Клод Фаррер
Клод Фаррер
Манон
Манон
Перевод В. Вальдман
———————————————————————
Манон, Фаррер Клод, Год: 1914
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Наконец, когда танец окончился и азартно стремительная цепь фарандолы расплелась у лестницы, ведущей в игорный зал… Моя дама, одна из многих здесь таинственных незнакомок, задыхаясь, сорвала маску.
— Манон!
— Ну, конечно же, я, — проговорила она. — Неужели вы не узнали моего голоса?
Вместо ответа я инстинктивно отступил назад…
Волны ‘Золотисто-желтого и лилового’ маскарада [В Ницце во время карнавала ежегодно устраивается большой маскарад, на который все посетители обязаны являться в костюмах заранее определенного цвета. Например, на маскараде, предыдущем этому, обязательные цвета были рубиново-алый и голубой] бились вокруг нас, сверкая и переливаясь яркими тонами желтого атласа и лилового бархата. Воздух был напоен ароматом опьяняющих духов. Десять тысяч электрических лампочек, увитых гирляндами цветов, создавали иллюзию солнечного света, более яркого, чем настоящий. То здесь, то там мелькала ослепительная белизна обнаженного плеча. То здесь, то там руки без перчатки сверкали искрами своих отполированных ногтей и драгоценных камней. Здесь было царство роскоши! И вдруг мне представилась другая картина, так мало похожая на эту: камера каторжной тюрьмы, жуткие, мрачные стены: сенник на полу, кувшин с водой. Сквозь закрытое решеткой окошечко льется холодный свет и освещает желтое, поблекшее лицо заключенного, печальная слава которого прогремела так далеко. Его имя — Ульрих Вейер… Ульрих Вейер, бывший любовник Манон, человек, ставший вором и убийцей, — из любви к ней…
Контраст между любовником, одетым в тюремную куртку, и его возлюбленной, в бальном наряде, очаровательной, прекрасно вписывающейся даже глазами золотистого цвета в этот почти великосветский ‘праздник цикломена и лютика’… был мучительно ужасен. Я отступил и молчал…
Манон не покраснела, и я видел, как дрогнули слегка ее брови, и чуть-чуть потемнело прозрачное золото ее глаз.
— А… — произнесла она упавшим голосом. — Вы думаете о нем!
Я наклонил голову.
— Ну, что ж, тогда прощайте! Пожалуйста, не беспокойтесь, провожать меня не надо… Насколько мне известно, я не обвиняемая, и мне не нужен судья, особенно такой судья, как вы!..
Она гордо повернулась ко мне спиной.
Но я опомнился и догнал ее.
— Манон, простите меня… Я не имею ни права, ни охоты судить вас, и я искренно сожалею, что невольно вас оскорбил… Обопритесь на мою руку… Здесь жарко, и вам, наверно, хочется пить…
Она пожала плечами и позволила увести себя.
В баре было почти пусто: оркестр удерживал в зале танцующих. Услужливый бармен сбил для нас два коктейля. Манон, втягивая через соломинку напиток, оперлась головой на свою тонкую руку.
— Я не сержусь на вас, — сказала она вдруг. — Я напрасно обиделась раньше: вы похожи на всех остальных людей и так же несправедливы, как и они. Э, да я к этому уже привыкла…
— Я несправедлив?
— Да, вы несправедливы. Вы считаете меня ответственной за преступление, совершенное Вейером?..
— Ответственной… Это, пожалуй, слишком сильно сказано.
— Простите, вы считаете меня ответственной и полагаете, что я его сообщница. Я эту песенку знаю наизусть. Сколько раз мне пришлось выслушать это обвинение после того, как адвокат в черной и председатель суда в красной тоге публично бросили мне его в лицо в переполненном публикой судебном зале, под злобный смех всей аудитории, которую так легко натравить на беззащитную женщину, на девку!..
Презрительные огоньки загорелись в ее прекрасных, неподвижно смотревших вдаль глазах. Я почувствовал сострадание:
— Манон, все те, кто оскорбляли вас, совершили подлость и низость. Вы, несомненно, были не столько виноваты, сколько несчастливы. Ваш любовник был арестован, ваша жизнь разрушена, а тут еще ужасная слава вокруг вашего имени…
Она с горячностью перебила меня:
— Перестаньте говорить жалкие слова! Мой любовник был арестован? Моя жизнь разрушена?.. Да кто вам сказал, что я по этому поводу пролила хоть единую слезинку? Кто вам сказал, что я любила Ульриха? Может быть, эта катастрофа явилась бы для меня избавлением, если бы бессмысленное осуждение, которым меня преследовали люди, не измучило и не затравило бы меня, не заставило бежать, покинуть город, где я жила, и переменить имя. Между тем ведь я не была виновна! Это ведь он был шулером, вором и убийцей. А его жалели. Его почти оправдывали. Позор, стыд — все было для меня!..
