Маленькие трагедии Пушкина, Дарский Дмитрий Сергеевич, Год: 1915

Критика
Время на прочтение: 61 минут(ы)
Скачать в PDF

МАЛЕНЬКІЯ ТРАГЕДІИ ПУШКИНА.

1915.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Введеніе
Скупой рыцарь
Моцартъ и Сальери
Каменный гость
Пиръ во время чумы

ВВЕДЕНІЕ.

На перелом жизни, въ зенит возмужалыхъ лтъ, когда затихли вс бурныя стремленія молодости, вступая въ ясность трудоваго полдня, Пушкинъ какъ-будто длаетъ попытку, оглянувшись назадъ, дать очеркъ своего духовнаго развитія. Среди его посмертныхъ стихотвореній есть отрывокъ, всегда загадочно всхъ поражавшій, въ которомъ можно видть начало задуманнаго повствованья. Въ символической форм, у Пушкина такъ непривтной, онъ говоритъ объ искушеніяхъ, которыя смущали юный умъ. Въ ту пору, когда такъ новы вс впечатлнья бытія, поэтъ уводитъ насъ въ какую-то невдомую школу, гд вырастаетъ рзвая семья дтей. Наставницей, надзоръ хранившей строго, была смиренная, одтая убого, по видомъ величавая жена. Пріятными’, сладкимъ голосомъ бесдуетъ она съ безпечными дтьми. Ея чело покрыто строгимъ покрываломъ и очи у нея свтлыя, какъ небеса, но дитя-поэтъ, уже познавшій иныя смутныя влеченія, вникалъ въ ея бесды мало.
‘Меня смущала строгая краса
Ея чела, спокойныхъ устъ и взоровъ
И полныя святыни словеса.
Дичась ея совтовъ и укоровъ,
Я про себя превратно толковалъ
Понятный смыслъ правдивыхъ разговоровъ.
И часто я украдкой убгалъ
Въ великолпный мракъ чужого сада.
Подъ сводъ искусственный порфирныхъ скалъ.
Тамъ нжила меня деревъ прохлада,
Я предавалъ мечтамъ свой слабый умъ,
И праздномыслить было мн отрада’.
Въ таинственномъ сумрак рощъ непослушному ребенку являются мраморныя виднья языческихъ божествъ, изваянные блые кумиры.
‘Все наводило сладкій нкій страхъ
Мн на сердце, и слезы вдохновенья
При вид ихъ рождались на глазахъ’.
Но боле другихъ къ себ влекли волшебною красою два творенья:
‘То были двухъ бсовъ изображенья.
Одинъ (Дельфійскій идолъ) ликъ младой —
Былъ гнвенъ, полонъ гордости ужасной,
И весь дышалъ онъ силой неземной.
Другой — женообразный, сладострастный,
Сомнительный и лживый идеалъ,
Волшебный демонъ — лживый, но прекрасный’.
Едва начавъ соблазнительную повсть, Пушкинъ тотчасъ умолкаетъ, и намъ остается неизвстной исторія его нравственныхъ блужданій и борьбы.
Поздне его ‘задумчивую младость’ поститъ какой-то новый демонъ, чтобы на многіе годы стать его ‘страннымъ спутникомъ’.
‘Печальны были наши встрчи:
Его улыбка, чудный взглядъ.
Его язвительныя рчи
Вливали въ душу хладный ядъ.
Неистощимой клеветой
Онъ Провиднье искушалъ:
Онъ звалъ прекрасное мечтою,
Онъ вдохновенье презиралъ:
Не врилъ онъ любви, свобод.
На жизнь насмшливо глядлъ —
И ничего во всей природ
Благословить онъ не хотлъ…’
Въ черновыхъ наброскахъ сохранилось нсколько выразительныхъ стиховъ, которые были отброшены при окончательной отдлк. Въ нихъ Пушкинъ объясняетъ то неизъяснимое очарованье, какимъ его околдовала’ ‘злобный геній’. Передъ поэтомъ стояла еще не разъясненной волнующая загадка: огромный и чарующій міра… Подобно Ленскому (другая половина души Пушкина) надъ ней она’ голову ломала, и чудеса подозрвала’. И вотъ рзкій, охлажденный умъ лукаваго ее брался разъяснить.
‘Онъ общалъ…
Истолковать мн все творенье
И разгадать добро и зло’.
Рчи искусителя нашли потаенный доступъ къ еще неомраченной душ поэта. Жизнелюбивый и наивный Пушкинъ, какъ завороженный, внимаетъ язвительному спору, постигая тайную прелесть въ самомъ развнчаніи всхъ прелестей.
‘Непостижимое волненье
Меня къ лукавому влекло…
Я неописанную сладость
Въ его бесдахъ находилъ’…
Незримыя посщенія все боле пріобртали власть надъ неустановившейся душою Пушкина.
‘Я сталъ взирать его глазами.
Мн жизни дался бдный кладъ,
Съ его неясными словами
Моя душа звучала въ ладъ’.
Наконецъ, умный духъ восторжествовалъ.
‘Мн было грустно, тяжко, больно…
Но одолвъ меня въ борьб,
Онъ сочеталъ меня невольно
Своей таинственной судьб’.
Впослдствіи Пушкинъ самъ разъяснилъ, что надо понимать въ его ‘Демон’. Онъ — олицетворенное сомнніе.
‘Въ лучшее время жизни — сердце, не охлажденное опытомъ, доступно для прекраснаго. Оно легковрно и нжно. Мало-помалу вчныя противорчія существенности рождаютъ въ немъ сомнніе: чувство мучительное, по непродолжительное… Оно исчезаетъ, уничтоживъ паши лучшіе и поэтическіе предразсудки души… Недаромъ великій Гете называетъ вчнаго врага человчества духомъ отрицающимъ’…
Отрывки изъ писемъ показываютъ, насколько глубоко впиталось навянное отрицанье. Такъ въ одномъ изъ нихъ Пушкинъ сообщаетъ, что онъ беретъ ‘уроки чистаго аеизма’: ‘система не столь утшительная, какъ обыкновенно думаютъ, но, къ несчастью, боле всего правдоподобная’.
Въ гораздо боле страшномъ образ высказываетъ Пушкинъ свое міросозерцаніе въ другомъ письм къ князю Вяземскому по поводу смерти его трехлтняго сына.
‘Судьба не перестаетъ съ тобой проказить. Не сердись на нее, не вдаетъ бо, что творитъ. Представь себ ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадитъ ее на цпь? не ты, не я, никто’.
Міродержавная сила въ облик сорвавшейся съ цпи обезьяны — можетъ ли пойти дальніе система аеизма?
Главнйшимъ слдствіемъ разочарованія было охлажденье сердца къ забавамъ свта, тягостная лнь, преждевременная старость души, та скука жизни, о которой Пушкинъ самъ писалъ, что ‘скука есть одна изъ принадлежностей мыслящаго существа’. Подъ вліяніемъ одолвающаго чувства онъ создастъ ‘Сцену изъ Фауста’, въ которой скука изъ временнаго состоянья возводится въ міровую сущность.
‘Мн скучно, бсъ.
Что длать, Фаустъ!
Таковъ вамъ положенъ предлъ,
Его жъ никто не преступаетъ.
Вся тварь разумная скучаетъ:
Иной отъ лни, тотъ отъ длъ,
Кто вритъ, кто утратилъ вру,
Тотъ насладиться не усплъ,
Тотъ насладился черезъ мру,
И всякъ зваетъ да живетъ.
И всхъ васъ гробъ, звая, ждетъ’.
Нетрудно догадаться, кто былъ второй — женообразный, сладострастный демонъ. Это, напротивъ, вс хмельныя желанья минутной младости, которыя внушали такую легкокрылую философію. Игры Вакха и Киприды, сладкое бездлье, розы наслажденья, прелестницы, утомленье пылкой страстью и отдыхъ за чашею — вотъ та рзвая мудрость, которая прельстила юнаго эпикурейца. Презрвъ Платоновы химеры, скучая нравоученьями угрюмыхъ мудрецовъ, апостолъ Анакреона проповдуетъ иную святость. Какъ привиднье скоротечный вкъ человка,— такъ будь послушенъ мгновенью, питомецъ лни, лови разсянное счастье, въ нг и вин топи втреную младость, а тамъ, когда приблизится блдная смерть, спокойно усни на груди смющейся любовницы.
Съ теченіемъ лтъ этотъ бдовый искуситель, не демонъ, а бсенокъ, уступилъ свое господство могущественнйшему властителю думъ. То былъ Дельфійскій идолъ — идеалъ мощи, власти и человческой гордыни. Героизмъ, какъ его понимаетъ западный міръ, какъ апоеозъ одинокой, самовластной личности, повелителя презрнной толпы и мятежника противъ Промысла царитъ надъ сердцемъ. Личныя преслдованія и невзгоды, которымъ подвергся въ ту пору Пушкинъ, поддерживали въ немъ протестующее, самолюбивое настроенье. Два великихъ современника влекутъ его къ себ ‘разочарованной красой’. Одинъ — Великій Кумиръ, властитель осужденный, изгнанникъ вселенной — Наполеонъ. Жаднымъ взоромъ созерцаетъ поэтъ надменнаго героя. Кто онъ, этотъ мужъ земныхъ судебъ, который плнился самовластьемъ, презрлъ человчество и до упоенья утолилъ среди рабовъ жажду власти? Въ твердыхъ и торжественныхъ стихахъ изображаетъ Пушкинъ виднье западнаго властелина. Владыка Свера безмолвно бодрствуетъ одинъ въ своемъ чертог. Возвеличенный побдой, онъ самъ дивится совершенному длу и произносить рчь, въ которой прославляетъ поправшее свободу самодержавье.
‘Онъ рекъ — и нкій духъ повялъ невидимо,
Повялъ, и затихъ, и вновь повялъ мимо.
Владыку Свера мгновенный хладъ объялъ,
На царственный порогъ вперилъ, смутясь, онъ очи…
Раздался бой полночи —
И се внезапный гость въ чертогъ царя предсталъ.
То былъ сей чудный мужъ, посланникъ Провиднья.
Свершитель роковой безвстнаго велнья.
Сей всадникъ, передъ кмъ склонялися цари,
Мятежной вольницы наслдникъ и убійца,
Сей хладный кровопійца,
Сей царь, исчезнувшій какъ сонъ, какъ тнь зари.
Ни тучной праздности лнивыя морщины,
Ни поступь тяжкая, ни раннія сдины.
Ни пламень гаснущій нахмуренныхъ очей
Не обличали въ немъ изгнаннаго героя,
Мученіемъ покоя
Въ моряхъ казненнаго по манію царей.
Нтъ! Чудный взоръ его, живой, неуловимый.
То вдаль затерянный, то вдругъ неотразимый,
Какъ боевой перунъ, какъ молнія сверкалъ:
Во цвт здравія, и мужества, и мощи,
Владык Полунощи
Владыка Запада грозящій предстоялъ’.
Однако, несмотря на видимое поклоненіе, неразршимое раздумье не покидаетъ поэта. Какъ понять героя? Кто онъ: чудный мужъ или хладный кровопійца, другъ ли небу или только тиранъ?
‘Зачмъ ты посланъ былъ, и кто тебя послалъ?
Чего — добра иль зла — ты чудный былъ свершитель.
Земли чудесный поститель?’
Тревожное сомннье, которому пока нтъ отвта. Въ дальнйшемъ оно изъ частнаго вопроса превратится въ центральную проблему многихъ лтъ. Въ чемъ признаки великаго человка? Какъ отличить достоврнаго героя отъ самозванца? Какъ изобличить обманщика? Сущность вопроса не въ отвлеченномъ интерес, но въ неотложной нравственной нужд. При первомъ приступ Пушкинъ шатается умомъ, не можетъ установиться, переходя отъ восхищенья къ отрицанью самаго существованья великаго человка.
‘Его теперешній конекъ — вчный миръ аббата Сенъ-Пьера — пишетъ брату Е.П. Орлова.— Онъ убжденъ, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворятъ вчный и всеобщій миръ, и что тогда не будетъ проливаться иной крови, какъ только кровь людей съ сильнымъ характеромъ и страстями, съ предпріимчивымъ духомъ, которыхъ мы теперь называемъ великими людьми, а тогда будутъ считать лишь нарушителями общественнаго спокойствія’.
Но къ этому времени другой ‘пламенный Демонъ’ его мучительно чаруетъ, какъ море могучій, глубокій и мрачный, какъ море, ничмъ неукротимый. Это поэтъ гордости — Капронъ. Но собственному признанію, Пушкинъ отъ него съ ума сходилъ. Онъ весь быль подъ обаяніемъ поэзіи мрачной, богатырской, сильной, и самъ пробуетъ дать отраженье излюбленнаго образа. Возникаетъ рядъ байроническихъ характеровъ — смшенье гордости и отрицанья. ‘Отступникъ свта’ — Кавказскій плнникъ, ‘грозный ханъ’, ‘повелитель горделивый’ Бахчисарайскаго фонтана, ‘гордый человкъ’ — Алеко. Но вмст съ тмъ увлеченье слабетъ, Пушкинъ независиме смотритъ на своего героя, наступаетъ время внутренняго освобожденья.
‘Байронъ бросилъ односторонній взглядъ на міръ и природу человческую, потомъ, отвратился отъ нихъ и погрузился въ описаніе самого себя, въ коемъ поэтически онъ описалъ и создалъ единый характеръ (именно свой), все… отнесъ онъ къ сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно плнительному’.
Эта замтка написана нсколькими годами позже, ко недовріе къ байроническому лицу зарождается почти одно временно съ увлеченіемъ. Тогда же Пушкинъ’ опредляетъ новую задачу: разсять чары, совлечь плнительность, взглянуть самостоятельно и ясно.
‘Разоблачивъ плнительный кумиръ
Я вижу призракъ безобразный’…
вотъ затерянные въ черновикахъ стихи, которые вскрываютъ тайну новаго отношенья къ очаровавшему герою. Блуждавшій умъ выходитъ на прямую дорогу.
‘Кавказскій плнникъ — первый неудачный опытъ характера, съ которымъ я насилу сладилъ’.
Въ какомъ смысл сладилъ? Не только въ смысл художественнаго воплощенія, но и нравственнаго преодолнья. Титаническій идеалъ оказывается превзойденнымъ. Иные духовные просвты открываются поэту. Исконная природа, свтлая и всеобъемлющая, стремится возобладать. Съ прояснвшею душою Пушкинъ творитъ судъ’ надъ своимъ кумиромъ.
‘Отеческая нжность не ослпляетъ меня насчетъ’ Кавказскаго плнника. Но признаюсь, люблю его, самъ не зная за что: въ немъ есть стихи моего сердца’. Такъ отзывается Пушкинъ о своемъ геро. Но несмотря на сердечную близость къ нему поэта, его характеръ далекъ отъ идеализаціи. Напротивъ, сумрачному, съ омертвлою и себялюбивою душою плннику Пушкинъ противоставилъ самоотверженную любовь черкешенки.
Въ ‘Бахчисарайскомъ фонтан’ точно такъ же грозный и дикій деспотъ смиряется предъ христіанскимъ идеаломъ чистоты и вры.
‘И между тмъ, какъ все вокругъ
Въ безумной нг утопаетъ.
Святыню скромную скрываетъ
Спасенный чудомъ уголокъ.
Такъ сердце, жертва заблужденій,
Среди порочныхъ упоеній
Храпитъ одинъ святой залогъ,
Одно божественное чувство’.
Однако въ обихъ поэмахъ блдные намеки на то, что съ полной ясностью высказывается въ ‘Цыганахъ’.
‘Цыганы’ вполн зрлое произведеніе, въ которомъ впервые развнчивается прежній идолъ. Противополагается все тотъ же гордецъ, своевольный отщепенецъ общества и вольнолюбивая семья дикарей, святая своимъ естественнымъ, начертаннымъ въ сердцахъ закономъ. Алеко — одинъ изъ племени самовластныхъ индивидуалистовъ. Возненавидвъ неволю цивилизаціи съ ея господствомъ предразсудковъ, съ цпями рабства, какія общество накладываетъ на мысль и чувство человка, онъ возсталъ противъ всего, что казалось ему стснительнымъ. Въ Алеко есть жажда безбрежной, ничему неподвластной свободы. Среди людей онъ испыталъ толпы гоненье, его преслдуетъ законъ. Непокорный и отверженный, онъ бросился въ добровольное изгнанье, прочь отъ людей, въ природу. въ простор степи она’ присталъ къ бродячей ста кочевниковъ.
‘Презрвъ оковы просвщенья,
Алеко воленъ, какъ они,
Онъ безъ заботъ и сожалнья
Ведетъ кочующіе дни’.
Цыганы Пушкина вовсе не тотъ дйствительный народъ, живущій въ приволь Бессарабіи. Гораздо боле, они — романтическая греза о золотомъ’ вк человчества, мечта Руссо о первобытной невинности,— пластическое воплощенье дикой воли.
‘Лохмотьевъ яркихъ пестрота.
Дтей и старцевъ нагота.
Собакъ и лай и завыванье.
Волынки говоръ, скрипъ, телгъ.
Все скудно, дико, нее нестройно.
Не все такъ живо, непокойно.
Такъ чуждо мертвыхъ нашихъ нгъ.
Такъ чуждо этой жизни праздной.
Какъ пснь рабовъ однообразной’.
Передъ нами не обыкновенный нищій таборъ, а идеальная, религіозно-анархическая община. При всей вншней нестройности она подчинена устойчивому внутреннему строю, при всей видимой беззаконности въ ней есть единый незыблемый законъ. Однако тотъ законъ не есть какое-либо человческое измышленіе. Въ прелестной дтской псенк — наивный пересказъ, галилейской мудрости — Пушкинъ, даетъ невысказанный идеалъ беззаботной вольницы. Эта безпечность и радостность Богомъ хранимой и Богу послушной птички. Подобно Божьей птичк эти бездомные бродяги безсловесно и безумно, но всецло, до послдняго вздоха чувствуютъ себя въ рук Своего Отца. Они не нуждаются ни въ какомъ вншнемъ, всегда насильственномъ порядк, потому что въ себ и въ каждомъ безсознательно они чтутъ Всепроникающую Волю. Въ нихъ нтъ сознанія себя, какъ личности самочинной и противостоящей Богу. Они не врятъ, чтобы отъ человка могло исходить что-то самовольное, по предустановленное свыше. Каждымъ дыханіемъ, каждымъ движеніемъ сердца они только исполняютъ волю Пославшаго ихъ. Они живутъ какъ птицы, какъ полевыя лиліи, повинуясь послдовательности роста и цвтенія, инстинкту перелета, невольнымъ перемнамъ сердца. Отсюда въ нихъ глубочайшее довріе къ своей природ, къ ея естественнымъ побужденіямъ, ко всему внезапному и безпрекословному, что бы изъ нея ни вырвалось. Въ ихъ страстныхъ порывахъ есть вся невинность младенческаго народа, еще не вышедшаго изъ первоначальной гармоніи. Въ ихъ скудной и нестройной вольности есть послдняя свобода безотвтственнаго духа, предавшагося не своей, но Отчей Вол. Въ такой податливости предъ высшимъ руководствомъ есть нчто женственное, поэтому зыбкую цыганскую сущность Пушкинъ воплотилъ главнымъ образомъ въ женскихъ типахъ. Маріула, Земфира даже до смерти врны единственной заповди любить. Въ ихъ любви есть роковая непреложность законовъ природы и все непостоянство вчно волнующихся стихій. Передъ наитіемъ женскихъ влеченій человческая воля безсильна.
‘Взгляни: подъ отдаленнымъ сводомъ
Гуляетъ вольная луна,
На всю природу мимоходомъ
Равно сіянье льетъ она.
Заглянетъ въ облако любое,
Его такъ пышно озаритъ.
И вотъ ужъ перешла въ другое
И то недолго поститъ.
Кто мсто въ неб ей укажетъ,
Примолвя: тамъ остановись!
Кто сердцу юной двы скажетъ:
Люби одно, не измнись?’
Такъ говоритъ старый цыганъ, которому поэтъ предоставилъ быть выразителемъ сверхличной правды своего народа и который самъ былъ страдальцемъ мгновенной прихоти милой Маріулы. И еще разъ онъ подтвердитъ нравственное оправданіе безгршной страсти:
‘Вольне птицы младость.
Кто въ силахъ удержать любовь?
Чредою всмъ дастся радость,
Что было, то не будетъ вновь’.
Вотъ къ этой общин божьихъ дтей напрасно силится примкнуть Алеко. Онъ не таковъ. Бжавъ отъ рабства городовъ, онъ однако занесъ въ нетронутую среду неистребимый грхъ культурнаго человка: индивидуалистическій принципъ. Въ противоположность родовымъ инстинктамъ бдныхъ сыновъ природы Алеко силенъ горделивымъ сознаніемъ своихъ правъ. Его попытка пріобщиться къ смиренной вольности степныхъ скитальцевъ кончилась злодйствомъ, потому что онъ не выполнилъ въ себ необходимаго къ тому условія религіознаго перерожденія. Соборной сплоченности и единомыслію Алеко противоставилъ свое уединенное самоутвержденіе. Проклявъ невольничество культуры, онъ самъ однако въ табор цыганъ явился рабовладльцемъ-деспотомъ. Въ любви онъ заявляетъ себя собственникомъ и себялюбивымъ ревнивцемъ. Вдохновенье дикой страсти онъ хочетъ замнить законностью и обязательствомъ. Онъ не мирится съ непроизвольною случайностью въ любви, но стихію пытается закрпить человчески установленнымъ единобрачіемъ. Въ еще неясныхъ очертаніяхъ впервые выступаетъ образъ непокорца, не Божьей птички, но супостата. Для робкихъ беззащитныхъ цыганъ онъ золъ и страшенъ.
Однако только ли чистымъ поборникомъ правъ является Алеко? нтъ ли въ немъ другихъ импульсовъ, подпольныхъ, несознательныхъ? Завоеватель воли для себя, Алеко остается внутреннимъ рабомъ’. Не признавая надъ собою невдомаго управленія, онъ подчиненъ ночному духу злыхъ страстей.
‘Но, Боже, какъ играли страсти
Его послушною душой!
Съ какимъ волненіемъ кипли
Въ его измученной груди!
Давно ль, надолго ль усмирли?
Они проснутся: погоди’.
Въ сцен сна Алеко съ великолпной изобртательностью Пушкинъ обнажаетъ темную глубину его души. Алеко спитъ, но сонъ его мучителенъ и ужасенъ. Какой-то духъ тснитъ ему дыханье и сквозь сонную хмару прорывается и хриплый стонъ и скрежетъ ярый.
Порабощенность страстямъ въ противоположность божески просвтленнымъ простецамъ — причина нравственнаго пораженія Алеко. Но въ заключительныхъ стихахъ Пушкинъ расширяетъ тему указаніемъ на всеобщую трагическую вину.
‘И всюду страсти роковыя,
И отъ судебъ защиты нтъ’.
Предводитель общины, старый цыганъ произнесъ надъ Алеко свой обвинительный и всепрощающій приговоръ. Но въ эпизод съ Овидіемъ выплываетъ туманный силуэтъ истиннаго властителя, которому принадлежитъ поклоненіе цыганъ. Это святой старецъ, внчанный благодатью поэтъ.
‘Онъ былъ уже лтами старъ.
Но младъ и живъ душой незлобной:
Имлъ онъ псенъ дивный даръ
И голосъ, шуму водъ подобный’.
Не гордый, злой и смлый человкъ владетъ сердцами кроткихъ бдняковъ, но такой же, какъ они, робкій и Богомъ осненный избранникъ. И есть истинное, въ культурномъ обществ неосуществимое поклоненіе герою въ той милосердной заботливости, съ какою эти непросвщенные дикари покоили безпомощнаго страдальца.
‘Не разумлъ онъ ничего,
И слабъ и робокъ былъ, какъ дти,
Чужіе люди за него
Зврей и рыбъ ловили въ сти,
Какъ мерзла быстрая рка
И зимны вихри бушевали.
Пушистой кожей покрывали
Они святого старика’,
Почти одновременно съ окончаніемъ ‘Цыганъ’ Пушкинъ работаетъ надъ созданіемъ ‘Бориса Годунова’.Къ этому времени его душа, по его собственному признанію, ‘совсмъ развернулась’, вполн сложилось и окрпло и его міросозерцаніе. Онъ пишетъ свою трагедію ‘въ строгомъ уединеніи, вдали охлаждающаго свта’. Но тихая обитель была не только его жизненнымъ пристанищемъ, — духъ сердечной мирности и богомольной отршенности, водворился въ самой душ поэта. Нкоторымъ автобіографическимъ признаніемъ, иночески-величавымъ, звучатъ его слова, оставленныя въ черновикахъ пьесы. ‘Приближаюсь къ тому времени, когда перестало земное быть для меня занимательнымъ’. Въ образовавшемся умонастроеніи душ поэта особенно близко не высокоумное порожденіе языческой гордыни, но смиренномудрая христіанская праведность. Такъ возникаетъ образъ Пимена.
‘Характеръ Пимена не есть мое изобртеніе,— писалъ самъ Пушкинъ.— Въ немъ собралъ я черты, плнившія меня въ нашихъ старыхъ лтописяхъ, умилительная кротость, младенческое и вмст съ тмъ мудрое простодушіе, набожное усердіе къ власти царя, данной Богомъ, совершенное отсутствіе суетности дышать въ сихъ драгоцнныхъ памятникахъ временъ давно минувшихъ’.
Съ высоты созданія взираетъ поэтъ на волнуемое подъ нимъ житейское море-окіянъ. Оно все то же. Все т же страсти вздымаютъ бурную поверхность. Царскій престолъ — вотъ та вершина, куда стремятся дохлестнуть кипучія волны. Годуновъ и его сынъ, Лжедимитрій и Марина, а дальше Шуйскій, Воротынскій, а тамъ Басмановъ и вс другіе безыменные бояре и поляки — цлая стихія властолюбія, въ которой каждый спшитъ и силится стать первымъ, выше остальныхъ, господствовать и повелвать.
‘Мы вс глядимъ въ Наполеоны,
Двуногихъ тварей милліоны
Для насъ орудіе одно’.
Даже Пименъ… До самой старости, если онъ не сотворитъ молитвы къ ночи, то сонъ его не тихъ и не безгршенъ. Все чудится ему:
…’то шумные пиры.
То ратный станъ, то схватки боевыя.
Безумныя потхи юныхъ лтъ’.
Съ проникновенной зоркостью разрабатываетъ Пушкинъ проблему самозванства. Кто эти вс незваные честолюбцы и недоноски исторіи, похитители престола и цареубійцы какъ ни притворщики и призраки, лживыя личины законнаго, отмченнаго высшимъ знакомъ и власть имющаго царя? Они не призванные и занимаютъ не имъ принадлежащее мсто — въ этомъ вся ихъ казнь. Здсь все будущія темы Достоевскаго, его великія догадки и прорицанья. Хотя бы взять къ примру сонъ Григорія.
‘Ты все писалъ и сномъ не позабылся,
А мой покой бсовское мечтанье
Тревожило, и врагъ меня мутилъ.
Мн снилося, что лстница крутая
Меня вела на башню, съ высоты
Мн видлась Москва, что муравейникъ,
Внизу народъ на площади киплъ
М на меня указывалъ со смхомъ,
И стыдно мн и страшно становилось —
И, падая стремглавъ, я пробуждался…
И три раза мн снился тотъ же сонъ.
Не чудно ли?’
Но вдь здсь поразительное конгеніальное прозрніе въ сумеречныя глуби самозванческой совсти. Эти сонныя обличенія грядущаго покушенья, какъ похожи они на кошмарныя пытки другого претендента на тропъ героя.
Раскольниковъ снова въ квартир старушонки. Онъ вошелъ въ переднюю, дальше, въ гостиную. Въ углу за висящимъ салопомъ онъ замтилъ, что кто-то прячется. Онъ отвелъ рукою салопъ и увидлъ, на стул вся скрючившись сидитъ старушонка. Тихонько высвободилъ онъ топоръ и ударилъ старуху по темени, разъ и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась отъ ударовъ, точно деревянная. Онъ испугался, нагнулся и заглянулъ ей снизу въ лицо, заглянулъ и помертвлъ: ‘старушонка сидла и смялась,— такъ и заливалась тихимъ, неслышнымъ смхомъ, изъ всхъ силъ крпясь, чтобы онъ ея не услышалъ. Вдругъ ему показалось, что дверь изъ спальни чуть-чуть пріотворилась, и что тамъ тоже какъ будто засмялись и шепчутся. Бшенство одолло его: изо всей силы началъ онъ бить старуху по голов, но съ каждымъ ударомъ топора смхъ и шопотъ изъ спальни раздавались все сильне и слышне, а старушонка такъ вся и колыхалась отъ хохота. Онъ бросился бжать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лстниц отворены настежъ, и на площадк на лстниц и туда внизъ — все люди, голова съ головой, вс смотрятъ,— но вс притаились и ждутъ, молчатъ!’…
Стыдъ, самый безумный изъ всхъ мыслимыхъ на земл, стыдъ неудачнаго посягательства, стыдъ смхотворнаго самовозвеличенья, стыдъ сорванной маски и оголенья подъ взорами всхъ, подъ хохотъ презираемаго человчества — вотъ общій сюжетъ обоихъ прозорливцевъ.
А дальніе Пушкинъ создаетъ ‘Полтаву’, по его собственнымъ словамъ, самое зрлое изъ всхъ стихотворныхъ повстей, въ которомъ все почти оригинально,— и снова передъ нами все то же мрачное, ненавистное, мучительное лицо. По краски сгущены до крайности, и прежній обаятельный образъ пріобртаете’ черты чернаго злодя.
‘Какой отвратительный предметъ! Ни одного добраго, благосклоннаго чувства! Ни одной утшительной черты! Соблазнъ, вражда, измна, лукавство, малодушіе, свирпость… Сильные характеры и глубокая трагическая тнь, набросанная на вс эти ужасы,— вотъ что увлекло меня. Полтаву написалъ я въ нсколько дней, доле не могъ бы ею заниматься и бросилъ бы все’.
Таковъ Мазепа для исторіи, какъ голый фактъ прошедшаго, такимъ видитъ теперь прозрвшій поэтъ своего давнишняго обольстителя, но не надменнаго старика и не злодя, но свою иллюзію, полюбила въ немъ Марія. Бсовскій оборотень, Мазепа околдовалъ Марію обманнымъ подобіемъ героя.
‘Своими чудными очами
Тебя старикъ заворожилъ,
Своими тихими рчами
Въ теб онъ совсть усыпилъ,
Ты на него съ благоговніемъ
Возводишь ослпленный взоръ…’
Для ослпленной двы Мазена пвецъ и воинъ, даже выше — природный царь, который по праву высшей одаренности воздвигнетъ тронъ. ‘Ты носишь власти знакъ’, ‘ты такъ могущъ’, ‘твоимъ сдинамъ какъ пристанетъ корона царская’ — вотъ радужный миражъ, застлавшій правду для Маріи, и, какъ Татьяна, она вритъ сердцемъ. что ея властитель посланъ Богомъ. Какое ужасное пробужденіе настанетъ для несчастной! Мазепа тоже самозванецъ, не мужъ судьбы, а интриганъ, измнникъ, злопамятный мститель — и только. Не великій замыселъ, не вра въ свое посланничество, но условность дворянской чести, но память о нанесенной обид руководитъ его поступками. Въ этой черт весь его характеръ скрытый, жестокій, постоянный. Для утоленья злобы онъ умерщвляетъ отца обольщенной дочери, коварный искуситель, онъ даже не задумался самое дочь поставить предъ выборомъ между супругомъ и отцемъ и, не воздвигши трона, построилъ эшафотъ.
Сквозь легкій сонъ Марія слышитъ, что кто-то къ ней вошелъ, съ улыбкой руки протянула и съ пгой томною шепнула: ‘Мазепа, ты?’ Но передъ ней прокравшаяся мать.
‘Отецъ… Мазепа… казнь — съ мольбою
Здсь, въ этомъ замк мать моя —
Нтъ, иль ума лишалась я,
Иль это грезы’.
Утлый мозгъ не выдержалъ противорчія мечты и знанія. Но въ столкновеніи низкой истины и возвышающаго обмана безумная осталась врной грез. Онъ есть, онъ живъ ея герой и повелитель, ясный соколъ, сказочный Иванъ-Царевичъ, но только онъ скрывается гд-то за морями, а здсь обманщикъ, дьявольское наважденіе, старикъ-убійца!
‘Ахъ, вижу, голова моя
Полна волненія пустого:
Я принимала за другого
Тебя, старикъ. Оставь меня.
Твой взоръ насмшливъ и ужасенъ.
Ты безобразенъ. Онъ прекрасенъ:
Въ его глазахъ блеститъ любовь,
Въ его рчахъ такая нга!
Его усы бле снга,
А на твоихъ засохла кровь.
И съ дикимъ смхомъ завизжала,
И легче серны молодой
Она вспрыгнула, побжала
И скрылась въ темнот ночной’.
Вщій бредъ ясновидящей, который насъ снова возвращаетъ къ Достоевскому. Ставрогинъ приходитъ ночью для важныхъ переговоровъ къ своей негласной жен, слабоумной хромоножк. Онъ уже замыслилъ втайн ея убійство, а незадолго передъ тмъ онъ солгалъ мелко, ничтожно, отрекшись передъ матерью, передъ барышнями отъ брака съ нею. Этого противорчія собственнаго восторга передъ своимъ княземъ и его лжи не въ силахъ совмстить слабый умъ полубезумной. Теперь, когда онъ къ ней вошелъ, ее охватилъ настоящій ужасъ: но лицу побжали судороги, она подняла, сотрясая ихъ, руки и вдругъ заплакала точь въ точь какъ испугавшійся ребенокъ, еще мгновеніе и она бы закричала. Но она пересилила себя, оправилась и ршилась говорить твердо и сознательно. Про себя она уже разршила загадку: передъ нею по ея богъ, которому она поклонялась. Вотъ конецъ ихъ разговора. Ставрогинъ предлагаетъ ей жить съ нимъ въ Швейцаріи, въ горахъ, по та отказывается. ‘Даже и со мной?’ — переспрашиваетъ Ставрогинъ.
‘А вы что такое, чтобы я съ вами хала? Сорокъ лтъ сряду съ нимъ на гор сиди — ишь подъхалъ. Нтъ, не можетъ того быть, чтобы соколъ филиномъ сталъ. Не таковъ мой князь!’ — гордо и торжественно подняла она голову.
Его будто оснило:
— Съ чего вы меня княземъ зовете и… за кого принимаете?— быстро спросилъ онъ.
— Какъ? Разв вы не князь?
— Никогда имъ и не былъ.
— Такъ вы сами, сами, такъ-таки прямо въ лицо признаетесь, что вы по князь!
— Говорю, никогда не былъ.
— Господи! всплеснула она руками,— всего отъ враговъ его ожидала, но такой дерзости — никогда! Живъ ли онъ? вскричала она въ изступленіи, надвигаясь на Николая Всеволодовича,— убилъ ты его или птъ. признавайся!
— За кого ты меня принимаешь? вскочилъ онъ съ мста съ исказившимся лицомъ, по се уже было трудно испугать, она торжествовала:
— А кто тебя знаетъ, кто ты таковъ и откуда ты выскочила’! Только сердце мое, сердце чуяло вс пять лтъ всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слпая подъхала?
Она хохотала ему въ лицо.
— Похожъ-то ты очень похожъ, можетъ и родственникъ ему будешь. Только мой — ясный соколъ и князь, а ты — сычъ и купчишка. Мой-то и Богу, захочетъ, поклонится, а захочетъ и нтъ, а тебя Шатушка (милый онъ, родимый, голубчикъ мой), но щекамъ отхлесталъ. Не постыдился бы соколъ мой меня никогда предъ свтской барышней! О, Господи! Да я уже тмъ только была счастлива, вс пять лтъ, что соколъ мой гд-то тамъ за горами, живетъ и летаетъ, на солнце взираетъ… Говори, самозванецъ, много-ли взялъ? За большія-ли деньги согласился.
— У идіотка! проскрежеталъ Николай Всеволодовичъ, крпко держа ее за руку.
— Прочь, самозванецъ! повелительно вскричала она,— я моего князя жена, не боюсь твоего ножа!
— Ножа!
— Да, ножа! У тебя ножъ въ карман. Ты думалъ, я спала, а я видла: ты какъ вошелъ давеча, ножъ вынималъ!
— Что ты сказала, несчастная, какіе сны теб снятся! Возопилъ онъ и изо всей силы оттолкнулъ ее отъ себя. Онъ бросился бжать, но она тотчасъ же вскочила за нимъ, хромая и прискакивая, въ догонку и уже съ крыльца успла ему еще прокричать, съ визгомъ и съ хохотомъ, во слдъ, въ темноту:
— Гришка От-репь-евъ а-на-е-ма!
‘Евгеній Онгинъ’ переноситъ искушенье демона въ бытовую среду. Уздной барышн, мечтательниц, самой загадочной, какъ сказка, вдругъ на яву является чудесное виднье ея сновъ, и въ тотъ же мигъ Татьяна предалась ему.
‘Другой!.. Нтъ, никому на свт
Не отдала бы сердце я!
То въ высшемъ суждено совт…
То воля Неба: я твоя.
Вся жизнь моя была залогомъ
Свиданья врнаго съ тобой,
Я знаю, ты мн посланъ Богомъ,
До гроба ты хранитель мой…
Ты въ сновидньяхъ мн являлся.
Незримый, ты мн былъ ужъ милъ.
Твой чудный взглядъ меня томилъ.
Въ душ твой голосъ раздовался
Давно… нтъ, это былъ не сонъ!’
Евгеній для бдной Тани внезапное воплощенье святой мечты, однако не вс колебанія въ ней стихли и пока еще неразршимое недоумніе ее мучитъ.
Кто ты: мой ангелъ ли хранитель,
Или коварный искуситель?
Мои сомннья разрши.
Быть можетъ, это все пустое,
Обманъ неопытной души!
И суждено совсмъ иное…’
Какъ видимъ, это все тотъ же, давнишній вопросъ, волнующій и самого поэта: по какимъ признакамъ отличить истиннаго героя?
Зачмъ ты посланъ былъ и кто тебя послалъ?
Чего — добра иль зла — ты чудный былъ свершитель.
Земли чудесной поститель?’
До времени не подозрвая обмана, Татьяна попрежнему воображаетъ ‘моднаго тирана’ неземнымъ существомъ, какимъ-то гнвнымъ херувимомъ.
‘…. передъ ней
Блистая взорами,Евгеній
Стоитъ подобно грозной тни’…
Но вотъ въ отвтъ на ея беззавтную мольбу, на которую не можетъ не отозваться посланникъ неба, она слышитъ учтивую и бездушную проповдь, въ которой съ ужасной наготой обнажилось нищее сердце Онгина, и хотя она едва дыша, безъ возраженій слушаетъ его, но въ глубин, но въ безсознательности въ ней происходитъ непоправимый переломъ. Незрячій умъ еще не знаетъ, что пошатнулся горделивый идолъ, еще боле горитъ безотрадной страстью молодая два, по темнымъ предчувствіемъ, но священнымъ бредомъ, безошибочно и безотчетно, подобно безумной хромоножк, Татьяна наполовину уже разгадала мучительнаго сфинкса. Ей тоже снятся сны. Она прирожденная сновидица. Въ сновидньи ей впервые предсталъ чудный незнакомецъ, въ прозрньи бреда она разоблачила свой плнительный кумиръ. Въ пророческомъ сн Татьяна видитъ былого ангела-хранителя предводителемъ бсовской банды, хозяиномъ чудовищъ-нечисти, и что еще страшне,— убійцей брата.
‘Споръ громче, громче: вдругъ Евгеній
Хватаетъ длинный ножъ, и вмигъ
Поверженъ Ленскій, страшно тни
Сгустились, нестерпимый крикъ
Раздался… хижина шатнулась….
И Таня въ ужас проснулась…’
‘Какія сны теб снятся, несчастная!’ — могъ бы возопить вслдъ за Ставрогинымъ Онгинъ. Но ей спится правда и вправду убиваетъ Евгеній друга.
Въ этомъ есть какое-то роковое предопредленіе. Они вс убійцы: Алеко, Мазепа, Онгинъ, а дальше баронъ, Сальери, Германъ, какой-то хладный духъ смерти ветъ отъ нихъ, и сами они среди яркой, трепещущей жизни кажутся какими-то выходцами съ того свта, лживымъ порожденіемъ дурного сна. Онгинъ убиваетъ Ленскаго изъ пустяковъ, изъ свтскаго понятія о чести, изъ-за злорчія Зарцкаго. Всеотрицающій демонъ на словахъ, онъ испугался сплетенъ трактирнаго трибуна и цлитъ въ названнаго брата.
‘Нын злобно.
Врагамъ наслдственнымъ подобно,
Какъ въ страшномъ непонятномъ сн,
Они другъ другу въ тишин
Готовятъ гибель хладнокровно…
Какой-то страшной пустотой, нездшней мукой томится Мазепа,— неистребимое воспоминанье грызетъ въ тишин сердце Онгина. Когда-то внчанные герои въ глазахъ влюбленныхъ женщинъ, на самомъ дл, они только преступные себялюбцы.
Татьяна ясне понимаетъ того, по комъ она вздыхать осуждена судьбою властной. Загадка разршена и слово найдено.
‘Чудакъ печальный и опасный,
Созданье ада иль небесъ,
Сей ангелъ, сей надменный бсъ,
Что жъ онъ? Ужели подражанье,
Ничтожный призракъ, иль еще
Москвичъ въ Гарольдовомъ плащ,
Чужихъ причудъ истолкованье,
Словъ модныхъ полный лексиконъ?…
Ужъ не пародія ли онъ?’
‘Евгеній Онгинъ’ былъ оконченъ въ пору совершенной зрлости Пушкина. Это былъ моментъ, когда жизнь его достигла высшей точки дня. Онъ уже прошелъ черезъ періодъ былого титанизма и нравственныхъ исканій и теперь стоялъ на поворот. Посл бурной молодости поэтъ готовился вступить въ новую жизнь, нашедшую равновсіе, успокоенную, мудрую. Новый идеалъ смиренія, затишья, простоты смнилъ прошлыя увлеченія всмъ грандіознымъ, бунтующимъ, необычайнымъ. Обращаясь къ прошедшему, Пушкинъ самъ сопоставляетъ дв различныхъ жизненныхъ полосы.
‘Какія бъ чувства ни таились
Тогда во мн — теперь ихъ нтъ:
Они прошли, иль измнились…
Миръ вамъ, тревоги прошлыхъ лтъ!
Въ ту пору мн казалась нужны
Пустыни, волнъ края жемчужны.
И моря шумъ, и груды скалъ,
И гордой двы идеалъ,
И безыменныя страданья..
Другіе дни, другіе сны,
Смирились вы, моей весны
Высокопарныя мечтанья,
И въ поэтическій бокалъ
Воды я много подмшалъ.
Живыя нужны мн картины:
Люблю песчаный косогоръ.
Передъ избушкой дв рябины.
Калитку, сломанный заборъ.
На неб сренькія тучи.
Передъ гумномъ соломы кучи —
Да прудъ подъ снью ивъ густыхъ,
Раздолье утокъ молодыхъ,
Теперь мила мн балалайка.
Да пьяный топотъ трепаки
Передъ порогомъ кабака.
Мой идеалъ теперь — хозяйка
Мои желанія — покой,
Да щей горшокъ, да самъ большой’.
Смиренный, будничный пейзажъ, идеалъ семейственности, тихіе, незамтные, будничные люди. Теперь привлекаютъ непосредственность, несложныя натуры, простосердечіе и доброта. Вмсто восхищенія героическимъ Байрономъ, Наполеономъ любовная внимательность къ станціонному смотрителю, капитанш Мироновой, къ Блкину. Исполняется давнишнее намреніе изображать не муки тайныя злодйства, но просто пересказать
‘Преданья русскаго семейства,
Любви плнительные сны
Да нравы вашей старины’.
Духовному преобразованію соотвтствовала видимая перемна. Пушкинъ ршилъ остепениться, начать семейную жизнь. Чтобы принадлежать своей жен всецло, онъ хочетъ покончить со всми воспоминаніями безумныхъ лтъ. Такъ онъ пишетъ до боли грустное ‘Разставаніе’, въ которомъ посылаетъ прощанье сердца дальней подруг, теперь одтой для него могильнымъ сумракомъ. Но прежде чмъ принять въ душу ‘свою Мадонну’, надо было изгнать оттуда бунтующихъ въ ней бсовъ. Наступила послдняя борьба Бога и дьяволовъ душ человка, та самая страшная битва, въ которой демоны напрягли всю власть и обаянье. Разговаривая однажды о философскомъ значеніи библейскаго и байроновскаго духа тьмы, искусителя, Пушкинъ на замчаніе Александра Тургенева возразилъ живо и серьезно: ‘суть въ нашей душ, въ нашей совсти изъ обаяніи зла. Это обаяніе было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и пріятной вншностью. Я врю Библіи во всемъ, что касается Сатаны: въ стихахъ о Падшемъ Дух, прекрасномъ и коварномъ, заключается великая философская истина’. Пушкинъ говорилъ о пережитомъ на опыт. Разъ за разомъ онъ наноситъ демонамъ нравственное пораженіе,— срывая обольстительныя маски и обнажая внутреннее уродство, но каждый разъ они вставали еще привлекательне, еще неотразиме. Поэтъ вызываетъ наиболе соблазнительныхъ бсовъ, чтобы тмъ окончательне съ ними справиться. Одинъ за другимъ онъ перебираетъ семь смертныхъ грховъ, воздвигая на каждомъ ослпительные ужасною прелестью образы. Вдь надо же согласиться, что въ томъ, какъ представлены у Пушкина т или другіе пороки, нтъ ничего отвратительнаго, напротивъ, они вознесены на трагическую высоту и обладаютъ для насъ всею прелестью прекраснаго Духа Тьмы. Они даже праведники, эти дти сатаны,— у нихъ есть твердая, хотя своя особенная добродтель, и требовалась чрезвычайная трезвость сознанія, чтобы развнчать прельстительный обманъ. Въ такомъ пониманіи силы зла Пушкинъ слдуетъ христіанскому ученію о грядущемъ Искусител. Онъ придетъ, человческій врагъ, и соблазнитъ слабодушныхъ строгою жизнью и видимостью аскетическихъ подвиговъ. Предваряя послднее искушеніе, Пушкинъ выкликаетъ своихъ предтечей Антихриста.

СКУПОЙ РЫЦАРЬ

Своего перваго соблазнителя Пушкинъ выбралъ въ образ скупого. Въ томъ есть глубокая идея. Въ психологіи скупца всего ясне различимы скрытые пороки индивидуализма. Съ лтами духа’ Пушкина становится все боле мірообъемлющимъ. Окончательно установились ему присущія качества: отзывчивость эха, радость безграничнаго постиженія, щедрость полнаго и любящаго сердца. Въ свт новаго сознанія какимъ встаетъ дотол чаровавшій индивидуализмъ? Замкнутость и отчужденность, потребность выдлиться, а не раствориться, потребность себя поставить, какъ первенствующаго, какъ средоточіе вселенной — вс эти стремленія эгоцентризма изжиты поэтомъ навсегда. Въ угрюмой наклонности все поглощать и въ себ Накапливать, ничмъ не отвчая міру, теперь поэту видится душевная черствость и скаредность. Неправо возвеличенный эгоистъ, въ дйствительности, холодный скряга. Въ противоположность солнечному, всеодаряющему духу себялюбивый гордецъ — герой мрачнаго подполья. Поэтическій замыселъ приводитъ въ подвалы рыцаря.
Въ критической литератур достаточно выяснено, что побуждало Пушкина брать образы въ западноевропейской жизни. Здсь была та естественная среда, въ которой возникъ и развился индивидуализмъ, и какъ явленіе и какъ принципъ. Въ центр европейской исторіи и мысли стоитъ человкъ съ могучими страстями и своенравной волей. Напротивъ, въ русскихъ условіяхъ ничто не допускало расцвта самодовлющей личности. Такимъ образомъ, разъ требовалось создать образъ одинокаго героя, то въ подлинномъ ли вид или въ русскомъ отраженіи, но приходилось его заимствовать на Запад. Задача національнаго геніи сводилась къ тому, чтобы дать собственное освщеніе сложившагося типа, выработать самобытное къ нему отношеніе, произнести свой приговоръ и въ противоположность ему утвердить свой народный идеалъ. Такъ начинается борьба съ Западомъ въ русской литератур, которая тянется черезъ все столтіе, до нашего времени еще не сказавши послдняго слова. Наиболе яркой примтой геніальности Пушкина является то, что у него проблема личная совпала съ національной.
Титаническій образъ барона выступаетъ въ его монолог, въ этомъ чуд поэтической мысли и языка. Въ изумительномъ предвидніи и съ единственнымъ совершенствомъ выраженія, въ которомъ упругая сжатость и сила рчи достигла абсолютной необходимости формы, Пушкинъ до самыхъ корней обнажаетъ психологію послдовательнаго эгоцентризма, до послднихъ, до того еще неслыханныхъ выводовъ договариваетъ будущую западную философію и вызываетъ то грандіозное видніе, которому впослдствіи суждено было стать величайшимъ соблазномъ вка. Предугадывая неизбжное движеніе атеистической мысли и предупреждая открытія Достоевскаго и Нитцше Пушкинъ первый въ своихъ точно высченныхъ на скрижаляхъ изреченіяхъ даетъ теорію сверхчеловчества. Никто другой, какъ онъ впервые назвалъ и аттрибутъ, грядущаго человкобога: волю къ власти, по Достоевскому — своеволіе. Надо же, наконецъ, признать все философское величіе къ замыслу ‘Скупого рыцаря’. Необходимо было пройти столтію, необходимо было Достоевскому выносить свои головокружительныя прорицанія, чтобы въ прозрачномъ Пушкин была измрена его непостижимая глубина. Какъ трудно по зерну опредлить растеніе, такъ нужно было, чтобы изъ Пушкина, выросла вся послдующая литература, чтобы стало ясно, что въ немъ заключалось. Вдь не въ психологическомъ же очерк скупости идея пьесы, но въ созданіи величайшаго образа, но въ пророчеств наступающаго искушенія. Скупость у барона не иметъ самодовлющаго значенія, и какъ служебное средство, подчинена господствующей страсти: вол къ могуществу.
Какой представляется эта страсть людской молв, умамъ поверхностнымъ и равнодушнымъ. Въ ихъ бгломъ сужденіи есть то, что можно высказать лишь мимоходомъ и на первый взглядъ. Проникнуть глубже имъ и нелюбопытно и непосильно. А на первый взглядъ видитъ общій глазъ въ барон презрннаго кащея, прорху на человчеств, въ его героическомъ стремленіи постыдную скаредность — и только. Даже хищная жадность жида кажется достойне. Тотъ видитъ въ деньгахъ, если не слугъ, то надежныхъ друзей. ‘А мой отецъ — берется обсуждать, что выше его ума, турнирный удалецъ, Альберъ
‘Не слугъ и не друзей
Въ нихъ видитъ, а господъ, и самъ имъ сложить.
И какъ же служитъ? Какъ Алжирскій рабъ.
Какъ песъ цпной. Въ нетопленной канур
Живетъ, пьетъ воду, стъ сухія корки.
Всю ночь не спитъ, все бгаетъ, да лаетъ’.
Такъ тонетъ въ пошлости толпы угрюмый подвигъ аскета-рыцаря. Но сцена мняется. Предъ нами ночь, подвалъ. Подъ сводами, въ потемкахъ слышенъ голосъ барона. Что же бормочетъ спустившійся къ сокровищамъ могильщикъ золота? Онъ вспоминаетъ о своихъ дневныхъ чувствахъ тамъ, наверху, о старческомъ томленьи ожиданья. Эти чувства сплотились около единой неподвижной мысли, а мысль застыла вокругъ сундуковъ. Первое же сравненіе съ жгучимъ нетерпньемъ любовника говоритъ о могущественной и ревнивой страсти. Но въ противоположность знойному желанію повсы страсть скупого безплотна и платонична. Злой старикъ, баронъ необузданный мечтатель, рыцарь бдный молчаливыхъ грезъ, одинъ изъ той породы подвижниковъ, которые живутъ для безраздльной мысли, для исполненія даннаго обта. Не жадное насыщеніе обычной чувственности дастъ смыслъ ихъ существованію, по взятый крестъ, но торжество идеи, но преданность мечт. Человческая природа въ нихъ обречена на муки самоистязанья, на медленную дисциплину фанатика, на противоестественное перерожденіе въ цляхъ идеала. Въ нихъ господствуетъ деспотическая воля, которая сама на служб царственной мечты.
Съ чувствомъ преодоленныхъ преградъ вызываетъ въ памяти прошлое баронъ.
‘Кто знаетъ, сколько горькихъ воздержаній,
Обузданныхъ страстей, тяжелыхъ думъ.
Дневныхъ заботъ, ночей безсонныхъ мн
Все это стоило?’
Баронъ страстотерпецъ и святой, но его святость какому Богу она угодна?…
А дале мы слышимъ о труд медлительныхъ стяжаній. Глухая, непрерывная, по мелочамъ, по горсти бдной, его дятельность по хочетъ знать ничего не разсчитаннаго, дающагося даромъ. Въ ней нтъ кипучаго задора, готовности размахнуться и рискнуть. Вдь рискъ основанъ на вр въ счастливый случай, въ удачу, въ которой человкъ невластенъ. Но баронъ не мальчикъ и не игрокъ, который ‘гремитъ костьми, да груды загребаетъ’. Не на дары судьбы у него расчетъ, но на добычу, захваченную цпко. Управляетъ единственно воля, трезвая, воздержная, надменно полагающаяся на одна себя. Чему же она служитъ? Въ великолпномъ уподобленіи боронъ выговариваетъ самую тихую идею, свой безсонный замыселъ: быть властелиномъ. Баронъ произноситъ верховное слово антихристіанской культуры. Возвеличенный, обожествленный человкъ, единственный — вотъ кто стоитъ на вершин атеистической морали. Въ ней есть открытый вызовъ Богу вселенной, въ ней отпаденіе отъ общаго начала, побда центробжной силы и зачинанье собственнаго, уединеннаго пути. Не Богъ, а демонъ — вотъ въ чье имя совершается подвигъ. Баронъ встаетъ какъ вчный супостатъ Міродержавнаго Правителя.
‘…Какъ нкій демонъ,
Отсел править міромъ я могу’.
Подъ маской скупости не разглядли сатаны. Князь міра, въ деньгахъ баронъ принялъ всемогущую мірскую силу и подчинилъ ее своей вол и ею основалъ свою державу. Скупость? Но въ скупости тусклая привязанность къ мертвой вещи и ничего больше, а здсь безбрежное воображеніе, горизонты, способность наслаждаться умозрньемъ, способность грезить на яву и вызывать виднья. Не тупость, не омертвніе души, по воодушевленіе, но подъемъ.
‘Лишь захочу — воздвигнутся чертоги,
Въ великолпные мои сады
Сбгутся нимфы рзвою толпою,
И музы дань мн принесутъ.
И вольный геніи мн поработится,
И добродтель, и безсонный трудъ
Смиренно будутъ ждать моей награды.
Я свистну — и ко мн послушно, робко
Вползетъ окровавленное злодйство,
И руку будетъ мн лизать, и въ очи
Смотрть, въ нихъ знакъ моей читая воли’.
Но тутъ вспоминаются слова Фіеско изъ трагедіи Шиллера: ‘величественно — достигнуть царства, но отказаться отъ него — божественно’. Нуждается ли рыцарь въ реальномъ осуществленіи того, что такъ ярко носится и что онъ осязаетъ въ мечтахъ? Здравый смыслъ теряется, пораженный нелпою, безплодной страстью. Но зачмъ осуществленіе барону? Воля къ власти рыцаря чиста и безпримсна. Она не искажается никакимъ общелюдскимъ вожделніемъ. Въ огн идеи перегорло все летучее, чувственное, при сущее ‘дрожащей твари’. Все боле открывается мысль барона: перестать быть человкомъ, быть выше всхъ желаній, войти въ новый, еще неиспытанный строй духа, основать высшую породу существа. Жить не въ побужденьяхъ чувствъ, а только самодержавной волей. Господство не только вншнее, но и внутри, въ себ самомъ. Желанье связываетъ. Въ той мр неполно могущество, въ какой существуетъ зависимость отъ міра. Отсюда цль: умерщвленье всхъ хотній, отсутствіе всхъ связей, отршенность. Величайшее безстрастіе чрезмрно развитого мозга, которое, чуждаясь, реальныхъ исполненій, находитъ удовлетворенье въ призракахъ.
Но для утоленья изначальной воли къ власти баронъ также не хочетъ дйствительнаго обладанья. Какъ и въ другихъ случаяхъ, лучшимъ толкователемъ Пушкина является Достоевскій. Вотъ какъ развиваетъ идею скупого подобный ему фантазеръ — Подростокъ.
‘Мн не нужно денегъ, или лучше, мн не деньги нужны, даже и не могущество, мн нужно лишь то, что пріобртается могуществомъ и чего никакъ нельзя пріобрсти безъ могущества: это уединенное и спокойное сознаніе силы! Вотъ самое полное опредленіе свободы, надъ которымъ такъ бьется міръ! Свобода! Я начертала, наконецъ. это великое слово… Да, уединенное сознаніе силы обаятельно и прекрасно. У меня сила и я спокоенъ. Громы въ рукахъ Юпитера и что же: онъ спокоенъ, часто ли слышно, что онъ загремитъ? Дураку покажется, что онъ спитъ. А посади на мсто Юпитера какого-нибудь литератора, или дуру деревенскую бабу — грому-то, грому-то, что будетъ!’
Итакъ, единственно свобода существа достигшаго, недятельнаго, равнодушнаго, нашедшаго покой. Высочайшій горный никъ человческаго духа. Предлъ гордыни. Чистая, абстрактная идея воли къ власти, не затемненная никакимъ эмпирическимъ содержаніемъ. Дельфійскій идолъ.
‘Одинъ (Дельфійскій идолъ) ликъ младой —
Былъ гнвенъ, полонъ гордости ужасной,
И весь дышалъ онъ силой неземной’.
И дальше. Возведенный золотомъ на вершину всемогущества, баронъ почувствовалъ, какая страшная владычествующая сила въ деньгахъ.
‘Сколькихъ человческихъ заботъ,
Обмановъ, слезъ, лишеніи и проклятій
Оно тяжеловсный представитель!’
Но тамъ, въ людскихъ низинахъ, гд царитъ жалкая нужда, грошевыя желанія, животные инстинкты осквернены и деньги въ ихъ мновой сил. Нейтральныя сами по себ, вс качества он пріемлютъ отъ своего владльца. Пусть же отнимется у недостойныхъ могущество, которымъ пользуются убого, мелко бездарные торгаши! Человкъ съ переплавленной душою, баронъ дастъ новое употребленіе деньгамъ. Въ его рукахъ преображается ихъ ходовая сущность, он очистились отъ пота, слезъ и крови, и вознесены, и прославлены, какъ свтоносные слуги мощнаго Царя. Въ гигантскихъ вмстилищахъ накоплена міровая энергія, какъ двигатель въ рукахъ человкобога. Съ торжественностью освященія баронъ погребаетъ въ мирныхъ сундукахъ заблудшія сокровища.
‘Ступайте, полно вамъ по свту рыскать,
Служа страстямъ, и нуждамъ человка.
Усните здсь сномъ силы и покоя,
Какъ боги спятъ въ глубокихъ небесахъ!..’
Баронъ до конца высказалъ свой замыселъ: быть Богомъ, всесильнымъ, нежелающимъ, безмолвнымъ.
Новый идеалъ влечетъ переоцнку человческихъ понятій о добр. Съ покой точки зрнія позволено все злое, грховное, преступное: безжалостная суровость сердца, готовность принять на совсть злодянье, способность безтрепетно повелвать. Еще необличенный самозванецъ, баронъ совершаетъ величайшее изъ посягательствъ: назваться прирожденнымъ героемъ, ‘мощнымъ властелиномъ Судьбы’. Онъ присваиваетъ нравственность героевъ: Петра Великаго, Александра, Наполеона. Т люди изъ бронзы строятъ столицу на костяхъ тысячъ, тратятъ арміи въ Египт, забываютъ въ поляхъ Россіи, и нтъ въ нихъ укора, даже простой памяти о погибшихъ. Въ нихъ есть сознаніе великаго, которому они служатъ, и они въ силахъ разршить себ то, предъ чмъ задрожитъ малодушный. Къ этой рас деспотовъ хочетъ принадлежать баронъ. Подобно имъ онъ пріобрлъ страшный даръ перешагнуть и не смутиться. Онъ усвоилъ ученье, которое впослдствіи Нитцше назвалъ моралью господъ. Въ теоріи барона добро не въ счастьи многихъ, но въ величіи одного. Чернь обречена быть пьедесталомъ героя. Тутъ только другой нравственный принципъ, но разъ признавъ его, баронъ дйствуетъ, какъ человкъ моральной воли: въ немъ есть и твердость, и врность, и долгъ. Не чудовищная страсть имъ управляетъ, а категорическій императивъ. Мягкосердечіе было бъ для него и паденіемъ, и въ его дйствіяхъ должны мы видть не кровопійцу-ростовщика, не изверга, но мужа и царя.
‘Но человка человкъ
Послалъ къ анчару властнымъ взглядомъ:
И тотъ послушно въ путь потекъ,
И къ утру возвратился съ ядомъ,
Принесъ, и ослаблъ, и легъ
Подъ сводомъ шалаша на лыки,
И умеръ бдный рабъ у ногъ
Непобдимаго владыки’.
Дублонъ вдовы долженъ достаться Царю. Ему вольетъ онъ лишнюю каплю силы, изъятый изъ людского употребленья, онъ перестанете’ служить страстямъ и нуждамъ и пріобртетъ благородство орудія героя.
Но здсь проходитъ глубокая черта, которая отдляетъ рыцаря отъ прирожденныхъ властелиновъ. Баронъ не настоящій, не призванный, какъ т, и право повелителя ему досталось не посланіемъ судьбы, а добыто долгимъ и мучительнымъ усиліемъ. Не только укрощать порывы страсти и умерщвлять природу принуждала его идея, но также преодолть вндрившійся понятія о добр и зл. Съ трудомъ и болью можно было искоренить исконныя врованія. Сроднившись съ сердцемъ человка, они не хотли уходить и только насильемъ ихъ можно было вырвать. Темный мученикъ, баронъ и это испытанье принялъ. Безмрно преданный мечтанью, онъ вынесъ вс терзанья старой совсти, прошелъ безстрашно, какъ подобаетъ рыцарю, сквозь лсъ чудовищъ и мертвецовъ. Онъ своего достигъ: онъ вынулъ трепетное сердце и убилъ принципъ. Все человческое было истреблено. Остался только трупъ истерзаннаго. Но не голосъ Бога его подниметъ, и не Его волею исполнится ожившій. Пророкъ своеволія, баронъ возстанетъ во имя самого себя.
Здсь Пушкинъ обнаружилъ несравненную мощь великаго психолога. Онъ придалъ барону завершительную черту, вложивъ въ него жуткія ощущенія убійцы. Въ томъ есть глубочайшій смыслъ. Пусть на дл его руки отъ крови чисты, однако въ мысли и въ воображеньи онъ испыталъ вс извращенные соблазны злодянья. Запреты крови баронъ преступилъ не въ отвлеченной теоріи и только, брезгливый или робкій въ дйствіи исполнить въ ум лишь выношенное убжденіе — нтъ, по стсненьемъ сердца, но трепетомъ и жаромъ онъ пережилъ страшную пріятность убійства и тмъ всецло его принялъ на совсть.
Еще одна послдняя черта. Ею Пушкинъ достигаетъ поразительнаго свтового эффекта. Зловщимъ заревомъ зажглось лицо барона. Убійца и скупецъ, онъ поэтъ обладанья. Не просто знать о своемъ всесиліи, по созерцать въ фантазіи, но любоваться волшебными зрлищами — вотъ его блаженство. Пиръ глазъ и воображенія! Въ лучистомъ блеск желтыхъ грудъ какимъ колоссальнымъ образомъ вырастаетъ гордый демонъ!
Блаженство хочетъ вчности. Но какое безсмертіе возможно для отступпика-барона? Одно ему дано: жить въ потомств и черезъ потомковъ въ дл. Знать передъ смертью, что вковчно воздвигнутое царство, что возродится его духъ въ наслдник, въ ему подобномъ затворник, въ трезвомъ и безчеловчномъ скупц. такъ рождается царская мысль — вопросъ о замстител — и вмст съ нею послднее страданіе. Не утрата власти мучительна, но качество наслдника. Баронъ не видитъ въ сын достойнаго преемника. Онъ не въ отца — ‘безумецъ, расточитель молодой, развратниковъ разгульныхъ собесдникъ’. Вспоминается сходное опредленіе Сальери: ‘безумецъ, гуляка праздный’. Необходимо вдуматься въ смыслъ этой брани. Люди личной воли, сознательныхъ стремленій, они оба не признаютъ нечаянныхъ подарковъ свыше — безпричинныхъ успховъ, незаработанныхъ удачъ. Для нихъ не существуетъ Неисповдимой Воли, извчно предопредляющей долю каждаго, передъ которой они смиренно бы склонились. Надменные, они хотятъ установить свои самочинные законы и знаютъ лишь право заслуги и собственнаго пріобртенія. И потому нтъ безумне ненависти, чмъ та, какую навлекаютъ любимцы случая, бездльники-счастливцы, которые со смхомъ расточаютъ, что было скоплено другимъ цною кроваваго нота. Такъ, ни за что упавшее наслдство для барона возмутительное присвоенье, воровство.
‘Укравъ ключи у трупа моего.
Онъ сундуки со смхомъ отопретъ…’
‘А по какому праву?’ — вотъ дерзновенный окрикъ, который дти сатаны бросаютъ къ небу. Ярость и буря поднимается противъ произвола Правителя.
По существуетъ злйшая обида, нежели несправедливый капризъ судьбы: оскорбленіе святыни. Могучую духовную державу создалъ изъ золота баронъ. Въ его рукахъ оно послушно служитъ величайшему. Аристократическій идеалъ морали осуществленъ. Если бъ только знать, что не умретъ дло жизни, продолженное наслдникомъ. По видитъ рыцарь, что колеблется и скоро рухнетъ достигнутая высота, и снова деньги погрязнутъ въ трясин пошлости, и снова мощно лишь царство черни. Непобдимость хама, крушеніе великой мысли и торжество ничтожества — вотъ пытка, которой нтъ нестерпиме.
‘Едва умру, онъ, онъ! сойдетъ сюда.
Подъ эти мирные, нмые своды.
Съ толпой ласкателей, придворныхь жадныхъ.
И потекутъ сокровища мои
Въ атласные, дырявые карманы.
Онъ разобьетъ священные сосуды,
Онъ грязь елеемъ царскимъ напоитъ,—
Онъ расточитъ…’
И тогда снова возвращается мысль о безсмертіи, но уже мысль искривленная, нелпая, страшная.
‘О, если бъ могъ отъ взоровъ недостойныхъ
Я скрыть подвалъ! О, если бъ изъ могилы
Прійти я могъ, сторожевою тнью
Сидть на сундук и отъ живыхъ
Сокровища мои хранить, какъ нын!..’
‘Ты царь — живи одинъ’. Всею совокупностью своего опыта, идеала, привычныхъ чувствъ баронъ былъ опредленъ жить вн человчества. Мертвецъ при жизни, не могъ онъ раздлять ребяческой суеты вседневности. Забившійся паукъ, рдко выбгалъ онъ изъ своего угла, чтобъ только высосать попавшуюся жертву. Единственный, въ себ самомъ замкнулъ онъ цлую вселенную. Вотъ всемогущій и нежелающій, незримо уединился онъ въ сознаньи силы и покоя. Такимъ онъ долженъ былъ остаться до конца. Въ немъ должна быть цльность несокрушимаго духа, твердость мраморнаго кумира и недосягаемость толп. Но размаху не соотвтствовалъ характеръ. Баронъ не былъ цльнымъ, потому что былъ ненастоящій. Сомнительная двойственность едва замтной трещиной прошла черезъ этотъ монолитъ. Въ своихъ высокопарныхъ дерзаніяхъ онъ не была, весь, совмщая наравн со всми житейскія противоположности. Скупой — баронъ не переставалъ быть рыцаремъ. Затворившись на пустынныхъ высотахъ, онъ въ то же время оставался среди людей, не выходя изъ сложной сти феодальныхъ отношеній. Державный Царь у себя въ подземельи, онъ была, лишь однимъ изъ многихъ вассаловъ наверху, у герцога. Ничему непослушный, онъ счастливъ явиться по приказанію государя, готовъ кряхтя влзть на коня и обнажить рукой дрожащей мечъ, и безъ сомннія, ему польстилъ отзывъ герцога о немъ, какъ о врномъ, храбромъ рыцар. Зависимость проникаетъ еще глубже. Подчиненность барона рыцарскому міру не только вншняя: раздляя вс его понятія, баронъ принадлежитъ къ нему и по духу также. Сломивъ законы совсти, онъ не въ состояніи отдлаться отъ предразсудковъ касты. Вс связи порвалъ онъ съ міромъ, но общество, но вс предъявляютъ къ нему свои права, и этихъ правъ баронъ не можетъ сбросить. Ясно опредлилась идея пьесы. Она въ конфликт между подпольемъ и дворцомъ въ душ рыцаря. Тамъ въ погребахъ былъ апоеозъ барона. Теперь обнаруженье смертныхъ слабостей. Виновникомъ случился его сына… Онъ счастливецъ: не сетъ, не собираетъ въ житницы, ломаетъ только копья, да рискуетъ даровою грудью, а между тмъ усплъ найти сплоченныхъ заступниковъ, съ которыми барону не совладать. За него все общество, герцогъ, высшая судьба, по главное, что самъ баронъ не можетъ отрицать своихъ обязанностей къ нему. Посягательство есть, явное и наглое, но почему же баронъ по встанетъ за себя и не отвергнетъ беззаконныхъ притязаній? Почему только одинъ булатный мечъ въ силахъ защитить богатство, а царское слово молчитъ? Недавно, въ подвал онъ у Бога домогался доказательства права, а тутъ, предъ герцогомъ, теряется, невнятно лепечетъ что-то. Приходится пускаться въ хитрости, въ увертки. Начинается рядъ изворотовъ, постыдныхъ сдлокъ съ честью. Чтобы снасти сокровища, баронъ идетъ на ложь, на клевету. Хотлось бы возможно меньше избыть позорную необходимость, но недомолвокъ мало, надо выговаривать слова сполна. Темными навтами герцогъ не довольствуется и вынуждаетъ къ прямымъ обвиненьямъ. А ихъ нтъ, неопровержимыхъ обвиненій. По существу баронъ въ нихъ правъ: вдь точно сынъ его по совсти отцеубійца и вправду жаждетъ его смерти и зарится на отцовское наслдство. Но сегодня все противъ барона: его убжденье необоснованное, смутное, составленное изъ подозрній и предчувствій, справедливо только для него одного, а формально у него нтъ ни доводовъ, ни подтвержденій. А въ сложившихся обстоятельствахъ важна сторона формальная. И когда баронъ получаетъ злйшее оскорбленіе, онъ не въ состояніи ни опровергнуть его, ни назвать формальною неправдой, а въ то же время вся рыцарская кровь закипаетъ бунтомъ. Настала проба царственному признанію рыцаря, проба первоначальная, простйшая. Кто можетъ сомнваться въ томъ, онъ себя покажетъ не мячикомъ предразсужденій, не пылкимъ мальчикомъ, бойцомъ, но мужемъ съ честью и умомъ. Простительно дурачиться въ осьмнадцать лтъ, но не ему, задорному молодцу, вывести изъ гордаго покоя презрвшаго міръ мудреца. Онъ знаетъ свою правоту, съ него довольно сего сознанія, а тамъ пусть въ дтской рзвости щетинится тигренокъ. Царь, озирающій моря и долы, неужели станетъ мриться съ гулякой-сыномъ? Это была минута крайней опасности, когда на всахъ колебались царственность и рыцарство барона. Перетянуло рыцарство.
Ты здсь! ты, ты мн смлъ!..
Ты могъ отцу такое слово молвить!..
Я лгу? и передъ нашимъ Государемъ!..
Мн, мн… иль ужъ не рыцарь я?..
Всесвтный повелитель связался съ мальчикомъ, ведетъ себя, какъ вс, и договорить-ли слово?— покойный герцогъ оказался пророкомъ и его другъ черезъ двадцать лтъ былъ въ самомъ дл ‘глупъ передъ’ этимъ малымъ’. Сначала смутился, задумалъ вывернуться ложью, а уличенный, вспылилъ, обрушился нелпо на подростка и бросилъ вызовъ.
Конечно: быть должно презрнье
Цной его забавныхъ словъ,
Но шопотъ, хохотня глупцовъ…
И вотъ общественное мннье!
Пружина чести, нашъ кумиръ!
И вотъ на чемъ вертится міръ!
А дальше еще позорне: ‘нкій демонъ’ прибгаетъ къ защит Бога. Его допросчикъ призываетъ въ покровители Его правоту: такъ подыми же, Боже правый! А еще дальше — неудача брошенной перчатки, старческая немощь и, наконецъ, оно, неслыханное униженье отъ мальчика:
Вы, старикъ несчастный,
Не стыдно ль вамъ…
Все покрывается послднимъ воплемъ оголившейся страсти: ключи, ключи мои!
Но что же было передъ нами въ погребахъ? Ослпительное наважденье, безмрно раздраженный умъ, безплодное кипнье въ пустот?
Чудакъ печальный и опасный.
Созданье ада иль небесъ,
Сей ангелъ, сей надменный бсъ,
Что-жъ онъ? Ужели подражанье,
Ничтожный призракъ?…
Подражанье великому, старикъ-обманщикъ, одна изъ масокъ міровой пародіи. Вмсто торжествующаго Люцифера жалкій финалъ человческой трагикомедіи.

МОЦАРТЪ II САЛЬЕРИ.

