и дйствовалъ безъ школы и безъ претензіи, рыдалъ не только голосомъ, но и сердцемъ и забывался, сливаясь со своей ролью, точно разбитый душевной мукой, умлъ выразить однимъ взглядомъ всю ту любовь, которую я напрасно искала въ жизни. Онъ имлъ надо мной необычайную власть: родившись не во время, когда одна я могла понять его талантъ, онъ цлыя пять лтъ былъ моимъ царемъ, моимъ богомъ, моей жизнью и моей любовью.
‘Я не могла жить не видя его, онъ повелвалъ и властвовалъ надо мной. Леліо не былъ для меня мужчиной, но я понимала это иначе, чмъ мадамъ де-Ферріэръ. Онъ былъ для меня гораздо больше. Я видла въ немъ нравственную силу, высшее существо, душа котораго заставляла содрагаться мою по своей прихоти. Скоро я дошла до того, что не могла больше скрыть, какое онъ производилъ на меня впечатлніе. Чтобы не выдать себя, я оставила свою ложу въ ‘Comdie Franaise’ и распустила слухъ, что я стала очень богомольна и хожу каждый вечеръ въ церковь. Вмсто того я одвалась гризеткой и смшивалась съ толпой народа, чтобы слушать его и смотрть на него, какъ мн хотлось. Наконецъ я подкупила одного изъ служащихъ при театр и достала черезъ него маленькую ложу въ углу залы, гд меня никто не видлъ и куда я проникала черезъ боковой ходъ. Для большей безопасности я одвалась школьникомъ. Вс эти безумства ради человка, съ которымъ я ни разу не обмнялась ни словомъ, ни взглядомъ, имли для меня прелесть тайны и иллюзію счастья. Когда огромные часы въ моей зал били часъ начала представленія, меня охватывало страшное волненіе. Я старалась сосредоточиться, пока мн приготовлялся экипажъ, я безпокойно ходила по комнат, а если Ляррье былъ со мной, я обращалась съ нимъ самымъ жестокимъ образомъ, чтобы его выпроводить, другихъ-же я удаляла съ непостижимымъ искусствомъ, просто невроятно, какъ много ума прибавила мн эта страсть. Сколько нужно было хитрости и притворства, чтобы скрывать ее отъ Ляррье, который былъ страшно ревнивъ, и отъ всхъ злыхъ людей, которые меня окружали.
‘Я должна сознаться, что вмсто того, чтобы бороться со своей страстью, я предавалась ей съ восторгомъ и съ упоеніемъ. Она была такъ чиста! Съ чему мн было ея стыдиться? Она создала мн новую жизнь и дала мн наконецъ все то, что я хотла чувствовать и знать, она длала меня до нкоторой степени женщиной. Когда въ первый разъ затрепетало мое сердце, я почувствовала такую же гордость, какую чувствуетъ молодая мать при первомъ движеніи ребенка скрытаго въ ея утроб. Я стала нервна, раздражительна, изобртательна и смтлива. Ляррье говорилъ, что набожность сдлала меня удивительно капризной. Въ свт находили, что я съ каждымъ днемъ хорошю: мои черные глаза сдлались мягче, улыбка приняла задумчивое выраженіе, а мои рчи пріобрли такую мткость и глубину, какихъ никто отъ меня не ожидалъ. Честь этого вс приписывали Ляррье, который ни мало не былъ въ этомъ повиненъ.
‘Я замчаю, однако, что мои воспоминанія очень безсвязны. Это происходитъ отъ того, что он меня переполняютъ. Мн просто кажется, что я молодю и у меня все еще бьется сердце при имени Леліо. Я говорила вамъ, что когда били часы, я трепетала отъ радости и отъ нетерпнія. Мн кажется, что даже теперь я чувствую ту самую захватывающую радость, которая наполняла меня при звукахъ этого боя. Превратности судьбы сдлали то, что я вполн довольна моей маленькой квартиркой въ Марэ. Но изо всего моего роскошнаго дома въ аристократическомъ квартал, и изо всего моего былого великолпія мн жаль только тхъ вещей, которыя могли бы мн напомнить то время любви и мечтаній. Я спасла отъ погрома кое-какую мебель, оставшуюся отъ того времени, и смотрю на нее съ такимъ волненіемъ, какъ будто только что пробили часы и копыта моихъ лошадей стучатъ о мостовую. О, дитя мое, никогда такъ не любите? Это буря, которая утихаетъ только со смертью!
‘Я узжала, чувствуя себя живой, легкой, молодой и счастливой. Я начинала цнить вс блага моей жизни, молодость, красоту и роскошь. Я ощущала счастіе всми своими фибрами, всми порами. Прижавшись въ уголъ кареты, укутавши ноги въ мхъ, я смотрла на свою блестящую и нарядную особу, отражавшуюся въ зеркал съ золотой рамой, вдланномъ противъ моего сиднья. Женскій нарядъ, надъ которымъ впослдствіи такъ много смялись, былъ въ то время необыкновенно богатъ и блестящъ. Если его умли носить со вкусомъ и безъ преувеличеній, онъ придавалъ всей вншности такое благородство и такую томную грацію, о которыхъ картины не даютъ никакого понятія. Обиліе перьевъ, цвтовъ и тканей заставляло женщинъ двигаться съ извстной медлительностью. Я видала женщинъ, отличавшихся близной кожи, которыхъ безъ всякаго преувеличенія можно было сравнить съ лебедями, когда он вс въ бломъ, съ напудренными волосами, тащили за собой длинный муаровый шлейфъ, слегка покачивая блымъ головнымъ уборомъ. Что тамъ ни говори Руссо, но только длинныя атласныя складки нашихъ костюмовъ при изобиліи кисеи и буфовъ, скрывавшія маленькое, нжное тло подобно тому, какъ пухъ скрываетъ маленькую горлицу, длинныя кружевныя крылья, ниспадавшія съ нашихъ рукъ, и яркіе цвта, пестрвшіе на нашихъ платьяхъ, лентахъ и драгоцнныхъ уборахъ,— все это больше походило на птицъ, чмъ на осъ, когда же мы осторожно ступали маленькими ножками въ красивыхъ туфляхъ съ высокими каблуками, то въ самомъ дл мы точно боялись касаться земли и ходили съ небрежной осторожностью трясогузки, идущей по берегу ручья.
