Манипулянтка, Франко Иван Яковлевич, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 62 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Ив. Франко.

ВЪ ПОТ ЛИЦА.

ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.

ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орховъ.

**Манипулянтка *).**

*) Названіе мелкихъ почтамтскихъ служащихъ женщинъ.

Целя проснулась рано, ровно въ половин седьмого, проснулась по привычк. У нея черезъ день утреннія занятія на почт, гд она работаетъ въ экспедиторской. Утреннія занятія начинаются въ семь часовъ и продолжаются до двухъ часовъ пополудни. Добросовстная и точная въ исполненіи своихъ обязанностей, какъ вообще вс женщины, допущенныя къ какой-нибудь общественной служб, Доля издавна привыкла просыпаться, нужно это или нтъ, въ половин седьмого, и ни за что на свт потомъ ужъ заснуть не можетъ. Нкоторое время вглядывалась она своими большими черными глазами въ противоположную стну, разрисованную синеватыми арабесками на сромъ фон. Посреди стны висло большое зеркало, а по об стороны его широкой золоченной рамы видны были дв группы фотографій въ деревянныхъ съ рзьбою рамочкахъ. Он изображали ея подругъ по школ и по служб въ почтамт. Глаза Дели довольно долго покоились на этихъ фотографіяхъ, хотя чертъ лица на нихъ нельзя было разглядть: въ комнатк стоялъ полумракъ, такъ какъ единственное окно, выходившее на улицу, было закрыто деревянной шторой.

— Который можетъ быть часъ?— шепнула Целя и, протянувъ руку, взяла съ круглаго, тутъ же въ головахъ у нея стоявшаго, столика маленькіе золотые карманные часы. Хоть она по опыту знала, что просыпается все въ одну и ту же пору, но сама все-таки себ не довряла.

— Половина седьмого!— произнесла она.— А мн казалось, что я сегодня проспала. Правда, сегодня утромъ у меня нтъ занятій, но незачмъ давать себ поблажку. Просплю сегодня, такъ просплю и завтра и опоздаю на службу!

Размышляя такимъ образомъ, подняла она голову и сла на постели. Она была въ одной рубашк, обшитой сверху кружевомъ, перехваченная на плечахъ, рубашка закрывала ея грудь и плечи, оставляя обнаженными красивыя, словно изъ слоновой кости выточенныя руки и шею. На двор стояло теплое майское утро. Мягкимъ розовымъ просвтомъ проходили лучи солнца сквозь спущенную штору въ комнату молодой двушки, наполняя ее тепломъ и запахомъ весны, который смшивался съ запахомъ находящагося въ флакон на туалет одеколона и резеды, цвтущей въ большомъ горшк на окн. Нкоторое время Целя сидла какъ будто въ забытьи. Пріятно ей дышать этимъ теплымъ воздухомъ, насыщеннымъ ароматами, пріятно погружаться въ полусумракъ, сглаживающій вс очертанія и цвта, отдыхать въ этой тишин, изрдка прерываемой грохотомъ колесъ или звукомъ далекой военной музыки, играющей маршъ гд-то въ отдаленной улиц.

Но забытье продолжалось не долго. Целя освободилась отъ него, тряхнула своей головкой съ коротко остриженными, мягкими, какъ шелкъ, пепельными волосами, надла чулки и туфельки собственной работы и быстро соскочила съ постели. Она чувствовала себя здоровой, свжей, молодой. Сонъ подкрпилъ ее, все, что было досаднаго или непріятнаго вчера, позавчера и во всемъ прошломъ, теперь для нея какъ будто не существовало. Полусонная еще мысль ея отдыхаетъ со свернутыми крылышками и не вылетаетъ за порогъ этой комнаты, не заглядываетъ въ будущее. Что будущее! Что прошедшее! Какъ-нибудь все обойдется!

Въ эту минуту она чувствовала только то удовольствіе, какое даетъ намъ правильное движеніе собственной крови, теплота собственнаго тла, мягкое прикосновеніе собственной кожи, ощущеніе здоровья, силы и свжести собственныхъ мускуловъ. Она заглянула въ зеркало, шутливо моргнула своему изображенію и сердечно засмялась, показывая изъ-за нжныхъ розовыхъ губъ два ряда блыхъ, ровныхъ и мелкихъ зубовъ.

Минуту спустя, она ужъ была одта въ легкую коленкоровую юбчонку и блую кофточку. Зато умыванье заняло у нея больше часу. Вода еще со вчерашняго вечера стояла готовая — и Целя съ истиннымъ наслажденіемъ погружала въ нее свои руки, мыла мягкою губкою лицо, шею и руки, словно воробей отряхивая крупныя капли, нависавшія у нея на длинныхъ рсницахъ или катившіяся съ шеи на грудь. Это была пріятнйшая часть ея утренняго туалета, упрощеннаго насколько возможно въ виду предстоящихъ служебныхъ обязанностей, удовольствіе это было тмъ большее, что Целя могла вполн испытать его только черезъ день, когда у нея были, занятія посл полудня. Въ часы утренней службы нужно было торопиться.

Умывшись и вытершись полотенцемъ, Целя передъ зеркаломъ расчесала свои волосы, раздливъ ихъ надъ лбомъ на дв равныя части, а затмъ въ нсколько минутъ спокойно, систематично и безъ всякой посторонней помощи закончила свой туалетъ. Постоявъ съ минуту, выпрямившись посреди комнаты, она широко развела руками, потомъ сложила ихъ надъ головою и, опуская внизъ, слегка хрустнула пальцами. Потомъ она подошла къ окну и, слегка потянувъ за шнурокъ, подняла штору. Золотой волной хлынулъ солнечный свтъ въ комнату, заливая ее ослпляющимъ блескомъ. Закрывъ глаза лвой ладонью, Целя упивалась этимъ блескомъ, этимъ тепломъ, этимъ физическимъ наслажденіемъ и жизнью, весною и молодостью, улыбающаяся и румяная поклонилась она востоку и произнесла своимъ звучнымъ голосомъ:

— А! Какъ хорошо! Здравствуй солнце! Здравствуй весна! Здравствуй небо голубое!

II.

— А съ кмъ это вы, барышня, такъ бесдуете?— раздался, вдругъ въ дверяхъ голосъ старой служанки, которая вошла убрать комнату Цели.

— Ахъ, Осипова, — сказала Целя, не отвчая на этотъ вопросъ,— не пора-ли уже завтракать?

— А что это вы себ, барышня, думаете? воскликнула добродушно Осипова.— Вдь, вы сегодня не идете на службу — и вмст съ господами завтракаете. А господа еще спятъ. Разв только черезъ часъ завтракъ будетъ. Я еще огня не развела, даже кофе не молола.

— А, правда!— сказала Целя, и голосъ ея задрожалъ легкимъ разочарованіемъ.— Нужно ждать.

На столик лежала до половины прочитанная книжка, недлю тому назадъ взятая въ библіотек. Целя была не изъ усердныхъ читательницъ, но въ такія минуты, какъ эта, когда нужно было ждать часа полтора, пойти никуда нельзя и разговаривать не съ кмъ, книжка была единственнымъ развлеченіемъ. Вотъ она и услась у окна, съ той стороны, куда свтъ не падалъ, и начала читать въ то время, когда Осипова убирала постель и комнату. Но, вроятно, книжка не очень ее занимала, потому что, не дочитавъ и первой страницы, Целя отложила ее въ сторону, полила свои цвты, стерла пыль со столика, съ пары креселъ, съ большого стола, затмъ съ зеркала, съ фотографій и съ окна. Вертясь по своей комнат, она попробовала было тихо затянуть какую-то псенку, но псня быстро оборвалась, а на лобъ двушки набжало облачко.

— А если мн совсмъ не доставляетъ удовольствія завтракать съ хозяевами!— сказала она вдругъ, гордо подымая голову, словно отвчая на поклонъ.— Если я не хочу слушать глупой болтовни стараго Темницкаго, ни служить предметомъ огнестрльныхъ взглядовъ молодого. Вдь я не обязана имъ подчиняться! Я вдь плачу имъ за столъ и квартиру! Не изъ милости же они меня держатъ!

Вся фигурка ея дрожала отъ волненія при одномъ воспоминаніи о товарищахъ общихъ завтраковъ. Молодой лобъ наморщился, глаза потеряли свой ласковый солнечный блескъ, а вокругъ губъ обрисовалась складка боли и горечи, которую за минуту предъ тмъ никто бы тамъ не увидалъ.

Целя была сирота, безъ отца, безъ матери. Старый ддъ помстилъ ее въ школ, а позже черезъ какихъ-то знакомыхъ досталъ ей мсто на почт (безъ протекціи даже такого мизернаго мста достать нельзя), гд, сдавъ требуемый экзаменъ, Целя принята была въ качеств одной изъ служащихъ. Больше старичекъ ничего для нея не могъ сдлать, да и за то, что сдлалъ, Целя благословляетъ его память. Жалованья, занимающихся въ экспедиторской,— 35 гульденовъ въ мсяцъ — хватаетъ на скромное содержаніе, уроки музыки на фортепіано и французскаго языка, которые она въ свободное время даетъ двумъ дочерямъ хозяина дома, доставляютъ ей средства на одежду и другія удовольствія жизни. Въ перспектив передъ нею рисуется черезъ какой-нибудь десятокъ съ лишнимъ лтъ службы самостоятельное почтовое отдленіе гд-нибудь въ провинціи, маленькій домикъ съ маленькимъ огородцемъ въ маленькомъ городк, цвты передъ окнами, старая служанка въ кухн и тихая уединенная комнатка. Целина, правда, рдко забгаетъ мыслью въ такое далекое будущее, но всегда, когда ей это случается, начинаетъ почему-то вздыхать — можетъ быть, отъ тоски по такой идиллической картин, можетъ быть, отъ полусознаннаго чувства, что помимо этой идилличности эта картина скрываетъ въ себ какую-то пустоту, какой-то темный омутъ.

По смерти дда Целя перешла на житье къ Темницкому. Темницкій былъ пріятелемъ покойнаго дда и у смертнаго одра его общалъ ему заботиться о бдной одинокой сирот. Темницкій былъ невысокаго ранга чиновникомъ на пенсіи, лтъ шестидесяти-пяти, имлъ жену, лтъ на пять старше себя, глухую, какъ пень, да одного сына, изучившаго въ Вн медицину и практиковавшаго при тамошней клиник. Темницкій былъ что называется ‘веселый старичекъ’: лысый, съ большими усами и мохнатыми бровями, онъ имлъ румяныя щеки, мясистыя губы, всегда готовыя улыбаться, маленькіе, жиромъ заплывшіе глаза и здоровые зубы и при своей жен выглядлъ ея сыномъ, моложе ея лтъ на 20, по крайней мр. Жилъ онъ на свою пенсію скромно и аккуратно, нигд не служилъ и ничмъ не занимался. Весь день онъ сидлъ въ своемъ кабинет, курилъ трубку и читалъ газету, а вечеромъ отправлялся въ клубъ, откуда возвращался еще до десяти часовъ, чтобъ не платить ‘шперы’ {Дворнику за отпиранье.}. Въ клуб, т. е. въ обществ своихъ ровесниковъ, онъ славился какъ хохотунъ и шутникъ, который, несмотря на свой седьмой десятокъ, до сихъ поръ не потерялъ охоты къ приключеніямъ или, какъ онъ самъ говорилъ, къ ‘маленькимъ волненіямъ’. А когда онъ сидлъ дома за завтракомъ или обдомъ и все свободное отъ жеванія время наполнялъ своимъ разговоромъ, ласкающимъ, монотоннымъ и усыпляющимъ, онъ напоминалъ жирнаго кота, который, пріятно мурлыкая, глазъ не сводитъ съ лакомаго курка, но не хочетъ раньше времени трудиться хватать его, ибо хорошо знаетъ, что когда подойдетъ подходящій моментъ, то лакомый кусокъ самъ упадетъ въ его бархатныя лапки.

Ужъ полгода жила Целя у Темницкихъ, ежедневно слушая монотонную воркотню Темницкаго и поглядывая на его двусмысленныя улыбки. Сначала ее забавляла его болтовня, но потомъ опротивли его монотонность и ограниченный кругозоръ его мыслей. Она пробовала съ нимъ спорить, но это оказалось невозможнымъ, вс ея слова онъ принималъ съ добродушнымъ смхомъ, какъ капризы малаго, избалованнаго ребенка. Но въ виду того, что Темницкій никогда не выходилъ изъ границъ добродушной шутки и не позволялъ себ ничего, что оскорбляло-бы приличіе, Целя чувствовала себя при немъ спокойной. Ее оберегалъ также трауръ, который она носила по смерти дда и который отчасти накладывалъ путы и на Темницкаго. Но вотъ нсколько недль назадъ прибылъ изъ Вны молодой врачъ Темницкій и сразу внесъ съ собой въ это тихое гнздо какой-то острый, удушливый запахъ, который съ первой минуты охватилъ Целю какой-то тревогою, началъ сжимать ея грудь какимъ-то неяснымъ предчувствіемъ тревоги и опасности.

Докторъ Темницкій былъ высокій, плечистый, крпко сложенный мужчина, съ правильными чертами лица, съ непокорной темной растительностью. Движенія его были мрныя и солидныя, голосъ баритоновый, немного хриплый, взглядъ холодный и какъ-будто пронизывающій насквозь. Изъ каждаго его движенія, изъ каждаго слова его видно было, что этотъ человкъ очень высокаго мннія о своемъ достоинств, что онъ уметъ владть собой, но вмст съ тмъ уметъ и любитъ властвовать надъ другими и привыкъ преодолвать всякія трудности, которыя стоятъ на пути его замысловъ. Врагъ всякой сантиментальности, онъ смотрлъ на свтъ холоднымъ глазомъ анатома и издавна привыкъ разсматривать всхъ и все только съ точки зрнія своего излюбленнаго ‘я’. Врагъ игривости и шутокъ, онъ только одно выраженіе произносилъ съ истиннымъ оттнкомъ юмора — это было еврейское выраженіе: ‘wus tojgt mir dus?’ (на что это мн пригодится?). Это былъ его девизъ, неотступная мрка, которую онъ прилагалъ къ каждой новой вещи, чтобъ оцнить ея достоинство. Однимъ словомъ это былъ человкъ насквозь ‘положительный’ и реальный. Хотя ему было, наврное, не больше тридцати лтъ, но при всемъ томъ казалось, что у него никогда не было ‘шумной’ молодости, что онъ никогда не отдавался никакимъ иллюзіямъ, не зналъ, что такое увлеченіе и энтузіазмъ, что вся его жизнь была ровной, простой линіей, безъ уклоненій, скачковъ и переворотовъ, безъ чрезмрныхъ напряженій, но и безъ слабости и отчаянія. Какъ въ хорошей машин, такъ и у него, казалось, все было разсчитано, взвшено и заране приведено къ устойчивому равновсію.

Первая его встрча съ Целиною была очень холодна и шаблонна. Старый Темницкій представилъ ей своего сына, тотъ поклонился. Целя отвтила, доктора, пробормоталъ: ‘очень пріятно’ и тотчасъ отвернулся, кончая свой прерванный разсказъ о какомъ-то клиническомъ случа. Но черезъ короткое время, когда онъ увидалъ, что Целя его пристально оглядываетъ, сказалъ тмъ-же спокойнымъ и серьезнымъ тономъ:

— Я долженъ намъ, отецъ, показать фотографію моей невсты.

Отецъ даже ротъ разинулъ и глаза вытаращилъ, ибо ни о какой невст своего сына онъ до сихъ поръ ничего не слышалъ. Но сынъ, искоса посматривая на Целю, продолжалъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ:

— Дочь главнаго завдующаго внскимъ госпиталемъ, единственная дочь и наслдница громаднаго зданія на Грабен. Обрученіе было еще на масленной. Я не писалъ вамъ объ этомъ, потому что хотлъ сдлать вамъ сюрпризъ.

Несмотря на это объясненіе, отецъ по переставалъ смотрть на сына съ удивленіемъ и недовріемъ. Глухая Темницкая, не слышавшая разговора, видла только, что ‘татко’ забылъ о суп и, дотронувшись рукою къ его локтю, сказала гробовымъ голосомъ:

— ‘Татко’, супъ выстынетъ!

Тмъ временемъ докторъ, сидвшій за столомъ противъ Целины, обратился къ ней съ нсколькими совсмъ незначущими вопросами, на которые двушка коротко отвтила, не подымая почти глазъ отъ тарелки. А когда обдъ кончился и, Целя поспшно ушла на службу, Темницкій, до сихъ поръ еле усидвшій отъ нетерпнія, обратился къ сыну:

— Бойся Бога, Милька! Что это за невста, о которой ты вспоминалъ?

— Невста?— спокойно отвчалъ докторъ.— Никакой невсты у меня нтъ.

— Ну, такъ я и думалъ. Но что-жъ это ты за исторіи выдумываешь?

— Это для нея,— онъ мотнулъ головой въ направленіи комнаты Целины.— Вижу, что всматривается въ меня, словно въ радугу. Ну, а я люблю каждый вопросъ сразу ставить ясно, реально. Пусть этотъ ребенокъ на мой счетъ не строитъ никакихъ иллюзій.

— Га, га, га!— засмялся Темницкій.— Однако, хитеръ же ты, докторъ! Надо правду сказать,— хитеръ. При первой встрч съ двушкой сейчасъ и предупреждаетъ ее: подальше отъ меня! Я женихъ.

— Этакъ лучше,— сказалъ серьезно докторъ.— Пусть заране знаетъ, чего отъ меня можно ждать и чего нельзя.

Однако, повидимому, и самъ докторъ не очень хорошо зналъ, чего можно и чего нельзя отъ него ждать.

