Маленькая исторія.
Маленькая исторія.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Маленькая история, Пименов Л., Год: 1912
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Долго все вокругъ было ново для Степы.
Въ окно его глядло горбатое, блое поле. Утромъ, когда онъ вставалъ, едва алло вдали надъ темною лсною лентой. Онъ видлъ растущую розоватую, трепетную дымку въ снгахъ, упрямые осколки ночи подъ загорвшимися буграми.
Потомъ онъ пробирался по краю поселка, вдоль схожихъ между собою домовъ-малютокъ, навстрчу громовому гуднію завода. Въ пол уже смялся освобожденный снгъ. Ноги проваливались на каждомъ шагу, морозъ жесткой, шероховатой рукою гладилъ лицо.
Впереди чернли заводскія окна. Но пока онъ туда доходилъ, въ короткія минуты онъ успвалъ впитать въ себя волнующую красоту, радость зимняго утра.
Степа любилъ это поле. Оно сверкало, мнялось, врываясь въ его дни причудливой жизнью красокъ. Оно обволакивало смющимся туманомъ его мысли. Порою онъ вспоминалъ: о город, отъ котораго его теперь отдляли пять мсяцевъ заводской службы, о милой безалаберной жизни студента… Порою — и тогда эти минуты казались всего дороже — онъ ловилъ въ себ лишь одно огромное ощущеніе свта, простора и того, что ему легко дышется.
Такъ было сегодня. Подходя къ закоптлому зданію заводской конторы, онъ улыбался, размахивалъ руками, насвистывалъ какой то бравурный мотивъ. Въ немъ еще дрожало опьяненіе утра.
Взглянувъ на часы, онъ увидлъ, что опоздалъ. Но это словно не дошло до его сознанія. Онъ неторопливо раздлся, пріятельски поздоровался со сторожемъ.
Прошмыгнувшій мимо конторщикъ крикнулъ:
— Заспались, господинъ Батуринъ!
— А вы, какъ видно, и посейчасъ спите,— пустилъ Степа ему въ догонку и сталъ демонстративно медленно отсчитывать ступеньки крутой, грязной лстницы. И постепенно падало очарованіе, глаза тускнли, голова сама собой уходила въ плечи, и онъ уже имлъ усталый, покорный обликъ.
— Батуринъ, подождите!— послышалось сзади вмст съ тяжелыми догоняющими шагами. Чья то рука просунулась подъ его локоть.
Это былъ Челышъ, служащій по хозяйственной части, человкъ толстый, поношенный, видавшій виды. Степа, чуть обернувшись, натянуто улыбнулся.
Челышъ ожесточенно пыхтлъ.
— Уфъ! Дай-ка, милка, отдышаться. Не бгите. Знаете… вдь я васъ еще съ горки увидлъ. Идетъ это такъ весело, въ припляску, словно крылышки за плечами. Думаю: врно, наслдство отъ тетушки получилъ. Вы вдь разъ проговорились, что у васъ есть богатая тетушка. Я и помчался, чтобы другіе не перехватили. Народъ тутъ быстрый. Слушайте, мн вдь, ей-Богу, немного: тыщенки полторы…
Степа нетерпливо дернулъ головою.
— Ну, какъ вамъ не надоло, Георгій Тимофеевичъ?
— А что?
— Да, вотъ, изощряться въ остроуміи. Неужели ничего нтъ интересне?
Челышъ грузно повисъ на его рук.
— Такъ не дадите? Скаредъ! Это въ награду за мою дружбу. Впрочемъ, вы правы… У меня есть кое что занятне.
И, придавъ своему лицу таинственность, Челышъ пригнулся къ самому его уху.
— Слыхали, какъ нашъ принципалъ вчера отличился?
— Нтъ, ничего не слыхалъ,
— Странно. Уже весь заводъ знаетъ. Ну, да вдь вы не отъ міра сего. Такъ, вотъ, я вамъ доложу: смазалъ по физіономіи Антонова его же чертежами. У себя въ кабинет… Да еще какъ,— на глазахъ у четверыхъ мастеровыхъ. Онъ ихъ одновременно вызывалъ. Антоновъ, понятно, ни гу-гу. А т, подлецы, рады почесать языки.
Степа поблднлъ, пріостановился.
— Неужели правда?.. Вотъ хамъ! А какъ же Антоновъ?
— Да вотъ мы узнаемъ. Я, собственно, затмъ и иду.— Челышъ игриво подтолкнулъ его локтемъ.— Любопытно, знаете, посмотрть на битаго человчка.
— Для чего? Что вы гадости говорите!
— Красная двица. Для чего глядть? Во первыхъ, для
того, чтобы испытать удовольствіе, что не тебя побили. Это ясно.
— Это вамъ ясно — огрызнулся Степа.
— А во вторыхъ… ну тамъ, потолковать, пожалть. Это тоже иметъ свою пріятность.
Глаза Степы расширились.
— Вотъ что, Георгій Тимофеевичъ,— шутки въ сторону! Иначе я съ вами не стану разговаривать.
Челышъ обнялъ его за плечи.
— Ну, ну. Уже разсердился. Больше не буду.
— Видители… это дло, по моему, достаточно серьезно…— Лицо Степы, дтски открытое и свтлое, сдлалось сразу сосредоточенно-важнымъ:—…Достаточно серьезно. Поврьте, его бы надо обсудить всмъ вмст, всмъ товарищамъ Антонова. Вы то какъ думаете?
— Ничего не имю противъ. Люблю милую компанію.
— Такъ вотъ,— Степа недоврчиво заглянулъ въ смшливые глаза Челыша,— надо намъ выработать форму коллективнаго протеста.
Челышъ комически замахалъ руками.
— Тсс!.. Не такъ громко. Протеста? Вы, я вамъ доложу, изобртатель. Впрочемъ…— онъ глубокомысленно потеръ лобъ,— что жъ, давайте протестовать. То есть… пока еще не протестовать, а, какъ вы изволили выразиться, вырабатывать. Словомъ, соберемся, а тамъ, какъ Богъ на душу положитъ. Не мшаетъ и выпить за успхъ нашего предпріятія… и для бодрости. Сегодня, у меня,— ладно?
Они уже были на площадк четвертаго этажа, передъ угрюмымъ, полутемнымъ коридоромъ, ведущимъ въ чертежную.
— Вы серьезно говорите?— спросилъ Степа.— Съ вами, положительно, не знаешь…
— Серьезнй серьезнаго, милка. На этотъ разъ ужъ вы мн поврьте. Только вотъ одно… маленькое обстоятельство.
— Напримръ?
— Вжливость требуетъ — я думаю вы со мною согласитесь,— спросить разршенія у потерпвшаго.
— Я васъ не понимаю. По вашему, выходитъ, будто онъ весьма доволенъ.
Челышъ загадочно усмхнулся.
— Увидимъ.
Нердко тоскливое ощущеніе неволи пронизывало Степу, когда онъ входилъ въ чертежную. Точно его тюрьмою была эта несвтлая, запыленная комната съ окнами, замазанными до половины, чтобы не развлекались служащіе.
Ихъ было трое здсь, не считая Степы. Тусклыя лица съ прячущейся злостью, съ печатью пройденной жизни. Онъ одинъ среди нихъ еще сохранилъ свжія краски, ищущіе глаза, звенящій голосъ. Сгибаясь изо дня въ день надъ одними и тми же чертежами, онъ не умлъ угрюмо молчать, какъ другіе. Работа не убивала въ немъ болтливости и подвижности избалованнаго ребенка.
Иногда, утомившись, онъ влзалъ на подоконникъ, чтобы заглянуть наружу, поверхъ забленныхъ стеколъ. Оттуда виднлись рабочіе домики, разбжавшіеся по снгу, и за ними волнистая, сверкающая даль поля. Когда, черезъ минуту, онъ опускался на свое мсто, у него бывало чужое лицо и странно ожившіе, отсутствующіе глаза. ‘Человкъ со свжаго воздуха’,— такъ сразу окрестилъ его Челышъ.
Вс уже были въ сбор. Антоновъ, опустивъ свтлую курчавую голову, что то усиленно подчищалъ резинкой.
Степа направился къ своему столу, смежному со столомъ Антонова. Слъ, снялъ бумагу съ чертежа, аккуратно сложилъ ее.
— Здравствуйте, Иванъ Алексичъ!
Тотъ поднялъ на него спокойные водянистые глаза.
— Наше вамъ! А вы не рано. Благодарите Боженьку, что американецъ сюда еще не заглядывалъ. Онъ гд то близко. Слышно было, какъ бурчалъ въ коридор.
‘Американцемъ’ прозвали директора за его необыкновенную стремительность и вездсущіе.
Степу поразило хладнокровіе Антонова. Не басня ли вся эта исторія съ оплеухой? Онъ бросилъ вопрошающій взглядъ въ сторону Челыша, который, у другого окна, нагнувшись и упершись руками въ колни, что то шепталъ маленькому черному Шлинде. Шлинде дрожалъ отъ мелкаго, стариковскаго смха, а третій чертежникъ, Пазуховъ, всмъ туловищемъ залзъ на столъ и, вытянувъ гусиную шею, напряженно слушалъ.
‘Опять какая нибудь сальность’,— гадливо подумалъ Степа и отвернулся.
Антоновъ теребилъ блобрысый усъ и, скосивъ глаза, меланхолически разглядывалъ его кончикъ. Степу толкнуло любопытство. Неужели Челышъ такъ-таки совралъ? Однако, чего ради ему врать?
— Иванъ Алексичъ,— началъ онъ неувренно, подыскивая подходящія выраженія,— надюсь, вамъ это не покажется… страннымъ. Я считаю своимъ долгомъ выразить вамъ свое сочувствіе по поводу…
— Чего?— оборвалъ Антоновъ.
Глаза его злобно сверкнули, съ плоскаго лица сошла краска. Но вдругъ, уловивъ насмшливый взглядъ Чслыша, онъ густо покраснлъ и опустилъ голову.
Степа сконфузился. Онъ теперь негодовалъ на себя за свое, какъ ему казалось, неуклюжее выступленіе. ‘Богъ съ нимъ, съ Антоновымъ. Въ конц концовъ, его дло. Поставить бы себя на его мсто’.
Въ это время Челышъ, съ непостижимой для его комплекціи легкостью, перепорхнулъ къ нимъ и положилъ руку на согнувшееся плечо Степы.
— Ну что, договорились?
Степа растерянно взглянулъ на него, потомъ на Антонова, и съ удивленіемъ замтилъ, что тотъ улыбается.
— Что же вы не отвчаете? Антоновъ то далъ согласіе, или нтъ?
— Прежде всего здравствуйте.— Антоновъ, видимо, вполн совладавшій съ собою, спокойно протягивалъ руку — А потомъ, будьте такой добренькій — объясните: на что я долженъ давать согласіе?
— Какъ на что?— повторилъ Челыш, притворяясь изумленнымъ, и повернулся къ Степ.— Такъ значитъ, почва еще не подготовлена. Эхъ, Батуринъ, не ожидалъ я отъ васъ! Мое благословеніе, а вашъ починъ.
Степа пожалъ плечами.
— Никуда вы не годитесь,— отчеканилъ Челышъ.— Такъ и быть, возьму на себя. Видите ли, Антоновъ… какъ бы это выразиться поторжественне? Во избжаніе повторенія подобной исторіи, что съ вами случилась, ну, и потомъ, натурально, изъ общечеловческихъ соображеній… Фу ты, чортъ, даже въ потъ ударило отъ паоса! Словомъ, слушайте: мы ршили сообща протестовать, для чего…— онъ возвысилъ голосъ и поднялъ палецъ передъ носомъ Антонова, который открылъ было ротъ для возраженія,— для чего соберемся сегодня вечеркомъ у меня. Ну, и обсудимъ. Поняли?
Антоновъ отвчалъ тихо, моргая глазами:
— Я то понялъ, но просилъ бы васъ не длать этого. Такіе пустяки. Я даже не подозрвалъ, что вы знаете. Предоставьте ужъ мн…
Челышъ весело подмигнулъ не то Степ, не то Антонову.
— Ладно, ладно. Мы это все обсудимъ. Итакъ, милости просимъ, господа.
Онъ направился къ выходу, но тутъ внезапно отскочилъ въ сторону, юмористически вытянулся, какъ школьникъ, и послалъ товарищамъ предостерегающую гримасу.
На весь коридоръ прогудлъ знакомый голосъ:
— Это не работа… Я вамъ говорю: это не работа, а чортъ знаетъ что.
Длинная, сухая фигура директора завода выросла на порог чертежной. Сзади виднлся въ почтительной поз выжиданія завдующій техническимъ бюро, сденькій балтійскій нмецъ.
Четверо чертежниковъ поднялись со своихъ мстъ. Таковъ былъ одинъ изъ заводскихъ ‘неписанныхъ законовъ’, долгое время коробившихъ Степу. Стоя, вс они продолжали работать или, по крайней мр, длали видъ, что заняты.
‘Американецъ’ налетлъ на Челыша.
— Вы почему здсь?
Тотъ, пользуясь привилегіей стараго служаки, посмотрлъ прямо въ его холодные высматривающіе глаза.
— Справлялся у Шлинде на счетъ размра трубъ для новой котельной.
Онъ сразу увидлъ, что директоръ ему не вритъ, и эта безпомощная недоврчивость во взгляд начальника почти развеселила его.
— Не будетъ ли отъ васъ какихъ нибудь распоряженій?
— Можете не безпокоиться. Я самъ приду.
Челышъ поклонился и шмыгнулъ въ коридоръ.
Директоръ подошелъ къ Степ.
— Вотъ что… Батуринъ!
Мутная волна ударила Степ въ голову. Сверкнуло: ‘устроить демонстрацію, сказать, что не желаю съ нимъ разговаривать’…
Вмсто этого вырвалось:
— Слушаю.
Въ слдующее мгновеніе лицо Степы болзненно передернулось. ‘Трусъ’ — обругалъ онъ себя, но тотчасъ же утшился мыслью, что и въ этомъ ‘слушаю’ прозвучало презрніе.
— Вы сегодня опять опоздали.— ‘Американецъ’ смотрлъ и говорилъ непривычно мягко.— Я васъ цню, какъ работника, и мн крайне непріятно длать вамъ замчанія. Пожалуйста, избавьте меня отъ этого. Затмъ вотъ что: примите отъ Антонова разсчеты и чертежи печей. Съ завтрашняго дня принимайтесь за нихъ. Фридрихъ Ивановичъ вамъ дастъ указанія.— И, обернувшись къ Антонову, онъ прибавилъ почти ласково:— А вы свободны.
Точно какая то тяжесть навалилась на Степу. ‘Отказаться’? Онъ оглянулся. Шлинде и Пазуховъ какъ будто ничего и не слышали. Поддержатъ ли они его? А самъ Антоновъ?
Тотъ такъ и застылъ съ резинкою въ рук, опустивъ голову, словно собирался съ мыслями, оцнивалъ свое положеніе.
Директоръ повторилъ на этотъ разъ сухо:
— Вы свободны. Завтра въ контор получите разсчетъ.
Много неласковыхъ мыслей бередило голову Степы, когда онъ, около полудня, возвращался домой, къ обду.
Онъ ожесточенно бранилъ себя за отсутствіе гражданскаго мужества, откапывалъ въ себ бездну разныхъ пороковъ, жаловался самому себ, что онъ опускается, перестаетъ быть человкомъ, что его задаетъ затхлая заводская среда. Сослуживцы казались ему теперь какими то пугалами. Неужели онъ когда-нибудь дойдетъ до такой полной потери самоуваженія, какъ Антоновъ? Или какъ Шлинде, который могъ еще отпускать мерзйшія шутки по адресу Антонова, когда тотъ ушелъ? Какъ Челышъ, испытывающій своеобразное удовольствіе при вид побитаго товарища? Впрочемъ! Челышъ не совсмъ такой, какъ другіе. Кто его разберетъ, Во всякомъ случа, онъ человкъ неглупый, начитанный. Между двумя бутылками онъ не прочь и потолковать серьезно. А остальные…
Степа тоскливо усмхнулся.
Неожиданно вынырнула фраза, которую ему кинулъ Пазуховъ по уход директора: ‘можно васъ поздравить съ успхомъ’. Теперь ему стало казаться, что Пазуховъ намекнулъ этимъ якобы на его причастность къ удаленію Антонова. Эта мысль заставила его содрогнуться. А что, если товарищи подозрваютъ съ его стороны какую нибудь интригу? Онъ самъ далъ этому поводъ, безпрекословно принявъ разсчеты и чертежи Антонова и скушавъ директорскій комплиментъ.
‘Трусъ! Опустившійся, жалкій человкъ!’ бранилъ себя Степа.
Милая солнечная дорога отъ завода къ дому прошла на этотъ разъ незамченной. Онъ шагалъ быстро и напряженно, смотря все время внизъ на ползущія передъ нимъ дв свжія санныя колеи.
Почернвшій деревянный домъ, въ которомъ онъ жилъ, торчалъ на самомъ краю поселка, дразня своими тремя этажами миніатюрныхъ сосдей.
Наверху, какъ всегда, Степ отворила сама хозяйка. Это была молодая свтловолосая нмка, вполн обрусвшая, но сохранившая чисто нмецкую добродтельную игривость. Мужъ ея укатилъ въ отпускъ, куда то подъ Ревель, и она осталась одна съ матерью, съ ребятами и съ жильцомъ — Степой.
Открывъ дверь, она всегда какъ то особенно склоняла на бокъ головку, улыбалась и прищуривала голубоватые, выпуклые глаза, удивленные, какъ у двочки.
— Здравствуйте, Степанъ Андреичъ,— произносила она нараспвъ.— Какъ себя чувствуете?
Степа, во всякомъ случа, чувствовалъ себя кавалеромъ. Онъ галантно раскачивалъ туловище и, задержавъ ея маленькую, огрубвшую отъ домашнихъ работъ руку, почтительно, чуть усмхаясь, прикладывался къ ней губами. Нмочка, въ своемъ свободномъ утреннемъ одяніи, производила на Степу нкоторое впечатлніе. И при томъ она явно съ нимъ заигрывала…
Сегодня все повторилось по прежнему, но Степа уже не улыбался, цлуя ея руку.
Въ ожиданіи обда, онъ. прошелъ къ себ, умылся и, закуривъ папиросу, слъ спиною къ окну, на подоконникъ. По сосдству гнусливо заплакалъ ребенокъ. Степа поморщился, всталъ, прошелся по комнат, потомъ опять подошелъ къ окну. Хотлось отдохнуть, не думать. И онъ сталъ смотрть внизъ, на поле.
И странное чувство овладло имъ. Это было смутное ощущеніе близости чужой, огромной, загадочной жизни. Чудилось, будто поле дышало. Въ немъ не было теперь ни утренней ласковости, ни робости молодыхъ красокъ. Спокойная, властно-яркая, миріадами огней горла снжная даль. Полуденная близна смыла вс неровности, вс морщины, и даже далекое черное лсное кольцо казалось обманомъ.
Степа чувствовалъ, какъ эта живая, блая волна вливается въ него, смывая тусклыя мысли и ласково холодя.
Мелодичный призывъ хозяйки вернулъ его къ дйствительности.
— Степа-анъ Андреичъ, ку-ушать!
Онъ нехотя оторвался отъ окна и, пошатываясь, словно спросонья, вышелъ въ столовую.
Обдъ въ обществ хозяйки и ея матери, полуглухой, молчащей, сжавшейся старухи проходилъ мирно, скучно и не по россійски быстро. Вначал Степ словно чего то недоставало. Онъ съ грустью вспоминалъ студенческіе обды въ товарищеской квартир, гд онъ жилъ еще такъ недавно, обды, бдные содержимымъ, но зато обильно приправленные шумомъ, спорами и подчасъ бранью. Невольно онъ растягивалъ послдніе глотки кофе, пытаясь разговорить, заинтересовать, наконецъ, чмъ нибудь обезпокоить хозяйку, чтобы она осталась подольше. Но съ неизмнной милой улыбкой она извинялась и ускользала къ дтямъ. У нея было двое маленькихъ, крикливыхъ созданій, заполнявшихъ, вмст со стряпнею, уборкою комнатъ и стиркой, всю ея жизнь.
Степа теперь уже не пытался нарушать дловую торопливость этихъ обдовъ. Обыкновенно онъ поднимался изъ за стола еще раньше хозяйки и уходилъ къ себ, дотягивать свой полуденный отдыхъ.
Въ его образ жизни произошла небольшая, но характерная перемна. Прежде послобденное время уходило у него на чтеніе. Книги свои ему пришлось сбыть передъ отъздомъ изъ города, но все же кое что у него осталось: нсколько учебниковъ, два-три популярныхъ техническихъ руководства, разрозненные томы Горькаго и, наконецъ, грошевые самоучители иностранныхъ языковъ, за которые онъ много разъ принимался, но всегда одинаково безплодно. Теперь онъ вообще крайне рдко притрогивался къ книгамъ, оттого ли, что все уже усплъ высосать изъ своей маленькой библіотеки, или просто отъ какой то растущей апатіи.
Какъ то усталый и недовольный собою, не зная больше, чмъ занять время, Степа прилегъ на кровать и проспалъ весь послобденный часъ. Теперь это стало привычкой. Иногда онъ старался себ внушить, что распускаться опасно. Что то старое, отъ прежняго Степы-студента, протестовало въ немъ, и тогда онъ свирпо шагалъ по комнат, борясь съ сонливостью и съ тоскою.
Сегодня сонливость подкралась еще во время обда. Степа едва дождался конца и потомъ съ облегченіемъ рухнулъ на свою аккуратно прибранную постель. Не было уже тревожныхъ мыслей, и онъ заснулъ быстро, какъ ребенокъ.
Заводскій гудокъ его разбудилъ. Онъ сразу поднялся, протеръ глаза и, хмурый, захмлвшій отъ сна, вышелъ изъ комнаты. Задумчиво, неуклюже одваясь, онъ, по привычк, прошелъ въ столовую посмотрть на своеобразное зрлище, открывавшееся въ эту пору изъ ея оконъ.
Окна столовой глядли черезъ крыши и дворы приземистыхъ сосдей на широкую пустую полосу поля, раздлившую два крыла селенія, на застывшую на бломъ холм долговязую колокольню и на поблекшій голубой куполъ церкви въ кружев безлистныхъ деревьевъ. Справа виднлись прилпившіеся къ отлогому снжному скату хилые домишки, немного повыше уголъ кирпичной ограды, и за нею — если подойти вплотную къ окну — высокая заводская труба.
Заводъ гудлъ протяжно и мрачно, и пустая блая полоса, изрзанная колеями и тропками, мало-по-малу оживала. Съ разныхъ концовъ поселка, сначала поодиночк или рдкими группами, потомъ все чаще и гуще, шли черезъ поле по снгу темныя, однообразно скроенныя фигурки. Солнечный снгъ ярко очерчивалъ вс ихъ движенія и жесты. Казалось, вотъ-вотъ услышишь сквозь окна далекій многоголосый говоръ.
Много ихъ было. Уже сплошныя черныя пятна ползли по полю и, сгущаясь, длясь, мняя форму, завоевывали блую гладь.
Степа не могъ себ объяснить, что его такъ завлекало, точно околдовывало въ этой картин: быть можетъ, ея величавая обыденность, неизмняемость, то, что изо дня въ день властный голосъ завода воскрешалъ ее въ однихъ и тхъ же размрахъ, съ тою же силою жизни, быть можетъ, причудливость сочетанія холодной гармоніи снга со слпымъ, массовымъ движеніемъ, напоминающемъ о шум, нестройныхъ крикахъ, рыданіяхъ и смх.
До пути на заводъ Степа съ грустью вспоминалъ свои недавнія мечты сблизиться съ рабочими, войти въ эту загадочную, тяжелую массу, которая долго въ его глазахъ была окружена ореоломъ. Раньше ему казалось, что служба на завод, жизнь въ поселк бокъ-о-бокъ съ тысячами рабочихъ,— все складывалось въ пользу сближенія. Къ первымъ попыткамъ его толкнуло острое недовольство тою средой, въ которую онъ попалъ, и отвратительный чадъ отъ ежедневныхъ столкновеній съ новизною заводской жизни. Но неудача была слишкомъ очевидна. Онъ встртилъ лишь холодную недоврчивость, граничившую съ презрніемъ.
И Степ начинало казаться, что онъ попалъ въ какой-то обособленный заплсневлый мірокъ, откуда нтъ возврата.
Челышъ занималъ отдльный уютный домикъ изъ трехъ небольшихъ комнатъ. Онъ былъ одинокъ и жилъ только съ прислугой, кроткой, миловидной двушкой, выписанной имъ изъ сердца Малороссіи. Относительно роли этой двушки ходили вполн опредленные слухи, однако самъ хозяинъ не допускалъ на этотъ счетъ никакихъ игривыхъ намековъ. Разсказывали, между прочимъ, что конторщикъ Палевичъ, юноша, падкій до бабъ, былъ жестокимъ образомъ выставленъ за какую-то пустяшную пьяную выходку по отношенію къ ней.
На досуг, то есть между работой, пьянствомъ и картами, Челышъ почитывалъ. Заходившіе къ нему,— а къ нему почти ежедневно кто-нибудь да заходилъ — заставали его нердко съ книжкою на колняхъ, въ очкахъ, совершенно преображавшихъ его широкое, одутловатое лицо. Очки и самая его поза старили его лтъ на двадцать, и онъ со своими длинными блокурыми усами, погрузившійся въ большое допотопное кресло, казался ддушкой.
Степа пришелъ къ нему раньше всхъ. Дома ему не сидлось, росла безформенная тоска, и онъ чувствовалъ необходимость встряхнуться какъ можно скоре.
При вход его Челышъ поднялъ голову, снялъ очки, и лицо его тотчасъ освтилось улыбкой.
— Эге!— произнесъ онъ, откладывая книгу на столъ и вставая.— Вотъ это вы хорошо сдлали, милка, что пришли пораньше. Потолкуемъ. Кстати вы мн поможете по хозяйству.
Степа прислъ къ столу и сталъ машинально, не глядя перебирать кипу иллюстрированныхъ журналовъ.
— По какому хозяйству я вамъ долженъ помочь?
— По какому? А по бутылочному, милка. Пива, Гася!— скомандовалъ Челышъ, пріотворивъ дверь въ переднюю.
Гася вошла съ застнчивой улыбкой на тонкомъ личик. Ставя на столъ бутылки и стаканы, она задержала на Степ дтски любопытный взглядъ и быстро, словно спохватившись, вышла.
— Скажите на милость,— снова заговорилъ Челышъ,— чего вы такъ насупились? Обдумываете громовую рчь на нашемъ сегодняшнемъ митинг? Плюньте. Не мечите бисера.
Степа взглянулъ на него страдальчески.
— Вы опять сметесь, Георгій Тимофеичъ. А между тмъ я имлъ въ виду поговорить съ вами серьезно. Мн казалось, что только и есть одинъ человкъ на завод, съ которымъ стоитъ говорить…
Челышъ выпрямился, весело крякнувъ.
— Лестно! Однако, и недотрога же вы — ой, ой! Но вы не ошиблись. Если вамъ такъ хочется, я сію же минуту сдлаюсь серьезенъ.
Онъ напыжился и прибавилъ солидно, какъ начинающій адвокатъ:
— Итакъ, я васъ слушаю.
Степа съ трудомъ удержалъ набгавшую улыбку.
— Вы, конечно, уже знаете, что Антоновъ разсчитанъ?
— Ужъ мн-то не знать!
— И что директоръ офиціально передалъ его работу мн?
— И объ этомъ слышалъ. Но это не такъ важно.
— Нтъ, какъ разъ это-то и важно для меня.— Степа придвинулся ближе.— Видите ли… я не нашелъ въ себ достаточно силы, чтобы отказаться сразу отъ этой чести. Я въ этомъ себя страшно виню. И мн кажется… можетъ быть, это происходитъ отъ моего тоскливаго настроенія,— мн кажется, товарищи могутъ на основаніи этого предположить, будто я самъ добивался удаленія Антонова, будто съ моей стороны было нчто врод интриги. Напримръ, самъ Антоновъ…
Челышъ прервалъ его, торжественно поднимая стаканъ.
— За ваше здоровье, милка! Одно я вамъ скажу: счастье ваше, что вы не двица. А то вамъ было бы опасно оставаться со мною съ глазу на глазъ.
— Не паясничайте, Бога ради,— сказалъ Степа съ раздраженіемъ.
— Ничуть. Я говорю только, я бы въ васъ влюбился. Отъ васъ такъ и пышетъ невинностью. А невинность,— врите ли,— всегда возбуждала во мн одно самоотверженное желаніе — просвтить. Ха, ха!..
Степа промолчалъ. Можетъ быть, онъ заслужилъ это издвательство. Право, онъ иногда бываетъ ребенкомъ.
— Поврьте,— продолжалъ Челышъ, — вся эта исторія гроша ломаннаго не стоитъ. Хлопотъ вамъ изъ-за нея особенныхъ не будетъ, исключая разв хлопоты по истребленію напитковъ. Пари держу, что все это окончится къ общему удовольствію.
Степа равнодушно улыбнулся и потянулся за книгой, которую до его прихода читалъ Челышъ.
— Возможно. Мн здсь, дйствительно, на каждомъ шагу приходится просвщаться. Что это? Батюшки, Майнъ-Ридъ!
— Матушки, какой ужасъ!— передразнилъ его Челышъ.— Вы же знаете, что я существо легкомысленное, не смотря на свой почтенный возрастъ. Люблю то, что мягко называется фантазіей. Она такъ сладко затуманиваетъ… Однако, вернемтесь къ дйствительности.
Онъ погладилъ обими руками свои пушистые усы.
— Дло въ томъ, что вы все-таки не должны упускать изъ виду повода нашего сегодняшняго собранія. Цль, предположимъ, для васъ протестъ, для другихъ — выпивка, но поводъ остается одинъ — то, что побили физіономію Антонову. Мы, пьяницы, разсуждаемъ такъ: всякое событіе, выходящее за кругъ обыденной жизни, должно быть спрыснуто, съ какой бы мы стороны къ нему ни подходили. Одинъ я пить не люблю, а если безъ всякаго основанія устраивать попойки-ни голова, ни карманъ не выдержатъ. Поводъ нуженъ, и вншность должна быть соблюдена. Вотъ я и уцпился за вашъ проектъ протестовать. Надо его, во всякомъ случа, поддерживать, хотя бы для прилику. А то будетъ имть видъ, будто мы собрались отпраздновать мордобитіе.
— Если судить по вашимъ словамъ, то такъ и выходитъ.
— Ничуть. Мн отъ этого событія ни жарко, ни холодно. Съ чего же я буду праздновать! А что есть поводъ выпить да потолковать, такъ это, я думаю, вс рады, не исключая и Антонова.
Степа вскочилъ съ мста, красня отъ негодованія.
— Вы говорите — рады?.. И онъ радъ?
— Конечно,— спокойно замтилъ Челышъ.— Тише, милка, не убивайте. Я еще пригожусь.
— Радъ! Хороша ему радость, нечего сказать. Васъ бы на его мсто. Побили да еще выгнали, какъ собаку. Ну, онъ человкъ слабый, не смогъ отвтить… Но вдь товарищеское чувство у насъ должно быть, надо же за него вступиться. Наконецъ, просто на просто чувство уваженія къ человческой личности…
А Челышъ, между тмъ, ласково ухмыляясь, кивалъ головой.
— Такъ, такъ. Вотъ это вы врный тонъ взяли. Митинговая рчь. Сколько гражданскаго пылу! Вотъ такъ съ ними и поговорите, тресните ихъ по дубовымъ башкамъ. Посмотримъ только, что изъ этого выйдетъ. А для прилику все-таки надо. Поэтому, пока я вамъ и не хочу сказывать кое-какія мои соображенія. А то вдругъ главный иниціаторъ откажется отъ своей роли,— куда же къ чорту будетъ годиться наше идейное собраніе!
Степа тяжело зашагалъ по комнат.
— Пожалуйста,— бросилъ онъ гордо.— Можете вашихъ соображеній мн не сообщать. Отъ своей роли я, дйствительно, не откажусь, но ужъ это по своимъ соображеніямъ. Не будь этого, меня бы здсь не было.
Челышъ представился обиженнымъ. Онъ сгребъ свои усы въ одну руку, опустилъ ихъ внизъ, вдоль подбородка, потомъ немного сгорбился, наклонилъ голову и глянулъ исподлобья.
— Любезный гость, нечего сказать.
Но глаза его предательски смялись.
Ужинъ былъ на славу.
Гася блеснула своимъ мастерствомъ — закусками, соленьями, маринадами, запеченой домашней колбасой, Челышъ — разнообразіемъ и количествомъ выставленныхъ напитковъ. Слыша отовсюду похвалы, Гася вспыхивала и бросала робкіе взгляды на хозяина, словно ища помощи, а онъ покровительственно улыбался.
Челышъ былъ въ удар. Суетился, доливалъ опуствшіе стаканы и рюмки и сыпалъ остротами и прибаутками, не смущаясь, удачны он или нтъ. Отходя въ сторонку и окидывая ласковымъ взоромъ своихъ гостей, онъ удовлетворенно потиралъ руки.
Кром четырехъ чертежниковъ, пришли еще двое: хмурый, неопредленнаго возраста бухгалтеръ Груничъ и мастеръ-литейщикъ Чуриковъ, здоровенный мужчина съ рябымъ лицомъ, раскосыми глазами и черной широкой бородой.
Это и былъ весь ‘революціонный комитетъ’, какъ пошутилъ Челышъ.
По мр опоражниванія бутылокъ, собраніе разжигалось. Сгущались краски на лицахъ, отъ легкаго румянца до багровыхъ пятенъ, появлялись размашистые жесты, рзкій, катящійся смхъ. И хозяинъ, который, казалось, пилъ больше всхъ и меньше всхъ пьянлъ, ребячески проявлялъ свой восторгъ.
Степа уже чувствовалъ, что перешелъ мру. Между тмъ, Челышъ то и дло хлопалъ его по плечу и кричалъ надъ самымъ ухомъ:
— Мало пьете, милка. Обижаете.
Наконецъ, Степа огрызнулся:
— Вамъ, врно, хочется, чтобы я очутился подъ ‘толомъ.
— Что-жъ! Въ конц концовъ, тамъ не такъ плохо.
— А вы бывали?..
— Случалось. Однако, мн кажется, вы скромничаете. Не безпокойтесь, вы крпче, чмъ о себ думаете. Пейте. Ваше здоровье!
Временами Степ даже хотлось напиться, залить свою тревогу. Его угнетала мысль, что та горячность, та сила, которыя онъ вложилъ въ свои призывы къ протесту, къ товарищеской солидарности, словно разбились объ какую-то стну. Никто не возражалъ противъ его доводовъ, не отвергалъ его проекта: сообща потребовать, чтобы директоръ вернулъ Антонова и извинился… или прекратить работу. Но самъ Антоновъ почему-то отмалчивался, Челышъ улыбался и многозначительно переглядывался съ другими, и вс словно что-то прятали отъ Степы. Окончательное ршеніе, по предложенію хозяина, было отложено на ‘посл ужина’. Посл ужина! Степа горестно усмхнулся.
Какіе это удивительные люди! И все это такъ похоже на комедію. Пожалуй, дйствительно, не стоило соваться…
Онъ сидлъ молча и сквозь набгавшую дымку грусти глядлъ на веселыя, вспотвшія лица, слушалъ безпорядочныя разглагольствованія и взрывы смха. Въ его глубокихъ глазахъ была усталость и дтская обида.
Разговоръ шелъ о директор. Шлинде доказывалъ, что онъ вовсе ужъ не такъ плохъ.
— У него есть одно большое достоинство, то, что онъ плюетъ на доносы. Призоветъ къ себ и дастъ письмо: ‘вотъ не угодно ли… я вамъ подарю?’ Съ Александровичемъ былъ такой случай…
— Да,— прервалъ Пазуховъ,— а при Сагалов было туго. У него особый секретарь былъ, чтобы анонимныя письма разбирать. И потомъ докладывалъ, на кого и о чемъ доносятъ.
Чуриковъ заморгалъ слипавшимися глазами и внезапно ударилъ по столу кулакомъ, такъ что упала стоявшая возл него бутылка.
— Что? Сагаловъ? Сагаловъ хорошій былъ человкъ. А американецъ… я ему морду разобью.
Вс расхохотались.
— Что-жъ ты до сихъ поръ думалъ, тетя?— спросилъ Челышъ.
— Не хотлось мараться. А теперь… зачмъ обидлъ Антошу? Я его раздлаю. Ей-Богу, завтра же уважу.
Челышъ обнялъ его за плечи, пригнулся.
— Ахъ ты, милашка! Ладно же. И я теб помогу. Не люблю я его. Какого чорта онъ изъ себя американца корчитъ? Самъ вдь — русскій. Русскій человкъ и безъ того всхъ выше. Русскому все впору. Всякую пакость съдимъ и не сморгнемъ глазомъ. Врно?
— Правильно. Бить!.. За Антошу..
— Фи, какой вы дикарь!— замтилъ Шлинде.— Надо брать примръ съ Батурина. Вотъ онъ драться не будетъ. Онъ у насъ образованный.
— Онъ умный,— подхватилъ Пазуховъ,— онъ будетъ протестовать, бастовать, вать, вать… Ха, ха!
Антоновъ приподнялся, весело поглядывая на Степу.
— Господа,— сказалъ онъ громко,— не надо ни того, ни другого. Я съ американцемъ уже помирился.
И глаза всхъ, за исключеніемъ неспособнаго уже ни къ какимъ осмысленнымъ движеніямъ Чурикова, насмшливо остановились на Степ.
— Браво!— крикнулъ Челышъ, содрогаясь отъ смха.— Антоша, ты христіанинъ. Прощаешь обсды ближнему твоему. И что-жъ, онъ тебя принялъ обратно?
— Принялъ,— произнесъ Антоновъ торжественно и опять посмотрлъ на Степу.
Степа не сразу сообразилъ, въ чемъ дло.Онънедоумвающе переводилъ взглядъ съ одного смющагося лица на другое. Потомъ вдругъ поблднлъ и дрожа поднялся съ мста.
— Стыдно!— вырвалось у него вмст съ задавленнымъ рыданіемъ.
И онъ выбжалъ въ сни.
Челышъ засуетился.
— Господа,— обратился онъ къ гостямъ,— я васъ ненадолго оставлю. Пойду утшать мальчишку: видите, какъ разстроился. Займитесь, поиграйте въ картишки, въ желзку что ли…
Степа бжалъ по темному полю, спотыкаясь на каждомъ шагу и падая въ тающій, влажный снгъ. За нимъ, кряхтя и ругаясь, гнался Челышъ. Наконецъ, догналъ и обхватилъ его сзади.
— Пусти,— зарычалъ Сгепа, силясь вырваться изъ его крпкихъ рукъ.
— Не пущу, пока ты не скажешь,, что успокоился и больше не побжишь. Куда ты бжалъ? Домой… или, можетъ быть, топиться?
Степа еще разъ рванулся.
— Не пущу,— повторилъ Челышъ, пыхтя.— Не пущу. Теперь зима: топиться негд, какъ въ пив. Дурень ты, молокососъ. Я вдь хочу теб разсказать все, какъ было, поговорить съ тобой по душамъ.
— Зачмъ вы надо мной издвались?— сказалъ Степа плаксиво.— За что?
— Да ну, прости же, прости. Я теб все объясню, покаюсь, только успокойся.
Внезапно Степа почувствовалъ отвратительную слабость. ‘Все равно’ — мелькнуло — ‘все равно’.
— Ну, теперь, кажется, можно отпустить. И бжалъ же ты. Я думалъ, ты ужъ совсмъ спятилъ,— говорилъ Челышъ, поправляя и застегивая кое какъ накинутый полушубокъ.— Тутъ недалеко, помнится, лежитъ бревно. Пойдемъ, сядемъ.
Степа повиновался.
Они пошли медленно бокъ о бокъ. Челышъ пыхтлъ и фыркалъ. Степа покачивался отъ возраставшей слабости.
— Вотъ, значитъ, я не ошибся,— разорвалъ молчаніе Челышъ, завидвъ темную полосу въ снгу.— Теперь садитесь и слушайте, человкъ хорошій.
Степа слъ, опустивъ отяжелвшую голову на руки.
Воздухъ былъ свжъ и влаженъ. Чуялось дыханіе весны, подкравшейся нежданною гостьей къ этой тихой февральской ночи. Надъ смутнымъ блющимъ полемъ стлался свтлый и легкій туманъ. Полукругомъ, будто самоцвтные каменья по черному бархату, зазывчиво разсыпались огоньки села.
— Ночь то, ночь то какая!..— вздохнулъ Челышъ.— У васъ,— онъ положилъ руку на плечо Степы,— должно быть, голова немного кружится. Пустяки, пройдетъ. Я тоже чувствую, какъ становлюсь пьянъ. Вообще, намъ не слдовало выходить на воздухъ, а тмъ паче играть въ горлки.
Онъ порылся у себя въ карманахъ, потомъ безцеремонно ощупалъ карманы Степы.
— Вдь вотъ бда! Ни у меня, ни у васъ — ни папироски. Ну, наплевать! Такъ слушайте, Батуринъ, я вамъ разскажу все по порядку. Съ самаго начала я былъ увренъ, что Антоновъ уладитъ все это дло самъ. Понятно, гнуснымъ, съ вашей точки зрнія, способомъ… Онъ просто на просто похрилъ свое самолюбіе…
— Если у него оно когда либо было,— вставилъ Степа.
— Правильно. Если не было, то тмъ легче ему сошло. Словомъ, такъ или иначе, но онъ попросилъ прощенія. Американецъ тоже отлично зналъ, что такъ будетъ, потому то онъ и устроилъ эту комедію съ выгономъ, чтобы вынудить Антонова не поднимать скандала. И тотъ, и другой по своему правы. Антошка — потому что пить, сть надо, американецъ — потому что, по нашимъ рыламъ, начальнику лучше провалиться ко всмъ чертямъ, чмъ извиняться передъ своимъ подчиненнымъ. Вы то, я знаю, скажете сейчасъ: эдакъ… достоинство, человческая личность… еще что нибудь врод этого трескучее. Это все фразы-съ. Вы не англичанинъ какой нибудь. У насъ этого не водится. Мало ли кому на Руси морду бьютъ, или еще похуже что длаютъ. Если изъ за каждаго такого случая волноваться, такъ у насъ ни одной минутки вольной не останется, чтобы попользоваться жизнью. Виноватъ я, что ли, что родился русскимъ!.. А вдь жить можно, и очень хорошо, только обжиться.
— За что вы надо мной издвались?— произнесъ Степа съ усиліемъ.
— Гнусность обуяла. Простите, голубчикъ, искренно прошу прощенія. Вотъ втянетесь, увидите… Но иногда бываетъ потребность устроить какую-нибудь гнусность, ровно трубку выкурить. Такая ужъ наша жизнь. Пріхали вы къ намъ, чистенькій, свжій, это всего нашего сторонитесь. Вы же знаете, что въ школахъ ребята всегда самыхъ скромныхъ и тихенькихъ бьютъ. А мы ужъ люди отптые. Хотлось васъ проучить, чтобы глаза не мозолилъ. Вотъ мы и сговорились: послушать посерьезне, какъ вы будете ораторствовать, а потомъ и преподнести вамъ дулю. Я не думалъ, что вы это такъ близко примете къ сердцу. Я вдь вамъ даже намекалъ, а вы, по чистот своей, не догадывались. А для другихъ словно праздникъ былъ, столько было радости. Вамъ въ отместку. Да и я тоже…
Челышъ спутался и замолчалъ.
Степа зашевелился, приподнялъ окутанную туманомъ голову.
— Тянетъ… Уйти, уйти!..— простоналъ онъ глухо.