‘Въ то время, о которомъ я говорю, начинали носить блокурую пудру, придававшую волосамъ мягкій, пепельный оттнокъ. Этотъ способъ смягчать рзкость тона волосъ придавалъ лицу необыкновенную нжность, а глазамъ удивительный блескъ. Совершенно открытый лобъ терялся въ блдныхъ тонахъ этихъ условныхъ волосъ и казался отъ этого больше и чище, отчего вс женщины имли боле благородный видъ. Посл взбитыхъ волосъ, которые мн никогда не нравились, стали носить низкія прически съ локонами, откинутыми назадъ и ниспадавшими на шею и на плечи. Мн очень шла эта прическа, и я была извстна богатствомъ и оригинальностью своихъ туалетовъ. То я вызжала въ плать изъ алаго бархата съ отдлкой изъ сраго мха, то въ бломъ атласномъ тюник, отдланномъ тигровой кожей, иногда въ полномъ костюм изъ лиловаго дама, вышитаго серебромъ, съ блыми перьями, украшенными жемчугомъ. Въ такомъ вид я длала нсколько визитовъ въ ожиданіи начала второй пьесы, такъ-какъ Леліо никогда не игралъ въ первой.
‘Я производила впечатлніе въ салонахъ, и когда опять садилась въ карету, то съ удовольствіемъ смотрла на женщину, любившую Леліо, которая могла бы заставить его себя полюбить. До тхъ поръ единственное удовольствіе, доставляемое мн моей красотой, заключалось въ томъ, чтобы возбуждать зависть. Мои старанія украшать свою особу были очень слабой отместкой женщинамъ, составлявшимъ противъ меня такіе ужасные заговоры. Но съ тхъ поръ, какъ я полюбила, я стала наслаждаться своей красотой для себя самой. Это было одно, что я могла предложить Леліо въ награду за вс несправедливости, которыя терплъ онъ въ Париж, и я забавлялась, представляя себ гордость и радость этого бднаго, осмяннаго и непонятаго актера, когда онъ узнаетъ, что маркиза Р… сдлала его своимъ кумиромъ. Впрочемъ, это были только веселыя мимолетныя мечты, единственный результатъ и вся выгода, которую я извлекала изъ моего положенія. Какъ только мои мысли получали форму и я замчала, что начинаю строить какіе-нибудь реальные планы, касающіеся моей любви, я мужественно подавляла эти мысли и во мн начинала говорить гордость маркизы. Вы смотрите на меня съ удивленіемъ? Все это я вамъ сейчасъ объясню. Дайте мн унестись въ очарованный міръ моихъ воспоминаній.
‘Около восьми часовъ я подъзжала къ маленькой церкви кармелитокъ близь Люксембурга, я отправляла экипажъ и вс думали, что я присутствую на служб, которая шла тамъ въ этотъ часъ, но я только проходила черезъ церковь въ садъ и выходила по другой улиц. Затмъ я поднималась въ мансарду молоденькой работницы Флорансы, которая была мн вполн предана, запиралась въ ея комнат, съ радостью оставляла на ея жалкой постели весь мой роскошный нарядъ и надвала черный фракъ, шпагу въ шагреневомъ футляр и симметричный парикъ молодого школьника, готовящагося въ священники. При моекъ высокомъ рост и невинномъ взгляд я дйствительно походила на неловкаго и лицемрнаго ученика духовнаго заведенія, идущаго тайкомъ на спектакль. Флоранса, думавшая, что у меня настоящая интрига, хохотала вмст со мной надъ моими превращеніями, и право, мн не было бы веселе, если бы я шла наслаждаться любовью, какъ т безумныя женщины, которыя ходили на свиданія въ тайные пріюты любви.
‘Я брала фіакръ, хала въ театръ и проскользала въ свою маленькую ложу. Тутъ кончались мои страхи, радости и нетерпливое ожиданіе. Глубочайшее благоговніе проникало все мое существо и до момента поднятія занавса я была вся полна ожиданіемъ великаго торжества.
‘Подобно тому, какъ высоко парящій ястребъ завладваетъ куропаткой, такъ что трепещущая птица неподвижно останавливается въ магическомъ круг, который онъ описываетъ надъ нею, такъ точно душа Леліо, его великая душа трагика и поэта завладвала всми моими чувствами и доводила меня до оцпеннія восторга. Я слушала, сжавъ руки на колняхъ, положивъ подбородокъ на бархатный барьеръ ложи, и капли пота выступали у меня на лбу. Я задерживала дыханіе и проклинала утомительный блескъ свчей, отъ которыхъ чувствовала жаръ и сухость въ глазахъ, слдившихъ за каждымъ его шагомъ, за каждымъ движеніемъ. Я боялась пропустить малйшій вздохъ, малйшую складку на лбу. Изображаемыя имъ волненія и страданія трогали меня, какъ настоящія несчастья. Я больше не умла различать истину отъ вымысла. Леліо для меня не существовалъ: это былъ Родриго, Баязетъ и Ипполитъ. Я ненавидла его враговъ и дрожала при вид его опасностей. Его страданія заставляли меня проливать вмст съ нимъ потоки слезъ, его смерть исторгала у меня крики, которые я должна была заглушать платкомъ. Въ антрактахъ я, совершенно измученная, падала на стулъ въ глубин ложи и сидла, какъ мертвая, до тхъ поръ, пока громкій ритурнель не возвщалъ мн о поднятіи занавса. Тогда я воскресала и снова длалась безумной и страстной и опять восхищалась, сочувствовала и плакала. Сколько свжести, поэзіи и молодости было въ талант этого человка! Надо было имть ледяное сердце, чтобы не быть у его ногъ.
‘И несмотря на то, что онъ противорчилъ всмъ принятымъ понятіямъ и никогда не могъ поддлаться подъ глупый вкусъ тогдашней публики, несмотря на то, что онъ шокировалъ женщинъ своими манерами и оскорблялъ мужчинъ презрніемъ къ ихъ дурацкимъ требованіямъ, у него бывали минуты такой удивительной силы, такой неотразимой власти, что онъ сразу побждалъ своимъ жестомъ и взглядомъ всю эту непокорную и неблагодарную толпу и заставлялъ ее содрогаться и рукоплескать Это бывало рдко, потому что нельзя сразу перемнить духъ цлаго вка, но когда это случалось, въ театр поднималась настоящая буря, точно будто парижане, побжденные его геніемъ, желали искупить вс свои прежнія несправедливости. Казалось, что у этого человка являлась иногда сверхъестественная сила и тогда даже самые строгіе критики невольно подчинялись его власти. И въ самомъ дл въ эти моменты вся зала ‘Comdie Franaise’ была точно въ какомъ-то чаду, и, выходя, вс съ удивленіемъ смотрли другъ на друга, вспоминая, что они апплодировали Леліо. А я въ эти минуты вполн предавалась своимъ чувствамъ: я кричала, плакала, и безумно, и страстно призывала его имя. Къ счастію, мой слабый голосъ терялся въ той бур, которая разражалась вокругъ меня.
