Маленький роман, Серао Матильда, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ.

(Переводъ съ итальянскаго Ек. Лтковой).

I.

Она смотрла на хрупкій цвтокъ въ рукахъ красавца князя и ею медленно овладвало чувство ужаса. Красавецъ князь — равнодушный и холодный,— пристально поглядлъ на цвтокъ, точно хотлъ погадать на его блыхъ лепесткахъ о своей судьб, затмъ вынулъ изъ кармана розовый, шелковый бумажничекъ, укоротилъ стебель цвтка и положилъ его между складокъ, какъ въ спокойное, священное хранилище.

Миссъ Дайси слдила взглядомъ за нимъ и, когда цвтокъ скрылся, а затмъ скрылся въ боковомъ карман и розовый, шелковый бумажничекъ,— у нея вырвался вздохъ облегченія.

— Умретъ! Умретъ! Онъ нашелъ себ могилу!— повторяла точно машинально миссъ Дайси.

— А васъ такъ пугаетъ смерть?— спросилъ донъ Франческо.

— Нтъ… Нисколько…— серьезно проговорила она.

— Давайте говорить о смерти,— предложилъ онъ.

И въ то же время, точно по инстинкту, обернулся къ донн Клар. Она подходила вся розовая, сіяющая, подъ руку съ венгерцемъ Хайдукомъ.

— О смерти?— воскликнула донна Клара, разражаясь хохотомъ.

— Да,— сказалъ красавецъ князь, переходя взглядомъ съ миссъ Дайси на донну Клару, отъ блондинки нжной, какъ хрупкій стебелекъ, къ роскошной, какъ распустившійся цвтокъ — брюнетк, донн Клар. Онъ смотрлъ на обихъ двушекъ безъ улыбки, холодно и спокойно.

— Да… О смерти. Я предложилъ миссъ Дайси вообразить, что мы оба умираемъ, и исповдаться другъ другу, какъ первые христіане.

— И она не захотла?— спросила донна Клара, слегка сдвинувъ свои густыя брови.

— Это оказалось невозможнымъ, — отвтилъ князь.— У миссъ Дайси нтъ грховъ и не въ чемъ исповдываться.

— А у васъ, князь?

— У меня?!.. Слишкомъ много грховъ… и я не посмлъ приводить въ ужасъ исповдника. Пойдемте, Хайдукъ… Оставимъ нашихъ дамъ однхъ. Имъ необходимо позлословить на нашъ счетъ.

Князь холодно поклонился двушкамъ, взялъ подъ руку блестящаго офицера, венгерца Хайдука, и увелъ его. Двушки сидли рядомъ на диван, опустивъ руки. Ихъ пальцы вяло перебирали вера. Он об казались очень усталыми, разбитыми. Он долго молчали, точно забыли одна о другой, точно унеслись за тридевять земель въ своихъ мечтахъ, отдаленная музыка словно убаюкивала ихъ У миссъ Дайси пропалъ послдній румянецъ и она опять стала совсмъ блдная, а торжествующая красавица-брюнетка сидла рядомъ съ ней, точно въ дремот, съ поникшей головой.

— Ты сегодня была въ церкви?— вдругъ спросила она миссъ Дайси.

— Нтъ!— живо отвтила миссъ Маргарита.— Сегодня нельзя было.

— Почему же?

— Я никогда не хожу въ церковь въ тотъ день, когда ду на балъ.

— Какіе вы — англичане — странные! Что общаго между баломъ и церковью?

— Именно оттого-то, что нтъ ничего общаго. Въ жизни надо всегда идти прямо, Клара, и никогда не уклоняться.

— Балъ не кощунство, Дайси.

— Но и не молитва. Надо быть послдовательной.

— Какіе вы странные люди! Все у васъ аксіомы! И вы никогда не длаете глупостей?

— Длаемъ, но логично, со всми необходимыми формами. И идемъ до конца.

— До конца?— спросила донна Клара, чмъ-то озабоченная.

— Всегда,— отвтила миссъ Дайси.

Донна Клара провела рукой по ясному лбу, точно желая отогнать какую-то мысль. И сейчасъ же улыбнулась.

— Правда, мы слишкомъ смшиваемъ веселье съ серьезными вещами,— сказала она, все еще улыбаясь.— Но это право не дурно… Ты вдь, Дайси, сама любишь Италію?

— Да… Очень.

— Не смотря на нашу взбалмошность?

— Не смотря ни на что.

— А почему ты не выходишь замужъ здсь, Маргариточка?

— Почему?! Такъ.

— Ты отказала Джудо Ареццо.

— Онъ и не хотлъ на мн жениться,— проговорила англичанка, слегка улыбаясь.

— Что ты! Онъ самъ говорилъ моему брату Фердинанду. Почему ты ему отказала?

— Потому что онъ меня не любилъ.

— Онъ тебя не любилъ? Да какъ же ты знаешь, что онъ не любилъ тебя?

— Я знаю.

— Мужчины такъ лгутъ!

— Не мн: я умю отличать ложь.

— Ахъ ты бдная! не говори этого. Мужчины всегда насъ обманываютъ: и когда любятъ и когда не любятъ.

— Я всегда отличу ложь,— повторила миссъ Дайси, качая головой, точно ничто не могло разубдить ее.

— И при этомъ говоришь, что Джудо Ареццо не любилъ тебя?

— Не любилъ. Да онъ и не лгалъ. Онъ говорилъ, что въ брак страсть и не необходима.

— А ты, Дайси, думаешь, что необходима?

— Конечно.

— Какъ ты романтична, Дайси.

— Да… романтична. И это мн не въ тягость.

— Такъ что, для замужества, теб нуженъ романъ?

— Конечно.

— А можетъ изъ-за этого ты останешься двушкой?

— Возможно.

— Современные мужчины жестки какъ плющъ, они не понимаютъ ни страсти, ни романа. Ты останешься двушкой.

— Тмъ лучше.

— А я выйду замужъ очень плохо,— прошептала Клара, раскрывая и закрывая свой веръ изъ перьевъ.

— Отчего плохо?

— Оттого, что мн нужны деньги! Деньги и ничего больше, какъ то наивно и неопредленно, точно сквозь сонъ, проговорила брюнетка.

— Деньги?

— Да! А какъ знать, кто мн дастъ ихъ? Можетъ быть старый обладатель замка, нмецкій графъ, которому лакеи говорятъ ‘ваша свтлость’, можетъ быть какой-нибудь шведскій князь-старикъ, или ломбардскій купецъ, который получитъ баронство, женясь на мн… А можетъ быть какой-нибудь калабріецъ-милліонеръ… Почемъ знать?

— Неужели у тебя нтъ желаній?— спросила миссъ Дайси, смотря ей въ глаза. Неужели у тебя нтъ никого по твоему вкусу, въ кого-бы ты была влюблена, или питала-бы непобдимую симпатію?

— Я?— спросила донна Клара.

— Да,— ты. У насъ, двушекъ, всегда есть идеалъ, всегда есть кто-нибудь, въ комъ олицетворяются вс наши мечты. И у тебя онъ долженъ быть.

Донна Клара задумалась. Лицо ея затуманилось грустью, на красивомъ, свжемъ ротик появилось дтское, огорченное выраженіе.