Я в свою очередь пожал плечами:
— Для него же была — каторга, Манон! Умоляю вас, не забывайте этого! Ульрих Вейер обесчестил себя, я с этим согласен, но вы… вы не имеете права бросать в него камнем. Ульрих Вейер любил вас и из-за любви к вам опозорил себя…
— Он любил меня? Он? Да бросьте говорить такие вещи! Он никогда никого не любил, кроме себя самого!
Она в волнении опрокинула свой, наполовину еще полный стакан. Льстивый бармен поспешил приготовить новый коктейль. Манон выпила его залпом.
— Вы ничего не знаете, — говорила она снова. — Вы ничего не поняли.
Она говорила почти шепотом.
— Выслушайте меня. А потом… Ну да, может, вы и потом… останетесь в числе тех честных людей, которые презирают девку после того, как провели с нею ночь…
Я родилась в провинции. Мои родители были обеспеченными людьми. Вас не может интересовать их имя, общественное положение, а также и причина, по которой я покинула их, когда мне едва лишь исполнилось шестнадцать… Я постараюсь рассказывать возможно короче, не останавливаясь на описании начала моей карьеры и моих первых приключений. Я перехожу прямо к делу. Вы познакомились со мной, когда мне было двадцать лет. В то время я была счастлива, как только может быть счастлива такая женщина, какой я была: молоденькая женщина полусвета, достаточно красивая и веселая, чтобы не знать недостатка ни в любовниках, ни в приятельницах, ни даже в друзьях. Я приняла вас первый раз в хорошенькой вилле, где я тогда жила. Там все было просто, но изящно. Я была дочерью буржуа, и вкусы у меня были довольно скромные. Мои любовники платили мне добросовестно, и все их даяния в сумме давали мне возможность жить вполне удовлетворительно. Жизнь, которую я вела, мне нравилась. Я любила веселиться, любила смеяться, ужинать, танцевать и щеголять новыми платьями. Я любила своих любовников. Любила менять их. Свобода казалась мне всегда самым драгоценным благом. Если я бросила своих родителей, то, конечно, не для того, чтобы вдали от них вести такую жизнь, как они!
Однажды вечером я познакомилась с Вейером…
Случилось это на студенческом балу. Я танцевала с ним. Я понравилась ему, и он сказал мне об этом. Он не был мне неприятен. Он был довольно красив, глаза у него были большие, а руки маленькие. В общем, он казался элегантным и корректным. Я никогда не требовала большего. Он попросил разрешения проводить меня. У меня не было других знакомых на этом вечере… Я согласилась.
Мы провели вместе очень приятную ночь. Почему бы мне в этом не признаться?
На другой день он был влюблен, а я влюблена не была. Он отказался уйти. Мне было немного досадно, но что же я могла поделать? Не могла же я выгнать его. Он умолял меня на коленях. Я дала себя уломать. Он остался.
Он оставался неделю, месяц, два месяца. Я начинала его ненавидеть. Он следовал за мною всюду, как тень. Он стерег меня. Он точно водил меня на веревочке. Он сопровождал меня к модистке и к портнихе. Он торчал около меня, когда я одевалась, когда я выходила, когда я гуляла, когда я гримировалась, когда я купалась, когда я спала. За все время нашей связи у меня никогда не было ни одного дня, который я могла бы провести в одиночестве, ни одного часа, когда я чувствовала бы себя свободной. Конец балам, ужинам, конец веселым вечеринкам, интригующим выдумкам и затеям, конец новым увлеченьям, конец всему новому — всему тому, что я любила, что меня влекло и заставило покинуть родительский дом! Я вела жизнь дамы из общества. Ульрих был мужем, тюремщиком. Я чувствовала себя так, как запертая в клетку.
Я уже не говорю о ревности, скандалах и сценах…
‘— Ты меня больше не любишь! Ты меня обманываешь! Я тебя убью!..’
Любить? Да я никогда и не любила! Обманывать его? Я охотно сделала бы это, но как? Быть убитой я вовсе не хотела и боялась этого. Через два месяца я ему сказала, что больше так не могу. Я ему с места в карьер объявила, что мне такая жизнь надоела, и я твердо решила порвать с ним.
— Почему?
— Потому!
— Ты бросаешь меня ради другого?
— Пожалуй…
— Кто? Клянусь тебе, что я его убью!
Убить? У него только это слово и было на языке. Не могла же я назвать ему имя первого встречного, чтобы он пошел и укокошил его.
Я завела другую песенку:
— Я не бросаю тебя ради другого, но мне нужны деньги!
Отчасти это было правдой. Он заставил меня закрыть двери для всех, а та жизнь, которую я вела, требовала не меньше тридцати или сорока луидоров в месяц… О, вы видите, в то время я была очень скромна!
— Тебе нужны деньги? Хорошо, я дам их тебе.
И он стал давать мне деньги.
Я не этого ожидала. Я надеялась, что он не даст мне денег и уйдет. Меня охватила злоба.
— Ах, так ты, значит, богат? Ну, ладно, голубчик, ты будешь платить, ты будешь дорого платить! Ты крадешь мою свободу, мою радость, мой покой? Хорошо! Я украду твое состояние!
И я стала требовательной. Сначала я еще стеснялась. Честное слово, дорогой мой! По природе своей я была деликатна и бескорыстна. Многие продажные женщины таковы, многие… Гораздо больше таких, чем вы думаете! Но от этого можно себя отучить. И я отучила. Мне стали нужны драгоценности, кружева, соболя. Он не торговался. Наоборот. Он толкал меня на все большие траты. Скоро я поняла его расчет. Эта новая для меня роскошь должна была крепко приковать меня к моему ярму. Ясно! Тридцать луидоров в месяц я всегда могла найти, а вот триста луидоров — это уже другое дело! Если Вейер уйдет, что будет со мной? Как сразу найти, чем платить за квартиру, прислуге, поставщикам? И речи больше не было о моей маленькой вилле, — мы жили в особняке!
Тогда меня охватила настоящая глубокая ненависть к этому человеку, сумевшему навязывать мне свое общество и медленно, обдуманно, постыдно обратившему меня в рабство. От всей души я желала ему разорения и смерти. И все-таки, клянусь вам своей жизнью, я ни разу не покушалась причинить ему зло. И каждый раз, как я ставила ему ультиматум ‘плати или убирайся’, я всегда в глубине души надеялась, что он платить не станет и уйдет от меня. И я заранее радовалась при мысли о долгах, затруднениях, неприятностях, которые тогда обрушатся на меня! Я радовалась даже судебному приставу и полиции, этой ужасной полиции, которая публичной женщине кажется более жесткой, чем каторга для каторжников, — я и ее готова была вынести… Да, я радовалась этому! Все, все, что угодно, лишь бы быть свободной! Но я не добилась свободы! Он платил, он продолжал платить до конца…
В конце концов я уже перестала бороться. К чему? Мое бессилие угнетало меня. Ульрих Вейер связал меня по рукам и ногам, я не видела возможности освободиться от него. Женщина не может освободиться от цепей, налагаемых мужчиной. Я принадлежала ему, и он не отпускал меня. Я принадлежала ему, — и этого с него было довольно. Он мог, когда хотел, ласкать меня, обнимать. Хотела ли я этого или нет, но он всегда добивался того, чего желал, — удовлетворения своей страсти. Именно только своей страсти. Я не сопротивлялась. Женщине так трудно противиться мужской силе. Для этого нужно мужество, которого у нас нет. Я уступала, как уступают другие. И в этой гнусной борьбе я утратила последние остатки стыдливости, достоинства, чести и гордости. Ничто не способно так принизить, как необходимость терпеть поцелуй, который вам противен. А я… я терпела эти поцелуи в течение двух лет!
Но в тот момент, когда я серьезно стала подумывать о самоубийстве, разразилась катастрофа… Благословенная катастрофа! В один прекрасный вечер, в первый раз с тех пор, как началось то, что он называл ‘нашей любовью’, Ульрих Вейер не вернулся домой. Его арестовали. И я узнала правду, о которой никогда даже и не подозревала. Чтобы покрывать наши расходы, несчастный сначала стал играть и плутовать в игре, затем красть и, наконец, убил, когда его накрыли при краже. Его судили и приговорили к каторге. Я ненавидела его еще тогда, когда считала его честным человеком, — согласитесь, что не стану же я его оплакивать, зная, что он бандит!
Но общественное мнение заставило меня вспомнить об обязательности лицемерия. Я давала показания перед судом присяжных и не сочла при этом нужным разразиться рыданиями, как не сочла нужным надеть традиционный вдовий наряд. Следовательно, я была бессердечной и бездушной тварью, да еще преступницей, больше виновной, чем сам Вейер. Ну как же… Да, он украл, он убил, но — для кого? Для меня! Ради моих туалетов, моих бриллиантов, для того, чтобы дать мне роскошь. Ну, конечно, для меня! Все кричали об этом.
Глупцы! Глупцы вы все! Вейер крал и убивал ради себя! Ради одного себя! Ради того, чтобы удовлетворить свой чудовищный эгоизм, свой деспотизм, свою похоть! Ради того, чтобы наслаждаться роскошью, которой он меня окружил, и мною, одетой в богатые наряды рабыней!
Никто этого не понял. Меня проклинали, осыпали оскорблениями, травили и гнали. Мне пришлось бежать и вдали начать строить свою жизнь сначала…
Мне все равно. Наверно где-нибудь существует высшая справедливость, раз я снова свободна, весела, окружена поклонниками, как прежде, и даже стала изящнее, ‘элегантнее’, может быть, благодаря роскоши, которой окружал меня Вейер… Наверно, существует справедливость, раз даже вы, несколько минут тому назад оскорбивший меня, сейчас целуете мои руки…
Первое издание перевода: Маскарад (Рассказы) / Клод Фаррер, Пер. с франц. В. С. Вальдман. — Л: Время, 1926. — 150 с., 20 см.