‘Въ другіе разы ему свистали въ сценахъ, гд онъ мн особенно нравился, и я въ ярости уходила изъ театра. Такіе дни были для меня всего опасне. У меня являлось сильнйшее желаніе пойти къ нему, поплакать съ нимъ, проклясть наше время и утшить его моимъ восторгомъ и моей любовью.
‘Разъ вечеромъ, выходя боковой дверью изъ своей ложи, я увидла, какъ мимо меня быстро прошелъ по направленію въ улиц худощавый человкъ небольшого роста. Какой-то машинистъ снялъ передъ нимъ шляпу со словами:
‘— Здравствуйте, господинъ Леліо’.
‘Сгорая желаніемъ увидть поближе этого необыкновеннаго человка, я бросилась за нимъ, перешла черезъ улицу и, забывая объ опасности, которой подвергалась, вошла вмст съ нимъ въ кафе. Къ счастью, это было дрянное кафе, гд я не рисковала встртить никого изъ людей моего круга.
‘Я взглянула на Леліо при свт плохой, закопченной люстры и мн показалось, что я ошиблась и приняла за него кого-то другого: передо мной былъ плохо одтый человкъ не моложе тридцати пяти лтъ съ желтымъ, увядшимъ, изношеннымъ лицомъ, онъ имлъ пошлый видъ, говорилъ глухимъ и хриплымъ голосомъ, сидлъ съ какими-то проходимцами, пилъ водку и страшно ругался. Только посл того, какъ его нсколько разъ назвали при мн по имени, я убдилась въ томъ, что это и былъ мой театральный богъ, истолкователь великаго Корнеля. Я не находила въ немъ тхъ чаръ, которыя меня такъ привлекали, не находила даже его благороднаго, огненнаго и печальнаго взгляда. Глаза этого человка были безъ блеска, почти безъ мысли, его отчетливое произношеніе казалось тривіальнымъ при обращеніяхъ къ гарсону и разговорахъ про карты, про вино и про потерянныхъ женщинъ. У него была развихленная походка, дурныя манеры и на лиц его еще видны были слды румянъ и блилъ. Передо мной былъ не Ипполитъ, а Леліо. Храмъ опустлъ, оракулъ умолкъ, на мст бога былъ человкъ, даже мене того: актеръ.
‘Онъ ушелъ, а я долго еще сидла на мст, забывши про вино съ прянностями, которое я спросила себ, чтобы имть видъ мужчины. Когда я увидла, куда я попала и какъ на меня смотрятъ, я испугалась: въ первый разъ въ жизни я была въ такомъ фальшивомъ положеніи и такъ близко сталкивалась съ людьми этого класса, впослдствіи эмиграція пріучила меня къ неудобствамъ этого рода.
‘Я встала и попробовала бжать, но забыла заплатить за вино. Меня бросился догонять гарсонъ: надо было снова войти, объясниться и выдержать вс насмшливые и недоврчивые взгляды, которые были обращены на меня. Когда я вышла, мн показалось, что за мной идутъ. Я напрасно искала фіакра, у театра ихъ больше не было. За мной все еще слышались тяжелые шаги, я со страхомъ оглянулась и увидла высокаго молодца, котораго я замтила еще въ кафе. Онъ имлъ видъ жандарма или чего нибудь еще похуже и вступилъ со мной въ разговоръ. Не знаю, что онъ мн говорилъ, я ничего не понимала со страху, но имла настолько присутствія духа, чтобы отъ него отдлаться. Съ отчаянной храбростью, являющейся въ минуты опасности, я быстро ударила его по лицу своей тростью, бросила ее за собой и стрлой пустилась бжать. Жандармъ остался на мст, ошеломленный моей дерзостью, а я остановилась только тогда, когда добжала до комнаты Флорансы. Когда я проснулась на другой день въ полдень въ моей постел съ капитонированнымъ пологомъ, отдланнымъ пучками розовыхъ перьевъ, мн казалось, что все это я видла во сн, и мн было ужасно непріятно мое вчерашнее приключеніе и разочарованіе. Я думала, что серьезно излчилась отъ своей любви, и попробовала себя съ этимъ поздравить, но напрасно — я чувствовала только горькое сожалніе, жизнь моя снова опустла, все потеряло свою прелесть. Въ этотъ день я прогнала отъ себя Ляррье.
‘Пришелъ вечеръ, и я не испытала прежнихъ спасительныхъ волненій. Міръ показался мн страшно скучнымъ. Я пошла въ церковь и прослушала всю службу, ршившись сдлаться благочестивой, но въ церкви простудилась и вернулась больной.
‘Я нсколько дней пролежала въ постели. Ко мн пришла графиня Ферріеръ. Она увряла, что у меня нтъ лихорадки, что лежанье въ постели меня разслабляетъ, что надо развлечься, выйти и похать въ театръ. Вроятно, она имла виды на Ляррье и желала моей смерти. Но случилось другое. Она заставила меня смотрть Цинну.
‘Вы никогда не бываете въ театр,— говорила она мн,— скука и набожность васъ изводятъ. Вы давно не видали Леліо. Онъ сдлалъ успхи, ему иногда апплодируютъ, я думаю даже, что когда-нибудь онъ будетъ сносенъ.
‘Не знаю, какъ она меня уговорила. Впрочемъ, разочаровавшись въ Леліо, я ничмъ больше не рисковала, смотря на него въ публик. Я надла самый роскошный туалетъ и отправилась въ большую ложу на авансцену, бравируя передъ опасностью, въ которую я больше не врила.
‘Но никогда еще опасность не была такъ сильна. Леліо былъ великолпенъ, и я увидала, что никогда еще я не была въ него такъ сильно влюблена. Недавнее приключеніе казалось мн какимъ-то сномъ, могло же быть, чтобы Леліо былъ не тмъ, чмъ онъ казался со сцены? Онъ произвелъ на меня потрясающее впечатлніе. Я была вся въ слезахъ и, закрываясь платкомъ, нечаянно стерла съ лица румяны и мушки. Графиня Ферріеръ увела меня въ глубину ложи, такъ-какъ мое волненіе было замчено въ зал. Хорошо, что я имла счастливую мысль уврить всхъ, что меня растрогала игра мадмуазель Ниполитъ Блеронъ. На самомъ дл я находила, что это очень холодная и устарвшая актриса, хотя быть можетъ она стояла по своему характеру и воспитанію гораздо выше своей профессіи, какъ ее тогда понимали. Она составила себ репутацію тмъ, какъ произносила въ Цинн ‘Tout beau’.
‘Правда, играя съ Леліо, она была гораздо лучше. Выказывая подобающее презрніе въ его манер, она, сама того не замчая, испытывала дйствіе его таланта. Когда имъ приходилось играть вмст страстныя сцены, ей передавалось его вдохновеніе.
‘Въ этотъ вечеръ Леліо меня замтилъ, причиной тому былъ можетъ быть мой туалетъ, а можетъ быть и мое волненіе, я видла какъ, воспользовавшись моментомъ, когда ему не нужно было говорить, онъ нагнулся къ одному изъ мужчинъ, сидвшихъ на сцен по тогдашней мод, и спросилъ у него мое имя. Я поняла это потому, какъ остановились на мн ихъ взгляды. При этомъ у меня до того забилось сердце, что я чуть не задохнулась. Я замтила, что во время пьесы глаза Леліо нсколько разъ обращались въ мою сторону. Что бы я дала, чтобы угнать, что сказалъ ему обо мн кавалеръ Бретильянъ, тотъ, въ кому онъ обратился и кто нсколько разъ говорилъ съ нимъ смотря на меня. Лицо Леліо, которое должно было оставаться серьезнымъ, чтобы не выйти изъ роли, не выразило ничего, чтобы позволило мн угадать, какого рода свднія давали ему обо мн. Я очень мало знала Бретильяна и не могла себ представить, дурно или хорошо онъ обо мн говорилъ.
‘Только въ этотъ вечеръ я поняла, какого рода любовь была у меня къ Леліо. Это была чисто духовная, романтическая страсть. Я любила не его, а героевъ прошлыхъ временъ, которыхъ онъ умлъ изображать. Въ немъ воскресали эти навсегда утраченные типы врности, благородства и нжности, и я чувствовала себя перенесенной вмст съ нимъ посредствомъ его таланта во времена давно забытыхъ доблестей. Я съ гордостью думала, что въ то время я не была-бы непонята и осмяна, что тогда мое сердце могло-бы отдаться любви и я не была-бы обречена на то, чтобы любить только призракъ. Леліо былъ для меня тнью Сида и представителемъ той древней рыцарсвой любви, надъ которой смялись теперь во Франціи, онъ былъ для меня не опасенъ какъ мужчина и какъ автеръ, я могла его любить только въ публик. Мой Леліо былъ миическое лицо, которое длалось неуловимымъ какъ только исчезало драматическое зеркало. Чтобы быть тмъ, кого я любила, ему нужна была иллюзія сцены, отблескъ рампы и прикрасы костюма. Безъ этого онъ исчезалъ въ бездн, онъ потухалъ при блеск дня, какъ звзда. Я больше не хотла его видть вн подмостокъ, мн было-бы это даже непріятно. Это было-бы для меня тоже, что созерцать великаго человка, превратившагося въ прахъ въ погребальной урн.
‘Мои частыя отлучки въ то время, когда я имла обыкновеніе принимать Ляррье, а главное мой ршительный отказъ состоять съ нимъ иначе, чмъ въ дружескихъ отношеніяхъ, были причиной припадка ревности, на этотъ разъ боле основательнаго чмъ когда-либо. Однажды, когда я шла въ церковь, съ намреніемъ выйти оттуда другимъ ходомъ, я замтила, что онъ идетъ за мной, и поняла, что отнын будетъ почти невозможно скрывать отъ него мои ночные походы. Я ршилась отправляться въ театръ публично. Мало по малу я научилась необходимому лицемрію и начала громко восхищаться игрой Ниполитъ Клеронъ, чмъ и обманула всхъ относительно моихъ настоящихъ чувствъ. Теперь я больше стснялась, я принуждена была строго слдить за собой, и потому мое наслажденіе было не такъ живо и не такъ глубоко. Но изъ этого положенія возникло другое, которое произвело быструю перемну въ моей судьб.
Леліо видлъ и наблюдалъ меня. Его поразила моя врасота и ему льстило мое волненіе. Онъ съ трудомъ отрывалъ отъ меня свой взоръ и длался иногда такъ разсянъ, что публика была недовольна. Вскор я вполн убдилась въ томъ, что онъ безумно меня любитъ.
‘Моя ложа нравилась принцесс Водмонъ, я уступила ее ей, а сама взяла другую меньше и глубже, но за то у самой рампы такъ, что я видла всякій взглядъ Леліо, а онъ могъ смотрть на меня, не мало меня не компрометтируя. Впрочемъ, я не нуждалась боле въ этомъ средств, чтобы понимать его чувства: по звуку его голоса, по его вздохамъ, по выраженію, которое онъ придавалъ извстнымъ стихамъ и словамъ, я поняла, что онъ обращался ко мн. Я чувствовала себя самой счастливой женщиной въ мір, такъ какъ въ эти часы меня любилъ не актеръ, а герой.
‘Посл двухъ лтъ любви, скрытой въ глубин моего сердца, прошло еще три года взаимной любви и ни разу мой взглядъ не далъ Леліо права надяться на что-либо иное, чмъ эти таинственныя отношенія. Я узнала впослдствіи, что Леліо часто слдовалъ за мной во время прогулокъ, я не удостоивала замчать его въ толп, такъ мало было у меня желанія отличить его вн театра. Эти пять лтъ единственное время за вс мои восемьдесятъ лтъ, когда я дйствительно жила.
‘Но вотъ однажды я прочла въ газетахъ имя новаго актера, приглашеннаго въ ‘Comdie Franaise’ вмсто Леліо, который узжалъ заграницу. Эта новость была для меня страшнымъ ударомъ. Я не могла понять, какъ я буду жить безъ этихъ волненій, безъ всхъ этихъ бурь и страстей. Это обстоятельство усилило мою любовь настолько, что я едва не погибла.
‘Теперь я уже не старалась заглушить въ себ всякую мысль, несовмстную съ моимъ положеніемъ, и не поздравляла себя съ тмъ, что въ дйствительной жизни Леліо былъ не таковъ, какъ на сцен. Я страдала и въ тайн роптала на то, что онъ былъ не такой, какимъ онъ казался на подмосткахъ, я доходила до того, что желала увидть его такимъ же молодымъ и прекраснымъ, какимъ длало его каждый вечеръ искусство, чтобы пожертвовать для него всми моими предразсудками и всей непокорностью моей природы. Теперь, когда я должна была лишиться этого духовнаго существа, такъ долго наполнявшаго мою душу любовью, у меня являлось желаніе осуществить вс мои мечты и попробовать реальной жизни съ тмъ, чтобы посл возненавидть и жизнь, и Леліо, и самое себя.
‘Въ такомъ настроеніи была я, когда получила письмо, написанное незнакомой рукой, это единственное любовное письмо, которое я сохранила изъ тысячи увреній, написанныхъ Ляррье, и изъ тысячи раздушенныхъ декларацій, написанныхъ сотней другихъ, такъ какъ это единственное настоящее любовное письмо, которое я получила за всю мою жизнь’.