— Мечты! Мечты!— прошептала она.— Кто же толкуетъ о мечтахъ?

— Мечты — это жизнь,— серьезно и кротко произнесла миссъ Дайси.

— И я мечтаю,— сказала брюнетка.— Но я боюсь назвать эти мечты, боюсь, что он очень хороши, слишкомъ недостижимы и что он сдлаютъ меня глубоко несчастной.

Клара вдругъ страшно поблднла, слезы подступили къ глазамъ. Она затрепетала и уже готова была разразиться отчаянными рыданіями. Но она не заплакала, а только снова покраснла, сдержала себя и улыбнулась.

— Разскажи мн твои мечты, Дайси, ты вдь созналась, что романтична. А я человкъ сухой, черствый, мн нужны только деньги и я не должна мечтать. Скажи мн, Маргарита, за кого-бы ты хотла замужъ?

— Его не существуетъ,— отвтила блдная, блокурая двушка.— Не существуетъ.

— Нехорошая! Отчего ты мн ничего не говоришь.

— Нтъ его! Если бы онъ существовалъ…

— Что бы ты сдлала?

— Я бы открыто пошла къ нему и сказала: я васъ люблю.

— А если бы онъ тебя не любилъ?

— Я бы умерла.

— Не говори о смерти… Ты меня пугаешь. Вы — англичане вдь на все способны.

— Не бойся,— сказала миссъ Дайси, чуть-чуть улыбаясь.— Моимъ сердцемъ еще никто не завладлъ.

Он ласково взглянули другъ на друга, какъ во всемъ признавшіеся друзья, ршившіе строго хранить свою тайну.

Съ бала начали разъзжаться и многіе проходили мимо нихъ. Нкоторые знакомые и пріятельницы на минуту останавливались передъ ними, обмнивались нсколькими словами и уходили. Вдругъ въ зал появилась донна Марія ди-Ланчіано, высокая, стройная женщина, съ длинной, тонкой таліей, съ прекрасными руками и роскошными плечами. Густые, блестящіе волосы были высоко стянуты въ большой узелъ, на которомъ сіяла герцогская корона. Марія была вся въ черномъ,— такъ странно для бала. Длинный черный шлейфъ мрачными волнами волочился сзади. Брилліантовое ожерелье сзеркало на груди, вмсто рукавовъ шли дв брилліантовыя нитки, схватывающія лифъ на голыхъ плечахъ. Большой, выразительный ротъ открывалъ блестящіе зубы, похожіе на зубы Беренисы въ новелл Эдгара Пое. Зеленые, совсмъ зеленые глаза горли какъ изумруды. Она остановилась въ дверяхъ и молчала, улыбаясь кому-то въ зал. Этотъ ‘кто-то’ подошелъ, предложилъ ей руку, не говоря ни слова, смотря ей въ глаза, смотря на нее съ улыбкой. Это былъ донъ Франческо. Медленно и молча донъ Франческо, — этотъ равнодушный и холодный красавецъ, — и донна Марія ди-Ланчіано — красавица въ черномъ, прошли передъ двумя подругами: Кларой и Маргаритой. Они не поклонились имъ, даже не замтили ихъ, они прошли молча, едва касаясь другъ друга руками, но такъ тсно связанные другъ съ другомъ, что, казалось, ничто, ничто не могло бы разлучить ихъ.

Об двушки переглянулись и об смертельно поблднли.

II.

Донъ Франческо лежалъ на длинномъ и широкомъ диван въ своей уборной и курилъ. Рядомъ съ нимъ, на лакированномъ столик, стоялъ подносъ съ тремя письмами. Два изъ нихъ были большія, толстыя и запечатанныя, третье — была простая визитная карточка, наскоро сунутая въ конвертъ. Донъ Франческо взглянулъ на эти письма лниво и утомленно, и опять началъ курить, встряхнувъ головой, точно желая отогнать отъ себя вс житейскія невзгоды. Минуту спустя, онъ взялъ маленькое письмо съ визитной карточкой и, нершительно посмотрвъ на него, какъ будто хотлъ прочесть, не вскрывая конверта. Но онъ не прочелъ и, положивъ обратно письмецо, попытался забыться и отдаться своему обычному состоянію:— сладкому оцпеннію. Три письма лежали тутъ, рядомъ, лежали неподвижно, но точно живыя, точно олицетворяя тхъ, кто ихъ писалъ. И ему представилось блдное лицо съ длинными пепельными волосами, представилось живое личико съ черными глазами и свжимъ, яркимъ ртомъ, онъ увидалъ два глаза, полные смущающаго изумруднаго блеска и, чтобы стряхнуть съ себя это иго трехъ женщинъ, вытсняющихъ одна другую — онъ протянулъ руку и вскрылъ одно изъ писемъ.

