Г. В. Плеханов
Г. В. Плеханов
(Из книги ‘Анархизм и социализм’)
—————————————————————
Макс Штирнер, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1906
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Анархистскую теорию Макса Штирнера называли карикатурой на философию религии Людвига Фейербаха.
Некоторые даже доходили до того, что высказывали предположение, будто единственным мотивом, побудившим Штирнера написать чувствать себя чувствовать дурными своими действиями. Нет такой политической алхимии, при помощи которой возможно было бы превратить свинцовые инстинкты в золотые нравы’. ‘L’individu contre l’Etato par Herbert Spen cer, trailuit de l’Anelais par J. Gerschel, Paris 1888, p 64. Но это предположение лишено всякого основания. Штирнер вовсе не шутил при изложении своей теории. Он был глубоко убежденным ее сторонником, хотя и обнаружил вполне естественную для тогдашнего бурного времени тенденцию — перещеголять Фейербаха радикализмом своих выводов.
По мнению Фейербаха — то, что люди называют божеством, есть лишь продукт их воображения, продукт психологического заблуждения. Не божество создало человека, а, напротив) человек создает божество по образу и подобию своему. Когда человек молится Богу, то он молится своей собственной сущности. Бог — это лишь вымысел, но очень вредный вымысел. Христианский Бог почитается, как воплощение любви, как воплощение сострадания к бедному страждущему человечеству. Но несмотря на это, или скорее именно поэтому, каждый достойный названия христианина человек ненавидит атеистов, которые ему представляются живым отрицанием всякой любви и всякого сострадания, — и он должен их ненавидеть. Так-то Бог любви становится Богом ненависти, Богом преследования: продукт воображения человека становится действительной причиной его страданий. И именно поэтому необходимо положить конец этой фантасмагории. Так как человек, молясь Богу, молиться своей собственной сущности, то необходимо, наконец, раз навсегда сорвать и отбросить мистическое покрывало, в которое облекалась эта сущность. Любовь к человечеству не должна воплощаться вне человечества. ‘Для человека высшим существом является сам человек’.
Такова основная мысль Фейербаха.
Макс Штирнер во всем с ним согласен. Но он хочет сделать из его теории последние и самые радикальные выводы. Он рассуждает так — ‘Божество есть не что иное, как продукт воображения — призрак, привидение. Согласен) Но что такое само человечество. любовь к которому вы проповедуете? Не является ли и оно, в свою очередь, одним лишь привидением, абстрактным существом. мысленной вещью? Где оно существует, ваше человечество, если не в головах людей, не в головах отдельных индивидов? А потому нет ничего реального, помимо индивидуума, с его потребностями, стремлениями и волей. А если это так, то как вы можете требовать, чтобы индивидуум, это реальное существо, жертвовало собой во имя счастья ‘человека’ вообще — существа абстрактного? Напрасно вы ополчаетесь против старого Бога: вы сами все еще придерживаетесь религиозной точки зрения, и эмансипация, которую вы хотите нам дать, всецело проникнута теологической мудростью. Конечно, — высшим существом является сущность человека, но именно потому, что это его сущность, а не он сам, совершенно безразлично, видим ли мы ее вне его и рассматриваем, как ‘Бога’, или находим ее внутри его и называем ‘сущностью человека’ или просто ‘человеком’. ‘Я’ — ни Бог, ни ‘человек’ вообще, ни высшее существо, ни моя собственная сущность, и потому совершенно безразлично, мыслю ли я сущность внутри себя или вне себя. Да и на самом деле, мы всегда мыслим высшее существо одновременно в двоякой потустороности, внутренней и внешней: ‘Дух Божий’ по христианскому миросозерцанию есть вместе с тем и ‘наш дух’ и ‘живет в нас’. Он живет на небе и живет в нас, мы, жалкие создания, являемся лишь его ‘обителью’. Но когда Фейербах разрушает к тому же его небесную обитель и заставляет его со всем своим скарбом переселиться в нас, в его земную обитель, то в последней становится слишком тесно’ [‘Der Einzige und sein Eigenthum‘, zweite Auflage, Leipzig 1882, S. 35 — 36. 8 ‘Der Eiiizige’, etc. S. 7]. Чтобы избежать такого ‘переполнения’, чтобы не отдавать себя во власть какого-нибудь ‘привидения’, чтобы стать, наконец, обеими ногами на твердую реальную почву, — для всего этого в нашем распоряжении имеется лишь одно средство: взять за исходный пункт единственное реальное существо, наше собственное ‘Я’.
‘Долой, поэтому, все то, что не есть целиком мое собственное дело! Вы думаете, что мое дело должно быть, по меньшей мере, ‘добрым делом’? Но что добро, что зло! Я ведь сам — мое собственное дело, а я — ни добрый, ни злой. Добро, .как и зло, для меня лишены всякого смысла. Божеское — это дело Божье, человеческое — дело ‘человека’. Мое дело не есть ни Божье, ни человеческое, ни истинное, ни доброе, ни правое, ни свободное и т.д., а исключительно мое. Оно не всеобщее, — оно единственное, как един я. Для меня нет ничего выше меня!’ Религия, совесть, мораль, право, закон, семья, государство,—каждое из этих понятий есть иго, которое на меня налагают во имя какой-то абстракции, все это — деспоты, против которых ‘Я’, как безграничный хозяин над своей сознанной индивидуальностью, борюсь всеми имеющимися в моем распоряжении средствами. Ваша мораль, — не только мораль буржуазных филистеров, но даже и самая возвышенная чело-веческая мораль, — есть не что иное, как религия, заменившая одно высшее существо другим. Ваше право, которое, по вашему мнению, рождается вместе с человеком, есть не что иное, как призрак. И если вы его чтите, то вы не ушли дальше гомеровских героев, приходивших в ужас каждый раз, когда они замечали, что в рядах неприятеля сражается какой-нибудь бог. Право — это сила.
‘У кого сила, — у того и право, нет у вас силы, — нет и права. Неужели так трудно постич эту мудрость? Меня хотят уговорить пожертвовать своими интересами ради интересов государства. Я, напротив того, объявляю войну не на жизнь, а на смерть всякому государству, даже самому демократическому… Всякое государство есть деспотия, независимо от того, является ли этим деспотом один человек или многие, или же, как это себе представляют в республике, господами являются все, т.-е. когда все друг для друга деспоты. Так оно и бывает каждый раз, когда выраженная воля какого-нибудь народного собрания становится законом для отдельной личности, — законом, которому эта отдельная личность обязана повиноваться. Если даже представить себе, что народная воля, действительно, представляет волю всех отдельных личностей, что мы, действительно, получили бы совершенную ‘коллективную волю’, — то от этого дело все-таки не изменилось бы. Не был ли бы я связан сегодня и завтра моим вчерашним мнением? А если бы это было так, то это означало бы, что моя воля окаменела. Жалкое постоянство! Мое собственное творение, а именно, определенное выражение моей воли, стало бы моим повелителем. Мне же, творцу, были бы поставлены преграды, которые мешали бы даль- нейшему свободному проявлению моей воли. Только потому, что я вчера был глупцом, я должен им оставаться на всю жизнь. Таким образом, в государственной жизни я, в лучшем случае (можно было бы также сказать — в худшем случае), являюсь собственным рабом. Только потому, что я вчера был человеком с волей, — я сегодня должен быть человеком без воли, вчера свободен, — сегодня раб’ [‘Der Einzige‘, etc. .S. 190 — 197].
Тут сторонник ‘народовластия’ мог бы возразить Штирнеру, что его ‘Я’ заходит слишком далеко в своем стремлении довести до абсурда демократическую свободу. Так как дурной закон может быть отменен, как только этого желает большинство граждан, то не всегда необходимо ему подчиняться в продолжение всей жизни. Впрочем, это только незначительная деталь, и Штирнер на это ответил бы, что именно необходимость аппелировать к мнению большинства доказывает, что наше ‘Я’ не есть господин своих действий.
Выводы нашего писателя неопровержимы по той простой причине, что сказать: я не признаю ничего, кроме себя самого, значит сказать: я чувствую себя подавленным всяким учреждением, навязывающим мне какую бы то ни было обязанность. Это простая тавтология.
До очевидности ясно, что никакое ‘Я’ не может существовать само по себе. Штирнер это прекрасно понимает, и это заставляет его проповедывать свои ‘союзы эгоистов’, т.-е. свободные союзы, в которые каждое ‘Я’ вступает и в которых оно пребывает лишь до тех пор, пока это совпадает с его интересами. Здесь мы на минуту остановимся.
Перед нами ‘эгоистическая’ система par excellence. В истории человеческой мысли это, быть может, единственный в своем роде продукт. Французских материалистов XVIII в. обвиняли в том, что они будто бы проповедывали эгоизм. Это крайне ошибочно. Французские материалисты постоянно проповедовали ‘добродетель’, и делали они это с таким необузданным усердием, что Гримм, не без основания, насмехался над их ‘капуцинадой’. Вопрос об эгоизме имел для них значение двойной ‘проблемы’:
1. Человек состоит целиком из ощущений, — таково было основное положение всех их суждений о человеке. Сама его природа заставляет его избегать страданий и искать удовольствий. Чем же объяснить тот факт, что люди способны, во имя торжества какой-нибудь идеи, т.-е. в последнем счете для того, чтобы доставить своим ближним приятные ощущения, переносить величайшие страдания?
2. Так как человек — только ощущения то он — будучи поставлен в общественную среду, где интересы отдельного индивидуума противоречат интересам других — причинял бы вред своим ближним. Каково же то законодательство, которое оказалось бы способным согласовать всеобщее благо с благом индивидуума? — В постановке и разрешении этой двойной проблемы и заключается все значение того, что мы называем материалистической этикой восемнадцатого века.
Макс Штирнер преследует прямо противоположную цель. Он смеется над ‘добродетелью’ и далек от мысли — желать ее торжества, но считает разумными существами лишь эгоистов, для которых ничего, кроме их собственного ‘Я’, не существует. Повторяем, он теоретик, эгоизма par excellence.
Добрые буржуа, уши которых так же непорочны и добродетельны, как жестоки их сердца, те самые, которые сами пьют вино, а другим-советуют пить воду, — эти буржуа пришли в крайнее негодование от, безнравственности Штирнера. ‘Это ведь полное разрушение мира!’ восклицали они. Но, как это всегда случается, добродетель филистеров и на этот раз оказалась очень слабою в аргументировании. ‘Истинная заслуга Макса Штирнера, — писал француз St. Rene Taillandier, — заключается в том, что он сказал последнее слово молодой атеистической школы’ (т.-е. левого крыла гегельянской школы. Г. П.). Филистеры других стран были того же мнения относительно заслуги смелого писателя Но с точки зрения современного социализма эта заслуга выступает совершенно в ином свете.
Во-первых, неоспоримая заслуга Штирнера заключается в том, что он открыто и энергично выступил против кисло-сладкой сентиментальности буржуазных реформаторов и многих утопических социалистов, полагавших, что эмансипация пролетариата явится следствием ‘добродетельного образа действий’ ‘самоотверженных’ представителей различных классов народа и, раньше всего, класса имущих. Штирнер-прекрасно понимает, чего можно ожидать от ‘духа самопожертвования’. эксплоататоров. ‘Богатые’ — жестоки, но ‘бедные’ (это — терминология нашего автора) — неправы, когда они жалуются на эту жестокость: ибо не богатые создают нищету бедных, а бедные создают богатство богатых. Пусть они поэтому ропщут на самих себя, если находятся в угнетенном положении. Для того, чтобы его изменить, они должны только выступить против богатых, и как только они этого серьезно захотят, сила перейдет на их сторону, и господству богатства настанет конец. Спасенье в борьбе, а не в бесплодных призывах к великодушию’ угнетателей. Штирнер проповедует, таким образом, классовую борьбу Он, разумеется, представляет себе эту борьбу в абстрактной форме — в форме борьбы известного числа ‘Я’ против меньшего числа таких же эгоистических других ‘Я’. И, однако, мы наталкиваемся здесь на другую заслугу Штирнера.
По мнению Тальандье, Штирнер сказал последнее слово молодой атеистической школы немецкой философии. В действительности же он сказал лишь последнее слово идеалистической метафизики. И в этом его неоспоримая заслуга.
В своей критике религии Фейербах лишь наполовину материалист. Молясь Богу, человек молится своему собственному идеализированному существу. Это верно. Но ведь религии, как и все прочее на нашей планете, возникают и исчезают. Не доказывает ли это, что человеческое существо не остается неизменным, что оно видоизменяется в историческом процессе развития обществ? Совершенно ясно, что в действительности так и происходит. Но если это так, то какова же причина изменения ‘человеческих существ’? Фейербах ничего об этом не знает. Для него человеческое существо такое же абстрактное понятие, как человеческая природа для французских материалистов. Это основной недостаток его критики религии. Штирнер прекрасно замечает, что эта критика страдает худосочием, и хочет укрепить ее свежим воздухом действительности. Он знать не хочет никаких фантомов, никаких созданий ‘спекулирующей мысли’. В действительности, говорит он себе, существует лишь индивидуум, — его мы и возьмем в качестве исходного пункта. Но какой, именно, индивидуум берет он исходным пунктом? Ивана, Петра, Якова или Сидора? Ничего подобного. Он берет индивидуум вообще, т.-е. новую абстракцию, да притом самую тощую — пресловутое ‘Я’.
Штирнер наивно воображает, что он дает настоящий ответ на старый философский вопрос, служивший еще в средние века темой для споров между номиналистами и реалистами. ‘Никакая идея не имеет бытия, — говорит он, — ибо никакая идея неспособна принять телесную форму. Схоластический спор между реализмом и номинализмом был такого же содержания’.
Увы! любой номиналист мог бы с полной убедительностью доказать нашему автору, что его ‘Я’ — такая же ‘идея’, как и всякая другая, что и оно так же мало реально, как знаменитая математическая ‘единица’.
Иван, Петр, Яков, Сидор вступают между собой в известные отношения, которые не зависят от воли их ‘Я’, а навязываются им состоянием общества, в котором они живут. Критиковать социальное устройство во имя этого ‘Я’ — значит покинуть единственную в данном случае плодотворную точку зрения — точку зрения общества, законов его .жизни и развития — и теряться в тумане абстракции. Именно в этот туман и впадает номиналист Штирнер. Я есмь Я — это его исходный пункт. Не-Я не=Я — это его результат.
Я+Я+Я+и т. д. — это его социальная утопия. Это — предлагаемый к услугам социальной и политической критики чистый и беспримесный субъективный идеализм. Это — самоубийство идеалистического умозрения.
Но в том же самом году (1845 г.), когда появилась книга Штирнера ‘Der Einzige und sein Eigenthum’ (‘Единственный и его собствен-ность’), во Франкфурте-на-Майне вышла книга Маркса и Энгельсах ‘Die heilige Familie oder Kritik der kritischen Kritik, gegen Bruno Bauer und Konsorten’. (‘Святое Семейство или критика критической критики, против Бруно Бауэра с товарищами’). В этом произведении идеалистическое умозрение было подвергнуто критике и разбито диалек-тическим материализмом, этой теоретической основой современного социализма. ‘Личность’ несколько запоздала.
Мы только что сказали: Я+Я+Я+и т. д. — это социальная утопия Штирнера. Его ‘союз эгоистов’, в действительности, является не чем иным, как суммой абстрактных величин. Что лежит, что может лежать в основе их союза? Их интересы, — отвечает Штирнер. Но чем будет, чем может быть реальная основа того или иного соглашения их интересов? Штирнер ничего об этом не говорит, да и вообще ничего сказать не может, с той высоты абстракции, на которую он поднимается,. невозможно увидеть ничего определенного и ясного в экономической действительности, этой матери и кормилице всех ‘Я’ — и эгоистических и альтруистических.
Что же удивительного, что ему не удалось привести в ясность даже того понятия о классовой борьбе, к которому он довольно удачно подходил? ‘Бедные’ должны вступить в борьбу с ‘богатыми’. Ну, а что, если первые победят? Тогда каждый из бывших бедных, точно так же, как и каждый из бывших богатых, будет вести борьбу с каждым из бывших бедных и с каждым из бывших богатых. Тогда начнется ‘война всех против всех’ (это точное выражение Штирнера). И в этой колоссальной войне, в этой всеобщей борьбе статуты ‘союза эгоистов’ будут каждый раз служить лишь временным перемирием. В этом не мало военного. юмора, но ни капли того реализма, о котором мечтал Макс Штирнер.
Оставим на время ‘союз эгоистов’. Напрасно станет утопист закрывать глаза перед экономической действительностью, желает ли он этого или нет, всюду будет она его преследовать с беспощадной грубостью силы природы, еще не побежденной наукой. Возвышенная сфера абстрактного ‘Я’ не защищает Штирнера от натисков экономической действительности. Он рассказывает нам не только о своем автономном ‘эгоисте’, но также и о его ‘собственности’. Что же представляет собой-собственность самодовлеющей ‘личности’?
Само собой разумеется, что Штнрнер мало склонен освящать собственность в качестве ‘приобретенного права’. ‘Правомерной или законной собственностью другого будет лишь та собственность, относительно которой ты согласен) что она его собственность. Как только ты перестанешь быть с этим согласен, собственность другого потеряла для тебя свою законность) и ты посмеешься над абсолютным правом на эту собственность’ [‘Der Einzige und sein Eigenthum‘]. Как видим, все та же песня, для меня нет ничего выше меня. Неуважение к чужому праву собственности не мешает, однако, штирнеровскому ‘Я’ обладать наклонностями собственника. Самым сильным аргументом ‘против коммунизма’ является для него соображение, что коммунизм, уничтожая личную собственность, превращает всех членов общества в ‘жалких босяков’. Подобного рода несправедливость возмущает Штирнера.
‘По мнению коммунистов, собственником должна быть община. Как раз наоборот. Собственником являюсь ‘Я’, с другими же я вхожу только в известное соглашение на счет моей собственности. Если община не удовлетворяет моих притязаний, то Я восстаю против нее и защищаю свою собственность. Я — собственник, но собственность не священна. Но следует ли из этого, что я только владелец? (намек на Прудона. — Г. П.). Ни в коем случае. До сих пор люди были владельцами, обеспеченными во владении своими клочками только потому, что они и других оставляли во владении их клочками. Отныне же <,все’ принадлежит Мне, Я — собственник ‘всего’ того, что мне нужно, и чем я в силах ‘овладеть’. Социалист говорит: общество даст мне то, что мне нужно. Эгоист говорит: я беру себе то, что мне нужно. Коммунисты ведут себя, как босяки, эгоист ведет себя, как собственник’[‘De’ Einzige’, etc., S. 266.].
Таким образом, собственность эгоиста, как видно, не представляется чем-то устойчивым, обеспеченным. ‘Эгоист’ остается собственником лишь до тех пор, пока другие ‘эгоисты’ не решатся его ограбить и превратить его, таким образом, в ‘босяка’. Однако, не так страшен черт, как его малюют. Взаимные отношения собственников-‘эгоистов’ Штирнер представляет себе скорее в виде обмена, чем в виде грабежа. А сила, к которой он беспрерывно аппелирует, — это экономическая сила производителя товаров, освободившегося от старых пут, навязанных ему государством или ‘обществом’.
Устами Штирнера говорит душа товаропроизводителя. Если он уничтожает государство, то это потому, что, как ему кажется, государство недостаточно уважает ‘собственность’ такого товаропроизво дителя. Он требует своей собственности, полной своей собственности. Государство заставляет его платить налоги, государство позволяет себе экспроприировать его во имя общественного блага. Он жаждет jus utendi et abutendi. Государство соглашается на это, но, — прибавляет оно, — бывают злоупотребления и злоупотребления. В ответ на это Штирнер восклицает: ‘Держите вора!’. ‘Я — враг государства, — говорит он, — которое вечно ставит альтернативу: оно или Я… В государстве нет никакой собственности, т.-е. нет собственности автономного ‘я’, а существует лишь государственная собственность. То, что я имею, я имею лишь через государство точно так же, как только через него я — то, что я есмь. Моей частной собственностью считается лишь то, что государство мне уделяет из своей собственности, при чем оно соответственным образом сокращает собственность других граждан (лишает их собственности). Вот что такое государственная собственность’. ‘А потому долой гocудapcтвo и да здравствует простая, совершенная собственность моего автономного ‘я’.
Штирнер перевел на немецкий язык политическую экономию Сэя (‘Traite d ‘economic politique pratique de J. B. Say’) [Лейпциг 1815 — 1846]. И несмотря на то, что он перевел и Адама Смита, ему никогда не удавалось выйти за пределы узкого круга понятий вульгарной буржуазной экономии. Его ‘союз эгоистов’ представляет собой не что иное, как утопию возмущенного мелкого буржуа. В этом смысле и можно выразиться, что он сказал последнее слово буржуазного индивидуализма.
Штирнеру принадлежит еще и третья заслуга: он имел мужество открыто высказывать свое мнение и довести свою индивидуалистическую теорию до самых крайних ее выводов. Он самый бесстрашный и самый последовательный из анархистов. Рядом с ним Прудон, — которого Кропоткин и современные его единомышленники называют отцом анархии, — является просто-на-просто чопорным филистером.
Первое отдельное издание: Плеханов Г.В., …Анархизм и социализм / Г.В. Плеханов, Пер. с нем. [Н. Н-ина]. — [Петербург] : М. Малых, [1906]. — 80 с. , 17 см. — (Серия ‘Пролетариат’).