Маркиза встала, увренной рукой открыла шкатулку съ инкрустаціями и вынула оттуда очень помятое и слежавшееся письмо, которое я съ трудомъ разобралъ. Вотъ это письмо:
‘Сударыня, я вполн увренъ, что это письмо не внушитъ вамъ ничего кром презрнія, вы не найдете его даже достойнымъ вашего гнва. Но что значитъ для человка, летящаго въ пропасть, встртить на пути своемъ однимъ камнемъ больше или меньше? Вы сочтете меня за сумасшедшаго и не ошибетесь. Быть можетъ, вы пожалете меня въ душ, такъ какъ не можете сомнваться въ моей искренности. Но какъ ни смиренны вы въ вашемъ благочестіи, вы можетъ быть все же поймете всю силу моего отчаянія, вы должны знать, какую всемогущую власть имютъ ваши взоры.
‘Но если вы пожалете меня хотя бы одинъ мигъ, если сегодня вечеромъ въ тотъ страстно желанный часъ, когда я начинаю жить, я замчу въ вашихъ чертахъ хотя бы слабую тнь состраданія, я уду мене несчастнымъ, я унесу изъ Франціи воспоминаніе, которое быть можетъ дастъ мн силу жить и продолжать мою неблагодарную и трудную карьеру.
‘Но вы, конечно, все уже знаете, можетъ-ли быть, чтобы мое смущеніе, мои крики отчаянія и гнва не выдали меня двадцать разъ на сцен? Могли-ли вы зажечь это пламя, не сознавая хотя бы отчасти того, что вы длаете? Или быть можетъ вы играли со своей жертвой, какъ тигръ, и только забавлялись моими безумствами и мученіями?
‘О, нтъ, это самообольщеніе!— нтъ, не можетъ быть! ви никогда объ этомъ не думали. Васъ поражаютъ стихи великаго Корнеля, вы сочувствуете благороднымъ страстямъ трагедіи, вотъ и все. А я безумецъ смлъ думать, что мой голосъ пробуждалъ иногда ваши симпатіи, что мое сердце находило отголосокъ въ вашемъ, что между вами и мной было нчто большее, чмъ между мной и публикой. О, это была безумная, но сладкая мечта! Оставьте ее мн. Что вамъ отъ этого? Или вы боитесь, что я буду ею хвастаться? По какому праву я могъ-бы это сдлать и это-бы поврилъ мн на слово? Я сталъ-бы только предметомъ насмшекъ для всхъ здравомыслящихъ людей. Да, оставьте мн эту увренность, которую я получилъ съ такимъ сладкимъ трепетомъ и которая одна вознаградила меня за все то, что я выстрадалъ изъ-за строгости публики. Позвольте мн благословить васъ, позвольте благодарить на колняхъ за то сочувствіе, которое я открылъ въ вашей душ и которымъ не дарилъ меня никто кром васъ, за т слезы, которыя проливали вы надъ моими мнимыми несчастіями, доводя меня часто до безумнаго вдохновенія, за т робкіе взгляды, которые, какъ мн казалось, хотли утшить меня за холодность зрителей.
‘О, зачмъ рождены вы среди блеска и пышности? зачмъ я бдный артистъ безъ имени и безъ славы? зачмъ нтъ у меня ни сочувствія публики, ни буржуазнаго богатства, чтобы замнить одинъ изъ тхъ титуловъ и именъ, которые я презиралъ когда-то. Быть можетъ они помогли-бы мн достигнуть до васъ. Прежде я предпочиталъ талантъ всмъ другимъ отличіямъ, я спрашивалъ себя, къ чему быть кавалеромъ или маркизомъ, если не для того, чтобы быть дерзкимъ, глупымъ и фатомъ, я ненавидлъ гордость аристократовъ и считалъ себя достаточно отмщеннымъ за ихъ презрніе, если я былъ выше ихъ по таланту.
‘О, химеры и заблужденья! мои силы оказались слабе моего честолюбія! Я остался безвстнымъ, хуже того: я видлъ успхъ и далъ ему ускользнуть. Я чувствовалъ себя великимъ, а меня повергли во прахъ, я думалъ, что достигъ высокаго, а меня считали смшнымъ. Судьба наказала меня за гордыя мечты и смлую душу и сломала меня, какъ тростинку. Я очень несчастливъ!
‘Но величайшее изъ моихъ безумствъ было то, что я взглянулъ дальше рампы, отдляющей меня отъ остального общества. Для меня это кругъ Попилія. Я хотлъ переступить его. Я, комедіантъ, осмлился поднять глаза на прекрасную женщину — молодую, благородную, любящую и высокопоставленную, вдь я знаю, что вы такое. Свтъ обвиняетъ васъ въ холодности и въ излишней набожности, но я одинъ могу объ васъ судить и васъ понимать. Одной вашей слезы, одной улыбки было достаточно для того, чтобы опровергнуть глупыя басни, которыя разсказывалъ мн про васъ какой-то кавалеръ Бретильякъ.
‘Но какова-же ваша судьба? Какой рокъ тяготетъ надъ вами также, какъ и надо мною, если среди всего этого блестящаго и, какъ говорятъ, просвщеннаго общества вы не нашли никого, кто бы васъ понялъ, кром бднаго комедіанта? Нтъ, никто не отниметъ у меня печальную и утшительную мысль, что, если-бы мы съ вами были рождены на одной ступени общественной лстницы, вы не ушли бы отъ меня, каковы-бы ни были мои соперники и какъ-бы ни былъ я бденъ. Вы должны были-бы признать, что во мн есть нчто побольше ихъ титуловъ и богатства: умнье васъ любить.
— Это письмо,— продолжала маркиза, которое было такъ странно для своего времени, несмотря на нкоторые отголоски расиновской реторики, прорывающейся въ начал, показалось мн настолько сильнымъ и искреннимъ и такъ поразило меня незнакомой и смлой страстью, что я была глубоко потрясена. Вся моя гордость исчезла. Я отдала-бы всю жизнь за часъ подобной любви.
‘Я не стану разсказывать вамъ о моихъ страхахъ, фантазіяхъ и ужасахъ. Я сама не могу въ нихъ разобраться. Я отвтила всего нсколько словъ. Вотъ он, если не ошибаюсь:
‘Я не виню васъ, Леліо, я виню только судьбу, я жалю не только васъ, но и себя. Ни гордость, ни осторожность, ни стыдливость не заставитъ меня отнять у васъ утшительное сознаніе, что вы достойны меня. Сохраните его, потому что это одно, что я имю вамъ предложить. Я никогда не соглашусь на свиданіе съ вами’.
‘На другой день я получила письмо, которое прочла въ торопяхъ и едва успла бросить въ огонь украдкой отъ Ляррье, который засталъ меня съ нимъ въ рукахъ. Вотъ приблизительно его содержаніе:
‘Сударыня, я долженъ говорить съ вами или умереть. Разъ, только разъ, одинъ часъ, если вы хотите. Отчего боитесь вы свиданія, если вы довряете моей чести и скромности? Я знаю, кто вы такая, знаю строгость вашихъ нравовъ, ваше благочестіе и даже ваши чувства въ виконту Ляррье. Я не жду отъ васъ ничего, кром слова состраданія, но мн нужно, чтобы слово это пришло во мн изъ вашихъ устъ, чтобы мое сердце получило его отъ васъ или разорвалось на части.
‘Къ чести своей я скажу (такъ какъ смлое довріе въ опасности всегда благородно), что я ни минуты не боялась быть осмянной безсовстнымъ развратникомъ. Я свято врила въ смиренную искренность Леліо. Я была вознаграждена за довріе къ своимъ силамъ и я ршилась съ нимъ видться. Я совершенно забыла его поношенное лицо, дурной тонъ и пошлый видъ, и помнила только престижъ его генія, его стиль и его любовь. Вотъ мой отвтъ:
‘Я желаю васъ видть. Найдите врное мсто, но не ждите отъ меня ничего кром того, что вы просите. Я врю вамъ, какъ Богу. Если-бы вы хотли злоупотребить моимъ довріемъ, вы были бы низкій человкъ и я бы васъ не боялась’.
Онъ отвтилъ:
‘Ваше довріе обезоружило бы самаго послдняго негодяя. Вы увидите, что Леліо его достоинъ. Герцогъ *** не разъ предоставлялъ въ мое распоряженіе свой домъ въ улиц Валуа. Но къ чему мн это! Вотъ уже три года, какъ для меня существуетъ только одна женщина въ мір. Благоволите явиться на свиданіе посл спектакля’.
‘Затмъ слдовали указанія мста.
‘Я получила эту записку въ четыре часа пополудни. Вс эти переговоры произошли въ теченіе одного дня. Я провела этотъ день, бгая по комнатамъ, какъ сумасшедшая, у меня сдлалась лихорадка. Эта быстрота событій и ршеній, противуположныхъ тому образу мыслей, котораго я держалась цлыя пять лтъ, напоминала какой-то сонъ, когда же я приняла послднее ршеніе и увидала, что я связала себя словомъ и что нельзя уже больше отступить, я въ безсиліи упала на оттоманку, чувствуя, что задыхаюсь и что вся комната вертится у меня подъ ногами.
‘Мн сдлалось такъ дурно, что я послала за хирургомъ и пустила себ кровь, но запретила людямъ говорить кому бы то ни было о моемъ нездоровь, боясь, что мн будутъ надодать совтами и еще помшаютъ вечеромъ выйти изъ дому. Въ ожиданіи назначеннаго часа я бросилась на постель и не велла принимать даже Ляррье.
‘Кровопусканіе меня облегчило, но я ослабла, чувствовала общее утомленіе и вс мои иллюзіи разлетлись вмст съ лихорадочнымъ возбужденіемъ. Ко мн вернулся разсудокъ и память, я вспомнила ужасное разочарованіе въ кафе и жалкій видъ Леліо, я приготовилась къ тому, что придется краснть за мое безуміе и спуститься съ высоты моихъ химеръ въ самой жалкой дйствительности. Я не могла понять, какъ я ршилась промнять мою романтическую нжность на то отвращеніе, которое меня ожидало, и на стыдъ, который долженъ былъ отравить вс мои воспоминанія. Тогда я начала страшно каяться въ своемъ поступк, я оплакивала мои радости, мою любовь и то прекрасное чувство внутренняго удовлетворенія, которое могло бы меня ожидать въ будущемъ и которое я собиралась разрушить. Но больше всего я оплакивала того Леліо, котораго я должна была потерять безвозвратно, котораго мн было такъ сладко любить эти годы, и котораго я должна была разлюбить черезъ нсколько часовъ.
‘Въ порыв отчаянія я стала ломать себ руки, моя рана раскрылась, и кровь брызнула изъ руки, я едва успла позвать горничную, которая нашла меня въ постели безъ чувствъ. Мной овладлъ тяжелый, глубокій сонъ, съ которымъ я напрасно боролась. Я не грезила и не страдала, въ теченіе нсколькихъ часовъ я была точно мертвая. Когда я открыла глаза, въ комнат было темно, въ дом тихо и моя служанка спала у изголовья моей постели. Нкоторое время я находилась въ состояніи оцпеннія и слабости — безъ всякихъ мыслей и воспоминаній. Вдругъ память ко мн вернулась: я спрашиваю себя, прошелъ-ли часъ и день свиданія, спала ли я часъ или цлую вчность, что теперь: день или ночь, не убила-ли я Леліо, измнивши своему слову, и есть-ли еще время. Я стараюсь подняться, но силы мн измняютъ и нкоторое время я борюсь какъ въ кошмар. Наконецъ я длаю страшное усиліе воли и призываю ее на помощь моимъ ослабвшимъ членамъ. Я соскакиваю на полъ, открываю занавски, вижу луну, которая блеститъ сквозь деревья моего сада, бгу къ часамъ,— они показываютъ десять. Я бросаюсь къ горничной, трясу ее, бужу:
‘— Кинэта, какой сегодня день!?
‘Она съ крикомъ вскакиваетъ со стула и хочетъ бжать, думая, что я брежу. Я останавливаю и успокоиваю ее и узнаю, что я спала только три часа. Тогда я благодарю Бога и посылаю за фіакромъ. Кинэта смотритъ на меня съ удивленіемъ. Наконецъ, она убждается въ томъ, что я въ здравомъ ум, исполняетъ мое приказаніе и собирается меня одвать.
‘Я велла дать мн простое и скромное платье, не надла на голову никакихъ украшеній и не согласилась положить на лицо румяны. Я хотла внушить Леліо уваженіе и почтеніе, которыя были для меня дороже его любви. Несмотря на это, мн было пріятно, когда Кинэта, удивляясь моимъ фантазіямъ, сказала мн, осмотрвши меня съ ногъ до головы:
‘— Право, не знаю сударыня, что вы для этого длаете: только на васъ самое простое блое платье безъ панье и безъ шлейфа, вы больны и блдны, какъ смерть, и не хотли положить ни одной мушки, и все-таки никогда вы не были такъ хороши, какъ сегодня. Я жалю мужчинъ, которые васъ увидятъ!
‘— А ты думаешь, что я очень умно себя веду, моя бдная двочка?
‘— Ахъ, сударыня! я каждый день молю Бога, чтобы Онъ помогъ мн быть такой-же, какъ вы, но только пока еще…
‘— Ну, глупенькая, дай-ка мн мантилью и муфту.
‘Въ полночь я была передъ домомъ въ улиц Валуа. Мое лицо было тщательно закрыто вуалемъ. Меня встртилъ лакей, единственный видимый хозяинъ этого таинственнаго жилища. Онъ повелъ меня по извилистымъ аллеямъ темнаго сада къ павильону, погруженному въ тнь и въ безмолвіе. Поставивъ въ передней свой зеленый шелковый фонарь, онъ открылъ передо мной двери глубокой, темной комнаты, съ невозмутимымъ видомъ сдлалъ почтительный жестъ по направленію въ лучу свта, шедшаго изъ глубины амфилады, и проговорилъ тихимъ голосомъ, точно боясь разбудить заснувшее эхо:
— Еще никого нтъ, сударыня, вы одн. Въ лтнемъ салон есть звонокъ. Потрудитесь позвонить, если вамъ что нибудь понадобится.
‘И онъ исчезъ точно по волшебству, затворивъ за собой двери.
‘На меня нашелъ страхъ, я боялась, ужь не попала-ли я въ западню. Я позвонила слугу. Онъ сейчасъ-же явился и его торжественно глупый видъ совершенно разсялъ мой страхъ. Я спросила, который часъ, хотя отлично это знала, такъ-какъ много разъ заставляла звонить свои часы въ экипаж.
— Теперь полночь,— сказалъ онъ, не поднимая на меня глазъ.
‘Этотъ человкъ прекрасно исполнялъ свои обязанности. Ршившись войти въ лтній салонъ, я убдилась въ неосновательности моихъ опасеній, вс двери, ведущія въ садъ закрывались только шелковыми портьерами разрисованными въ восточномъ вкус. Этотъ прелестный будуаръ былъ ничто иное, какъ концертная зала. Блестящія стны снжной близны были украшены зеркалами въ рамахъ изъ матоваго серебра, на мебели, обитой блымъ бархатомъ съ жемчужными желудями, лежали музыкальные инструменты необыкновенно богатой отдлки. Свтъ шелъ сверху, но былъ скрытъ за алебастровыми листьями, составлявшими нчто въ род круглаго потолка. Этотъ мягкій матовый свтъ можно было принять за лунное сіяніе. Я съ любопытствомъ и съ интересомъ разсматривала это убжище, подобнаго которому я до тхъ поръ никогда не видала. Въ первый и послдній разъ въ жизни я была въ такомъ дом, но оттого-ли, что эта комната не предназначалась для служенія таинствамъ любви, которыя здсь совершались, оттого-ли, что Леліо веллъ удалить изъ нея вс предметы, которые могли-бы оскорбить мои взоры или заставить меня страдать отъ моего положенія,— но только это мсто не оправдывало тхъ опасеній, которыя я чувствовала вступая, въ него. Середину комнаты украшала античная статуя изъ благо мрамора, изображавшая Изиду, окутанную драпировками, съ пальцемъ, приложеннымъ къ губамъ. Зеркала отражали ее и меня — одинаково блдныхъ и цломудренно окутанныхъ въ блыя одежды, и это было такъ обманчиво, что мн нужно было двигаться, чтобы отличать ея фигуру отъ моей.
‘И вдругъ это глубокое, страшное и вмст дивное безмолвіе нарушилось: вотъ открылась и заперлась наружная дверь, вотъ скрипнулъ паркетъ подъ чьими-то легкими шагами… Я упала на кресло ни жива, ни мертва: сейчасъ я должна была увидть Леліо вн театра. Я опустила глаза и мысленно съ нимъ простилась передъ тмъ, какъ ршилась поднять на него взглядъ.
‘Но каково-же было мое удивленіе! Леліо былъ прекрасенъ какъ богъ: онъ не переодлся посл спектакля и явился въ самомъ изящномъ наряд, какой я когда-либо на немъ видла. Испанскій костюмъ изъ благо атласа облекалъ его стройные, гибкіе члены, на плечахъ и на колняхъ были банты изъ лентъ вишневаго цвта, короткій плащъ того-же цвта былъ накинутъ на плечи, у ворота была огромная фреза изъ англійскихъ кружевъ, на короткихъ волосахъ безъ пудры покачивался токъ, осненный блымъ перомъ, пришпиленнымъ брилліантовой пряжкой. Въ этомъ костюм онъ игралъ мольеровскаго Донъ-Жуана. Никогда не видала я его такимъ молодымъ, красивымъ и поэтическимъ, какъ въ эту минуту. Самъ Веласкесъ преклонился-бы передъ такой моделью.
‘Онъ всталъ передо мной на колни, и я не могла не протянуть ему руку. У него былъ такой покорный и робкій видъ! Мужчина влюбленный до того, чтобы смущаться передъ любимой женщиной! Это была такая рдкость въ то время! да еще тридцатипятилтній мужчина и притомъ актеръ!
Какъ бы то ни было, мн казалось тогда, да и теперь кажется, что онъ былъ во всемъ блеск юности. Эта блая одежда придавала ему видъ молодого пажа. Его взволнованное сердце сохранило всю чистоту, весь пылъ первой любви. Онъ схватилъ мои руки и покрылъ ихъ страстными поцлуями. Тогда я обезумла, я привлекла его голову къ себ на колни, я стала ласкать его пылающій лобъ, его жесткіе черные волосы, его смуглую шею, которая терялась въ нжной близн фрезы… Но Леліо не сталъ отъ этого смле. Вс его восторги сосредоточились въ сердц: онъ началъ рыдать какъ женщина и залилъ меня своими слезами.
‘О, какъ сладко было мн плакать вмст съ нимъ. Я заставила его поднять голову и взглянуть на меня. Боже мой, какъ онъ былъ прекрасенъ! сколько блеска и нжности было въ его глазахъ. Его прямая, благородная душа придавала очарованіе даже недостаткамъ его лица и разрушительнымъ слдамъ безсонныхъ ночей и лтъ. О, власть души! Кто не понялъ твоихъ чудесъ, тотъ никогда не любилъ. Меня растрогали преждевременныя морщины его прекраснаго лба, томность его улыбки и блдность его губъ, мн захотлось поплакать надъ печалями, разочарованіями и трудами его жизни. Я поняла его страданія, даже его долгую безнадежную любовь ко мн, и у меня было только одно желаніе: вознаградить его за все, что онъ выстрадалъ.
‘— Мой милый Леліо! мой благородный Родриго! мой прекрасный Донъ-Жуанъ!— говорила я въ безумной страсти.
‘Его взгляды жгли меня. Онъ заговорилъ и разсказалъ мн, какъ началась и какъ выросла его любовь: какъ мало по малу изъ комедіанта съ безпорядочными нравами онъ превратился въ другого человка, какъ я возвысила его въ собственныхъ глазахъ и возвратила ему иллюзіи и мужество его молодости, онъ сказалъ мн, какъ онъ уважалъ меня, какъ благоговлъ передъ мной и какъ презиралъ пустоту современной любви, онъ сказалъ мн еще, что отдалъ бы всю свою жизнь за одинъ часъ, проведенный въ моихъ объятіяхъ, но что изъ страха меня оскорбить онъ готовъ пожертвовать и этимъ часомъ и всей остальной своей жизнью. Никогда боле пламенное краснорчіе не увлекало сердца женщины, никогда еще нжный Расинъ не выражалъ любовь такъ убдительно, сильно и поэтично. Все нжное и серьезное, чистое и порывистое, что можетъ внушить страсть, сказали мн его слова, его голосъ, его глаза, его ласки и его покорность. Неужели онъ обманывалъ себя самого? Неужели онъ игралъ комедію?’
— Конечно, нтъ!— воскликнулъ я, глядя на маркизу.
Во время этого разсказа она какъ будто помолодла и сбросила съ себя бремя лтъ, какъ фея Ургела. Не знаю, кто это сказалъ, что женское сердце никогда не старится.
— Выслушайте конецъ,— сказала она.— Отуманенная его рчами, я обвила его своими руками и содрогалась, прикасаясь въ его атласной одежд и вдыхая ароматъ его волосъ. Я потеряла голову, во мн проснулось все неизвданное, на что я считала себя неспособной, но это было слишкомъ сильно… я лишилась чувствъ.
‘Онъ быстро привелъ меня въ себя. Я нашла его у своихъ ногъ еще боле робкаго и взволнованнаго.
‘— Сжальтесь надо мной,— сказалъ онъ,— убейте меня, прогоните меня.
‘Онъ былъ еще блдне и слабе, чмъ я сама.
‘Но первые перевороты, испытанные мною въ теченіе этого бурнаго дня, заставляли меня быстро переходить отъ одного ршенія въ другому. Этотъ проблескъ новой жизни вспыхнулъ и погасъ, какъ молнія, моя кровь успокоилась и деликатныя чувства его истинной любви взяли верхъ надъ иными.
‘— Выслушайте меня, Леліо,— сказала я ему,— не изъ презрнія бгу я отъ вашихъ ласкъ. Быть можетъ, я сохранила щепетильность, внушаемую намъ съ дтства, которая укореняется въ насъ какъ бы вторая натура, но что вспоминать объ этомъ теперь, когда моя природа внезапно превратилась въ другую, незнакомую мн самой. Если вы меня любите, помогите мн устоять передъ вами. Дайте мн унести отсюда сладкое сознаніе того, что я любила васъ только сердцемъ. Быть можетъ, если-бы я не принадлежала никому другому, я съ радостью отдалась бы вамъ. Но знайте, что меня профанировалъ Ляррье, что, повинуясь ужасной необходимости жить, какъ вс, я терпла ласки этого человка, котораго я никогда не любила, знайте, что отвращеніе, которое я при этомъ почувствовала, убило мое воображеніе до такой степени, что быть можетъ я стала бы васъ ненавидть, если бы вамъ уступила. О, не будемъ длать эту страшную пробу! Останьтесь чисты въ моемъ сердц и въ моей памяти!.. Разстанемся навсегда и унесемъ отсюда цлый міръ свтлыхъ мыслей и чудныхъ воспоминаній. Леліо, я клянусь, что буду любить васъ до самой смерти. Я чувствую, что ледяное время не потушитъ это яркое пламя. Клянусь, что никогда не буду принадлежать другому мужчин посл того, какъ устояла передъ вами. Это не будетъ мн трудно, и вы можете мн поврить.
‘Леліо палъ передо мной ницъ, онъ не умолялъ и не упрекалъ меня, онъ сказалъ, что не надялся на то счастье, которое я ему дала, и что не иметъ права требовать большаго. Но, прощаясь съ нимъ, я была напугана его убитымъ видомъ и взволнованнымъ голосомъ. Я спросила его, разв не будетъ для него счастьемъ самая мысль обо мн, разв восторги этой ночи не прольютъ очарованія на всю его остальную жизнь и разв не будутъ смягчены его грядущія страданія всякій разъ, какъ онъ вызоветъ эти воспоминанія. Онъ оживился и клятвенно общалъ мн все, чего я хотла, потомъ снова упалъ къ моимъ ногамъ и въ безуміи поцловалъ край моего платья. Я чувствовала, что шатаюсь. Тогда я сдлала ему знакъ и онъ удалился. Подъхалъ экипажъ, который я потребовала. Автоматическій управитель этого тайнаго убжища три раза постучался снаружи, чтобы меня предупредить. Леліо въ отчаяніи бросился въ двери, онъ похожъ былъ на привидніе. Я слабо оттолкнула его и онъ уступилъ. Тогда я перешагнула черезъ порогъ и такъ какъ онъ хотлъ за мной слдовать — указала ему на стулъ посреди залы около статуи Изиды. Онъ слъ на него. Страстная улыбка блуждала на его губахъ, его глава метнули послднюю искру любви и благодарности. Онъ былъ еще молодой, прекрасный испанскій грандъ. Пройдя нсколько шаговъ, передъ тмъ какъ потерять его навки, я обернулась и бросила на него послдній взглядъ. Отчаяніе его убило. Онъ сдлался старъ и страшенъ. Его тло казалось парализованнымъ, судорожно сжатыя губы силились улыбнуться, взглядъ былъ стеклянный и тусклый. Это былъ Леліо, только тнь любовника и принца’.
Здсь маркиза остановилась, потомъ сказала съ мрачной улыбкой, точно разрушая себя самой, какъ падающая развалина.
— Съ тхъ поръ я больше о немъ не слыхала.
Маркиза опять остановилась и молчала на этотъ разъ дольше, чмъ въ первый разъ, но потомъ та страшная душевная сила, которая дается долгими годами, упорнымъ желаніемъ жить или надеждой на близкую смерть, вернула ей веселость, и она сказала мн съ улыбкой.
— Ну, будете-ли вы теперь врить въ добродтель XVIII вка?
— Сударыня,— отвтилъ я ей,— я не имю желанія въ ней сомнваться, но только если-бы я былъ не такъ растроганъ, я быть можетъ сказалъ-бы вамъ, что вы хорошо сдлали, что пустили себ кровь.
— Жалкіе мужчины!— сказала маркиза,— вы ничего не понимаете въ сердечныхъ длахъ!