‘Моцартъ и Сальери’ прямое продолженіе ‘Скупого рыцаря’. Трагическое препятствіе, которое тамъ явилось, какъ нчто непредвиднное, въ постепенномъ развитіи пьесы, становится здсь центральной идеей, устанавливающей весь хода’ дйствія. Повторяется то же столкновеніе стремящейся, гордой воли и неисповдимаго предопредленія, дйствующаго вопреки всмъ расчетамъ человческаго ума. Въ своемъ демоническомъ замысл баронъ вдругъ встрчаетъ непобдимаго противника, со смхомъ разрушающаго все дло его жизни. такъ рождается трагическая проблема, о которую разбился баронъ: а по какому праву даромъ надляетъ небо празднаго счастливца тмъ высочайшимъ благомъ, которое должно быть естественнымъ результатомъ добросовстнаго труда? Бунтъ, которымъ кончаетъ баронъ, вновь поднимаетъ Сальери.
Со времени Блинскаго въ критической литератур въ различныхъ видоизмненіяхъ утвердился извстный взглядъ на трагедію, въ которой хотятъ видть параллельное изображеніе двухъ типовъ художниковъ. ‘Идея трагедіи — вопросъ о сущности и взаимныхъ отношеніяхъ таланта и генія’ — такъ пишетъ сама, Блинскій. Однако сущность трагедіи заключается не въ простомъ противоположеніи двухъ различныхъ характеровъ, но въ ихъ непримиримомъ внутреннемъ противорчіи и неизбжной катастроф. Поэтому различіе между тми, кого Блинскій назвалъ геніемъ и талантомъ, не только въ степени дарованія: количественная неравномрность не есть качественная противоположность. Предъ нами не дв однородныхъ натуры — только съ неодинаковой одаренностью, но дв взаимно-исключающія духовныя сущности, два антипода. Предъ нами поэтъ и смертный, какъ понималъ того и другого самъ Пушкинъ.
Два признака отличаютъ, по убжденію Пушкина, генія: непроизвольность и боговдохновенность. Поэтъ — божественный посланникъ, избранникъ неба, ничтожное дитя міра во всемъ другомъ, по существо сверчеловчески-перерожденное въ моментъ призыва.
Творческій подъемъ это одержимость, наитье высшихъ силъ, въ которыхъ человкъ невластенъ. Напрасно было бы по вол вызывать и ‘звуки и смятенье’. Духъ ветъ, гд хочетъ, а не по желанью человка. Самъ Пушкинъ даетъ намъ описаніе двухъ глубоко разнородныхъ процессовъ. Одинъ, когда поэтъ намренно пытается творить. Въ результат жалкая неудача и безсилье.
Вотъ вечеръ: вьюга воетъ,
Свча темно горитъ, стсняясь, сердце ноетъ,
По капл, медленно глотаю скуки ядъ.
Читать хочу, глаза надъ буквами скользятъ,
А мысли далеко… я книгу закрываю,
Беру перо, сижу, насильно вырываю
У музы дремлющей несвязныя слова.
Ко звуку звукъ нейдетъ… Теряю вс права
Надъ римой, надъ моей прислужницею странной:
Стихъ вяло тянется холодный и туманный.
Усталый, съ лирою я прекращаю споръ…
Но вотъ другое уже ‘благодатное расположеніе духа’, то сладостное забвеніе, въ которое погружается поэтъ, когда онъ чувствуетъ приближеніе бога.
Но гаснетъ краткій день — и въ камельк забытомъ
Огонь опять горитъ, то яркій свта, ліетъ.
То тлетъ медленно, а я предъ нимъ читаю,
Иль думы долгія въ душ моей питаю.
И забываю міръ, и въ сладкой тишин
Я сладко усыпленъ моимъ воображеньемъ,
И пробуждается поэзія во мн:
Душа стсняется лирическимъ волненьемъ.
Трепещетъ, и звучитъ, и ищетъ, какъ во сн.
Излиться, наконецъ, свободнымъ проявленьемъ —
И тутъ ко мн идетъ незримый рой гостей,
Знакомцы давніе, плоды мечты моей.
И мысли въ голов волнуются въ отваг,
И римы легкія навстрчу имъ бгутъ,
И пальцы просятся къ перу, перо къ бумаг,
Минута — и стихи свободно потекутъ.
Непроизвольное, сошедшее откуда-то вдохновенье вмст съ тмъ безцльно и не подлежитъ никакимъ разумнымъ объясненіямъ.
Зачмъ крутится втръ въ овраг.
Волнуетъ степь и пыль несетъ…
Когда корабль въ недвижной влаг
Его дыханья жадно ждетъ!
Зачмъ отъ горъ и мимо башенъ
Летитъ орелъ, угрюмъ и страшенъ.
На пень гнилой? Спроси его!
Зачмъ арапа своего
Младая любить Дездемона.
Какъ мсяцъ любитъ ночи мглу?
Затмъ, что втру и орлу
И сердцу двы нтъ закона.
Гордись! таковъ и ты поэтъ,
И для тебя закона нтъ.
Осненный благодатью, поэтъ съ высоты взираетъ на жизнь. Подъ именемъ пророка поэтъ у Пушкина даже перестаетъ быть человкомъ, надленный чудесными способностями космическаго всепознанія.
Въ трагедіи подобнымъ является Моцартъ. Свтлый и бездумный, онъ весь во власти сверхчеловческаго насилія. Онъ обладаемый безумецъ, безсознательно воспринимающій невдомыя внушенія. Въ немъ нтъ ничего преднамреннаго, никакого принужденья надъ собою. Безпечный и привтливый, онъ живетъ мгновеньемъ, большой ребенокъ, играетъ на полу съ мальчишкой-сыномъ, дружелюбный и смшливый, спшитъ развеселить товарища нежданной шуткой, а между тмъ, само собою, невзначай къ нему приходитъ кое-что, дв-три мысли, отъ которыхъ плачетъ потрясенный врага’. А для него он бездлица, и вотъ ужъ онъ забылъ про нихъ и новую нашелъ забаву — развлекаться трактирной музыкой слпого бдняка. Какъ нкій херувимъ, заносить онъ на землю райскіе напвы, а самъ не знаетъ, откуда въ немъ они,— и что же возразить ему на укоръ суроваго Сальери: ‘ты Моцартъ недостоинъ самъ себя’? Онъ богъ, и самъ того не знаетъ и шутитъ. что божество его проголодалось. Свой даръ принялъ онъ смиренно, какъ незаслуженную благодать, и не испытываетъ неисповдимыхъ путей Бога. Наивно мирится онъ съ несогласимой двойственностью поэзіи и жизни, и, далекій отъ мысли дерзкимъ вмшательствомъ что-либо измнить, спокойно соглашается, что ихъ немного избранныхъ, счастливцевъ праздныхъ. Онъ понимаетъ, что геній всегда останется рдкой и безцнной роскошью, что онъ нуждается, какъ въ своей опор и подножіи, въ толп, что иначе бы не могъ и міръ существовать. Такъ онъ оправдываетъ Творца, и его міровоззрніе является простодушною теодицеей: правъ судьбы законъ.
Но не таковъ Сальери.
Какъ въ другомъ случа съ Клеопатрой, такъ и теперь въ основу изображенія Сальери Пушкинъ положилъ случайно сообщенный анекдотъ.
‘Въ первое представленіе Донъ-Жуана, въ то время, когда весь театръ безмолвію упивался гармоніей Моцарта, раздался свистъ: вс обратились съ изумленіемъ и негодованіемъ, и знаменитый Сальери вышелъ изъ залы въ бшенств, сндаемый завистью.— Сальери умеръ лтъ восемь тому назадъ. Нкоторые нмецкіе журналы говорили, что на одр смерти признался онъ, будто бы, въ ужасномъ преступленіи, въ отравленіи великаго Моцарта. Завистникъ, который могъ освистать Донъ-Жуана, могъ отравить его творца’.
Голое извстіе о факт, въ которомъ передается видимая всми сторона. А видятъ вс въ Сальери лишь бшенаго завистника, одинаково способнаго и освистать генія и отравить. Но изумительно, какъ тянемъ казалось бы такого лучезарнаго Пушкина ко всему загадочному, запрещенному, зловщему, въ самое подполье омраченной души, какъ близки его душ даже преступныя страсти. И вмст съ тмъ съ какою проницательностью уметъ онъ разглядть подъ банальной вншностью величественныя побужденія и муки души высокой.
Въ противоположность избраннику Моцарту Сальери неудачникъ, пасынокъ природы, и его судьба — трагедія безсильнаго самозванства.
Въ драм Ибсена, которая въ подлинник буквально называется: ‘Дерево, изъ котораго вырзываются короли’, ведутъ борьбу за тропъ истинный помазанника, Гоконъ и его незаконный соперникъ Ярлъ Скуле. Повторяется взаимоотношеніе, какое существуетъ между Моцартомъ и Сальери. То обстоятельство, что тамъ дйствуютъ вожди и герои, а здсь поэты, положенія не мняетъ: вдь герой это поэтъ дйствія, а поэтъ — герой созерцанія. Но въ драм Ибсена есть еще одно лицо: епископъ Николасъ. Онъ также неудачникъ. Собственная его попытка завладть властью сорвалась. Теперь его дло только воздвигать королевскіе престолы. Но его мысль забирается неизмримо выше. Вотъ отрывовъ разговора между нимъ и Ярломъ Скуле.
Ярлъ Скуле. Отвтьте мн на одинъ вопросъ, высокочтимый владыка епископъ: но отвтьте по всей правд. Почему Гоконъ идетъ такъ, не сбиваясь, не спотыкаясь прямо впередъ? Онъ не умне васъ, не храбре меня.
Епископъ Николасъ. Кто совершаетъ величайшія дла къ мір?
Ярлъ Скуле. Величайшій изъ мужей.
Епископъ Николасъ. А кто величайшій?
Ярлъ Скуле. Самый отважный.
Епископъ Николасъ. Такъ говоритъ вождь. Священникъ сказалъ бы — самый благочестивый, ученый сказалъ бы — самый мудрый. Но это ни тотъ ни другой, ни третій, ярлъ. Счастливйшій — вотъ величайшій. Величайшія дла совершаетъ счастливйшій, тотъ, на кого требованія времени нисходятъ сами собой, словно въ порыв похоти, родятъ въ немъ мысли, которыхъ онъ самъ по понимаетъ, но которыя указываютъ ему пути, куда они ведутъ, онъ самъ не знаетъ, и все таки идетъ, долженъ итти имъ и идетъ, идетъ, пока не услышитъ радостныхъ кликовъ народа,— остановится, оглядится съ изумленіемъ и пойметъ, что совершилъ великое дло.
Скуле возражаетъ, что все-таки право на сторон Гокона.
Епископъ Николасъ. Право на его сторон. потому что онъ счастливецъ. Величайшее счастье — имть на своей сторон право. Но по какому праву — право на сторон Гокона, а не на вашей?
Ярлъ Скуле (посл краткой паузы). Буду молить Бога избавить меня отъ искушенія задаваться такими думами.
Сальери не умолилъ Бога и ему было суждено погибнуть отъ искушенія, съ которымъ еще не справился ни одинъ смертный. Подобно епископу, онъ обиженный и челобитчика… Вотъ онъ говорить, и съ первыхъ же словъ намъ ясно, что мы присутствуемъ при величайшей нравственной катастроф. Вслушайтесь, поймите его рчи. Съ первыхъ звуковъ раздастся голосъ сумрачный и ожесточенный, размренно и непреклонно, какъ непоколебимые догматы, изрекающій выводы долгихъ и мучительныхъ думъ. Такъ говорятъ умъ трезвый и безпощадный, способный внятно договаривать самую таящуюся и губительную мысль. Въ его словахъ мы встрчаемся съ безсонно-выношеннымъ и созрвшимъ убжденіемъ, оставившимъ далеко позади всякую неувренность и колебаніе. Здсь есть нчто безспорное и окончательное, безстрашно выступающее противъ всхъ опроверженіи. Здсь несокрушимая основа, на которой зиждится разочарованное міросозерцанье, ясная, какъ простая гамма, заповдь религіознаго разувренья.
Все говорятъ: нтъ правды на земл.
Но правды нтъ — и выше…
Затмъ Сальери разсказываетъ скорбную повсть о томи’, что вынудило его прійти къ неврію. Сальери энтузіастъ, застнчивый мечтатель, искатель голубого цвтка, одинъ изъ тхъ, кого отмтила луна. Прекрасное ему было да по постичь въ самой тонкой форм — въ музык. Подобно бдному рыцарю онъ имлъ одно непостижимое уму виднье:
Ребенкомъ будучи, когда высоко
Звучалъ органъ въ старинной церкви нашей,
Я слушалъ и заслушивался — слезы
Невольныя и сладкія текли…
Минуты сладкаго восторга ршили дальнйшую судьбу. Сгорвъ душою для всего земного, всего себя онъ посвятили’ своей Прекрасной Дам. Единобожникъ музыки, Сальери сталъ подвижникомъ искусства. Надо хорошо понять его испепеляющую страсть. Возможно ль было спрашивать и какъ узнать, былъ ли онъ призванъ, и что его тревожный жаръ — смшной недугъ, раздраженье плнной мысли, иль признакъ неба, высшій даръ? Вдь небо не даетъ достоврныхъ свидтельствъ истиннаго избранничества и приходится ршать вопросъ на рискъ, прислушиваться къ земнымъ и, быть можетъ, ложнымъ голосамъ.
‘Ты созданъ попасть въ боги — впередъ! Крылья у души есть! Вышины она не побоится, тамъ настоящій ея элементъ! Дай свободу этимъ крыльямъ и небо твое… Будь ангеломъ’…
Такъ призываетъ самого Пушкина въ своемъ письм Жуковскій. Но не шепталъ ли тхъ же общаній внутренній голосъ и Сальери, общаній не дерзкихъ, не самолюбивыхъ по полныхъ спокойной вры? Сальери имъ послушался и двинулся впередъ. Едва отъ колыбели, онъ поднялъ на себя принудительный долгъ. Онъ долженъ достичь высоты, откуда льются звуки, иначе онъ ничто, нтъ боле, неискупаемый преступникъ, предатель Святого Духа, духовный трупъ. Исторія его дтскихъ лтъ напоминаетъ житія угодниковъ. которые едва проснувшись мыслью задумываются и уединяются. Пустынникъ съ раннихъ дней, Сальери никогда не зналъ дтства. Онъ отъ природы постникъ и на зар сознанія уже согнулся подъ тяжестью взятаго креста. Но если т святыя дти полны смиренія и стыдливой надежды на благодатную помощь Отца, то, напротивъ, одна лишь собственная воля, незнающая иныхъ поддержекъ выступаетъ у молодого Сальери. ‘Упрямо и надменно’, полагаясь на одного себя онъ тронулся въ путь. Могло ли быть иначе? Вдь Сальери ничмъ не одаренъ свыше, шишкой не воспринялъ благодати и ничмъ не обязанъ небу. Своими силами онъ принужденъ добывать свой геній. Въ немъ есть только упорство, готовность все преодолть и одинъ повелительный голосъ: ты долженъ стать ангеломъ. Зачмъ? Для славы, для поклоненія людского, для утоленья честолюбія? О, нтъ! Сальери понялъ, что вн геніальности для него нтъ жизни. И вотъ ему надо приступать къ азбук, начинать съ перваго шага, сознательнымъ усильемъ вндрять элементы. Ремесло поставилъ онъ подножіемъ искусству. Лишенный синтетическаго природнаго дара, онъ вынужденъ слагать единство аналитически, изъ составныхъ частей,— строить совершенство по камню, ‘по горсти бдной’, доходить человческимъ разсудкомъ до боговдохновенныхъ тайнъ, съ натугой раздувать творческое озареніе, насильно вырывать холодный звукъ. Божественный глаголъ не коснется уха Сальери. Его искусство не роскошный первобытный садъ, который выронилъ самъ Богъ, а хилые побги, что выгнаны въ теплиц. Какой контрастъ съ поэтомъ Божьей милостью!
Въ гармоніи соперникъ мой
Былъ шумъ лсовъ, иль вихорь буйный,
Иль иволги напвъ живой.
Иль ночью моря гулъ глухой.
Иль шопотъ рчки тихоструqной.
Взамнъ Божіей стихіи у Сальери наука. Поддльнаго гомункула изъ реторты онъ принимаетъ за выношенное въ родимой, кровной темнот человческое дитя, успхи выучки — за нгу творчества. Пусть все такъ. Сальери обойденный, выкидышъ судьбы. Зато какая цломудренная преданность искусству, съ какимъ благоговніемъ онъ чтитъ завтную святыню. Сначала томительные годы искуса, но и потомъ, ставъ мастеромъ, попрежнему онъ остается мученикомъ. Взыскательный художникъ, онъ безжалостенъ къ себ. Безропотно приноситъ въ жертву самое дорогое, что для него есть — любимыя творенья.
Нердко, просидвъ въ безмолвной кель
Два, три дня, позабывъ и сонъ и пищу,
Вкусивъ восторгъ и слезы вдохновенья,
Я жегъ мой трудъ и холодно смотрлъ.
Какъ мысль моя и звуки, мной рожденны.
Пылая, съ легкимъ дымомъ исчезали…
Великій страдалецъ, Сальери въ то же время вчный странникъ въ искусств. Никогда не зналъ онъ самодовольства въ осуществленномъ, но всегда горнье духа, исканье новыхъ достиженій. Есть особенная чистота и возвышенность самоотверженной души въ способности Сальери снова принимать уроки ему равнаго. Ни ненавистничества, ни злобнаго соревнованья, но безкорыстная готовность усвоить въ свой составъ чужое открытье, пережить его, какъ собственное, стать апостоломъ новаго пророка. Сальери благороденъ и слишкомъ гордъ, чтобы завидовать человку, какъ онъ самъ. Съ какою страстностью возмущенія онъ отвергаетъ даже мысль, что онъ доступенъ зависти.
Кто скажетъ, чтобъ Сальери гордый былъ
Когда-нибудь завистникомъ презрннымъ.
Змей, людьми растоптанною, вжив
Песокъ и пыль грызущею безсильно?
Слова, которымъ нужно врить. Исключено всечеловчески-порочное и недостойное, и если все-таки зависть есть,— она иного рода. Надо только вдуматься, кому завидуетъ Сальери. Избраннику небесъ — и черезъ его голову, великій богоборецъ, онъ негодуетъ противъ Высочайшаго. Сальери счастливъ былъ, въ искусств онъ возвысился до степени высокой, наслаждался мирной славой, успхами друзей, позвала, наибольшее блаженство — найти въ сердцахъ созвучія своимъ созданіямъ. Ничто не говорило, что онъ заблуждается и принимаетъ сбивчивыя тропинки за торную дорогу къ небу. Была ничмъ по смущаемая увренность, что онъ созданъ попасть въ боги. Вдругъ онъ встрчаетъ Моцарта, и сразу же разсялся сладкій миражъ. Для Сальери Моцартъ внезапная и грозная проблема, сулящая только гибель. Вдь Моцартъ не Пиччини и не Глюкъ — простые смертные таланты, въ которыхъ Сальери согласенъ признать своихъ товарищей, какъ нкоторыя животныя чуютъ близость призрака или загробной тни, такъ и Сальери сразу же почувствовалъ въ Моцарт его сверхчеловческую природу. Что то чужеродное, какія-то иныя, неразгаданныя силы были въ этомъ человк, вотъ онъ играетъ, и съ первыхъ звуковъ Сальери послышалось неслыханное, и въ мгновенье рухнула прекрасная иллюзія, и померкли и обезцнились труды, которыми такъ былъ гордъ онъ раньше. ‘Какая глубина, какая смлость и какая стройность!’ Вдругъ прозрлась истина: божественная геніальность, его исконная и своевольно взятая задача, ради которой Сальери принялъ вс терзанья, она принадлежитъ другому, а ему выпало на долю вмст съ безмрнымъ восхищеньемъ надгробный плача, надъ невозвратимою утратой:
Ты, Моцартъ, богъ, и самъ того не знаешь,
Я знаю, я!..
Что оставалось длать Сальери? Смириться, показать величайшую безкорыстность, поклониться въ Моцарт святому Духу, который дышитъ, гд хочетъ, и обрсти свое призванье въ самоотверженномъ служеніи Духу въ другомъ. Сальери представлялся случай совершить подвигъ, выше котораго нтъ, и въ то же время вмстить въ себ то вдохновенье, которое ему такъ мучительно не давалось. Обойденный геніемъ искусства, она’ могъ и долженъ быль добиться геніальности въ любви. Но для того требовалось побдить гршное, бунтующее я и вырвать темный корень эгоизма. Сальери этого не сдлалъ. Божій Духъ онъ счелъ за личную принадлежность и вмсто молитвеннаго самозабвенья проявилъ лишь ревность собственника. Сальери далъ въ себя вселиться злому духу и вмсто радостной причастности богоизбраннику онъ принялъ неугасимую муку отвергнутаго демона. Остальное въ дйствіи и міросозерцаньи Сальери явилось слдствіемъ его первоначальной измны.
Но тутъ умстно вспомнить два-три примра изъ дйствительной жизни.
‘Чудесный талантъ! Какіе стихи! Онъ мучитъ меня своимъ даромъ, какъ привиднье’.
Кто это говоритъ? Сальери? Нтъ, благомысленнйшй Жуковскій о самомъ Пушкин. А вотъ еще.
‘На Руси много смшного, но я не расположенъ смяться. Во мн веселость усиліе гордаго ума, а не дитя сердца. Съ самаго моего дтства я тяготился зависимостью и былъ угрюмъ, былъ несчастливъ. Въ молодости судьба взяла меня въ руки. Все это служитъ пищей генію, но вотъ бда: я не геній. Для чего же все было такъ, а не иначе? На этотъ вопросъ захохотали бы вс черти’.
А это пишетъ другой подлинный Сальери — Боратынскій. Да, для чего все было такъ, а не иначе? Кто отвтилъ на вопросъ язвительнаго демона? И если Жуковскій въ дух своего общаго всеблагословляющаго міросозерцанія, вроятно, смущенно подавила’ шевельнувшееся чувство, если Боратынскій справляетъ надъ собою тризну судорожнымъ смхомъ, если оба они не выходятъ за предлы своей отдльной участи, то Сальери поднимаетъ частный вопросъ на высоту космической проблемы, провозглашаетъ мятежъ во имя поруганной справедливости и на убійственное ршеніе судьбы, бросаетъ ввысь свой возмущенный окрикъ: обида, боги
О небо!
(Гд же правота, когда священный даръ,
Когда безсмертный геній — не въ награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудовъ, усердія, моленій посланъ —
А озаряетъ голову безумца,
Гуляки празднаго?..
Обычное соревнованіе соперниковъ перешло въ область религіозную и превратилось въ тяжбу обиженнаго сына съ Богомъ. Здсь бунтъ, здсь самое страшное богоотрицаніе, не умомъ, а сердцемъ, когда Бога отвергаютъ не потому, что его не знаютъ, а потому что его не хотятъ. Сальери не хочстъ несправедливаго Бога и не принимаетъ имъ установленнаго міропорядка. Искуситель епископъ оказался права’: величайшій есть только счастливйшій, въ которомъ неизвстныя силы словно въ порыв похоти родятъ мысли и творенья, которыхъ тотъ самъ не понимаетъ. Дла и заслуги человка — горящая любовь, усердье, самоотверженье — безсильны что-либо измнить въ извчномъ предопредленьи. Въ мір господствуетъ голый произволъ, безсмыслица, или, можетъ быть, что-то еще обидне. Разъ это правда, то надо до конца договаривать идею и соглашаться съ епископомъ: нтъ ни добра, ни зла, ни верха, ни низа, ни высокаго, ни низменнаго и вс такія слова необходимо забыть. Сальери стоитъ новымъ Гамлетомъ. для котораго распались скрпы міра, и уже созрлъ его послдній выводъ: разъ правды нтъ, то пусть господствуетъ моя воля. Встрча съ Моцартомъ была для Сальери роковою. Прежняя увренность въ своей природной одаренности исчезла, вмст съ нею была разрушена и наивная вра въ нравственный міропорядокъ. Возврата къ старому больше не было, приходилось вступать въ неизвданное будущее, итти по бездорожью. Передъ Сальери стояла дилемма, трагическое или — или, и безъ колебанія онъ установилъ свой выборъ.
‘Нтъ! не могу противиться я дол судьб моей’ — такимъ вступленіемъ онъ открываетъ новую эпоху въ своей жизни и дале идетъ ршительно по намченному пути, какъ шелъ всегда. Сальери вновь чувствуетъ себя избранникомъ, онъ сознаетъ, что предназначенъ выполнить верховную задачу, что нкоторая равноправная сила подняла его противъ Бога и его посланника. Эта сила — принципъ личной воли, идея своеначальнаго почина и собственнаго права. Человкъ не хочетъ быть только покорнымъ исполнителемъ безвстныхъ велній, но быть самопроизвольнымъ дятелемъ и обладать силой центробжной. Возставъ противъ насилія небесъ, Сальери знаетъ, что въ его борьб съ Моцартомъ есть нчто большее, нежели вражда раздавленнаго честолюбія. Столкнулись два несогласимыхъ, взаимно-уничтожающихъ начала. Что же. признаетъ ли Сальери безроднаго любимца случая и примирится съ тмъ, что священный даръ, что безсмертный геній дается ни за что, простой причудою судьбы? Но это значило бы отречься отъ своей души, признать ничтожество святыни, которой онъ принесъ вс жертвы. Разъ возобладаетъ искусство Моцарта, боговдохновенное и безумное, тогда вся жизнь Сальери, его служеніе и вра были ничмъ — ошибкой или дерзкой выдумкой, а самъ онъ былъ фигляръ презрнный, безчестившій пародіей помазанника. Нтъ, Сальери не таковъ, отъ правъ своихъ онъ не откажется. Повторяется мотивъ Алеко. Высокомрные своимъ умомъ, они не соглашаются, чтобы на страсть и вдохновенье не было закона. Остается другое: свергнуть Моцарта и утвердить свое непокорное и безбожное искусство.
Но торжество Моцарта — конецъ не только для Сальери съ его глухою славой, но что важне — того рода музыки, которому былъ онъ преданъ. Что же за искусство, которое спасти чувствуетъ призваннымъ Сальери? Изъ’ того, какія требованія онъ предъявляетъ къ Моцарту и чего въ немъ не находитъ, мы имемъ возможность сдлать нкоторыя умозаключенія. Въ противовсъ безумцу и праздному гуляк, насквозь сознательный и трудолюбивый Сальери намревается основать искусство всецло на человческомъ усильи, искусство преемственное, объединенное традиціей, методически подвигающееся впередъ и закрпляющее навсегда сдланное пріобртеніе. Сальери помышляетъ объ’ особой поэтической культур, о школ фанатичныхъ мастеровъ: о крпко спаянной и замкнутой каст, вызывающе отвергшей мистическое происхожденіе искусства, о немногочисленной общин мятежниковъ и завоевателей, дерзновенныхъ строителей вавилонской башни, ведущихъ приступъ неба. Собравшись втайн, они должны производить свою работу медленно и непрерывно, какъ раньше самъ Сальери,— шагъ за шагомъ, отъ наставника къ ученику, не допуская ни паденій, ни чрезвычайныхъ достиженій. Для такого плана Моцартъ ничмъ невызванное исключенье, необъяснимая случайность, удачникъ, счастливый выскочка, непомнящій родства. Что пользы въ немъ? Его чудесный даръ не можетъ войти звеномъ въ составъ совокупнаго труда, необоснованный геній не можетъ быть связанъ съ устойчивою дисциплиной, съ движеніемъ всхъ. Какъ на непредвиднной удач, на немъ нельзя установить никакого расчета. Онъ безполезенъ въ общемъ дл. Нтъ, боле того: онъ опасный, угрожающій врагъ. Онъ одинъ въ состояніи разрушить все, что было осуществлено съ такимъ усильнымъ, напряженнымъ постоянствомъ. Онъ снова соблазнитъ малодушныхъ. Какъ нкій херувимъ, онъ возбудитъ безкрылое желанье — желанье непосильное, несбыточное — напрасно раздразнивъ, отниметъ и то немногое, что было раньше пріобртено. Услышавъ псни рая, кто же возвратится къ музык, какъ трупъ разъятой? Тогда снова рушилось дло Сальери. Его безцнное искусство придется вновь предоставить капризу вышнихъ силъ, а самимъ лишь ожидать, надъ чьею головою вспыхнетъ’ огненный языкъ. Нтъ, разъ навсегда надо покончить съ самымъ принципомъ вдохновенности. Надо забыть о неподвластныхъ человку возможностяхъ и не давать оболгать себя неисполнимыми надеждами. Если нельзя съ Богомъ, то созидать противъ Бога. Не подчиняться чьимъ-то прихотямъ, а основать свое искусство отступниковъ, въ которомъ Моцарту нтъ мста.
Такъ улетай же! чмъ скорй, тмъ лучше!
Такъ Сальери прибгаетъ къ дару Изоры. Вдумайтесь въ этотъ подарокъ возлюбленною яда. Въ немъ многое означено. Даже въ любви Сальери есть нчто губительное, духъ небытія, какой-то запахъ смерти. Сальери по натур убійца и самоубійца. Онъ мало любитъ жизнь, несносной раной часто кажется ему она, и его мучитъ жажда смерти. Какая разница съ жизнелюбивымъ геніемъ, взять хотя бы Пушкина.
Но не хочу я, други, умирать…

——

О, нтъ, мн жизнь по надола,
Я жить хочу, я жизнь люблю…
Есть тайная связь между эстетическимъ идеализмомъ Сальери и пессимизмомъ и тяготніемъ къ смерти. Онъ одержимъ единственнымъ влеченіемъ, и оно поглощаетъ его безъ остатка и уводитъ прочь отъ жизни. Въ душ Сальери, чахлой и скупой, распустился одинъ тропическій цвтокъ и изъ нея всосалъ въ себя вс соки. Одно лишь творчество могло доставить ему радость, но Сальери знаетъ въ творчеств одни терзанья. Раньше его поддерживала надежда, что, быть можетъ, поститъ его восторгъ, и творческая ночь, и вдохновенье, но теперь надежда умерла. Зато исполнилось его другое ожиданье.
Быть можетъ, мнилъ я, злйшаго врага
Найду, быть можетъ, злйшая обида
Въ меня съ надменной грянетъ высоты,—
Тогда не пропадешь ты, даръ Изоры.
Съ наибольшей ясностью выступаетъ богоборческій духъ въ покушеніи Сальери. Слишкомъ ‘гордый’, чтобы тягаться съ равными ему по человчеству, онъ ищетъ бремени тягчайшаго, ждетъ помриться съ ‘надменной высотой’. Такъ знаменательно его незаглушимое предчувствіе какой-то высокой предназначенности. Безкорыстный, свободный отъ’ эгоистическихъ слабостей, онъ и здсь бережетъ въ себ дятеля идеи, орудіе высшей мести. Глубокій и величественный, глухой къ мелочамъ, онъ молчитъ на людскія оскорбленія, и только ‘злйшая обида’ его заставитъ возстать. Всю жизнь, какъ увидалъ онъ Моцарта, его Богъ мучилъ и на борьбу его можетъ вызвать Единственный Соперникъ. Завтный даръ любви переходитъ въ чашу дружбы. Въ’ этомъ акт есть весь паосъ’ человческаго жертвоприношенія. Все, что есть въ Сальери сердечно-нжнаго, вырывается по безпощадному требованію идеи. Дивно напоилъ его восторгомъ ‘новый Гайденъ’, на какъ раньше холодно онъ жегъ рожденные имъ звуки, такъ и теперь онъ не смутясь совершитъ свой тяжкій долгъ. Послднимъ отголоскомъ жалости или совсти прозвучитъ его испуганное восклицанье: ‘постой, постой!.. ты выпилъ!.. безъ меня?’ — но и оно тогда же смолкнетъ.
Нтъ бремени, котораго не взялъ бы на себя Сальери ради торжества своего искусства. Подобно Бранду онъ готовъ итти на все, до самаго конца. Ни въ дйствіи, ни въ склад воли между ними нтъ различія. Но сели Брандъ служитель Вышняго Бога, то Сальери, приверженецъ Его вчнаго врага.
Но умерщвляя Моцарта, Сальери совершаетъ убійство также и надъ самимъ собою, и его душа, опустлая и дотол, мертветъ окончательно, теперь, когда отскъ онъ ‘страдавшій членъ’. Въ пустыни отвлеченности Сальери высится смертоноснымъ Анчаромъ.
А Моцартъ, доврчивый и благодушный, какъ всегда, не вдаетъ, что сидитъ съ братоубійцей, и пьетъ здоровье уже обрекшаго его на смерть. Не вдаетъ, но онъ пасмуренъ и непокоенъ. Вщая душа, онъ полонъ необъяснимыхъ предчувствій. Вдь геніальность есть нкоторая близость къ сверхразумнымъ областямъ бытія. И Моцартъ что-то знаетъ о таинственномъ ход темныхъ силъ вокругъ него. Онъ знаетъ и о преступленіи, гнздящемся въ душ Сальери, но, благородный другъ, не можетъ оскорбить подозрньемъ друга. Безсильный понять и высказать, что съ нимъ происходитъ, онъ въ музык выразитъ и свою веселость, и близость друга, и вдругъ — виднье гробовое. Теперь онъ на пирушк съ тмъ же другомъ, но кажется ему, что ихъ не двое, что между ними третій, какой-то черный человкъ. Вотъ ощущенія, которыя такъ чужды насквозь раціоналистической натур Сальери. И въ этомъ сумрачномъ и достоврнымъ настроеніи, когда невольной темой разговора становится убійство, Моцартъ легко и просто, какъ все выходитъ у него, высказываетъ глубокую идею: геній и злодйство дв вещи несовмстныя. Но почему же? Если бы спросить объясненія у самого Моцарта, онъ, вроятно, ничего бы не отвтила’, а между тмъ онъ утверждаетъ съ увренностью самоочевидной истины.
Геніальность не есть спеціальное дарованіе въ какой-либо отдльной области мысли, по иметъ сущность всеобъемлющую, охватывая цликомъ всю душу. Геніальность есть то высочайшее развитіе духа, когда человкъ живетъ и дйствуетъ не по случайнымъ и страстнымъ побужденіямъ, которыя не находятъ оправданія передъ его собственнымъ судомъ, но осуществляя каждымъ поступкомъ высшій, самостоятельно поставленный внутренній законъ или нормы, безразлично, будутъ ли т нормы эстетическія, религіозныя или моральныя. Въ противоположность тому злодйство есть преступленіе автономнаго закона, побда темной страсти, которой совсть не принимаетъ на себя.
‘Ты думаешь?’ — иронически возражаетъ Сальери и уже однимъ т въ вопросомъ онъ подтверждаетъ, что подлиннаго духа геніальности въ немъ нтъ. Когда же Сальери убдится въ правд словъ Моцарта, будетъ поздно.
Онъ совершилъ свой тяжкій долгъ, возстановилъ нарушенную справедливость и теперь свободенъ воплотить свой идеалъ художника. Но почему же нежданное сомнніе вползаетъ въ мысль, и терзаютъ проклятыя догадки? Пусть онъ убилъ, но вдь на убійство онъ шелъ, какъ Авраамъ на жертвоприношенье сына. Можно ли назвать злодйствомъ подчиненье долгу, если бы даже повелнье долга было смертнымъ приговоромъ ближнему? Вдь такъ увренно шелъ до сихъ поръ Сальери на убійство, какъ избранный остановить разрушителя святыни, такъ почему же онъ поколебался въ своей правд теперь, когда онъ выполнилъ верховный подвигъ? Геній, тотъ всегда увренъ въ правот своего дянья, онъ спокоенъ, какъ власть имющій. А если дрогнетъ человкъ, если прокрадется хотя бы смутное сомнніе въ себ, если уже онъ назвалъ свой подвигъ злодяніемъ, то значитъ не было императива, а были страсти, которыхъ самъ стыдится,— значитъ онъ не геній. Никто не обвинялъ Сальери, но онъ самъ обличилъ себя. Онъ сумлъ убить, но перешагнуть черезъ убійство не смогъ. Теорія не выдержала испытанія на смерть.
Да и какъ образовалась его теорія? Не придумана ли она на случай, чтобъ спрятать и одть унизительную страсть? Но она живетъ, постыдная, полузадушанная зависть, и въ страшную минуту вдругъ обнажитъ свое лицо. Вотъ то возмездіе, которое постигаетъ Сальери. Вдругъ разверзлась истина: онъ не геній, ибо совершила’ злодяніе. нтъ, еще убійственне, еще невыносиме: онъ все то, отъ чего съ такимъ негодованіемъ отвертывался раньше: презрнный завистникъ, змя людьми растоптанная, песокъ и пыль грызущая безсильно.
Съ какой гордыней посвященнаго онъ провозгласилъ когда-то:
Мн не смшно, когда фигляръ презрнный
Пародіей безчестить Алигьери.
Пародія богоизбранника, Сальери никогда боле не засмется.
Но что же? Долженъ ли Сальери быть осужденнымъ безвозвратно? Разв нтъ въ немъ своей неопровержимой правды? Нтъ, сущность трагическаго столкновенья въ томъ, что каждый изъ противниковъ правъ, но правдою одностороннею. Моцартъ — тотъ весь, безъ остатка объятъ сверхъестественной силой, онъ безвольный медіумъ, безсознательный проводникъ невдомыхъ глаголовъ. Онъ лишенъ собственнаго волевого напряженія. Принимая свой геній, какъ небесный даръ, онъ не знаетъ по отношенію къ нему никакого долга. Онъ не уметъ воздлывать и совершенствовать свой геній, предоставляя ему произростать въ первобытной дикости. Моцартъ непривыченъ къ длительному труду и — признаемся же въ томъ — Сальери правъ, называя его гулякой празднымъ.
Напротивъ, Сальери, безплодный и отверженный, въ высшей степени обладаетъ чувствомъ себя, какъ чего-то произвольнаго и равнозначащаго высшей сил. Разршеніе конфликта не въ томъ, чтобы восторжествовалъ Моцартъ и геній былъ только послушнымъ выразителемъ безсознательныхъ внушеній и не въ томъ, чтобы возобладало атеистическое и мятежное искусство Сальери. Бунтомъ жить нельзя, и въ области эстетической также. Выходъ изъ противорчія далъ Моцартъ въ своемъ заздравномъ тост:
За искренній союзъ,
Связующій Моцарта и Сальери,
Двухъ сыновей гармоніи.
Моцартъ выпилъ свой тостъ одинъ, безъ Сальери, по Пушкинъ, самъ сынъ небесъ и труженикъ, провозгласившій, что безъ постояннаго труда нтъ истинно великаго, въ самомъ себ показалъ совмщеніе двухъ началъ.
Итакъ, разршеніе трагедіи — въ верховномъ синтез, двухъ противоборствующихъ силъ. Равновсіемъ центробжнаго и центростремительнаго тяготнія поддерживается стройность въ движеніи небесныхъ свтилъ, та гармонія сферъ, какою полны эфирныя пространства. Но тмъ же равновсіемъ осуществляется идеалъ высшей человчности, съ какой бы стороны — эстетической, моральной, религіозной — мы ни взглянули. Путь совершеннаго человка идетъ по равнодйствующей двухъ этихъ силъ: Moцатъ и Сальери, Кесарь и Галлилеянинъ, Я и Отецъ — Одно.

КАМЕННЫЙ ГОСТЬ.

Болдинскія трагедіи это чудеснйшая героическая симфонія, въ которой ‘Каменный гость’ занимаетъ мсто блестящаго скерцо {}. Ея герой тотъ гуляка праздный, какимъ былъ Альберъ и Моцартъ.
Есть необходимый способъ понять эту пьесу: схватить ея темпъ. Именно въ темп, въ его свободномъ, легкомъ бг прежде всего постигается духъ трагедіи. Непринужденность и стремительность — есть ли что другое на свт равное по совершенству? Несущаяся четверня побдителя-бога — таковъ стиль. Или вакхическая цпь нимфъ и сатировъ. Въ темп стиля передается та свтлая, крылатая философія, которую внушаетъ пьеса. Увлекательно войти въ движенье рчи, значитъ вжиться въ характеръ лицъ, освоиться съ ихъ легкоцнной, безгршной жизнью. Они полны опьяненнаго темперамента и несмолкающей мелодіи и съ божественной откровенностью творятъ свою волю и волю Пославшаго ихъ. Но въ ихъ безпечности есть высшее предопредленіе, и безраздумно они повинуются ему. Эти испанскіе цвты знаютъ единственный. долгъ — пышнй распускаться. Но это бремя для нихъ такъ легко.
Если продолжить сравненіе, то въ ‘Скупомъ рыцар’ можно увидать энергичное allegro, въ которомъ дается первое развитіе темы, въ ‘Моцарт и Сальери’ — глубокомысленное и медлительное andante, наконецъ, въ ‘Пир во время чумы’ — мрачный и огненный финалъ.
Предъ нами античное видніе. Голосъ моря и горные отзвуки, священный шелестъ рощъ,— голосъ крови и радостный ритмъ сердца. Съ беззвучнымъ, смхомъ несутся нагіе хороводы по луннымъ полянамъ. И надаютъ въ содроганіяхъ страсти. Лсные танцы и юныя тла въ трав, подъ миртами. Козлоногій фавнъ наигрываетъ на тростник и толпами сбгаются его слушать дріады. Есть безсмертное веселье, есть легкость и улыбка первыхъ дней творенья. И смхъ разносится по лсу. Слышите Пана? Но Панъ умеръ, и похоронный звонъ плача и гнва стоитъ надъ міромъ. На дальнемъ свер, подъ срымъ небомъ, въ печали и холод протяжно звучатъ колокола о грх и покаяніи.
Такова скрытая антитеза трагедіи. Испанія или Греція не все ли равно? Наперекоръ разноликой исторіи одна и та же вчная сущность подъ оболочкой несходства. Разв не воскресшій фавнъ — Донъ-Жуанъ, въ пурпуровомъ плащ и со шпагою? Онъ и Лаура подобно былымъ божествамъ полей и лса живутъ въ безыстомной влюбленности. И бдная нимфа когда-то пугливо уходившая въ чащи, назвалась Донной-Анной.
Въ стран наиболе фанатичной и экзальтированной, оцпенвшей подъ гнетомъ-церковныхъ и кастовыхъ предразсудковъ: въ стран, въ которой могущественне, чмъ гд-либо, деспотизмъ авторитета, догматовъ и тысячи-одного запрещенья — словомъ въ средневковой Испаніи Пушкинъ поселилъ своего безпутнаго любимца, чтобы тмъ ярче оттнить всю правду солнечной, буйной и невинной природы. Въ противоположность тысячелтнимъ угрозамъ онъ взялся показать своего героя неотразимымъ въ его естественномъ имморализм. Бурной и стихійной кровью одарилъ поэтъ Жуана и такъ прекрасна въ немъ вчная свжесть и пламенность его чувствъ. Восторженный и никогда ненасытимый жизнью, онъ стремится все къ новымъ приключеніямъ, утхамъ и встрчамъ. Но есть въ немъ еще одно качество, которое придастъ ему отпечатокъ исключительнаго благородства. Это качество есть то дивное довріе къ себ, какое свойственно только немногимъ, принадлежащимъ къ высшей пород. Въ донъ-Жуан нтъ ничего рефлектирующаго, робкаго, внутренно-разъдающвго — онъ всегда откровененъ, простъ и смлъ. У него открытый взоръ и сладострастная улыбка. Въ немъ есть врожденная вольность. Надъ нимъ невластны никакіе запреты. Въ Мадрид ему некого бояться: король его любитъ, а молву онъ стряхнетъ, какъ болтовню Лепорелло. Но не то важно: Жуанъ обладаетъ внутренней неуязвимостью. Въ немъ живетъ та славная и безупречная совсть, которая ему позволяетъ съ чарующей дерзостью, не замчая даже, переноситься черезъ законы и убжденія всхъ. И что за сильныя и гибкія движенья, когда онъ подкрадется и вдругъ прыгнетъ на какую-нибудь вковую святыню. Всецло и единственно покоряясь собственной природ и со всей свободой выражая себя, онъ великолпный образецъ первообразной морали. Жизнь Донъ-Жуана безоблачна и не встрчаетъ значительныхъ сопротивленій, оттого естественный законъ, который онъ надъ собою признаетъ, лежитъ въ немъ скоре лишь неосознанной предпосылкой всхъ его поступковъ. Трагическій духъ ветъ отъ его лица первоначально лишь какъ предчувствіе чего-то угрожающаго и неотвратимаго. Но стоило ему столкнуться съ роковымъ препятствіемъ, и дотол скрытое сознаніе въ немъ вспыхнуло жгучимъ пламенемъ. Выражать себя даже до гибели вдругъ пробудилось вызывающимъ девизомъ.
‘Дрожишь ты, Донъ-Жуанъ?
Я? Нтъ! Я зналъ тебя и радъ, что вижу’.
Однако мораль Донъ-Жуана нераздлимо связана съ нкоторымъ другимъ даромъ, который высоко выдляетъ его надъ человческою чернью. Донъ-Жуанъ безсовстный соблазнитель, распутный кавалеръ, прелюбодй-убійца — вотъ голосъ народа, приговоръ толпы. Съ тою же славой живетъ онъ въ памяти исторіи. Но Пушкинъ съ своей загадочной наклонностью къ реабилитаціи всхъ пороковъ превратилъ его въ упоительно-прекраснаго героя. Въ Жуан заключено верховное оправданіе его преступности. Здсь мы называемъ въ немъ центральную черту: его творчество. Донъ-Жуанъ — это геній жизни, царственный и ликующій. Правда, весь свой пылъ и восторгъ онъ отдалъ женщин. Но почему? Искалъ ли онъ въ ней лишь чувственнаго обладанія? Но кто же оскорбитъ Жуана, въ немъ увидавъ вульгарнаго сластолюбца? Или, быть можетъ, онъ хищникъ, которому сладко тшить свою гордость и насыщать томленье власти женскими сердцами? Но не походитъ ли Жуанъ скоре самъ на жертву внезапной страсти, чмъ на разсчетливаго завоевателя? Нтъ, Донъ-Жуанъ — поэта, и страсть онъ принимаетъ, какъ вдохновенный мастеръ. ‘Но и любовь — мелодія’, вскользь бросила, кто-то изъ гостей Лауры. Въ случайномъ замчаніи вся разгадка Донъ-Жуана. Никто другой не воспринялъ такъ полно смысла, немногословной истины. Гуляка праздный, въ дйствительности, онъ великій музыканта, любви, онъ Моцарта, страсти, ‘импровизатора, любовной псни’. Она’ ищетъ въ женщин все новый возбудитель вдохновенія, врне, послушный инструментъ, который позволяетъ извлекать чудесные напвы. Влюбленность онъ ощущаетъ, какъ высочайшій прилива, лирическаго волненія. ‘Я пть готовъ’,— вотъ скопившіеся въ душ звуки, которые потекутъ волнами музыки.
Мн, мн молиться съ вами. Донна-Анна!
Я не достоинъ участи такой.
Я не дерзну порочными устами
Мольбу святію вашу повторять —
Я только издали съ благоговньемъ
Смотрю на васъ, когда, склонившись тихо.
Вы черные власы ни мраморъ блдный
Разсыплете — и мнится мн, что тайно
Гробницу эту ангела, постила..
Въ смущенномъ сердц я не обртаю
Тогда моленій. Я дивлюсь безмолвно
И думаю — счастливъ, чей хладный мраморъ
Согрть ея дыханіемъ небеснымъ
И окроплена, любви ея слезами…
Художника, страсти, Жуана, гораздо боле влагаетъ себя въ предмета, любви, преображая смертное существо въ созданіе своей мечты. Извн ему достаточно замтить лишь узенькую пятку.
Довольно съ васъ. У васъ воображенье
Въ минуту дорисуетъ остальное,
Оно у васъ проворнй живописца.
Оттого-то вчно жива въ Жуан намять о давно любимыхъ, и въ ненаглядной прелести вновь и вновь воскресаютъ загубленныя тни. Въ Жуан знойная вакхическая кровь, но любитъ онъ съ идеализмомъ платоническаго любовника. Нердко доступное наслажденіе готовъ онъ замнить его мыслительнымъ отображеньемъ и не нуждаться въ исполненьи вншнемъ. Желанное свиданье наступило, онъ у Анны. Но упоенный самымъ воздухомъ любви, онъ не спшитъ съ неизбжною развязкой. Нетерпливый вопросъ дамы: ‘чтоже вы молчите?’ — и его замедленный отвтъ:
Наслаждаюсь молча,
Глубоко мыслью быть наедин
Съ прелестной Донной-Анной.
И временами его влеченія пріобртаютъ удивительную утонченность и серафическую безплотность.
Странную пріятность
Я находилъ въ ея печальномъ взор
И помертвлыхъ губахъ. Это странно.
Ты, кажется, ее не находилъ
Красавицей. И точно — мало было
Въ ней истинно-прекраснаго. Глаза,
Одни глаза, да взглядъ… Такого взгляда
Ужъ никогда я не встрчалъ! А голосъ
У нея былъ тихъ и слабъ — какъ у больной…
Однако при всей изощренности, въ желаньяхъ Донъ-Жуана нтъ ничего впадающаго въ болзненность, ни признака упадочныхъ инстинктовъ. Онъ слишкомъ здорова, и солнеченъ. На свер, гд солнце блдно, а небо точно дымъ, онъ зябнетъ и тоскуетъ. Южанинъ, весь огонь и трепетъ, онъ чурается безкровной томности тамошнихъ красавицъ. Солнцепоклонникъ, онъ считаетъ влеченіе къ нимъ за грхъ предъ жизнью.
Увидлъ я, что съ ними грхъ и знаться,
Въ нихъ жизни нтъ, все куклы восковыя…
Фавнъ и поэтъ — и всего мене коварный соблазнитель. Безбожный развратитель, по людскому слуху, она. только шаловливый мальчикъ. Онъ просто счастливъ, какъ ребенокъ, слишкомъ безоглядный въ своихъ порывахъ, чтобы лукаво и съ расчетомъ, въ безсчетный разъ домогаться сомнительнаго удовлетворенія. Гд же ему съ терпніемъ раскидывать сти, вести съ упорствомъ, шагъ за шагомъ обольщенье, когда его не хватало обдумать одной-двухъ фразъ. Слишкомъ скучно ему готовиться заране къ свиданію,— безъ предуготовленія, что въ голову придетъ, то онъ и выскажетъ любимой. Вся обольстительность его рчей въ ихъ безыскусственномъ лиризм, въ правдивой музык сердца. Онъ обаятеленъ и неотразимъ, потому что безъ памяти влюбленъ — сейчасъ, какъ раньше. Нтъ человка искреннй его. Прославленный обманщикъ — онъ никогда не лжетъ. Онъ весь въ нахлынувшемъ мгновеньи, безъ мысли о прошломъ и грядущемъ, съ безумной щедростью онъ расточаетъ себя каждой, не утаивъ корыстію ни капли. Любое изъ своихъ неисчислимыхъ увлеченій она’ переживаетъ съ нетронутостью первой любви и, сказочный чародй, каждому налету страсти онъ предается съ обновленной двственностью. Увидлъ женщину и полюбилъ. Давно ли?
Давно или подавно, самъ не знаю,
Но съ той поры лишь только знаю цну
Мгновенной жизни, только съ той поры
И понялъ я, что значитъ слово счастье.
Онъ не обманываетъ. Въ его признаньи не избитый пріема, обольщенія. Своимъ словамъ она. вритъ сама, и нтъ, поистин, въ немъ памяти о томъ, когда-то бывшемъ Донъ-Жуан съ его другой любовью.
…съ тхъ поръ.
Какъ васъ увидлъ я, все измнилось,
Мн кажется, я весь переродился.
Или то неправдоподобно? Но такъ, не помнитъ Моцартъ, создавая реквіемъ, о когда-то написанной сонат. А что другое для Донъ-Жуана женщина, какъ не вдругъ родившееся музыкальное созданье, которое тснится въ сердц? Мнговенна жизнь и разсыпается сама на рядъ безсвязныхъ, самоцвтныхъ миговъ. И только сосредоточивъ всего себя вотъ здсь, вотъ въ этомъ миг творилъ Жуанъ свои мелодіи.
Теперь понятно, въ чемъ коренится имморализма, Жуана. Всегда во власти мгновенныхъ побужденій, онъ сбрасываетъ мертвящія стсненія. Но для общества онъ конечно только развратный, безсовстный, безбожный, и Лепорелло только повторяетъ всеобщій приговоръ.
Всхъ бы ихъ
Развратниковъ въ одинъ мшокъ, да въ море.
Мимолетная прихоть, развратный позывъ — таково сложилось мнніе о страсти Донъ Жуана. Но есть въ его любви восторгъ, и ширь, и неизмримость міра. ‘Я радъ весь и іръ обнять — вотъ намекъ, который у другого поэта превратится въ патетическое возвщеніе космической влюбленности.
Я въ ней искалъ не узкое то чувство,
Которое, два сердца съединивъ.
Стною ихъ отъ міра отдляетъ,
Она меня роднила со вселенной,
Всхъ истинъ я источникъ видлъ въ ней.
Всхъ длъ великихъ первую причину,
Черезъ нее я понималъ ужь смутно
Чудесный строй законовъ бытія,
Явленій всхъ сокрытое начало.
Измнчивый, неуловимый, Жуанъ снова становится инымъ. Не повса и не задорный дуэлистъ теперь предъ нами, но романтическій энтузіастъ, но пантеистъ любви.
Но странно: объятый діонисійской жизнерадостностью, Донъ-Жуанъ стоитъ въ какой-то непостижимой близости со смертью. Встрча съ нимъ смертельна одинаково и для мужчинъ и женщинъ: убиты донъ-Альваръ, донъ-Карлосъ и гибнетъ Пиеза, Донна-Анна. Но боле того: есть въ донъ-Жуан внутреннее тяготнье къ смерти, какъ будто бы она отвчала тайнымъ потребностямъ его души. Восторженный эстетъ, онъ понимаетъ, что на фон гробового мрака ярче краски жизни. Поэтому, чтобъ превратить любовное приключеніе въ геройство, онъ сопровождаетъ его рискомъ. Чмъ угрожаеме надвинулась погибель, тмъ обворожительне краснорчье, тмъ пламеннй его объятья. Влюбленный въ жизнь, какъ божеству поклянись страсти, онъ къ радости примшиваетъ уничтоженье, чтобы божественне насладиться и жизнью и любовью. Здсь Пушкинъ надлилъ Жуана опытомъ, который извдалъ самъ.
Передъ собой кто смерти не видалъ,
Тотъ полнаго веселья не вкушалъ
И милыхъ женъ лобзанья недостоинъ.
Чтобъ быть достойнй милыхъ женъ, вчно бродитъ Донъ-Жуанъ на краю бездны, въ опасности смерти воспринимая импульсы жизни. Пусть только ярче вспыхнетъ мгновенье, а тамъ оплатой пусть будетъ смерть.
Что значить смерть? За сладкій мигъ свиданья
Безропотно отдамъ я жизнь.
И то было дерзкою игрою, когда онъ подставляетъ грудь кинжалу Догны-Анны. Испанка, мстительная и оскорбленная, была нешуточной угрозой, и съ нею Донъ-Жуанъ ставилъ сильный банкъ. Но оттого-то посл была не въ силахъ отказать вдова убійц мужа, и жарокъ былъ ихъ мирный поцлуй. Тамъ, гд любовь Жуана, присутствуетъ и смерть. На клаябищ впервые онъ видитъ Донну-Анну, при гроб, онъ падаетъ къ ея ногамъ съ признаньемъ, при мертвомъ цлуется съ Лаурой. Но вотъ ему сдалась его печальная сеньора, и съ тою же неизъяснимой притягательностью къ смерти онъ зоветъ изваяннаго командора.
Лаура родная сестра но духу Донъ-Жуана. Они похожи съ нимъ во всемъ. Какъ ея втреный любовникъ, она волшебница искусства. Она поетъ имъ сочиненные романсы, и ея звуки чаруютъ сердце всмъ. Но она не просто исполнительница чужого, по вдохновенная сама.
…глаза твои блестятъ,
И щеки разгорлись, не проходитъ
Въ теб восторгъ…
Но и въ ней музыка рождается любовью. Вщимъ предчувствіемъ она уже знаетъ, что близокъ ея врный другъ, и она играетъ, какъ никогда съ такимъ же совершенствомъ не играла.
…мн удавалось
Сегодня каждое движенье, слово,
Я вольно предавались вдохновенью,
Слова лились, какъ будто ихъ рождала
Не память робкая, но сердце…
А сердце у Лауры такъ же нестсненно, измнчиво, но чисто. Пусть для нея легка неврность, но въ предлахъ новаго увлеченія она захвачена вся до послдняго дыханья. Ей только что понравился за бшенство Донъ-Карлосъ, и вся она принадлежитъ ему и забыла всхъ прежнихъ. А Донъ-Жуанъ! Любитъ ли она его теперь?
Въ сію минуту?
Нтъ не люблю. Мн двухъ любитъ нельзя.
Теперь люблю тебя.
Лаура встртилась съ Донъ-Карлосомъ, какъ Донъ-Жуанъ столкнулся съ его братомъ — каменнымъ командоромъ. Кто эти братья? Контрастъ безпечной пары. Съ безупречной врностью глаза Пушкинъ ихъ едва обрисовалъ въ чертахъ немногихъ, бглыхъ, почти неуловимыхъ. Но за недосказанностью мы чувствуемъ ихъ во весь ростъ. Оба истые испанцы. Каждый гордый, смлый, суровый духомъ и угрюмый. Въ нихъ сама Испанія: исчахшій дворянскій духъ, воинственность, монастырскіе своды, бичеванье и черепа для созерцанья бренности людской. Донъ-Карлосъ говоритъ съ красивой, ему доступной женщиной, и въ его словахъ проклятье черстваго монаха живой улыбк и нераскаянному наслажденью. Онъ предостерегаетъ, онъ грозитъ, зловщій воронъ, когда бы могъ любить и быть любимымъ.
Ты молода… и будешь молода
Еще лтъ пять иль шесть. Вокругъ тебя
Еще лтъ шесть они толпиться будутъ.
Тебя ласкать, лелять и дарить,
И серенадами ночными тшить,
И за тебя другъ друга убивать
На перекресткахъ ночью. Но когда
Пора пройдетъ, когда твои глаза
Впадутъ и вки, сморщась, почернютъ.
И сдина въ кос твоей мелькнетъ,
И будутъ называть тебя старухой,
Тогда — что скажешь ты?
Лаура смущена, напуганный ребенокъ, она, быть можетъ, готова плакать.
Что за разговоръ?
Иль у тебя всегда такія мысли?
съ упрекомъ едва промолвила она, по тотчасъ же оправилась. Съ безошибочностью инстинкта отвчаетъ она неотразимымъ аргументомъ. Дочь природы, у ней, Великой Матери-заступницы, она находитъ свою защиту.
Приди — открой балконъ. Какъ небо тихо,
Недвижимъ теплый воздухъ, ночь лимономъ
И лавромъ пахнетъ, яркая луна
Блестятъ на синев густой и темной —
И сторожа кричатъ протяжно: ясно.
А далеко, на свер — въ Париж —
Быть можетъ, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идетъ, и втеръ дуетъ.
А намъ какое дло.
Донъ-Карлосъ ошибся, плохо понимая, къ кому онъ обращаетъ увщанье. Лаура, какъ Земфира, даже не личность, какъ понимаемъ личности мы: съ собственнымъ починомъ и съ отвтственностью. Он — сама стихія, беззаконная, непостоянная и текучая, какъ море. Кто скажетъ морю, чтобы не ходило волнами, или лун — вонъ тамъ остановись, иль сердцу двы, чтобы не любило, а думало о сдин? въ нихъ есть невинность и безмысліе послушницы природы, и невинно он при мертвомъ или надъ могилой проводятъ брачную ночь. Такъ на могил растутъ цвты, такъ у гробового входа и играетъ младая жизнь.
Распутникъ и безбожникъ Донъ-Жуанъ, а Лаура — блудница. Такимъ ихъ видитъ монастырскій взглядъ. Нтъ, что-то бсовское, дьявольское онъ видитъ въ ихъ кроткомъ языческомъ весельи сердца.
— Насилу-то помогъ лукавый,— говоритъ Ленорелло.
— Милый демона’,— говоритъ Донъ-Карлоса’.
— Вы сущій демонъ,— повторяетъ Донна-Анна.
Вотъ онъ:
Женообразный, сладострастный.
Сомнительный и лживый идеалъ.
Волшебный демонъ — лживый, но прекрасный.
И этотъ демонъ, обворожительный Донъ-Жуанъ съ пожатіемъ каменной десницы проваливается.
‘Друзья мои, вамъ жаль поэта’? Кто знаетъ, не пощадилъ ли бы его Пушкинъ, если бы онъ писалъ трагедію въ другую эпоху жизни? Но и въ ту пору его совсть требовала нравственнаго возмездія. Вдь Донь-Жуанъ это самъ Пушкинъ, какимъ себя онъ изображалъ: безпечный, влюбчивый, влюблявшійся по всхъ красивыхъ женщинъ, какихъ онъ зналъ, который составлялъ свой Донъ-Жуанскій списокъ и признавался кстати, что Natalie его сто-тринадцатая любовь, которой, уже женатый, былъ вынужденъ увщевать себя:
Нтъ, нтъ, не долженъ я, не смю, не могу
Волненіямъ любви безумно предаваться!
Но то были уже протекшіе годы. Теперь же съ отвращеніемъ читаетъ поэтъ свое прошлое. Безумныхъ лтъ угасшее веселье ему тяжело теперь, какъ смутное похмелье. Не дорожа мятежнымъ наслажденіемъ вакханки молодой, поэтъ тоскуетъ по ‘торжественной крас’, въ которой ‘все гармонія, все диво, все выше міра и страстей’. Смущенный поэтъ благоговетъ богомольно передъ ‘святыней красоты’. Однако было не легко угомонить бунтующую кровь.
Напрасно я бгу къ сіонскимъ высотамъ,
Грхъ алчный гонится за мною по пятамъ…
вотъ вопль отчаянья, который прорывался среди одолвающихъ страстей. Въ душ поэта шла борьба съ вакханкой за Мадонну. Съ сіонской высоты Жуанъ казался лживымъ идеаломъ. Въ корн измнилось прежніе воззрніе на любовь. Не наслажденье ‘дикой воли’, не языческое упоенье каждымъ мигомъ Пушкинъ ставитъ идеаломъ, но врныя сердца, но стыдливыя ласки христіанскаго брака.,
‘Любовь въ брак это верхъ человческаго достоинства въ любви’.
‘Зависимость жизни семейной длаетъ человка боле нравственнымъ’.
Таковы новые афоризмы, которые руководятъ теперь поведеніемъ Пушкина. Онъ уже сдлалъ предложеніе и настраивался въ ладъ семьянина. Наблюдавшая его въ то время современница оставила намъ знаменательный отзывъ.
‘Онъ былъ серьезенъ, важенъ, какъ слдовало человку съ душой, принимавшему на себя обязанность счастливить другое существо’.
Посл годовъ странствованій поэтъ вплываетъ въ пристань. Желанной цлью становится хозяйка и покой. Вмсто эротическихъ побдъ его влечетъ смиренный уголъ, вмсто страстныхъ волненій — домашняя тишина. Раскаявшійся Донъ-Жуанъ, Пушкинъ составляетъ новую программу жизни.
‘Юность не иметъ нужды въ at home, зрлый возрастъ ужасается своего уединенія. Блаженъ, кто находитъ подругу: тогда удались онъ домой. О, скоро ли перенесу мои пенаты въ деревню? Поля, садъ, крестьяне, книги, труды поэтическіе, любовь, etc. Религія, смерть’.
Становясь мужемъ и хранителемъ очага, Пушкинъ видитъ въ Донъ-Жуан разорителя гнзда и возмутителя святыни.
А тотъ зарвавшійся счастливецъ не знаетъ удержу въ своемъ ликующемъ размах. Задорный, легкомысленный, онъ теряетъ даже благородство къ убитому противнику, Съ кощунственной насмшкой надъ присмирвшимъ мертвымъ онъ кидаетъ ему въ лицо свое возмутительное приглашеніе.
Я, командоръ, прошу тебя прійти
Къ твоей вдов, гд завтра буду я,
И стать на страж въ дверяхъ.
Старый командоръ на зовъ явился. Шестью годами позже Пушкинъ самъ дастъ подобный же отвтъ другому оскорбителю.

ПИРЪ ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ.

На примр Донъ-Жуана Пушкинъ показалъ, какъ встрчаетъ смерть его герой.
‘Я звалъ тебя и радъ, что вижу’.
Отношеніе къ смерти было поставлено темой послдней болдинской трагедіи.
Пушкинъ съ особеннымъ напряженіемъ и постоянствомъ помышлялъ всегда о неминуемомъ конц. День каждый, каждую годину привыкъ онъ провожать неотступной думой. Рдки и немногословны его признанія, разбросанныя въ стихахъ и письмахъ, но все-таки есть возможность опредленно установить его подходъ къ вопросу. Два чувства внушали Пушкину силы свтло и бодро итти навстрчу смерти. Во-первыхъ, мужественная жизнестойкость его организма и духа. Во-вторыхъ, самоотреченіе и міровая благожелательность ко всему остающемуся жить. Вотъ примры обоихъ чувствъ.
Глубоко опечаленный смертью Дельвига, Пушкинъ пишетъ Плетневу. ‘Что скажу теб, мой милый? Ужасное извстіе я получилъ въ воскресеніе… Грустно, тоска. Вотъ первая смерть, мною оплаканная… Никто на свт не былъ мн ближе Дельвига. Изо всхъ связей дтства онъ одинъ оставался на виду — около него собиралась наша бдная кучка. Безъ него мы точно осиротли. Считай по пальцамъ: сколько насъ? ты, я, Баратынскій, вотъ и все’.
Но посл щемящаго вступленія заканчиваетъ Пушкинъ уже другими дивными строками.
‘Вчера… говорили о немъ, называя его покойникъ Дельвигъ, и этотъ эпитетъ былъ столь же страненъ, какъ и страшенъ. Нечего длать! согласимся. Покойникъ Дельвигъ. Быть такъ. Баратынскій боленъ съ огорченія. Меня не такъ легко съ ногъ свалить. Будь здоровъ — и постараемся быть живы’.
А вотъ еще письмо Плетневу же.
‘Письмо твое… крпко меня опечалило. Опять хандришь! Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убиваетъ только тло, другая убиваетъ душу. Дельвигъ умеръ. Молчановъ умеръ. погоди — умретъ и Жуковскій, умремъ и мы. Но жизнь все еще богата, мы встртимъ еще новыхъ знакомцевъ, новые созрютъ намъ друзья, дочь у тебя будетъ расти, вырастетъ невстой, мы будемъ старые хрычи, жены наши — старыя хрычевки, а дтки будутъ славные, молодые, веселые ребята, мальчишки станутъ повсничать, а двчонки — сентиментальничать. а намъ то и любо. Вздорь, душа моя… Были бы мы живы, будемъ когда-нибудь и веселы’.
Это письмо., само подобное лирическому стихотворенію, примыкаетъ къ другимъ незабвеннымъ строкамъ:
‘Летятъ за днями дни и каждый день уноситъ
Частичку бытія, а мы съ тобой вдвоемъ
Предполагаемъ жить… и глядь, все прахъ: умремъ’.

——

Здравствуй племя
Младое, незнакомое! Не я
Увижу твой могучій поздній возрастъ…

——

И пусть у гробового входа
Младая будетъ жизнь играть…

——

Нетрудно увидать, что къ такомъ пріятіи смерти много язычески-земнаго. Мысль Пушкина намренно сосредоточена по эту сторону бытія. Загробное остается вн предловъ вры. На немъ не строится никакихъ надеждъ, и утшенія создаются доступныя ясному уму и большому сердцу. Личное исчезновеніе неизбжно: надо открыто взглянуть на фактъ и согласиться. Длать нечего, такъ и говорить нечего. Надо быть сильнымъ духомъ и обойтись безъ жалобъ. ‘Меня не такъ-ты легко съ ноги свалить’. Но въ нашей власти есть еще остатокъ дней, такъ постараемся быть живы. А будемъ живы, будемъ и веселы. Жизнь все еще богата, и въ ея богатств надо найти умиротворяющее чувство для тебя. Здравствуй племя младое, незнакомое!.. Все такъ ясно, просто на первый взглядъ: на самомъ дл, такъ непостижимо по глубин стихійной жизненности.
Но на почв такихъ несокрушимыхъ инстинктовъ расцвтало еще одно невыразимое ощущеніе: жажда грозной опасности, чувство особенной притягательности смерти. Пушкинъ не только стойко выдерживалъ неизбжность смерти,— онъ самъ бросался ей навстрчу, тмъ самымъ удовлетворяя таинственнымъ влеченіямъ души. Онъ былъ еще юношей, когда повдалъ въ одномъ изъ стихотвореній: ‘и смерти мысль мила душ моей’. ‘Ожиданье грозной смерти’, ‘жажда гибели’, имютъ надъ нимъ неизъяснимую силу. Онъ рвется на войну, въ ‘боевой ужасъ’, ‘въ роковой огонь сраженій’. Въ минуты хандры и душевнаго омертвнія ему кажется, одна лишь битва можетъ оживить его.
И сколько сильныхъ впечатлній
Для жаждущей души моей —
— вотъ восклицаніе, вырвавшееся въ одинъ изъ приступовъ такой тягостной лни.
‘Пушкинъ,— пишетъ Липранди,— всегда восхищался подвигомъ. въ которомъ жизнь ставилась, какъ онъ выражался, на карту. Онъ съ особеннымъ вниманіемъ слушалъ разсказы о военныхъ эпизодахъ: лицо его краснло и изображало жадность узнать какой-либо особенный случай самоотверженія, глаза его блистали, и вдругъ часто онъ задумывался’. {Сравн.: ‘Посланіе къ Юднину’, ‘Посланіе къ В. Л. Пушкину’, ‘Орлову’. ‘Мн бой знакомъ’.}
Въ Болдин, когда идеалы молодости были подвергнуты послдней переоцнк, былъ снова выдвинутъ вопросъ о смерти. Припомнимъ обстоятельства, при которыхъ создавалась трагедія. Въ окрестностяхъ разразилась эпидемія холеры — ‘очень миленькой персоны’, какъ называетъ ее Пушкинъ.
‘Около меня Колера Морбусъ,— пишетъ онъ Плетневу.— Знаешь ли что это за зврь? Того и гляди, что забжитъ онъ и въ Болдино, да всхъ насъ перекусаетъ, того и гляди, что къ дяд Василью отправлюсь, а ты и пиши мою біографію’.
Въ виду надвигающейся опасности обострялась привычная мысль, и сердце билось свже, какъ передъ сильною игрою. Подъ впечатлніемъ нависшей заразы Пушкинъ пишетъ ‘Пиръ во время чумы’. Это довольно точный переводъ одной сцены трагедіи Вильсона, но Пушкинъ вставилъ два собственныхъ отрывка, которыхъ нтъ въ подлинник: пснь Мери и гимнъ Предсдателя. На нихъ мы должны сосредоточить вниманіе. Остальное — фонъ, на которомъ выступаютъ дв важнйшихъ идеи.
Для мирной страны наступилъ мрачный годъ. Царица грозная, чума пришла на человческую жатву. Черная телга, наполненная мертвецами, иметъ право всюду разъзжать, и блоглазый негръ ею управляетъ. Въ опустлыя пожарища обратились селенія, и тишина, и ужасъ мертвой пустоты воцарились всюду. Не пустетъ, не молчитъ одно кладбище. Тамъ поминутно мертвыхъ носятъ, поминутно мста надо,— какъ испуганное стадо, жмутся межъ собою могилы, и общія ямы поглащаютъ мертвыя тла. Тамъ спшныя обряды плачевныхъ похоронъ, и блдныя лица, и стенанія, и боязливыя моленья еще оставшихся въ живыхъ.
На безлюдной улиц нсколько мужчинъ и женщинъ нашли пріютъ пировъ ничмъ невозмутимый, накрыли столъ и общимъ хохотомъ, разгуломъ, кромшными’ ликованьемъ силятся разсять мракъ, который разостлала зараза-гостья. ‘Но страхъ живетъ въ душ страстьми томимый’. Вопреки веселью и наперекоръ смху онъ живетъ, могущественный и леденящій. Онъ пробивается сквозь буйство и восклицанья унылой и протяжной пснью, встаетъ видньемъ, какъ черный демонъ, чтобъ звать въ свою телжку. И отовсюду для подавленной души слышенъ шопотъ смерти, и мертвые лепечутъ ужасную, невдомую рчь, и ретъ трепетанье вчной ночи. ‘Что длать намъ и чмъ помочь?’ — вотъ вопросы, которые встаютъ передъ дрожащей тварью, передъ измученными страхомъ бдными сердцами. Въ различныхъ видоизмненіяхъ даются способы сопротивленія надвинувшейся казни. Простйшее дйствіе — спрятать голову, не видть факта: вдь много насъ еще живыхъ и намъ причины нтъ печалиться. Голосъ легкомыслія, предложеніе молодого человка: страхъ заглушить веселымъ звономъ рюмокъ и нить за мертваго, какъ будто бъ былъ онъ живъ.
Новую попытку пускаетъ въ ходъ одна изъ женщинъ. Насилованной насмшкой и злорчьемъ разогнать извянную грусть, искуственною вспышкой ненависти истребить вползающую смертную тоску. Но напрасно хочетъ показать мужское сердце женщина. Прозжаетъ обычная черная телга — и мигомъ напускная злоба погасла въ обморок.
Такъ чувствуютъ и поступаютъ статисты человчества, одни изъ многихъ, безсильные подняться на высоту момента и образовать въ себ достойный отпоръ на устрашенье смерти. Ихъ значенье въ пьес — случайностью импульсовъ, растерянностью, душевной слпотой и лнью полумыслей быть образцомъ толпы и оттнять собою идейныя ршенія.
Ихъ два такихъ ршенья: дв псни — Мери и Вальсингама. Въ нихъ Пушкинъ далъ два противоположныхъ міросозерцанья, дв законченныхъ философіи смерти. Поетъ Мери, и въ евангельской простот ея псни все тихое воодушевленіе Музы-христіанки. Въ первой половин псни изумительное, построенное на контрастахъ описаніе цвтущей, мирной жизни и ужаса и запустнья чумной кары. Вторая часть заново написана самимъ Пушкинымъ. Это надо помнить. Здсь именно дается первое идейное отношеніе къ смерти — отношенье христіанства, побда надъ смертью вры и любви. Вовсе нтъ страха. Вс помыслы передъ кончиной устремлены къ возлюбленному. Есть только тни грусти отъ разлуки. Чувство послднихъ минутъ — одна забота и тревога о немъ. оставленномъ на земл. Въ конц — предсмертное общанье вчной связи. Стыдливой врой, самозабвеніемъ и безграничной нжностью вырываетъ двушка жало смерти.
Мери поетъ по просьб Вальсппгепа. Уныло и протяжно,— такъ онъ просилъ. Откуда это сладострастіе печали, потребность бередить муку? Она есть — эта мука, незримая, глухая, но неизбывная. И злая нудитъ тоска дать боли звукъ, дикимъ вдохновеньемъ еще боле растравить сердце.
… ничто
Такъ не печалитъ насъ среди веселій.
Какъ томный, сердцемъ повторенный звукъ.
Но тотчасъ — новая измнчивость желаній: разбередивъ печаль, потомъ безумне къ веселью обратиться. Мучительное шатанье, капризы разстроенной души, жажда острыхъ противорчій — симптомы невыносимаго душевнаго напряженья. Что это? Среди стенаніи и черной гибели мятущаяся личность хочетъ заслониться оргіей, развратомъ пира отстоять себя. Но слдующее сравненіе даетъ иное объясненіе смятенью Вальсингама. Онъ хочетъ безумне къ веселью обратиться,
какъ тотъ, кто отъ земли
Былъ отлученъ какимъ-нибудь видньемъ.
Итакъ псня Мери должна имть тайное сродство съ какими-то видніями. Мимолетно намъ внушается догадка, что мука Вальсингама не въ страх смерти, но въ загробныхъ призракахъ, но въ терзаньяхъ жгучей памяти. Въ дальнйшемъ мы узнаемъ его судьбу.
Кончина матери, когда рыдая, на колняхъ обнималъ онъ ея трупъ и съ воплемъ бился надъ могилой: смерть жены, молчаніе, и мертвая пустыня дома, и страшное воспоминанье. Нравственная катастрофа, духовный переворотъ и путь отчаянья. Отпаденіе отъ Бога совершилось… Священникъ напрасно пытается возвратить отверженца: онъ долженъ до конца пройти по избранной дорог. Сначала только вымученное распутство опустошенной души, исканье пьянаго забвенья. новость бшеныхъ веселій. Тутъ Вальсингамъ на равномъ уровн съ прочими товарищами. Но дальше онъ вдругъ вырастаетъ. Онъ боле не буйный собесдникъ развратниковъ — предъ нами снова прежній образъ бунтовщика и Богоборца. Изъ прошлаго Вальсингама намъ понятно, чмъ подготовился въ немъ бунтъ. Но отъ пережитаго горя въ немъ родилось не малодушное неистовство, не вопли истерическаго богохульства. Нтъ, собственную судьбу онъ вознесъ на высоту всеобщаго протеста, въ безысходности своихъ страданій обрлъ героическую идею. Гимнъ предсдателя центральный пунктъ, къ которому стремится все дйствіе. Въ немъ высшее усилье побдить угрозу смерти. Съ серьезностью, недоступной ни Луиз, ни молодому человку, съ энергіей, непосильной мягкосердечной Мери, провозглашаетъ онъ свой отвтъ на приближенье гибели. Не ‘буйную вакхическую псню’ онъ будетъ пть: такой не знаетъ онъ. Но онъ споетъ гимнъ возстаніи противъ законовъ рока гордаго, непобдимаго духа. Въ псн Вальсингама призывный кличъ къ братьямъ по человчеству:
‘Мужайтесь, боритесь, о храбрые други’!
Смерть извчный врагъ личности и, сталкивая съ нею гордаго человка, Пушкинъ длаетъ послдне примненіе принциповъ индивидуализма. Вопросъ поставленъ такъ: чмъ можетъ противостоять гордый человкъ его истребляющей сил? Все тмъ же, въ чемъ его величіе: волей, но доведенной до высочайшей точки напряженіи. Все смертоносное рождаетъ въ могучемъ характер равное противодйствіе. Предъ тмъ, какъ сокрушить, оно до крайности напрягаетъ ощущенье могущества, сообщаетъ величайшій подъемъ всмъ силамъ. Въ немъ привтствуетъ Вальсингамъ благороднаго врага, который даетъ возможность познать въ себ дотол неразгаданную мощь. Надъ черной пропастью, средь бурной тьмы жаръ-цвтомъ вспыхиваетъ чувство жизни. Въ гроз и ураган нервное возбужденье достигаетъ той высоты, когда становится тсной бренная оболочка, и въ несказанномъ упоеніи человкъ прорывается къ чувству безсмертія. Неизъяснимыя наслажденія экстаза, преображеніе души! Такое мгновеніе стоитъ купить цною жизни. Эту истину познала Клеопатра, сладострастными соединеніемъ любви и смерти создавая изъ смертныхъ земныхъ боговъ. Въ гимн Вальсингама не призывъ къ разнузданію всхъ низменныхъ инстинктовъ, но своеобразное, пусть искаженное, исканье вчности. Демоническимъ усильемъ безсмертье добыто. Демоническимъ,— потому что здсь торжество человческой гордыни, побда Богоотступника. Не на небесахъ, и не отъ Бога онъ ждетъ безсмертья, но завоевываетъ его самъ. здсь, на земл. Священникъ правь: безбожный пиръ, безбожные безумцы.
Но тутъ обнаруживается роковой предлъ атеистической воли. Безсмертіе, которое судитъ Вальсингамъ лишь вынужденная попытка самообмана. Экстатическое мгновенье есть только субъективное состояніе, а не реальное преодолнье смерти. Судорожный восторгъ не разрушаетъ индивидуалистическаго одиночества. Но истинная вчная жизнь есть соединеніе всхъ во всемъ, а не огненный полетъ канувшаго метеора. Священникъ подаетъ великую надежду ‘встртить въ небесахъ утраченныхъ возлюбленныя души’. Мятежный Вальсингамъ отвергъ путь надежды. Но, возмутившись противъ Бога, и ршившись своею волей овладть безсмертьемъ, онъ навкъ разъединенъ съ возлюбленной. Его Дженни останется одна на небесахъ въ своей напрасной памяти о любимомъ, а безъ нея — на что безсмертіе Эдмунду? Но боле того: лишь только священникъ назвалъ ея умолкнувшее имя, какъ сразу же раскрылось Вальсингаму нее беззаконіе его мечты, и самъ же онъ отрекся отъ своего грховнаго порыва.
О, если бъ отъ очей ея безсмертныхъ
Скрыть это зрлище! Меня когда-то
Она считала чистымъ, гордымъ, вольнымъ,
И знала рай въ объятіяхъ моихъ… Гд я?
Святое чадо свта! Вижу
Тебя я тамъ, куда мой падшій духъ
Не досягнетъ уже…
Любовь разоблачила лживый паосъ. Вальсингамъ еще упорствуетъ въ своей отверженности, но демоническій экстазъ его боле не соблазняетъ. Пиръ продолжается, но Предсдатель остается погруженный въ глубокую задумчивость.
Дарский Дмитрий Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Валлон и его ‘История рабства’, Преображенский Петр Федорович, Год: 1936
  2. В. Евгеньев. Писатели — борцы с крепостной неволей. Очерк из истории русской художественной литературы XVIII и XIX веков. СПБ., 1914, Шебунин Андрей Николаевич, Год: 1914
  3. Лабрюйер, Прево-Парадоль Люсьен-Анатоль, Год: 1864
  4. Литературная летопись П. А. Ефремова, Пономарев Степан Иванович, Год: 1882
  5. Н.А. Бердяев, Я.М. Букшпан, Ф.А. Степун, С.Л. Франк. Освальд Шпенглер и закат Европы, Преображенский Петр Федорович, Год: 1922
  6. Ганс Корнелиус. Введение в философию, Бердяев Николай Александрович, Год: 1905
  7. Отношения между религией и политикой у философов XVIII века, Кареев Николай Иванович, Год: 1911
  8. Магистерский диспут, Попов Иван Васильевич, Год: 1894
Электронная библиотека