Черезъ нсколько дней онъ сидлъ противъ Целины, мало обращая на нее вниманія, обмниваясь съ нею едва нсколькими незначительными фразами. Позже онъ сдлался еще молчаливе, о своей невст не вспоминалъ, но вмсто этого, когда только Целя ни ршалась поднять глаза, она все встрчала его холодный взоръ, устремленный въ нее. Прошло еще нсколько, дней — и въ черныхъ небольшихъ глазахъ доктора Целя замтила какія-то искорки, которыя сверкали какъ фосфоръ впотьмахъ, и разгорались съ каждымъ днемъ все сильне. Было что-то непонятное и зловщее въ этихъ искоркахъ, что-то такое, что лишало Целю аппетита и охлаждало въ ней всякій порывъ радости. Когда порой докторъ заговаривалъ съ нею, она испытывала легкую дрожь во всемъ тл, хотя до сихъ поръ между ними не произошло ничего такого, что давало-бы хоть тнь оправданія ея боязни.

Между тмъ старикъ Темницкій говорилъ теперь еще больше, чмъ прежде, и рчь свою обращалъ почти исключительно къ Целин. Язвилъ эмансипацію и эмансипантовъ, хотя Целя никогда не хотла изобразить изъ себя эмансипатку, откапывалъ старинные анекдоты про старыхъ двъ, шутилъ надъ женщинами-чиновниками, женщинами-почтмейстерами и т. д. Наконецъ, Целя мало-по-малу начала догадываться, что все это разглагольствованіе не простое хлопанье языкомъ, но къ чему-то клонится, иметъ какую-то скрытую цль, — какую, до этого она добраться не могла. Она чувствовала только, что по выслушаніи часовой болтовни Темницкаго ее охватываетъ какое-то утомленіе, какое-то отвращеніе къ міру и жизни, нежеланіе работать и думать. Неудивительно поэтому, что все это вмст въ короткое время сдлало для нея невыносимыми общіе завтраки, обды и прогулки съ Темницкими.

— Нтъ, не пойду больше!— говорила она, топая ногой въ своей комнат, но всегда въ ршительный моментъ ее покидала сила воли и она шла.

Она была совсмъ одинока. Темницкій былъ единственнымъ другомъ ея покойнаго дда, который и оставилъ его ей опекуномъ. Неудивительно, что ея дтская душа до послдней возможности держалась за эту послднюю нитку, которая такъ или иначе связывала ея настоящее съ прошлымъ. Отпустить эту нитку значило безповоротно отдаться волнамъ жизни безъ проводника, безъ точки опоры. Хотя молодая еще 18-лтняя двушка, Целя все-таки знала уже изъ собственнаго печальнаго опыта и не изъ одного примра, что пускаться на эти волны не шутка.

— Но все-жъ таки они добрые люди, — успокаивало ее ея золотое сердце.— Пусть врно, что у нихъ есть свои недостатки, но не мое дло осуждать ихъ. Со мной они вжливы и добры, такъ въ чемъ я могу упрекнуть ихъ? нтъ, нтъ, глупа я съ моимъ недовольствомъ, съ моей глупой тревогой! Безразсудная я, неблагодарная, вотъ что!

И настроивъ такъ свои собственные нервы, она опять шла въ общество Темницкихъ, чтобъ снова вынести изъ него ту же тревогу, тотъ же упадокъ духа и разстройства нервовъ, что и раньше, только въ еще большей степени.

III.

— Э, что тамъ, — сказала Целя, потряхивая головкой и переходя отъ окна къ зеркалу, — дура я: порчу себ чудесное утро такими мыслями!

Она взглянула на часы — половина восьмого. Еще, по крайней мр, часъ до завтрака. Целя взяла книжку, попробовала продолжать чтеніе, — но изъ этого ничего не вышло. Солнце заглядывало въ книжку, блескъ его ослплялъ ея глаза. Вынужденное ежедневное семичасовое сидніе за столикомъ въ почтамт было для молодого, жаждущаго движенія и свжаго воздуха, организма Цели и для ея живого темперамента тяжелой повинностью. А теперь еще сидть въ комнат, какъ мышь въ нор! Нтъ, это просто гршно. Она бросила книжку и отправилась путешествовать по своей комнат, отыскивая глазами, что бы можно было перенести, поставить на другое мсто или привести въ порядокъ. Но ничего такого не находилось.

Въ это время дверь ея комнаты снова отворилась: вошла Осипова съ графиномъ свжей воды. Поставивъ воду, она стала, съ улыбкой глядя на Целю.

— Чего вы на меня смотрите, какъ на ворону?— воскликнула Целя шутливо-обиженнымъ тономъ.

— Имю основаніе!— отвтила Осипова, улыбаясь и загадочно подмаргивая.

— А, впрочемъ, если на васъ, барышня, другимъ можно смотрть, такъ отчего-жъ бы и Осиповой нельзя было?

— Какимъ другимъ?

— Каждому, кто только хочетъ. Вдь, вы, барышня, ежедневно семь часовъ словно на показъ сидите тамъ, за ршеткою. Кто хочетъ, можетъ придти и оглядывать васъ, сколько вздумается, и вы не можете запретить это.

Целя вся вспыхнула румянцемъ.

— Фи, стыдитесь, Осипова!— крикнула она съ непритворной досадой въ голос.— И вы ужъ научились отъ стараго барина колоть мн глаза моей службою! Что вамъ моя служба сдлала, зачмъ вы изводите меня, перечисляя ея непріятности? Вы думаете, что я ихъ сама не чувствую, вы думаете, что мн это мило? Но что же мн длать? Должна-жъ я какъ-нибудь жить! А лучше сть свой хлбъ, хоть тяжко заработанный, нежели умирать съ голоду, или…

Она не докончила. Слезы сдавливали ей горло. Она отвернулась къ шкафу и очень усердно начала что-то искать въ немъ среди навшанныхъ платьевъ.

— Простите, барышня!— воскликнула старуха, не на шутку испугавшись ея внезапнаго волненія, — что это вамъ въ голову пришло. Я насмхалась бы надъ нами за то, что вы находитесь на цесарской служб? Я, которая отъ десяти лтъ сама валандаюсь по чужимъ людямъ? Я насмхалась бы надъ вами? Вдь я такъ люблю васъ, какъ родная мать! Успокойтесь и посмотрите лучше, что я вамъ принесла.

— А что такое?— весело спросила Целя, забывъ ужо объ испытанной только-что непріятности.

Осипова достала изъ-за пазухи небольшой запечатанный конвертъ и, не говоря ни слова, съ улыбкой и загадочнымъ подмигиваньемъ подала его Целин. На конверт написано было только имя и фамилія, и все-таки, взглянувъ на этотъ адресъ, Целя опять вспыхнула. Почеркъ былъ ей извстенъ.

— А откуда это вы, Осипова, получили письмо?

— А это, барышня, далъ мн знакомый почтальонъ. Онъ хотлъ занести его къ вамъ, но я ему и говорю: дайте, я сама отнесу.

Если бъ Целя лучше вглядлась въ лицо старой женщины, то сразу догадалась-бы, что Осипова соврала. Но Целя вглядывалась въ письмо, которое держала, въ рук, очевидно, колеблясь относительно того, что съ нимъ сдлать. Румянецъ исчезъ съ ея лица, розовыя губки сжались и въ глазахъ блеснуло въ род гнва, возмущенія или нетерпнія. Наконецъ, она холодно и съ досадою сказала:

— Прошу васъ, Осипова, никогда не длать этого больше. Никакихъ писемъ, ни посылокъ для меня не принимайте. Кому нужно ко мн, пусть самъ приходитъ — ужъ я буду знать, что ему отвтить.

Сказавъ это, она отвернулась и подошла къ окну. Долго еще Осипова не двигалась съ мста и качала головой. Бдная женщина не знала, что собственно думать про свою барышню: было-ли для нея полученное письмо пріятно или непріятно и въ чемъ собственно говоря здсь дло?

— Ну, однако, она письмо взяла, не возвратила мн! Значитъ, я еще ничего дурного не сдлала, — проворчала бдная старушка и ушла въ кухню.

А Целя стояла молча, одной рукой опираясь о раму окна, а другой держа письмо. Рука съ письмомъ дрожала. Наконецъ, Целя подняла руку и энергично кинула письмо на полъ.

— Чего этотъ дуракъ отъ меня хочетъ!— крикнула она возмущаясь.— Присталъ, какъ піявка, ходитъ за мной, какъ тнь, да еще компрометируетъ меня своими дурацкими письмами. Вотъ несчастье!

Грудь ея очень волновалась, глаза блестли отъ подлиннаго гнва. Но минуту спустя Целя успокоилась, остыла отъ первой досады, подняла письмо и разрзала конвертъ ножницами. Вынувъ изъ него письмо, исписанное отъ начала до конца мелкими, некрасивыми, судорожно искривленными въ разныя стороны буквами, и взглянувъ на эти буквы, на первое слово обращенія, бросившееся ей въ текст въ глаза, Целя разразилась громкимъ серебристымъ смхомъ.

— Что за дуракъ!— сказала она весело.— Даже сердиться на него нельзя серьезно, разв только смяться. Ну-ка, прочту я это письмо вмсто газеты. Должно быть, забавное, какъ и прежнія.

И, поудобне усвшись въ кресл, Целя развернула письмо на столик и начала читать, время отъ времени прерывая чтеніе своими замчаніями, какъ будто разговаривая и поддразнивая его автора. ‘Третій разъ уже осмливаюсь я писать вамъ, хоть на два первыхъ письма не получилъ никакого отвта’.

— Не получишь и на это! Не надйся!— упрямо мотнувъ головой, сказала Целя.

‘Только посл тяжелой борьбы съ собою я ршился еще разъ доставить вамъ непріятность. Важность дла, ради котораго я такъ поступаю, оправдаетъ мою надодливость’.

^:^—Важность дла? Что тамъ за важное дло такое? Ха, ха, ха! Очевидно, то самое, что въ первыхъ письмахъ: ‘Вы, ангелъ, вы покорили мое сердце, безъ васъ я жить не могу’! и такъ дале безъ конца. Но мн до этого нтъ ровно никакого дла. Я безъ васъ жить могу. Я васъ и слышать не хочу. Вы должны бы догадаться объ этомъ уже по одному моему взгляду, по каждой моей мин. Да, впрочемъ, какъ тутъ желать, чтобы этотъ господинъ догадался о чемъ-нибудь!— докончила она съ презрительной улыбкой.

‘Серьезно обдумавъ свое положеніе и собравъ о васъ кой-какія нужныя свднія’…

— Вотъ каковъ!— вскрикнула Целя,— онъ обо мн свднія собираетъ! Онъ шпіонитъ мое прошлое! Негодяй!

‘Я убдился, что вншній видъ не обманулъ меня, что, полюбивъ васъ съ перваго взгляда, я не потратилъ своего чувства на человка недостойнаго этого чувства. Я вполн увренъ, что если-бъ вы согласились быть моей, мы могли-бъ устроить свою совмстную жизнь гармонично и счастливо, поскольку счастье зависло-бъ отъ насъ самихъ. Моихъ хоть и скромныхъ средствъ хватило-бы намъ, какъ запасъ про черный день, а тмъ временемъ мы зарабатывали бы на хлбъ честнымъ трудомъ’.

— Каковъ! Какъ придумалъ! Не такъ глупъ, какъ кажется!— шепнула Целя — и облачко задумчивости легло на ея чел.

Она изъ предыдущихъ писемъ ужъ знала этого оригинальнаго претендента на ея руку, знала, что его средства, о которыхъ онъ упоминалъ, это полученный въ наслдство отъ отца хуторокъ съ 30 моргами {3 морга = 2 дес.} земли, находившейся гд-то недалеко отъ Львова и отданной въ аренду. Знала, что самъ ухаживатель занимается журналистикой и, нужно признать, что это именно и было одной изъ главныхъ причинъ ея антипатіи къ нему. Она такъ много наслышалась скверныхъ исторій о Львовскихъ журналистахъ, объ ихъ цинизм, ночномъ пьянств, буйств и т. д., что ее бралъ ужасъ при мысли сдлаться женою такого чудовища. Къ тому же этотъ претендентъ былъ совсмъ не изъ красивыхъ. Сама молодая, здоровая и красивая, Целя и всюду любила красоту и грацію. Между тмъ, онъ, хотя былъ еще молодъ, ходилъ сгорбившись и словно разбитый, обладалъ широкимъ лицомъ, выдающимися скулами, имлъ какой-то испуганный и нершительный видъ, блуждающее выраженіе глазъ, расплющенный носъ и рыжіе волосы. Если къ этому добавить его одежду, обыкновенно поношенную и какъ будто не на него шитую — то вотъ вамъ портретъ автора тхъ любовныхъ писемъ, той ‘судьбы’, которая представлялась Целин.

— Это кандидатъ на Кульнаркивъ! {Часть города, въ которой находится домъ умалишенныхъ.} — мелькнуло въ голов у Цели, когда она впервые увидала его на почт въ то время, когда онъ сдавалъ письмо. Устремленные на нее съ выраженіемъ любопытства и удивленія срые глаза чудовища возбуждали въ ней какую-то тревогу и въ то же время смхъ. Съ этихъ поръ онъ сталъ чаще приходить на почту, впиваться глазами въ каждое ея движеніе и сторожить на улиц, когда она шла на почту или возвращалась домой. Но никогда онъ не осмливался заговорить съ нею. Онъ шелъ издали, и если не могъ избгнуть встрчи съ нею лицомъ къ лицу, то кланялся украдкою и убгалъ во весь духъ, словно съ чмъ-нибудь краденнымъ. Но прошествіи нсколькихъ мсяцевъ такихъ нмыхъ ухаживаній онъ написалъ ей первое письмо, несмлое, нацарапанное, очевидно, дрожащей рукой, неудачное по стилю, однимъ словомъ смшное — пресмшное. Целя очень смялась надъ нимъ и, хотя не знала имени своего нмого поклонника, все-таки сразу догадалась, что онъ и авторъ письма, подписаннаго ‘Семіонъ Стоколоса’,— одна и та же особа. И въ голову не пришло ей отвтить на это письмо. Черезъ мсяцъ она получила второе письмо, длинное, страстное и еще боле смшное въ своемъ горячемъ выраженіи чувства. Третье письмо неожиданнымъ образомъ было короткое и спокойное, такъ что Целя, ждавшая въ немъ опять долгихъ воздыханій и многочисленныхъ заклинаній и дифирамбовъ своей красот, была немного разочарована и задумалась. Однако задумчивость ея продолжалась недолго.

— Глупая ты, Целька!— воскликнула она сама къ себ.— Все это вздоръ, комедія! Если онъ иметъ честныя намренія, то отчего не поступаетъ, какъ честные люди? Отчего не придетъ, не представится, не… Но что тамъ, будемъ читать дальніе!

‘Вы, наврное, спросите, отчего, чтобъ высказать вамъ все это, я выбираю не совсмъ удобный путь, приличествующій скоре трусу, чмъ мужчин?’

— Ишь, каковъ!— воскликнула Целя съ улыбкой, — какъ отгадалъ!— И хватаетъ у него ршительности назвать вещь ея именемъ, даже когда она касается его самого. Гм, ршительный человкъ!— добавила она черезъ минуту,— но только на бумаг! Ну, ну, что-то онъ дальше пишетъ?

‘Я, дйствительно, трусъ, не въ отношеніи необезпеченности и превратности жизни — съ ними я боролся съ дтства и довольно удачно,— но въ отношеніи тхъ людей, которыхъ люблю. Боюсь принести имъ малйшую непріятность и въ силу этого не разъ приношу ее помимо желанія, а это для меня еще мучительне Я больне, чмъ для нихъ самихъ. Чувствую, что мн не достаетъ твердой почвы въ обращеніи съ людьми, какую даетъ общественное воспитаніе и увренность въ себ. Чувствую, что сама особа моя возбуждаетъ смхъ и жалость — и это сразу отнимаетъ у меня всякую смлость. Я тоскую по людямъ, по дружб, любви, счасть — и чувствую, что не могу достигнуть ихъ такъ, какъ достигаютъ тысячи другихъ. Такъ что же, не хочешь ли украсть ихъ изъ-за угла?— наврное, спросите вы.

— Рехнулся, что ли!— воскликнула Целя съ какимъ-то испугомъ.— Точка въ точку отгадалъ мою мысль!

‘Нтъ, дорогая (ага, ‘дорогая!’ Уже снова начинаетъ!— шепнула Целя), я хочу только схватить одну ниточку, которая ведетъ къ мотку, а потомъ всю жизнь, вс свои силы посвятить на достиженіе того, что другимъ боле счастливая судьба даритъ безъ труда. Теперь вы знаете меня только со стороны неказистой моей наружности. Поэтому я ни о чемъ больше не прошу, какъ лишь объ одномъ: позвольте мн дать вамъ возможность познакомиться со мною ближе. Я не хотлъ бы безъ вашего желанія длать какіе-либо шаги въ этомъ направленіи, чтобъ не подвергнуть васъ насмшкамъ, колкостямъ и непріятностямъ со стороны людей, у которыхъ вы живете. Я, впрочемъ, знаю этихъ людей, хоть и не близко, и могу вамъ только одно сказать: берегитесь одинаково какъ отца, такъ и сына!’

— Ого, вотъ уже и жало гадюки!— шепнула Целя, прикусывая блднющія губы.

‘Такъ чего жъ я хочу? спросите вы. Одного только: позвольте мн стать ближе къ вамъ, дать вамъ возможность ближе узнать меня! Дайте мн знакъ, что не питаете ко мн антипатіи, что близость моя не будетъ вамъ непріятна! Напишите…’

— Дуракъ!— крикнула Целя, топая ногою и не дочитывая письма.— Вретъ онъ! Не любитъ онъ меня, если можетъ писать такія глупости. Позволь ему приблизиться ко мн! Разв я ему запрещаю? Но тутъ именно и есть хитрость, подлый подвохъ. Натворитъ какихъ-нибудь глупостей, скомпрометируетъ меня, а потомъ скажетъ: сами вы позволили! Нтъ, нтъ, не хочу и слышать о немъ! Дамъ ему знать, чтобы онъ мн больше на глаза не показывался. ‘Что не питаете ко мн антипатіи, что моя близость не будетъ вамъ непріятна!’ Ну, откуда мн это знать? Тьфу! Это какая-то безкровная слизь, какая-то рпа, а не мужчина! Ну, и хороша бъ я была, если бъ отдалаиему руку! Онъ замучилъ бы меня своими нжностями и подозрніями! Вс жилы изъ меня бы вымоталъ! Нтъ, лучше остаться тмъ, что я теперь, нежели связать свою судьбу съ такимъ никуда негоднымъ человкомъ!