‘Сегодня я выхожу замужъ за князя Шиллингфюрста, — писала двушка. Въ одинъ день будутъ окончены вс три обряда: и подписаніе брачнаго контракта, и свадьбы въ двухъ церквахъ: католической и протестантской. Я три раза должна сказать да, должна сказать, что хочу выйти замужъ за этого стараго нмца, что рада хать съ нимъ туда, въ его замокъ, гд хоть мы и будемъ рабами и данниками Германіи, но зато гд крестьяне, слуги и гости будутъ называть меня ‘ваша свтлость’. Мама довольна, такъ какъ мое замужество и мой отъздъ успокоиваютъ ее на счетъ моей будущности и готовятъ ей вторую молодость, полную свободы и веселья. Кто будетъ помнить, что у донны Олимпіи ди-Нерола уже замужняя дочь? Да и она сама будетъ очень рада говорить, со свойственной ей барской небрежностью: ‘моя дочь, владтельная княгиня Шиллингфюрстъ’. И братъ Фердинандъ также очень доволенъ, такъ какъ, повидимому, около моего замка прекрасная охота, а вы знаете, какъ онъ любитъ большія охоты, какія бывали въ старину. И кром того, сколько разъ онъ будетъ говорить, что детъ въ Шиллингфюрстъ, а самъ отправится въ Ниццу, въ Трувиль, въ Люцернъ или въ Шотландію. Сестра, живущая вдали — удобное объясненіе для всякихъ продлокъ — и Фердинандъ доволенъ. И мой женихъ князь Шиллингфюрстъ тоже доволенъ. Онъ старикъ, но не похожъ на старика. Онъ долго жилъ въ Париж, пролъ тамъ не мало денегъ и теперь хочетъ дать владтельную княгиню счастливому населенію Шиллингфюрста, хочетъ имть наслдниковъ, хочетъ хорошо дожить свой вкъ — вотъ и все. Я его послдняя пристань и для пристани онъ находитъ меня достаточно милой. Онъ очень щедръ относительно меня, подарилъ мн прекрасные брилліанты, назначилъ очень приличную сумму ‘на булавки’: я могу каждый годъ заказывать двнадцать платьевъ у Ворта и на наличныя деньги. Довольна-ли я? Я васъ люблю, Франческо, такъ глубоко, такъ неизмнно, что даже теперь, когда я пишу, моя рука дрожитъ и сердце переполняется нжностью къ вамъ. Я васъ люблю, вы это знаете. Когда вы унесли съ бала Сутри красную розу, вы унесли съ ней мое сердце. И каждый разъ, когда я встрчала васъ (всюду, такъ какъ вы преслдовали меня), каждый разъ, когда вы упорно глядли на меня, каждый разъ, когда шептали мн какія-то странныя и роковыя слова, я чувствовала, что моя душа отдана вамъ. Какъ нженъ вашъ голосъ! И я не услышу его больше, я не должна слышать его. Почему же я, съ такой глубокой раной въ сердц, выхожу замужъ за стараго князя Шиллингфюрста? Потому, что это мой долгъ, потому что если бы я не вышла за него, я бы вышла за другого, не сегодня, такъ завтра, но непремнно вышла бы, за кого бы то ни было, за нмца или англичанина, за венеціанца или неаполитанца, за старика или молодого — не все-ли равно?! Но за васъ никогда! Вся моя семья, вс традиціи нашего дома толкаютъ меня на бракъ съ княземъ, и у меня не хватило мужества бороться и разыгрывать драму. Да и къ чему? Люди волнуются, удивляются, смются, и все это приводитъ къ одному и тому же концу. И тотъ, кто эгоистично разыгрываетъ драмы, только безцльно огорчаетъ родныхъ и друзей. Длать драмы въ этомъ легкомысленномъ и циничномъ мір?! Я ужъ вамъ признаюсь, Франческо, я пыталась разыграть драму разъ, въ минуту отчаянія. Какъ-то ночью, когда я особенно жгуче почувствовала любовь къ вамъ, когда мн показалось выше силъ отказываться отъ васъ и выйти замужъ за стараго князя, я, вмсто того, чтобы открыть окно на площадь и броситься внизъ на мостовую, какъ простая крестьянка, пришедшая въ отчаяніе, я пошла и бросилась на колни передъ матерью. Она только что вернулась съ бала и, закутанная въ блый шерстяной капотъ, была очень красива. И красива, и молода, и изящна. Я сказала ей все, все. Я плакала, рыдала, рвала мои черные волосы, которые вы такъ любите. Мать сначала удивилась, потомъ растрогалась, она провела со мной всю ночь, держала меня за руки, цловала меня каждую минуту, ласкала меня, плакала со мной. Она пыталась всми способами убдить меня, что драмы ничего не разршаютъ въ жизни, что он только пугаютъ, огорчаютъ, очень многихъ ставятъ въ неловкое положеніе, но ни къ чему другому не ведутъ. Но одно ея замчаніе побдило мои доводы, т. е. одинъ мой доводъ, такъ какъ я только и говорила ей, что люблю васъ. Она меня спросила: любите-ли вы меня, хотите-ли жениться на мн? Что я могла сказать ей, Франческо? Я не знаю ни васъ, ни вашего сердца, ни вашихъ желаній, все, что касается васъ — мн неизвстно. Когда, бывало, вы говорили мн, что любите меня, вашъ голосъ былъ очень нжный, а глаза совсмъ ледяные. Вы мн три раза сказали, что меня любите, разъ вечеромъ, въ театр Валле, когда давали ‘Влюбленныхъ’ Гольдони, второй разъ днемъ, въ вилл Памфилы, когда я испугалась лошади на лугу, а третій разъ, вечеромъ, когда исполняли ‘Ораторію’ Гайдна и божественная музыка смущала сердца. Три раза тайкомъ, но передъ всми. И я должна была скрывать мое смущеніе, и немогла отвчать вамъ, не могла переспрашивать, чтобы узнать больше, глубже. Я уходила и уносила съ собой мою тайну, какую-то туманную тайну, которая наполняла меня смущеніемъ, приводившимъ меня въ трепетъ. Что я могла отвчать матери? Лгали вы, или говорили мн правду? Я никогда не могла убдиться въ этомъ, или не хотла: я довольствовалась тмъ, что вы мн говорили, и еще больше любила васъ и я любила-бы васъ, если бы вы даже и не говорили мн ничего, такъ какъ видно мн суждена эта радость: — любить васъ. Я ничего не могла отвтить мам, потому что вы ничего не общали мн, да я и не просила у васъ общаній. Я ей все сказала. Она кротко покачала головой, вдь то, что кажется священнымъ для влюбленныхъ,— ничего не значитъ для тхъ, кто не любитъ. Она объяснила мн, что ваши слова, сказанныя такъ легко, въ минуту каприза или ожиданія (почему ‘ожиданія’?), не налагаютъ на васъ никакого обязательства, что если бы вс мужчины, признававшіеся въ любви двушкамъ — должны были бы жениться на нихъ, міръ переполнился бы браками. И она, очень мягко, не упрекая меня, отняла у меня всякую надежду на союзъ съ вами и она была права, потому что вы, конечно, презираете бракъ и никогда не свяжете себя. Вы властелинъ моего сердца и я не имю права осуждать ваше поведеніе. Я счастлива, что хоть одинъ часъ въ жизни вы любили меня, и удостоили меня сказать мн это. Но посл горькаго убжденія, вселеннаго въ меня моей матерью — я ее просила, заклинала ее любовью къ Богу, ко мн, чтобы она не обязывала меня выходить за стараго князя, что если я выйду за него, любя васъ — я буду дурной женой для бднаго старика, отдающаго мн и свой покой, и свою честь, что когда, я встрчусь съ вами въ Рим, или въ Париж, или въ Шиллингфюрст, въ дорог или на балу — гд бы то ни было, вамъ стоитъ только взглянуть на меня, сказать мн слово, чтобы я пошла за вами, куда хотите, я ради самого Бога молила мать не подвергать ея дочь такой опасности, такому безчестію. Бдная мама! Мои слова такъ растрогали ее, что ей чуть не сдлалось дурно. И наконецъ, посл долгихъ колебаній, она исповдалась мн. Она — чтобы дать мн силу и смлость, чтобы убдить меня спокойно выйти замужъ, за князя — призналась мн, что и она, донна Олимпія, вышла замужъ, любя другого. И она тоже была въ отчаяніи, выходя за моего отца, она также хотла умереть. Но вышла замужъ и не умерла. Она даже не ухала изъ Рима, гд жилъ тотъ, кого она любила и за кого не могла выйти замужъ, она вынуждена была встрчаться съ нимъ повсюду, видть постоянно его фатальные глаза, постоянно слышать его чарующій голосъ. Еще больше: этотъ человкъ приходилъ къ нимъ въ домъ и говорилъ ей о любви. О! Какъ измнился голосъ мамы, когда она длала мн это странное признаніе, заставившее ее пережить все прошлое. Она закрыла лицо руками, но я — при слабомъ свт лампады, зажженной передъ образомъ Мадонны — увидла ея слезы. Тогда я опустилась передъ ней на колни и просила ее простить меня, если я — покорная, почтительная дочь — позволяю себ спросить ее одну вещь, я просила ее простить меня, если я заставляю ее приподнимать завсу прошлаго, спрашивая ее объ ея тайн, я просила ее простить меня, если я забываю разстояніе между матерью и дочерью и смотрю на себя просто, какъ на погибающую женщину, ожидающую отъ своей лучшей подруги слова спасенія. ‘Я хотла знать отъ матери, можетъ-ли женщина, выходя замужъ и любя другого, остаться честною? Можетъ-ли устоять женщина, встрчающая каждый день любимаго человка? Хватитъ-ли силы и совсти, чтобы бороться съ постояннымъ искушеніемъ, когда все, все кругомъ васъ искушаетъ? И она, моя мать, не любившая мужа, а любившая другого, котораго она видла каждый день — устояла-ли она? Я осмлилась спросить это у мамы, смотря ей въ глаза, чтобы вырвать у нея правду. Она посмотрла на образъ Божіей Матери и торжественно и просто сказала мн:

— Будь покойна, дочь моя. Я не гршна. Не согршишь и ты.

‘Но вы не прідете ни въ Парижъ, ни въ Ниццу, ни въ Шиллингфюрстъ, Франческо. Вы не прідете никогда туда, гд буду я. Я васъ прошу объ этомъ, я васъ умоляю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘Я снова принимаюсь за письмо. Описавъ вамъ странную, горячую сцену между мною и матерью я взволновалась такъ, будто опять передъ отчаяніемъ дочери добрая, обожаемая мать длала самое затаенное признаніе. Я должна была встать, пройтись, помолиться, чтобы побдить приливъ рыданій. Намъ, свтскимъ двушкамъ, очень много толкуютъ о религіи, какъ о долг, или какъ объ одномъ изъ нашихъ легкомысленныхъ занятій, тогда какъ религія — дло такое отрадное и такое торжественное въ то же время, такое интимное, такъ прямо идущее въ затаенные уголки нашей души, что должна бы быть основой нашего воспитанія. Религія — прекрасная вещь, но вы можетъ быть и не врите? Она сегодня ночью осушила мои слезы. Я спокойна. Но и теперь, когда я холодно смотрю на мое будущее, точно дло идетъ не обо мн, теперь, когда все ршено, я говорю вамъ: Франческо, не становитесь никогда на моей дорог. Я не могу встртиться съ вами: это моя судьба, это мой рокъ! Сгиньте для меня. Я не такъ добродтельна, какъ мама. Она не хотла, она не умла гршить. Я не устою. Посмотрите, какое ужасное признаніе длаетъ вамъ двушка въ день свадьбы. Подумайте, какой скандалъ, если бы кто-нибудь узналъ объ этомъ! Но молчаніе, сдержанность и холодность, — обязательныя для насъ, двушекъ (можетъ быть иначе и невозможно), длаютъ насъ по вншности равнодушными, безчувственными куклами, внутри-же мы часто переживаемъ цлую бурю, которая экзальтируетъ насъ. Кто бы заподозрилъ въ Клар ди-Нерола — вчно улыбающейся, всегда спокойной, въ юной Клар, такъ охотно выходящей за старика Шиллингфюрста, кто заподозрилъ бы въ этой красивой, но пустой, какъ вс говорятъ, двушк, такую всепоглощающую страсть, страсть могучую, непобдимую, которая уже вотъ до чего довела ее! Не встрчайтесь на моей дорог, или я погибла. Будьте джентельменомъ, будьте настоящимъ княземъ — отршитесь отъ своей холодной и равнодушной натуры, отршитесь отъ своего эгоизма — исчезните для меня. Вы видите, какая я добрая: — я не убила себя (это было бы вамъ очень досадно), я не бжала изъ дому и не явилась къ вамъ (это было-бы для васъ крайне непріятно). Я выхожу замужъ за старика и узжаю далеко отъ моего милаго Рима, я оставляю и родину и семью. Имйте ко мн состраданіе, не губите меня. Что я сдлаю со своей страстью? Когда прорвется это скрытое пламя? Не знаю’.

‘Зачмъ вы не такой, какъ вс т свтскіе молодые люди, которые танцуютъ, здятъ верхомъ, курятъ, играютъ, какъ напримръ мой братъ Фердинандъ. Если бы вы были такой, я бы васъ скоро разлюбила! А можетъ быть и не полюбила бы вовсе? Но вы окажете мн большую милость — вы никогда не прідете туда, гд буду я. Не прізжайте. Сегодня, въ двнадцать часовъ, мы отправляемся въ Муниципію, вечеромъ въ девять — въ церковь святого Августина, а въ десять въ протестантскую церковь. Не являйтесь ни въ одно изъ этихъ мстъ, узжайте въ Маккарезе, въ Ниццу, сидите дома, но не показывайтесь. Если вы придете, я закричу отъ радости и брошусь къ вамъ на шею. Выйдетъ страшный скандалъ. Я погублю этимъ человкъ десять-пятнадцать. Прощайте, Франческо! Зачмъ вы сказали, что любите меня?! Можетъ быть это и неправда? Можетъ быть мн приснилось? О! Вашъ голосъ! Если бы вы были въ аду и я изъ рая услышала его — я пришла-бы мучиться съ вами. Я кощунствую?!.. Какъ вы мн испортили жизнь. Но ничего, вы сказали, что любите меня. Прощайте. Я послдній разъ подпишусь моимъ двичьимъ именемъ. Слдующее письмо уже будетъ подписано княгиней Шиллингфюрстъ. Ужасно!.. Прощайте. Клара’.

Донъ Франческо прочелъ это длинное письмо очень внимательно, но на его лиц не отразилось никакого впечатлнія. Онъ съ минуту посмотрлъ на исписанные сплошь тонкіе листочки, улыбнулся и нажалъ электрическій звонокъ.

— Скажите повару, — приказалъ онъ вошедшему лакею,— чтобы онъ приготовилъ завтракъ къ половин двнадцатаго. Въ двнадцать мн надо быть въ одномъ мст..

Онъ опять взглянулъ на подносъ, гд блли остальныя два письма и опять его охватило любопытство и онъ взялъ конвертъ съ визитной карточкой. Но онъ поборолъ себя и не вскрылъ его, а распечаталъ другое письмо. Оно было написано англійскимъ почеркомъ, крупными и тонкими буквами. Письмо было тоже очень длинное.

‘Князь! начинала двушка. Я не смю называть васъ по имени, такъ эта фамильярность меня смущаетъ и волнуетъ. А вы называйте меня по имени, когда вы произносите мое имя, по-итальянски или по-англійски — я испытываю такую опьяняющую радость, что просто шатаюсь. Вы это знаете и передъ тмъ, какъ назвать меня — вы пристально смотрите на меня, точно подготовляете меня къ этой радости и произносите мое имя такъ медленно, что я вся содрагаюсь. Когда вы говорите ‘Дайси, Дайси, Маргарита’, эти слова отдаются въ моей душ. И это всего этого я умираю’.

‘Князь! Я сегодня узжаю въ Туринъ. Я недлю тому назадъ отправила мою компаньонку и чтобы утшить ее, дала ей награду. Она спокойно ухала въ Шотландію. Она меня не любила, да и я ее не любила. Мы очень щедры къ нашимъ слугамъ, а они къ намъ почтительны. Но насъ только и соединяетъ эта щедрость и почтительность. Мы, сверяне, жители туманныхъ странъ, мы не похожи на васъ, вы пылаете любовью въ воображеніи, а въ сущности не любите никого. Мы отдаемъ наше сердце одному человку, если есть дти — то дтямъ и Богу, въ которомъ сливаются вс наши привязанности. А сколькихъ людей любите вы! И слугъ, выросшихъ у васъ въ дом, и дтей, бгущихъ въ школу, и двушекъ — друзей дтства, и стариковъ, знавшихъ вашихъ родителей, и вашихъ учителей, и вашихъ друзей, тхъ, кого вы знали годъ и тхъ, кого вы видли одинъ день. Вы любите безконечное множество людей. Сегодня вы любите какую-нибудь двушку за то, что поговорили съ ней въ весенній вечеръ, въ саду, гд цвли фіалки и сверкали свтящіеся жучки. Завтра вы полюбите какую-нибудь блдную женщину, увидвъ, какъ отчаявается она оттого, что убился ея мужъ. Посл завтра полюбите безумную наздницу съ блыми волосами и на блой лошади, когда увидите, какъ она скачетъ за убгающей отъ нея лисицей. Вы итальянцы,.южане — вы любите очень многихъ женщинъ, эту — за то, что у нея глаза похожи на глаза вашей покойной кузины, ту — за то, что она постоянно смется и постоянно поетъ, третью — за то, что она вчно мечтаетъ… И Богъ знаетъ еще сколькихъ вы любите, по какой-то фантастической причин, изъ-за какого-нибудь повода, часто самаго пустого и страннаго. Сколькихъ, сколькихъ вы любите! Но вы сами, князь, не любите никого, никого: ни друга, ни возлюбленной, ни невиннаго ребенка, ни старца, полнаго воспоминаній, ни женщины съ темными глазами, — никого. Вы иногда улыбаетесь, вы говорите вашимъ музыкальнымъ голосомъ, медленно и ласково такія вещи и такимъ тономъ, что можно затрепетать отъ радости. Но вы никого не любите. Вы часто ласкаете взглядомъ и черные волосы двушки и свтлые кудри ребенка, но вы не любите ни женщинъ, ни дтей. Вы никого не любите. И отъ этого я ршилась умереть’.

‘Итакъ, я ду. Одна… Я пробуду два, три дня въ Турин, чтобы затерялся мой слдъ для тхъ, кто могъ-бы искать меня, а потомъ уду на Альпы. Я отправлюсь тихо, не торопясь, но и не останавливаясь нигд, раньше въ долины, покрытыя инеемъ, но еще зеленыя и цвтущія. Затмъ я поднимусь на горы, въ снгъ. Я знаю, что вы ненавидите горы. Вы ненавидите все, что ясно, что оживляетъ умъ, все, что развиваетъ силу физическую и закаляетъ волю. Вы настоящій сынъ Востока, который любитъ проводить жизнь, вытянувшись на диван, прислушиваясь къ журчанію душистаго фонтана, смотря въ большое, открытое окно на розовые олеандры и голубое море. Вы, какъ и сынъ Востока, предаетесь долгимъ мечтамъ, въ которыхъ исчезаетъ всякій смыслъ дйствительности, предаетесь неопредленному созерцанію, гд туманится мысль и теряется сила воли. Человкъ становится эгоистомъ, и слабымъ, и дурнымъ, и счастливымъ въ то же время. Ахъ! какъ я мечтала побдить въ васъ эту лность восточнаго человка, сдлать васъ мене эгоистичнымъ, сдлать васъ добре, нжне, человчне, счастливе лучшимъ счастьемъ. Какъ я ненавидла все, что разслабляетъ волю и разбиваетъ характеръ: душистыя розы, мягкія подушки, тихіе весенніе и осенніе вечера, синее море, располагающее къ мечт и неподвижности. Но я не могла побдить: все это слишкомъ сильно вообще и для васъ въ особенности, и оно меня побдило. Я хотла вселить въ васъ любовь къ горамъ, съ ихъ блыми, бархатными цвтами, съ ихъ мрачными соснами, съ неожиданными бурями, съ разрушительными лавинами. Удивительное зрлище! Но вы ненавидите холодъ, ненавидите движеніе, снгъ наводитъ на васъ тоску, а ледъ вызываетъ мысль о смерти. Эту же мысль онъ вселилъ и въ меня’.

‘Итакъ я узжаю въ горы. Не знаю, куда я отправлюсь и сколько времени пробуду тамъ. Я найду себ хорошаго, надежнаго проводника и пойду съ нимъ въ вчные снга, буду блуждать по горамъ на острыхъ верхушкахъ и въ глубокихъ долинахъ, гд голосъ человческій считается чудомъ. Мы пойдемъ по самымъ страшнымъ тропинкамъ, по краямъ пропастей, пренебрегая всякой опасностью. Не бойтесь за меня, со мной не можетъ случиться ничего неожиданнаго. Я хочу умереть сознательно, спокойно, если возможно въ назначенный мною день и часъ. Я хочу въ горахъ опьянть отъ одиночества и величія окружающаго. Я хочу броситься на снгу на колни и молить Господа простить мн то, что я длаю. Я хочу сказать Ему въ смиренной молитв, что я не могу не умереть, такъ какъ я люблю васъ, а вы меня не любите. Самоубійство — большой, тяжкій грхъ и мн, какъ христіанк, оно должно вселять священный ужасъ. Но вы меня не любите, я скажу объ этомъ Богу, я — какъ Моисей — призову Его на гор и повдаю Ему мое горе. Онъ долженъ простить меня, потому что я не могу жить: — вы меня не любите’.

‘Богъ долженъ простить мн. Когда я достаточно помолюсь, довольно наплачусь, когда горы узнаютъ, почему я умираю въ лучшую пору жизни — я пойду на встрчу смерти. Подбжитъ испуганный проводникъ и увидитъ, какъ мое тло летитъ черезъ снга въ долину. И когда онъ пойметъ, что онъ одинъ ничего не можетъ сдлать, даже не можетъ найти мой трупъ — онъ побжитъ въ сосднее жилье, а въ это время на меня будутъ падать крупныя и легкія хлопья снга. Изъ деревни прибгутъ съ топорами, съ лопатами люди, закутанные въ темные, теплые плащи, за ними прибгутъ и ихъ жены, добрыя женщины, являющіяся всегда туда, гд несчастіе. Они принесутъ съ собой деревенскія, поэтичныя носилки, сдланныя изъ втвей: я привыкла къ горамъ и видала эти носилки для мертвыхъ. Весь этотъ народъ спустится по мене опаснымъ тропинкамъ ко мн, въ долину, начнетъ уже темнть, они осторожно и заботливо положатъ тло на носилки и процессія двинется при свт факеловъ — такъ какъ уже наступитъ ночь. Покойницу снесутъ въ гостинницу, гд ее видли, какъ она уходила — стройная, спокойная, смлая, полная жизни и здоровья, а теперь увидятъ ее съ блднымъ лицомъ, обрызганнымъ кровью и съ изуродованнымъ тломъ. Въ гостинниц, въ моей комнат, все будетъ въ порядк: мои карточки, для того, чтобы знали кто я, мое завщаніе, по которому я оставляю все мое состояніе лондонскимъ бднымъ: дтямъ и старикамъ, женщинамъ и мужчинамъ. Меня похоронятъ, согласно моему желанію, не въ сырой, туманной и душной Англіи, но на кладбищ, покрытомъ снгомъ, на снжной вершин горы. Я стою этой блоснжной чистоты могилы. Никто не узнаетъ ни раньше, ни позже, что я сама себя убила, только вы’.

‘Знаете, Франческо (да, я хочу назвать васъ по имени), что смыслъ жизни въ любви. Я такъ глубоко врю въ эту истину, что кром любви для меня не существуетъ ничего: все остальное — иллюзія, все остальное — химера. Можетъ быть скептикъ скажетъ, что и любовь — заблужденіе. Пусть! Но она самое прекрасное, самое высокое изъ заблужденій. Потеря ея непоправима. Ничто не можетъ быть поставлено на мсто любви: ни мучительное честолюбіе, ни безуміе игрока, ни тихія наслажденія мистика, ничто не сравнится съ любовью. Можетъ быть я кощунствую? Ничто, ничто! Ни удовлетвореніе тщеславія, ни наслажденіе роскошью, ни высшія радости ума, ни торжество красоты, ни соблазны искусства, — ничто не стоитъ любви. Не думайте, что я смлая двушка, много гршившая на своемъ вку. Я говорю вамъ все это передъ смертью совершенно чисто. Мн все разршается въ виду того, что я въ двадцать лтъ такъ, безъ колебаній, кончаю съ жизнью. О, Франческо, если вы знаете, что такое любовь, вы скажете, что я хорошо сдлала, что умерла. Потому что вдь я всю жизнь умла только любить васъ, вы же меня не любили и не любите. Васъ, Франческо, не научили любить, вы сами не старались научиться этому. Вы ничего не знаете, ничего не понимаете. А вы счастливы? Кажется. Никто не знаетъ этого. Вы сами не можете сказать ничего. Можетъ быть оттого, что васъ не научили любить, вы и не хотите любви. А я умираю отъ желанія любви! Только поймите меня правильно. Выслушайте меня’.

‘Выслушайте, потому что я вамъ никогда не говорила этого. Я полюбила васъ сейчасъ же, какъ вы взглянули на меня, въ ту-же минуту, какъ заговорили со мной. И вы сейчасъ же поняли это, потому что вы — конечно — привыкли быть любимымъ, потому что хотя сами и не любили, но умете распознавать любовь въ другихъ. Я не говорила вамъ ничего. Темпераментъ, воспитаніе, среда, примръ создаютъ намъ — англичанамъ — цльный характеръ, характеръ твердый и сильный, мы не лжемъ и не терпимъ лжи, мы не сгибаемся и презираемъ гибкость въ другихъ. Я вышла еще тверже другихъ, потому что у меня не было ни отца, ни матери, потому что и опекунъ рано умеръ и я уже въ шестнадцать лтъ сама распоряжалась моимъ состояніемъ, читала то, что хотла, могла путешествовать гд мн нравилось, говорить, слушать и любить кого мн хотлось. И я холодно захотла узнать, что такое жизнь, чтобы жить счастливо или умереть, если не могу быть счастливой. Я увидала, что только въ любви смыслъ жизни и что только отыскивая и найдя любовь, добиваясь и добившись ее — я могла наполнить мое существованіе величайшими волненіями. Я была очень холодная, очень спокойная, когда занималась этими психологическими разсужденіями, я изучала жизнь медленно, не торопясь, чтобы не впасть въ ошибку. И я длала это такъ холодно, что могла рыться въ сердцахъ человческихъ, какъ въ моемъ собственномъ, и читать въ нихъ и эгоизмъ, и скептицизмъ, и равнодушіе, — еще хуже: — читать въ нихъ пошлость, разсчетъ, продажность. Я не хотла связывать своего существованія ни дружбой, ни любовью безъ отвта съ моей стороны, и не хотла отдавать себя тому, кто не любилъ меня. Вы вдь знали Джудо Ареццо? Сициліецъ, брюнетъ, пылкій, съ живымъ воображеніемъ, съ горячей кровью, сожигавшей ему жилы, — онъ говорилъ мн, что безумно, страстно любитъ меня — англичанку, блокурую, блдную, анемичную, ледяную. Онъ вышелъ въ отставку, ходилъ въ церковь, чтобы видть меня, онъ говорилъ горячо, блестяще, онъ былъ богатъ, почти также какъ я, и свободенъ и молодъ, и хорошаго происхожденія, вс мн говорили, что онъ меня любитъ и что я должна выйти за него. Но я не колебалась ни одной минуты, я чувствовала пустоту въ его душ подъ его словами, я видла, за скоропроходящимъ пыломъ, холодное будущее, союзъ двухъ людей, которыхъ будетъ раздлять и характеръ, и рожденіе, и душевный складъ. О! Еслибъ тутъ была любовь! Но Джудо Ареццо точно также какъ вы не любилъ меня, я это сейчасъ же увидала, я всегда понимала это’.

‘А какъ ваши слова были нжны, когда вы говорили, что любите меня, Франческо. Вы помните, нынче зимой? На другой день посл бала у Сутри вы пришли ко мн, около трехъ часовъ, пришли такъ свободно, не, предупреждая меня, не прося позволенія: — вы знали, что въ Англіи барышни свободно принимаютъ кого имъ угодно. Я читала въ большомъ hall, передъ громаднымъ, пылающимъ каминомъ, въ широкія окна свтило солнце. Я — помните, — читала Теннисона, пвца болзненной, хрупкой любви, Теннисона, котораго вы не понимаете. Вы заставили меня прочесть нсколько строфъ и я послушалась, потому что ваше желаніе всегда и мое желаніе. Но вы не слушали и я умолкла. Вы молчали и задумались. Наконецъ, вы мн сказали, что нужно читать Гёте, прочесть ‘Фауста’, что въ ‘Фауст’ видны слды почти божественнаго таланта, что только ‘Фаустъ’ — поэма любви, что только Маргарита умла любить’.

‘— Но и Фаустъ любилъ Маргариту, сказала я’.

‘— Да, Фаустъ любилъ Маргариту, серьезно отвтили вы’.

‘Темнло. Вы сказали, что любите меня и долго глядли на меня. О, сладкій обманъ! Какъ была длинна минута, когда я чувствовала и радость, и сомнніе! Я не сказала, что люблю васъ. Вы это знали. Когда вы взяли меня за руку, она была ледяная. Вы ушли. Съ этой минуты я почувствовала, что должна умереть’.

‘И тщетно говорили вы мн передъ звздами и между розъ въ моемъ саду, и передъ церковью въ деревн, гд мы были съ вами лтомъ, и надъ моимъ молитвенникомъ, на который вы положили руку, тщетно повторяли вы священныя, святыя слова любви, слова, которыя искренно говорятся только разъ въ жизни. Вы такъ нжно лгали. Но я, даже любя васъ, понимала, чуяла, чувствовала ложь, я ни секунды не заблуждалась и холодно различала истину, голую, неумолимую истину. О, какъ я плакала, какъ рыдала, какъ молила Господа о вр, о счастьи заблуждаться, какъ хотла бы врить, только слпо врить тому, что вы мн говорите. Какъ мн хотлось не того, чтобы это была правда, но того, чтобы я могла думать, что это правда. Но это было безполезно, ни глубокая.страсть, ни жажда вашей любви не отуманили меня. Я чувствовала, какъ вы далеки отъ меня, чувствовала между мной и вами какое-то неизвстное, но сильное и непреодолимое препятствіе. Если бы вы любили меня, — я теперь не умирала-бы. Если бы вы любили меня,— я бы поняла это и жила бы для вашей любви, потому что когда человкъ любимъ — онъ долженъ жить. Я не знаю, что было бы со мной. Знаю лишь то, что вы могли бы требовать отъ меня что угодно и я все исполнила бы, даже могли бы ничего не требовать — я все равно исполнила бы все. Если бы моему милому повелителю нравилось имть жену покорную и врную, влюбленную и преданную, связанную съ нимъ и передъ Богомъ и передъ людьми, подругу въ гор и въ радости, — я была бы такой женой. А можетъ быть моему доброму князю больше нравилась бы милая, интеллигентная и страстная любовница, женщина, вся отдавшаяся любви, женщина, для которой вн любви не существуетъ ничего. Я была бы такой любовницей. Хотлось бы моему властелину бросать меня и потомъ опять возвращаться, узжать далеко, быть одинъ день влюбленнымъ, другой — веселымъ, третій — скучнымъ,— я была бы для него такая же, какъ онъ. Ради него я на все бы пошла. Какъ сладко и гршить, когда любишь безпредльно, глубоко, безраздльно, потому что душа очищается въ такой любви, возвышается отъ низменныхъ житейскихъ мелочей. Я чувствую, что опять кощунствую. Но вдь я говорю о вашей любви, Франческо! подумайте: о вашей любви, когда вы никого не любите, вы не любите ничего’.

.’Ничего! Все для меня кончено. Вс самыя яркія стороны существованія поблекли: и линіи, и цвта, и формы слились въ одну монотонную, срую массу, безцвтную и безжизненную. Я больше ничего, ничего не хочу, мн ничто больше не нравится, я не должна больше жить. Вы меня не любите. И вотъ это равнодушіе, непобдимое равнодушіе меня убиваетъ. Я гордая. Я не могу выносить ни холодности, ни сожалнія, ни состраданія. Мн мало уваженія, или дружбы, или привязанности. Я гордая. Я не упрекаю себя. Я хочу такой жизни, какую заслуживаю: — полной, преисполненной любви, страстной, пламенной любви, я не хочу жизни, основанной на лживой, обоюдной снисходительности, на прощеніи. У меня былъ идеалъ, я долго его призывала, призывала со всей силой моей юной души, и этотъ идеалъ бжитъ отъ меня. Я иду за нимъ туда’.

‘Вы не безпокойтесь. Каждому суждена своя доля, одному простая, другому странная, третьему безсознательная. Разв вы знаете, какое вы длаете зло? Вы не можете измрить его, потому что вы не имете понятія о любви, о ея значеніи. Вы не знаете того слда, который вы оставляете. Вы говорите о любви, потому же, почему диллетантъ поетъ: у васъ прекрасный голосъ, музыка любовныхъ словъ вамъ самому доставляетъ большое удовольствіе,, и вамъ нравится обманывать, такъ какъ вы не знаете всей опасности обмана, а можетъ быть иногда вы и сами врите, что любите. Не безпокойтесь. Я умираю, потому что мой простой и чистый идеалъ былъ слишкомъ высокъ. Я хотла быть любимой, но то, что дано самой послдней изъ женщинъ — мн было отказано. Вы помните, у Сутри вы говорили мн о Зибел, который не могъ дотронуться до цвтка, чтобъ онъ тотчасъ же не завялъ, вы говорили мн о Фауст, но Фаустъ любилъ Маргариту. Вы же — Мефистофель, духъ, который не можетъ любить. И я должна умереть.

Маргарита’.

Донъ Франческо спокойно сложилъ тонкіе, легкіе листочки, на которыхъ миссъ Дайси написала свои предсмертныя слова, положилъ листки въ конвертъ, а конвертъ на столикъ. Оба письма — Клары и Маргариты, лежали рядомъ. Донъ Франческо закурилъ потухшую папиросу и въ бломъ прозрачномъ дыму ему почудилась красивая, черная головка въ померанцевомъ внк и съ непобдимымъ отчаяніемъ въ черныхъ глазахъ, затмъ онъ увидалъ блокурую голову, со свтлыми, пепельными волосами и блдными губами, увидалъ пятна крови, синія вки и навсегда сомкнутый ротъ. Онъ опять позвонилъ и спросилъ у лакея:

— Вы не знаете, въ которомъ часу идетъ поздъ прямого сообщенія въ Туринъ?

— Нтъ, ваше сіятельство. Но сейчасъ узнаю.

Князь сбросилъ маленькимъ пальцемъ пепелъ съ папиросы. Онъ былъ задумчивъ, но спокоенъ, хотя передъ его глазами все еще стоялъ профиль черноволосой двушки, правильный, но грустный и точно исхудавшій отъ душевныхъ страданій, ему все еще видлись неясныя очертанія блокурой, тоненькой двушки, одтой въ сромъ, онъ видлъ, какъ она медленно поднимается на громадную, блую гору, по узкой, опасной тропинк.

— Безъ десяти минутъ три, ваше сіятельство,— доложилъ лакей, возвращаясь.

— Хорошо. Распорядитесь приготовить багажъ. Я ду съ этимъ поздомъ.

Но когда лакей ушелъ, князь — чтобы прогнать отъ себя странныя виднія — взялъ третье письмо, тотъ конвертикъ съ визитной карточкой, черезъ который онъ два раза — по странной фантазіи — хотлъ прочесть что тамъ написано. Теперь онъ вскрылъ его.

На визитной карточк было одно только имя: Марія.

И Марія писала просто:

‘Сегодня привезите мн розу’.

III.

Маленькая карета дона Франческо остановилась у виллы ‘Нада’ въ Макао, передъ оригинально украшенной ршеткой. Экипажъ былъ полонъ розами. Донъ Франческо здилъ за ними всюду, въ цвточныхъ магазинахъ онъ нашелъ очень мало розъ и вс он были полузамерзшія, выцвтшія, тронутыя инеемъ, точно сожженныя, съ почернвшими уже краями. Онъ похалъ на Пинчіо, гд подъ теплымъ солнцемъ у Цамнервны была своя оранжерея, но и тамъ розы были мелкія и точно замерзшія. Наконецъ, онъ похалъ на виллу Савелла, за городскими воротами Санъ-Паоло, тамъ несчастная, сумасшедшая Лукреція, послдняя изъ рода Савелла, доживавшая въ тихомъ безуміи свой вкъ,— культивировала громадный садъ,— все розы. Время отъ времени сострадательные друзья семьи Савелла прізжали на четверть часа навстить сумасшедшую, она сейчасъ-же вела ихъ въ садъ взглянуть на розы, насладиться ихъ ароматомъ. Ей было лтъ сорокъ, она была очень худая, всегда въ черномъ плать и синемъ фартук, чтобы не запачкаться землей.

— Хотите розъ?— спросила Франческо донна Лукреція Савелла своимъ горловымъ голосомъ.

— Только одну.

— Хоть двадцать, хоть пятьдесятъ.

И сумасшедшая начала срзать розы тонкимъ ножомъ и, отскобливъ шипы, легко бросала ихъ дону Франческо.

— Для кого вы ихъ? Той, что васъ любитъ?

— Нтъ, донна Лукреція.

— Такъ той, которую вы любите?

— Да.

И онъ ушелъ, нагруженный розами, наполнилъ ими маленькое купэ и не смлъ двинуться, чтобы не смять ихъ.

Вилла Нада стояла безмолвно подъ зимнимъ солнцемъ. Франческо вошелъ въ громадный залъ нижняго этажа, гд донна Марія ди-Ланчіано качалась на большомъ кресл, смотря на кончики туфель, вышитыхъ золотомъ и краснымъ шелкомъ. Она была одта въ широкую блузу изъ блой шерстяной матеріи, похожую на монашеское одяніе, почти священническое, почти византійское, рукава были двойные: нижніе — узкіе, застегнутые внизу у кистей рукъ на золотыя пуговки, верхніе — широкіе, ниспадающіе съ плечей. Черные волосы были безпорядочно заколоты на затылк стальнымъ кинжальчикомъ, въ тонкихъ ушахъ висли два громадныхъ изумруда, отъ которыхъ у нея на ше виднлись красные слды.

— Сколько розъ! Сколько розъ, Франческо!— сказала она, поднимаясь и подбгая къ нему.

Ея капотъ повисъ жесткими складками, какъ на древнихъ мозаикахъ. Крошечными ручками, спрятанными уголками спускавшихся на нихъ рукавовъ, она взяла розы въ охапку, подняла ихъ, прижала къ груди и совсмъ закрылась ими. И ходя по комнат, она разбрасывала ихъ повсюду, на диваны, гд розы покрыли блестящую, восточную матерію, съ яркими оттнками, на кресла, оригинально обитыя золотымъ и серебрянымъ кружевомъ, на смирискій коверъ съ мелкими цвточками, на столики со всевозможными вещицами, которыя посылаетъ крайній Востокъ любителямъ художественныхъ произведеній. Это былъ цлый дождь свжихъ, живыхъ розъ. Когда донна Марія ди-Ланчіано бросила послднюю розу, она кинулась на качалку и, опрокинувъ назадъ голову, начала раскачиваться, придавливая розы, попавшія подъ полозья качалки. Донъ Франческо сидлъ рядомъ съ нею на низкомъ кресл. Онъ взялъ ея тонкую ручку, на которой блестлъ вдланный въ едва замтную золотую ниточку громадный изумрудъ, такого-же зеленаго цвта, какъ глаза Маріи.

— Вы вчера вечеромъ были у Галликано, Франческо?— спросила она низкимъ, бархатнымъ голосомъ.

— Да,— разсянно отвтилъ онъ, весь поглощенный ея нжной ручкой.

— Танцовали?

— Нтъ!

— Играли?

— Нтъ. Я не играю.

— А что-же вы длали?

— Ждалъ васъ, Марія.

— Вы не любите играть?

— Мн игра не доставляетъ никакого волненія.

— Никакого?— сказала она, точно не довряя.

— Я знаю высшія волненія.

Она холодно посмотрла на него своими зелеными, ледяными глазами, а по контрасту красныя губы соблазнительно раздражающе, неотразимо влекли къ поцлую.

— А потомъ что вы длали?— монотонно спросила она, точно по обязанности длала допросъ.

— Пріхалъ сюда, ходилъ около виллы… Ваше окно было освщено… Я бросилъ камешекъ въ него.

— Я слышала, — сказала она, слегка улыбаясь.

— Но не открыли.

— Было холодно, — просто отвтила она.— А потомъ что еще вы длали?

— Вернулся домой и написалъ вамъ.

— Гд-же письмо?— спросила она, какъ судебный слдователь.

— Вотъ оно,— отвтилъ онъ, вынимая толстое письмо изъ кармана.

Но судебный слдователь отнесся къ нему пренебрежительно и, не распечатывая, держалъ его въ рукахъ.

— А сегодня утромъ что вы длали?

— Читалъ письма.

— Какія?

— Не стоитъ говорить, — сказалъ онъ, съ пренебрежительнымъ жестомъ.

— Не стоитъ?

— Да,— коротко отвтилъ онъ.

— А потомъ?

— Потомъ? Искалъ розы.

— Должно быть вамъ пришлось долго искать, если вы такъ поздно пріхали.

— Нигд не было. Вс розы погибли отъ холода. Цвты скоро умираютъ. Вашъ садъ тоже сталъ очень грустный.

— И я сама грущу, — сказала она, смясь своимъ рзкимъ смхомъ.

— Отчего? Отчего?

— Оттого, что вы меня любите…

И она опять засмялась, точно не врила ничему, что говорила.

Онъ все еще держалъ ея маленькую руку, сіяющую изумрудами, Марія вырвала ее отъ него и стала разсматривать зеленый камень, похожій на ея ледяные глаза.

— Разлюбите меня, разлюбите!— сказала она, топча цвты подъ ногами.

Она взяла въ зубы бутонъ розы. Онъ хотлъ отнять его отъ нея, чтобы поцловать, но она не дала.

— О! злая!— проговорилъ онъ по дтски.

— Недостаточно!— отвтила она по прежнему серьезно.

Оба замолчали. Онъ смотрлъ на нее и не могъ оторваться отъ изумрудной глубины ея глазъ.

— Откуда у васъ эти розы, Франческо?

— Мн ихъ дали…

— Кто?— повелительно спросила она.

— Донна Лукреція Савелла.

— Значитъ, это безумные цвты?

— Это мои цвты, Марія.

— Нтъ… Вы совершенно здравомыслящи… Такъ здравомыслящи, что мн даже страшно.

— Ну, что я долженъ сдлать?— спросилъ онъ, осматриваясь кругомъ растеряннымъ взглядомъ.— Хотите, чтобы я умеръ?

— Минутное безуміе!— сухо проговорила она.

— Я могу умирать долго, — грустно сказалъ онъ.

— Вс умираютъ, — отвтила она жестко.

— Ну, найдите какой хотите безумный поступокъ, найдите!— умоляющимъ тономъ воскликнулъ Франческо.

Она покачала головой и закинула руки за шею, длинные рукава упали на кресло, она казалась вся блая, съ изумрудными глазами на жесткомъ, замкнутомъ лиц.

— Что вамъ сказала донна Лукреція?

— Она спросила кому эти цвты: той, которая меня любитъ?

— Что вы отвтили?

— Отвтилъ ‘нтъ’.

— Почему ‘нтъ’?

— Потому что вы меня не любите.

— Ошибаетесь: я васъ очень люблю, — сказала она съ ледяною холодностью.

— О! Марія!

— Увряю васъ, что я васъ люблю,— повторила она, закидывая еще больше голову на руки.

Онъ сдлался смертельно блднымъ. Тогда она нагнулась, подняла розу и бросила ему. Онъ жадно схватилъ ее, какъ счастливый ребенокъ.

— Что вы будете длать сегодня, Франческо?— спросила она, подавивъ легкую звоту.

— Ничего, — отвтилъ онъ неопредленно.— Ничего… Только буду любить васъ, какъ всегда.

— А завтра?

— Все любить васъ, Марія.

— А если я уду?

— Я уду за вами.

— Если умру?

— Умру и я.

— Значитъ надо васъ любить,— сказала она съ рзкимъ, жестокимъ смхомъ.

Она положила руку ему на голову. Онъ весь покраснлъ и покорно склонилъ эту побжденную голову.

А часы летли, и для тхъ, кто шелъ на горе и для тхъ, кто шелъ на смерть, и для страдающихъ и для торжествующихъ.

Неразумные часы летли.

Матильда Серао.

‘Сверный Встникъ’, No 4, 1893

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ.

I.

Читайте также: