Макарка.
Макарка.
Эскизъ.
(Изъ жизни незамтныхъ людей).
——
——
——
——
——
——
Р. Хинъ.
Макарка, Хин Рашель Мироновна, Год: 1889
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Н. Наумовъ и Р. Хинъ.
Въ глухомъ мстечк. Разсказъ Н. Наумова. Макарка. Эскизъ Р. Хинъ.
Изданіе второе. Издание ‘Посредника’ для интеллигентныхъ читателей. Москва. — 1898.
…Весна въ томъ году наступила рано. Лужи и цлые ручьи грязи, еще недавно широкой волной заливавшіе улицы, сразу высохли подъ палящими лучами солнца, и вмсто нихъ ужъ завилась столбомъ пыль…
По одной изъ кривыхъ улицъ Бабьяго городка, за Москвой-ркой, шелъ, согнувшись подъ рапцемъ и опустивъ голову, гимназистъ — черноватый юноша, средняго роста, лтъ шестнадцати-семнадцати. Онъ былъ, повидимому, сильно удрученъ, то и дло вздыхалъ, останавливался… Простоявъ минуты дв на одномъ мст, онъ вошелъ на церковный дворъ и въ изнеможеніи почти упалъ на скамью. Кругомъ было совершенно тихо… Пахло талой землей, свжей травкой… На нераспустившейся еще берез, неугомонно чирикая, прыгали воробьи. ‘Не допущенъ,— прошепталъ гимназистъ, ломая руки,— не допущенъ, не допущенъ’ ,— повторилъ онъ еще и еще разъ съ возрастающимъ отчаяніемъ. Губы его искривились, и слезинки быстро-быстро закапали изъ его уже заплаканныхъ черныхъ глазъ. Все его существо наполняла лишь одна мысль — какъ теперь показаться домой. Эта мысль сверлила въ его мозгу съ того самаго рокового момента, когда до ушей его долетла ужасная фраза инспектора: ‘не допущены: Кабалкинъ Макаръ, Гавриловъ Алексй’ и т. д. Онъ отлично зналъ, что ничего не придумаетъ, что итти домой нужно, и все-таки ни о чемъ, кром этого, думать не могъ. ‘Нечего длать’,— произнесъ онъ вслухъ, всталъ, подтянулъ ранецъ и побрелъ дальше медленнымъ шагомъ, словно надясь увеличить разстояніе, отдлявшее его отъ дома. Не глядя завернулъ онъ въ грязный переулокъ, весь уголъ котораго занималъ неуклюжій деревянный домъ съ мезониномъ. У открытыхъ настежь воротъ стояла женщина. Увидавъ гимназиста, она обратила къ нему свое смуглое худое лицо съ тонкими чертами и проговорила пвучимъ гортаннымъ голосомъ: ‘Что, Макарка, выдержалъ?’ — Макарка ограничился кивкомъ головы и молча прошмыгнулъ въ калитку. Добравшись до своей комнаты, онъ съ ожесточеніемъ сбросилъ съ себя гимназическіе доспхи, далъ тумака визжавшимъ и возившимся на полу братшикамъ и сестренкамъ и, сорвавъ такимъ манеромъ сердце, бросился ничкомъ на жесткій диванъ…
Отецъ Макарки, Абрамъ Марковичъ Кабалкинъ, принадлежалъ къ тому довольно многочисленному разряду столичныхъ евреевъ, которые слывутъ зажиточными, хотя зажиточность эта весьма проблематическая. Всю жизнь эти ‘богачи’ бгаютъ, хлопочуть, суетятся, создаютъ дла и — умираютъ нищими. Абрамъ Марковичъ торговалъ то мукой, то шерстью, то кожей, то дровами, заводилъ сыроварни и мыловарни, нсколько разъ прогоралъ до нитки и, точно по щучьему велнью, опять всплывалъ на поверхность. Хитрый, пронырливый, вкрадчивый, онъ умлъ отгадывать слабыя стороны нужныхъ людей и билъ на нихъ. По роду своихъ занятій ему больше приходилось сталкиваться съ мелкимъ купечествомъ, аферистами, мщанами… Постигъ онъ ихъ до тонкости и презиралъ отъ всей души. При всемъ томъ ему не везло. Онъ часто жаловался на судьбу, и не безъ основанія. Семья съ каждымъ годомъ увеличивалась, потребности росли, и заработокъ поглощался съ изумительною быстротой. Дома Абрамъ Марковичъ являлся безграничнымъ самодуромъ и тираномъ. Онъ, казалось, хотлъ выместить на домашнихъ т униженія и разочарованія, которыя ему приходилось выносить на рынк житейской суеты. Посл долголтней и упорной междоусобной войны, онъ смирилъ жену, ревнивую, пылкую и очень неглупую женщину. Она опустилась, состарлась, охладла ко всему и выходила изъ себя только при слишкомъ очевидной неврности супруга или особенно экстраординарныхъ потасовкахъ, которыя онъ задавалъ дтямъ. Сама она, впрочемъ, никогда не переставала бранить и щипать своихъ ‘разбоцниковъ’. Разбонники смотрли на эти проявленія родительской нжности совершенно равнодушно, даже презрительно. Не то было съ отцомъ. Его отношенія къ дтямъ были чрезвычайно своебразныя. Пока они были малы — онъ ихъ обожалъ и баловалъ самымъ безсмысленнымъ образомъ, заливался отъ восторга, когда сынишка на его ласкательное: ‘ахъ ты, жуликъ’, шепелявилъ: ‘ты самъ зюликъ’, прославлялъ ихъ необычайный умъ, мечталъ, что они покроютъ славой его имя. Но наступалъ школьный возрастъ и съ нимъ цлый рядъ неудачъ, переэкзаменовокъ и всевозможныхъ мученій. Безтолково веденныя и не особенно способныя дти учились вяло. Отецъ билъ ихъ безпощадно.Такъ было со старшимъ сыномъ, который, ожесточенный, сбжалъ изъ родительскаго дома въ странствующую тругшу акробатовъ и пропалъ безъ всти, такъ было со старшей дочерью, которую онъ безуспшно клялся ‘сгноить’ въ гимназіи. Ее выключили, и онъ въ отместку выдалъ ее замужъ въ захолустье за глуповатаго парня, надъ которымъ, при рдкихъ посщеніяхъ, глумился всласть…
Теперь очередь была за Макаркой. Когда мальчикъ съ грхомъ пополамъ выдержалъ экзаменъ въ гимназію, отецъ подарилъ ему три рубля и заявилъ: ‘Ну, смотри у меня, умри, а будь докторомъ’. И потягулась для бднаго Макарки цлая вереница тяжелыхъ лтъ. Онъ былъ тихій, робкій, мечтательный мальчикъ, любилъ стихи, музыку, удачно подбиралъ на старенькомъ, купленномъ по случаю, фортопіано разныя мелодіи и даже ршился однажды намекнуть отцу о консерваторіи, но, получивъ лаконическій отвтъ, что и безъ него много музыкантовъ въ Москв, больше ужъ не заикался объ этомъ предмет. Существованіе Макарки распалось на дв половины: съ утра до трехъ часовъ онъ трепеталъ въ гимназіи, посл трехъ — трепеталъ дома. Ученіе ему не давалось. Онъ не питалъ ни малйшаго интереса къ гнагназическимъ наукамъ. Греческій языкъ и латынь представлялись ему карой Божіей, воплощенной въ образ двухъ изверговъ-учителей. Особенно ненавидлъ онъ греческаго учителя — рыжаго, толстаго нмца, безбожно коверкавшаго русскій языкъ. Этотъ почтенный педагогъ любилъ поострить въ класс и предметомъ своего остроумія охотне всего избиралъ жидковъ.
— Господинъ Кабалкинъ Мордко,— вызываетъ онъ, напримръ. — Мордко или Мошко? — переспрашиваетъ онъ, какъ бы въ недоумніи.
Макарка, весь пунцовый, молчитъ.
— А, мошетъ бить, вы Хаимъ или Шмуль, а по-русску это выходитъ Евгеній? — продолжаетъ глумиться учитель.
Макарка по-прежнему безмолвствуетъ.
— Господинъ Мордко-Хаимъ-Шмуль, отшего вы молшить какъ отравленній криса? Ушитель съ вами разговаривайть, а вы молшить? или вы пріхаль вчера изъ Бердичевъ и не умйтъ говорить по-русску?
— Лучше васъ умю,— неожиданно выпаливаетъ Макарка.
Нмецъ подымается на каедр, дрожа отъ гнва.
— Што ты сказалъ? Du Taugenichts! Што ты смль сказать? Вы не уважайтъ нашальство! Du Judenfratze…
Вышла цлая исторія. Учитель требовалъ исключенія Макарки изъ гимназіи. Когда объ этомъ казус узналъ Абрамъ Марковичъ, онъ выпоролъ сына до крови и собственною персоной потащилъ его въ гимназію просить прощенья у разъяреннаго нмца. Нмецъ смиловался, но при переход изъ четвертаго въ пятый классъ срзалъ Макарку на экзамен. Макарка остался на второй годъ. Учился онъ изъ рукъ вонъ плохо. Онъ просиживалъ цлые часы надъ учебниками, ничего не видя, ничего не понимая, въ какомъ-то тупомъ отчаяніи, съ тяжелою тоской, давившей его дтское сердце. Локти его какъ-то сами собой упирались на замасленную, загнутую по угламъ греческую грамматику, на эти локти опускалась черноволосая голова Макарки, и… онъ отдавался мечтамъ. Воображеніе уносило его далеко-далеко отъ окружающей дйствительности, въ уютную, чистенькую квартирку. На окнахъ дешевенькіе цвты, клтка съ краснозобымъ снгиремъ, на полиняломъ диван шитая гарусомъ подушка, въ переднемъ углу образокъ въ внк изъ бумажныхъ розъ. На стул сидитъ женщина, съ добрымъ, преждевременно поблекшимъ лицомъ, и шьетъ что-то. Иголка быстро мелькаетъ въ ея проворныхъ пальцахъ. Рядомъ съ ней два мальчика — одинъ худой и жалкій — Макарка, другой русый и румяный — ея сынъ — пишутъ, наклонившись надъ тетрадями.
— Дти, отдохните,— говоритъ женщина,— ишь заморились! Митя, прикажи самоваръ! Макарушка, куда ты? Погоди, съ нами чаю напьешься.
— Благодарю васъ, Аксинья Ивановна, мн пора домой,— говоритъ Макарка, и такъ ему не хочется уходить изъ этого теплаго гнздышка… Но онъ боится оставаться. Опоздаешь домой, начнется брань: гд таскался…
Ахъ, какъ Макарка любилъ Аксинью Ивановну, какъ плакалъ, когда она перехала въ какой-то уздный городъ! И Митя тоже!.. какой былъ славный мальчикъ, какой товарищъ! Никогда его жидомъ не называлъ и въ extemporale всегда помогалъ… А впрочемъ, ему немудрено было быть хорошимъ — мать ласкаетъ, ободряетъ… Бывало, онъ скажетъ: ‘Мама, ну, какъ я сржусь?’ А она ему: ‘Богъ милостивъ, не сржешься, а случится грхъ, что же длать! Посидишь еще годикъ’…
Былъ у Макарки еще товарищъ или, врне, другъ, передъ которымъ онъ благоговлъ,— студентъ Давидъ Блюмъ. Родители Давида, богатые люди, были старинные знакомые Макаркиныхъ родителей. Макарка съ дтскихъ лтъ привыкъ видть, съ какимъ подобострастіемъ его отецъ и мать относились къ Блюмамъ, какъ они готовились къ ихъ рдкимъ посщеніямъ, что не мшало имъ, конечно, за глаза бранить ихъ за непомрную гордость и важничанье. ‘И чего они носъ дерутъ? — говаривала его мать:— такіе же евреи, какъ и мы, тоже въ Шклов родились, не въ Париж…’ Но Макарка не врилъ матери. Онъ былъ влюбленъ въ домъ Блюмовъ, и ему казалось совершенно невроятнымъ, чтобы джентльменъ Блюмъ, у котораго дти посл обда такъ чинно цлуютъ руку, и его отецъ, раздающій направо и налво оплеухи,— были одно и то же. Нтъ, Блюмы — настоящіе аристократы. У нихъ такая чудесная квартира, такая чистая, вжливая прислуга, учителя, гувернантки… Дочки хоть и шалуньи, но такія прелестныя, ласковыя двочки, особенно Лина… и такъ хорошо говорятъ по-французски… Совсмъ, совсмъ не похоже на евреевъ… Правда, Макарка смущался, когда въ дтскіе апартаменты неожиданно входила мадамъ Блюмъ и, поговоривъ съ гувернанткой, скользила.равнодушнымъ взглядомъ по его робкой фигурк, точно онъ не живой мальчикъ, который такъ почтительно ей кланяется, а табуретъ или графинъ. То-ли дло — Аксинья Ивановна! Та всегда встрчала его привтливою улыбкой: ‘Здравствуй, мой голубчикъ!..’ Но вдь Аксинья Ивановна — простая акушерка, а мадамъ Блюмъ — такая важная, богатая дама!
Зато Давидъ! Макарка обожалъ его. Это былъ его идеалъ. Какой онъ умный, образованный, честный!.. Какъ онъ говоритъ! какъ пишетъ! Какой онъ красавецъ! Макарка гордился имъ, былъ счастливъ малйшимъ знакомъ его вниманія. Ни тни зависти не питалъ онъ къ своему блестящему другу. О, напротивъ! Онъ отдалъ бы все, все, пожертвовалъ бы жизнью, чтобы видть его на вершин славы, почестей… Особенно блаженствовалъ Макарка, когда, благодаря какому-нибудь торжественному событію, въ род именинъ, егооставляли ночевать у Блюмовъ. Днемъ онъ бгалъ по порученіямъ всхъ членовъ семейства,въ томъ числ и своего друга, который гонялъ его за перчатками, галстуками, духами… Зато ночи — ночи искупали все! Только, бывало, разъдутся гости, и онъ съ Давидомъ улягутся по кроватямъ — между ними начинались безконечныя бесды. Говорилъ, конечно, Давидъ, а Макарка внималъ. Давидъ говорилъ о еврейств и о томъ, что молодслсь еврейская должга посвящать вс силы на служеніе своему несчастному гонимому народу, что въ эпоху народнаго бдствія позорно думать о личной карьер, личномъ счастіи… и еще много-много хорошаго говорилъ онъ. Макарка былъ пламенный патріотъ. Онъ весь дрожалъ, весь горлъ, слушая Давида, не сводилъ съ его лица восторженныхъ глазъ, онъ упивался его словами и чуть не плакалъ отъ умиленія, что такой возвышенный, такой безкорыстный человкъ удостоиваетъ его, бднаго Макарку, своей откровенности…
И ни разу не пришло ему въ голову усомниться въ Давид, ни разу не задалъ онъ себ вопроса, насколько въ этихъ краснорчивыхъ тирадахъ правды и насколько он — повтореніе того, что онъ нашептывалъ за ужиномъ хорошенькой барышн, ни разу не поставилъ онъ мысленно своего героя въ неблагопріятную обстановку, подобную, напримръ, его собственной… И теперь, замечтавшись о немъ, Макарка забылъ свое горе, свои неудачи, забылъ о надвигающейся гроз… Раздавшіеся въ сосдней комнат шаги заставили его разомъ очнуться. Это пришелъ отецъ обдать. Макарка вспомнилъ, что онъ ‘не допущенъ’, ‘не допущенъ на второй годъ’ — и почувствовалъ, какъ у него по спип забгали мурашки. Что сказать отцу? Соврать? сказать, что еще не было совта? Нтъ, догадается… Ахъ, кабы Давидъ тутъ былъ, выручилъ бы’,— подумалъ онъ, хотя Давидъ никогда ни изъ чего его не выручалъ… ‘А вдругъ отецъ не спроситъ?’ — мелькнуло смутной надеждой въ его душ. Онъ прислъ на кончикъ стула и ждалъ, какъ приговоренный, что вотъ сейчасъ, сію секунду, дверь раскроется — и его поведутъ на расправу…
— Макарка обдать! прозвучалъ сиплый голосъ матери.
Онъ не отозвался. Дверь скрипнула, и въ отверстіе просунулась взъерошенная голова семилтняго Левушки.
— Макарка, иди обдать,— пропищалъ онъ фальцетомъ и скрылся.
Макарка съ трудомъ поднялся. Семья ужъ была за столомъ. Левушка и Соня хлебали изъ одной тарелки, задвая другъ друга ложками. Младшія дти сидли подл матери. Абрамъ Марковичъ углубился въ ду, не обращая, повидимому, никакого вниманія на копошившуюся около него мелкоту. Макарка услся за свои приборъ и принялся машинально глотать жиденькій супъ. Отецъ бросилъ на него исподлобья пристальный взглядъ.
— Вызывали тебя сегодня? — спросилъ онъ.
— Да,— тихо отвтилъ Макарка, не подыимая глазъ.
— Изъ чего?
— Изъ математики.
— Сколько?
— Тройка.
— Тройка! — презрительно повторилъ Абрамъ Марковичъ.— Больше не могъ, голова бы лопнула?
Макарка ничего не возразилъ, только еще ниже наклоинлся надъ тарелкой. Въ эту минуту онъ пламенно жаждалъ лишь одного, чтобы обдъ поскоре кончился и ему удалось улизнуть въ свою комнату. Подали жаркое и кашу. Несмотря на полное отсутствіе аппетита, онъ уписывалъ съ такимъ усердіемъ свою порцію, точно три дня голодалъ. Онъ надялся, что такъ онъ будетъ мене подозрителенъ. И въ самомъ дл, туча, казалось, на сегодня пройдетъ мимо. У Макарки совсмъ ужъ было отлегло отъ сердца, онъ съ облегченіемъ сталъ оглядываться вокругъ, какъ вдругъ отецъ опять обратился къ нему съ вопросомъ.
— Что, Макарка,— спросилъ онъ,— перейдешь въ этомъ году?..— и странное дло, въ суровомъ голос Абрама Марковича точно дрогнула просительная нотка.
— Не знаю, папаша,— робко прошепталъ Макарка.
Лицо Абрама Марковича моментально приняло столь знакомое его сеыь деревянное выраженіе.
— То-есть, какъ же это ты не знаешь’? — произнесъ онъ, отчеканивая каждое слово.— Кому же это нужно знать? Мн, что ли? Вдь я не спрашиваю у тебя по чемъ дрова или кожа, или сколько звздъ на неб… Я спрашиваю: довольно ли для такого болвана, какъ ты, сидть по два года въ одномъ класс?
Макарка, поблднвшій какъ полотно, нервно вертлъ пуговицы на своемъ мундир и упорно глядлъ въ полъ. Отецъ подошелъ къ нему ближе.
— Ты чего молчишь, негодяй? Языкъ проглотилъ, оглохъ? Ты не слышишь, что я съ тобой говорю?
— Слышу…
— А! Слышишь? слава Богу! Можетъ-быть, ты удостоишь отвтить?
— Я не знаю, чего вы хотите,— растерянно пролепеталъ Макарка, озираясь какъ пойманный зврь.
Абрамъ Марковичъ иронически засмялся.
— Онъ не знаетъ, чего я отъ него хочу! Слышишь, Хана, какъ твой милый сынокъ разговариваетъ! — обратился онъ къ жен. Онъ не знаетъ, чего я отъ него хочу! Сумасшедшій отецъ тробуетъ, чтобы онъ сдлался профессоромъ, а онъ не можетъ! Бдняжка! — Абрамъ Марковичъ плотно придвинулся къ сыну.— Я тебя въ послдній разъ спрашиваю,— повторилъ онъ, схвативъ его за воротникъ:— выдержишь ты экзаменъ или тебя выгонятъ вонъ?
Макарку вдругъ будто толкнуло въ голову и грудь. ‘Все равно умирать’,— подумалъ онъ и, поднявъ свои черные глубокіе глаза, казавшіеся еще черне на его помертввшемъ лиц, онъ тихо, но совершенно отчетливо вымолвилъ:
— Я не допущенъ.
— Что?! — вскрикнулъ Абрамъ Марковичъ, какъ ужаленный.
— Я не допущенъ,— такъ же тихо и такъ же внятно повторилъ Макарка.
На мгновеніе вс застыли. Еще мгновеніе,— и раздался оглушителыній трескъ пощечины. Дти залились плачемъ и прижались къ матери. Она бросилась къ мужу, стараясь освободить изъ его бшеныхъ рукъ Макарку. Но онъ оттолкнулъ ее однимъ взмахомъ кулака. Онъ билъ Макарку, какъ изступленный, по чемъ попало. Тотъ не издавалъ ни одного звука, ни одного стона, и только когда совершенно обезумвшій отецъ сталъ таскать его за волосы по полу, онъ не выдержалъ мученій и, поймавъ его палецъ, впился въ него зубами.
— Ахъ ты, щенокъ! кусаться! Ахъ ты, мерзавецъ! Жена! — крикнулъ онъ,— зови дворника, мы сейчасъ его выпоремъ…
Макарка разжалъ зубы и однимъ прыжкомъ очутился у двери.
— Ступай вонъ, подлецъ, ступай вонъ! — прохриплъ Абрамъ Марковичъ.— Если придешь назадъ, я теб вс кости переломаю.
Макарка обратилъ къ нему свое истерзанное, избитое лицо.
— Я васъ ненавижу! — крикнулъ онъ надорваннымъ, осипшимъ голосомъ и, раскрывъ дверь, исчезъ.
Макарка бжалъ, точно за нимъ гнался легіонъ демоновъ. Пробжавъ нсколько улицъ, онъ очутился въ какомъ-то глухомъ переулк и, сообразивъ, что его здсь не поймаютъ, остановился перевести духъ. У забора какого-то строющагося дома возвышалась куча щебня. Макарка слъ на эту кучу. Голова у него горла и кружилась, тло ныло отъ побоевъ. Онъ провелъ рукой по спутаннымъ волосамъ и тутъ только замтилъ, что онъ ушелъ безъ шапки. Чувство оскорбленія, злобы переполняло все его существо, душило его. Онъ еще не могъ разобраться въ хаос волновавшихъ его ощущеній. Его охватила неодержимая, жгучая, чисто физическая потребность въ свою очередь сдлать больно, раздавить, убить, уничтожить… Koro? — отца и всхъ, всхъ… Весь міръ представлялся ему жестокимъ, неумолимымъ врагомъ, созданнымъ на его, Макаркину, погибель. Сдавленное обидой и негодованіемъ сердце билось и замирало въ его груди, какъ раненая птица. ‘Все конечно, все конечно, шепталъ онъ,— посл этого нельзя жить’. Ему стало страшно жалко самого себя, изъ глазъ брызнули слезы. Все его избитое тло заколыхалось отъ рыданій… Сырая вечерняя свжесть охлаждала его пылающую голову. Безвыходность положенія впервые предстала предъ нимъ, и онъ содрогнулся.— Куда итти?.. Къ кому обратиться?.. Къ Давиду? Нтъ, нтъ… зачмъ ему видть такого несчастнаго… Умереть!.. ничего больше не остается… Но какъ?.. броситься въ воду?.. Макарк вспомнился одинъ утопленникъ, котораго онъ видлъ, синій, распухшій, съ стекляннымъ неподвижнымъ взоромъ… нтъ, это слишкомъ ужасно… Отравиться? — нечмъ… Вдругъ его точно озарило… Простудиться. Да… это самое лучшее… Онъ подумалъ еще немного, потомъ всталъ и ршительнымъ шагомъ отправился обратно къ дому. Ворота были еще отперты. Онъ осторожно проскользнулъ за дровяной сарай, гд, онъ зналъ, стояла кадка съ водой. Тутъ же рядомъ стояла телга. Макарка влзъ въ нее, разулся, подобралъ штаны выше колнъ и опустилъ ноги въ кадку. По пяткамъ, потомъ все выше и выше точно забгали иголки. Макарка вздрогнулъ, но скрпился и еще глубже опустилъ ноги въ воду.
‘Простужусь,— думалъ онъ,— простужусь и умру’. — И злоба къ отцу все разрасталась въ его душ. Отомстить ему хоть своей смертью… Пусть радуется! Одного сына ужъ загубилъ, теперь другого. И зачмъ жить!.. вчная ругань, никогда добраго слова не услышишь, цлый день будто въ котл кипишь. Учиться не могу… Будетъ, намучился… Одну только мать жалко, не сладко ей тоже… Ну, ничего! поплачетъ и забудетъ. Еще вдь цлая четверка остается на утшеніе и на съденіе.
У Макарки начали нмть ноги. Онъ ихъ вынулъ на минуту, но тутъ же разсердился на себя. — Струсилъ, подлецъ,— процдилъ онъ сквозь стиснутые зубы, холодно стало, домой на кроватку захотлось — такъ вотъ нтъ! Околвай, коли жить не умлъ… — и онъ съ остервепніемъ заболталъ ногами въ кадк. А ноги коченли все больше. Онъ уже не чувствовалъ холода и вообще переставалъ чувствовать и думать о чемъ-либо. Безконечная усталость сковала его члены, глаза сами собой сомкнулись… Послднимъ проблескомъ воли онъ сдлалъ надъ собой усиліе, чтобы ихъ раскрыть, но утомленіе побдило. Онъ свалился какъ снопъ въ телгу и моментально заснулъ глубокимъ сномъ.
И приснился Макарк сонъ. Онъ увидалъ большую, залитую огнями, залу, сверкающую блыми мраморными колоннами, наполненную нарядной публикой. На обитой краснымъ сукномъ эстрад размстился оркестръ. Шумъ смолкъ, на эстраду вышелъ пвецъ. И вотъ пронеслись первые звуки. О, какая чудная мелодія! Нжная и могучая, жалобная и торжествующая… Вся зала притихла, какъ одинъ человкъ, и жадно внимаетъ каждому звуку, вылетающему изъ груди пвца. И лицо у этого пвца — какъ у Макарки, только никто его не узнаетъ… а онъ поетъ все лучше… Царственно-прекрасная женщина, вся въ бархат, цвтахъ и брильянтахъ, и худенькая, бдная Аксинья Ивановна — прильнули другъ. къ другу, какъ сестры, и об слушаютъ умиленныя, точно зачарованныя, псню-молитву, поющую о вчной любви, для которой нтъ ни богатыхъ, ни бдныхъ… Во всей зал только одно лицо остается суровымъ и угрюмымъ — это лицо отца. Но Макарка теперь волшебникъ. Онъ ясно видитъ, какъ въ сердц отца зіяетъ рана, и изъ этой раны сочится теплая кровь. Эта кровь сочится за потерянныхъ дтей… Онъ потерялъ всхъ дтей, вс его покинули… Онъ одинъ, одинокъ. И Макарка заплъ для него одного! Въ псн послышался дтскій плачъ и дтскія ласки и смхъ… И рана въ сердц отца стала исчезать, глубокія морщины разгладились у него на лбу, онъ поднялъ на Макарку радостные, просіявшіе глаза, онъ узналъ его и ужъ бросился къ нему съ восторженнымъ крикомъ… Но въ этотъ мигъ разверзлась страшная, мрачная бездна, Макарка полетлъ туда съ ужасной быстротой — и все, все пропало…
Макарку на разсвт отыскалъ работникъ, шедшій за дровами въ сарай. Ему почудился чей-то голосъ, онъ оглянулся и увидалъ Макарку, полусидвшаго въ телг и оживленно-жестикулировавшаго. Онъ подошелъ къ нему, заговорилъ съ нимъ и, убдившись, что тотъ его не понимаетъ, подумалъ: ‘ужъ не рехнулся ли хозяйскій сынъ’,— и побжалъ будить хозяйку. Когда Хана увидала Макарку, у нея подкосились колни. Онъ лежалъ, разметавшись въ телг, съ голой грудью и ногами, и что-то быстро и невнятно бормлталъ. На его пылающихъ щекахъ виднлись слды слезъ.
— едоръ, неси его въ домъ, я теб помогу, приказала она работнику.
— И одинъ снесу,— возразилъ тотъ, взявъ мальчика въ охапку.— Ишь ты, какъ распалился, сердешный, аспидъ-то вашъ совсмъ залъ паренька,— прибавинъ онъ откровенно.
Хана не отвчала и, вся въ слезахъ, поплелась за работникомъ. У крыльца они наткнулись на Абрама Марковича. Онъ собирался уходить, но, увидавъ эту группу, невольно остановился. Жена повернула къ нему искаженное гнвное лицо.
— Радуйся,— проговорила она:— довелъ ребенка до могилы.
— Ладно, не подохнетъ,— отрывисто отвтилъ отецъ, но на суровомъ лиц его что-то дрогнуло, когда передъ его глазами промелькнули безсильно болтавшіяся Макаркины ноги.
Эти бдныя голыя ноги полоснули его по сердцу какъ ножомъ. Онъ прошелся нсколько разъ по двору, валявшіеся возл кадки съ водой Макаркины сапоги объяснили ему безъ словъ въ чемъ дло. Онъ бросился въ конюшню, самъ заложилъ лошадь въ шарабанъ и во весь духъ помчался за докторомъ.
У Макарки открылся тифъ. Нсколько дней онъ безпрерывно бредилъ, никого не узнавая. Придя въ сознаніе, Макарка очень удивился, увидавъ себя въ своей комнат, въ кровати. На стол горла лампа подъ бумажнымъ колпакомъ. По стнамъ скользили какія-то тни. Мать наклонилась надъ нимъ.
— Макарочка, теб лучше? — проговорила она, и ея сухая, загрублая отъ работы рука поправила на его голов пузырь со льдомъ.
Онъ вскинулъ на нее удивленный взглядъ, очевидно стараясь припомнить, что такое съ нимъ произошло. И вдругъ онъ вспомнилъ… Обглоданное жаромъ лицо изобразило испугъ.
— Отецъ,— пробормоталъ онъ,— я боюсь его, зачмъ ты меня привела домой…
— Отецъ не сердится,— сказала она: — онъ жалетъ, что погорячился, онъ тебя вдь любитъ, Макарчикъ…
— Оставь, оставь! — прошепталъ онъ, впадая въ забытье. Прошло еще нсколько дыей, Макарка больше не бредилъ, онъ былъ въ полномъ сознаніи, но страдалъ больше прежняго. Тифъ осложнился воспалеінемъ легкихъ. Пользовавшій его докторъ, смущенный такимъ оборотомъ болзни, предложилъ созвать консиліумъ. Пригласили двухъ знаменитостей, которыя, заставивъ домашняго врача прождать два часа сверхъ назначенмаго срока, наконецъ пріхали. Они помяли бднаго Макарку на разные лады, выстукали его, выслушали, потомъ немножко посгюрили между собою: одна знаменитость утверждала, что у больного обыкновенная чахотка, другая настаивала на просовидной бугорчатк. Об, однако, согласились, что субъектъ безнадеженъ. Когда объ этомъ объявили Абраму Марковичу, онъ затрясся какъ листъ.
— Умретъ… скоро? — промолвилъ онъ, глубоко переводя духъ.
— Нтъ, онъ можетъ протянуть еще пять-шесть недль, даже два мсяца,— отвтилъ докторъ, стоявшій за бугорчатку, пряча въ боковой карманъ двадцатипятирублевую бумажку.
Абрама Марковича точно ударили обухомъ по голов. Онъ отлично слышалъ медицинскій приговоръ, но не поврилъ ему, не могъ поврить. ‘Врутъ, врутъ они’, утшалъ онъ самого себя и побжалъ къ сыну, какъ бы желая убдиться воочію, что доктора соврали. Макарка узналъ шаги отца. У него упало сердце, и колючая боль въ груди, которая теперь его не покидала, сдлалась до того не выносима, что онъ зажмурился и закусилъ губы. Отецъ прислъ на край кровати и осторожно взялъ его за руку. Макарка вздрогнулъ, раскрылъ глаза и встртилъ прямо устремленный на него взоръ отца. И столько было въ этомъ взор нжности, горя, страха, что у Макарки еще сильне сжалось сердце, по теперь ужъ отъ жалости къ отцу. Ввалившіеся глаза залились слезами, а сухія истрескавшіяся губы прошептали:
— Простите меня, папаша.
— Не волнуйся, не волнуйся,— говорилъ отедъ, оправляя дрожащей рукою одяло:— выздоравливай только, все будетъ хорошо.
Странное дло! и голосъ у Абрама Марковича былъ не тотъ, и лицо не то… Неужели же Макарка не зналъ своего отца? Неужели онъ ошибся? Ему вдругъ представилась та минута, когда онъ, избитый, окровавленный, крикнулъ отцу: ‘я васъ ненавижу! ‘ Гд эта ненависть? Она растаяла, испарилась отъ одной неожиданной ласки отца. Какъ онъ благодаренъ ему за эту ласку! Макарка схватилъ его руки и покрылъ ихъ поцлуями.
— Простите мемя, папаша, зашепталъ онъ опять, — я буду учиться день и ночь, я вдь и прежде не лнился, но мн ничего не давалось… Я попробую еще разъ…
И Макарка такъ горько разрыдался, что только съ большимъ трудомъ удалось его успокоить.
Лто стояло въ полномъ разгар. Макарка лежалъ въ своей постели и умиралъ отъ обыкновенной чахотки или отъ просовидной бугорчатки — не все ли равно… Его окружала нжность, къ которой онъ совсмъ не привыкъ. Мать не отходила отъ него, но особенно поражалъ его отецъ. Доктора, лкарства, лакомства, дорогія вина… Абрамъ Марковичъ ничего не жаллъ. Каждую свободную минуту онъ проводилъ у кровати больного, разговаривалъ съ нимъ, измрялъ температуру, и только по тому, какъ дрожали его руки, Макарка могъ безошибочно судить, что жаръ увеличился… ‘Врно, опять сорокъ’,— думалъ онъ, и ему гораздо больше было жаль отца, чмъ себя и все ясне становилось ему, что онъ слишкомъ поторопился его осудить…
О гимназіи и о всемъ, что предшествовало той ужасной ночи — не было помину. Въ дом царствовала тишина. Левушка и остальныя дти по цлымъ днямъ возились въ палисадник, и никто ихъ не бран лъ за бездльничанье. Иногда Макарка просилъ, чтобы ихъ привели къ нему. Они приходили, усаживались вокругъ его кровати и боязливо глядли на него — такой онъ былъ худой и необыкновеиный. Онъ ласкалъ ихъ, отдавалъ имъ свои лакомства, прижималъ ихъ ручки къ своимъ багровымъ горячимъ щекамъ… Дти молчали: имъ было не по себ въ этой комнат, пропитанной запахомъ лкарствъ. Макарка замчалъ это, вздыхалъ и отпускалъ ихъ въ садъ.
— Ступайте, ступайте, дточки, играйте! — говорилъ онъ имъ съ грустной и нжной улыбкой.
Никто ни разу не слыхалъ отъ него ни одного стона, ни одной жалобы.
— Теб хуже, Макарчикъ,— скажетъ ему мать, когда, обезсиленный мучительнымъ приступомъ кашля, онъ прислонится головой къ высокоподнятымъ подушкамъ.
— Нтъ, мамочка, ничего, не безпокойся… Какъ бы мн хотлось видть Давида! — сказалъ онъ однажды отцу. Ты ему не писалъ, что я боленъ?
— Я самъ здилъ къ Блюмамъ. Они вс теперь на дач, Давидъ былъ тутъ разъ, но ты въ это время спалъ.
— Ахъ, зачмъ, зачмъ меня не разбудили! воскликнулъ Макарка съ невыразимой тоской. Неужели я больше его не увижу? — прибавилъ онъ и, отвернувшись къ стнк, заплакалъ.
— Не плачь, Макарчикъ, я теб сегодня же привезу твоего друга,— утшалъ его отецъ.
Красивое свжее лицо Давида Блюма изобразило сильнйшее изумленіе, жалость и даже страхъ при вид ссохшагося маленькаго личика Макарки, съ которымъ отъ радости сдлался такой припадокъ кашля, что онъ не могъ вымолвить ни одного слова. Наконецъ онъ успокоился, кашель стихъ, онъ взялъ въ об свои худенькія влажныя руки блую, выхоленную руку Давида и произнесъ:
— Спасибо, что пріхалъ. Вотъ другъ… а то бы и не увидались.
— Не говори, голубчикъ, теб вредно.
— Нтъ, нтъ, пожалуйста, пожалуйста, позволь мн съ тобой поговорить! — взмолился Макарка и значительно прибавилъ:
— Мн нужно съ тобой поговорить.
— Вдь ты задыхаешься!
— Ничего, ты только наклонись ко мн.
Давидъ почти приникъ къ подушк.
— И какъ это ты такъ расхворался? — спросилъ онъ. Съ остановками и перерывами Макарка разсказалъ исторію своей болзни.
— Видишь, — закончилъ онъ тяжелымъ шопотомъ,— я самъ во всемъ виноватъ.
— Ты?! Нтъ, не ты, а этотъ самодуръ, тятенька твой.
Макарка глубоко вздохнулъ.
— Вотъ, вотъ… я зналъ, что ты такъ скажешь,— произнесъ онъ горестно.— Я потому и хотлъ тебя видть, чтобы попросить тебя… чтобы объяснить, что онъ совсмъ не такъ виноватъ. О, Давидъ! я теперь все, все понялъ… Нужно его пожалть, а не унижать презрніемъ. Иначе вс дти погибнутъ! воскликнулъ онъ.
Давиду показалось, что у Макарки начинается бредъ.
— Богъ съ тобой, успокойся, какія дти?!
— Да наши! — нетерпливо возразилъ Макарка. — когда я умру, вс скажутъ, что отецъ меня уморилъ, будутъ глядть на него какъ на звря… Онъ еще больше ожесточится… и бдные Левушка, Соня, Лиза и Миша пропадутъ, и будетъ съ ними то же, что со мною. Заступиться некому, а когда они поймутъ, что отецъ не извергъ, что онъ просто не знаетъ, какъ сдлать лучше — будетъ поздно. Я теперь все понялъ. Разв онъ для себя желалъ, чтобы я былъ ученымъ? Ему хотлось, чтобы мн жилось полегче, чтобы я не гнулъ съ утра до ночи спину, какъ онъ, чтобы какой-нибудь купчина не говорилъ мн, какъ ему: вы, жиды, съ отца родного рады рубашку снять. Онъ мечталъ, чтобы я былъ такой, какъ ты. Милый, милый! Нельзя же обвинять его въ томъ, что онъ не понимаетъ, что я теб — не ровня, что одному Богъ даетъ все, чтобы вознести его надъ толпой, а другой — весь вкъ проживетъ червякомъ… Онъ видлъ, какъ твой отецъ гордится тобой, и ему, бдному, было больно, что я такой неблестящій.
Давиду вдругъ стало невыразино стыдно передъ этимъ умирающимъ мальчикомъ. Онъ вдругъ вспомнилъ, какъ въ теченіе многихъ лтъ принималъ какъ нчто должное его безпредльную любовь, его простодушное обожаніе. Онъ вспомнилъ, что въ сущности никогда не интересовался Макаркой — какъ Макаркой, никогда пальцемъ не пошевельнулъ для облегченія его тяжелой доли и любилъ въ немъ лишь терпливаго благодарнаго слушателя, восторженнаго поклонника своей особы.
Все это разомъ промелькпуло передъ нимъ.
— Макарушка! — воскликнулъ онъ, и въ голос у него послышались искреннія слезы.— Макарушка, да ты во сто разъ лучше меня и цлаго легіона такихъ молодцовъ, какъ я.
— Ну, зачмъ, зачмъ ты это говоришь? — застнчиво пролепеталъ Макарка.— Ты — и я! — онъ даже засмялся, но сейчасъ же опять принялъ серьезный видъ.— Ахъ, не въ этомъ дло! Я хочу просить тебя… Помнишь, Давидъ, сколько разъ ты говорилъ мн о еврейскомъ народ, о томъ, какъ онъ несчастенъ, какъ давятъ его невжество, грубость… Ты говорилъ, что образованная еврейская молодежь должна работать для этихъ несчастныхъ. О, милый! — зашепталъ онъ дрожащими губами, и крупныя слезы покатились одна за другой изъ его прекрасныхъ черныхъ глазъ,— милый, вдь мои маленькіе сестры и братья — тоже еврейскій народъ, не оставь ихъ, помоги имъ сдлаться людьми, если ты когда-нибудь меня хоть немного любилъ…
Голосъ Макарки оборвался. Онъ сильно закашлялся. Давидъ подалъ ему воды и успокоительныхъ капель.
— Еще одна просьба,— промолвилъ онъ:— прізжай вмст съ сестрами на мои похороны. Он славныя двочки, и я ихъ очень любилъ, особенно Линочку. Мн кажется, что я почувствую, какъ вы на прощанье бросите горсть земли въ мою могилу. И не жалйте меня: мн вовсе не страшно умирать…
Нервы Давида не выдержали.
— Праведникъ ты, Макарушка, мученикъ! — говорилъ онъ, всхлипывая и припадая къ Макаркиной рук.
Макарка умеръ тихо, точно заснулъ. Въ дом немедленно поднялся тотъ шумъ и гамъ, который неизбжно сопровождаетъ еврейскія похороны. Въ комнат какъ-то удивительно скоро появились чужіе люди, стали бгать, разговаривать, распоряжаться, развязно подходили къ постели, гд лежалъ, вытянувшись во весь свой небольшой ростъ, бдный Макарка, размахивали руками, соображали…
Безмолвный блдный мальчикъ точно перешелъ въ ихъ собственность. Не успли оглянуться, какъ онъ ужъ лежалъ на полу, подъ чернымъ сукномъ, и въ изголовьи его ужъ печально колыхалось желтоватое пламя свчи, вставленной въ высокій серебряный подсвчникъ. Мать и отецъ громко плакали. Дти, прижавшись другъ къ другу, забились въ дальній уголокъ и глядли оттуда какъ спугнутыя птички. Тотъ, кто лежалъ подъ чорнымъ сукномъ, внушалъ имъ какой-то таинственный ужасъ. Они знали, что это Макарка, но это былъ ужъ не ихъ братъ, съ которымъ они возились, играли, дрались, который ихъ такъ нжно ласкалъ во время своей болзни, а что-то другое, неподвижное, величавое, безучастное и… страшное.
Пріхалъ Давидъ съ отцомъ и сестрами. Завидвъ ихъ, Хана зарыдала еще громче, какъ бы взывая къ этимъ свидтелямъ своего горя.
Старикъ Блюмъ серьезно и сосредоточенно остановился у порога. Къ нему подошелъ Абрамъ Марковичъ, отвелъ его въ другой конецъ комнаты и усадилъ въ кресло. У Давида дрожали губы, онъ старался совладать съ собою, но не смогъ и порывисто расплакался. Нмая фигура его скромнаго товарища казалась ему жертвой такой вопіющей, такой неумолимой безсмыслицы. Его сестра, высокая тоненькая двочка, въ изящномъ чорпомъ платьиц, видимо не знала, что длать. И жутко ей было и плакать хотлось. Она вынула изъ круглаго картона огромный внокъ изъ иммортелей и блыхъ розъ и робко положила его къ ногамъ покойника. Ей очень хотлось поглядть на него, но она не смла. Съ одного бока сукно подвернулось и обнажило высохшую маленькую потемнвшую руку. Двочка поглядла на нее и вспомнила, какъ Макарка изъ пятач ковъ, которые выдавались ему на завтраки, накопилъ три рубля и купилъ ей серебряный наперстокъ къ именинамъ. Ея кроткое личико затуманилось, ей вдругъ стало всхъ ужасно жалко.
На двор послышался стукъ възжавшихъ дрогъ. Лсенка вся затрещала подъ напоромъ тяжелыхъ ногъ. Дверь распахнули настежь, и два человка втащили длинный черный ящикъ — общій гробъ, въ которомъ возятъ на кладбище всхъ евреевъ. При вид зловщаго ящика вс притихли. А чужіе люди длали свое дло, они подхватили Макарку за голову и за ноги, положили въ ящикъ и прихлопнули крышкой… Все это было такъ просто, такъ обыкновенно и такъ ужасно горько… Давидъ приподнялъ гробъ съ одного конца, съ другого и по бокамъ стали ‘священные братья’.
— Не такъ держите! — сердито крикнулъ одинъ изъ нихъ на Давида:— подымайте выше! — наконецъ гробъ поставили на дроги, и печальная процессія тронулась. Въ наемной карет хала Хана съ какой-то пожилой женщиной, въ собственной — Блюмъ съ дочкой. Давидъ и Абрамъ Марковичъ шли пшкомъ. Было начало августа. День стоялъ ясный, солнечный. Путь лежалъ по оживленнымъ торговымъ улицамъ. Одни прохожіе останавливались съ любопытствомъ, другіе крестились и проходили мимо.
— Жида хоронятъ,— громко замтилъ какой-то разносчикъ.
Миновали заставу, грохоту стало меньше, показалась поросшая травой немощеная дорога…
— Нтъ мн счастья,— вдругъ произнесъ Абрамъ Марковичъ, до сихъ поръ угрюмо молчавшій.
Давидъ посмотрлъ на него.
— Нтъ мн счастья! — повторилъ онъ:— такой сынъ — и умеръ.
— О, какой онъ былъ славный мальчикъ! — воскликнулъ Давидъ.
Абрамъ Марковичъ съ негодованіемъ посмотрлъ на него.
— Славный! — проговорилъ онъ обиженно.— Это былъ геній! Его разговоры, его поведеніе… Душу, понимаете, душу онъ у меня вырывалъ своими разговорами.
Абрамъ Марковичъ утеръ клтчатымъ платкомъ слезы.
— У васъ остались еще дти,— сказалъ Давидъ, желая его утшить.
Абрамъ Марковичъ махнулъ рукой.
— Э! — проговорилъ онъ,— какое сравненіе!..
Дроги свернули на мостикъ, за которымъ виднлись блыя кладбищенскія ворота. Процессію встртилъ сторожъ, дюжій рыжій мужикъ, и помогъ отнести тло въ домикъ, спеціально назначенный для омовенія и послдняго туалета усопшихъ.
Давидъ съ сестрой пошли бродить по могиламъ. Нa нкоторыхъ высились мраморные мавзолеи съ горделивыми надписями, что тутъ, молъ, погребенъ первой гильдіи купецъ, блиставшій всевозможными гражданскими доблестями, а здсь почіетъ надворный совтникъ, докторъ медицины… Это была кладбищенская аристократія. Она занимала центръ кладбища. А тамъ, по окраинамъ, тсно прижимаясь другъ къ другу, тсно налегая другъ на друга, ютилось цлое поле холмиковъ, осненныхъ срыми каменными плитами и деревянными дощечками. О, эти деревянныя дощечки! Сколько пролитыхъ слезъ, сколько замученныхъ сердецъ укрылось подъ ними, сколько скорбныхъ повстей могли бы он повдать міру!.. Тутъ же неподалеку вырыли могилу и Макарк. Наскоро прочитавъ молитвы, опустили туда его тло, совершенно скрытое подъ широкимъ блымъ саваномъ. Присутствующіе бросили на него по кому земли. Всхъ утомила тяжелая процедура похоронъ, каждый спшилъ поскоре ухать… Только мать, нагнувшись надъ зіяющей могильной пастью, смотрла, какъ она пожирала ея дтище, и тихо стонала. Надъ могилой уже поднялся бугорокъ. Вс разъхались, даже нищіе, получивъ щедрую милостыню, разбрелись восвояси, а она все не трогалась съ мста.
Абрамъ Марковичъ взялъ ее за руку.
— Перестань, Хана,— сказалъ онъ: — это грхъ, ты ему не даешь покою…
И онъ почти насильно увелъ ее.
И остался Макарка одинъ…
Старая расщепленная ракита склонила къ нему позолоченную заходящимъ солнцемъ втку, и птицы, слетвшись на красивый внокъ изъ иммортелей и розъ, удивленно защебетали надъ нимъ свою вчную псню…