И Целя бросила письмо несчастнаго поклонника на столъ, прошлась нсколько разъ по комнат, чтобъ успокоиться, а затмъ изорвала письмо вмст съ конвертомъ на мелкіе кусочки и понесла къ окну, чтобъ выбросить вонъ. Но когда она высунулась изъ окна, то увидала, что на углу улицы, противъ окна, стоялъ авторъ письма, глазами впившись въ окно. Появленіе Цели, очевидно, испугало его, — онъ метнулся какъ ошпаренный и хотлъ бжать, но не могъ оторвать глазъ отъ окна. Эта картинка показалась Цел такой комичной, что она расхохоталась во все горло. А затмъ сильнымъ размахомъ руки она выбросила мелкіе кусочки изорваннаго письма. Словно снговыя пушинки, посылались они внизъ, крутясь и разлетаясь въ разныя стороны. Нсколько изъ нихъ, покрутившись и погулявъ на волнахъ легонькаго втра, упало на шляпу Семіона Стоколосы, который съ испуганнымъ видомъ, блдный и какъ будто прикованный къ каменному тротуару, все еще стоялъ на углу улицы.

IV.

— Прошу завтракать!— сказала старая Осиповна, пріотворивъ дверь комнаты. Целя вздрогнула отъ ея голоса, но тотчасъ же успокоилась, тряхнула головой и, оглянувшись въ зеркало да поправивъ красную бархатную ленточку, которою перевязала свои короткіе волосы, пошла въ столовую.

Темницкіе сидли уже за столомъ,— и сидли собственно мужчины, а старуха Темницкая наливала кофе, то-и-дло шевеля поблекшими губами, точно вела какіе-то нескончаемые, слышные только ея глухимъ ушамъ разговоры съ какими-то невидимыми сосдями.

Впрочемъ, за столомъ старушка отзывалась очень рдко и сидла, вперивъ во что-нибудь глаза, словно бы не видла ничего дальше кругомъ. Целя очень жалла ее, старалась услуживать ей за столомъ, знаками говорить съ нею. Но сначала старушка почувствовала себя какъ-то сконфуженной этими непривычными для нея проявленіями вниманія и сочувствія. Издавна привыкла она къ тому, что самые близкіе ее совершенно игнорировали и считали чуть ли но какимъ-то неодушевленнымъ предметомъ, поэтому и не удивительно, что сначала она даже съ подозрніемъ смотрла на Целю, думая, что молодая двушка хочетъ пріобрсти ея ласку для какихъ-то своихъ цлей. Но убдившись, что Целина совсмъ далека отъ какихъ-либо своекорыстныхъ замысловъ, старушка мало-по-малу привыкла къ оказываемому ей вниманію и принимала его какъ-то апатично, ничмъ не выдавая, что оно ей доставляетъ удовольствіе. Но и апатія эта ни капли не измнила теплаго и сердечнаго отношенія Целины, не ослабила ея сочувствія къ несчастной старой женщин, еще при жизни выродившейся въ старую тряпку.

— А, вотъ и она, наша манипулянтка!— весело воскликнулъ старый Темницкій.— Здравствуйте. Какъ же вамъ спалось? Что хорошенькаго снилось?

Тмъ временемъ докторъ молча всталъ съ кресла, приблизился къ ней и пробормоталъ:

— Здравствуйте!

Целя обыкновенно подавала ему руку, которую тотъ жалъ по-товарищески. Но сегодня докторъ, здороваясь, быстро поднесъ ея руку къ губамъ и поцловалъ. Целя почувствовала горячее прикосновеніе его губъ и дернула руку, какъ ошпаренная, при чемъ густой румянецъ залилъ ея лицо по самыя уши. А докторъ, какъ ни въ чемъ не бывало, спокойно обернулся и слъ на своемъ мст.

Целя была взволнована до глубины души и не сла, а начала возиться около старухи Темницкой, какъ бы помогая ей наливать кофе, а на самомъ дл стараясь успокоиться.

— Что жъ это наша эмансипантка такъ не милостива, что даже не отвчаетъ на привтъ старика?— шутливымъ тономъ сказалъ Темницкій.— А правда, правда, старый долженъ знать, что молодыя барышни и къ тому еще изъ новаго, ученаго, самостоятельнаго поколнія имютъ свои особыя правила, свой особый образъ жизни и всегда охотне отвчаютъ молодымъ, нежели старикамъ.

— Но, папочка!— Целя перенесла это интимное обращеніе на старика Темницкаго съ своего покойнаго ддушки, — какая-жъ я эмансипантка!

— Ну, ну, ну, будто бы мы старые ужъ такъ глупы и ничего не понимаемъ! Короткіе волосы, синенькіе чулочки, служба въ канцеляріи, самостоятельная жизнь… степь широкая, свтъ открытый… alleinstehende junge Daine {Самостоятельная молодая женщина.}, и т. д. и т. д.

— А когда это вы, папочка, видли у меня синіе чулочки?— отвтила Целя, стараясь обратить все въ шутку, хотя изъ тона всего разговора на нее вяло какою-то душною и непріятною атмосферою.

— Ха, ха, ха!— смялся Темницкій въ то время, какъ докторъ, склонившись надъ своей чашкой, медленно, систематически пилъ кофе.— Ха, ха, ха! Я вполн увренъ, что Целя и сейчасъ въ синихъ чулкахъ! Что, не угадалъ? Ну-ка, докажите намъ, что это неправда!

— Ай, ай, ай, какъ вы, папочка, сегодня остроумны! съ ироніей сказала Целя, кивая головой и берясь за завтракъ. Между тмъ Темницкій ужъ окончилъ свой кофе и, вытеревъ губы да опершись локтемъ о столъ, не сводилъ глазъ съ Цели, стараясь уловить каждое ея движеніе, каждый взглядъ.

— Го, го, го!— неутомимо продолжалъ старикъ: — савантки, обсервантки, манипулянтки и эмансипантки, новое поколніе, равноправное съ мужчинами, жизнь на собственный счетъ, завоеваніе будущаго! какже, какже, кто не зналъ бы васъ ближе, тотъ вмсто святыхъ купилъ бы. Но насъ, старыхъ воробьевъ, на этомъ не словите. Ужъ если мы что знаемъ, такъ знаемъ. Знаемъ, что женщина — все женщина. Не одинъ дуракъ думаетъ: а, это новый типъ, это женщина самостоятельная, устроительница своей судьбы, живетъ собственнымъ трудомъ! А онъ и не знаетъ, что этой устроительниц совсмъ чего-то иного хочется. Все мода и только. Выла мода на кринолины, потомъ на пуфы, потомъ на шляпки съ птичками, потомъ на тюрнюры,— настала мода и на эмансипацію, на равноправіе, устроеніе будущаго собственными силами. А все это — совершенно одно и то же: и кринолины, и пуфы, и тюрнюры, и эмансипація. Все иметъ только одну цль — добыть сердце мужчины, поохотиться на мужей, ловить усатую половину человчества.

— Но, однако, папочка, вы не станете отрицать,— заговорила медленно Целя, у которой этотъ разговоръ отымалъ всякій аппетитъ.— но Темницкій не далъ ей окончить.

— Стану, дитя мое, все стану отрицать, ибо знаю, что на свт говорится. Выслушайте слова старика. Старикъ не говоритъ на втеръ.

— Однако, папа,— отозвался докторъ, которому также надолъ этотъ разговоръ — что это вы за тему выбрали разговора!

Какъ будто бы папа когда-нибудь говорилъ на другія темы!

— Тема, сынъ мой, такая хорошая, какъ и всякая другая. Ты видишь, какія теперь времена пошли? Времена выставокъ, объявленій и рекламы. У кого есть какой-нибудь товаръ, что-нибудь особенное, какая-нибудь цнная вещь, сейчасъ ее выноситъ на показъ, въ газетахъ объявляетъ, на улицахъ афишируетъ, на вс четыре стороны свта трубитъ и барабанитъ. Что, разв неправда?

Докторъ и Целя слушали это предисловіе молча, не зная къ чему оно ведетъ

— А видите, старикъ не вретъ!— сказалъ, усмхаясь, ‘папочка’.— То-то и есть, что не мшаетъ иногда послушать старика. Ну, теперь представьте себ такую барышню, которую судьба обидла средствами. Есть здоровье, есть такое-сякое личико, бровки, глазки, есть вкусъ къ жизни и удовольствіямъ, рада бы, бдняга, и среди людей показаться, а тутъ условія на привязи держатъ, дома бднота да тснота, къ порядочному обществу двери заперты… Что длать? То, что есть цннаго и красиваго — личико, глазки, бровки, волосики, ручки — Темницкій перечислялъ все это съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ, моргая то въ сторону Цели, то въ сторону доктора и жмуря глаза, словно котъ на солнц,— все это можно показать публик разв только разъ въ недлю, въ церкви. Этого мало! И вотъ такое бдное созданіе идетъ въ практикантки, телеграфистки, телефонистки — однимъ словомъ, куда-нибудь на общественную службу, гд могла бы сидть на виду у всхъ, словно на выставк за стекломъ. Кто хочетъ, можетъ прійти и осмотрть, можетъ даже попросить ее встать и пройтись. ‘Простите, нтъ-ли для меня письма poste restante?’ — ‘По какому адресу?’ — ‘А 34’. И наша эмансипантка встаетъ и идетъ къ полк съ письмами. А тутъ А — первая буква азбуки,— и мсто ея находится на самой высшей полк. Вотъ бдное созданіе беретъ кресло, приставляетъ и со всей чиновничьей солидностью, а вмст съ тмъ и со всей двичьей граціей взлзаетъ на кресло, становится на пальчики и ищетъ, ищетъ, ищетъ на верхней полк такъ долго, пока любопытный гость не оглядлъ въ совершенств и ножекъ, и таліи, и ручекъ, и шейки и всего, что етаинтересуетъ. ‘Нтъ, извините, ничего нтъ!’ — ‘Спасибо, простите!’ А черезъ минуту другой такъ же спрашиваетъ, потомъ третій, четвертый и т. д. Не жизнь это разв? Къ счастью есть еще государство, которое платитъ за подобную комедію. А я вполн убжденъ, что если бы открыли вдвое больше мстъ въ этакомъ род и если бъ не только тамъ не платили, но брали еще съ нихъ, то и въ такомъ случа отъ кандидатокъ не было бы отбою.

— Чудесно вы насъ разрисовали,.нечего сказать!— воскликнула Целя.

— А разв я по правду говорю?

— Разумется, неправду!— съ нервнымъ удареніемъ отвтила Целя.

— Что?— вскрикнулъ Темницкій,— вы смете говорить, что неправду?

— Конечно, неправду! Вдь, вы на моемъ собственномъ примр могли бы убдиться, что это не такъ. Вдь, признаете же вы, что я совсмъ не интересуюсь тмъ, чтобъ показать себя, но чтобы честно заработать кусокъ хлба.

— Ну, ну, я, вдь, не про васъ говорилъ!— отвтилъ старикъ, шутливо жмуря глаза.— Вы, вдь, во всемъ исключеніе, во всемъ не похожи на другихъ. Хо-о-отя — это ‘о’ онъ тянулъ какимъ-то пвучимъ голосомъ, склонивъ при этомъ голову влво, какъ поющая канарейка,— если-бъ пришлось святую правду сказать, то я сказалъ бы, что и у васъ не безъ задоринки.

— Безъ какой задоринки?— рзко спросила Целя.

— Нечего мн вамъ растолковывать. Что знаю, то знаю.

— Если вы бросаете на меня подозрніе, то обязаны объясниться, потому что иначе я должна такое отношеніе назвать… назвать…

Дыханіе захватило въ груди Цели. Что-то жгло глаза, словно сдавленныя слезы, которыя съ силою стремились брызнуть. Но она сдержалась и сохранила спокойный видъ, главнымъ образомъ, потому, что чувствовала устремленные на себя пронизывающіе глаза доктора.

— Прошу не называть никакъ,— сказалъ, добродушно усмхаясь, Темницкій.— Меня вы словами въ тупикъ не правите. Прежде скажите намъ, что это за господинъ торчалъ тутъ сегодня на улиц предъ нашими окнами и что за кусочки бумаги вы бросили ему на голову?

Онъ сказалъ это такъ увренно и спокойно, что можно было думать, что онъ знаетъ далеко больше, нежели высказываетъ и беретъ только для примра первый попавшійся ему подходящій фактъ.

Целя поблднла при этихъ словахъ.

— Такой вопросъ,— вскрикнула она, вставая изъ-за стола, свидтельствуетъ о низкомъ образ мыслей.

— Однако, папа, какъ вы можете до такой степени забываться!— поспшно сказалъ докторъ, видя, что Целя бросилась къ дверямъ.

Не оглядываясь, Целя быстро вышла, и въ своей комнат упала лицомъ на подушку. Ей хотлось плакать. Намекъ Темницкаго былъ слишкомъ глупъ и неоснователенъ, чтобъ въ самомъ дл обидться. Больно ей было только отъ этихъ циничныхъ уколовъ, направленныхъ противъ, вообще, женщинъ, ищущихъ собственнаго заработка, но въ то же время понемногу утшало ее то, что докторъ въ этомъ вопрос сталъ какъ-будто на ея сторону. Она сама не знала, отчего это, хотя и очень слабое выраженіе сочувствія, принесло ей облегченіе. Успокоившись немного, она встала и пошла на урокъ.

— Однако, папа,— сказалъ по уход Цели докторъ, закуривая папиросу,— я въ самомъ дл не понимаю, что и думать…

— О чемъ?

— До сихъ поръ я считалъ васъ человкомъ, который никогда не забывалъ объ общепринятыхъ формахъ приличія.

— Ну, ну, ну, сынъ начинаетъ читать мораль отцу!— вскрикнулъ старикъ, живо бросаясь въ кресло.— Брось эту роль, потому что она теб очень не къ лицу!

— Нтъ, папа,— сказалъ съ непоколебимымъ спокойствіемъ докторъ,— я въ самомъ дл не узнаю васъ. Вы перестаете владть собою. Начинаете видть то, чего нтъ. Мн и не снилось морализировать, но думается, что простая деликатность требуетъ, чтобы вы обращались съ нею прилично.

— А если у меня есть своя цль такъ именно обращаться съ нею?

— Твоя цль?— медленно повторилъ докторъ. Какая?

— Это ужъ мое дло. Я, вдь, не спрашиваю тебя, какая у тебя цль услуживать ей во время обда, поддакивать ея словамъ, не сводя съ нея глазъ и цлуя ея руки.

— Какая… у меня… цль? Что это вамъ снится? Какую-жъ я могу имть цль?

— Это меня не касается. Имй, какую хочешь, но позволь и мн имть свою. Впрочемъ, кто знаетъ,— щуря глаза и качаясь въ кресл, добавилъ насмшливо старикъ — не сойдутся-ли въ конц концовъ наши дорожки? Кто знаетъ, не будетъ ли то, что ты называешь отсутствіемъ вжливости, наилучшимъ твоимъ союзникомъ?

Докторъ съ удивленіемъ устремилъ взоръ въ отца. Онъ начиналъ узнавать его съ такой стороны, которой до сихъ поръ и не подозрвалъ,— со стороны больше животной, нежели человческой. Игривая улыбка, свтившаяся на губахъ этого человка, въ его глазахъ приняла вдругъ какой-то гадкій, циничный оттнокъ, хотя подобная улыбка на устахъ другихъ людей совсмъ его не оскорбляла. Но это былъ его отецъ! Весь этотъ коротенькій разговоръ произвелъ на него очень непріятное впечатлніе, хоть онъ и самъ не умлъ себ какъ слдуетъ объяснить, что именно въ немъ было такого непріятнаго. Онъ хотлъ поэтому перевести разговоръ на другую тему.

— Однако, признайтесь, папа, что выдумка съ человкомъ, торчащимъ подъ окнами и бросаемыми въ него бумажками, была не очень удачна.

— Выдумка? Что это ты говоришь! Это, вдь, чистехонькая правда! Я самъ это видлъ и не съ сегодняшняго дня вижу этого вздыхающаго Адониса. Ха, ха, ха! Если-бъ ты увидалъ, что это за Адонисъ! Совершенный орангутангъ. А наша эмансипантка, видно, совсмъ таки къ нему благосклонна.

— Ну, что вы говорите!— воскликнулъ докторъ съ удивленіемъ.

— Говорю, что знаю. Я присматриваю за нимъ и за нею. Переписываются, видаются на улиц, а, можетъ, и еще гд-нибудь. Наврняка не знаю, но подозрваю, имю врные указанія и слды… Однимъ словомъ, увряю тебя, что не всякая женщина, что ходитъ въ длинномъ плать — весталка.

— Это старая псня,— сказалъ докторъ, пересиливъ свое волненіе. Но все-таки я не предполагалъ…

— Докторъ — и не предполагалъ!— крикнулъ Темницкій.— Ха, ха, ха! Вдь, предположеніе — это первый шагъ къ правд! Или какъ тамъ ваша наука говоритъ, а?

Вмсто отвта докторъ подалъ отцу свою широкую ладонь. Оба эти честные человчки совершенно поняли другъ друга.

Солнце жгло немилосердно. На юго-западной сторон небосклона черная, какъ уголь, туча висла такъ низко, что казалось, будто лвое ея крыло, словно громадная оборванная хоругвь, нацплено было на золоченномъ остріи верхушки башни ратуши. Въ воздух пахло сыростью. По улицамъ ползли бочки съ водою, поливая пыль, да гремли фаэтоны. Обращенныя къ солнцу окна зданій закрыты были шторами. На балконахъ въ деревянныхъ кадкахъ недвижно стояли олеандры. По тротуарамъ сновали немногочисленные прохожіе, только въ небольшомъ сквер въ тни деревъ, вокругъ плещущаго фонтана, забавлялась куча дтей подъ присмотромъ нянекъ.

Было три четверти второго. Целя въ лтнемъ, бронзоваго цвта пальто и въ блой соломенной шляп съ широкими полями и красно-желтой кокардой спшила на почту. Несмотря на жару, она по привычк шла быстро. Въ ея движеніяхъ замтно было какое то нервное раздраженіе. Лицо ея было опущено, губы стиснуты, и лобъ то и дло морщился отъ какихъ то мрачныхъ, неотступныхъ думъ.

Дйствительно, посл той сцены, какая произошла между нею и Темницкими за завтракомъ, она возымла твердое намреніе не показываться больше въ ихъ столовой. Какъ бы угадывая ея ршеніе, докторъ Темницкій встртилъ ее, когда она возвращалась съ перваго этажа, съ урока, вошелъ съ нею въ ея комнату (что-жъ, вдь, этого она не могла ему запретить!) и началъ просить у нея прощенія за отцовскую грубость. Нужно простить старику его болтовню. Старость не радость — человкъ съ годами помимо воли черстветъ и видитъ все въ боле томномъ свт, если особенно это новая вещь, къ которой онъ не привыкъ и важности которой не понимаетъ. Волей неволей Целя должна была согласиться съ нимъ, должна была уврить его, что не сердится, за что взамнъ онъ уврялъ, что отецъ въ ея присутствіи такъ не позволитъ себ больше ничего подобнаго.

Затмъ докторъ началъ разспрашивать ее про ея жизнь, службу, надежды на будущее, проявляя спокойный, но простой и искренній интересъ. Такъ они разговаривали съ полчаса, онъ — сидя въ кресл у большого стола, она — подл окна. Двери, выходящія изъ комнаты въ кухню, были открыты, такъ что видно было снующую около печи Осипову.

Целя, которой встрча съ докторомъ сначала была непріятна, скоро почувствовала себя побжденной и успокоенной ровнымъ тономъ разговора, свободными и стройными движеніями, искренностью, далекою отъ всякой аффектаціи, и тмъ дружескимъ добродушіемъ, съ какимъ онъ оправдывалъ передъ нею не тактичный поступокъ отца или съ какимъ улыбался, слушая ея мечты о ея будущей жизни, когда она будетъ старой почтмейстершей гд-то въ уединенномъ домик въ глухомъ провинціальномъ городк.

Теперь она могла къ нему приглядться лучше. Онъ вовсе не былъ такимъ суровымъ и страшнымъ, какимъ показался ей въ первую минуту. Въ глазахъ его не сверкали т зловщія искорки, которыя приводили ее въ такое замшательство и мучили до сихъ поръ. Онъ былъ очень ровенъ, простъ, натураленъ, а чувство собственной силы и увренность въ себ придавали ему въ ея глазахъ какую то необыкновенную привлекательность. Помимо ея воли напрашивалась у нея мысль:

— Вотъ если бы можно было пройти жизненный путь, опираясь на сильную руку такого человка!

Однако желаніе это было далеко отъ окраски какимъ либо чувствомъ, которое могло бы смутить спокойное теченіе ихъ разговора. Это былъ выводъ чисто логическій, теоретическій, не задвавшій ея сердца и не волновавшій крови. Она знала, что это вещь невозможная, и не рисовала себ никакихъ иллюзій.

Тмъ не мене обдъ, къ которому она вопреки своему прежнему ршенію, вышла въ общую столовую, снова раздражилъ ее и разстроилъ нервы въ высокой степени. Правда, старикъ Темницкій на этотъ разъ молчалъ, а говорилъ только докторъ. Разумется также, что разговоръ имлъ совсмъ иной характеръ, нежели предыдущіе, но собственно потому, что онъ и задлъ ее совсмъ съ другой, неожиданной стороны — и тмъ сильнйшее произвелъ на нее впечатлніе.

Ни съ того, ни съ сего, докторъ завелъ рчь о своей невст. Онъ показалъ Цел два ея письма, писанныхъ по-нмецки, прочелъ даже изъ нихъ кое-какіе отрывки текста, спрашивалъ совта: женщины де женщинъ всегда лучше понимаютъ,. чмъ мужчины, и эти письма, на его взглядъ, указываютъ на полное несходство ихъ характеровъ, на недостатокъ у его невсты любви къ нему и даже простой нжности, на поверхностный образъ мыслей, эгоизмъ и другіе подобные недостатки. Бдной Цел крайне непріятенъ былъ этотъ разговоръ, такъ какъ текста писемъ, писанныхъ въ означенной части на внскомъ патуа, она не совсмъ понимала, а т отрывки, которые она поняла, показались ей очень банальными и ничего незначущими. Она присматривалась только къ почерку, но и онъ былъ неопредленный — не то женскій, не то мужской. Ясное дло, что она никакого сужденія объ этихъ письмахъ и ихъ автор высказать не могла. Докторъ, впрочемъ, не очень и настаивалъ на этомъ. Видно было, что письма эти были для него только поводомъ высказать предъ Целиною свои взгляды на любовь и семейную жизнь. Гармонія характеровъ, темпераментовъ, симпатій — вотъ что главное. Средства — неважны, средства въ его голов и рукахъ. Онъ хочетъ разорвать т цни, въ которыя и такъ его помимо его желанія впутали. По секрету онъ признался Цел, что его невста моложе его только двумя годами, и для двицы это возрастъ очень солидный. Впрочемъ, его поражаетъ у его невсты отсутствіе всякой мысли о жизни, ея задачахъ и обязанностяхъ. Женщина, которая ни о чемъ не думаетъ, кром нарядовъ и развлеченій, которая не въ состояніи стоять на собственныхъ ногахъ, жить въ случа необходимости собственнымъ трудомъ,— такая женщина въ наши времена и въ семейной жизни не исполнитъ своего назначенія. Ибо какое же воспитаніе суметъ она дать своимъ дтямъ? Какимъ образомъ сможетъ она поддержать мужа въ моментъ сомнній и отчаянья? А средства даже самыя большія никого не спасутъ ни отъ сомнній, тревогъ и отчаянья, ни даже отъ нужды матеріальной.

Рчь доктора текла гладко, плавно, словно журчащій потокъ, и каждое слово съ удивительной силой попадало въ сердце бдной двушки. Что въ нихъ такое было, что волновало и тревожило ее, но вмст съ тмъ охватывало какой-то радостной дрожью? Вдь, ничего тутъ не сказано по ея адресу, а особа, давшая поводъ этимъ изліяніямъ, была ей совсмъ чужда и незнакома!..

Правда, докторъ высказывалъ ясно и обстоятельно много такихъ мыслей, до которыхъ и сама она дошла путемъ опыта и собственной умственной работы, но почему жъ эти мысли, высказанныя его устами, были въ ея глазахъ такъ новы, заманчивы и цнны, вылетали предъ ея умственнымъ взоромъ, словно яркія огненныя ракеты? Нсколько разъ докторъ какъ бы случайно коснулся — правда, очень деликатно — такихъ вещей, которыя частенько бывали предметомъ ея затаенныхъ грезъ и тихихъ, почти несознаваемыхъ желаній,— и всякій разъ Целя чувствовала какъ бы прикосновеніе паутины, чувствовала, какъ какая-то электрическая искра пробгала по всему ея тлу.

Не удивительно поэтому, что все время обда, подъ впечатлніемъ докторскихъ разговоровъ и признаній, Целя сидла, какъ очарованная, то красня, то блдня, и только иногда съ очевиднымъ усиліемъ, изъ вжливости произносила какое-нибудь слово. Она ла мало, за то, ссылаясь на жару, выпила нсколько стакановъ воды. При разговор докторъ не глядлъ на нее, какъ будто зная, что выраженіе его глазъ производитъ на нее подавляющее впечатлніе. Но именно то, что онъ не глядлъ на нее, придавало его словамъ больше силы и законченности. Несмотря на неподвижное спокойствіе и вншнюю сухую теоретичность докторской рчи, Целя нсколько разъ разражалась при его словахъ смхомъ, а разъ при какой-то совсмъ общей фраз почувствовала, что глаза ея затуманиваются слезами — и она отвернулась въ сторону.

— Тьфу, это какой-то дьяволъ въ человческомъ образ!— вся встрепенувшись шепнула Целя, когда выбжала на улицу и почувствовала себя, наконецъ, свободною отъ увлекающаго дйствія этого разговора. Она шла быстро, направляясь къ почт, хотя имла въ своемъ распоряженіи четверть часа. Разбуженныя волны чувства, желаній и воображенія, клокотавшія у ноя внутри, требовали живого физическаго движенія для возвращенія равновсія. Но эти разбуженныя волны на этотъ разъ не причиняли ей никакой непріятности — наоборотъ, ей казалось, что она бродитъ среди непрозрачныхъ волнъ теплой и розоватой мглы, въ которой нужно было дышать глубоко, полной грудью, что перейдя ее, она вдругъ увидитъ какіе-то новые, широкіе и чудно-прекрасные горизонты, о какихъ теперь не иметъ еще никакого представленія.

Она силилась дорогой упорядочить свои мысли, остановить ихъ на чемъ-нибудь одномъ, опредленномъ и близкомъ, но вмсто этого она удивительнымъ образомъ была занята все время невстой доктора Темницкаго. И совершилось это какъ-то совершенно невольно, словно бы эта невста сама выплывала изъ этой розовой мглы. Целя такъ и увидла ее духовными очами — старую, некрасивую нмку съ волосами цвта отрубей и голубыми выцвтшими глазами, сухую и нестерпимо гордую своимъ состояніемъ. Видла, какъ она своими костлявыми руками обнимаетъ шею доктора, какъ впивается въ его уста своими широкими, безкровными губами, даже слышала ея полный излишнихъ нжностей и притомъ немилосердно пискливый голосъ ‘Mein Liebere!’ И Цел сдлалось чего-то очень жаль. Не спеціально доктора ей было жалко — что онъ для нея? Но жаль ей было той суммы живыхъ силъ, ума, покоя и счастья, что должны были пропасть изъ-за этого брака. И зачмъ? для какой цли? Что ему въ ея средствахъ, которыя ему не нужны? И что собственно ему сдлалъ родной край, что онъ для такого ‘счастья’ хочетъ его покинуть? Нтъ, такой бракъ со стороны доктора былъ бы безумствомъ, грхомъ и свидтельствомъ отсутствія патріотизма!

Размышляя такимъ образомъ, Целя и не замтила, какъ очутилась вблизи почты. Только на поворот улицы, ведшей къ почт, она машинально остановилась. Отъ быстрой ходьбы у нея въ груди захватило дыханіе, лобъ покрылся потомъ. Ей нужно было отдохнуть, и невольно глаза ея остановились на объявленіяхъ, которыми былъ облпленъ уголъ зданія. Срая стна, покрытая разноцвтными полосами бумаги, наклеиваемыми ежедневно и безпорядочно содранными, выглядла, какъ паяцъ. И, однако, сколько глубокихъ драмъ часто скрывали въ себ эти пестрые бумажные лохмотья! Сколько труда, слезъ и муки невидимо плыло за ними! Вотъ длинная и узкая огненно-красная полоса, кажется выкрикиваетъ во все горло: ‘Водка подешевла. Гд? У Вильгельма Адама!’ А тамъ вновь въ углу, чуть не подъ сточной трубой скромно ютится нацарапанное на четвертушк бумаги неискусной женской рукой: ‘Stancia Kontern zaraz do vynajencia’ {Уголъ немедленно отдается въ наемъ.}. И мысль Цели, утомленная долгой работой въ одномъ направленіи, со свжими силами летитъ въ убогій чердакъ или въ темный подвалъ, гд какая-нибудь прачка или служанка ежедневнымъ тяжкимъ трудомъ добываетъ себ кусокъ чернаго хлба, считаетъ каждый крейцеръ, каждую заплату, а теперь вмст съ наступленіемъ теплой поры, когда господа начинаютъ разъзжаться на каникулы на дачи или на воды, видитъ недохватъ въ своемъ бюджет и хочетъ наверстать свою чувствительную потерю хоть жертвой собственнаго спокойствія и удобства, отдать въ наймы половину своей маленькой тихой конуры и съ дрожью сомннія, съ молитвою на устахъ со дня на день ждетъ, ‘кого-то Богъ пришлетъ ей!’

Но вдругъ мысль Цели оборвалась, замерла, такъ громомъ убитая птица падаетъ на лету. Ея широко открытые глаза недвижно остановились на траурномъ объявленіи, какъ казалось, скакавшемъ предъ нею своими крупными черными буквами, которымъ тсно и неудобно Кыло въ широкой черной рамк. На полуоткрытыхъ устахъ Целины замерло восклицаніе удивленія и испуга.

‘Ольга Невирская, почтовая мапипулянтка, посл короткой, но тяжелой болзни умерла сегодня утромъ на двадцатомъ году жизни. Погребеніе назначено на пятнадцатое число сего мсяца. Безутшная въ скорби мать приглашаетъ всхъ родныхъ и знакомыхъ почтить печальный обрядъ’.

Целя уже во второй и третій разъ перечитывала эти слова, которыя словно градъ падали ей на сердце, не связываясь ни въ какое живое, цлое, ни въ какое ясное представленіе. Ольга Невирская, ея лучшая пріятельница, посл короткой, но тяжкой болзни… что это значитъ? Вдь, Ольга третьяго дня еще была на служб здоровехонькая, хоть печальная и задумчивая, какъ всегда. Когда Целя пришла, чтобъ смнить ее на дежурств, Ольга кинулась ей на шею и, громко смясь, начала цловать ее. А когда Целя спросила, чему она такъ радуется, та отвтила, что получила отъ дирекціи отпускъ и отправится въ деревню на цлыхъ дв недли… ‘Ахъ, какъ я… буду… счастлива! А ты, бдная Целинка, останешься тутъ! Навдывайся иногда къ моей матери, хорошо?’ И слезы задрожали на ея прекрасныхъ глазахъ, — она снова начала сжимать и цловать Целину, пока Грозицкая строгимъ тономъ напомнила имъ обимъ, что тутъ чиновничье бюро, а не институтъ. Это было только еще третьяго дня въ полдень — а сегодня! Сегодня Ольга умерла!

— Боже мой! Что съ нею случилось? Что это можетъ означать?— вскрикнула Целя и, словно недовряя собственнымъ глазамъ, все еще вглядывалась въ объявленіе. Но объявленіе не давало никакого отвта на ея вопросъ и своей мертвой, трупной, физіономіей повторяло все одно и то же.

— ‘Безутшная въ скорби мать’ — безсознательно повторяла Целя, все еще не въ состояніи будучи собраться съ мыслями.— Бдная мать! Что она теперь, будетъ длать?

И въ ея воображеніи, словно живая, предстала мать Ольги, добродушная, необыкновенно подвижная и привтливая старушка, съ пріятными чертами лица, на которомъ еще сохранились слды былой красоты, а долгая жизнь запечатлла признаки трудолюбивой, посвященной другимъ жизни, не встревоженной никакими сомнніями, внутреннимъ раздвоеніемъ, ни угрызеніями совсти. Несмотря на морщины и сдые волосы, лицо этой старушки вызывало у Цели какое-то отрадное чувство, свжесть и силу всякій разъ, когда, навщая Ольгу, она имла случай пробыть нсколько часовъ въ ея обществ.

— Пойти бы къ ней! Утшить старушку, разспросить, что такое случилось!— мелькнула мысль въ голов Цели,— она выпрямилась и подняла голову, какъ будто чувство товарищеской и чисто человческой обязанности сразу удвоило ея силы и внесло порядокъ въ ея взволнованную душу.

Въ эту минуту съ ратуши раздался звонъ колокола, пробившій уже два часа.

— Боже мой! Некогда! Служба проволочки не терпитъ!— въ отчаяніи воскликнула Целя и торопливо направилась къ почт, боясь, чтобъ и такъ уже не встртили ее мрачные взгляды и намеки, точно какъ машина, Грозицкой, которая, врно, ужъ добрыхъ десять минутъ сидитъ около своего стола.

— Вотъ несчастье!— повторяла Целя всю дорогу.— Бдная бдная Ольга! Несчастная мать! И что тамъ такое случилось? Вдь Ольга была здорова, хотя послднее время какъ-то очень исхудала. Боже мой, Боже, вотъ она наша жизнь!

И поспшно вошла она въ ворота почтоваго зданія, а отсюда тотчасъ свернула налво въ канцелярію, гд принимали заказныя отправленія и выдавали письма poste restante. Выдача этихъ послднихъ была ея занятіемъ.

VI.

Грозицкая ужъ, дйствительно, сидла на своемъ мст и съ обыкновеннымъ своимъ угрюмымъ видомъ принимала заказныя письма. Это была женщина свыше тридцати пяти лтъ, съ сдющими уже волосами, съ продолговатымъ и желтымъ, какъ пергаментъ, лицомъ, съ выцвтшими глазами и топкими безкровными губами. Она осталась вдовой посл какого-то обанкротившагося купца, на свой скудный служебный заработокъ она должна была воспитывать троихъ маленькихъ дтей. Неудивительно поэтому, что она сгибалась подъ тяжестью заботъ и работы не столько въ контор, сколько дома, что тяжесть эта погасила въ ея сердц всякую искру веселости и жизнерадостности. Точная въ исполненіи своихъ обязанностей, которыя, несмотря на всю свою тяжесть, были для нея почти единственнымъ якоремъ спасенія по разрушеніи ея житейскаго корабля, она была также не мене строга и ригористична въ отношеніи другихъ. Работая подъ ея холоднымъ, чисто бюрократическимъ окомъ, Целя чувствовала двойное бремя и отвтственность своей службы. Хотя Грозицкая, несмотря на полныхъ десять лтъ, проведенныхъ уже на этомъ кресл въ отдленіи заказныхъ писемъ, не была еще ничмъ больше, какъ только такою же минипулянткою, и ни на какую высшую должность не надялась, не желая узжать изъ Львова въ провинцію, однако въ силу своего возраста и боле давней службы занимала въ контор положеніе какъ-бы начальницы. Длая то, что относилось къ ней, она при всемъ томъ знала и видла все, что длали въ контор другіе. Малйшая небрежность товарки, невинная шутка, нсколько боле обыкновеннаго громкій смхъ или боле живое движеніе — все встрчало ея назидательный взглядъ или слово. Она была какъ-будто совстью конторы, холодной и нелицепріятной душой той машины, что исподволь, систематически высасывала молодость, бодрость и свжесть работающихъ въ ней женщинъ.

Сегодня однако, несмотря на свой обыкновенный мрачный видъ, Грозицкая не сдлала выговора Цел за минутное опозданіе, и даже, пользуясь тмъ, что никто не приходилъ съ письмами въ контору, завела съ, ней разговоръ раньше, чмъ та начала снимать съ себя пальто и шляпу.

— Слышали вы уже про несчастную Ольгу?

— Боже мой!— вскрикнула Целя,— что это съ ней случилось? Я сейчасъ только увидла объявленіе о ея смерти.

— Такъ, значитъ, вы еще ничего не слыхали?

— Ничего ровно! Скорй бы я ждала грома изъ яснаго неба.

— А я давно уже знала, что эта двушка скверно кончитъ,— сказала Грозицкая, покачивая головой.

— Вы знали? Дорогая, что вы знали?— вскрикнула Целя, Богъ знаетъ отчего, дрожа всмъ тломъ.

— Видите ли, у нея совсмъ другое было въ голов — не служба. Все, что она ни длала, нужно было посл нея пересматривать и исправлять. Очевидно, она работала, думая совсмъ о другомъ. Покаралъ ее Богъ за мои ночные часы, которые я просидла, провряя и исправляя ея промахи.

По тлу Цели морозъ пробжалъ при этихъ словахъ. Это неумолимое преклоненіе передъ службою даже передъ лицомъ смерти заключало въ себ что-то неженственное, даже безчеловчное — и однако было совершенно понятно. Почтовая служба больше, можетъ, нежели какая-нибудь другая, кром желзнодорожной, требуетъ строгой точности и вниманія, обращеннаго на каждую малйшую подробность, и при томъ возможно большей скорости. Одно колесо, которое оборачивается мене правильно, мене точно и мене скоро, чмъ другія, портитъ гармонію цлой машины. Трудъ тутъ коллективный,— поэтому ошибки единицъ становятся ошибками цлаго. Отсюда необходимость постояннаго, взаимнаго контроля, неусыпнаго внимательнаго надзора не только за собственною частью работы, но за всмъ, что вообще длается въ контор.

Целя умолкла и спшно начала раздваться, пряча пальто и шляпу въ гардеробный шкафъ, спеціально сдланный для дамъ. Потомъ она молча сла у своего стола въ настроеніи вдвойн подавленномъ — во-первыхъ, неожиданной новостью о смерти пріятельницы, во-вторыхъ, оскорбленіемъ Грозицкой, брошеннымъ на ея свжую могилу. Столъ былъ заваленъ цлой кучей писемъ poste restante, которыя Целя должна была возможно скоре разсортировать — отдльно простыя и отдльно заказныя, а потомъ расположить въ алфавитномъ порядк и разложить по разнымъ отдленіямъ шкафа. Не меньшее также вниманіе нужно было обратить на особыя полки постоянныхъ абонентовъ, которые ежегодно платятъ извстную сумму за то, чтобы въ почтовой экспедиціи имть особое мсто для писемъ и посылокъ, адресованныхъ имъ.

Эта тяжелая работа, усложненная формалистикой и разными требующими вниманія мелочами, совсмъ не такъ маловажна, какъ это могло-бы показаться. Сортируя письма, Целя вспомнила случай изъ первыхъ недль своей службы въ контор. Въ поспшности и замшательств кинула она было одно письмо poste restante, означенное буквами А. Z. вмсто ящика А въ противоположный уголъ шкафа, въ ящикъ Z. Въ тотъ же день приходитъ какой-то молодой человкъ и справляется о письм А. Z. Пересмотрвъ вс письма въ ящик А, Целя отвтила, что такого письма нтъ. На другой день этотъ самый молодецъ приходитъ съ лицомъ встревоженнымъ и измученнымъ и опять справляется о письм по тому же адресу. Письма нтъ. Молодой человкъ, словно остолбенвъ, остановился около ршетки и не двигался съ мста.

— Прошу васъ еще разъ просмотрть, — сказалъ онъ дрожащимъ, но покорнымъ голосомъ.— Письмо это должно быть.

Целя еще разъ пересмотрла ящикъ — письма А. Z. не было.

— Можетъ быть, придетъ съ ближайшей почтой,— сказала она, желая избавиться отъ упрямца.

— А когда-жъ приходитъ ближайшая почта?— спросилъ тотъ.

— Черезъ часъ.

— Черезъ часъ? Хорошо, я приду черезъ часъ и, отвернувшись, постоялъ онъ еще минуту, какъ деревянный, шепча:

— Не можетъ этого быть. Не можетъ быть, чтобъ даже не отвтилъ. Пережду еще часъ.

И онъ вышелъ, не переставая говорить самъ съ собою. Ровно черезъ часъ онъ вернулся. Лицо его, худое и пожелтлое, за этотъ часъ почти позеленло. Видно было, что въ этотъ часъ онъ страшно измучился. Молча сталъ онъ возл деревянной ршетки, устремивъ свои большіе, необыкновенно печальные глаза въ лицо Целины, какъ-будто ожидая отъ нея приговора, чтобы ршить, жить ему или не жить.

— Письма по адресу А. Z. нтъ,— сказала Целя съ чиновничьей солидностью.

— Нтъ!— вскрикнулъ молодой человкъ голосомъ полнымъ отчаянія.— Въ самомъ дл нтъ?

— Что-жъ это я буду васъ обманывать?— проворчала съ досадою Целя.

— Не сердитесь, — сказалъ молодой человкъ умоляющимъ голосомъ.— Я имю извстіе, что письмо должно быть. А письмо это для меня очень важное. Оно ршаетъ всю мою будущность, мою жизнь… или смерть.

— Чмъ же я могу вамъ помочь, если этого письма нтъ!

Молодой человкъ поблднлъ еще больше и стоялъ на мст, крпко прижавъ лобъ къ деревянной ршетк. Въ эту минуту Грозицкая, несмотря на наплывъ работы, встала Съ своего кресла, подошла къ Цел и шепнула ей:

— А взгляните-ка еще въ ящикъ Z

Целя уставилась въ нее наполовину съ удивленіемъ, наполовину съ оттнкомъ обиды, но все-таки молча съ досадой вытащила вс письма, сложенныя въ ящик Z. Первое, бросившееся ей въ глаза, письмо было по адресу А. Z., сданное въ Подволочиск, какъ и говорилъ молодой человкъ,— значитъ, вн всякаго сомннія, то самое, о которомъ онъ такъ нетерпливо разспрашивалъ. Целя поблднла и едва слышнымъ голосомъ сказала:

— Есть письмо для васъ.

— Есть?— вскрикнулъ молодой человкъ возл ршетки и моментально, словно мертвый, повалился на землю въ обморок.

Целя до смерти не забудетъ того долгаго, долгаго взгляда, которымъ окинулъ ее молодой человкъ, когда его вспрыснули водой и онъ, придя въ себя, поднялся на ноги, — не забудетъ и тхъ словъ, которыя онъ прошепталъ своими безкровными губами.

— Благодарите Бога и вотъ эту госпожу!— прошепталъ онъ.— Вы могли сегодня сдлаться убійцею!— Какая глубокая печаль, сердечная боль и вмст съ тмъ радостная надежда выражались въ его глазахъ, голос и во всей фигур, когда, держа въ рук фатальное письмо, онъ все еще нетвердымъ шагомъ выходилъ изъ конторы. Взволнованная до глубины души, Целя выглянула за нимъ въ окно. Онъ шелъ медленно, пошатываясь, словно пьяный или оглушенный тяжелымъ ударомъ, и все еще не ршался распечатать письмо. Наконецъ, онъ исчезъ на поворот улицы. Съ того времени Целя никогда уже больше его не видала и не могла узнать содержанія письма. Это былъ первый и очень печальный урокъ терпнія и старательности въ мелочахъ, какой дала ей почтовая служба.

Сегодня при сортировк писемъ ей невольно вспомнился этотъ случай и то, главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ оскорбленія Грозицкой по адресу ея умершей пріятельницы. Целя чувствовала, что эти оскорбленія частью направлены и на нее — и работала съ удвоеннымъ усердіемъ, наморщивъ лобъ такъ-же, какъ и Грозицкая. Нсколько разъ ея работу прерывала публика, спрашивающая писемъ. Она удовлетворяла ихъ молча, поспшно и терпливо и тотчасъ-же вновь садилась возл своего стола.

Вдругъ ей подъ руку попалось письмо, адресованное на ея имя. Оно прервало ея монотонное занятіе, удивило ее сначала и показалось ей чмъ-то похожимъ на тотъ камешекъ, который злостная рука вкладываетъ между зубьями машины, чтобъ на минуту задержать ея движеніе или нарушить его правильность. Но когда она еще разъ взглянула на него внимательне, то убдилась, что адресъ былъ написанъ рукой Стоколосы. Она осталась спокойною, даже совсмъ равнодушною, отложила письмо въ сторону, а сама кончала сортировку и размщеніе писемъ по соотвтственнымъ ящикамъ большого экспедиціоннаго шкафа.

Вдругъ Грозицкая, пользуясь минутнымъ отсутствіемъ публики въ контор, снова прервала молчаніе, не переставая однако-же работать, склонившись надъ большой книгой.

— И вообразите, Ольга отравились!

— Что? Отравилась?— вскрикнула Целя испуганно.— Что вы говорите? Этого не можетъ быть!

— И однако правда. Мн разсказалъ чиновникъ Вымазали, живущій отъ-же въ сосдств съ ними. Сегодня на разсвт, приблизительно часа въ четыре, услышала мать въ комнат Ольги какіе-то крики и стоны. Она вскочила съ постели, зажгла огонь, прибгаетъ къ дочери, а та корчится на постели отъ боли. Спрашиваетъ ее: ‘что теб, Олечка’?

— Ничего, мама!— ‘А чего-жъ ты кричишь? Можетъ, у тебя что-нибудь болитъ’?— Нтъ, мама.— А сама даже зубы стиснула, чтобъ не кричать, даже посинла! А тутъ что-то судорожно кидаетъ ее, пальцы мнутъ и крутятъ подушку, пна изо рта выступаетъ… ‘Бойся Бога, Олечка,— кричитъ мать,— что теб такое? Можетъ, за врачемъ послать?’

— Нтъ, мама, не нужно, идите спать, это пройдетъ.— Но мать ужъ ее не слушалась.— Тотчасъ разбудила Вымазали, который живетъ тутъ-же возл нихъ, и послала его за докторомъ. Да пока тотъ нашелъ доктора, пока привелъ его на мсто, прошелъ добрый часъ. Помощь опоздала, а по прошествіи еще одного часа Ольга скончалась.

Целя слушала эти слова потрясенная, подавленная.

— Ради Бога,— вскрикнула она,— неужели она отравилась?

— Вн всякаго сомннія. Докторъ узналъ это при первомъ взгляд. Онъ только не могъ опредлить, какой это ядъ, не помогали никакія противоядія, которыя онъ давалъ. Кажется, впрочемъ, она приняла ядъ еще около полуночи и нсколько часовъ мучилась молча, чтобъ не разбудить мать. А когда ясно обнаружились послдствія, всякая помощь была ужъ невозможна…

— Боже мой! Боже!— восклицала Целя, ломая руки.— Это ужасно! Бдная Оля! Что могло ее толкнуть на такой отчаянный шагъ?

— Легкомысліе,— сурово и ршительно отвтила Грозицкая.

Целя уставилась на нее вопросительнымъ взглядомъ.

— Сейчасъ посл ея смерти — продолжала Грозицкая, понижая голосъ — докторъ констатировалъ, что смерть взяла не одну жертву, а дв.

— О Боже!— вскрикнула Целя.

— Да, да! А Вымазаль, какъ ихъ сосдъ, издавна зналъ о связи Ольги съ какимъ-то студентомъ, который, должно быть, долженъ былъ на ней жениться, но полгода назадъ отправился на судейскую должность въ Боснію. Кажется, что въ этомъ нужно искать ключъ ко всей этой исторіи.

Целя сидла, словно неживая. Вывелъ ее изъ столбняка только вопросъ какой-то двушки — не то портнихи, не то погребщицы:

— Пожалуйста, нтъ-ли для меня письма по адресу: ‘Каролин Пташокъ?’

Целя машинально отыскала письмо, адресованное мужской, неловкой рукой, подала его обрадованной двушк и опять сла, силясь привести въ порядокъ свои мысли. Но Грозицкая не разстрляла еще всего арсенала своихъ зарядовъ.

— И представьте себ, по донесеніи врача тотчасъ прибыла судебно-медицинская комиссія. Трупъ взяли въ трупный покой, гд его сегодня должны анатомировать, а судъ снарядилъ слдствіе, откуда и какой у нея былъ ядъ. И что-же оказалось? Бдняжка собственно не хотла лишить себя жизни. Она хотла, знаете,— тутъ Грозицкая подошла къ Цел и шепнула ей на ухо нсколько словъ, отъ которыхъ лицо Цели покрылось сначала яркимъ румянцемъ, а потомъ поблднло, какъ полотно, — потому что,— продолжала Грозицкая,— она боялась потерять службу на почт и повредить другимъ женщинамъ, которыя остаются на общественной служб. Ну, что вы на это скажете! Такъ она дословно написала на бумажк, когда мать на мгновеніе отлучилась куда-то за нсколько минутъ до прихода доктора. Что-жъ длать? Она гд-то нашла какую-то бабу изъ горъ, которая общала ей за нсколько гульденовъ сварить какой-то травы, долженствовавшей помочь всему горю. И вотъ неизвстно, сварила-ли эта баба вредной травы, или, можетъ, бдная Ольга приняла ея больше, чмъ нужно было,— только вмсто уничтоженія слдовъ своего легкомыслія она сама изъ-за него голову сложила.

— Страшно, страшно подумать!— шептала Целя, а ея живое воображеніе подхватывало каждое слово Грозицкой и превращало его въ живыя картины, страшно выразительныя и пластичныя. Она видла Ольгу, кром прекрасныхъ глазъ, совсмъ не отличавшуюся красотой, на тайныхъ свиданіяхъ съ возлюбленнымъ, представляла себ, какъ, побуждаемая своимъ горячимъ темпераментомъ и его нжными рчами, она на минуту теряетъ представленіе о границ, черезъ которую общеобязательныя общественныя понятія не позволяютъ переходить безнаказанно… Но еще живе, до ощущенія физической боли, представляла она себ ея муки, когда разбилась надежда на скорое исправленіе сдланной ошибки, когда возлюбленный измнилъ ей, а одновременно мало-по-малу, съ неизбжной необходимостью проявились послдствія минутнаго забытья. Теперь только Целя начала понимать все душевное состояніе своей пріятельницы въ послднее время, ея вчную задумчивость и печаль этой прежде неугомонной щебетуньи, частыя и рзкія перемны въ ея настроеніи, непонятное раздраженіе, безпричинные переходы отъ смха къ слезамъ или приступы какихъ-то удивительныхъ мечтаній, которыхъ у нея прежде не бывало. Слезы помимо воли набжали на глаза Цели и душили ей горло, когда она вспомнила, какъ часто Ольга, особенно послдніе дни, засвъ съ нею гд-нибудь въ уголк, шепотомъ, быстро, съ прерывающимся дыханіемъ рисовала предъ нею счастье материнства, котораго но испытала и которое облекала въ самые чудные цвты своего воображенія. ‘Ахъ Боже!— говорила она,— имть такого маленькаго, маленькаго ребеночка, знать, что онъ есть, имть возможность лелять его и прижимать къ себ,— что за счастье! Рая не хочу, только одинъ день такого счастья! Видть, какъ оно, крохотное, трепещетъ, какъ простираетъ къ теб пухленькія, кругленькія рученки, какъ улыбается розовыми губками, какъ прижмется къ твоей груди всмъ своимъ маленькимъ тльцемъ и чувствовать, что оно твое, часть тебя самой — ахъ, Целника! только день, только часъ такого счастья, а потомъ можно умереть въ самыхъ страшныхъ мукахъ’. И какая-жъ страшная мука, какой адъ долженъ былъ клокотать въ душ этой несчастной, если чувствуя и думая такимъ образомъ, она ршилась поднять руку на это живое существо!

Целя вскочила и начала быстро ходить по контор, силясь прогнать отъ себя т ужасомъ охватывающія картины, которыя врзались въ ея мозгъ и леденили кровь въ жилахъ. Но разгоряченное воображеніе не хотло уняться, ткало все новыя картины и ставило ихъ передъ глазами Цели съ неумолимой рельефностью. Цлая скала могучихъ и тяжелыхъ душевныхъ движеній, отъ перваго шага, совершеннаго съ цлью отысканія роковой бабы, до принятія яда, вся эта страшная драма, полная внутренней борьбы, униженій, тревогъ, отчаянія и порывовъ безконечной нжности, встала у нея предъ глазами. И однако же эта двушка, которую формалистскія и бюрократическія души назовутъ павшею и малодушною, въ то время, когда у нея внутри шла такая страшная борьба, могла работать въ контор со спокойнымъ видомъ, могла вжливо и терпливо удовлетворять публику, казаться веселой среди веселыхъ подругъ и ни словомъ ни передъ кмъ на свт не обмолвиться о своей мук. И самое поразительное въ этой исторіи было то, что она для того только чтобъ своимъ паденіемъ не скомпрометировать подругъ, ршилась на преступленіе. Целя почувствовала настоящій ужасъ передъ тихимъ геройствомъ этой двушки. Ея ошибка, которую она хотла исправить преступленіемъ, все это фатальное колесо отъ перваго зла, которое тянетъ за собой слдующее, пока не сожретъ всей души, всего существа человческаго, — весь этотъ омутъ исчезъ изъ глазъ Цели. Въ мутныхъ его волнахъ она видна только одно — несчастную жертву, съ сердцемъ, пронзеннымъ семью мечами, видла большую любовь и еще большее горе, за которыя прощаются и самыя тяжкія преступленія.

И ясно встали предъ ея глазами вс моменты послдняго акта страшной драмы. Все должно происходить тихо — тихо, чтобъ никто, особенно любимая мать, ни о чемъ по знала. Подъ угрозою страха, на половину дйствительнаго, на половину фантастическаго, раздутаго воображеніемъ до громадныхъ размровъ, несчастная двушка выпила назначенный пріемъ декокта. Возможно, что деревенская знахарка дала ей нсколько пріемовъ и велла пить въ извстные промежутки времени. Но когда она почувствовала первыя послдствія напитка, когда предъ ея глазами живо встала вся тяжесть, вся ужасная неестественность учиненнаго преступленія, когда она поняла, что вс ея надежды на материнское счастье въ эту минуту безповоротно погибли, а съ ними вмст на вки погибло и спокойствіе ея совсти и всякая возможность настоящей радости и счастливой жизни — тогда вдругъ покрылся тучами весь горизонтъ ея ума, охватила ее бездонная тьма и отчаяніе, и несчастная однимъ духомъ выпила весь напитокъ, желая сразу покончить со всмъ.

— Страшно! страшно подумать!— шептала Целя запекшимися губами. Въ голов у нея мутилось. Она чувствовала на сердц какую-то нестерпимую тяжесть, которая давила и душила ее. Только слезы, обильно полившіяся черезъ нкоторое время, принесли ей облегченіе. Къ счастью, это былъ часъ, когда въ контору меньше всего приходило публики. Целя сла въ уголокъ за дверью и тихо плакала, время отъ времени только вытирая слезы и выходя изъ своего закрытія, чтобъ удовлетворить нетерпливыхъ гостей, которые топали ногами у ршетки.

Въ слезахъ расплывалась ея острая боль, легче становилась тяжесть, давившая ей грудь. Она исполнена была большого участія ко всмъ страждущимъ, даже изъ-за собственной вины, чувствовала глубокую жалость къ общему горю людской жизни. Она ршила возможно чаще навщать и утшать горемъ убитую мать Ольги. И что удивительне всего, въ ея чистомъ двичьемъ воображеніи образъ почившей и опозоренной пріятельницы совсмъ не былъ униженъ или запятнанъ. Наоборотъ, Целя питала къ ней, какъ къ мучениц, необыкновенную нжность и почтеніе.

VII.

— И что такое все мое мелкое, дтское горе, апатія и разочарованіе въ сравненіи съ этой страшной трагедіей!— подумала Целя, вытирая слезы и снова усаживаясь за свой столъ, куда звала ее новая куча писемъ, принесенныхъ изъ главной почтовой экспедиціи. Она кинулась къ работ, чтобъ успокоиться отъ пережитыхъ волненій. Только по окончаніи работы она бросила взглядъ на письмо Стоколосы, лежавшее тутъ же подъ ея рукою и до сихъ поръ не распечатанное. На этотъ разъ, однако, душа ея, потрясенная до глубины, была далека отъ всякихъ насмшекъ и презрнія. Сердце ея было полно сочувствія даже къ горю этого бднаго, послдовательнаго (какъ ей казалось) безумца. Она разрзала конвертъ и начала читать.

‘Ваша правда, совершенная правда! ‘— писалъ ей Стоколоса.— Нуженъ былъ теперешній печальный урокъ, какой вы дали мн, можетъ, безъ предвзятаго намренія, чтобъ открыть мн глаза на всю неестественность моихъ отношеній къ вамъ. Да и въ самомъ дл, чего я могу достигнуть своимъ глупымъ надоданіемъ? Вы не любите меня, не хотите и знать меня, и были настолько искренни, что дали мн понять это совсмъ недвусмысленно. Спасибо вамъ за это! И слава Богу, что такъ вышло. Только сегодня, подъ впечатлніемъ острой боли, я взглянулъ глубже въ себя самого, въ самый характеръ моего чувства, и понялъ, что мы не созданы другъ для друга, что если-бъ вы, по той или иной причин, согласились быть моей, то это было-бы, можетъ, для васъ и для меня самымъ большимъ несчастьемъ. Да, любовь моя въ самомъ дл такая, что отравила бы вамъ жизнь. Горячая, несправедливая и завистливая любовь человка съ большимъ запасомъ фантазіи, горячей крови и самолюбія, человка, которому судьба настоящаго времени отказала во всемъ, что можно назвать взаимностью и личнымъ счастьемъ,— такая любовь не нашла бы границъ, быстро обратилась-бы въ шпіона, въ тюремнаго сторожа и тирана. Я дрожу при одной мысли о тхъ послдствіяхъ, къ какимъ она могла-бъ меня довести, о томъ безконечномъ ряд глупостей и нетактичностей, какія я смогъ-бы выкинуть отъ любви, о тхъ мукахъ, какія постоянно причиняло-бы мн то убжденіе, что вы меня не любите, не можете любить, что презираете меня, что я вамъ противенъ… И заране знаю, что этого убжденія вы не могли-бъ вышибить изъ моей головы никакими увреніями, никакими клятвами. Морозъ по кож пробираетъ при одной мысли о той пропасти, въ какую я готовъ былъ-бы ринуться, если-бъ только одно движеніе вашей руки не остановило меня во-время. Такъ спасибо же вамъ, дорогая, сто разъ спасибо за ту минуту боли, которая вмст съ тмъ пробудила во мн нравственное существо, обратила меня къ сознанію моихъ обязанностей’.

Целя читала это письмо съ все возрастающимъ удивленіемъ. То, что она разорвала и выкинула письмо Стоколосы, показалось ей чмъ-то такимъ далекимъ, такимъ чужимъ ея теперешнему настроенію, какъ будто между этимъ фактомъ и настоящимъ моментомъ прошли долгіе годы. Поэтому-то сначала показалась ей непонятной покорность Стоколосы и какъ разъ втакую еще минуту, когда она вслдствіе какой-то удивительной ассоціаціи идей готова была гораздо благосклонне слушать его слова, чмъ до сихъ поръ.

Минуту она думала, что все это вступленіе есть только изворотъ влюбленнаго человка, фраза, разсчитанная на эффектъ. Поэтому она поспшно перевернула страницу, чтобъ прочесть другую. надясь найти тамъ просьбу отвтить хотя бы нсколько словъ, позволить повидаться съ нею или что-нибудь другое въ этомъ род. Между тмъ конецъ письма былъ короткій и совсмъ сухой.

.’Отнын уже не буду вамъ надодать собою. Я возвращаюсь отъ нотаріуса, гд подписалъ контрактъ продажи своего хуторка, о которомъ я такъ часто мечталъ, что онъ сдлается гнздомъ моего счастья и тихимъ пристанищемъ посл бурь жизни. Пусть идетъ въ чужія руки! А я еще сегодня съ полудня узжаю изъ Львова и надюсь, что не скоро вернусь назадъ.

Подпись автора и ничего больше, ни слова, куда узжаетъ. Никакой просьбы, никакого желанія — ничего ровно.

— Ну, этотъ скоро ршилъ и, какъ видно, совсмъ безповоротно,— прошептала Целя.

— Я и не думала, чтобъ у него нашлось столько силы воли.

Она вздохнула. Хотя къ Стоколос она была совсмъ равнодушна, но все-таки въ ея сердц на минуту проснулось горькое чувство жалости и разочарованія, такое-же, какое бывало у нея когда-то, когда она была еще небольшой двочкой и подъ присмотромъ любимой матери гуляла на лугу, гоняясь за мотыльками. Нсколько разъ одинъ изъ этихъ летающихъ цвточковъ уже былъ совсмъ близко возл рученокъ — она съ раскрытыми губками и широко раскрытыми блестящими глазенками потихоньку подкрадывалась къ нему, какъ вдругъ испуганный мотылекъ вспархивалъ высоко вверхъ и исчезалъ изъ глазъ, тогда маленькая Целинка морщила бровки, кусала губки и съ сердитымъ личикомъ кричала вслдъ: ‘Недобрый! Не нуженъ ты мн!’ Но теперь времена измнились, и Целя не думала сердиться на мотылька, который улетлъ въ недосягаемую даль.

— Что-жъ, можетъ быть, такъ и лучше! Можетъ, онъ, въ самомъ дл, правъ.— думала она, вглядываясь въ судорожно искривленныя и неровныя, но выразительныя буквы письма Семіона Стоколосы.

Она вспомнила, что въ конц концовъ она вдь и сама думала сегодня утромъ какъ разъ то, что онъ пишетъ. Но насколько глубже, шире смотрла она теперь на этотъ вопросъ! Какимъ мелкимъ ей показалось ея собственное прежнее ршеніе! Какой софистической и вымученной показалась ей безропотность Стоколосы!

— Нтъ, нтъ, нтъ! Неправда это, все неправда, что онъ написалъ!— чуть громко не вскрикнула Целя такъ, что Грозицкая обернулась и измрила ее суровымъ испытывающимъ взглядомъ.

Къ такому убжденію, какъ онъ пишетъ, онъ не могъ прійти!— ткалась дале нить ея мыслей,— а если уговорилъ себя въ этомъ, такъ только поневол, чтобъ замаскировать предъ самимъ собою свой стыдъ и покорность. ‘Я не поврилъ-бы никогда, что вы меня любите’. Дуракъ, дуракъ! Одного взгляда, одного пожатія руки дйствительно любящей женщины довольно, чтобы наполнить тебя этой врой!

‘Я замучилъ-бы васъ своей любовью’.— Целя улыбнулась наполовину жалостно, наполовину вызывающе.— Ну, хотла-бъ я видть, какъ-бы ты доказалъ эту штуку! ‘Любовь моя превратилась-бы въ тирана’… И это пишетъ человкъ, который — голову даю за это!— за крохи оказанной ему любви почувствовалъ-бы себя обязаннымъ быть благодарнымъ всю свою жизнь! Жалкій идеалистъ! Онъ не знаетъ, что пока тиранитъ любовь и ничто другое, до тхъ поръ эта тираннія не можетъ быть ни несчастьемъ, ни зломъ, и никакая женщина, чистая, честная, любящая и умная, такой тирапніи никогда не испугается.

Такъ мысль ея оспаривала письмо Стоколосы, совсмъ забывъ о томъ, что еще сегодня утромъ возражала и доказывала совсмъ противное. Но скоро служебныя обязанности прервали этотъ ходъ мыслей, а когда Целя черезъ минуту опять сла и взглянула на письмо, то только шепнула.

— Что-жъ, пусть и такъ будетъ! конецъ, такъ конецъ! Счастливаго пути, господинъ Стоколоса!

Затмъ она сложила письмо, вложила его въ конвертъ и спрятала въ карманъ. Этого письма рвать и выбрасывать за окно она не хотла.

VIII.

Надъ городомъ пронеслась гроза, короткая, внезапная, лтняя. Нсколько разъ прогремлъ громъ, густой, крупный дождь шелъ минутъ десять, а черезъ полчаса снова прояснилось. Улицы были окроплены, пыль прибита, воздухъ свжъ и душистъ насколько это позволяла Полтва и ея притоки.— Целя въ своей контор даже не замтила этой маленькой революціи въ природ, въ ея душ метались и бушевали боле сильныя впечатлнія.

Только къ вечеру вздохнула она. Публика въ эту пору перестаетъ уже толпами приходить въ контору, иногда только какой-нибудь запоздалый получатель сюда заглянетъ. Целя стала возл открытаго окна и дышала холоднымъ, освженнымъ грозою воздухомъ. Предъ ея глазами проходили по обоимъ тротуарамъ безконечные ряды нарядныхъ дамъ и мужчинъ, длающихъ обычную вечернюю прогулку. Грохотали фіакры и повозки, раздавались возгласы торговцевъ, продающихъ ранніе вишни и абрикосы, медленно и безпрерывно клокотала городская жизнь.

И мысль Цели, измученная всмъ пережитымъ въ этотъ день, отдыхала. Въ ея голов настала тишь, одна изъ тхъ благословенныхъ паузъ, какія временами настаютъ только въ молодомъ, здоровомъ ум, который не утратилъ еще способности возрожденія изъ собственныхъ источниковъ, а въ минуты утомленія, словно сухая губка, открываетъ тысячи поръ и глазокъ и всасываетъ ими новыя впечатлнія, всасываетъ всю безпредльность вншняго міра, красоты природы и человческой жизни, чтобы, насытившись этимъ разноцвтнымъ матеріаломъ, начать затмъ новую работу въ боле спокойномъ темп и съ новой силой. Целя забыла обо всемъ, что только-что пережила,— въ эту минуту она была только губкою, всасывающей въ себя новыя впечатлнія, чувствовала себя, какъ сегодня утромъ, только живымъ существомъ, которое видитъ, слышитъ и чувствуетъ — ничмъ больше. Ей казалось, что она гибкая, колеблющаяся трость, стоящая по колна въ вод на берегу быстрой рки. Слегка колышется трость, качаемая легкой водной, тихо шелеститъ, вторя своимъ подругамъ, и задумчиво глядитъ на могучія судна, сухія втви, дикихъ птицъ и людскіе трупы, которые плывутъ тутъ же мимо нея на мутныхъ волнахъ. Куда плывутъ и зачмъ? Кто станетъ разспрашивать! А кто знаетъ, можетъ, въ ближайшую минуту одинъ изъ тхъ пловучихъ огромныхъ предметовъ, брошенный какимъ-нибудь случайнымъ толчкомъ, заднетъ, сомнетъ, сломаетъ и съ корнемъ вырветъ слабую, качающуюся трость?

— Добрый вечеръ!— раздался въ эту минуту знакомый голосъ въ дверяхъ. Целя встрепенулась и отскочила отъ окна. Возл деревянной ршетки, противъ ея стола, стоялъ докторъ Темницкій, склонивъ свою могучую фигуру, чтобъ показать свое лицо черезъ ршотку.

— А, добрый вечеръ!— отвтила Целя.

— У меня къ вамъ два небольшихъ дльца, — сказалъ докторъ, слегка кивнувъ головой.— Прежде всего я хотлъ бы сдать вотъ это письмо заказнымъ. Это вдь къ вамъ.

И, не ожидая отвта, всунулъ онъ Цел письмо въ руку, хотя зналъ, что заказныя письма къ ней не относятся.

— Нтъ, прошу васъ,— отвтила Целя,— это къ госпож Грозицкой. Сейчасъ оно будетъ сдано.

Она торопливо встала и понесла письмо къ Грозицкой. Что она по дорог, проходя мимо лампы, бросила взглядъ на адресъ ипрочла: Amalie Schmidt, Wien, Ottakring, Haus Nr. 17, Stock, 10, Thr., это, конечно, было совершенно естественно.

Черезъ минуту письмо было вписано, Целя вручила доктору росписку и взяла отъ него пятнадцать крейцеровъ.

— Весьма благодаренъ!— сказалъ докторъ, пряча росписку.

— А какое же ваше другое дло?— спросила Целя, думая, что докторъ забылъ и собирается уходить.

— Увдомить васъ, что нашъ сторожъ, который обыкновенно вечеромъ провожаетъ васъ домой, внезапно заболлъ.

— Ой, что съ нимъ случилось?— вскрикнула Целя.

— Не знаю, что съ нимъ,— равнодушно отвтилъ докторъ.— Знаю только, что онъ сегодня не можетъ придти, и если вы позволите, то я исполню роль garde des dames и провожу васъ домой.

— О, очень благодарна вамъ!— сказала Целя.— Только не лучше ли было бы, если бы вы осмотрли этого бднаго больного? Я и сама бы устроилась.

— О, о сторож не безпокойтесь!— сказалъ докторъ, смясь. Ужъ его хорошенько осмотрли, да и болзнь его не такъ опасна. Видите, добавилъ онъ — съ улыбкой и шопотомъ, наклоняясь еще ниже — бдняжка выпилъ больше, чмъ надо, ну, и…

Докторъ многозначительно кивнулъ головой, чтобъ показать полное безволіе сторожа.

— А вы долго еще должны замаливать грхи въ этой контор?— спросилъ онъ вслдъ за этимъ съ улыбкой.

— О, нтъ! Уже половина девятаго, — сказала Целя, посматривая на часы,— а въ девять наши занятія кончатся. Будьте добры, докторъ, войдите сюда въ нашу клтку и сядьте на минутку. У меня еще немного работы, скоро буду готова.

Докторъ охотно и безъ церемоніи вошелъ за перегородку.

— Докторъ Темницкій! Госпожа Грозицкая!— сказала Целя, знакомя ихъ между собой. Грозицкая встала и поклонилась, исподлобья глянувъ на Целю.

— Мн очень пріятно!— сказала она своимъ сухимъ голосомъ.— Отца вашего я знала когда-то… въ лучшія времена. Бывалъ даже у насъ. Ну, а теперь времена измнились!— добавила она съ натянутой улыбкой.

Въ этихъ словахъ было такъ много горечи, что докторъ вздрогнулъ, словно почувствовавъ прикосновеніе крапивы.

— Отецъ мой мало куда выходитъ, а о вашемъ уважаемомъ дом часто вспоминаетъ съ большой симпатіей,— солгалъ докторъ, чтобъ сгладить непріятное впечатлніе словъ Грозицкой. Она однако уже не слыхала его комплимента и, отвернувшись, снова сла у своего стола и углубилась въ свои бумаги и росписки.

Докторъ прислъ возл стола Целины у лваго угла, профилемъ къ ней. Онъ молчалъ и пока Целя занята была списываніемъ и приведеніемъ въ порядокъ писемъ на слдующій день, разглядывалъ жалкую и шаблонно-казенную меблировку этой комнаты.

— Что это за дама, къ которой вы сдали письмо?— сказала она, наконецъ, спокойно, не поднимая головы отъ работы.

— Моя невста.— такъ же спокойно сказалъ докторъ.

— Да?

И снова умолкла,— только перо свободно бгало по бумаг.

— Я написалъ ей то,— говорилъ дальше докторъ тономъ непоколебимаго ршенія,— что диктовала мн моя совсть. Написалъ ей, что не люблю ея и не могу любить, а безъ любви жениться не думаю.

Целя перестала писать и подняла на него глаза.

— Что вы говорите?

— Правду. Жертва въ брак — это только глупость или трусость того, кто жертвуетъ собой, при томъ же эта жертва безцльна и безплодна. Такой роли въ брак я играть не хочу ни за какія сокровища міра. Это я и написалъ ей. Завтра отсылаю ей кольцо.

— Только не слишкомъ-ли поспшно вы поступаете?— съ улыбкой спросила Целя.— Можетъ, вы въ самомъ дл любите госпожу Амалію Шмидтъ, и только вдали отъ нея вамъ на минуту показалось, что вы не любите ея?

— Ну,— сказалъ докторъ, улыбаясь полу-меланхолически, полунасмшливо и не сводя глазъ съ ея фигуры,— нужно только разъ видть Амалію, разъ съ нею поговорить, чтобы убдиться, что никакой безразсудный поступокъ по отношенію къ ней невозможенъ.

— Такъ-ли?— сказала Целя.— Ну, вы, однако, строго судите! Но дай Богъ никому подпасть подъ вашъ судъ, боле строгій, чмъ ваши скальпели и ланцеты! Бдная Амалія!

— Не жалйте о ней! сказалъ докторъ.— Я увренъ, что она скоро утшится, утративъ меня. А кром того человкъ живетъ только одинъ разъ, значитъ первая обязанность его — избгнуть непріятностей тамъ, гд можетъ ихъ избжать. Непріятности — это жизненный минусъ, котораго намъ никакая теорія и никакой альтруизмъ компенсировать не въ силахъ.

Между тмъ Целя со всмъ усердіемъ напряженно углубилась въ свою работу. Она кончала ее, не торопясь, методически, какъ-будто докторъ не существовалъ тутъ же рядомъ съ нею, будто философія эгоизма не была провозглашена со всей ршительностью житейскаго опыта и непоколебимости.

IX.

Какъ только пробило девять часовъ — ни минутой раньше — Грозицкая встала съ своего кресла, посыпала свою книгу пескомъ и закрыла ее, разложила на кучки разнумерованныя уже на завтра росписки, отдльно польскія и отдльно украинскія, разставила въ порядк разновски подъ всы для писемъ, сложила перья, закрыла чернильницу, однимъ словомъ, сдлала на своемъ стол образцовый порядокъ, нарушаемый только множествомъ чернильныхъ пятенъ на толстой бумаг, которою для сохраненія зеленаго сукна былъ прикрытъ столъ. Потомъ она начала одваться.

Целя была ужъ одта и ждала ее.

— Вы, господа, меня не ждите,— сказала Грозицкая.— Пока старая педантка соберется и тронется съ мста, вы будете уже на Маріятской площади. Впрочемъ, дороги наши сейчасъ отъ порога расходятся, а я уже, слава Богу, въ такомъ возраст, — добавила она иронически, склоняя голову предъ докторомъ, — что прогулка вечеромъ по улиц не представляетъ для меня никакой опасности.

— Ну, тогда спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Целя и докторъ ушли. Грозицкая повела за ними мрачнымъ взглядомъ и прошептала:

— Наивная двушка! Я уврена, что она вритъ этому шарлатану, а онъ ей вретъ всякія глупости. Что-жъ, пусть вритъ! Я ее предупреждать не буду. Посмотримъ, скоро-ли она пойдетъ той же дорожкой, что и Ольга. Ой, вы молоденькія барышни! Общественная служба — это не ваше дло! У васъ кровь кипитъ, губы дрожатъ, глазки пылаютъ, а вс эти принадлежности на служб совсмъ не нужныя, скоре вредныя!

И Грозицкая мрачно покачала головой.

— Ну, мн пора домой,— сказала она, наконецъ.— Боже мой, что-то тамъ дти длаютъ! Ой, служба, служба! Чувствую уже въ костяхъ ея послдствія!

И охая собиралась она медленно, пока не пришелъ почтовый сторожъ, чтобы закрыть ставни, погасить огонь и запереть дверь конторы.

Между тмъ Целя, идя рядомъ съ докторомъ, съ живымъ чувствомъ разсказывала ему про смерть своей товарки и добавила затмъ:— Хотлось бы навдаться къ ея матери, утшить бдную старушку въ этомъ тяжкомъ гор. Да что-жъ, завтра утромъ опять занятія до двухъ часовъ пополудни, нельзя вырваться.

— Служба — неволя,— глубокомысленно бросилъ докторъ.

— Вы такъ думаете?— живо отвтила Целя.— А мн до недавняго времени совсмъ такъ не казалось. Наоборотъ, эта регулярная, по часамъ размренная жизнь успокаивала мою мысль, длала меня здоровой, серьезной, довольной. Приду со службы, съмъ обдъ, иногда вздремну немного, почитаю, пойду на урокъ — и такъ идетъ день за днемъ. И я счастлива, потому что, несмотря на эту якобы неволю, а въ дйствительности на опредленно обозначенныя рамки, въ которыхъ обращается моя жизнь, я чувствую себя независимой, чувствую, что живу собственнымъ трудомъ, что не составляю ни для кого бремени, не ищу ни чьей ласки.

— Кром какой-то Грозицкой, какого-то Вымазаля, Демжаля и тому подобной бюрократической моли,— злобно добавилъ докторъ.

— Нтъ, вы ошибаетесь, я и въ ихъ милости не нуждаюсь, потому что знаю, что, если хорошо исполню свои обязанности, никто мн ничего не сдлаетъ. Я отъ нихъ не завишу, а если стараюсь жить съ ними въ мир и согласіи, то ужъ такова моя натура. Я согласна для спокойствія кой-чмъ поступиться, особенно если дло касается мелочей, или чего-нибудь, въ чемъ я сама не уврена, что права. Но это обычные недочеты человческой жизни, а не только нашей службы.

Говоря это, Целя увлеклась, оживилась необыкновенно, видно было, что слова шли отъ самаго сердца. Сумерки-ли, налегающія на улицы, только слабо освщенныя газовыми лампами, свжій-ли вечерній воздухъ, спокойный-ли тонъ доктора придали ей такую смлость, но докторъ никогда еще не видалъ ее такой оживленной, какъ теперь. И никогда еще она не казалась ему такой чарующей, красивой, какъ въ эту минуту, хотя онъ только въ неясныхъ очертаніяхъ могъ видть ея пылающее нжнымъ румянцемъ лицо.

— Вы сказали, что все это было такъ до недавняго времени. Разв теперь что-нибудь измнилось?

— Какъ бы вамъ сказать? Собственно вокругъ меня ничего не измнилось, но я въ себ чувствую какую-то перемну. Съ тхъ поръ, какъ вашъ папочка съ энергіей, достойной лучшаго дла, началъ каждый день допекать меня этой службой и разбирать да разрисовывать предъ глазами вс ея недостатки, съ тхъ поръ, признаюсь вамъ, я сдлалась боле впечатлительной къ тмъ мелкимъ уколамъ, безъ которыхъ и тутъ, извстно, не обходится. Время моей службы, котораго я раньше какъ-будто не чувствовала, начинаетъ, словно ярмо, въдаться мн въ шею. Временами на меня находитъ апатія.

— А, можетъ, это только минуты проснувшагося сознанія?

— Что-жъ это за сознаніе, такое тяжелое и больное?

— Сознаніе недостигнутой цли, утраченной жизни, потерянныхъ силъ!— съ глубокой ршительностью мрачнымъ голосомъ сказалъ докторъ. Целя даже остановилась отъ испуга.

— Что это вы говорите!— вскрикнула она.— Ну, докторъ,— прибавила она черезъ минуту,— такихъ зловщихъ словъ я отъ васъ не ожидала.

— Что-жъ, простите, я врачъ, и съ медицинской точки зрнія по могу говорить иначе. Я совсмъ не принадлежу къ тмъ людямъ, которые противятся правамъ женщины на высшеее образованіе, на умственный трудъ и соперничество съ мужчинами на арен общественной дятельности. Наоборотъ, пусть женщина учатся, пусть думаютъ, пишутъ, работаютъ! Такъ много еще поля невоздланнаго, такъ велика еще область неизвстнаго и неизслдованнаго, что, чмъ больше здсь работниковъ, тмъ лучше.

— Кто слышалъ бы это, тотъ принялъ бы васъ за горячаго поклонника женской эмансипаціи,— шутливо сказала Целя.

— И имлъ бы полное право!— горячо воскликнулъ докторъ.— Я, дйствительно, ея поклонникъ. Пусть женщины эмансипируются отъ всхъ своихъ слабостей, недостатковъ и сплетенъ, отъ невжества, паразитной жизни и недомыслія. Только, какъ врачъ, я противлюсь одной эмансипаціи — и въ этомъ пункт имю очень сильнаго союзника — природу.

— Какой-же это эмансипаціи вы противитесь?

— Эмансипаціи отъ семьи, брака, любви!— глубокомысленно отвтилъ докторъ.— Это вчное нареканіе на мужчинъ en general, это возбужденіе искусственной ненависти къ цлой усатой и бородатой половин человческаго рода, пропаганда эмансипированнаго безбрачія и монашества — можетъ въ глазахъ многихъ людей компрометировать все дло. Въ моихъ глазахъ, разумется, это только печальное, минутное психо-физіологическое отклоненіе, на которое я не то что сержусь, но смотрю какъ на предметъ врачебной практики, ищу его источника и думаю надъ способами наилучше его вылчить.

— Признаюсь, докторъ,— сказала серьезно Целя,— что хотя я и сама противница такого пониманія положенія женщинъ, какъ чего-то совсмъ отрзаннаго и противоположнаго мужчинамъ, но все-таки я не ршилась бы никогда ни вышучивать, ни осмивать женщинъ, занявшихъ такое положеніе, ни даже судить ихъ съ такой медицинской точки зрнія, какъ вы. Вы забыли, что мысль о нравахъ и общественномъ труд женщины сравнительно еще нова и мало распространена даже между самими женщинами,— оттого она и требуетъ горячихъ апостоловъ, пропагаторовъ и адептовъ, а благодаря этому должны проявляться крайности, которыя собственнымъ примромъ стараются дать образцы справедливости и силы этого направленія. Такія крайности съ общественной точки зрнія необходимы, чтобъ открыть людямъ глаза, чтобъ эти люди, нападая на излишнія крайности, привыкли главное, основное направленіе считать чмъ-то желательнымъ, а также и естественнымъ, такимъ, что само собою разумется.

— Жалко, что вы не адвокатъ, — съ улыбкой сказалъ докторъ,— такъ славно вы защищаете дло, о которомъ вы сами говорите, что являетесь его противницей. И признаюсь вамъ, что во всей этой славной зат собственно это заявленіе было для меня самымъ цннымъ.

— Почему? Вы разв сомнвались въ этомъ?

— Ну, могъ сомнваться. Вдь, ваша прошлая жизнь и особенно ваше добровольное несеніе почтовой неволи не очень-то сильно свидтельствуетъ о вашей охот къ семейной жизни.

Целя съ досадой махнула головой.

— Не ждала я отъ васъ, чтобъ и вы говорили со мной въ этомъ тон. Добровольное несеніе неволи! Вдь, это съ вашей стороны горькая насмшка! что-жъ я должна длать? Побираться, что-ли? Или жить на хлбахъ у какихъ-нибудь родственниковъ? Да и родственниковъ такихъ у меня нтъ! Или, наконецъ…

Она не докончила. Они были уже у цли, въ сняхъ дома, въ которомъ жили.

— Нтъ, простите,— сказалъ докторъ, когда они оба направились къ лстниц,— ничего подобнаго я отъ васъ не желаю. Но есть еще одинъ выходъ.

— Знаю, знаю, что скажете!— воскликнула Целя.— Выйти замужъ. Это все равно, какъ если бы вы умирающему съ голоду сказали: одно только спасеніе есть для тебя — ежедневно регулярно на обдъ сть воловью печень. Очень разумный совтъ, но умирающій съ голоду не иметъ даже куска хлба.

— Ну, извините, на этотъ разъ аргументы ваши очень слабы. Вы аргументируете сравненіемъ, которое если бы даже само по себ было боле естественно, все-таки прихрамывало-бъ. Раньше всего, вы имете плохое представленіе о моихъ медицинскихъ знаніяхъ, если думаете, что я могъ бы умирающему съ голоду человку дать такой совтъ. Воловья печень могла бы его ослабленный организмъ сразу убить. Я посовтовалъ бы ему бульонъ, а вмст съ тмъ веллъ бы взять его въ госпиталь.

— Вотъ именно, вотъ объ этомъ и говорю!— сказала Целя.— Такимъ госпиталемъ для незамужнихъ и женщинъ безъ средствъ должна быть общественная служба, хотя бы самая заурядная и меньше всего отвчающая ихъ желаніямъ и способностямъ. И я нахожусь въ этомъ госпитал для того, чтобы не умереть съ голода.

— Ну,— съ сладкой улыбкой отвтилъ докторъ, — но кром госпиталя есть еще и домашнее лченіе.

— Для тхъ, у которыхъ есть средства на это.

— А если бы, напримръ, вы нашли средства на такое домашнее лченіе?

— Я? Гд жъ мн ихъ найти? Разв выиграю сто тысячъ на лотере.

— Ну, это трудненько. Но если-бъ, скажемъ, средства нашлись, приняли-бъ вы ихъ или, можетъ, отбросили бы изъ ложнаго самолюбія?

— Изъ ложнаго самолюбія? Его у меня, кажется, нтъ, зависло бы это отъ средствъ и отъ источника, изъ котораго они шли бы.

— Источникъ — какъ Богъ веллъ, а средства, скажемъ такъ, скромныя, но для домашняго лченія вполн достаточныя.

— Я должна вамъ сказать,— проговорила Целя, остановившись въ сняхъ передъ дверьми квартиры,— что совсмъ не понимаю, о какомъ лченіи и какихъ средствахъ вы говорите.

— Можетъ это и такъ,— съ какой-то двусмысленною миною сказалъ докторъ.— Поговоримъ объ этомъ въ другой разъ. Вы, вдь, придете съ нами ужинать?

— Не знаю!

— Придите!— сказалъ докторъ.— Отца дома нтъ, а мн одному совсмъ сть не хочется. Побесдуемъ, если вамъ не наскучитъ.

— До свиданія!— сказала Целя и, подавъ ему руку, пошла въ свою комнату.

За ужиномъ, вопреки увренію доктора, присутствовалъ и старый Темницкій. Докторъ молчалъ и старался даже не глядть на Целю. Старикъ Темницкій также былъ какъ-то мраченъ, а Целя, которая напрасно ломала себ голову надъ тмъ, что собственно хотлъ сказать ей докторъ, сама не имла охоты начинать разговора. Поэтому она тотчасъ посл ужина ушла къ себ, отговариваясь тмъ, что завтра должна рано встать на службу.

Ей пришлось проходить черезъ кухню, гд на минуту ее задержала Осипова, разсказывая о сторож, съ пьяныхъ глазъ наговорившемъ грубостей хозяину дома и особенно старику Темницкому, о которомъ на всю улицу выкрикивалъ такія скверныя исторіи, что слушать было противно.— Ну, однако, достанется ему за это въ полиціи!— добавила старуха.

— Какъ это, его взяли въ полицію?

— Конечно, баринъ знакомый съ старшимъ комисаромъ, пошелъ, пожаловался, ну, нашего сторожа и взяли. Ужъ на его мст у насъ другой.

— Вотъ какъ!— сказала Целя удивляясь.

— А не барышня-ли потеряла это письмо?— сказала Осипова, доставая изъ-за пазухи помятое, распечатанное письмо и давая его Целин.— Можетъ, опять какой-нибудь вздоръ, — добавила она,— и барышня на меня разсердится, но такова ужъ моя судьба, что все вамъ съ письмами надодаю.

Целя взглянула на письмо и задрожала.

— Откуда у васъ это письмо?

— Да я нашла его вотъ тутъ на лстниц. Я думала, не барышня-ли его потеряла. Загляните въ него, — можетъ быть, письмо не принадлежитъ этому конверту. Письмо лежало отдльно — это я сама его вложила въ конвертъ.

Целя вынула письмо, взглянула на него у лампы — и расхохоталась громкимъ, сердечнымъ смхомъ.

— Ха, ха, ха! Вотъ это. такъ! Вотъ это хорошо! Вотъ это хорошо! Вотъ любопытно! Ха, ха, ха!— хохотала Целя, складывая письмо и вновь пряча его въ конвертъ. Хохоча, она вбжала въ свою комнату, но тутъ смхъ ея сразу оборвался, губы сжались, лицо поблднло. У нея начинало кой-что проясняться въ голов, но какое это было больное проясненіе! Она начала быстро ходить по комнат, потомъ остановилась у окна и прижалась лбомъ къ холодному стеклу. Въ ея воображеніи мелькнулъ образъ Стоколосы съ испуганной физіономіей, блестящими глазами, сгорбленный и некрасивый, но съ горячимъ, искреннимъ сердцемъ. Мгновеніе онъ какъ будто вглядывался въ ея лицо, а потомъ лицо его заволоклось непередаваемой печалью и незамтно расплылось въ срой мгл. Целя махнула рукой.

— Что мн до него! Онъ былъ мн чужимъ и останется чужимъ. Это не утрата.

Тяжеле звенли струны ея души при воспоминаніи объ Ольг. Фантазія Цели, которая всякую мысль тотчасъ превращала въ рельефныя картины, въ одинъ мигъ раскинула передъ нею широкую, пыльную и скверно вымощенную дорогу. Это женская общественная служба. По этой дорог идетъ немногочисленная, небольшая группа женщинъ, молодыхъ и старыхъ, веселыхъ и мрачныхъ, полныхъ надеждъ и полныхъ разочарованія. Кажется, что вс он идутъ ровнымъ, размреннымъ шагомъ, но, однако, приглядвшись ближе къ этому обществу, вы видите какъ-бы три группы, три пути на дорог.

Направо идетъ группа женщинъ, у которыхъ горести жизни, разочарованія и служебный ригоризмъ высушили въ сердцахъ молодой источникъ чувства и человческой самодятельности. Это женщины-бюрократки, которыя непоколебимо выполняютъ свои обязанности въ жизни, но женщины съ очень ограниченнымъ кругозоромъ жизненныхъ интересовъ, симпатій и антипатій. Эти человческія существа, симпатичныя во многихъ отношеніяхъ, во многихъ также отношеніяхъ достойны сочувствія, но они очень стушеваны, упрощены, приведены, такъ сказать, къ одному знаменателю. Дорожная пыль насла на нихъ густымъ слоемъ, вълась въ ихъ кожу и выла изъ нея всякую окраску, всякій блескъ свжести.

Налво идутъ существа, совершенно противоположныя предыдущимъ: живыя, увлекающіяся и жаждущія жизни, полныя стремленія къ труду, полныя самоотверженія и сочувствія, но именно ради этого идущія на самыя тяжелыя испытанія, на самыя большія опасности, отклоненія и ошибки. Въ этой групп нтъ единства и вншняго однообразія, тутъ каждое лицо — въ самомъ дл особенная физіономія, тутъ полно движенія и контрастовъ, смхъ раздается, отчаяніе глухо стонетъ, а вдоль дороги, по которой прошла группа, время отъ времени остается что-нибудь: то трупъ, то лужа крови.

А третій путь — средній. Имъ идетъ очень разнообразная, самая многочисленная компанія. Есть тутъ женщины, закаленныя опытомъ, которыя изъ тяжелой жизненной борьбы вынесли чуткое сердце и незапятнанную душу, есть молодыя двушки, которыхъ счастливый темпераментъ охраняетъ отъ крайностей, а молодость отъ рутины, натуры гармоническія, съ живымъ чувствомъ и желаніемъ дятельности, но управляемыя больше разумомъ, чмъ чувствомъ. Борьба и внутренній разладъ и тутъ имютъ мсто, имютъ мсто и заблужденія и ошибки — гд же ихъ нтъ въ длахъ человческихъ? Но самое дорогое сокровище — человчность, достоинство и индивидуальность человческая въ этой групп охраняются свято, переносятся, какъ самое цнное наслдство все впередъ, къ далекому, лучшему будущему.

Легкій стукъ въ дверь прервалъ ея мысли.

— Можно войти?— спросилъ въ дверяхъ докторъ.— Слышу, что еще ходите по комнат, не спите…

— Пожалуйста, пожалуйста войдите!— сказала Целя.

— Я только на минуточку. Отецъ посл ужина пошелъ въ свой клубъ, а я не привыкъ такъ рано ложиться спать. Но если я вамъ помшалъ…

— Нтъ, докторъ, мн спать не хочется,— сказала Целя.— Пожалуйста сядьте.

Докторъ слъ и, въ то время какъ Целя не переставала ходить по комнат, онъ не сводилъ съ нея глазъ.

— Странное дло,— началъ онъ посл минутнаго молчанія.— Глядя на васъ, мн такъ и кажется, что читаю ваши мысли, какъ въ книжк.

— Это вамъ такъ кажется,— отвтила Целя съ улыбкой.

— Ну, держу пари, что знаю, о чемъ вы думали въ эту минуту!

— Хорошо, на что?

— На… на… знаете, если выиграю, такъ тогда скажу свои условія, а проиграю — то вы продиктуете свои.

— Вамъ дорого могло бы стоить то, что я продиктую.

— Все равно. Но я также буду требовать не малаго.

— Я согласна. Ну, скажите, о чемъ я думала?

— Объ одномъ господин, котораго зовутъ Семіономъ Стоколосой.

Докторъ сказалъ эти слова медленно, съ удареніемъ, устремивъ пронизывающій взглядъ въ лицо Цели. Она стояла противъ него. Слова доктора, повидимому, не произвели на нее никакого впечатлнія.

— Я знала, что вы сюда мтите, хотя и не ждала отъ васъ такихъ словъ. Вы проиграли, докторъ. Я думала объ участи женщинъ на общественной служб.

— Честное слово?

— Честное слово!

— Прошу опредлить свой выигрышъ.

— Вы, докторъ, какъ на исповди, должны сказать мн три правды,— не то юмористически, не то съ какимъ-то нервнымъ безпокойствомъ сказала Целя.— Раньше всего, откуда докторъ знаетъ Семіона Стоколосу и на какомъ основаніи полагаетъ, что я могла о немъ думать?

— О, на этотъ вопросъ отвтить очень легко. Стоколосу я знаю еще изъ гимназіи. Именно сегодня, когда вы ушли на службу, я увидалъ его черезъ окно, когда онъ шелъ улицей. Случайно увидлъ его и отецъ и указалъ мн на него, какъ на того молодого человка, съ которымъ… котораго онъ вспоминалъ за обдомъ.

Кровь ударила въ голову Цели.

— И вы сейчасъ поврили, что у меня съ нимъ какія-нибудь близкія отношенія?— воскликнула она.— Фу, докторъ, стыдитесь!

— Что-жъ, разв въ этомъ было что-нибудь скверное? Стоколоса человкъ способный и симпатичный, несмотря на свою… комическую наружность.

— И, несмотря на это, мн нтъ никакого дла до него.

— А, однако же, вы переписываетесь съ нимъ.

— Ошибаетесь. Я получила отъ него нсколько писемъ — это правда, но ни на одно не отвтила.

— Ну, такъ! Скажемъ письменнаго отвта вы ему не дали, но устный…

— Докторъ!— вскрикнула Целя непріятнымъ, болзненнымъ голосомъ.

— Но простите, вдь и это не было бы преступленіемъ.

— Но если бъ это былъ фактъ, я бы его не скрывала.

— Ну, такъ простите! Лучше перейдите къ другому пункту, если угодно.

— Нтъ, я прощаю вамъ другой пунктъ, сказала Целя съ досадою.

— Вы уже и сердитесь на меня, — сказалъ докторъ.— Можетъ, прикажете убраться?

— Сидите, сидите! Кто вамъ сказалъ, что я сержусь?— поспшно сказала Целя.

— Ну, спасибо за позволеніе! Что касается второго пункта, то могу на него отвтить вамъ и безъ вопроса. Вы хотли знать ближе подробности объ Амаліи Шмидтъ. Вдь, да?

Целя взглянула на него съ удивленіемъ и, наконецъ, громко разсмялась.

— На этотъ разъ отгадали. Но помните, что вы должны говорить правду.

— Что-жъ,— сказалъ спокойно докторъ,— не имю причины скрывать правду. Амалія Шмидтъ, какъ я уже говорилъ вамъ, дочь завдующаго главнымъ внскимъ госпиталемъ, двадцати восьми лтъ и наслдница полумилліоннаго имущества. А такъ какъ я съ ея отцомъ въ большой дружб, такъ онъ деликатно старался склонить меня къ тому, чтобъ я сдлался его зятемъ. Ну, нечего грха таить, я человкъ безъ грха, полакомился не столько на состояніе, сколько на карьеру, какую мн общалъ д-ръ Шмидтъ, и обручился съ нею. Но сегодня, какъ вы видли, я послалъ отказъ и свое обрученіе.

— И это все правда?— спросила Целя, пристально вглядываясь въ лицо доктора.

— Чистая правда?

— Честное слово?

— Честное слово!— безъ запинки сказалъ докторъ.

— Ну, хорошо. А что собственно склонило васъ къ этому разрыву?

— Что меня склонило? Гм!— сказалъ докторъ, притворяясь озабоченнымъ.— Позвольте мн оставить этотъ вопросъ въ сторон, ибо онъ и такъ не касается темы второго пункта — Амаліи Шмидтъ.

— Такъ, такъ!— смясь, сказала Целя — будемъ вести рчь по-парламентски. Переходимъ къ третьему пункту. Какой собственно былъ смыслъ вашего вчерашняго разговора? Можетъ быть, это нетактично, что я такъ прямо спрашиваю, но, докторъ, вы проиграли пари, такъ ужъ — не прогнвайтесь.

— Настоящій смыслъ моего разговора? Гм, гм!— И докторъ на этотъ разъ въ самомъ дл озабоченно завертлся въ кресл.— Это дло довольно интимное, и я не знаю, въ какой-бы форм вамъ его сказать.

— Не заботьтесь о форм. Форма — измнница. Пусть дло само за себя говоритъ,— серьезно и даже какъ-то строго сказала Целя.

— Настоящій смыслъ моего разговора, тотъ, что я…— эти слова докторъ цдилъ медленно, все тише, тише, и, наконецъ, шепотомъ, наклоняясь на кресл, добавилъ: люблю васъ.

И, сказавъ это, онъ вскочилъ и бросился къ Цел, чтобъ заключить ее въ свои могучія объятія. Целя поблднла, но энергичнымъ движеніемъ рукъ остановила его.

— Нтъ, докторъ,— сказала она, — не забывайтесь! сядьте. Я еще хочу васъ кой о чемъ спросить. Вы говорите, что любите меня. Что-жъ, это большая честь для меня. Очевидно, скажете также, что для меня вы покинули Амалію Шмидтъ, правда?

— Ну, а если-бы такъ?

— Также большая честь и большая жертва для меня, о, большая, — съ какимъ-то нервнымъ удареніемъ сказала Целя.— А теперь скажите, чего вы отъ меня за эту честь и за эту жертву ждете?

— Странно вы выражаетесь,— сказалъ докторъ.— Ни за эту честь, ни за жертву, ни за мою любовь я отъ васъ ничего не жду и ждать не могу. Я могу только желать… Чтобъ… Ну, такъ чего желаете? Чтобъ вы хоть немного полюбили меня.

— И на что вамъ моя любовь?

— Ахъ! Какъ вы можете такъ спрашивать! Ваша любовь была бы для меня наибольшимъ сокровищемъ, новой жизнью,— была бы…

— Докторъ!— строго прервала его Целя. Не изображайте изъ себя поэта! Это вамъ очень не къ лицу. Сколько разъ вы говорили о себ, что вы человкъ практичный. Такъ говорите же по-своему, практично.

Докторъ уставился въ Целю, которая стояла предъ нимъ все еще блдная, съ стиснутыми зубами и съ выраженіемъ какого-то сосредоточеннаго напряженія и ршимости. Онъ быстро окинулъ ее пытливымъ взоромъ, въ которомъ на минуту мелькнуло что-то, какъ-бы злобная насмшка и увренность въ побд, и сказалъ:

— Знаете, вы меня нсколько разочаровываете. Я не думалъ, что вы въ такихъ вопросахъ такъ практичны.

— А что-жъ вы думали?— отвтила Целя, — что поймаете меня на словахъ, которымъ я имю основаніе не врить?

— Имете основаніе?— удивился докторъ.— Какая-жъ это причина?

— Это ужъ мое дло!— отвтила Целя.— Когда дойдетъ до меня очередь говорить, такъ я скажу ее, не бойтесь. А теперь говорите вы. Только предупреждаю васъ — говорите искренно!

— Разв я до сихъ поръ говорилъ не искренно?— съ миной воплощенной невинности сказалъ докторъ.

— Къ длу, докторъ, къ длу! Чего вамъ отъ меня нужно?

— Если я люблю васъ, то что-же естественне желанія, чтобъ вы… были моею?

— Была вашей! Такъ что же, хотите жениться на мн?

Докторъ поблднлъ при этомъ вопрос. Минуту онъ колебался.

— Что-жъ,— сказалъ онъ,— это было-бы моимъ самымъ горячимъ желаніемъ, наивысшимъ идеаломъ, но тутъ есть кой-какія препятствія, которыя нужно бы раньше устранить. Не думайте, что такимъ препятствіемъ я считаю вашу бдность. Это мн все равно. Правда, для начала практики, на устройство пригодились бы кой-какія средства, но это ужъ моя забота, не вамъ объ этомъ печалиться. Важнйшее препятствіе…

Докторъ на минуту замялся.

— Что такое?— спросила Целя.

— Ваша служба на почт, вотъ что!— сказалъ докторъ и облегченно вздохнулъ, какъ-будто свалилъ тяжелый камень съ груди.

Целя смотрла на него съ нмымъ удивленіемъ.

— Да,— уже свободне и даже съ жаромъ говорилъ докторъ.— Ни отецъ мой, ни я не согласимся, чтобъ моя невста изъ почтовой конторы шла подъ внецъ. Жена — это для меня нчто такое святое, нжное, недосягаемое, что я даже мысленно не могу безъ возмущенія видть ее тамъ, на публичной выставк, на этомъ рынк, гд безстыдство и грубая сила толкутся въ борьб за кусокъ хлба. Представлять васъ среди этой толпы — это для меня такъ больно, такъ унизительно…

Целя стояла блдная, холодная, недвижная. Только грудь ея вздымалась порывисто, свидтельствуя о глубокомъ внутреннемъ волненіи.

— Такъ что-жъ мн длать?— спросила она чуть слышно.

— Оставить почту возможно скоре, хоть завтра.

— И куда потомъ дваться? Вдь, тутъ… у васъ… на вашихъ хлбахъ, не будучи еще вашей женой, я жить не могу.

— Ну, на хлбахъ! Какія вы слова употребляете! Всякая забота, всякая жертва для того, кого любишь, есть только обязанность. Правда, тутъ вамъ будетъ не по себ, но и отсюда есть выходъ. У меня есть старая тетка въ Станиславов,— я отвезу васъ къ ней, — вы пробудете тамъ, пока тутъ все будетъ готово къ свадьб. Ну, что, согласны?

И докторъ съ улыбкой снова простеръ свои руки, чтобъ обнять ее.

— Еще нтъ,— холодно сказала Целя.— Теперь моя очередь сказать слово. Я не буду долго говорить. Прошу васъ, докторъ, прочитайте мн громко вотъ это письмо и поясните его содержаніе.

И она подала ему письмо, которое передъ этимъ дала ей Осипова.

Докторъ сорвался съ кресла, какъ обваренный кипяткомъ, бросивъ взглядъ на крупныя каракули да куриныя лапки, которыми нацарапано было его имя на конверт.

— Откуда вы взяли это письмо?— сказалъ онъ рзко.

— Не безпокойтесь, докторъ, я его не украла,— холодно отвтила Целя.— Осипова нашла его на лстниц и, думая, что оно мое, подала его мн. Письмо было отдльно отъ конверта и, взглянувъ на него, я увидла счетъ за стирку, за мойку пола, за чистку сапогъ, а подъ нимъ подпись: ‘Amalia Schmidt, Ihr altes’ Stubenmade’. Тогда только я взглянула на конвертъ и увидала, что письмо это адресовано вамъ. Возвращаю вамъ этотъ цнный документъ.

Доктору было не по себ, наконецъ, съ натянутой улыбкой медленно началъ:

— Ну, а дальше что?

— Ничего,— сказала Целя,— кром разв того, что вы честнымъ словомъ уврили, что ваша басня съ Амаліей правдива. Значитъ, теперь я знаю, каково ваше честное слово.

— Но это шутка, невинная шутка!

— Такая же невинная, какъ та, которую вы хотли сыграть со мной. О, теперь я васъ поняла! Теперь я знаю, чмъ вамъ мшала моя служба! Знаю, къ какой тетк вы хотли меня отвезти? Знаю, въ какомъ смысл вы хотли меня сдлать своей? Боже мой, Боже!— добавила она, разразившись громкимъ плачемъ,— и что я вамъ сдлала, что вы такъ насмхаетесь надо мной? Зачмъ вы, какъ т волки, съ первой минуты только о томъ и помышляете, чтобы сожрать меня, втоптать въ болото, осквернить въ собственныхъ глазахъ!

И заливаясь горячими слезами, она въ безсиліи упала лицомъ на подушку. Тяжелое всхлипываніе потрясало все ея тло. Доктора давно уже не было въ комнат, а вмсто него старая Осипова, словно мать, склонялась надъ плачущей двушкой.

Целя не скоро успокоилась и долго не могла заснуть. Жизнь показалась ей такой тяжелой, опасной и обманчивой, какъ тому, кто заблудился въ лсу, полномъ змй, волковъ и ядовитыхъ гадовъ.

На другой день она черезъ Осипову передала Темницкимъ о своемъ уход съ квартиры. А съ полудня, посл занятій на почт, поспшила къ старой Невирской. Несчастная женщина, которая, казалось, выплакала уже вс слезы надъ трупомъ Ольги, приняла Целю, какъ первый лучъ свта посл темной ночи. Слова Цели, полныя горячей, сердечной любви къ умершей, полныя чистаго, двичьяго сочувствія даже къ ея ошибк и къ ея большому горю, старушка пила, словно оживляющую росу. А когда, наконецъ, Целя разсказала ей свое приключеніе съ докторомъ Темницкимъ, старушка крпко-крпко обняла ее и, орошая слезами ея молодое лицо, сказала:

— Мое дитятко золотое, бдное! Иди ко мн! Займи то мсто, которое такъ внезапно освободила злая смерть. Будь моей дочерью! Будемъ любить другъ друга, будемъ помогать одна другой. А тхъ, кто выжидаетъ нашей погибели, пусть Богъ судитъ, какъ самъ хочетъ!

Целя цловала сморщенныя руки старушки, обливая ихъ слезами,

Львовъ, іюнь 1888 г.

Ив. Франко.

ВЪ ПОТ ЛИЦА.

Манипулянтка *).

Читайте также:

**Манипулянтка *).**