Максим Горький, Зайцев Борис Константинович, Год: 1932 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.

Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.

М., ‘Русская книга’, 1999.

МАКСИМ ГОРЬКИЙ

К юбилею

Слух обо мне пройдет
по всей Руси великой.
Пушкин

Имя Горького связано с воспоминаниями дальними. Кажется, в 1898 г. был напечатан в ‘Русской мысли’ рассказ его ‘Супруги Орловы’ — первая вещь, по которой запомнился он (говорю о себе, для других, может быть, это ‘Челкаш’, ‘Мальва’ и т. п.).

В зрелом возрасте ‘Орловых’ я не перечитывал. Но юношеское впечатление помню: очень талантливо и очень чуждо. (У Чехова кто-то говорит: ‘Голос сильный, но противный’.) Грубые, мутные краски, сильный темперамент, нескромность, мудрование и сентиментализм — в соединении с яркой изобразительностью. Как писатель известного масштаба, Горький сразу показал себя. Вот такой я, хотите, меня любите, хотите нет. Известен успех его начала. Нельзя сказать, чтобы он был незаслужен. Явилось в литературу новое, своеобразное — новый человек заговорил о новых людях. Все, конечно, помнят знаменитого босяка горьковского — сквозь ходули и слащавость от него все же отзывало Нижним, Волгой — Россией.

Встретиться с Горьким пришлось очень скоро, у Леонида Андреева. Высокий, сутулящийся, в блузе с ремешком, слегка закинутая голова с плоскими прядями волос, небольшие бойкие глаза, вздернутый нос, манера покручивать рыжеватые усики, закладывать руку за пояс-ремешок блузы, чтобы что-нибудь изрекать, окая по-нижегородски…— таким он помнится. Большая, все растущая слава. И некоторое уже ‘знамя’, наклон влево. Чехов — чистая литература, Горький — вывеска для некоего буревестничества. В этом смысле он роковой человек. Литературно ‘Буревестник’ его убог. Но сам Горький — первый, в ком так ярко выразилась грядущая (плебейская) полоса русской жизни. Невелик в искусстве, но значителен, как ранний Соловей-Разбойник. Посвист у него довольно громкий… раздался на всю Россию — ив Европе нашел отклик. Не удивляюсь, что сейчас Сталин так приветствует его: сам-то Сталин, со своими экспроприациями, бомбами, темными друзьями, был всегда двоюродным братом Горького. Горький лишь вращался в более приличном мире. (Этот просвещенный мир, увы, долго не распознавал истинного его лица…)

* * *

Правда, он это лицо затушевывал. О, Горький мог отлично играть под ‘любителя наук и искусств’, чуть ли не эстета. Образованным не был, но читал много. (И мучительно старался подчеркнуть, что он ‘тоже кое-что понимает’.)

К удивлению оказалось, например, что он любит Флобера! (Сомневаюсь даже, мог ли его в подлиннике читать.) Вот на этом мы встретились в 1905 г.— он оказался моим издателем.

* * *

При буревестничестве своем и заступничестве за ‘дно’ Горький принадлежал к восторгающимся деньгами. Он любил деньги — деньги его любили. (Признак, что уже не принадлежал к большой русской литературе. Ни Толстого, ни Достоевского, ни Тургенева, ни Чехова не вижу дельцами, а если бы занялись чем-нибудь таким, прогорели бы.)

Горький не прогорел. При нем, как и при Сталине и других, всегда были ‘темноватые’ персонажи, непосредственно делами его занимавшиеся. На них, при случае, все можно было и валить. Не знаю близко дел горьковского ‘Знания’. Разно о них говорили… Во всяком случае, сборники шли превосходно. Писателей ублажали, таких гонораров, как ‘Знание’, никто не давал тогда (‘Шиповник’ явился позже). Предупредительность, любезность, почти доброта — все это я на себе испытал. Горький взял у меня перевод ‘Искушения св. Антония’ Флобера (для сборника и отдельного издания). На нынешний курс выходило по тысяче франков за лист (перевода!). Было это в 1905 г. при начале революции.

Горький жил на Воздвиженке, рядом с ‘Петергофом’, против Архива Иностранных Дел (какие в саду чудные ветлы, тополя — весенняя радость Москвы!).

Говорили, что черносотенцы готовят погромы. Горького, в огромной его квартире, охраняли. Я был зван на обед. Первое, что в прихожей бросалось в глаза,— выглядывавшие из-за дверей усатые чернявые физиономии восточного типа: будущие ‘дружинники’ восстания — ныне караул. Эти кавказцы, к счастью, с нами не обедали. Но ‘писатель из народа’ был, конечно: тоже неизменный антураж бытия горьковского. Обед отличный. Хозяйка, Мария Федоровна Андреева — еще лучше. Некогда восторгались мы красотою ее в ‘Потонувшем колоколе’ (Раутенделейн), потом разные роли она играла в Художественном театре… В те наивные годы никак нельзя было вообразить, как дальше все сложится в ее жизни… В те времена была она блистательной хозяйкой горьковского дома — простой, любезной, милой. Да и сам Горький… Вспоминая тот вечер, что плохого могу я сказать? Решительно ничего. Все как в ‘лучших’ просвещеннейших домах. Разговоры о Брюсове и Бердяеве, ‘Новом пути’ и Художественном театре, любезности, кофе, ликер. В сущности, всю жизнь так обедать, разговаривать и приходилось — будь то Петербург, Москва или Париж. Но вот Горький оказался особенный человек: с ним всю жизнь не прообедаешь.

А с Флобером и ‘Антонием’ все обошлось отлично.

* * *

Разумеется, никто Горького не громил. Сам он, как раз вскоре после этого в газете своей ‘Новая жизнь’ выпустил когти: произвел погром Толстого и Достоевского (‘М-мещане, знае-те ли…’). На этих ‘мещанах’ Максим Горький, переезжавший с просто хорошей квартиры на великолепную, из одного первоклассного отеля в другой — засел довольно надолго. Так называемые ‘годы реакции’ (с 1906 до войны) проводил в большинстве за границей. ‘Знание’ в это время стало сильно сдавать, более модным и столичным оказался ‘Шиповник’. Да и сам Горький находился в упадке. Первый, бурный успех его прошел, данных для успеха истинного и глубокого и вообще не было. Не зря появилась статья Философова ‘Конец Горького’. Ю. И. Айхенвальд ответил: ‘Никогда Горький и не начинался’. (И никогда не мог простить Юлию Исаевичу этих слов Горький, что, впрочем, и понятно.)

В те годы я его почти не видал. Запомнилась одна встреча в Эрмитаже петербургском перед самой войной. Высокий человек, в черном пиджаке (прошла мода на романтические блузы с ремешками), вздернутый нос, рыжеватые усики… И ни на кого этот мастеровой никак не действует. Было время, достаточно ему появиться в фойе Художественного театра, и тотчас толпа. А теперь ходят студенты, барышни, дамы, смотрят картины, на Горького хоть бы взгляд. Значит, прощай слава.

— …Здравствуйте. Удивительное, знаете ли, это культурное хранилище, Эрмитаж. Прямо восхищаться приходится… Вот, например, этот Боттичелли…

— Алексей Максимович, это не Боттичелли.

— Нет, нет, не говорите… Боттичелли.

— Это Беато Анджелико.

Разве такой уж грех спутать Анджелико с Боттичелли? Но доктринальный тон, а потом краска смущения и раздражения. (‘Я не какой-нибудь босяк, я Максим Горький, культурный писатель…’)

Вот какие времена: Горький стеснялся Беато Анджелико. Видно, что еще не воевали.

* * *

Казалось бы, по романтизму ранних его лет, по патетичности, индивидуализму Горькому из левых ближе всех эсеры. Но он терпеть не мог русский народ — особенно не любил крестьян. Может быть, слишком хорошо на своей шкуре познал жизнь низов. Прекраснодушия интеллигентского в нем не оказалось. И затем, думаю, деляческая, грубая и беззастенчивая ‘линия’ большевиков больше ему отвечает, чем ‘туманный идеализм’ эсеров (с неким религиозным уклоном — это он всегда ненавидел). Ленин, решительный и циничный (если надо, солжет, если надо, предаст),— ему много ближе какого-нибудь Каляева. Реалисты были большевики — как будто бы и далеко метившие, но отлично знавшие низкую сторону жизни (три четверти ‘гениальности’ Ленина и состояли в том, что сумел вовремя сыграть на низких страстях).

Кажется, в полосе литературного упадка Горький еще ближе сошелся с большевиками. На острове Капри, где жил, вокруг него кишели эти люди, чуть ли не из ленинской пропагандистской школы. Да и сам Ленин бывал. Горький угадал, где будущая сила — и отчасти к ней прильнул. Что-то тесно, внутренне связывало его с Лениным, гораздо больше, чем с приятелями молодых лет: Андреевым, Шаляпиным. На литературе его тоже это отразилось.

Рост истинного художника нередко в том заключается, что от раннего и чрезмерного, от непосредственного ‘трепета чувств’ переходит он к более крепкому, суховатому, обдуманному — глубокому. Бывает даже так, что в этой зрелой полосе он имеет меньше успеха (Пушкин, Гете). Может быть, Горький тем же утешал себя в полном неуспехе натянутой и скучной ‘Матери’ (основное произведение зрелого его периода). Во всяком случае закат свой, и довольно скорый, переживал нелегко. Утешения, справедливые для Пушкина, Гете, для него не подходили. Ибо те развивались, росли, углубляя свое мироощущение. Зрелое творчество их становилось не по зубам толпе. Они меньше имели успеха потому, что слишком перерастали середину, и художество их питалось из глубоких источников религиозно-философских. Горький же поставил на марксизм. Правда, в ту пору еще осторожно. Сам был слишком силен, своеобразен, чтобы целиком лечь ‘под стопы паньски’. Но последствия сразу определились: не было еще случая, чтобы выигрывал (внутренно) художник от соприкосновения с марксизмом. Острой талмудической серой выжигает он все живое, влажное, стихийное в искусстве. Вот уж подлинно закон, а не благодать! Искусство все построено на благодати и на живой таинственной человеческой личности. Марксизм человека вообще стирает. Он мертв и не благодатен. Враг художника. От него должен всякий, желающий идти ‘дорогою свободной’, открещиваться, как от нечисти. Горький не сделал этого.

* * *

И вот каково положение пред революцией: Горький очень знаменит, но почти не ‘действующая армия’. Книги его идут слабо. Интереса к нему никакого, ни в публике, ни в критике, ни среди художников слова. ‘Все в прошлом’ — это Горький 1912—1916 гг.

Да, но несмотря на Капри, Ленина, сочувствие в войне Германии и ненависть к оружию русскому — Горький все же русский писатель с весом, первокласнным именем, авторитетом. Пусть Толстой его не любил, все же Горький дружит с лучшими русскими писателями, принят и желанен в образованном обществе, оценен и за границей. По шаблону казалось бы — академия и безболезненный закат. Но Россия не Франция. С русской страной и русским писателем приключилось особенное — ни на кого и ни на что не похожее.

Литературно Горький в революцию не вырос, но и не очень сдал. Писал вечную историю некоей семьи ‘кулаков’, ‘звериный быт’ при царизме. Какой-нибудь Клим, Фома или Егор проходят жизнь с разными тяжкими и грязными эпизодами (любовь у него всегда животна), потом встречают замечательных социалистов, и все меняется к лучшему. Временами, например, в ‘Исповеди’ (и в другом романе с ‘семейным названием’), попадаются яркие описания быта людей. Помню впечатление, лет шесть назад, от новой его вещи: ‘Все-таки еще Горький держится…’ Он действительно не терял формы. Даже в пределах врожденной аляповатости и вульгарности пытался над нею что-то делать. От молодости осталась внутренняя безвкусица, цинизм. И возросла антидуховность. Может быть, это одна из самых страшных черт Горького, чем дальше, тем грубей, мрачней, кощунственней он становился. Это сближало его с людьми ‘новой России’.

Но не сразу — далеко не сразу — он сошелся с ними окончательно.

Долгое ли пребывание в интеллигенции, личные связи, свободолюбие молодости — но поначалу Горький оказался даже неким enfant terrible {шалун, озорник, сорванец (фр.).} революции. И газета его ‘Новая жизнь’, и сам он в ней с большевиками враждовали. О, конечно, контрреволюционером никогда он не был. На первых порах позволялась ему дворянская вольность критики. Но только вначале. ‘Новую жизнь’ все же закрыли. Горький был личный друг Ленина, и неприятностей для него самого не могло возникнуть… Он попал в положение либерального сановника при консервативном правительстве: ворчать можно, но про себя. А вообще начальство все и само знает, без критики.

В первые годы революции в нем появились новые страсти, окрепли и прежние. Из новых — к титулам, князьям, если можно, даже грандюкам. Для Чека это было, пожалуй, зазорно: Горький хлопочет за Рюриковичей и, по-видимому, кое-кому помогает. Во всяком случае, в это время появилось у него не мало аристократических знакомств. Вторая страсть — к ученым. Не имев никогда никакого отношения к науке, он теперь твердо решил ее не выдавать. (‘Вы читали радиоактивиста Содли? Зна-ете ли, пре-восходная брошюра…’) Здесь, как и с князьями, принялся он развивать полезную деятельность. Правда, радиоактивист Содли в пайке не нуждался, но влюбленный в него русский буревестник насчет отечественных радиоактивистов хлопотал. Чуть ли не при его содействии учрежден был и паек ‘цекубу’, благодаря которому не окончательно вымерли ученые.

Страсть третья — вполне новая и вполне в русском писателе неожиданная: к спекуляции…

* * *

В Москве, на Николаевском вокзале.

— Куда это вы, Алексей Максимович?

— Да в Петербург, знае-те ли. Спекулировать.

Такой разговор передавал мне близкий к Горькому (и очень ему преданный) человек. С ним тот не стеснялся — впрочем, напрасно было и скрывать: горьковское ‘эстетство’ неожиданно в революцию возросло. К восхищению Беато Анджелико, принимаемому за Боттичелли, прибавилось понимание в фарфоре, мехах, старинных коврах… а всего этого тогда появилось немало. И темных людей, вокруг Горького сновавших, тоже немало. Шушукались, что-то привозили, увозили. Доллары, перстни, табакерки… Та самая М. Ф. Андреева, что некогда играла Раутендейлен, теперь, по старой дружбе, летала ‘дипкурьером’ в Берлин, тоже что-то добывала и сбывала, хлопотала, создавала ‘комбинации’.

— Не нападайте на Алексея Максимовича,— говорил мне все тот же общий у меня с Горьким приятель,— он спас 278 человек!

Откуда это известно ему было с такой точностью — сказать не могу. Но и если 27, тоже отлично. Но вот странная черта: об этой деятельности Горького знали все, и кто бы мог ее не одобрять? А все-таки ему не доверяли. Пресса у него была неважная. Например, выборы председателя Союза писателей. Из оставшихся в России Горький несомненно был знаменитейший. Естественно и ему возглавлять оба отделения Союза — петербургское и московское. Но ни там, ни тут он не прошел (в нашем, московском правлении не получил ни одного голоса).

…Так из буревестника обратился он в филантропического нэпмана, в подозрительного антиквара, ‘уговаривающего’ Дзержинского поменьше лить крови, в кутящего с чекистами русского писателя, в ‘кулака’ и заступника ученых, в хозяина революционного салона, где мог встретиться Ягода и Менжинский со Щеголевым и другими пушкинистами или с ‘радиоактивистом’ на пайке Цекубу.

Помню беглую встречу с ним в одной театральной московской студии. Шла его пьеса ‘Страсти-мордасти’. Очень изменился Горький не только со времен Леонида Андреева, но и со встречи в петербургском Эрмитаже: был мрачен — совсем темное дуновение шло от него. При нем свита подозрительных личностей. После спектакля все они ‘проследовали’ в какой-то кабинетик, где был снаряжен ужин. Помню тяжелое, щемящее ощущение: это уже не писатель. Что-то совсем другое. (Ни одного литератора, кстати, и не было с ним.)

Вот как показалось: в морозную ночь Москвы, когда одних расстреливают на Лубянке, другие мерзнут по Кривоарбатским, третьи (‘радиоактивисты’) голодают — атаман со своей шайкой пирует в задней комнатке захудалого театрика.

* * *

В 1920 году, при другой встрече, Горький говорил мне:

— Дело, знае-те ли, простое. Коммунистов гор-сточка. А крестьян, как вам известно, мил-лионы… Миллионы! Всё предрешено. Это… непременно так будет. В мире не жить. Кого больше, те и вырежут. Пред-решено. Коммунистов вырежут.

В 1921 году наступил летом голод — один из самых ужасающих в России. На Волге, в Крыму ели детей… все это на нашей памяти. Летом создался в Москве Общественный Комитет Помощи — знаменитый Помгол — под председательством Каменева. Это — детище Горького. Он убеждал Прокоповича и Кускову, он втравил и других в это дело сотрудничества с властью в грозную для народа минуту. Сам был где-то за сценой. Вроде маклера и зазывателя. Но в комитет не являлся, и когда всех нас арестовали, Горького не было с нами. Мы сидели в Чеке — вдохновитель, быть может, ‘спекулировал’ в Петербурге или развлекался в Москве.

Все-таки, по сведениям нашим, эту историю он пережил не совсем легко. Еще горше оказалось дело с проф. Тихвинским в Петербурге, на всякий случай расстрелянным.

Горький расстроился окончательно и уехал за границу. Начались годы размолвки с советской властью, годы в Берлине, Сорренто, журнал ‘Беседа’. Тут, по-видимому, и возникла серьезная, сложная, с ‘переменным успехом’ обработка его и вновь приручение. В Берлине дружил он с Алексеем Толстым, только что перешедшим в ‘Накануне’ и еще красневшим перед старыми друзьями. С Горьким сближало Толстого чувство изгнанности из порядочного круга. А круг темных личностей так же плотно обступал обоих, как и полагается. В ресторанах у Ферстера и других стыд топить не так трудно.

К 26-му году положение выяснилось. Толстой давно был в Петербурге, халтурничал, денежно преуспевал. Горький тоже окончательно перешел к ‘ним’. Вот что писал он о внезапной смерти одного из величайших русских палачей, Феликса Дзержинского:

‘Совершенно ошеломлен кончиной Феликса Эдмундовича. Впервые его видел в 9—10 годах и уже тогда сразу же он вызвал у меня незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости. В 18—21 годах я узнал его довольно близко, несколько раз беседовал с ним на щекотливую тему, часто обременял различными хлопотами, благодаря его душевной чуткости и справедливости было сделано много хорошего. Он заставил меня и любить и уважать себя. И мне так понятно трагическое письмо Екат. Павловны [Пешковой] {Первая жена Горького.}, которая пишет мне о нем: ‘Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его».

* * *

Когда я глядел, как он бродит между соснами, сгребая палочкой сухие листья, думалось: хорошо, должно быть, высоко, честно на душе этого большого человека и большого художника.

Ал. Толстой (О Горьком, 15 октября 1932)

— Ну, вот, профессор, вы пожили в Москве, многих видели… Скажите, что говорят теперь о Горьком?

Иностранец:

— Одно говорят, я всегда одно слышал: проданный человек.

Некогда — это кажется теперь случившимся сто лет назад — Горького избрала Академия, наравне с Чеховым и Короленко, академиком по разряду словесности. Государь его избрания не утвердил. В виде протеста Чехов с Короленко сложили и с себя звание академиков.

‘Еду в Петербург спекулировать’. ‘Бесконечно дорогой Феликс Дзержинский’.

— Проданный человек.

Перевернутся ли в гробах Антон Чехов и Владимир Короленко?

Тот, кто не пустил Горького в русскую Академию, зверски убит с семьей горьковскими друзьями. Лицо Горького, с щетинистыми усами, смешное и жалкое, отпечатано на советских марках.

* * *

Но дорого тебе, Литва,
Досталась эта голова.
Лермонтов

Низость людскую большевики хорошо знают. Умение закупать — их дело. Список велик, есть и европейские ‘звезды’, типа Бернарда Шоу.

Госиздат покупает сочинения нужного европейского писателя — хотя может печатать и даром, конвенции нет. Но купить лучше.

Горький мог, разумеется, изменить свое мнение о советах и их правлении. Вот если бы сказал он им ‘осанна!’ и с осанною этою избрал бы бедность и безвестность, то пришлось бы над его судьбой задуматься. Но ему заплатили хорошо… Доллары, особняк, вино, автомобили — трудно этими аргументами защищать свою искренность.

Дали ему не только деньги. Дали славу. ‘На вольном рынке’ ее не было бы, даже Западу Горький давно надоел. Но на родине ‘приказали’, и слава явилась. Она позорна, убога, но ведь окончательно убог стал и сам Горький. В сущности, его даже и нет: то, что теперь попадается за его подписью, уже не Горький. У каждого есть свой язык, склад мысли, человеческий облик. Горький отдал его. Чрез него говорит ‘коллектив’. Нельзя разобрать, Горький ли написал или барышня из бюро коминтерна! Горькому дорого заплатили — но и купили много: живую личность человеческую.

Слава же его, кроме позорного, имеет и комическое: назвать Горьким Нижний, Тверскую… Утверждать, что он выше Толстого и Достоевского. Окрестить именем его Художественный театр, созданный и прославленный Чеховым…

* * *

Тяжело писать о нем. Дышать нечем. Пусть он сидит там, в особняке Рябушинского и плачет от умиления над собою самим — слава Богу, что ни одному эмигрантскому писателю не суждена такая слава и такое ‘благоденственное’ житие: Бог с ним. На свежий воздух — ‘дайте мне атмосферы’!

Милый праведник Чехов!

1932

Возрождение. 1932. 15, 30 окт. No 2692, 2707. Очерк написан к сорокалетию литературной деятельности Горького: 12 сентября 1892 г. в тифлисской газете ‘Кавказ’ был опубликован первый его рассказ ‘Макар Чудра’. Личное знакомство Горького и Зайцева относится к самому началу века: они встречались в кружке ‘Среда’ у Н. Д. Телешова. Поначалу все, что писал Зайцев, Горьким оценивалось весьма высоко. Однако уже в ту пору многих удивляло, настораживало и отвращало некое лукавое раздвоение в его высказываниях. Вот, с одной стороны, прочитав книгу рассказов Зайцева, Горький называет его в письме к Леониду Андрееву (август 1907 г.) первым в числе тех, с кем тот мог бы делать хорошие сборники ‘Знание’, ибо такие, как он, ‘любят литературу искренно и горячо, а не для того, чтобы обратить внимание читателя на ничтожество и нищенство своего ‘я’. Однако, с другой стороны, в письме А. Н. Тихонову (А. Сереброву), написанном в это же время, грубо, на грани бестактности уже выражается активное неприятие зайцевской творческой манеры: ‘Вам, кажется, знаком Б. Зайцев, и Вы немного поддались его манере выражать истерическую радость жизни? Это — бросьте, советую. Есть такое состояние психики, кое медицина именует: ‘надеждой фтизиков’ — у Зайцева источник вдохновения — именно эта надежда’. Не здесь ли, не в двоедушии ли одна из первопричин того, что многие горьковские дружбы и привязанности оборачивались в конце концов если не враждой, то неприязнями и разрывами (Андреев, Бунин, Амфитеатров, Ходасевич…)? Не удержался от размышлений на эту тему и Зайцев в юбилейном очерке о Горьком, как ни стремился он остаться на позиции объективности и справедливости.

С. 304. …восторгались мы красотою ее в ‘Потонувшем колоколе’ (Раутенделейн)…— В этой драме Г. Гауптмана, поставленной МХТ в 1899 г. и имевшей ошеломляющий успех, М. Ф. Андреева блестяще сыграла главную роль.

Разговоры о ‘Новом пути’…— ‘Новый путь’ (1903—1904) — журнал З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, П. П. Перцова и Д. В. Философова, орган Религиозно-философских собраний. Иоанн Кронштадтский назвал журнал ‘Сатанинским путем’, обвинив его в антиправославной пропаганде, и добился его закрытия. Возобновился журнал под новым названием — ‘Вопросы жизни’ — и под новым руководством: его возглавил Н. А. Бердяев.

…в газете своей ‘Новая жизнь’ выпустил когти: произвел погром Толстого и Достоевского…— ‘Новая жизнь’ — газета, издававшаяся в 1905 г. поэтом и большевиком H. M. Минским. Здесь в октябре — ноябре Горький опубликовал свои ‘Заметки о мещанстве’, в которых в числе прочего обрушился на Достоевского и Толстого за проповедь ‘смирения и непротивления’.

Не зря появилась статья Философова ‘Конец Горького’.— Статья Д. В. Философова была опубликована в ‘Русской мысли’ (1907, No 4) в разгар полемики вокруг повести ‘Мать’, пьесы ‘Враги’ и некоторых других горьковских произведений ‘с тенденцией’ (‘социал-демократ, увлекается политикой и оттого талант падает’). ‘Успех у Горького,— пишет Философов,— был совершенно особенный. Такого раболепного преклонения, такой сумасшедшей моды, такой безмерной лести не видали ни Толстой, ни Чехов. Горький был герой дня, ‘любимец публики’, нечто вроде модного оперного певца, который в течение коротких лет кружит голову своим поклонникам и затем, потеряв голос, сходит со сцены, погружаясь в забвение. Увлечение Горьким психологически понятно, легко объяснимо. Слишком вовремя появился он, слишком глубокие струны задел он, чтобы не встретить отклика во всей новой России, которая только начинает просыпаться. Широкой публике казалось, что дарование Горького неисчерпаемо, что развитию его нет пределов, и она подстегивала Горького, щекотала его самолюбие, сделала его своим кумиром. Она не давала ему возможности сосредоточиться, оглянуться, понять самого себя, меру своих сил, характер своего дарования. Драма ‘На дне’ была высшая точка творчества Горького, после нее начинается падение’. ‘…Начинается калечение Горького-художника — Горьким-социал-демократом’.

Однако еще до Философова (заметим: и до первой русской революции) в шести номерах ‘Русского вестника’ за 1904 г. и одновременно отдельным изданием вышла ‘обличительная’ (по словам автора) и, как сказал бы Даль, ‘провидливая’ работа Н. Я. Стечкина (1854—1906) ‘Максим Горький, его творчество и его значение в истории русской словесности и в жизни русского общества’. В ней публицист приходит к выводу, прозвучавшему тогда взрывом бомбы террориста: ‘Максим Горький интересен и важен, как вредный противообщественный элемент’, ‘В Максиме Горьком вижу я деятеля со стремлениями не лучшими, чем стремления беглого каторжника Емельки Пугачева. На лбу Максима Горького я читаю братоубийственную печать Каина, ибо ему любо возбуждать отбросы общества против общества, ему любо видеть, как одурманенные красными словами его, слепцы из членов этого общества сами лезут в босяцкую пасть, сами готовы вложить топор и лом в руки этого босяка’ (цитирую по републикации в кн.: Максим Горький: pro et contra. СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 1997. С. 616—617).

С. 305. …какого-нибудь Каляева — И. П. Каляев (1877—1905) — террорист из ‘боевой организации’ Б. В. Савинкова, бомбой взорвавший 4 февраля 1905 г. великого князя Сергея Александровича, за что был казнен.

С. 306. Вот уж подлинно закон, а не благодать! — Зайцев здесь напоминает о знаменитом литературном памятнике XI в.— ‘Слове о Законе и Благодати’ Иллариона. Пламенный патриот, ратовавший за духовную независимость Руси, Киевский митрополит Илларион был едва ли не первым, кто власть духовности противопоставил власти законов, насаждаемых силой и страхом.

С. 306. …Какой-нибудь Клим, Фома или Егор проходят жизнь…— Имеются в виду герои произведений М. Горького: ‘Жизнь Клима Самгина’, ‘Фома Гордеев’, ‘Егор Булычов и другие’.

С. 307. …при его содействии учрежден был и паек ‘цекубу’…— ЦКУБУ — Центральная комиссия по улучшению быта ученых при Совнаркоме РСФСР — была создана по инициативе Горького в 1920 г. (просуществовала до 1937 г.).

С. 308. …в хозяина революционного салона, где мог встретиться Ягода и Менжинский со Щеголевым…— В. Р. Менжинский (1874—1934) и Г. Г. Ягода (наст. фам. Иегула, 1891—1938) — руководители ОГПУ и НКВД, организаторы массовых репрессий. П. Е. Щеголев — известный пушкинист (см. Указатель имен).

С. 309. …дело с проф. Тихвинским, на всякий случай расстрелянным.— Имеется в виду знаменитое ‘таганцевское дело’, сфабрикованное в 1921 г. петроградскими чекистами. Вместе с Тихвинским был расстрелян 61 чел., среди которых — Н. С. Гумилев и В. Н. Таганцев (см. о них Указатель имен, а также: Тименчик Р. Д. По делу 214234 // Сажин В. Предыстория гибели Гумилева // Даугава. 1990. No 11, Жизнь Николая Гумилева. Л., 1990, Эльз он М. Д. Письмо в защиту Н. С. Гумилева // Русская литература. 1988. No 3).

…журнал ‘Беседа’.— Под руководством Горького, при участии В. Ф. Ходасевича и А. Белого ‘Беседа’ (1923—1925) издавалась в Берлине С. Г. Каплуном-Сумским.

…дружил он с Алексеем Толстым, только что перешедшим в ‘Накануне’.. — ‘Накануне’ (1922—1924) — ‘сменовеховская’ (по названию сб. ‘Смена вех’, 1921) русская газета в Берлине, призывавшая эмигрантов сотрудничать с большевиками и возвращаться в Советскую Россию.

С. 310. …Горького избрала Академия, наравне с Чеховым и Короленко, академиком по разряду словесности. Государь его избрание не утвердил.— Это случилось в 1902 г. Николай II дал указание президенту Российской академии наук (а им был великий князь Константин Константинович, известный поэт, писавший под псевдонимом ‘К. Р.’) отменить выборы Горького в почетные академики. Возмущенные этим решением Чехов и Короленко отказались от звания академиков.

МАКСИМ ГОРЬКИЙ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: