Марко Вовчок
Марко Вовчок
Максим Гримач
Максим Гримач
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
——————————
Максим Гримач, Вовчок Марко, Год: 1858
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Не в ваше время то деялось, а давным давно, в старые годы, когда еще Украиной ворочала Московщина вместе с Польшею. Московщина владела Украиной по левой стороне Днепра. Хотя и были в то время таможни и заставы стояли, но всё не так густо, не сплошь, как ныне, не так тебя тогда сторожили, как вот теперь, по Збручу, или где. Люди Днепром всякое заморское добро привозили: шелки, бархаты, золотую парчу, душистый шафран, и всякие другие товары, золото и серебро в бочонках.
Как раз насупротив Черкас, пониже Домонтова, жил в хуторе, над Днепром, козак Максим Гри мач. Тот этим делом долго занимался. Ходил он в кафтанах, в шелку, в атласе, обувался в сафьяны. И из себя он был молодец: круглолицый, чернобровый, черноусый, а какой уж веселый, балагур какой! Бывало, выйдет он в воскресенье к народу, так и обступят его. Крепко его любили.
Вот кто-нибудь из народу и промолвит: ‘Ты, брат Максим, совсем сделался паном.’
‘Да, братцы, сделался. Выходите-ка и вы в паны, добрые люди. Панам жить хорошо, шут бы их взял! Теперь уж полно подставлять за вас шею, — шалишь! Буду я теперь сладко есть да пить, да ходить нарядно, — известно, как оно вельможному пану следует.’
А такой он был, что вот приключись только кому-нибудь из нашего села напасть какая, — головы не пожалеет — выручит, задень чужак кого из наших, — беды не оберется: налетит Максим, словно вихор какой, истребит дотла. Вздумал раз шляхтич один завладеть козачьим полем, так он и хату его сжег, и пепел по ветру развеял, и самого протурил за самый Днепр. Коли жив еще шляхтич, так, верно, и до сей поры не забыл, каковы нагайки у пана Максима Гри мача.
Максим был вдовец, имел двух дочек. Одна — Катрею ее звали — уж девушка была на возрасте, красивая да величавая такая, ни дать, ни взять королевна, другая, Тетяна, еще малолеточек, невеличка была, вьется себе по надворью, а не то — в окошечко высматривает, словно ясочка. Жили они у отца в довольстве да в холе.
Вот, бывало, около полуночи, плывут по Днепру лодки и причаливают к старой вербе. Пан Максим ведет их в светлицу, да и принимает от них, что следует. Не припомню, как звали того пана, что пересылал к нему на лодках всякое добро. Он скрывался над Днепром, в каменной пещере, и никто про это не знал и не ведал, кроме десятка верных козаков.
Чаще всех приплывал молодой козак Семен, паробок пригожий, тонкий да гибкий, как тростник, смелый, как сокол, — и крепко полюбила его наша горделивая Катря.
Сватали ее люди богатые, роду хорошего, — один, другой, третий. Всем один ответ: ‘Не хочу, не пойду.’
‘Слушай, дочка’, говорит Максим: ‘больно уж ты спесива, моя рыбка. Сватаются за тебя первые в селе люди, паробки всё молодые и хорошие: отчего ж ты не идешь?’
‘А мне что в том, что они хорошие да молодые, коли сердце мое не к ним лежит?’
‘А к кому же, дочка? Послушай-ка, мое дитятко: приневоливать я тебя не стану, но и за бурлака не отдам, хотя бы он самый месяц с неба достал. Не отдам, дочка! Как я тебе сказал, так оно и будет. Слово у меня отцовское, крепкое, сама ты знаешь.’
‘Знаю, батюшка. А какого бы вы себе зятя желали?’
‘Вольного козака, дочка, — такого, чтобы сам себе был господином, никому бы не кланялся, — вот какого!’
‘А если будет он сам себе господином?’
‘Тогда с Богом!’
‘Ну, я буду ждать.’
‘Жди, мое сердце, жди, я не запрещаю. Кто ж он такой? Я кое-что подметил.’
‘На что вам это знать, батюшка? Пускай он сперва на волю выйдет, тогда и узнаете.’
‘Ладно, дитятко мое милое, пускай по-твоему будет!’
Проведал про всё это Семен, да и говорит: ‘Что ж делать, Катря душа? надо ждать. Я у своего пана на службе уже третий год доживаю, последний. Коли повезет счастье, в этом году добыча будет великая. Ота ман меня не обидит: человек он справедливый. Поблагодарю его за хлеб, за соль, высмотрю себе где-нибудь хуторок хороший, да и поклонюсь твоему отцу…. Только ты люби меня верно, моя радость.’
Ждут наши голубки. Не плавает, летает Семен по Днепру, — знай челноком синюю волну разбивает.
Снаряжаются козаки в дорогу, Семен с ними. Выезжают козаки на добычу.
‘Сокол мой, козаче!’ [Козак, в звательном падеже] говорит Катря, прильнувши к нему, ‘когда ты вернешься? скоро?’
‘Скоро, моя рыбка, скоро. Зацветет первая вишня в твоем садике, закукует серая кукушечка, — я и приплыву к тебе, и приплыву не бурлаком наемным, а вольным козаком, Катря!’
Выходили козаки осенью, приказывали ждать себя на весну.
Сидит Катря в светлице, вышивает шелком рукава да рушники, да всё в окошечко поглядывает: всё ли кружит да метет метелица, или уже снег стал таять и скоро теплом повеет?
Взломался лед, прошел. Шумит Днепр, сивеет да чернеет, да плещет в берега. Распускается верба, зеленеют камыши. Весела наша Катря, ходит да посматривает.
Зацвела вишня, прокуковала серая кукушка, — хорошо стало в саду. Стелется барвинок да цветет голубым цветом, заалела зирка, засинел гороби ный горо шок, во вча сту па пустила широкий лист, вот уже мак цветет расцветает, белый да лиловый, да алый, да полный такой! вот раскинулся по земле синий ряст, разрослась зеленая ру та…. А посреди всех этих цветов похаживает Катря, сама как цветок и всех цветков красивей, — похаживает да с синего Днепра ясных очей не сводит, а только взойдет месяц да посыплет искорками темную воду, Катря уже под старой вербой, на берегу. Пристально, зорко смотрит она: всё выглядывает, не плывет ли ходкий челнок, не правит ли челноком бравый, любый козак.
Проходит неделя, проходит другая. Вот сидит она однажды под вербою, а ночь стоит звездная да тихая, — только свищет соловей да гудит Днепр. Вдруг — заметила что-то вдалеке, словно черную чаечку. Ближе…. Это челнок!… Летит, как на крыльях. Катря и руки к нему протянула…. Какой же это козак челноком правит? Это не Семен…. Вот уже он подле берега, оперся на весло, свиснул раз, другой. Из хаты вышел отец. Катря припала за вербою.
Вышел старый Гри мач, да и спрашивает: ‘Какие вести?’
‘Плохо, пан Максим’, отвечает козак, ‘беда!’
‘А что там случилось?’
‘Третьего дня перед бурей в полночь горела береза (а козаки, бывало, когда хотели о себе вестку подать, что идут, зажгут березу, или какое другое дерево над Днепром). Мы, стало быть, примету эту знаем, — вот и поехали вчера навстречу…. Приехали — нет никого только плавают по Днепру разбитые лодки.’
‘А велика была буря?’
‘Я такой отродясь не видывал. Эдакая буря! беда! Дубы с корнями вывертывает, камыши дождем, словно острой саблей, сечет, Днепр, с самого дна, песок выбрасывает. Ночь темная-претемная, только молния сверкает. А гром как грянет — словно все наднепровские горы сразу треснули.’
‘И никакого слуха?’
‘Нету слуха никакого, пан Максим. Мы уж промеж себя толковали, да и ота ман тоже думает: видно, все наши днепровской водицы хлебнули.’
‘А лихие были, брат, хлопцы, о, лихие хлопцы! Ну, пойдем в хату.’
‘Теперь уже мой жених — вольный козак, та то! Дождались вы себе вольного зятя!’
Старик глядь, — а это его Катря стоит против месяца, вся белая-белая.
‘Господь с тобою, моё дитятко!’ крикнул он и схватил ее за холодную руку.
Она глянула ему в глаза, отняла руку и пошла, ни словечка не промолвила.
Повел Максим козака в светлицу, угостил, проводил, да и опять к дочке.
Она сидит в саду, вьет венок из алаго да из белого маку, зеленым барвинком его перевивает. А солнышко только что всходит из-за днепровой кручи.
‘Дитя мое, Катря!’ говорит старик, садясь подле неё. ‘Послал тебе Господь великую печаль на сердце! А ты подними головку, дочка, да взглянь на своего отца старика.’
Она подняла голову и глянула на него.
‘Ох, дочка ты моя! как же ты состарилась!’
‘Нет, та то, я еще молоденькая!’
Вздохнула она да снова за венок.
Уж как же он ее уговаривал, утешал! А она, знай, вьет свой венок и словечка ему не вымолвит.
Пошел старый, кликнул свою меньшую дочку.
‘Тетянко, ступай, моя рыбка, к сестрице: горе у неё теперь великое, — утешь ее.’
‘А что там? где она?’
Прибежала в сад: ‘Сестрица, Катруся, серденько мое! что вы грустите? Вон уже и лето на дворе!’ А сама обхватила ее за шею рученками.
‘Сестричка моя малая! щебетушечка моя неразумная!’ ласкает ее Катря.
‘О, да какой же у вас венок красивый, сестрица! Какой хороший! Сестричка, голубушка, когда же вы его наденете?’
‘Вечером надену.’
Повесила Катря венок над водою, да и гуляет по саду, сестричку за руку водит, а та знай щебечет.
Кличет их отец обедать. Пришла Катря и села за стол, наливала отцу меду своими белыми руками и разговаривала. Только как старик ни подходил, как ни выспрашивал ее, — о себе самой ничего она не сказала.
К вечеру, вошла она к отцу и поцеловала его руку. Старик схватил ее за голову: ‘Катря, дочка моя несчастливая! помилуй тебя Матерь Божья!’
И к малой сестре пришла она, обняла ее и к сердцу прижала.
Пошла она опять в сад. И как же она убралась нарядно! Сорочку надела тоненькую и плахту шелковую, пояс серебром перевитый и черевички высокие, мелко-мелко русую косу свою заплела, а на правой руке у неё перстень золотой блестит.
Пришла к воде и сняла с ветки свой венок, что сплела поутру, сняла, примолвила: ‘Не завял ты, мой маковый венок’, и наложила венок себе на голову. А на самом берегу верба низко пустила сучья на воду. Катря села около дуплистого вербового корня и склонила голову на белую руку. Взяли ее думы да думы. Там под кудрявою вербой и осветил ее месяц, красивую и печальную, в маковом венку.
Как заискрился месяц по воде, — ‘Вот уже ясный месяц взошел’, сказала она (а бывало, когда они любились с Семеном, — только месяц взойдет, он уж и плывет к ней), да и ступила на сук вербовой. Стала она на нём, как на жердочке, глянула на все стороны, да и бросилась в самую глубь.
Спозаранку тревога да говор на дворе. Тетянка плачет, старый Гримач без шапки ходит, весь растерзанный, растрепанный, да всё спрашивает: ‘Где моя Катря? где мое дитятко милое?’
Бросились к воде, — только венок маковый плавает, кружится.
Затворился старый Гримач, пять лет целых за свои ворота не выходил. И от ота мана, и от добычи, ото всего отрекся. Поседел, что твой голубь сизый.
Дал ему Господь дождаться и другой дочки-невесты. Высока выросла она, да статна, да черноброва. Высватали ее люди хорошие — сотник молодой, с лица красавец. Богатую сыграли свадьбу: от невестина двора даже до самой церкви красную китайку постлали, из серебряных кубков гостей потчивали. Да и понашло же гостей! И в хате, и на дворе, и у ворот, — всю улицу так прудом и запрудили. Целую неделю гуляли.
Отец благословил молодых после свадьбы, проводил их на новое хозяйство. Грустно, жутко стало старому Максиму одному в хате: глянул он на Днепр и вспомнил старшую дочку, слезы так и покатились ему на седые усы. ‘Ох, Катря, Катря, дитя мое милое! сгубил я твой девичий век молодой!’
Источник текста: Марко Вовчок. Украинские народные рассказы (Народні оповідання) — СПб.: Издание книгопродавца Д.Е. Кожанчикова, 1859. — С. 181—195.
Исходник здесь: Викитека.