П. H. Красновъ
Мантыкъ, охотникъ на львовъ
Повсть
1928
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Таинственное завещаніе
I
ГАЛИНКИНЫ СНЫ
II
МАНТЫКЪ СТАРЫЙ И МАНТЫКЪ МАЛЫЙ
III
МАНТЫКЪ, ОХОТНИКЪ НА ТИГРОВЪ
IV
ТУРКЕСТАНСКІЕ СОЛДАТЫ
V
ТРИНАДЦАТЫЙ ТИГРЪ МАНТЫКА
VI
МЕЧТЫ
Мантык, охотник на львов, Краснов Петр Николаевич, Год: 1928
Время на прочтение: 217 минут(ы)
Это была совсмъ маленькая комната очень скромнаго отеля. Комната на шестомъ этаж узкаго высокаго дома, точно срая башня вытянувшагося вверхъ надъ маленькими темными сараями, складами и гаражами окраинъ Парижа. Внизу — вчный сумракъ дыма, копоти и пыли, духота, вонь автомобилей, угольная мгла, лязгъ желза и грохотъ грузовиковъ, вверху — изъ окна — бездонное, вчно красивое, безпрерывно мняющееся небо, широкій видъ на Парижъ, и, въ легкой дымк воздушнаго марева, сквозная, какъ полоска кружева, Эйфелева башня. Ночью, на темномъ фон неба, надъ фонарями бгущихъ внизу улицъ, она сверкала наглыми пестрыми огнями яркой рекламы:
— Ситроенъ!.. Ситроенъ {Ситроенъ — Парижскій фабрикантъ автомобилей.}!..
Въ комнат очень тсно. Одно окно безъ занавски. Хозяинъ считалъ лишнимъ ее вшать, когда окно глядитъ въ безпредльную даль. Широкая французская кровать. Въ одномъ углу умывальникъ, въ другомъ, за занавской изъ дешеваго ситца, на ивовой корзин, привезенной изъ Россіи и старомъ, сильно потертомъ чемодан узенькій матрасикъ и желтосрое, истрепанное, англійское солдатское одяло — скромная, бдная постель. А за тмъ — крошечный столикъ, на которомъ всегда лежала какая-нибудь работа:— чулки для штопки, чья-нибудь рубашка, блузка, или штаны, катушки съ нитками, шерсть, ножницы, и два соломенныхъ, простыхъ стула, такихъ, какіе привозятъ на баркахъ и продаютъ прямо на улицахъ. Все говорило о бдности. Но всегда въ этомъ маленькомъ номер были порядокъ и чистота, за этимъ слдили жильцы — Ладогины.
Ихъ трое: — ‘мамочка’ — Наталья Георгіевна Ладогина, ея дочь Галинка и братъ Галинки — Коля. Это онъ-то и спалъ на постели, сооруженной на корзин съ чемоданомъ.
Срый, дождливый октябрьскій вечеръ. Галинка одна, больная, въ легкомъ жару, лежитъ на краю широкой кровати. Шумъ города, трескъ, лязгъ, гудки, звонки, — непрерывной, томящей музыкой плывутъ въ комнату и навваютъ Галинк тревожные, безпокойные сны. Иногда она просыпается и тогда ея думы сливаются со снами и она сама не знаетъ, гд сонъ, гд мысль, гд явь.
Въ комнат темно. Окно срымъ пятномъ выдляется на стн. За нимъ мигаютъ, переливаются огни Эйфелевой башни. То расцвтятся, распустятся пестрой, сверкающей цвточной гирляндой, то покроютъ ее нжными золотыми вночками изъ листьевъ, то закричать, большими буквами: — ‘Ситроенъ!.. Ситроенъ!..’ и тогда станетъ жутко Галинк. Точно давитъ на мозгъ это страшное, непонятное ей слово рекламы, точно говоритъ Галинк о многихъ тысячахъ рабочихъ, стоящихъ въ этотъ сумрачный вечеръ у раскаленныхъ фабричныхъ печей и мрно жужжащихъ станковъ.
Не стихая мигаютъ огни… Настоящій кошмаръ… Въ окна бьетъ холодными струями осенній дождь. Впереди долгій вечеръ и одинокая ночь. Мамочка придетъ не скоро. Она сегодня дежурная въ ресторан, гд она служить… Мамочка придетъ усталая и сейчасъ же станетъ хлопотать, готовить Галинк чай, разогрвать что-нибудь на ужинъ, а потомъ спустить внизъ съ потолка электрическую лампочку и станетъ чинить и штопать до утра.
Бдная мамочка!
Какъ хорошо все это было во сн, такомъ странномъ и чудесномъ, гд совсмъ, какъ въ сказк, на помощь мамочк явился котъ Маркизъ, срый, пушистый, въ черныхъ полосахъ котъ консьержки*) ихъ отеля, мадамъ Булэ. Ахъ, какъ онъ былъ миль! Объ этомъ Галинка непремнно разскажетъ Кол… Можетъ быть л мам, если мама ее станетъ слушать. Мама не повритъ, что это можетъ быть, Коля посмется и повритъ, сдлаетъ видь, что повритъ и помечтаетъ вмст съ Галинкой.
*) Консьержка — сторожиха парижскихъ квартиръ.
Милый Коля!
Галинка прислушалась. Она, въ часы своего одинокаго ожиданія, научилась среди уличныхъ шумовъ различать шаги по отельной лстниц. Она знала усталые, медленные шаги матери, и легкій бгъ, черезъ дв ступеньки, на шестой этажъ, Коли.
Галинка приподнялась на подушк. Да, конечно, это Коля! Она поправила волосы. На худенькомъ и блдномъ лиц ея горлъ лихорадочный румянецъ. Дв толстыя, русыя съ золотистымъ отливомъ косы — гордость Галинки, внкомъ легли по подушк. Глаза заблестли. Сейчасъ она все разскажетъ Кол. Такъ это будетъ интересно!
Коля ввелъ свой велосипедъ въ комнату сторожихи отеля ‘Селектъ’, госпожи Булэ, приласкалъ поднявшагося ему навстрчу и колесомъ выгнувшаго спину кота Маркиза, пожелалъ госпож Булэ добраго вечера и помчался наверхъ къ Галинк. Онъ зналъ, что сестра одна, что она не здорова, что мамочка вернется поздно и торопился чрезвычайно. Ноги едва касались ступеней. Сначала лстница была мраморная, покрытая когда то краснымъ, теперь ставшимъ бурымъ, изорваннымъ старымъ ковромъ, потомъ она была деревянная и вилась изъ этажа въ этажъ косыми, скользкими ступенями. Коля бжалъ по ней чуть притрагиваясь рукою перилъ, шагая черезъ дв и три ступеньки.
‘Хоть на Эйфелеву башню могу взбжать такъ’, — горделиво думалъ Коля. — ‘Да что на Эйфелеву башню! На самый МонъБланъ!.. Ну, на МонъБланъ, можетъ быть, придется и потише идти’…
Кол пятнадцать лтъ. Жизнь закалила его и укрпила. Онъ средняго роста, очень стройный и худощавый мальчикъ съ недтской серьезностью въ глазахъ. Онъ второй годъ служитъ отвтственнымъ посыльнымъ въ французской контор господина Дарсонвиль… Его тамъ очень цнятъ за его аккуратность и честность. Сегодня онъ попросилъ отпустить его раньше. Ему хотлось помочь больной Галин.
Онъ одной рукой отворилъ дверь, другой повернулъ выключатель, и сразу—и свтъ и радость видть брата вошли къ Галинк. Не стало видно безпокойнаго мерцанія огней Эйфелевой башни и ушли больные кошмары. Впрочемъ одинъ остался. Очень хотлось Галинк разсказать о немъ Кол…
Коля вошелъ бодрый и веселый…
— Подожди!.. Я холодный… и мокрый, — говорилъ онъ, копошась за занавской.
Галина слышала, какъ тамъ шуршала бумага. Хитрый Коля! Что то принесъ…
Коля высунулся въ свжей синей рабочей куртк, съ румяными, еще влажными отъ сырости щеками и живо разжегъ примусъ съ голубымъ пламенемъ, поставилъ чайникъ, и разложилъ на тарелк хрустящія подковки, настоящіе парижскіе круассанчики*).
*) Круассанъ — восходящая луна Такъ называются въ Париж булочки изъ сдобнаго тста, имющія форму подковки, или луннаго серпа.
— Коля! Какой расточитель’ Мои любимыя подковочки! Подойди ко мн… Дай я тебя поцлую…
— Постой ты, Галина, со своими бабскими нжностями. Напьемся раньше чаю… И я согрюсь немного. Адская погода сегодня! Дождь такъ и сыплетъ… Ъхать по асфальту скользко. Того и гляди сверзишься на сторону. Чаю то хочется?
— Не знаю… что то не хочется..
— Что то не хочется! — передразнилъ сестру Коля. — А если съ лимономъ? Вдь хорошо? А?
— Съ лимономъ? А ты принесъ?.. Подумалъ?
— Подумалъ… Нтъ, — честно сознался Коля. — Мамочка говорила, что теб съ лимономъ, или съ клюквой хорошо… Да гд клюквуто достанешь? Ты, поди, и не знаешь, что такое клюква?
— Нтъ, Коля… Гд же мн знать-то? — вздохнула Галина. — Мн было два года всего, когда я ухала изъ Россіи.
Коля налилъ чашку, подвинулъ къ постели сестры стулъ и поставилъ на него тарелку съ подковкой и чашку съ чаемъ, а самъ устроился подл стула, на полу.
— Вотъ ты, и мамочка тоже все возитесь, хлопочете… Цлые дни… У мамочки и ночью работы, работы… Просто безъ конца… Ужасъ, какъ жалко смотрть…
—Да, мамочку очень жалко, — сказалъ тихо Коля.
— Ну и вотъ… видишь-ли…
— Ничего, покамстъ, не вижу.
— Ахъ не перебивай, пожалуйста… Это скучно. Ты знаешь, что мн сегодня приснилось?
— Откуда же мн знать, когда меня весь день не было дома.
— Ты понимаешь, Коля, мн ужасно больно, что я маленькая… а теперь еще и больная… что я должна учиться… Что я… не могу помогать бдной мамочк…
— Подростешь… Будешь и помогать, — спокойно сказалъ Коля.
— Сегодня я проснулась рано… Очень рано. Совсмъ было темно. Но я уже знаю: — тро. Когда утро, — по иному горятъ огни въ город и не шумитъ подземная дорога. Вижу: — мамочка встала. Тихо, чтобы насъ не разбудить, закрыла лампочку отъ меня синей бумагой. Зажгла ее. Лампочка загорлась не ярко, по утреннему тускло. Будто и она усталая. Мамочка присла въ углу на стул. Вижу я: — очень усталая мамочка. Еле двигается. Зваетъ.
Не выспалась, бдная. Взяла мои чулки, блье, сидитъ, иглой водитъ… Чинитъ… штопаетъ. Долго работала такъ… А я гляжу, чуть щелочками глаза пріоткрыла, слжу за мамочкой. Кончила она работу и сейчасъ — примусъ разожгла и стала прибираться, пыль стирать. Сама въ туфляхъ, тихая, ходить, едва замтно и все что нибудь длаетъ… А ей, я знаю, впереди цлый день работы въ ресторан. Посуду мыть, подавать, накрывать… Ужасъ, какъ мн стало жалко мамочку! И вотъ, представь себ, съ этими моими мыслями я, должно быть, заснула… Да, нтъ… не заснула я, а такъ мн представилось… Ты понимаешь, ужасно это странно вышло. Будто я опять лежу, такъже прищуривъ глаза, наблюдаю… опять утро… Только совсмъ другое утро. И мамочка еще не вставала, а такъ сладко, сладко спить. Въ комнат темно. Окно едва сретъ. Внизу прогудлъ первый поздъ подземной дороги. Я знаю: — значить пять часовъ. Очень рано. И такъ тихо, тихо пріоткрывается дверь. Чуть слышно. И входить… котъ.
— Какой котъ? — спросиль Коля.
— Котъ мадамъ Булэ — Маркизъ. Сро-зеленый, въ черныхъ полосахъ, очень пушистый… Только… ты слушай… Онъ совсмъ необыкновенный былъ котъ… Такой большой, какъ ты… Нтъ… встань пожалуйста. Я очень тебя прошу… — капризно протянула Галина.
Коля покорно всталъ.
— Да… пожалуй, чуть-чуточку побольше тебя. Ну, знаешь, совсмъ необычайный котъ. И ничуть даже не страшный. Такой ласковый. Знаешь, вошелъ… и, какъ мама, сейчасъ же синей бумагой лампочку завсилъ и лапкой штепсель повернулъ, свтъ открылъ. Быстрый такой… Слъ на стулъ. Какъ человкъ.. Хвоетъ спустилъ сбоку, разобралъ мамину работу и сталъ шить и чинить. Прямо, знаешь, удивительно, какъ онъ все длалъ. Нитку зубами скусилъ и опять проворно лапками работаетъ. И все мурлычетъ… А мамочка сладко, сладко спитъ.
Галинка разсмялась отъ радости. Она выпила чашку чая, отставила ее на стул и продолжала:
— Ну и знаешь, я все наблюдаю за нимъ, а онъ, кончилъ, значитъ, шить, сложилъ работу и за примусъ принялся, кофе готовить. Примусъ разжегъ и сталъ комнату прибирать, пыль снимать, и все такъ мягко, такъ тихо.
— Это теб все приснилось. Читала теб въ воскресенье мамочка ‘Руслана и Людмилу’ Пушкина:
‘И днемъ и ночью котъ ученый Все ходитъ по цпи кругомъ. Идетъ направо — пснь заводитъ, Налво — сказку говорить’…
Помнишь? Вотъ теб и приснился такой ученый котъ.
— Ахъ нтъ, да нтъ же, Коля! Ну, какъ ты не понимаешь! Ужасно было странно. Такъ странно, ты и представить себ не можешь. Ну, знаю же, что это все во сн, а въ то же время — такъ ясно, будто и правда вижу настоящаго кота… Ну вотъ, проснулась, и думаю. Все теб разскажу. И какъ думала, что надумала? А вдругъ и правда можно такъ научить кота? Помогаютъ же собаки телжки возить, помнишь, мы на рынк видли? А лошади? Всю жизнь человку служатъ. И пашутъ, и боронятъ, и машины возятъ… А кошка, она чистоту любитъ — вотъ и ее научить… Какъ чисто прибирала бы комнаты: гд хвостомъ, гд лапочкой, гд язычкомъ — Галинка весело разсмялась.
— Глупости, Галинка, говоришь.
Но Галинка не слушала брата. Она не по дтски вздохнула и печально сказала:
— А какъ мамочк то легче бы тогда стало, если бы и правда Маркизъ приходилъ ей помогать.
Коля взялъ чашку Галинки, вымылъ ее и снова сталъ наставлять на примусъ чайникъ. Галинка слдила за нимъ съ постели. Глаза ея заблестли. Она посмотрла, какъ Коля раскладывалъ на тарелк подковки и догадалась: — гости будутъ.
— Коля, — тихо позвала она брата. — Ддушка Мантыкъ придетъ, правда?
Коля, молча, кивнулъ головой.
Самой большой радостью для Галинки и Коли было, когда къ нимъ приходили Мантыки — ддъ со внукомъ. Съ Мантыками Ладогины познакомились на пароход, когда уходили изъ Россіи. Въ давк и суматох Наталья Георгіевна съ двухлтней Галинкой, съ еще маленькимъ Колей, съ вещами — корзиной, старымъ чемоданомъ, узлами и чайниками совсмъ пропала бы. Наталья Георгіевна и вещи растеряла бы и дтей не знала бы, куда устроить, если бы вдругъ подл нея, на сходн, не оказался кряжистый, крпкій старикъ въ измятомъ англійскомъ френч {Англійскій военный мундиръ, названъ такъ по имени генерала Френча, отличившегося въ войн англичанъ съ бурами въ Южной Африк въ 1900-1901 годахъ.} со старыми серебряными погонами съ двумя малиновыми выгорвшими полосками и въ синихъ шароварахъ съ лампасами такого же блекло малиноваго цвта. Старикъ взялъ Наталью Георгіевну крпко за руку и сказалъ сурово:
— Вы постойте, барынька, постойте. Все устрою, все оборудую… Абрамъ, помоги мальчику.
И такой же мальчикъ, какимъ былъ тогда Коля, только крпче Коли и росле, загорлый, съ темными мозолистыми руками, отобралъ отъ Коли узлы, взялъ у Натальи Георгіевны чайникъ и пошелъ проталкиваться по сходн. Старикъ забралъ отъ Натальи Георгіевны корзину и чемоданъ и повелъ ее за собою. Онъ устроилъ ей и Галинк уголокъ въ дамской кают, онъ доставалъ ей провизію, а его внукъ — Абрамъ — везд помогалъ ему и услуживалъ Кол.
Вмст прибыли они въ Константинополь, вмст странствовали по Болгаріи и Сербіи и, наконецъ, вмст добрались до Парижа. Тутъ уже не Мантыки помогали Ладогинымъ, а Ладогины со знаніемъ французскаго и англійскаго языковъ помогли и старому Мантыку и его внуку устроиться на работу.
Молодой Мантыкъ, еще въ Сербіи научившійся управлять машиной, съ рекомендательнымъ письмомъ и розовой картой {Розовая карта — удостовреніе отъ полиціи на право здить по Парижу на машин. Дается посл испытанія въ умніи управлять машиной.} явился наниматься въ гаражъ. Его сопровождала какъ переводчикъ, Коля.
Хозяинъ гаража, полный, бритый французъ въ большихъ очкахъ въ черной роговой оправ недоврчиво посмотрлъ на четырнадцатилтняго Абрама и сказалъ, что мальчикъ слишкомъ малъ и ему не справиться съ машиной. Коля перевелъ слова хозяина Мантыку. Абрамъ усмхнулся, подошелъ къ грузовику, подперъ широкимъ плечомъ подъ кузовъ машины и приподнялъ ее.
— Знай нашихъ! Уральскихъ казаковъ!
— a va {Идетъ!}), — воскликнулъ изумленный французъ.
— Ладно, — пробурчалъ сквозь зубы Абрамъ. — Я то совсмъ не сова, а ты, брать, на филина очень даже похожъ!
Абрама приняли шофферомъ на легкій грузовикъ, а его дда устроили въ тотъ же гаражъ ночнымъ сторожемъ.
Два года уже служили они у одного и того-же хозяина. Абрама полюбили за его живой, веселый нравъ и честность Ему хозяинъ доврялъ самые цнные, самые дорогіе грузы и зналъ, что Абрамъ доставить все въ цлости, все аккуратно получитъ и никогда не потеряетъ, или не просчитаетъ ни одного сантима {Французская монета. Сто сантимовъ — одинъ франкъ. Одинъ франкъ стоилъ до войны 35 копекъ.}.
Дружба Мантыковъ съ Ладогиными не прекратилась, но, напротивъ, окрпла. Галинка горячо привязалась къ ддушк и къ веселому, проворному Абраму, который когда-то, въ тяжкіе дни ухода изъ Россіи няньчилъ ее на пароход, а теперь баловалъ чмъ только могъ, Коля нашелъ въ Абрам добраго, сильнаго друга. Въ воскресные досуги вмст бродили они по чужому Парижу, Абрамъ учился у Коли французскому языку, а Коля слушалъ разсказы Мантыка о его дтств въ глухой уральской станиц, о ловл осетровъ, о скачк по степи на крпкой киргизской лошадк.
Но больше всего любили Галинка и Коля разсказы ддушки Мантыка о старой Россіи, о жизни въ Туркестан, о Скобелевскихъ походахъ по песчанымъ пустынямъ, объ охотахъ на тигровъ.
Тогда, будто раздвигались стны тснаго номера отеля ‘Селектъ’, стихалъ немолчный шумъ и гулъ парижскихъ улицъ, иное небо разстилалось за окномъ, небо глубокое, синее и знойное, съ неистово пекущимъ солнцемъ и видлась старая, великая Императорская Россія. Какъ продвигалась она за казаками въ песчаныя пустыни центральной Азіи, какъ несла свтъ христіанской любви полудикимъ туркменамъ, киргизамъ и сартамъ, какъ научала любить блыя рубахи туркестанскихъ стрлковъ и казаковъ и ихъ великаго, таинственнаго, Благо Царя.
И любимйшими разсказами были разсказы про дда ддушки Мантыка, знаменитаго охотника на тигровъ, уральскаго казака Мантыка .
— Вотъ и они, — закричала Галинка, прислушиваясь къ шагамъ на лстниц. — Слышишь, Коля, ддушка Селиверстъ Селиверстовичъ покашливаетъ.
Въ дверь постучали.
— Идите! идите! ддушка! — крикнула Галинка.
Въ опрятномъ сромъ пиджак, въ рубашк съ мягкимъ воротничкомъ, старый Мантыкъ былъ очень хорошъ. Сдая красивая бородка закрывала вырзъ пиджака. Усы нависли надъ губами. Блые волосы были еще густы и аккуратно расчесаны на дв стороны. Темные глаза блестли изъ густыхъ рсницъ, и весь ддушка былъ благостный, сіяющій. Онъ напомнилъ Галинк лики иконъ. Такіе же, должно быть, были Русскіе святые, о комъ разсказывала мама: св. Николай Чудотворецъ, св. Сергій Радонежскій, св. Серафимъ Саровскій, св. Митрофаній Воронежский — такіе же тихіе, добрые и ласковые, съ сдыми Русскими бородами, въ сдыхъ усахъ.
Абрамъ былъ въ синей шофферской блуз и непромокаемомъ пальто. Онъ не усплъ переодться посл работы и только тщательно помылся. Онъ снялъ пальто, сложилъ его и положилъ въ углу. Селиверстъ Селиверстовичъ досталъ изъ подъ полы пиджака свертокъ и подалъ Кол.
— Конфектовъ барышн нельзя, а мамаша сказала фруктовъ можно немного, — сказалъ онъ.
— Ддушка! Зачмъ такое баловство! — совсмъ какъ взрослая, сказала Галинка.
— Чайку, Селиверстъ Селиверстовичъ, — предложилъ Коля. — Видите, уже кипитъ.
— Спасибо, Коля.
Ддушка слъ на стулъ у окна, Абрамъ услся по турецки на полъ, рядомъ съ нимъ устроился Коля, на стул подл Галинки положили груши, принесенныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ. Ддушка выпилъ чашку чая и протянулъ ее Кол. Коля налилъ вторую. Ддушка, какъ вс степняки, любилъ чай.
— Ддушка, — сказала просительно Галина, — разскажите намъ еще разъ про стараго Мантыка. Какъ онъ погибъ на тринадцатомъ тигр.
Галинка не разъ уже слышала этотъ разсказъ, и ей всегда казалось страннымъ, что Мантыкъ, ддушкинъ ддъ, погибъ на тринадцатомъ тигр. Не на двнадцатомъ и не на четырнадцатому а именно на тринадцатомъ. Будто и правда, тринадцатое число не хорошее, не счастливое число: — ‘чортова дюжина’.
— Да, кубыть, я уже это разсказывалъ, — поглаживая бороду широкою ладонью, склзалъ Селиверстъ Селиверстовичъ.
— Ддушка, ну, миленькій, еще разъ. Я же теперь больная… Мн надо немного разсяться.
Селиверстъ Селиверстовичъ улыбнулся, и обими ладонями, по восточному, провелъ по лицу и по бород. Галинка любила этотъ ддушкинъ жестъ — медленный и важный, и вмст съ тмъ нривтливый. Ддушка ей объяснилъ, что такъ длаютъ мусульмане, чтобы показать, что они довольны хозяиномъ, сыты и благодушны.
— Только, ддушка, пожалуйста, съ самаго начала, съ перваго тигра, какъ все было въ Сыръ-Дарьинской пустын.
— Ну, инъ быть по твоему. Погасите-ка, хлопцы, электричество. Такъ ладне будетъ.
Сначала стало совсмъ темно. Потомъ въ окно тихо вошелъ свтъ: — отсвты городскихъ огней. И стало казаться тихо. Галинка не слышала городского шума. Въ сумраке, скрадывавшемъ углы, чуть намчались фигуры брата и Абрама, и Галинк казалось, что они сидятъ не на полу въ гостинничномъ номер отеля ‘Селектъ’, а на пестрыхъ, цвточныхъ коврахъ въ киргизской круглой юрт, сложенной изъ кошмъ, что тамъ въ углу блестятъ не краны умывальника, а поблескиваетъ мдный мангалъ съ дымными угольями, пахнущими ладаномъ и что за тонкимъ завсомъ верблюжьей кошмы ихъ стережетъ безкрайняя азіатская пустыня {Юрта постройка изъ войлочныхъ кусковъ, круглая, какую ставить себ кочевые киргизы. Кошма — войлокъ, свалянный изъ верблюжьей шерсти, почти въ палецъ толщиной. Мангалъ — мдный тазъ, куда кладутъ раскаленные уголья.}.
Въ темномъ неб тихо мигаютъ безчисленныя звзды. И гд то таинственно шумитъ и что-то шепчетъ высокій, густой камышъ, обступившій широкой, въ семь верстъ, полосою, медленно текущую и плещущую желтыми волнами рку Сыръ-Дарью.
Тамъ бродилъ знаменитый уральскій казакъ — Мантыкъ, охотникъ на тигровъ.
Знаменитый…
Галинка то знаетъ!.. Ей мамочка разсказывала, и въ школ учили про Геркулеса. Героя древности, что руками разодралъ пасть Немейскаго льва. И мама открытку показывала Петергофскаго фонтана ‘Геркулесъ’. Ужасъ, какой сильный былъ Геркулесъ. Но то, когда было!
Еще Коля читалъ книжку про Жерара, французскаго охотника на львовъ. Онъ съ прекрасными англійскими ружьями, изъ засады, охотился въ Африк на львовъ. Его тоже, какъ Мантыка, растерзалъ, однажды, левъ. Сколько книгъ про него написали!
Про Мантыка писали немного. А онъ ходилъ одинъ на одинъ на тигровъ, которые страшне льва. Ходилъ съ простой Тульской двустволкой, заряжающейся съ дула, съ ножемъ на пояс. Ходилъ, и, какъ Геркулесъ, руками душилъ тигровъ…
И жутко, и страшно, и радостно было слушать Галинк эти разсказы Селиверста Селиверстовича про русскаго казака — уральца Мантыка, что былъ похрабре Жерара, и такой же сильный, какъ Геркулесъ!..
И при томъ-же — Русскій! Какъ мамочка, какъ ддушка Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ Коля и Абрамъ, какъ она — Галинка!
Коля что то шепталъ Абраму.
— Ахъ, Коля, — сморщилась Галинка, — тише вы. Слушаемъ ддушку!
Ставили Русскіе по той степи крпости-городки.
— Какъ разсказать то вамъ про тамошнюю нашу жизнь? — началъ Селиверстъ Селиверстовичъ. — Поймете-ли вы меня? Увидите ли вы степи безкрайнія, песчаную пустыню, лсъ камышей… такія мста, гд, можетъ быть, съ самаго сотворенія міра нога человческая не ступала. Вы вдь вонъ какіе! Горожане! Съ Абрамомъ то по городу пойдешь, а онъ на машины мелькомъ глянетъ, а каждую признаетъ — будто знакомаго человка по его облику. Это, молъ, Фордъ, а то Рольсъ-Ройсъ, Бенцъ, а тамъ Мерседесъ, или Ситроенъ этотъ самый {Названіе системъ автомобилей по ихъ фабрикамъ.}… Вамъ аэропланы ничто… А слети туда какой-нибудь Фарманъ {Система аэроплана — названа по имени изобртателя.} — какъ бы еще за діавола не приняли и не замордовали киргизы… А уже, что напугались бы до полусмерти, такъ уже такъ! Вамъ, вотъ, кажется, что и лошади не нужны: — везд, молъ, машины пойдутъ, самолеты полетятъ, а тамъ: — все на лошадяхъ. Лошадь, да верблюдъ — первые друзья человка. И поятъ и кормятъ и одваютъ они киргиза. Отъ лошади берутъ молоко и длаютъ вкусный, терпкій, бодрящій, какъ вино, кумысъ, и саму ее, гршнымъ дломъ, заржутъ и съдятъ, отъ верблюда шерсть берутъ, кошмы валяютъ, изъ нихъ кибитки длаютъ, ковры плетутъ, подстилку на постели, одяла. Онъ, верблюдъ-то — прямо, можно сказать, кругомъ одваетъ человка. Ну и еще бараны, козы и коровы… Это — стада, какъ пригонять со степи, да пойдетъ подл кибитокъ ржанье, да мычанье, да блеяніе, да заревутъ верблюды — что твоя парижская опера! Такой концертъ — лучше не надо! Тутъ въ Европ — капиталъ: — машины, фабрики, или просто пачки цвтныхъ бумажекъ, положенныя въ банк, — тамъ капиталъ — табуны лошадей, да стада разнаго скота и верблюдовъ. И беречь ихъ надо и отъ лихого человка и отъ звря — отъ тигра. Повадится тигръ овецъ, или коровъ таскать — въ мсяцъ разорить богатаго киргиза хозяина. А поймать или убить его — какъ поймаешь? Онъ самъ за киргизомъ не прочь поохотиться. А уже, какой тигръ человчины попробовалъ, ‘людодомъ’ сталъ — тоть такой длается опасный, что просто хоть за сотни верстъ бги отъ него. И теперь это край еще дикій и пустынный, хотя и чугунка прошла черезъ него — отъ Каспійскаго моря, отъ города Красноводска на Ташкентъ и дале, а тогда, восемьдесятъ лтъ тому назадъ, когда только-только занимали Русскіе этотъ край, тамъ и совсмъ было жутко.
Ночь настанетъ темная, безъ мсяца, вызвздитъ яркими звздочками, горитъ Божье небо огоньками, переливается, а внизу въ камышахъ жуть ходитъ. Зашуршатъ камыши. Что тамъ? То-ли втеръ набжалъ, колыхнулъ сухими метелками, то-ли тигръ крадется, или лихой человкъ подползаеть.
Часовой на посту стоитъ, — крикнетъ: — ‘стой, кто идетъ? что пропускъ?’, — а у самого сердце замретъ, ажъ упадетъ куда то, похолодютъ ноги. И нтъ отвта… А бывало.. вмсто отвта — прыгнетъ тигръ и на смерть задереть часового.
Ставили Русскіе по той степи для обороны, для опоры мирнымъ киргизамъ крпости — городки. Ставили ихъ изъ камня, изъ земли, да глины, блили стнки и далеко на золотистой степи серебромъ горли стны тхъ городковъ и надъ главными воротами, на еысокомъ шест — флагшток разввался Русскій бло-сине-красный флагъ. Опора, надежда и спасенье для всякаго подданнаго Русской державы.
Воть такъ-то, въ 1847-Мъ году, оренбургскій генералъ-губернаторъ Обручевъ на мысу, вдающемся въ разливы рки Сыръ-Дарьи, въ семидесяти верстахъ отъ Аральскаго моря, на правомъ берегу рки, построилъ такой городокъ-укрпленіе для защиты Русскихъ киргизовъ отъ набговъ хивинцевъ и коканцевъ. На этомъ мысу раньше стояла блая глинобитная постройка — часовня съ круглымъ куполомъ. Это былъ памятникъ на могил киргизскаго ‘батыря {Батырь — богатырь.}’ Раима. Отъ того и укрпленіе тогда назвали Раимскимъ. Потомъ его переименовали въ Аральское, затмъ перенесли на пятьдесять верстъ вверхъ по рк Сыръ-Дарь и назвали фортъ No 1. Теперь это цлый городъ — Казалинскъ.
Въ Раимскомъ укрпленіи поставили гарнизонъ: — батальонъ пхоты — линейцевъ съ синими погонами, взводъ артиллеріи — дв бронзовыя пушки и сотню Уральскихъ казаковъ. Въ эту сотню попалъ и ддъ мой — Мантыкъ. Не родной ддъ, а троюродный.
Кругомъ пески, да солонцы. Днемъ на солнце, больно смотрть. Блестятъ, словно зеркало, солонцы. Надъ землею, на горизонт дрожить лиловое марево и чудятся въ немъ миражи. Города блостнные, рощи зеленыя. На дл нигд ни дерева, ни куста. Срой раскорякой ползетъ саксаулъ {Саксаулъ изъ породы вересковъ — единственное растеніе Среднеазіатской пустыни, съ кривыми стволами, почти безъ листьевъ. Идетъ на топливо.}, жесткими, сро-зелеными щетками пробивается верблюжья травка, да вдалек, надъ Сыръ-Дарьею, золотою стною стоять сухіе камыши, срютъ, голубютъ сухими, пыльными метелками. Надъ Сыръ-Дарьею кое гд поднимаются песчаные холмы — барханы, поросшіе срымъ колючимъ кустарникомъ, названнымъ за свою цпкость — ‘подожди немного’. Почта приходила рдко. Гарнизонъ стоялъ безсмнно два года. Лютая скука одолвала чиновъ гарнизона. Она была бы созсмъ нестерпимой, если бы не выручала — охота. А охота была по истин царская. Въ заросляхъ ‘подожди немного’ и въ камышахъ въ изобиліи водились фазаны. Оттуда выскакивали красноватые, мелкіе туркестанскіе зайцы, а немного ниже, гд у береговъ Сыръ-Дарьи, образовались грязные, топкіе затоны — водились дикія свиньи, кабаны, бывавшіе иногда величиною съ добрую лошадь. Въ густыхъ камышевыхъ заросляхъ устраивалъ свое логово царь мстныхъ зврей, громадный среднеазіатскій тигръ, родной братъ королевскому тигру, водящемуся въ Индіи.
Охота на кабана была опасной. Раненый кабанъ бросается на охотника и можетъ своими крпкими клыками убить человка и лошадь. Но самъ кабанъ никогда не кинется на человка, а уходитъ отъ него. Другое дло — тигръ. Тигръ, если замтитъ, что на него охотятся, самъ обходитъ человка и старается схватить его сзади. При этомъ, когда человкъ идетъ по камышамъ, онъ съ трудомъ продирается черезъ нихъ, шуршитъ ими и шумитъ, съ трескомъ ломая стволы, тигръ же быстро крадется, извиваясь гибкимъ тломъ между камышей, неслышный и часто совсмъ невидимый. И потому на тигра охотились цлыми командами, по двадцать, тридцать человкъ, гд одинъ выручалъ другого.
Мантыкъ охотился на тигра одинъ.
Мантыкъ былъ высокаго роста, крпкій, сильный, мускулистый и красивый. Начальство его очень любило и разршало ему надолго уходить изъ укрпленія на охоты. Какъ большинство уральскихъ казаковъ, Мантыкъ прекрасно говорилъ по киргизски. Окрестные киргизы прямо обожали смлаго, ловкаго и честнаго казака. Мантыкъ зналъ повадку каждаго звря, каждой птицы. Зврь хитрилъ надъ нимъ — онъ умлъ перехитрить самаго хитраго звря. Двуствольное пистонное ружье,, съ дула заряжающееся, кожаная пороховница, дробовикъ съ натруской, пыжи изъ верблюжьей шерсти, пистонница съ желто-бронзовыми пистонами, мшокъ съ провизіей за плечами, ножъ-кинжалъ на пояс — вотъ и все снаряженіе Мантыка. То верхомъ на своемъ крпкомъ маленькомъ киргизскомъ кон, который, казалось, такъ сжился съ хозяиномъ, что понималъ его, какъ человкъ и то смирно стоялъ, не шевелясь, ожидая, пока не придетъ хозяинъ, то мчался на могучій посвистъ Мантыка, словно спшилъ ему на выручку, то пшкомъ, Мантыкъ исходилъ вс окрестности Раимскаго.
Мантыкъ такъ изучилъ степь — такую, казалось бы — одинаковую и однообразную, что точно читалъ въ ней, какъ въ книг. Каждый, едва примтный слдъ звря онъ зналъ. Каждый разсказывалъ ему, кто и зачмъ здсь проходилъ. Среди милліоновъ камышинъ густой заросли онъ точно каждую узнавалъ. Какой нибудь помятый листокъ, сломленная камышина ему говорила ясне словъ, кто тутъ былъ и что длалъ. И потому — ему, можетъ быть, одному никогда не было скучно въ Раимскомъ и Средне-Азіатскіе пески и камыши онъ любилъ горячей любовью.
Мантыкъ былъ врный и честный товарищъ. Солдатское наше правило: — ‘самъ погибай, а товарища выручай’ — онъ усвоилъ накрпко и никогда не задумывался онъ объ опасности, когда кидался выручить попавшаго въ бду товарища.
Крпкій былъ онъ солдатъ, удалой казакъ, — настоящей, старый Туркестанецъ.
— Вотъ такъ-то, однажды, бродя съ другимъ уральскимъ казакомъ по пескамъ, Мантыкъ зашелъ отдохнуть и перекусить въ кибитку киргиза.
Только разслись, обмнялись обычными восточными любезностями, — какъ въ кибитку вбжалъ мальчикъ-киргизенокъ. Лицо блдное, искаженное ужасомъ, глаза застыли.
— Ой баяу!…. Чулъбарсъ!… {Ой баяу — восклицаніе. Чулъбарсъ — тигръ.}.
Мантыкъ вскочилъ, схватилъ ружье, подтянулъ за руки къ себ киргизенка, погладилъ его по голов и сталъ ласково разспрашивать.
— Гд?… Какой тигръ? Да не ошибся ли ты съ перепугу?… Не принялъ ли кабана, а то просто заблудившагося барана за тигра?
Мальчикъ дрожіалъ мелкою дрожью… Сначала не могъ съ перепуга ничего толкомъ объяснить. Потомъ вдругъ быстро заговорилъ: —
— Нтъ, тюря…. Сюзъ чекъ калай улькунъ чулъбарсъ…. Словъ нтъ такой большой тигръ.. Козленка укралъ… Вотъ какъ близко былъ..
У Мантыка загорлись глаза.
— Гд?… Гд… Показать-то можешь?
— А тутъ совсмъ недалеко… Подл камышей!
Казаки побжали съ мальчикомъ къ камышамъ. На ровномъ песчаномъсолонц четко отпечатались страшныя широкія лапы. Чуть вдавлены поджатыя когти. Кровь козленка темнымъ пятномъ лежитъ на песк… Кровавый слдъ каплями повисъ на камышахъ. Тутъ тамъ замараны камыши. Другой и не примтилъ бы ихъ — для Мантыка это, что столбовая дорога.
Онъ бросился по слдамъ тигра. Бгомъ, бгомъ, съ ружьемъ на перевсъ, рукою раздвигая камыши, о всемъ на свт позабывъ стремился Мантыкъ. И самъ сталъ такой же ловкій и быстрый, какъ тигръ. Они пробжали съ казакомъ шаговъ шестьсотъ, какъ на широкой полян увидали задавленнаго козленка. Тигръ почуялъ погоню и бросилъ добычу.
Какъ вкопанный остановился Мантыкъ. Руку назадъ протянулъ, остановилъ знакомъ казака. Прошепталъ: — ‘стой! схоронись! Тигръ никогда не покинетъ того, что взялъ. Онъ сейчасъ и вернется, какъ услышитъ, что все стало тихо. Подождемъ. Посидимъ’… {Посидимъ — значитъ покараулимъ, постережемъ.}.
Отошли въ глубь камышей и притаились. Не дышутъ. И стало такъ тихо, тихо. Чуть шелестятъ метелки камышей, ударитъ одинъ о другой, зазвенитъ прозрачнымъ звономъ, и опять мертвая, глухая тишина. Надъ ними синее, глубокое, жаркое небо, все раскалено, все блеститъ подъ палящимъ азіатскимъ солнцемъ. Прямо противъ, какъ обрзанный, ровной стной, густой и высокій стоитъ двухсаженный камышъ. Ничего въ немъ не видно. Рябить въ глазахъ отъ его частыхъ желтыхъ стволовъ.
И вдругъ сразу, неслышно и осторожно, у этого камышеваго обрза появился громадный тигръ. Между камышей просунулась лобастая голова съ густыми блыми бакенбардами и маленькими черными прижатыми назадъ ушами. Потомъ тигръ просунулся на половину. Темные въ золотомъ обвод глаза его пристально и жадно смотрли на козленка.
Онъ рыкнулъ одинъ разъ и со всею осторожностью, не поколебавъ ни одной камышины, какъ только и умютъ ходить эти царственный, хищныя кошки, вышелъ весь на прогалину.
Громадный, стройный, въ черныхъ полосахъ по бронзовому мху, онъ мягко подошелъ къ козленку и сталъ его обнюхивать. Черный конецъ пушистаго хвоста медленно шевелился вправо и влво. Пасть оскалилась, обнаживъ громадные блые клыки. Сейчасъ схватить козленка и ускачетъ съ нимъ саженными прыжками.
Мантыкъ выцлилъ подъ переднюю лопатку и выстрлилъ сразу изъ обоихъ стволовъ. Жеребья {Жеребья — куски желза, употреблялись вмсто очень крупной картечи.} хорошо попали и тигра отбросило въ сторону. Но онъ сейчасъ же вскочилъ и, страшно зареввъ, пошелъ прямо на охотниковъ.
— Стрляй?! — шепнулъ Мантыкъ казаку.
…. Осчка… У казака затряслись руки. Онъ выронилъ ружье…
Тигръ былъ въ пятнадцати шагахъ отъ безоружныхъ охотниковъ.
Гибель была неминуемая.
Въ комнат Парижскаго отеля все затихло. Недвижно сидли Абрамъ и Коля, Галина не спускала съ Селиверста Селиверстовича блестящихъ глазъ. Казалось, вс трое переживали страшное положеніе, въ какое попали казаки. Ддушка провелъ ладонью по сдой бород, пожевалъ губами и продолжалъ.
— Теперь съ центральнаго боя ружьями — это просто. Въ мигъ откинулъ стволы, вложилъ патроны и готовъ. Тогда это было совсмъ по-иному. Зарядить ружье нужно было время. Надо было насыпать съ дула въ стволы порохъ, забивать его волосяными или войлочными пыжами, класть жеребья, опять забивать пыжи шомполомъ, накладывать на затравку пистоны — это цлыя минуты, а тутъ секунды отдляли охотниковъ отъ неминуемой смерти. И помогло тутъ знаніе звря Мантыкомъ.
Потомъ уже Мантыкъ разсказывалъ про этотъ случай:
— ‘Я тигра знаю до точности. Если тигръ пошелъ на насъ, и не кинулся молоньей, значить, ему, а не намъ плохо. Конецъ ему, значить, приходить, каюкъ! Изъ послдняго идетъ, слабетъ тигръ. Глазами не видитъ. Смерть застить ему глаза. Темно у него, какъ у умирающаго человка’.
Все это мелькнуло въ ум у Мантыка въ т мгновенья, когда другой казакъ читалъ уже по себ отходную.
— За мной?! — крикнулъ Мантыкъ.
Кинулся самъ молоньей на тигра, схватилъ его за хвостъ и свалилъ на спину. Затмъ бросился на него съ ножомъ и прикончилъ его сильнымъ ударомъ подъ лвую лопатку.
Что твой, Галинка, Геркулесъ съ Немейскимъ львомъ!…
У камышеваго обрза появился громадный тигръ.
Нсколько минутъ Селиверстъ Селиверстовичъ сидлъ молча. Медленно макалъ подковку въ чай и лъ ее, неслышно жуя. Молчали и мальчики. Галинка тихо сказала: ‘ахъ!’ и примолкла. И тишина стояла въ номер. И сталъ въ нее входить черезъ окно шумъ Парижскихъ улицъ. Загудлъ автомобильный гудокъ, затрещала гд-то, точно стрльба изъ пулемета, разладившаяся мотоциклетка.
Ддушка нахмурился и, точно хотлъ онъ прогнать эти городскіе шум и вернуть снова тишину далекой Туркестанской пустыни, — сталъ продолжать свой разсказъ.
— Да вдь и люди тогда тамъ были! Точно изъ стали сдланы, желзными обручами скованы! Долгъ, честь, слава, доброе имя Русскаго солдата были имъ дороже жизни, дороже всхъ радостей жизни. Не боялись они ни голода, ни жажды — свыклись съ ними! Не боялись ни смерти, ни ранъ.
Въ 1854-мъ году коканцы осадили такую же вотъ крпостцу, какъ та, гд жилъ Мантыкъ, — фортъ Перовскій.
Несмтная сила — восемнадцать тысячъ — пестрой ордой окружила фортъ. На форту всего 600 казаковъ и солдатъ Оренбургскаго линейнаго No 4 батальона. Тринадцать на одного! На форту вышли провіантъ и вода. Голодная смерть грозила гарнизону. Комендантъ форта, полковникъ Огаревъ, собралъ солдатъ и сказалъ имъ: —
— Солдаты! Насъ очень мало. Не боле шестисотъ можетъ выйдти изъ крпости… Что будемъ длать? Ихъ несмтная сила — насъ немного боле полътысячи.
И раздался голосъ изъ рядовъ Оренбургскаго линейнаго No 4 батальона: —
— Нужды нтъ въ большемъ, ваше высокоблагородіе! На завтракъ намъ ихъ только и хватитъ.
И по рядамъ прошелъ грозный ропотъ:
— Только дозвольте, ваше высокоблагородіе!
Въ шесть часовъ утра полковникъ Огаревъ вывелъ свой гарнизонъ изъ крпости на вылазку, а къ восьми, то-есть, къ солдатскому завтраку, — все было кончено. Пала подъ ударами казаковъ и солдатъ восемнадцатитысячная кокандская рать. Пала, сдалась и разбжалась…
Въ этомъ отряд, на форту Перовскомъ, участникомъ этого славнаго боя былъ уральскій есаулъ Сровъ. Нсколько лтъ спустя шелъ онъ съ сотней казаковъ черезъ пустыню къ городку Икану. И окружила его громадная сила коканцевъ — около двадцати двухъ тысячъ. Казаковъ немного боле сотни. Казаки положили своихъ лошадей, образовавъ изъ нихъ какъ бы живую крпостную ограду, а сами залегли за ними. Кокандцы предложили имъ сдаться. ‘Все равно — отъ смерти не уйдете’. Казаки отвтили имъ гордымъ отказомъ. Кокандцы бросились на казаковъ. Четкими залпами казаки ихъ остановили. Тогда и кокандцы залегли кругомъ и открыли по казакамъ стрльбу. Три дня и три ночи казаки оборонялись. Лошади были перебиты. Казаки падали за ними отъ пуль.
— Сдавайтесь! — кричали кокандцы.
Молчаніе было отвтомъ. Есаулу Срову удалось послать нсколько казаковъ — и они пробились сквозь кокандцевъ. Онъ послалъ ихъ не для того, чтобы просить о помощи. Онъ зналъ — помощи подать нельзя. Не поспетъ къ нимъ подмога. Онъ послалъ только сказать, что онъ не можетъ выполнить своей задачи, что онъ окруженъ и погибаетъ. ‘Молитесь за меня!’
И вс они пали. Вс до одного были истреблены. И посейчасъ, какъ буря въ степи грозно поютъ наши уральцы…
Селиверстъ Селиверстовичъ взглянулъ на Абрама и въ два голоса, тихонько, чтобы не потревожить сосдей по комнат они запли:
‘Въ степи широкой подъ Иканомъ, Насъ окружилъ коканецъ злой, И трое сутокъ съ басурманомъ, У насъ киплъ жестокій бой…
— Такъ-то, — сказалъ Селиверстъ Селиверстовичъ, вдругъ обрывая пніе…. Были люди! Не хуже героевъ древности. Вотъ въ гимназіи я училъ, какъ триста спартанцевъ обороняли горный проходъ ермопилы и вс пали. И на томъ мст была сдлана надпись: ‘странникъ, возвсти спартанцамъ, что вс мы триста пали, защищая Родину’…
Ихъ было триста и въ горномъ проход, гд оборона легче, уральцевъ было всего сотня въ безбрежной степи. Поставимъ ли мы имъ тамъ достойный памятникъ? Лишь псня наша казачья изъ рода въ родъ разсказываетъ о ихъ высокомъ подвиг… Вотъ и я Абрама учу, чтобы онъ зналъ и тоже своихъ сыновей и внуковъ, когда будутъ, научилъ… А надо бы на камн… какъ у Спартанцевъ!… А, Галинка?
Галина, молча, кивнула головою….
— А то вотъ забываешь многое… При Скобелев было… Тоже окружили конные кокандцы нашу линейную роту… А ею командовалъ поручикъ, фииляндецъ, вотъ и не помню его фамилію, запамятовалъ. Не то Линдеквистъ, — солдаты звали его Плюнь-да-свисни, не то другой кто. Построилъ онъ карэ, самъ сталъ въ середин, трубка въ зубахъ. Командуетъ — залпы… Кокандцы совсмъ насдаютъ… А онъ, — показалось ему, что плохо пріемъ сдлали.
— Командуетъ : — ‘отставить!’ — Это въ двадцати шагахъ отъ кокандцевъ-то! — Рота, какъ одинъ, брякнула ‘къ ног’. — А онъ снова тянетъ, не вынимая трубки изъ зубовъ: — ‘По кавалеріи! Пальба ротою!’…
Отбилъ таки кокандцевъ…
Вотъ, Галина, люди какіе были… Что твои Муціи Сцеволы, или братья Гракхи, только не нашлось для нихъ Плутарха, только не учатъ про нихъ въ школахъ!
Галина уже знала: — какъ разворчится Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ начнетъ корить, что, молъ, не любимъ, да и не цнимъ, да не знаемъ мы своего Русскаго, и все за иностранцымъ тянемся, такъ и не остановить его никакъ, и пошла на хитрость.
— Ддушка, — сказала она, — вы же общали про тринадцатаго тигра Мантыка разсказать.
— Ну и общалъ… И разскажу… Только не сегодня. Ишь поздно какъ… Десятый часъ никакъ. Спать пора и старымъ и малымъ.
— Ддушка! — взмолилась Галина. — Сегодня мамочка дежурная. Вернется еъ первомъ часу. Я все равно до ея возвращенія не засну. Я днемъ выспалась. Разскажите про тринадцатаго тигра.
Селиверстъ Селиверстовичъ покрутилъ головой, справился со своими тяжелыми серебряными часами, что висли у него на бронзовой толстой цпи, покачалъ головою и сказалъ:
— Ну, ладно…. Но только потомъ — спать! Честное слово!
— Честное слово.
— Ну, такъ вотъ, какъ это случилось. Было это зимою, въ ноябр, въ 1858 году. Мантыкъ со своею сотнею находился тогда на форт Перовскомъ. Года за два до этого, на охот, спасая товарища, подмятаго громаднымъ кабаномъ, Мантыкъ получилъ рану въ руку. Рана сама по себ неопасная, но на охот, какъ водится, ее небрежно перевязали, она загрязнилась, и стала болть. Мантыка отвезли въ госпиталь. Тамъ ему руку залчили, но два пальца на рук остались у него сведенными и мшали ему. Но онъ былъ такой же сильный, ловкій и неутомимый охотникъ. Онъ положилъ уже двнадцать тигровъ.
Слава о немъ, какъ о смломъ истребител тигровъ, шла по всей Сыръ-Дарьинской области и чуть, гд появлялся тигръ, киргизы искали Мантыка, чтобы выручалъ онъ изъ бды.
Въ этомъ, 1858-мъ, году зима наступила поздняя. Только въ ноябр выпалъ снгъ. Было раннее утро. На форту, по казармамъ только только стали подниматься солдаты. Все было бло отъ снга. Все блистало и сверкало подъ яркимъ солнцемъ, подъ голубымъ, безоблачнымъ небомъ: — блыя низкія постройки казармъ съ плоскими крышами, блый чистый снгъ на площадяхъ, плацахъ и улицахъ, снгомъ покрытая блая степь. Тихо рялъ надъ нею Русскій флагъ и голубая, еще косая, длинная тнь шевелилась отъ него по снгу. Да! Прекрасный былъ это день! Мантыкъ убирался въ своей казарм. Мылъ изъ мднаго кунгана, подвшеннаго на веревк, ледяною водою лицо и руки, чистилъ свои малиновыя кожаныя чембары {Кунганъ — кувшинъ съ узкимъ горломъ. Чембары — кожаныя изъ бараньей кожи шаровары, окрашенныя сандаломъ. Ихъ до 1890-хъ годовъ носили туркестанскія войска.}.
У воротъ брякнулъ колоколъ. Часовой вызывалъ разводящаго. Со степи прискакали киргизы съ просьбою къ коменданту.
Недалеко отъ форта, въ камышахъ, гд было киргизское кочевье, на разсвт, тигръ напалъ на женщину, пошедшую нарзать камыша на топливо и на смерть зарзалъ ее. Киргизы просили коменданта защитить ихъ отъ звря.
Комендантъ форта, генералъ Дебу, вызвалъ Мантыка. Мантыкъ уже все зналъ. Еще пока киргизы дожидались у комендантской квартиры онъ ихъ обо всемъ распросилъ. Онъ явился къ коменданту совсмъ готовый къ охот.
— Что же, Мантыкъ, — спросилъ его генералъ, — справишься?
— Съ превеликою охотою, ваше превосходительство, —отвчалъ Мантыкъ.
— Только возьми съ собою кого. Одинъ не ходи. Мало ли что понадобится?
— Понимаю, — сказалъ Мантыкъ.
Мантыкъ взялъ съ собою казака и двухъ охотниковъ солдатъ.
И не прошло и получаса, какъ вс они поскакали вмст съ киргизами на то мсто, гд тигръ зарзалъ женщину.
Мантыкъ осмотрлъ кровавое пятно на снгу, слзъ ‘ съ лошади, приказалъ своимъ спутникамъ тоже слзть, оставилъ лошадей подл камышей и пошелъ съ охотниками по слдамъ тигра. На чистомъ снгу, слды тигра были отлично видны. Мантыкъ зналъ, что тигръ, когда сытно постъ, далеко не уходить, а ложится тутъ же, гд-нибудь поблизости.
Охотники прошли камышами полъ версты и вдругъ увидали тигра. Онъ сидлъ на заднихъ лапахъ на небольшой прогалин и будто къ чему то прислушивался. Замтивъ охотниковъ, тигръ прыгнулъ въ камыши и скрылся въ чащ. Мантыкъ бросился за нимъ. Но не прошелъ онъ и ста шаговъ, какъ увидалъ, что тигръ сдлалъ петлю, обошелъ ихъ и вышелъ на ихъ старый слдъ. Значить, уже не охотники слдили и охотились на тигра, а тигръ слдилъ и охотился на охотниковъ.
Мантыкъ это сейчасъ же понялъ.
— Стойте, ребята, — сказалъ онъ. — Тигръ хочетъ броситься на насъ сзади. Но, если онъ увидитъ, что насъ четверо, онъ опять повернетъ и такъ будетъ безъ конца. Мы никогда его не настигнемъ. Отойдите немного въ сторону и спрячьтесь въ камышахъ. Сидите тихо. Я одинъ останусь здсь и буду на себя ожидать тигра. Когда услышите мой выстрлъ, — бгите ко мн. На врность выстрла я надюсь… но — всяко бываетъ….
Никогда Мантыкъ такъ не говорилъ. Онъ всегда былъ увренъ и въ ружь и въ своемъ глаз, и въ своей рук. Видно на этотъ разъ онъ предчувствовалъ недоброе.
Охотники ушли и скрылись въ камышахъ. Все затихло въ зимнемъ солнечномъ дн. Ярко блисталъ снгъ, да золотились сухіе стволы камышей. Мантыкъ опустился на колно и сталъ ожидать тигра.
Своего — тринадцатаго !
Было, должно быть, ужасно тихо въ этотъ зимній день, въ камышахъ, въ блистаніи синяго неба и благо, жгущаго глаза снга. Камыши стояли прямые, высокіе. Ни втерка, ни шелеста. Все кругомъ замерло. И вдругъ зашуршало неподалеку, и какъ-то неожиданно, внезапно, во всей своей величавой красот появился противъ Мантыка тигръ. Всего какихъ-нибудь пятнадцать шаговъ раздляли звря отъ охотника. Тигръ увидалъ неподвижно сидящаго на колн, съ ружьемъ на изготовку охотника и остановился. Его глаза заблистали. Пасть открылась, обнаживъ страшные острые зубы. Длинный хвостъ сталъ бить по бокамъ. Тигръ выказывалъ этимъ свою ярость. Вдругъ онъ прилегъ на брюх и сталъ сильно топать задними ногами, готовясь къ смертельному прыжку.
Я разсказываю вамъ долго — это были секунды. Тигръ шелохнулся. Приподнялъ голову. Мантыкъ выстрлилъ, какъ всегда, изъ обоихъ стволовъ сразу… но… прицлъ ли былъ неправильно взятъ, или дрогнула рука Мантыка, зарядъ, какъ потомъ разсмотрли, попалъ не въ голову и пасть тигра, а въ грудь, пониже шеи. Ничтожныя для тигра раны!…. Онъ сдлалъ могучій прыжокъ и со страшнымъ ревомъ опрокинулъ и подмялъ подъ себя Мантыка.
На выстрлъ и на ревъ прибжали охотники. Мантыкъ не растерялся. Лежа подъ тигромъ, онъ ухватилъ его за заднія ноги и перебросилъ черезъ себя. Силища была у человка подлинно Геркулесовская! Въ тигр потомъ оказалось безъ малаго десять пудовъ! Тигръ снова бросился на Мантыка.
— Гибну, братцы, — крикнуть Мантыкъ изъ подъ тигра. — Стрляйте.. Если заднете меня — ничего…. Только стрляйте!
Тигръ съ ревомъ мялъ и грызъ лицо Мантыку. Солдаты и казакъ стояли, струсивъ, опшивъ, совершенно растерявшись. Наконецъ, казакъ Ранневъ подскочилъ и въ упоръ выстрдилъ тигру въ лобъ. Тигръ оставилъ Мантыка и обратился на Раннева. Онъ подмялъ казака подъ себя.
Мантыкъ, съ головы до ногъ залитый кровью, крикнулъ солдатамъ:
— Колите жъ его, братцы… Онъ уже не страшный.
Солдаты всадили въ тигра прилаженные къ ружьямъ ножи. Тигръ издохъ на Раннев, и тотъ выползъ изъ-подъ него совершенно невредимый.
Молча и неподвижно лежалъ на земл окровавленный Мантыкъ. Бедренная кость правой ноги у него была раздроблена, правое плечо такъ измято, что обратилось въ какую-то массу мелкихъ костей и обрывковъ мяса, залитыхъ густою кровью. Кожа на голов была мстами содрана. Но Мантыкъ былъ живъ. Ни однимъ стономъ онъ не показалъ, какъ онъ страдалъ. Онъ слдилъ глазами за охотниками. Когда он увидлъ, что Ранневъ выползъ изъ-подъ звря, а тотъ лежитъ неподвижный, онъ спокойно спросилъ:
— Убили его?
Получивъ утвердительный отвтъ, Мантыкъ вздохнулъ и тихо сказалъ:
— Ну, везите меня теперь на фортъ…. Видно пришелъ конецъ и Мантыку.
Не мало времени прошло, пока доскакали солдаты до форта, разсказали о происшедшемъ, и съ форта прислали за Мантыкомъ комендантскій тарантасъ. Мантыкъ все это время лежалъ молча, спокойно ожидая своей участи. Его уложили бережно въ тарантасъ и отвезли на фортъ. Генералъ Дебу отнесся къ нему по-отечески: лучине врачи были вызваны съ линіи {Наши войска подавались вглубь Средней Азіи, строя рядъ укрпленій-городовъ, которые и составляли линію. Отсюда жизнь въ приграничной полос назывались жизнью ‘на линіи’, а войска — Линейными, т. е. приграничными, идущими впередъ. Потомъ при Государ Имьератор Никола II ихъ назвали Стрлковыми.}, чтобы лчить Мантыка. Все было напрасно. Черезъ пять дней, въ полномъ сознаніи, ясно и кротко, скончался Мантыкъ — истребитель тигровъ.
Геркулесу равный!… Соперникъ Жерара!
Всегда посл такихъ разсказовъ стараго Селиверста Селиверстовича Абрамъ оставался у Коли. Они устраивались за занавской, на постели Коли. Галинка скоро засыпала, а они сидли вдвоемъ подл зажженной свчи и больше молчали. Имъ не надо было говорить. Они одинаково думали. Разбуженный разсказами ддушки неясныя вставали мечты.
Занавска казалась полами палатки, или брезентомъ на пароход, или, можетъ быть, даже парусомъ. За нею была безбрежная пустыня и тихо, что-то нашептывая, шуршали камыши. Тамъ бродили тигры. Въ палатк сидли: — Абрамъ Мантыкъ, знаменитый охотникъ, и его другъ, неутомимый изслдователь — Коля Ладогинъ.
Или — кругомъ было море. Безбрежный океанъ катилъ съ грознымъ плескомъ синіе валы и блилъ ихъ шипящей пной. Они били въ носъ корабля и солеными брызгами освжали лица мореплавателей, страдающихъ отъ зноя.
За свою молодую жизнь они повидали много. Были они и въ мор. Но какъ? Некогда было смотрть и любоваться на море, некогда было наблюдать, какъ неслись подл парохода тупорылые блобрюхіе дельфины, какъ прыгали изъ воды и исчезали въ голубой волн. Переполненный людьми пароходъ жилъ тревожною, суетливою жизнью. Надо было помогать Наталь Георгіевн и Галина, надо было услуживать женщинамъ, старикамъ и дтямъ. Сами дти, они, подъ руководствомъ Селиверста Селиверстовича, спшили всюду, гд могли чмъ-нибудь помочь Они не были бойскаутами, не носили англійскихъ рубашекъ и цвтныхъ значковъ, но отъ ддушки они знали свои обязанности Русскихъ мальчиковъ.
Призоветъ ихъ къ себ ддушка, поставитъ передъ собою и говорить:
— А ты старому-то услужи… Видишь, ему не дотолкаться до кипятку. Возьми у него чайничекъ-то, да нацди, чай завари и угости. Сказано въ Писаніи: ‘предъ лицомъ сдого возстани и почти лицо старче и да убоишися Господа Бога Твоего’!…
Коля бжалъ помогать старику, а Селиверстъ Селиверстовичъ уже наставлялъ Мантыка.
— Видишь, Абрамъ, барынл возится, блье стираетъ. Поди, помоги ей. Гд ей одной, она непривычная. Развшивай ей пеленки-то.
Такъ моталъ малышей Селиверстъ Селиверстовичъ по пароходу цлый день. Не до моря было. Да и впечатлній было много. Кругомъ молодежь. Съ ними шелъ Алексевскій полкъ. Вечеромъ соберутся на бак въ желтыхъ, прожженныхъ шинеляхъ, бравые, смлые, завьется тамъ псня — какъ не послушать! Абрамъ и Коля уже тамъ. Слушаютъ, запоминаютъ слова, напвъ, подпваютъ сами….
Обрывки воспоминаній, картины только что расписанныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ, неясныя мечты, будто колдовскіе сны на яву, овладвали обоими мальчиками, когда такъ сидли они на Колиной постели, ожидая Наталью Георгіевну. Въ эти тихіе ночные часы одинъ скажетъ другому:
— Помнишь?
А другой уже знаетъ о чемъ сказано это ‘помнишь’? — прямо отвтитъ на мысль.
Коля опустилъ голову и чуть слышно, подъ сурдинку, шепоткомъ, заплъ ‘Алексевскую’ псню {Эта псня, собственно составлена во время Русско-Японской войны 1904-05 годовъ, когда ее сочинилъ и положилъ на музыку одинъ Кубанскій казакъ, но особенно она стала извстна въ Добровольческой Арміи въ Алексевскомъ полку, почему и получила названіе ‘Алексевской’.}:
— ‘Пусть свищутъ пули, пусть льетсй кровь,
Пусть смерть несутъ гранаты!
Мы смло двинемся впередъ,
Мы — Русскіе солдаты!’
— Помнишь, Мантыкъ? Абрамъ продолжалъ, вторя Кол: