Висенте Бласко Ибаньесъ.
Майскій цвтокъ.
Романъ.
Переводъ съ испанскаго В. Кошевичъ.
Книгоиздательство ‘Современныя проблемы’. Москва. — 1911.
I.
II.
III.
IV.
Майский цветок, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1911
Время на прочтение: 151 минут(ы)
Дло было постомъ, во вторникъ. Утро выдалось прекраснйшее. Mope спокойное, гладкое, точно зеркало, спало безъ малйшей ряби, a отблески солнца падали на неподвижную воду дрожащими зопотыми треугольниками. Лодки, тянувшія за собой сти мимо мыса св. Антонія, были чужды всякой тревоги, тишь на мор внушала довріе, и хозяева ихъ стремились поскоре наполнить свои корзины, чтобы вернуться въ Кабаньялъ {Одинъ изъ кварталовъ предмстья Валенсіи, называемаго Грао. Кабаньялъ расположенъ вдоль песчанаго взморья.}, гд рыбачьи жены нетерпливо ждали на взморь. На базар въ Валенсіи спросъ былъ великъ, и рыба, слава Богу, шла съ рукъ легко.
Въ полдень погода измнилась. Началъ дуть низовой втеръ, очень опасный въ залив, море покрылось легкой рябью, приближеніе бури всколебало гладкую воду, принявшую свинцовый оттнокъ, съ горизонта налетли тучи и закрыли солнце.
Подиялась тревога. Ураганъ предвщалъ бднякамъ, привыкшимъ къ бдамъ на мор, одну изъ тхъ бурь, которыя не обходятся безъ человческихъ жертвъ.
Женщины, подгоняемыя втромъ, раздувавшимъ ихъ юбки, волновались и растерянно бгали по песку, сами не зная куда, причемъ испускали ужасные вопли, призывая всхъ святыхъ, тогда какъ мужчины, блдные, сосредоточенные, покусывая сигаретки и прячась за лодками, оставшимися на берегу, наблюдали темнвшій горизонтъ спокойными и проницательными взорами моряковъ, не спуская глазъ со входа въ гавань, съ выдававшагося впередъ Левантинскаго мола, гд начинали биться о красныя скалы первыя высокія водны, разлетавшіяся кипучей пной.
Мысль обо всхъ этихъ отцахъ, которыхъ буря застигла за добываніемъ хлба для своихъ семействъ, кидала въ дрожь, и при каждомъ порыв бури, налетавшемъ на береговыхъ зрителей, послдніе думали о крпкихъ мачтахъ и о треугольныхъ парусахъ, можетъ быть, въ эту минуту уже превращенныхъ въ щепки и тряпки.
Черезъ нсколько часовъ посл полудня, на все боле темнвшемъ горизонт показался рядъ парусовъ, исчезавшій и опять выплывавшій, словно подвижные клочья пны. Лодки приближались въ безпорядк, какъ напуганное стадо, качаясь на свинцовыхъ волнахъ, убгая отъ неутомимаго и бшенаго урагана, который, каждый разъ, какъ настигалъ ихъ, будто радовался, отрывая то клокъ холста, то кусокъ мачты, то доску отъ руля и, наконецъ, приподнявъ цлую гору зеленоватой воды, обрушивалъ ее на измученную лодку.
Растрепанныя женщины, обезумвши отъ горя, охрипши отъ криковъ, возсылаемыхъ къ небу, бгали по Левантинскому молу, рискуя сдлаться жертвою волнъ, хлеставшихъ скалы, вс мокрыя отъ пны, брызгавшей на нихъ съ бурнаго моря, он трепетно всматривались въ горизонтъ, какъ будто надясь, несмотря на разстояніе, увидть медленную и страшную агонію своихъ близкихъ.
Многимъ лодкамъ удалось пристать къ берегу, но когда наступилъ вечеръ, на лицо оказались не вс. Боже мой! Что могло ихъ постигнуть? Ахъ! Счастливы были т женщины, которыя въ этотъ часъ обнимали на пристани вернувшихся мужей и сыновей, тогда какъ другія мене счастливыя, знали, что ихъ милые плывутъ въ гробу среди мрака, прыгая съ волны на волну, проваливаясь въ прожорливыя бездны, слыша скрипъ разъзжающихся подъ ногами досокъ и ожидая себ на голову грозную гору воды.
Дождь шелъ всю ночь, что не помшало многимъ женщинамъ просидть до зари на мол, въ черной каменноугольной грязи, завернутыя въ свои промокшіе плащи, он молились громкими воплями, чтобы слышне было глухимъ на небесахъ, а порою прекращали молитвы, начиная рвать себя за волосы и, въ порыв гнва и ненависти, кидать въ небо ужасныя богохульства рыбнаго рынка.
Лучезарная заря! Солнце показало свой лицемрный ликъ за крайними предлами стихшаго моря, еще испещреннаго пною минувшей ночи, оно кинуло на воды длинный поясъ золотистыхъ и подвижныхъ рефлексовъ, оно разукрасило всю природу. Можно было подумать, что здсь ничего не случилось. А между тмъ, первымъ предметомъ, который освтили его лучи на Назаретскимъ взморь, казался разбитый остовъ норвежской бригантины, раздробленной, засыпанной пескомъ, съ развороченными и превращенными въ щепки бортами, со сломанными мачтами, мочившими въ вод обрывки парусовъ.
Судно это везло съ свера грузъ строевого лса. Тихо колеблясь, море гнало его къ берегу. Громадныя бревна, толстыя доски подхватывались толпой, кишвшей на берегу, и исчезали, точно поглощенныя пескомъ.
Эти муравьи работали проворно. Буря была имъ выгодна. По дорогамъ Рузафы торопливо развозились прекрасныя балки, долженствовавшія превратиться въ крыши для новыхъ избъ. Береговые пираты весело подгоняли своихъ воловъ и лошадей, чувствуя себя законными владльцами добычи и не затрудняясь мыслями о томъ, что эти бревна могли быть забрызганы кровью несчастныхъ иностранцевъ, которыхъ они видли мертвыми на песк.
Таможенные сторожа и праздная толпа, скоре съ. любопытствомъ, чмъ съ испугомъ, стояли группами вокругъ нсколькихъ труповъ, лежавшихъ у воды: то были видные, рослые, блокурые, мускулистые парни, крпкое тло которыхъ, блое, точно у женщинъ, просвчивало сквозь рваную одежду, между тмъ какъ голубые глаза, мутные и неподвижные, устремлены были на небо съ выраженіемъ недоумнія.
Гибель норвежской бригантины была наибольшею изъ бдъ, причиненныхъ бурею. Объ этой катастроф написали въ газетахъ. Горожане изъ Валенсіи собрались, точно на богомолье, чтобы издали поглядть на судно, увязшее до снастей въ зыбучемъ песк, и вс, забывъ о рыбацкихъ лодкахъ, съ удивленіемъ оборачивались на стоны женщинъ, къ которымъ еще не вернулись ихъ мужья.
Впрочемъ, несчастье оказалось мене значительнымъ, чмъ думали сначала. По спокойному морю подплыло нсколько лодокъ, которыя считались погибшими. Убгая отъ бури, он попали въ Денію, Гандію или Кульеру, при появленіи каждой изъ нихъ раздавались крики радости, возгласы благодарности всмъ святымъ, приставленнымъ въ хранители къ людямъ, которые зарабатываютъ себ хлбъ на мор.
Только одна лодка такъ и не вернулась, — лодка дяди Паскуало, одного изъ самыхъ усердныхъ работниковъ въ Кабаньял, вчно въ погон за копейкой, рыбака зимой, а лтомъ контрабандиста, храбраго на мор и постояннаго постителя береговъ Алжира и Орана, которые онъ попросту называлъ ‘берегъ, что напротивъ’, точно говоря о тротуар черезъ улицу.
Его жена, Тона, провела на мол боле недли, вмст съ двоими ребятами, изъ которыхъ одинъ былъ на рукахъ, а другой, уже большенькій, держался за ея юбку. Она ждала своего Паскуало и при каждомъ новомъ извстіи начинала вопить, рвать себ волосы и шумно призывать Пресвятую Дву.
Рыбаки не высказывались опредленно, но, говоря съ нею, принимали мрачный видъ. Они видли, какъ лодку несло бурею мимо мыса св. Антонія уже безъ парусовъ: слдовательно, она не могла пристать къ берегу, а одному даже показалсь, будто ее подхватила сбоку громадная, быстрая волна, но онъ не могъ сказать съ увренностью, ускользнула ли лодка или же была потоплена.
И несчастная женщина продолжала ждать вмст со своими ребятами, столь же быстро приходя въ отчаяніе, какъ и утшаясь надеждами, но, наконецъ, по прошествіи двнадцати дней, таможенная лодочка, крейсировавшая вдоль берега ради надзора за контрабандою, притащила за собою лодку дяди Паскуало, килемъ вверхъ, черную, блестящую отъ морской слизи, подобную громадному гробу и окруженную стаями странныхъ рыбокъ, маленькихъ чудовищъ, очевидно привлеченныхъ добычею, которую они почуяли сквозь доски.
Лодку вытянули на берегъ. Мачта была сломлена у самой палубы, трюмъ — полонъ воды. A когда рыбаки ухитрились залзть туда, чтобы вычерпать эту воду ведрами, то ноги ихъ, проникши между снастями и кучами корзинъ, уперлись во что-то мягкое и липкое, вызвавшее инстинктивные крики ужаса. Тамъ былъ покойникъ. Погрузивши руки въ воду, они вытащили раздутый, зеленоватый трупъ съ громаднымъ животомъ, готовымъ лопнуть, съ разможженною головою, представлявшею собою безформенный студень, и все это мертвое тло грызли прожорливыя рыбки, которыя, не отрываясь, щетиною стояли на немъ и, дергая, заставляли его вздрагивать, отчего на головахъ зрителей волосы поднимались дыбомъ.
Это былъ дядя Паскуало, но въ столь ужасномъ вид, что вдова, хотя завыла отъ отчаянія, однако не рискнула прикоснуться къ отвратительному трупу. Прежде чмъ потопить лодку, волна сбросила рыбака въ трюмъ, гд онъ такъ и остался, убитый сразу, найдя себ могилу въ томъ досчатомъ кузов, который составлялъ мечту всей его жизни и являлся результатомъ тридцатилтней бережливости, копившей грошъ за грошемъ.
Кабаньяльскія кумушки принялись бшено вопить, видя, какъ море награждаетъ людей, имющихъ храбрость работать на немъ, ихъ погребальные вопли проводили до кладбища гробъ, въ который положены были истерзанные и разложившіеся останки.
Впродолженіе недли о дяд Паскуало говорилось много. Но затмъ люди перестали вспоминать о немъ, кром какъ при встрчахъ со вдовою, которая все вздыхала, ведя за руку одного малыша, а другого неся на рукахъ.
Бдная Тона плакала не только о гибели мужа. Она предвидла нищету и притомъ не такую, какую еще можно вынести, а такую, которая ужасаетъ даже бдняковъ: ту, что лишаетъ крова и принуждаетъ несчастныхъ протягивать руки на улицахъ, чтобы вымолить копейку или заплсневлую корку.
Пока ея несчастье было новостью, она не оставалась безъ помощи, подаянія и сумма, собранная въ окрестности по подписк, обезпечили ее на три или четыре мсяца. Но люди забываютъ быстро. Вскор въ Тон перестали видть вдову утонувшаго: она явилась просто нищенкой, надодающей всему свту хныкаиьемъ и клянченьемъ. Въ конц концовъ, многія двери закрылись передъ нею, многія задушевныя пріятельницы, когда-то встрчавшія ее лишь съ привтливыми улыбками, стали отворачиваться съ пренебреженіемъ.
Ho не такая женщина была Тона, чтобы растеряться отъ общественнаго презрнія. Вотъ еще! Она довольно наплакалась. Пришла пора добывать себ пропитаніе, какъ надлежитъ доброй матери съ парою здоровыхъ рукъ и парою открытыхъ ртовъ, постоянно просящихъ сть.
Одна у нея была на свт собственность: разбитая лодка, въ которой погибъ ея мужъ, гнила на песк, заливаемая дождями или разсыхаясь отъ солнца и давая пріютъ въ щеляхъ своихъ цлымъ тучамъ москитовъ. Смышленая Тона кое-что придумала. На томъ мст, гд валялось судно, она затяла цлое предпріятіе. Гробъ отца долженъ былъ прокормить вдову и сиротъ.
Родственникъ покойнаго Паскуало, дядя Маріано, старый холостякъ, слывшій богатымъ и выказывавшій нкоторую благосклонность къ дтямъ Тоны, помогъ вдов и, несмотря на свою скупость, далъ ей денегъ на обзаведеніе.
Одинъ бокъ лодки распилили сверху донизу, чтобы устроить входъ. На корм появился небольшой прилавокъ, за нимъ помстились два-три боченка водки, простой и можжевеловой, a также и вина. Палуба уступила мсто крыш изъ толстыхъ просмоленныхъ досокъ, отъ чего эта темная лачуга стала нсколько повыше. На носу и на корм изъ оставшихся досокъ вышло дв конурки, похожія на каюты, одна — для вдовы, другая — для дтей, а передъ дверью устроенъ былъ тростниковый навсъ, въ тни котораго не безъ гордости красовались два хромыхъ стола и полдюжины табуретокъ. Итакъ, разбитая лодка превратилась въ кабачокъ, близь того зданія, гд помщались быки, употребляемые для тяги бичевой, и рядомъ съ тмъ мстомъ, гд выгружается рыба и гд всегда толпится много народа.
Кабаньяльскія кумушки были вн себя отъ изумленія. Сущимъ чортомъ оказалась эта Тона. ‘Смотрите, какъ сумла устроиться!’ Боченки и бугылки чудеснымъ образомъ пустли: рыбаки предпочитали пить здсь, чмъ ходить черезъ все взморье въ кабаньяльскіе кабаки, а въ тни навса, на хроменькихъ столикахъ, они перекидывались въ картишки въ ожиданіи часа выхода въ море, оживляя игру нсколькими глотками рома, получаемаго Тоною прямехонько изъ Кубы, въ чемъ она клялась именемъ Бога!
Разбитая лодка плыла на всхъ парусахъ. Въ т времена, когда, перелетая съ волны на волну, она выкидывала въ море сти, ни разу не случилось ей дать столько барыша дяд Паскуало, сколько теперь давали вдов ея обломки, старые и превращенные въ кабачекъ.
Это доказывалось постепеннымъ ея украшеніемъ.
Въ обихъ каютахъ появились превосходныя саржевыя занавски, а когда он раздвигались, то можно было видть новые матрацы и подушки въ блыхъ наволочкахъ. На прилавк, точно слитокъ золота, блисталъ ярко вычищенный кофейникъ. Лодка, выкрашенная въ блый цвтъ, утратила мрачный видъ гроба, напоминавшій о катастроф, и, по мр процвтанія заведенія, расширялись постройки и разросталось хозяйство. По горячему песку, съ граціознымъ развальцемъ бгало боле двадцати куръ подъ командою задорнаго и крикливаго птуха, готоваго къ бою со всми бродячими собаками взморья, изъ-за тростниковаго плетня слышалось хрюканье свиньи, страдавшей астмою отъ ожиренія, а подъ навсомъ противъ прилавка не погасали дв жаровни со сковородами, гд разогрвался рисъ и шипла рыба, румянясь въ голубоватыхъ парахъ оливковаго масла.
Тутъ водворилось благосостояніе, изобиліе. Разбогатть было не изъ чего, но на безбдную жизнь хватало. Тона самодовольно улыбалась, думая, что у нея нтъ долговъ, и любуясь потолкомъ, съ котораго свшивались копченыя колбасы, блестящіе сосиски, копченая и нарзанная полосами скумбрія, окорока, посыпанные краснымъ перцемъ, а затмъ, переводя взоръ на полные боченки, разнокалиберныя бутылки, въ которыхъ сверкали разноцвтные напитки и всевозможныя сковородки, висвшія на стнк въ готовности принять въ себя всякую вкусную сндь и зашипть на жаровн.
Какъ вспомнишь, что въ первый мсяцъ вдовства ей приходилось голодать!.. Теперь, сытая и довольная, она повторяла по всякому поводу: ‘Нтъ, что тамъ ни говори, Богь никогда не покидаетъ честныхъ людей’.
Благосостояніе и обезпеченность вернули ей молодость, она растолстла у себя въ лодк и стала лосниться точно упитанная мясничиха. Защищенное отъ солнца и сырости, лицо ея не имло того темнаго и сухого вида, какой бываетъ у женщинъ, работающихъ на взморь, надъ прилавкомъ вздымалась ея объемистая грудь, на которой смнялись безчисленные шелковые платочки цвта ‘яйца съ томатомъ’ т.е. затканные красными и желтыми узорами.
Она позволила себ даже роскошь художественныхъ украшеній. На задней стн ‘магазина’, выкрашеннаго въ блую краску, въ промежуткахъ между бутылками, появилась коллекція дешевыхъ хромолитографій, своею яркостью затмевавшихъ даже великолпные платочки, и рыбаки, угощаясь подъ навсомъ, любовались красовавшимися надъ прилавкомъ: О_х_о_т_о_ю н_а л_ь_в_а, С_м_е_р_т_ь_ю п_р_а_в_е_д_н_и_к_а и С_м_е_р_т_ь_ю г_р__ш_н_и_к_а, Л__с_т_н_и_ц_е_ю ж_и_з_н_и и полудюжиною святыхъ, въ числ которыхъ, безъ сомннія, находился св. Антоній, а также Х_у_д_ы_м_ъ к_у_п_ц_о_м_ъ и Ж_и_р_н_ы_м_ъ к_у_п_ц_о_м_ъ — символическими изображеніями того, кто торгуетъ въ кредитъ и того, кто продаетъ за наличныя.
Конечно, она имла основаніе быть довольной, видя, что дти ея растутъ сытыми. Торговля развивалась день ото дня, к старый чулокъ, хранившійся въ ея кают подъ туго набитымъ матрацомъ ея кровати, мало-по-малу наполнялся серебряными монетами.
Порою она не могла преодолть желанія охватить однимъ взглядомъ всю совокупность своего богатства, тогда она сходила къ морю. Оттуда она внимательно созерцала куриный загонъ, кухню подъ открытымъ небомъ, свиной сарайчикъ, гд хрюкала розовая свинья, лодку съ выпиленнымъ бокомъ, сверкавшую среди плетней и заборовъ ослпительной близной своей кормы и своего носа, точно волшебный корабль, который буря выкинула бы какъ разъ посреди хуторского двора.
Впрочемъ, она трудилась много. Спать приходилось мало, вставать — рано, и часто посреди ночи внезапные удары въ дверь заставляли ее вскакивать и угощать рыбаковъ, прибывшихъ съ моря и собиравшихся, выгрузивъ рыбу, опять отплыть еще до зари.
Эти ночные кутежи бывали всего выгодне, но при томъ и всего хлопотливе для трактирщицы. Она хорошо знала этихъ людей, которые, проплававъ цлую недлю, хотятъ въ нсколько часовъ насладиться всеми земными радостями сразу. На вино они кидались, какъ москиты. Старики засыпали тутъ же на стол, не выпуская угасшихъ трубокъ изъ сухихъ губъ, но молодежь, крупные и здоровенные парни, возбужденные трудовою и воздержною жизнью на мор, такъ зарились на с_и_н_ь_ю {Синья — мстное сокращеніе слова сеньора.} Тону, что ей приходилось сердито поворачивать имъ спину и всегда быть готовою къ самозащит отъ грубыхъ ласкъ этихъ тритоновъ въ полосатыхъ рубахахъ.
Никогда не была она очень красивою, но зарождавшаяся полнота, широко раскрытые черные глаза, цвтущее смуглое лицо, а боле всего — легкость одежды, въ которой лтними ночами она прислуживала гостямъ, длали ее красавицею въ глазахъ этихъ безхитростныхъ молодцовъ, которые въ ту минуту, какъ поворачивали лодки къ Валенсіи, радостно мечтали о свиданіи съ с_и_н_ь_е_й Тоной.
Но она была женщина храбрая и умла держать себя съ ними. Никогда она не сдавалась. На слишкомъ смлые подходы она отвчала дерзостями, на щипки — пощечинами, на насильственные поцлуи — здоровыми ударами ноги, отъ которыхъ не разъ катались по песку парни, столь же крпкіе, какъ мачты ихъ лодокъ. Она не хотла становиться въ двусмысленное положеніе, какъ длаютъ многія другія, она не позволяла относиться къ ней легкомысленно! Сверхъ того, у нея были дти: оба малыша спали тутъ же, отгороженные отъ прилавка лишь досчатой переборкой, сквозь которую слышенъ былъ ихъ храпъ, и единственной ея заботой было — прокормить свое маленькое семейство.
Будущность ребятъ начинала ее тревожить. Они росли на взморь, какъ молодыя чайки, заползая въ часы зноя подъ брюхо лодокъ, вытащенныхъ на берегъ, а въ остальное время забавляясь у моря сборомъ раковинъ и камешковъ, причемъ ихъ ножки шоколаднаго цвта тонули въ густыхъ слояхъ водорослей.
Старшій Паскуало былъ живымъ портретомъ отца. Шаровидный, пузатенькій, круглолицый, онъ походилъ на здороваго семинариста, и моряки прозвали его ‘Р_е_к_т_о_р_о_м_ъ’, каковое прозвище и осталось за нимъ навкъ.
Онъ былъ на восемь лтъ старше маленькаго Антоніо, ребенка худощаваго, нервнаго и капризнаго, съ глазами такими же, какъ у Тоны.
Паскуало окружалъ маленькаго брата искренней материнской заботливостью. Пока с_и_н_ь_я Тона бывала занята своимъ дломъ, добрый ребенокъ возился съ малюткой, какъ усердная нянька, и уходилъ играть съ мальчишками на берегу, никогда не оставляя дома бшенаго малыша, который брыкался, грызъ ему плечо и выдиралъ ему волосы на затылк. Ночью, въ тсной кают, превращенной въ спальню, лучшее мсто уступалось младшему, а старшій терпливо забивался въ уголъ, чтобы просторне спалось на матрац этому чертенку, который, несмотря на свою слабость, былъ настоящимъ тираномъ.
Въ т дни, когда волны бушевали и зимній втеръ дулъ, врываясь въ щели между досками, подъ глухой ревъ моря, доносившійся до ихъ лодки, дти засыпали одинъ въ объятіяхъ другого, подъ общимъ одяломъ. Бывали ночи, когда ихъ будилъ шумъ попоекъ, которыми рыбаки праздновали свое прибытіе. Они слышали сердитый голосъ матери, приведенной въ негодованіе, звонкій звукъ ловкой пощечины, и не разъ перегородка ихъ каюты вздрагивала и гудла отъ внезапнаго паденія свалившагося тла. Но въ своемъ невинномъ невдніи, чуждые страха и подозрній, они вскор засыпали вновь.
По отношенію къ дтямъ с_и_н_ь_я Тона допускала несправедливую слабость. Въ первое время своего вдовства, глядя на нихъ по ночамъ, когда они спали въ своей тсной кают, сдвинувъ головки и покоясь, можетъ быть, на той самой доск, о которую размозжилъ себ голову ихъ отецъ, она испытывала глубокое волненіе и плакала, какъ будто опасаясь лишиться и ихъ. Но впослдствіи, когда годы нсколько изгладили воспоминаніе о катастроф, живя въ достатк, она невольно высказывала больше любви своему Антоніо, этому граціозному существу, повелительному и грубому со всякимъ, за исключеніемъ только матери, къ которой онъ ласкался съ прелестью рзваго котвнка.
Вдова приходила въ восторгъ отъ этого шалуна, который вчно шатался по берегу и въ семь лтъ пропадалъ цлыми днями, возвращаясь лишь къ ночи съ платьемъ въ лохмотьяхъ и съ пескомъ въ карманахъ. Старшій, напротивъ, свободный теперь отъ ухода за младшимъ, съ утра до вечера мылъ стаканы въ кухн, прислуживалъ гостямъ, кормилъ куръ и свинью и съ сосредоточеннымъ вниманіемъ наблюдалъ за сковородками, шипвшими на жаровняхъ.
Когда мать, полудремля за прилавкомъ въ часы зноя, останавливала взоръ свой за Паскуало, она всегда испытывала живйшее изумленіе: ей воображалось, будто она видитъ своего мужа въ ту пору, какь съ нимъ познакомилась, когда онъ служилъ юнгою на рыбачьей лодк. Передъ нею было то же лицо, круглое и улыбающееся, то же коротковатое и широкое туловище, т же толстыя и короткія ноги. Въ сфер духовной сходство было не мене велико. Подобно отцу, сынъ отличался честною простотою, усердіемъ къ работ, спокойною настойчивостью, за что вс почитали его ‘человкомъ серьезнымъ’. Очень добрый и очень робкій, онъ доходилъ до озврнія, когда являлась возможность зашибить копейку, и онъ безумно любилъ море, этого щедраго кормильца безтрепетныхъ людей, умющихъ добывать изъ него пищу. Въ тринадцать лтъ онъ ужъ не мирился съ жизнью въ кухн и неловко выражалъ свое къ ней отвращеніе безсвязиыми слоами, отрывочными и нісколько неясными фразами, такъ какъ ничего другого не складывалось въ его туго соображавшей голов. Онъ не рожденъ для службы въ трактир: это дло черезчуръ легкое, годное для его брата, который не очень то любитъ работать. А онъ силенъ и крпокъ, любитъ море и хочетъ стать рыбакомъ.
С_и_н_ь_я Тона пугалась, когда слышала это и отвчала напоминаніями о страшной катастроф, приключившейся постомъ во вторникъ. Упрямый подростокъ настаивалъ: такія несчастія бываютъ не каждый день, и разъ, у него есть призваніе, онъ долженъ длать дло своихъ отца и дда, что много разъ повторялъ дядя Борраска, владлецъ лодки, большой пріятель покойнаго Паскуало.
Наконецъ, въ ту пору, когда начиналась ‘ловля быками’ {‘Ловля быками’ въ Средиземномъ мор производится при помощи двухъ соединенныхъ лодокъ, тянущихъ за собою одну длинную сть.}, мать уступила, и Паскуало нанялся къ старику Борраск въ юнги или ‘лодочныя кошки’ безъ жалованья, эа харчи и ‘рыбій бракъ’, въ составъ котораго входятъ мелкая рыбешка, крабы, морскіе коньки и т. п.
Начало ученичества было для него пріятнымъ. До тхъ поръ онъ одвался въ старое платье отца, но с_и_н_ь_я Тона пожелала, чтобы вступленіе въ новую профессію сопровождалось нкоторой торжественностью, разъ вечеромъ, она заперла трактиръ и вмст съ сыномъ отправилась въ Грао, на приморскій рынокъ, гд продавалась готовая одежда для моряковъ. Паскуало долго помнилъ этотъ рынокъ, показавшійся ему храмомъ роскоши. У него разбгались глаза среди синихъ куртокъ, желтыхъ клеенчатыхъ плащей, громадныхъ морскихъ сапогъ, — предметовъ, употребляемыхъ лишь хозяевами лодокъ, онъ ушелъ оттуда полный гордости, неся съ собою свое скромное приданое: дв рубашки майоркскаго полотна, жесткія и колючія, точно изъ упаковочной бумаги, черный шерстяной поясъ, полный костюмъ изъ грубаго сукна, желтый до ужаса, красную шапочку, которую приходится надвигать на уши въ дурную погоду, и черную шелковую фуражку для прогулокъ по берегу. Наконецъ-то у него явилось платье по росту и пришелъ конецъ его борьб съ отцовскими куртками, которыя вздувались втромъ на его спин, точно паруса, и заставляли его бжать скоре, чмъ онъ хотлъ. Что же касается башшмаковъ, то о нихъ не стоило и говорить: никогда въ жизни юнга изъ Кабаньяля не пряталъ своихъ рзвыхъ ногъ въ эти орудія пытки!
Ребенокъ не ошибся, говоря, что рожденъ для жизни на мор. Лодка дяди Борраска понравилась ему гораздо больше, нежели материнская, рядомъ съ которою хрюкала свинья и кудахтали куры. Работалъ онъ усердно и, сверхъ харчей, щедро бывалъ вознаграждаемъ тычками отъ руки стараго хозяина, который на суш бывалъ съ нимъ ласковъ, но на лодк не спустилъ бы даже и отцу его. Мальчикъ съ кошачьей ловкостью влзалъ на мачту и прикрплялъ фонарь или поправлялъ снасти, онъ помогалъ тащить сти, когда начинали ихъ вытягивать, мылъ палубу, убиралъ въ трюмъ большія корзины съ рыбою, раздувалъ жаровню и наблюдалъ, какъ бы не пережарился обдъ, чтобы не дать повода къ ропоту рыбакамъ.
Но за весь этотъ трудъ сколько радостей выпадало на его долю! Тотчасъ по окончаніи обда хозяина съ рыбаками, за которымъ Паскуало и другой юнга присутствовали почтительно и неподвижно, объдки предоставлялись юнгамъ, которые усаживались вдвоемъ на корм съ чернымъ котломъ между колнъ и съ хлбомъ подъ мышкой. Сначала подалось лучшее, потомъ, когда ложки начинали скрести дно котла, происходило вытираніе его корками, такъ, что, въ конц-концовъ, чугунъ оказывался чистымъ и гладкимъ, точно его вымыли. Затмъ, шли поиски вина, недопитаго экипажемъ изъ жестяного жбана, наконецъ, если не оказывалось работы, ‘кошки’ по-царски растягивались на палуб, выпроставъ рубахи изъ штановъ, животы наружу, и лежали, убаюкиваемые качкой и продуваемые втеркомъ. Въ табак недостатка не было, и дядя Борраска призывалъ всхъ чертей, видя, съ какою непостижимою быстротою исчезаетъ изъ кармановъ его куртки то листовой алжирскій, то крошеный гаванскій табакъ, смотря по сорту послдняго груза, контрабандою привезеннаго въ Кабаньяль. Эта жизнь была раемъ для Паскуало, и каждый разъ, какъ онъ сходилъ на берегь, мать его замчала, что онъ все боле крпнетъ, все боле загораетъ отъ солнца, но по старому остается добродушнымъ, несмотря на постоянное товарищество съ лодочными ‘кошками’, скоросплыми негодяями, способными на сквернйшія выходки и имвшими обыкновеніе при разговор пускать собесднику въ носъ дымъ изъ трубокъ почти такого же роста, какъ они сами.
Трактирщиц не всегда бывало весело, цлые дни проводила она въ старой лодк совершенно одна, какъ будто у нея вовсе не было дтей. Р_е_к_т_о_р_ъ былъ на мор, добывая свою долю ‘рыбьяго брака’, чтобы въ праздничный день съ гордостью вручить материтри — четыре п_е_с_е_т_ы {Монета, равная франку.}, составлявшія его недльный заработокъ. Что же касалось младшаго, этого бса во плоти, онъ сталъ неисправимымъ бродягою и возвращался домой лишь тогда, когда его донималъ голодъ.
Антоніо связался со скверными береговыми мальчишками, шайкою шалопаевъ, которые точно такъ же не знали своихъ отцовъ и матерей, какъ и бродячія собаки, бгавшія съ ними по песку. Плавать онъ умлъ не хуже рыбы, лтомъ онъ нырялъ въ гавани, со спокойной беззастнчивостью обнажая свое худое и смуглое тло ради мелкихъ мдныхъ монетъ, которыя гуляющіе бросали въ воду, а онъ вылавливалъ ртомъ. Ночью онъ возвращался въ трактирчикъ въ разорванныхъ штанахъ и съ расцарапаннымъ лицомъ. Сколько разъ мать заставала его еъ наслажденіемъ пьющимъ водку изъ боченка, a разъ вечеромъ ей пришлось надть плащъ и пойти въ портовую полицію, чтобы слезно молить объ освобожденіи сына, общая, что она исправитъ его отъ скверной привычки таскать сахаръ изъ ящиковъ, стоящихъ иа пристани.
Какимъ бездльникомъ вышелъ этотъ Антоніо. Боже! въ кого это онъ удался?! Честнымъ родителямъ стыдно было имть сыномъ такого сорванца, мошенника, который, имя дома чмъ насться, бродилъ цлыми днями вокругъ кораблей изъ Шотландіи и, едва только отвернутся грузчики, уже бжалъ прочь съ трескою подъ мышкою. Такой ребенокъ могъ привести въ отчаяніе свою семью. Въ двнадцать лтъ — ни малйшей склонности къ труду, ни малйшаго почтенія къ матери, не взирая на палки отъ метелъ, которыя она ломала на его спин.
С_и_н_ь_я Тона изливала свои печали передъ Мартинесомъ, молодымъ таможеннымъ стражникомъ, который дежурилъ на этомъ мст взморья и проводилъ часы зноя подъ навсомъ кабачка, держа ружье между колнъ, неопредленно глядя въ пространство и выслушивая безконечныя жалобы трактирщицы.
Этотъ Мартинесъ былъ андалузецъ родомъ изъ Хуэльвы, красивый статный парень, молодецки носившій свой старый солдатскій мундиръ и изящно крутившій свои блокурые усы. С_и_н_ь_я Тона восхищалась имъ: ‘Когда человкъ получилъ воспитаніе, то напрасно будетъ это скрывать: оно видно за цлую версту’. И какое изящество въ рчи! Какія деликатныя выраженія! Сразу можно было узнать ученаго! Да, вдь, онъ и пробылъ нсколько лтъ въ семинаріи своей провинціи! А если теперь очутился на такой служб, то единственно потому, что, раздумавъ идти въ священники и захотвъ повидать свтъ, онъ поссорился со своими, поступилъ въ солдаты, а потомъ перешелъ въ таможню.
Трактирщица слушала его, выпучивъ глаза, когда онъ разсказывалъ свою исторію съ грубымъ пришепетываніемъ андалузскаго простолюдина, и, платя ему тою же монетою, отвчала на кастильскомъ нарчіи, столь каррикатурномъ и мало вразумительномъ, что надъ нимъ посмялись бы даже и жители Кабаньяля.
— Видите ли, г. Мартинесъ, мой мальчишка сводитъ меня съ ума своими глупостями. Я твержу ему: ‘Чего теб не хватаетъ, разбойникъ? Что ты липнешь къ этимъ паршивцамъ?’ Ахъ, г. Мартинесъ, вы такъ хорошо умете говорить, такъ хоть бы вы его попугали. Скажите, что его уведутъ въ Валенсію и тамъ посадятъ въ острогъ, если онъ не исправится.
Синьоръ Мартинесъ давалъ общаніе попугать повсу, отчитывалъ его со строгимъ видомъ и добивался того, что хоть на нсколько часовъ Антоніо оставался пораженнымъ, испытывая почти ужасъ передъ этимъ военнымъ и передъ страшнымъ ружьемъ, съ которымъ тотъ никогда не разставался.
Такія маленькія услуги постепенно превращали Мартинеса въ члена семьи, создавая все большую близость между нимъ и с_и_н_ь_е_ю Тоною. Обдъ ему готовили въ трактирчик, здсь же онъ просиживалъ цлыми днями, и любезная хозяйка многократно, не безъ удовольствія, чинила ему блье и пришивала пуговицы къ нижнему платью. ‘Бдный синьоръ Мартинесъ! какъ обойтись такому благовоспитанному молодому человку безъ ея помощи? Онъ ходилъ бы въ лохмотьяхъ, заброшенный, точно бднякъ, а на это, говоря откровенно, женщина съ сердцемъ никогда не можетъ согласиться’.
Лтомъ, въ послполуденные часы, когда солнце палило пустынное взморье и клало на раскаленный песокъ отблески пожара, неизмнно повторялась нижеслдующая сцена:
Мартинесъ, на тростниковомъ табурет у прилавка, читалъ своего любимаго писателя, Переса Эскрича, толстые, засэленные и помятые томы котораго передавались таможенными солдатами другъ другу и такимъ образомъ обошли весь берегъ. Эти толстые томы, внушавшіе с_и_н_ь_ Тон суеврное почтеніе безграмотнаго къ книг, были тмъ источникомъ, откуда Мартинесъ почерпалъ свой звучный и напыщенный слогъ и свою философію, которыми поражалъ вдову.
По другую сторону прилавка, втыкая какъ попало свою иголку и сама хорошенько не зная, что шьетъ, кабатчица подолгу любовалась стражникомъ, по цлымъ получасамъ забываясь въ созерцаніи его тонкихъ блокурыхъ усовъ, въ разглядываніи, каковъ у него носъ и съ какимъ тонкимъ вкусомъ раздлены проборомъ и приглажены на вискахъ его золотые волосы.
Порою, перевертывая страницу, Мартинесъ поднималъ голову, встрчалъ устремленные на него большіе черные глаза Тоны, краснлъ и опять принимался за чтеніе.
Трактирщица упрекала себя за эти долгія созерцанія. Что могли они значить? Разумется, когда живъ былъ ея Паскуало, ей случалось глядть на него внимательно, чтобы разсмотрть его лицо. Но теперь какая ей надобность таращить глаза на Мартинеса цлыми часами, словно дура, не отрываясь отъ этого неприличнаго глазнія? Что скажутъ люди, когда узнаютъ?.. Очевидно, что-то привязываетъ ее къ этому человку. А почемуже бы и нтъ? Онъ такъ красивъ, такъ воспитанъ! Такъ хорошо говоритъ!.. Однако, все же это — одни пустяки. Ей уже подъ сорокъ, точно лтъ своихъ она не помнитъ, но, пожалуй, идетъ тридцать седьмой, а Мартинесу не боле двадцати шести… А впрочемъ, чортъ возьми! Несмотря на свои лта, она еще недурна, она думаетъ, что хорошо сохранилась, да и разбойники-матросы, такъ надовшіе ей своими приставаніями, оказываются того же мннія. И мысли эти, пожалуй, не такъ уже нелпы: добрые люди успли придумать кое-что въ такомъ род, и товарищи Мартинеса, равно какъ и береговыя рыбныя торговки, выражали свои коварныя предположенія черезъ-чуръ удобопонятными намеками.
Наконецъ, случилось то, чего вс ждали. С_и_н_ь_я Тона, чтобы заглушить свои сомннія, приводила себ въ вид довода, что ея дтямъ необходимъ отецъ и что ей не найти лучшаго, чмъ Мартинесъ. И стойкая женщина, кормившая рыбаковъ пощечинами при малйшей попытк, сдалась добровольно, или, върне, ей пришлось побороть трусость этого робкаго парня. Она взяла на себя иниціативу, а Мартинесъ уступилъ съ покорностью человка высшаго порядка, который, сосредоточиваясь мыслями въ высшихъ сферахъ, позволяетъ въ земныхъ длахъ вертть собой, какъ автоматомъ.
Событіе пріобрло публичность, и сама с_и_н_ь_я Тона не досадовала на это: напротивъ, пусть вс знаютъ, что въ ея дом есть хозяинъ, оно даже было ей пріятно. Отлучаясь въ Кабаньяль по дламъ, она оставляла трактиръ на Мартинеса, который, какъ и прежде, усаживался подъ навсомъ и, съ ружьемъ между колнъ, смотрлъ на море.
Сами дти казались увдомленными о новомъ порядк вещей. Когда Р_е_к_т_о_р_ъ бывалъ на берегу, онъ искоса глядлъ на мать съ тревожнымъ удивленіемъ, а передъ блокурымъ стражникомъ, котораго всегда заставалъ въ кабачк, конфузился и роблъ. Антоній же лукавою улыбкою давалъ понять, что происшествіе служило темой для насмшливыхъ комментаріевъ на сборищахъ береговыхъ озорниковъ, вмсто того, чтобы попрежнему пугаться нравоученій стражника, онъ отвчалъ ему гримасами и убгалъ въ припрыжку, всячески кривляясь для выраженія своего презрнія.
Въ это время, Тона пережила медовый мсяцъ въ пору своей полной жизненной зрлости. Теперь супружество ея съ Паскуало вспоминалось ей, какъ однообразное рабство. Она любила стражника съ восторгомъ, съ тою кипучею страстью, какую испытываютъ женщины уже на склон лтъ. Ослпленная своею любовью, она выставляла ее на показъ, не огорчаясь ропотомъ сосдей. ‘Въ чемъ дло? Пусть говорятъ, что хотятъ. Другія длаютъ еще хуже, а если болтаютъ, то только изъ зависти, потому что ей посчастливилось заполучить красиваго молодца’.
Мартинесъ, не покидая своего мечтательнаго вида, давалъ себя ласкать и баловать, какъ человкъ, которому воздается должное. Онъ пользовался большимъ почетомъ среди своихъ товарищей и начальства: въ его распоряженіи была касса кабачка и даже тотъ чулокъ съ монетами, который часто наминалъ ему бока, когда онъ растягивался на кровати въ кают.
Можетъ быть, чтобы избавиться отъ этой непріятности, онъ поспшилъ опустошить его, въ чемъ, впрочемъ, не встртилъ ни малйшаго нротиворчія со стороны с_и_н_ь_и Тоны. Разв ему не предстояло стать ея мужемъ? Только-бы хорошо шла торговля, она не имла права жаловаться!
Но по прошествіи четырехъ или пяти мсяцевъ на нее начало нападать раздумье. Становилось необходимымъ оформить положеніе, а продолжать по-прежнему оказывалось невозможнымъ. Когда честная женщина, мать двоихъ дтей, иметъ въ виду произвести на свтъ третьяго, нужно, чтобы налицо быль мужчина, который могъ бы заявить: ‘это мое дло!’
Она сообщила объ этомъ Мартинесу, и Мартинесъ отвтилъ: ‘очень хорошо!’ на вс ея рчи. Тмъ не мене, онъ поморщился и принялъ плачевный видъ, точно его грубо столкнули съ тхъ идеальныхъ высотъ, гд онъ любилъ искать убжища отъ жизненной прозы. Онъ прибавилъ, что, вроятно, придется долго ждать бумагъ, необходимыхъ для внчанія такъ какъ Хуэльва далеко.
Тона стала жить надеждой, сосредоточивши вс мысли на этой далекой Хуэльв, которая, по ея представленіямъ, должна была находиться гд-нибудь по близости Кубы или Филиппинскихъ островъ.
Однако, недля шла за недлею и необходимость внчанія становилась все очевидне. ‘Мартинесъ, синьоръ Мартинесъ, осталось всего два мсяца. Уже невозможно скрыть, чего мы ждемъ, и люди начинаютъ примчать. Что скажутъ мальчишки, когда застанутъ въ дом новаго брата?’
Мартинесъ возражалъ: ‘Это не моя вина. Ты видишь, сколько писемъ я пишу, чтобы ускорить высылку бумагъ…’
Въ одинъ прекрасный день стражникъ объявилъ, что самъ детъ въ Хуэльву за проклятыми документами и уже получилъ отпускъ отъ своего начальства.
Превосходно! Такое ршеніе было весьма пріятно с_и_н_ь_ Тон. Чтобы облегчить ему путешествіе, она отдала вс деньги, какія были въ выручк, затмъ въ послдній разъ погладила его по голов и пролила нсколько слезъ, говоря:
— До свиданія, добрый путь!..
Бдной Тон никогда уже не суждено было свидться съ синьоромъ Мартинесомъ. Среди стражниковъ, обслуживавшихъ берегъ, нашлась добрая душа, доставившая себ удовольствіе открыть ей истину. Никогда не было рчи о поздк въ Хуэльву. Письма Мартинесъ отправлялъ въ Мадридъ: въ нихъ заключались просьбы о перевод на другой постъ, подальше отъ Валенсіи, климатъ которой ему якобы вреденъ. И въ самомъ дл, его перевели въ Коронью.
Синья Тона подумала, что сойдетъ съ ума. Воръ, и хуже вора! Смотрите, какой недотрога! Вотъ врь посл этого людямъ, которые такъ хорошо говорятъ. Такъ отплатить ей, которая рада была отдать ему послдній грошъ и ублажала его подъ навсомъ въ часы сіесты ни дать, ни взять, какъ родная мать.
Но все отчаяніе бдной женщины не помшало появленію на свтъ того, что было причиною необходимости брака, и нсколько мсяцевъ спустя с_и_н_ь_я Тона подавала стаканы, прижимая къ свой пышной груди блдную, слабенькую, голубоглазую двочку, съ объемистой блокурой головкой, походившей на золотой шаръ.
Прошли года безъ малйшей перемны въ однообразномъ существованіи семейста, которое жило въ лодк, превращенной въ харчевню.
Р_е_к_т_о_р_ъ былъ настоящій морякъ, коренастый, флегматичный, безстрашный передъ опасностью. Изъ ‘кошки’ онъ превратился въ матроса, на него дядя Борраска надялся больше, чмъ на весь остальной экипажъ, и ежемсячно онъ отдавалъ матери четыре или пять сбереженныхъ д_у_р_о, которые она клала для него на храненіе подъ матрацъ.
Антоніо не имлъ ремесла. Между матерью и имъ шла борьба. Тона находила ему мста, a онъ ихъ бросалъ черезъ нсколько дней. Съ недлю онъ прожилъ въ ученикахъ у башмачника, побольше двухъ мсяцевъ проплавалъ съ дядей Борраска въ качеств юнги, но хозяину надоло кричать на него, не будучи въ силахъ добиться повиновенія. Потомъ онъ попробовалъ сдлаться бочаромъ: это ремесло считалось наилучшимъ, но хозяинъ выставилъ его вонъ очень скоро. Наконецъ, въ семнадцать лтъ, онъ поступилъ въ артель разгрузчиковъ и работалъ не чаще двухъ разъ въ недлю, да и то съ большой неохотой.
Тмъ не мене, его праздношатайство и порочныя привычки почти прощались с_и_н_ь_е_ю Тоною, когда она любовалась имъ по праздникамъ — а для этого бродяги почти каждый день бывалъ праздникъ, — въ шелковой фуражк съ пышнымъ дномъ надъ темно-бронзовымъ лицомъ съ пробивавшимися усиками, въ синей холщевой куртк, прилегавшей къ стройному тлу, въ черномъ шелковомъ пояс, замотанномъ вокругъ фланелевой рубашки въ черныхъ и зеленыхъ клткахъ. Какъ бы тамъ ни было, она гордилась тмъ, что была матерью этого красиваго мальчишки, который явно намревался стать такимъ же негодяемъ, какъ недоброй памяти Мартинесъ, но ея Антоніо общалъ быть живе, смле, предпріимчиве, это доказывалось тмъ, что кабаньяльскія двицы уже соперничали передъ нимъ въ качеств влюбленныхъ.
Тона радовалась, узнавая, какъ он цнятъ ея сына, и бывала извщена обо всхъ его похожденіяхъ. Какая жалость, что онъ такъ любитъ эту проклятую водку! Вотъ кого можно назвать настоящимъ мужчиной, онъ — совсмъ не то, что его сонный братецъ, котораго не расшевелишь, хоть прозжай по немъ въ телг.
Въ одинъ воскресный вечеръ, въ кабак ‘Добрыхъ Нравовъ’, — ужасно ироническое названіе! — Антоніо поссорился съ артелью разгрузчиковъ, работавшихъ дешевле: полетли стаканы и, когда для водворенія мира явилась полиція, то захватила его съ ножемъ въ рук, среди преслдованія враговъ между столами. Боле недли его продержали въ кутузк при общинномъ дом. Слезы с_и_н_ь_и Тоны и хлопоты дяди Марьяно, который былъ вліятельнымъ выборщикомъ, вызволили его на этотъ разъ, но исправился онъ такъ мало, что въ самый вечеръ своего освобожденія вновь замахнулся тмъ же ножемъ на двухъ англійскихъ моряковъ, которые, напившись вмст съ нимъ, захотли его вздуть.
Онъ былъ у всхъ на виду въ Кабаньял. Неважный работникъ, но крпче кого угодно въ т ночи, когда на всхъ парусахъ плавалось изъ кабака въ кабакъ вплоть до утра.
Мать не видала его иногда по цлымъ недлямъ. У него была любовная связь, почти серьезная и походившая, по словамъ многихъ, на рановременное обрученіе. Но с_и_н_ь_я Тона не одобряла этой связи. Разумется, она не надялась женить Антоніо на принцесс, но дочка т_а_р_т_а_н_е_р_о, дяди Паэлья, казалась ей уже слишкомъ ничтожною. Эта Долоресъ была безстыдна, какъ обезьяна, очень красива, — этого нельзя было отрицать, — но способна състь живьемъ ту несчастную свекровь, которой достанется въ невстки.
Да и какъ можно было ждать иного? Эта двченка выросла безъ матери, не разлучаясь съ дядей Паэльей, пьяницею, который бывалъ навесел съ восхода солнца, когда садился на свою т_а_р_т_а_н_у {Т_а_р_т_а_н_о_ю называется двухколесная телга, съ верхомъ въ вид свода, на двухъ боковыхъ лавочкахъ могутъ уссться по 4—5 человка на каждой, влзаютъ они сзади. Кучеръ сидитъ на дощечк, прикрпленной снаружи къ правой оглобл. Существуетъ много общественныхъ т_а_р_т_а_н_ъ, замняющихъ нашихъ извозчиковъ и омнибусы. Т_а_р_т_а_н_е_р_о — кучеръ тартаны.}, и впалъ въ чахотку отъ пьянства, полезнаго единственно его носу, который краснлъ и толстлъ все боле и боле.
Человкъ онъ былъ безчестный и пользовался сквернйшей репутаціей. Заработокъ онъ находилъ лишь въ Валенсіи, въ рыбацкомъ квартал. Когда приставалъ англійскій пароходъ, онъ безъ стыда предлагалъ матросамъ свезти ихъ въ публичные дома, а въ лтнія ночи бралъ къ себ на т_а_р_т_а_н_у цлый грузъ двокъ въ свтлыхъ свободныхъ платьяхъ, съ наштукатуренными щеками и съ цвтами въ волосахъ, и развозилъ ихъ вмст съ ихъ пріятелями по береговымъ харчевнямъ, гд кутили до утра, тогда какъ самъ онъ, сидя въ сторонк и ни на минуту не разставаясь со своимъ кнутомъ и съ виннымъ кувшиномъ, напивался, отечески созерцая тхъ, кого называлъ ‘своими овечками’.
Хуже всего было то, что онъ не стснялся и передъ собственною дочерью. Онъ говорилъ съ нею въ тхъ же выраженіяхъ, какъ и со своими кліентками. Во хмлю онъ бывалъ болтливъ, неудержимо высказывалъ все вслухъ, и напуганная малютка Долоресъ, убгая отъ толчковъ его ногъ, широко раскрывала глаза съ выраженіемъ нездороваго любопытства, прислушиваясь къ непристойнымъ рчамъ стараго Паэльи, который самъ себ разсказывалъ обо всхъ гадостяхъ, виднныхъ имъ въ теченіе ночи.
Таково было воспитаніе Долоресъ. Какъ же хотть, чтобъ она чего-либо не знала? Главнымъ образомъ, по этой причин Тона отказывалась принять ее въ свою семью. Если двушка не погибла еще совершенно теперь, когда начала превращаться въ хорошенькую женщину, то единственно благодаря добрымъ совтамъ двухъ-трехъ сосдокъ. Тмъ не мене, отношенія ея къ Антоніо уже породили множество сплетенъ. Послдній приходилъ въ домъ своей возлюбленной, точно хозяинъ, и почти всегда обдалъ съ нею, пользуясь тмъ, что т_а_р_т_а_н_е_р_о возвращался позднею ночью. Молодая двушка чинила ему блье, а порою даже шарила въ карманахъ отца и брала оттуда мелочь, которую дарила своему поклоннику, это давало пьяниц поводъ произносить пространныя ругательства по адресу лицемрныхъ друзей: онъ предполагалъ, что въ т минуты, когда винные пары застилаютъ ему зрніе, собутыльники таскаютъ у него п_е_с_е_т_ы.
Итакъ, с_и_н_ь_я Тона жила совсмъ одиноко. Р_е_к_т_о_р_ъ постоянно бывалъ на мор, охотясь за п_е_с_е_т_а_м_и, какъ онъ говорилъ, то ловя рыбу, то нанимаясь матросомъ на одну изъ г_а_б_а_р_ъ {Г_a_б_a_p_а — грузовое судно.}, ходящихъ за солью въ Торревьеху, Антоніо бгалъ по харчевнямъ или просиживалъ у дяди Паэльи, у котораго только что не поселился. Такъ она близилась къ старости за прилавкомъ своего кабачка, имя около себя лишь одну свою дочь, къ которой питала странную, какую-то непостоянную любовь: эта двочка была живымъ портретомъ Мартинеса… ‘Далъ бы Богъ, чтобы чортъ побралъ этого мошенника!’
Ршительно оказывалось, что Богъ печется о честныхъ людяхъ далеко не всегда. Дла шли значительно хуже, чмъ въ первое время ея вдовства. Другія старыя лодки, выброшенныя на песокъ, были обращены въ харчевни, и теперь рыбакамъ предоставлялся выборъ. Кром того, она дурнла, и морякамъ уже не такъ хотлось пить, ухаживая за нею.
Результатъ: хотя трактирчикъ удержалъ за собою своихъ старыхъ завсегдатаевъ, онъ приносилъ не боле того, что было необходимо для жизни. Нердко, глядя издали на свою блую лачужку, Тона съ печалью убждалась, что огонь погасъ, изгородь почти обвалилась, что за плетнемъ нтъ свиньи, которая бы хрюкала въ ожиданіи ежегодной казни, и что по пустынному взморью грустно бродитъ не боле полудюжины куръ.
Время шло для нея однообразно и медленно, изъ мрачной полудремоты ее выводили только выходки Антоніо или созерцаніе портрета с_и_н_ь_о_р_а Мартинеса въ мундир, который она оставила на стн своей каюты изъ какой-то утонченной жестокости, какъ бы въ напоминаніе себ самой о своей минувшей слабости.
Маленькая Росета, эта двочка, попавшая въ лодку по милости и благодаря стараніямъ плутоватаго стражника, не могла похвалиться большимъ вниманіемъ со стороны матери. Она росла на свобод, точно дикій зврокъ. Днемъ ее можно было видть лишь въ т часы, когда голодъ приводилъ ее домой, а съ наступленіемъ ночи Тон часто приходилось отправляться ее разыскивать и потомъ, хорошенько выпоровши, запирать въ лодк. ‘Должно покоряться вол Божьей, но въ этой сопливк посланъ новый крестъ ея бдной матери!’ Росета была дика и любила одиночество, она валялась на мокромъ песк, а то собирала раковины и улитокъ или сгребала водоросли въ кучи. Порою она цлыми часами не двигалась, устремивши въ пространство пристальный и расплывчатый взглядъ, какой бываетъ у находящихся въ гипноз, между тмъ, какъ соленый морской втеръ трепалъ ея блокурую гриву и раздувалъ старую юбку, обнажая худенькія ножки ослпительной близны, лишь на ступняхъ темно-красныя отъ солнечнаго зноя. Она лежала такъ часъ за часомъ, утопая животомъ во влажномъ песк, который уступалъ ея всу, между тмъ какъ лицо ей лизаль тонкій слой воды, то приближавшійся, то отступавшій по блестящему взморью.
Въ ней была неисправима страсть къ бродяжничеству, и Тона справедливо отзывалась о ней такъ: ‘Яблоко отъ яблоньки недалеко падаетъ’. Ея мошенникъ-отецъ тоже просиживалъ цлыми часами, по-дурацки таращась на горизонтъ и видя сны съ открытыми глазами, ни на что другое онъ не годился. Если бы матери понадобилось жить трудами дочери, то ей скоро пришлось бы протянуть ноги. Бездльница, праздношатайка! Въ кабачк она била стаканы и тарелки, какъ скоро принималась ихъ мыть, рыба сгорала на сковородк, когда двочку оставляли смотрть за жаровней. Словомъ, съ ней ничего не оставалось длать, какъ предоставлять ей бгать по берегу или посылать ее въ Кабаньяльскую школу. Временами на двочку нападало безумное желаніе учиться и, рискуя быть побитой, она вырывалась изъ дому, чтобы бжать къ учительниц, но нсколько дней спустя, какъ скоро мать оказывалась расположенной разршить ей это, она убгала изъ школы.
Только лтомъ бдная Тона видла отъ нея кое-какую помощь. Тогда желаніе заработать соединялось съ любовью къ бродяжничеству и, захвативъ кувшинъ такого же роста, какъ она сама, Росета ходила со стаканомъ въ рук по взморью купальщиковъ, смло пробиралась между роскошными экипажами, хавшими на молъ, смотрла во вс стороны своими мечтательными глазами, потряхивала блокурою гривою и кричала пронзительнымъ голосомъ: ‘Воды, воды холодной!’ Въ другіе дни она такъ ходила съ корзиною пирожковъ: ‘Соленые и сладкіе!’ При помощи этой маленькой торговли, Росет удавалось по вечерамъ вручать матери по два и по три реала, что нсколько проясняло хмурую физіономію Тоны, которая отъ дурного положенія длъ стала эгоистичной.
Такъ выросла Росета въ суровомъ уединеніи, съ пугающимъ равнодушіемъ принимая колотушки матери, ненавидя Антоніо, который никогда не дарилъ ее вниманіемъ, улыбаясь по временамъ Р_е_к_т_о_р_у, который, когда попадалъ на берегъ, имлъ обыкновеніе дружески дергать ее за спутанныя космы, и презирая береговыхъ озорниковъ, отъ которыхъ она сторонилась съ гордымъ видомъ маленькой царицы.
Въ конц концовъ, Тона совсмъ перестала заниматься двочкой, хотя та одна просиживапа съ нею зимніе вечера въ ея пустомъ жилищ. Напротивъ того, Антоніо и дочка т_а_р_т_а_н_е_р_о были ея постоянною заботою. Эта мерзавка, видно, задумала отнять у нея всю ея семью, она уже не довольствовалась Аніоніо, а приманила къ себ и Р_е_к_т_о_р_а. Послдній, по выход на берегъ, пролеталъ по материнскому кабачку, точно облачко, посл чего, уведенный братомъ, отправлялся отдыхать къ т_а_р_т_а_н_е_р_о, гд его присутствіе ничуть не стсняло влюбленныхъ.
Въ сущности, Тону раздражало не столько вліяніе, какое Долоресъ пріобрла на ея сыновей, сколько крушеніе одного проекта, съ которымъ она носилась уже давно. Она мечтала женить Антоніо на Росаріи, дочери своей старинной пріятельницы. По красот эту двушку нельзя было сравнивать съ дочерью тартанеро, но с_и_н_ь_я Тона была неистощима въ похвалахъ ея доброт, — свойству существъ незначительныхъ. Одного она вслухъ не говорила, хотя въ этомъ заключалось главное: именно, что Росарія, дочь ея выбора, была сирота, родители же ея держали въ Кабаньял лавочку, гд Тона длала закупки, и теперь, посл ихъ смерти, ихъ единственной наслдниц досталось почти богатство, — не мене трехъ или четырехъ тысячъ дуро.
А какъ бдная малютка любила Антоніо! При встрчахъ съ нимъ на улицахъ Кабаньяля она всегда кланялась ему съ видомъ покорной овечки и просиживала подолгу на взморь, представляя себ удовольствіе бесдовать съ с_и_н_ь_е_ю Тоною только потому, что та приходилась матерью смлому парню, будоражившему весь берегъ.
Но отъ этого мальчишки нечего было ждать добра. Сама Долоресъ, при всемъ вліяніи, какое на него имла, не въ состояніи была удержать его, когда на него нападала дурь. Тогда онъ пропадалъ по цлымъ недлямъ, а впослдствіи доходили слухи, что онъ пробылъ все время въ Валенсіи и тамъ днемъ спалъ гд-нибудь въ скверномъ вертеп на Рыбацкой улиц, а ночью напивался, колотилъ робкихъ участницъ своихъ кутежей и, точно изголодавшійся пиратъ, растрачивалъ на оргіи то, что выигралъ въ какомъ-нибудь подозрительномъ притон.
Во время одной изъ этихъ отлучекъ онъ совершилъ проступокъ, стоившій матери мсяца слезъ и безконечныхъ стованій, вмст съ нсколькими пріятелями онъ поступилъ въ военный флотъ. Этимъ повсамъ надоло жить въ Кабаньял, и вино мстныхъ кабаковъ стало казаться прснымъ.
Итакъ, насталъ день, когда этоть чертовскій парень, весь въ синемъ, въ блой шапочк набекрень и съ мшкомъ за спиною, разстался съ матерью и съ Долоресъ, чтобы отправиться въ гавань Картагену, гд стоялъ корабль, на который онъ былъ назначенъ.
‘Съ Богомъ!’ С_и_н_ь_я Тона очень любила его, но по крайней мр теперь могла быть спокойной. Всего грустне ей было смотрть на бдную Росарію, которая, всегда молчаливая и кроткая, приходила на взморье шить вмст съ Росетой и съ робкимъ волненіемъ спрашивала у с_и_н_ь_и Тоны, не получила ли та письма отъ моряка.
Вс три женщины мысленно слдили за своимъ Антоніо, этимъ несравненнымъ матросомъ, на всхъ путяхъ и рейсахъ ‘Г_о_р_о_д_а М_а_д_р_и_д_а’, фрегата, на которомъ онъ отплылъ. Какъ он волновались, когда на влажныя доски прилавка падалъ узенькій конвертъ, запечатанный то красной облаткой, то хлбнымъ мякишемъ и украшенный слдующимъ сложнымъ адресомъ, выведеннымъ крупными буквами: ‘Госпож Тон, въ трактир, рядомъ съ Бычьимъ Дворомъ’. Отъ этихъ грубыхъ конвертовъ, казалось, шелъ какой-то особый заморскій запахъ, говорившій о тропической растительности, о бурныхъ моряхъ, о берегахъ, повитыхъ розоватымъ туманомъ и о сверкающихъ небесахъ, читая и перечитывая четыре страницы, женщины мечтали о невдомыхъ странахъ, воображая себ негровъ въ Гаванн, китайцевъ на Филиппинскихъ островахъ и новые города южной Америки.
‘Что за парень! Сколько у него будетъ поразсказать, когда онъ вернется! Можетъ быть, оно вышло и къ лучшему, что онъ вздумалъ ухать: пожалуй, мозги у него станутъ на мсто’. И с_и_н_ь_я Тона, вновь охваченная тою слабостью, благодаря которой безмрно любила своего младшаго сына, помышляла съ нкоторымъ негодованіемъ, что ея бравый молодчикъ Антоніо терпитъ гнеть суровой корабельной дисциплины, тогда какъ старшій, Р_е_к_т_о_р_ъ, котораго она считала недоумкомъ, плыветъ на всхъ парусахъ и сталъ чуть не важной особой въ кругу рыбаковъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ безпрестанно совщался съ хозяиномъ своей лодки и велъ какіе-то тайные переговоры съ дядею Марьяно, тмъ самымъ, къ которому Тона прибгала во всхъ затрудненіяхъ. Безъ сомннія, онъ добывалъ не мало денегъ, и с_и_н_ь_я Тона призывала всхъ чертей, видя, что онъ не приноситъ домой ни гроша и лишь изъ вжливости проживаетъ по нскольку минутъ подъ навсомъ кабачка. ‘Значитъ, его сбереженія у кого-нибудь хранятся? A y кого бы это могло быть? Ужъ врно, что у Долоресъ, у той вдьмы, которая непремнно подсыпала обоимъ парнямъ приворотнаго зелья, потому что они бгаютъ за ней, какъ собака за хозяиномъ!’…
Простофиля Р_е_к_т_о_р_ъ расположился въ дом т_а_р_т_а_н_е_р_о, точно тамъ хранилось его собственное добро!.. Точно онъ не зналъ, что Долоресъ общана другому! He видлъ онъ что-ли писемъ отъ Антоніо и отвтовъ, которые отъ ея имени писалъ сосдъ?.. Но этотъ тройной дурень, не обращая вниманіе на материнскія насмшки, живмя жилъ въ лачуг Паэльи, гд мало-по-малу занялъ мсто брата, причемъ онъ длалъ видъ, какъ будто совсмъ не понимаетъ положенія вещей. Теперь Долоресъ оказывала ему т же услуги, какія прежде выпадали на долю Антоніо: чинила ему блье и, дйствительно, хранила его деньги, чего, впрочемъ, ей никогда не приходилось длать для его расточительнаго брата.
Въ одинъ прекрасный день дядя Паэлья скончался: его привезли домой, раздавленнаго колесами его т_а_р_т_а_н_ы. Въ пьяномъ вид онъ упалъ съ козелъ и умеръ, врный своимъ принципамъ: сжимая въ рук кнутъ, съ которымъ не разставался даже во сн, потя водкою изо всхъ поръ своего тла, онъ испустилъ духъ подъ повозкою, набитою размалеванными двицами, которыхъ называлъ ‘своими овечками’.
У Долоресъ не осталось другой опоры, кром ея тетки Пикоресъ, мало цнимой въ качеств покровитепьницы, такъ какъ она длала добро при помощи колотушекъ. Эта тетка была старая рыбная торговка, которую молодыя называли ‘матушкой Пикоресъ’, громадная, пузатая, усатая, точно китъ, она втеченіе сорока лтъ была грозою всхъ базарныхъ городовыхъ, устрашая ихъ своими маленькими дерзкими глазами, такъ и впивавшимися въ лицо, и грубыми ругательствами, вылетавшими изъ беззубаго рта, отъ котораго лучами расходились вс морщины ея лица.
…Два года уже плавалъ Антоніо съ эскадрою, когда распространилось интереснйшее извстіе: Долоресъ выходила замужъ за Р_е_к_т_о_р_а. Боже! какой шумъ поднялся въ Кабаньял! Говорили, что двушка сама сдлала первые шаги, и прибавлялись подробности, еще боле эффектныя, подававшія поводъ къ смху.
Кого стоило послушать, такъ это — Тону: ‘Эта госпожа съ т_а_р_т_а_н_ы вбила себ въ голову, что войдетъ въ хорошую семью, и вотъ — ей это удается. Да! А мошенница хорошо знаетъ, что длаетъ: ей именно удобно имть мужемъ дурака, который радъ убиваться на работ. Разбойница! Какъ она сумла забрать въ лапы изо всей семьи какъ разъ того, кто добываетъ деньги!’.
Впрочемъ, нкоторое время спустя эгоистическое разсужденіе заставило синью Тону умолкнуть. Взвсивши вс обстоятельства, она примирилась съ проектируемымъ бракомъ. Такъ выходило проще и удобне для лелемыхъ ею плановъ: Антоніо, избавленный отъ безприданницы Долоресъ, можетъ жениться на богатой Росаріи. Поэтому, хотя не безъ воркотни, она удостоила присутствовать на свадьб и назвать ‘дочь моя’ эту красивую змю, которая такъ легко смнила одного на другого.
Всхъ тревожилъ вопросъ о томъ, что скажетъ Антоніо, узнавши новость. У этого матроса былъ такой любящій характеръ!.. Поэтому удивленіе было всеобщимъ, когда узнали, что онъ выразилъ одобреніе всему происшедшему. Должно быть, разлука и путешествіе произвели въ немъ большую перемну, такъ какъ ему казалось естественнымъ, что Долоресъ, теперь нуждавшаяся въ покровител, вышла замужъ. Сверхъ того, — онъ такъ и высказался, — если ужъ ей суждено было достаться другому, то лучше пусть это будетъ его братъ, хорошій и честный парень.
Когда же морякъ, съ отставкою въ карман и мшкомъ на спин, вернулся въ Кабаньяль, изумляя всхъ своимъ молодецкимъ видомъ и щедростью, съ которою тратилъ пригоршню п_е_с_е_т_ъ, полученную при окончаніи службы, его поведеніе оказалось такимъ же благоразумнымъ, какъ и его письма. Онъ поздоровался съ Долоресъ, какъ съ сестрою. ‘Чортъ возьми! Hечero поминать о прошломъ. Онъ тоже не монахомъ жилъ на чужой сторон’. И затмъ онъ пересталъ обращать вниманіе на нее и на Р_е_к_т_о_р_а, весь уйдя въ наслажденіе популярностью, которую создало ему его возвращеніе.
Сосди по цлымъ ночамъ просиживали подъ открытымъ небомъ на низкихъ стульчикахъ и даже на земл передъ домомъ, бывшимъ Паэльи, въ которомъ теперь жилъ Р_е_к_т_о_р_ъ, и въ восторг слушали росказни моряка о чужихъ земляхъ, описанія которыхъ онъ перемшивалъ съ выдумками, чтобы сильне поразить простофиль, развшивавшихъ уши.
По сравненію съ грубыми и отупвшими отъ работы рыбаками или съ его прежними товарищами разгрузчиками, кабаньяльскія двицы считали Антоніо аристократомъ за его смуглую блдность, кошачьи усы, чистыя и аккуратно содержанныя руки, намасленную и тщательно расчесанную голову съ проборомъ посередк и съ двумя завитками, которые, выходя изъ подъ фуражки, остріемъ прилегали къ вискамъ. С_и_н_ь_я Тона была довольна сыномъ, она понимала, что онъ остался такимъ же бездльникомъ, какимъ и былъ, но онъ научился лучше держать себя, и видно было, что суровая корабельная служба пошла ему впрокъ. Въ сущности, онъ остался прежнимъ, только военная дисциплина сгладила въ немъ вншнія угловатосги: угощаясь виномъ, онъ не напивался до безчувствія, продолжая щеголять молодечествомъ, онъ не вызывалъ людей на ссору, и вмсто того, чтобы безразсудно осуществлять свои сумасбродныя фантазіи, онъ старался эгоистически доставить себ какъ можно больше наслажденій. Поэтому онъ охотно согласился на предложеніе Тоны. ‘Жениться на Росаріи? Очень хорошо! Она — двушка честная, сверхъ того, у нея есть капиталецъ, который можетъ увеличиться въ рукахъ сообразительнаго мужа. Чего ему больше желать? Человкъ, служившій въ королевскомъ флот, не можетъ, не унижая своего достоинства, быть грузчикомъ на взморь. Что угодно, только не это!’
Итакъ, Антоніо женился на Росаріи къ великой радости с_и_н_ь_и Тоны. Значитъ, все вышло къ лучшему. Что за красивая парочка! Она — маленькая, робкая, покорная, — врила ему безусловно, онъ — гордый отъ новой удачи, прямой, точно подъ фланелевой рубашкой у него была кольчуга изъ тхъ тысячъ д_у_р_о, какія онъ взялъ за женою, — удостоивалъ своимъ покровительствомъ всякаго встрчнаго, велъ себя, какъ богатый владлецъ лодки, проводя въ кофейняхъ вечера и ночи, куря трубку и щеголяя въ громадныхъ непромокаемыхъ сапогахъ, когда шелъ дождь.
Долоресъ видла все это, не выражая ни малйшаго волненія. Только въ ея царственныхъ глазахъ вспыхивали золотыя точки, искорки, выдававшія жаръ тайныхъ желаній.
Новобрачные прожили счастливо годъ. Но деньги, по грошу накопленныя въ лавчонк, гд родилась Росаріо, быстро таяли въ рукахъ Антоніо, и насталъ часъ, когда уже видно стало дно мшка, какъ говорила кабатчица, осуждая расточительность сына.
Тогда начались нехватки, а съ нехватками — несогласія, слезы и потасовки. Росаріи довелось взяться за рыбную корзину по примру всхъ ея сосдокъ. Этой молодой женщин, которую прославили богачихой, пришлось вести изнуряющее и притупляющее существованіе самыхъ бдныхъ рыбныхъ торговокъ. Она вставала вскор посл полуночи, ждала на взморь, стоя въ луж воды, плохо защищенная отъ холода старымъ плащемъ, шла пшкомъ въ Валенсію, сгибаясь подъ ношею, возвращалась домой только вечеромъ, истомленная голодомъ и усталостью, но считала себя счастливою, если только ей удавалось дать своему господину и повелителю средства для продолженія прежняго образа жизни и избавить его отъ униженій, которыя непремнно бы отразились на ней ругательствами и придирками.
Чтобы Антоніо могъ провести ночь въ кофейной, въ обществ машинистовъ и судохозяевъ Росаріи нердко приходилось утромъ, на рыбномъ рынк, обуздывать свой волчій голодъ, обостряемый дымящимся шоколадомъ и отбивными котлетами, которыя она видла на столахъ своихъ товарокъ. Она стремилась единственно къ тому, чтобы ни въ чемъ не чувствовалъ недостатка ея обожаемый мужъ, всегда готовый распалиться гнвомъ и осыпать проклятіями собачью судьбу, наказавшую его этимъ бракомъ, и бдная невольница, все боле худая и изможденная, считала пустяками свои собственныя страданія, если у Антоніо была п_е_с_е_т_а на кофе и домино, да еще обильный столъ и красивая фланелевая рубашка для поддержанія его старинной репутаціи. Это обходилось ей немножко дорого: она стала стариться, не достигши еще тридцати лтъ, зато гордилась, что иметъ мужемъ красивйшаго парня въ Кабаньял.
Денежныя затрудненія сблизили ихъ съ Р_е_к_т_о_р_о_м_ъ, который быстрыми шагами шелъ къ богатству, тогда какъ сами они катились подъ гору, въ нищету. Въ тяжелыя минуты братья должны помогать другъ другу, это вполн естественно, вотъ почему Росарія, хотя съ большой неохотой, посщала Долоресъ и согласилась, чтобы и мужъ возобновилъ съ нею родственныя сношенія. Въ сущности, ей это было весьма непріятно, но возражать не приходилосы невозможно было ссориться съ Ректоромъ, который часто давалъ имъ на жизнь, когда не было рыбы для продажи или когда красивому бездльнику не удавалось подхватить нсколькихъ д_у_р_о въ качеств посредника при мелкихъ портовыхъ сдлкахъ.
Однако, наступилъ день, когда об женщины, ненавидвшія одна другую, утомились притворствомъ. Посл четырехъ лтъ замужества, Долоресъ оказалась беременною. Р_е_к_т_о_р_ъ блаженно улыбался, сообщая всмъ эту добрую всть, сосдки тоже радовались, но не безъ лукавства. To было, правда, лишь подозрніе, но эту позднюю беременность сопоставляли съ тмъ временемъ, когда Антоніо такъ сильно пристрастился къ дому брата, что просиживалъ въ немъ доле, чмъ въ кофейныхъ. Об невстки поругались со всею дикою откровенностью своихъ натуръ и разссорились окончательно. Съ тхъ поръ Антоніо сталъ одинъ ходить къ Р_е_к_т_о_р_у, хотя эти посщенія выводили изъ себя Росарію и вызывали супружескія ссоры, которыя неизмнно оканчивались для нея безжалостными побоями.
Время шло, но вражда Росаріи не утихала, и она безъ стсненія говорила, что ребенокъ Долоресъ похожъ на Антоніо. А послдній все шелъ на буксир у старшаго брата, который продолжалъ снисходить къ нему по-прежнему и, несмотря на свою бережливость, позволялъ этому бездльнику обирать себя. Милая же дочка дядюшки Паэльи издвалась надъ Росаріей, которую называла ‘чахоточной’ или ‘индюшкой’, находила удовольствіе въ глумленіи надъ бдностью и трудами своей невстки и тщеславилась своею властью надъ Антоніо, который, какъ въ старину, былъ вчно пришитъ къ ея юбкамъ, точно покорный песъ.
Между старымъ домомъ покойника Паэльи, ремонтированнымъ и разукрашеннымъ, и жалкою лачугою, куда нишета загнала Росарію, не прекращалась безпрерывная война, дерзости и насмшки. А добрыя сосдки съ самыми святыми намреніями брали на себя передачу упрековъ и ругательствъ подъ видомъ исполненія порученій.
Когда Росарія, красная отъ негодованія и со слезами на глазахъ, чувствовала потребность излить свое горе и выслушать утшенія, она шла на взморье, въ кухню старой лодки, которая теперь потемнла и будто бы состарилась вмст съ кабатчицей. Тамъ, опустивши голову съ унылымъ видомъ, она повствовала о своихъ печаляхъ с_и_н_ь_ Тон и Росет, которыя слушали въ молчаніи.
Несмотря на узы крови, мать и дочь жили въ глухой вражд и сходились только въ одномъ: въ ненависти и презрніи къ мужчинамъ. Лодка, дававшая имъ убжище, служила имъ какъ бы обсерваторіей, откуда он, въ качеств строгихъ судей, наблюдали за всмъ, что происходило въ двухъ родственныхъ семьяхъ.
— Мужчины! вотъ ужъ настоящіе гады! — С_и_н_ь_я Тона произносила это, искоса поглядывая на портретъ стражника, какъ бы царившій въ кухн. — Да, вс мужчины — подлецы, которыхъ стоило бы повсить, да жалко веревки!
А Росета, съ яснымъ взоромъ своихъ прозрачныхъ и большихъ зеленыхъ глазъ, одноцвтныхъ съ моремъ, взглядомъ двы, которая все знаетъ и уже ни передъ чмъ не ужасается, отвчала тихо и задумчиво:
— Кто изъ нихъ не подлецъ, тотъ дуракъ, какъ у насъ Р_е_к_т_о_р_ъ.
Хотя день былъ зимній, солнце жгло такъ сильно, что Р_е_к_т_о_р_ъ и Антоніо на взморь забрались въ тнь старой лодки, лежавшей на песк: ‘успютъ еще спалить себ кожу, когда выйдутъ въ море’.
Они бесдовали медленно, точно усыпляемые блескомъ и зноемъ взморья. Какой роскошный день! He врилось, что приближалась Страстная недля, пора внезапныхъ дождей и вихрей. Небо, залитое свтомъ, казалось бловатымъ, серебряные обрывки облаковъ плыли по небу, какъ прихотливо брошенные клочья пны, а съ нагртаго моря поднимался влажный туманъ, который обволакивалъ дальніе предметы и длалъ ихъ очертанія дрожащими.
Взморье отдыхало. Бычій Дворъ, гд, въ стойлахъ, пережевывали жвачку громадные волы, употребляемые для выволакиванія лодокъ изъ воды, своею красною крышею и массивностью квадратной постройки съ синими рамками входовъ господствовалъ надъ длинными рядами вытащенныхъ лодокъ, изъ которыхъ на берегу составился цлый городъ съ улицами и переулками, нчто врод лагеря грековъ героическаго періода, — тхъ временъ, когда биремы служили воинамъ вмсто окоповъ.
Латинскія мачты, граціозно склоненныя къ кормамъ, своими толстыми, тупыми концами напоминали копья, лишенныя наконечниковъ, просмоленные канаты, перекрещиваясь, казались ліанами въ этомъ лсу мачтъ, подъ защитой тяжелыхъ парусовъ, въ вид палатокъ расположенныхъ на палубахъ, возилось цлое населеніе людей-амфибій, съ красными, голыми ногами и въ шапкахъ, нахлобученныхъ до ушей: кто чинилъ сти, кто мшалъ въ жаровн, на которой кипла вкусная уха, а въ жгучемъ песк тонули пузатыя ладьи, окрашенныя въ блую или синюю краску и похожія на брюха морскихъ чудовищъ, сладострастно растянувшихся на солнц.
Въ этомъ импровизированномъ город, которому, пожалуй, съ наступленіемъ сумерокъ предстояло исчезнуть и разсяться по безпредльности синяго горизонта, царили порядокъ и симметрія, достойные современнаго правильно-построеннаго города.
Первый рядъ, подступавшій къ самымъ волнамъ, которыя расплывались узорами по песку, состоялъ изъ легкихъ лодокъ для ловли б_о_л_а_н_т_и_н_о_м_ъ {Б_о_л_а_н_т_и_н_ъ — родъ удочки, которую лодка тащитъ за собою.}, маленькихъ и изящныхъ суденышекъ, казавшихся хорошенькими дтьми большихъ барокъ для ‘ловли быками’, которыя составляли второй рядъ, расположенныя парами равной высоты и одинаковаго цвта. Третій и послдній рядъ занимали ветераны моря, старыя лодки съ развороченными боками, сквозь черныя щели которыхъ видны были ихъ полусгнившіе остовы, своимъ печальнымъ видомъ он напоминали несчастныхъ клячъ, предназначенныхъ для боя съ быками, и казались погруженными въ раздумье о неблагодарности людей, безжалостно покидающихъ старость.
Развшанныя на мачтахъ для просушки, красноватыя сти волнообразно двигались по втру вмст съ фланелевыми рубашками и панталонами изъ желтой байеты (толстая шерстяная матерія, которая въ старину фабриковалась больше всего въ Сеговіи), надъ этими великолпными украшеніями летали чайки, точно пьяныя отъ солнца, описывая круги до тхъ поръ, пока не опускались на минуту на спокойное, сро-зеленое море, которое лишь слегка зыбилось, какъ бы вспыхивая мстами подъ полуденнымъ солнцемъ.
Р_е_к_т_о_р_ъ говорилъ о состояніи неба, осматривая море и сушу своими желтоватыми глазами, напоминавшими смирнаго быка. Онъ слдилъ взглядомъ за островерхими парусами, которые выдлялись на зеленовато-срой линіи горизонта, точно крылья голубокъ, слетвшихъ туда напиться, потомъ онъ глядлъ на берегъ, который загибался, чтобы образовать заливъ, окаймленный пятнами зелени и блыхъ деревушекъ, смотрлъ на холмы Пунга, громадныя опухоли на этомъ низкомъ берегу, который море заливаетъ въ минуты гнва, — на Сагунтскій замокъ, укрпленія котораго волнообразно охватываютъ длинную гору цвта жженаго сахара, a co стороны суши — на зубчатую цпь, замыкающую горизонтъ и застывшую волною краснаго гранита, языки которой какъ будто лижутъ небо.
Хорошая погода наступила, это утверждалъ Р_е_к_т_о_р_ъ, а въ Кабаньял было извстно, что въ такихъ предсказаніяхъ онъ былъ столь же непогршимъ, какъ его бывшій хозяинъ, дядя Борраска. На будущей недл, пожалуй, подуетъ раза два, но дло кончится пустяками, и надо благодарить Бога, такъ скоро пославшаго конецъ бурной пор, чтобы дать честнымъ людямъ безопасно добыть себ хлба,
Паскуало говорилъ медленно, пожевывая свою черную жвачку изъ контрабанднаго табаку и подчиняясь величавому безмолвію взморья. Порою надъ тихимъ плескомъ спокойной воды поднимался далекій голосъ двочки, и этотъ голосъ, какъ бы выходя изъ подъ земли, затягивалъ псню съ однообразнымъ припвомъ, или протяжно раздавалась: ‘Эй — ну!.. Эй — ну!..’ матросовъ, тянувшихъ мачту въ тактъ этому сонному восклицанію, или растрепанныя женщины съ лодокъ сорочьими криками созывали къ обду ‘кошекъ’, забравшихся въ стойла смотрть воловъ. Тяжелые молотки конопатчиковъ били съ правильною непрерывностью. Но вс эти звуки тонули въ торжественномъ поко воздуха, пронизаннаго солнцемъ, въ которомъ звуки и предметы заволакивались какимъ-то свтозарнымъ и фантастическимъ туманомъ.
Антоніо глядлъ на брата вопросительно, ожидая, чтобы тотъ, со свойственною ему невозмутимою флегмою, изложилъ свой планъ.
Наконецъ, Р_е_к_т_о_р_ъ объяснился, высказавъ дло въ двухъ словахъ. Ему надоло добывать деньги такъ медленно и захотлось попытать счастья, какъ длаютъ другіе. На мор всмъ хватитъ хлба, только однимъ онъ достается черный, цною обильнаго пота, тогда какъ другіе умютъ захватить его побольше и повкусне, если у нихъ хватаетъ духа на рискъ. Понялъ-ли это Антоніо?
He дожидаясь отвта, онъ всталъ и пошелъ къ носу старой барки, чтобы взглянуть, не подслушиваетъ ли кто съ той стороны.
Нтъ, тамъ никого не оказалось. Взморье было пустынно. He замчалось ни души на всемъ обширномъ пространств этого берега, гд лтомъ ставятся будки для купальщиковъ изъ Валенсіи. Совсмъ вдали, близъ гавани, торчалъ лсъ мачтъ, вяли флаги, виднлись красныя и черныя трубы, путаница рей и подъемные краны, похожіе на вислицы.
Левантинскій молъ вытягивался въ море, точно циклопическая стна изъ красноватыхъ плитъ, разбросанныхъ землетрясеніемъ и потомъ слпившихся, какъ попало. За нимъ кучею высились строенія Грао, большіе дома съ магазинами, экспортными конторами, пароходными агентствами, банками, мняльными лавками — всею аристократіею порта, затмъ глаза по прямой линіи встрчали длинный рядъ крышъ Каньямелара, Кабаньяля, Французскаго Мыса {Городъ Валенсія стоитъ на правомъ берегу рки Гвадалавьяра (Туріи), верстахъ въ четырехъ отъ моря. На лвомъ берегу рки, близъ устья и нсколько къ сверу, расположенъ Г_р_а_о, пригородъ и портъ Валенсіи, соединенный съ городомъ дорогою, обсаженной платанами. К_а_б_а_н_ь_я_л_ь, К_а_н_ь_я_м_е_л_а_р_ъ и ‘к_в_а_р_т_а_л_ъ л_а_ч_у_г_ъ’ — кварталы Грао, лежащіе вдоль моря и населенные рыбаками. Здсь много простыхъ, крытыхъ соломою хатъ, въ какихъ живутъ валенсійскіе крестьяне. Хуерта — обширная плодородная равнина по об стороны рки.}, — длинный рядъ разноцвтныхъ построекъ, становившихся все меньше по мр удаленія отъ порта: съ одной стороны находились многоэтажныя дачи съ кокетливыми башенками, а съ другого края, примыкавшаго къ равнин, — блыя мазанки, соломенныя кровли которыхъ сползли набокъ отъ низовыхъ втровъ.
Убдившись, что нтъ свидтелей, Р_е_к_т_о_р_ъ вернулся и слъ рядомъ съ братомъ.
Этотъ планъ вбила ему въ голову жена и, хорошенько обдумавъ, онъ нашелъ его осуществимымъ. Предполагалось създить на ‘тотъ берегъ’, въ Алжиръ, какъ бы перейти на другой тротуаръ синей и подвижной улицы, столь знакомой рыбакамъ. Но хать-то слдовало не за рыбой, которой не всегда ловишь, сколько хочешь, а за табачной контрабандой, чтобы набить лодку до бортовъ тмъ превосходнымъ табакомъ, который зовутъ ‘Цвтомъ мая’. ‘Ахъ, Господи Боже! вотъ это — дло! Ихъ покойный отецъ не разъ такъ искушалъ судьбу. Что думаетъ объ этомъ Антоніо’?
Честный Р_е_к_т_о_р_ъ, неспособный нарушить распоряженіе полиціи или портового начальства, блаженно посмивался при мысли объ этомъ тайномъ предпріятіи, съ которою носился уже нсколько дней, въ воображеніи онъ уже видлъ на песк тюки, зашитые въ клеенку. Какъ настоящій береговой уроженецъ, не забывшій о подвигахъ предковъ, онъ считалъ контрабанду занятіемъ самымъ естественнымъ и почетнымъ для человка, желающаго отдохнуть отъ рыбной ловли.
Антоніо одобрилъ. Онъ уже участвовалъ въ двухъ такихъ поздкахъ въ качеств простого матроса, теперь, когда на мол работы не было, а дядя Марьяно слишкомъ долго не доставалъ ему той должности въ гавани, какую общалъ, онъ не видлъ причины отказать брату.
Р_е_к_т_о_р_ъ продолжалъ свои разъясненія: главное уже было на лицо: собственная лодка, ‘Красотка’. Когда при этихъ словахъ Антоніо вскрикнулъ отъ удивленія и испуга, братъ счелъ нужнымъ высказаться подробне. Разумется, онъ знаетъ, что лодка эта — почти развалина, что бока у нея разлзлись, а палуба опустилась до самаго киля: корыто, которое, очутившись на волнахъ, гудитъ, какъ старая гитара, но его не надули при покупк: онъ далъ всего тридцать д_у_р_о, цну дерева, не боле. Ну, этого за глаза довольно для людей, знакомыхъ съ моремъ и могущихъ переплыть хоть въ лапт! — Къ тому же, — прибавилъ онъ, пришуривъ глазъ, съ лукавымъ видомъ наивнаго взрослаго ребенка, — съ такою лодкою и убытокъ невеликъ, если таможенная шлюпка насъ и подцпитъ!
Этимъ доводомъ божественной простоты Р_е_к_т_о_р_ъ убждалъ себя, что его смлое предпріятіе вполн благоразумно, и ни на секунду не вспомнилъ о томъ, что ставитъ на карту жизнь свою.
Антоніо и еще два врныхъ человка должны были составлять экипажъ. Оставалось только потолковать съ дядей Марьяно, у котораго сохранились въ Алжир знакомства еще съ той поры, какъ онъ самъ велъ подобный торгъ. Какъ человкъ, принявшій ршеніе, въ которомъ онъ нетвердъ, Р_е_к_т_о_р_ъ не захотлъ терять времени, чтобы не раздумать, и предложилъ тотчасъ идти къ этому могущественному лицу, съ которымъ они имли честь состоять въ родств и котораго звали ‘дядюшкой’.
Въ эту пору дядя Марьяно обыкновенно курилъ свою трубку въ кофейн Карабины, туда и пошли оба брата.
Идя мимо Бычьяго Двора, они взглянули на старый материнскій трактиръ, все боле чернвшій и разрушавшійся, и привтствовали словами: ‘Здорово, мать!’ лосняшееся лицо, съ толстыми обвислыми щеками, обрамленными блымъ шелковымъ платкомъ, похожимъ на монашескій, которое показалось въ окошечк надъ конторкою, подобномъ слуховому. Нсколько грязныхъ и худощавыхъ овецъ пережевывали чахлую траву, взросшую близъ моря, лягушки кричали въ лужахъ, примшивая свое однообразное кваканье къ спокойному плеску прибрежныхъ струй, a no стямъ цвта виннаго осадка, унизанныхъ пробками и растянутыхъ на песк, ходили птухи, кое-что поклевывая и топорща свои перья, отливавшія металломъ.
Около газоваго завода, на берегу канала, колнопреклоненныя женщины, проворно шевеля задами, стирали блье или мыли посуду въ грязной вод, загнившей надъ иломъ, полнымъ смертельныхъ міазмовъ. Конопатчики съ молотками въ рукахъ суетились возл остова черной лодки, походившей издали на скелетъ допотопнаго чудовища, а канатчики, обмотавши тло пенькою, пятясь, шли по берегу и крутили въ проворныхъ палъцахъ все удлиннявшуюся веревку.
Братья пришли въ Кабаньяль, въ тотъ кварталъ мазанокъ, гд живутъ бдняки, отданные нищетою въ рабство морю.
Тутъ улицы были настолько же прямы и правильны, насколько постройки отличались разнообразіемъ: кирпичный тротуаръ шелъ то выше, то ниже, сообразно высот пороговъ, и вдоль грязной улицы, исполосованной глубокими колеями и испещренной лужами отъ дождя, прошедшаго еще нсколько недль назадъ, два ряда карликовыхъ оливъ задвали прохожихъ своими запыленными втвями, между которыми тянулись захлестнутыя за узловатые стволы веревки съ развшаннымъ для просушки бльемъ.
Блыя мазанки чередовались съ современными домами въ нсколько этажей, покрытыми лакомъ, какъ новыя лодки, и выкрашенными по фасаду въ два цвта, точно ихъ владльцы даже на суш не могли отдлаться отъ мысли о грузовой ватерлиніи. Надъ нкоторыми дверями выступали украшенія, напоминавшія рзныя фигуры на кормахъ, и все вмст вызывало въ памяти былую жизнь на мор смсью красокъ и линій, придававшею зданіямъ видъ судовъ на суш.
Передъ нкоторыми изъ домовъ торчалъ до крыши толстый шестъ съ блокомъ, эмблематически указывая, что хозяинъ дома владетъ одною изъ ‘наръ’ для ловли ‘быками’. На шест просушивались тонкія сти, развваясь величественно, точно консульскіе флаги. Р_е_к_т_о_р_ъ съ завистью смотрлъ на эти шесты: ‘Когда же Христосъ, покровитель Грао, пошлетъ ему возможность воткнуть такой шестъ передъ дверью его Долоресъ’?
Въ это время года въ Кабаньял еще не замчается того веселаго оживленія, какое свойственно ему лтомъ, когда изъ Валенсіи прізжаютъ дачники провести здсь мсяцы самаго палящаго зноя. Низкіе домики съ выступающими полукругомъ зелеными ршетками на окнахъ были заперты и безмолвны, на широкихъ тротуарахъ шаги раздавались со звонкостью, свойственною опуствшимъ городамъ, широковтвистые платаны изнывали въ одиночеств, точно жаля о веселыхъ каникулярныхъ ночахъ съ ихъ смхомъ, движеніемъ и непрерывною веселою игрою на фортепіано. Время отъ времени встрчался мстный житель въ остроконечной шапк, съ руками въ карманахъ и съ трубкою во рту, лниво направлявшійся въ одну изъ кофеень, гд только и можно было застать немного движенія и жизни.
У Карабины было полно. Передъ входомъ, подъ навсомъ, виднлось множество синихъ куртокъ, загорлыхъ лицъ и черныхъ шелковыхъ фуражекъ. Косточки домино глухо постукивали no деревяннымъ столамъ, и атмосфера, хотя подъ открытымъ небомъ, была пропитана запахомъ можжевеловой водки и крпкаго табаку.
Антоніо хорошо зналъ эту кофейню, гд щеголялъ своею щедростью въ первое время посл женитьбы.
Дядя Марьяно былъ тутъ, одинъ за своимъ столомъ, безъ сомннія, поджидая алькада или другихъ важныхъ гостей, онъ курилъ свою носогрйку, съ пренебрежительнымъ снисхожденіемъ слушая чтеніе дяди Рори, стараго корабельнаго плотника, который, вотъ уже двадцать лтъ, являлся каждый Божій день въ кофейню и читалъ тамъ газету, отъ заголовка до страницы объявленій,въ присутствіи нсколькихъ рыбаковъ, которые, въ дни отдыха, слушали его отъ полудня до вечера:
— ‘Засданіе открыто. Сагаста начинаетъ рчь…’
Тутъ, прерывая чтеніе, онъ говорилъ своему ближайшему сосду:
— Видишь? Этотъ Сагаста — негодяй…
И безъ дальнйшихъ объясненій поправлялъ очки и продолжалъ складывать буквы, гудя изъ-подъ полусдыхъ усовъ:
— ‘Милостивые государи! Отвчая на сказанное вчера…’
Но прежде чмъ прочість имя того, кмъ вчера было что-то сказано, дядя Гори клалъ газету, чтобы бросить взглядъ превосходства на своихъ слушателей, которые ждали, разинувъ рты, а потомъ энергически прибавлялъ:
— А этотъ — просто забавникъ!..
Паскуало, нердко проводившій цлые дни въ благоговніи передъ ученостью этого человка, теперь на него и не взглянулъ, а перенесъ свое почтительное вниманіе на дядю, который соблаговолилъ вынуть изо рта трубку, привтствовать новоприбывшихъ восклицаніемъ: ‘Гей, ребятки!’ и позволить имъ занять стулья, предназначенные для его высокихъ друзей. Антоніо отвернулся отъ остальныхъ и сталъ смотрть на игру за сосднимъ столомъ, гд со страстью перекидывались костяшки, испещренныя черными точками, потомъ онъ нсколько разъ обвелъ глазами закоптлую залу, отыскивая за прилавкомъ, подъ хромолитографіями изъ морской жизни, дочь Карабины, главную приманку заведенія.
Марьяно, по прозванію ‘Кальяо’, хотя это прозвище никогда не говорилось ему въ глаза, доживалъ уже седьмой десятокъ, что не мшало ему быть еще крпкимъ, имть твердую походку, мдно-красное лицо, глаза табачнаго цвта, сдые усы дыбомъ, какъ у стараго кота, и во всей своей особ что-то задорное, напоминавшее о дурак, который выигралъ четыре копейки.
Его прозвали ‘Кальяо'{Кальяо — крпость въ Перу, послдняя, остававшаяся за испанцами въ южной Америк.} за то, что онъ не мене десяти разъ въ день толковалъ о битв при Кальяо, знаменитомъ сраженіи, въ которомъ онъ участвовалъ юношей, какъ простой матросъ, на корабл ‘Нуманція’. На каждомъ слов онъ поминалъ Мендеса Нуньеса, котораго постоянно иазывалъ дономъ Касто, точно былъ закадычнымъ другомъ великаго адмирала, а слушатели восторгались, когда онъ удостоивалъ разсказать имъ, что происходило въ Великомъ Океан, изображая пушечные залпы, данные знаменитымъ кораблемъ:
— Бумъ! Бумъ! Брумъ!
Вообще, онъ былъ человкъ замчательный. Онъ промышлялъ контрабандой въ ту пору, когда вс смотрли на нее сквозь пальцы, начиная съ начальника порта до послдняго стражника. Еще и теперь, когда представлялся случай, онъ охотно принимзлъ участіе въ подобныхъ предпріятіяхъ, но главнымъ его дломъ была благотворительность, состоявшая въ раздаваніи ссудъ рыбацкимъ женамъ, причемъ процентовъ онъ бралъ не боле пятидесяти въ мсяцъ и, сверхъ того, имлъ въ распоряженіи цлое стадо несчастныхъ бдняковъ, которые, будучи имъ ограблены, слпо ему повиновались въ вопросахъ мстной политики. Племянники видли съ почтеніемъ, что онъ бываетъ на ‘ты’ съ алькадами, а иногда, одтый въ лучшее платье, отправляется въ Валенсію и, какъ депутатъ отъ судовладльцевъ, бесдуетъ съ губернаторомъ.
Жестокій и жадный, онъ умлъ кстати дать п_е_с_е_т_у, былъ за панибрата съ рыбаками, a племянники, не обязанные ему ничмъ, кром надежды получить посл него наслдство, считали его за самаго услужливаго и почтеннаго человка во всей окрестности, хотя имъ случалось, — правда, рдко, — бывать на Королевской улиц, въ красивомъ дом, гд жилъ ихъ дядя въ обществ единственной дебелой и зрлой служанки, говорившей съ нимъ на ‘ты’ и находившейся съ нимъ, по словамъ сосдей, въ близости, весьма опасной для его родственниковъ, такъ какъ она знала, гд у хозяина спрятана кубышка.
Марьяно выслушалъ Р_е_к_т_о_р_а, полузакрывъ глаза и нахмуривъ брови. ‘Чортъ! чортъ!.. Придуманото недурно… Ему нравятся такіе люди, какъ Паскуало, работящіе и смлые…’
Тутъ, воспользовавшись случаемъ удовлетворить свое тщеславіе разбогатвшаго невжды, онъ пустился въ разсказы о своей молодости, когда онъ вернулся со службы безъ гроша и, не желая рыбачить подобно предкамъ, ппавалъ въ Гибралтаръ и въ Алжиръ, чтобы оживить торговлю и избавить людей отъ непріятности курить поганый табакъ изъ лавченокъ. Благодаря своей смлости и помощи Божьей, онъ скопилъ себ на прожитокъ въ старости. Но времена теперь не т: въ старину можно было плыть прямо, a теперь береговая стража подъ командою у офицериковъ, только что вышедшихъ изъ школы, много о себ воображающихъ и развшивающихъ уши на всякіе доносы, теперь ужъ не найдешь такого, который протянулъ бы руку за фунтикомъ-другимъ съ условіемъ ослпнуть на часокъ. Мсяцъ назадъ, около мыса Оротезы, конфискованы три лодки изъ Марселя съ грузомъ полотна. Значитъ, осторожность нужна большая. На свт стало хуже. Развелось много доносчиковъ, которые дуютъ въ уши полиціи… Однако, если Р_е_к_т_о_р_ъ твердо ршился… то слдуетъ браться за дло, и уже никакъ не дядя будетъ его отговаривать: напротивъ того, ему пріятно, что племянникамъ надоло быть оборванцами и хочется устроить свою жизнь. Бдному отцу Р_е_к_т_о_р_а, храброму Паскуало, тоже было бы лучше не возвращаться къ рыбной ловл, а продолжать торговлю…
Чмъ онъ можетъ помочь племяннику? Пусть тотъ говоритъ смло, потому что въ дяд своемъ иметъ отца, который съ радостью его поддержитъ. Если бы дло шло о рыб — ни копейки, такъ какъ Марьяно ненавидитъ это проклятое ремесло, гд люди изводятъ себя ради жизни впроголодь! Но такъ какъ рчь совсмъ о другомъ, то все, что угодно! Тутъ онъ въ себ не воленъ, изъ любви къ контрабанд онъ готовъ на все! Когда Р_е_к_т_о_р_ъ сталъ робко излагать свои желанія, запинаясь и боясь запросить слишкомъ много, дядя остановилъ его ршительнымъ тономъ.
Разъ у племянника есть лодка, все остальное беретъ на себя дядя. Марьяно напишетъ въ алжирскій складъ своимъ пріятелямъ, чтобы дали хорошій грузъ и записали на его счетъ. Если же Паскуало ухитрится благополучно выгрузить товаръ, то дядя поможетъ распродать его.
— Спасибо, дядюшка, — бормоталъ Р_е_к_т_о_р_ъ, на глазахъ котораго выступили слезы. — Какъ вы добры!
— Довольно, лишнихъ словъ не нужно. Дядя исполняетъ свой родственный долгъ. Сверхъ того, онъ сохранилъ наилучшія воспоминанія о покойномъ Паскуало. Какая жалость! Такой прекрасный человкъ! Бравый морякъ!.. Ахъ, а кстати… изъ барыша отъ продажи племянникъ получитъ тридцать процентовъ, остальное же дядя беретъ себ. Какъ говоритъ пословица: ‘родство родствомъ, а деньги счетъ любятъ’.
Р_е_к_т_о_р_ъ, тмъ немене растроганный, одобрялъ это удивительное краснорчіе цлымъ рядомъ кивковъ, затмъ они замолчали. Антоніо продолжалъ сидть къ нимъ спиною и смотрлъ на игроковъ, безучастный къ этому разговору, веденному тихо, съ пристальными взглядами и почти безъ движенія губъ.
Дядя Марьяно заговорилъ опять. Когда же состоится поздка? Скоро?.. Онъ спрашиваетъ потому, что надо, вдь, написать тамошнимъ пріятелямъ…
Р_е_к_т_о_р_у нельзя было хать раньше страстной субботы. Хотлось бы пораньше, но обязанности — прежде всего. А въ страстную пятницу ему какъ разъ предстояло вмст съ братомъ участвовать въ процессіи ‘Встрчи’ {‘Встрча’ — процессія въ страстную пятницу, въ которой Христосъ и Святая Два, выходя изъ близлежащихъ улицъ, торжественно встрчаются на перекресткахъ.}, во глав отряда іудеевъ. Нельзя же бросить обязанность, присвоенную семь съ незапамятныхъ временъ къ великой зависти многихъ! Свой нарядъ палача онъ унаслдовалъ отъ отца.
А дядя, слывшій въ околотк за неврующаго, потому что отъ него попы ни разу не поживилисъ ни одной п_е_с_е_т_о_й, покачивалъ головою съ важнымъ видомъ. Онъ одобрялъ племянника: ‘На все — свое время!’
Когда Р_е_к_т_о_р_ъ и Антоніо увидли, что идутъ пріятели дяди, они встали. Тотъ повторилъ, что они могутъ разсчитывать на его помощь и что онъ еще повидается съ племянникомъ, чтобы покончить дло. He хотятъ ли они чего-нибудь? Вдь они еще не ли?
— Нтъ? Ну, такъ на здоровье и до свиданія, ребятки.
Братья тихо пошли по пустому тротуару и вернулись въ кварталъ мазанокъ.
— Что сказалъ теб дядя? — равнодушно освдомился Антоніо.
Однако, увидвъ, что братъ ему киваетъ въ знакъ удачи, онъ обрадовался. Значитъ, поздка ршена? Тмъ лучше. Посмотримъ, добудетъ ли Р_е_к_т_о_р_ъ богатство, а самъ онъ зашибетъ ли денегъ, чтобы пріятно прожить лто!
Наивный Р_е_к_т_о_р_ъ былъ тронутъ благородными чувствами Антоніо и, счастливый его словами, радъ былъ его поцловать. Положительно, у этого бсноватаго парня сердце доброе. Приходилось признать, что онъ сильно привязанъ къ брату, а также къ Долоресъ и къ ихъ ребеночку, маленькому Паскуало. Право, было жалко, что жены ихъ въ ссор.
Хотя заря встала ясная, однако по улицамъ Кабаньяля слышались раскаты, подобные громовымъ. Люди вставали съ постелей, обезпокоенные глухимъ и протяжнымъ гуломъ, похожимъ на грохотъ далекой грозы. Женщины, растрепанныя, полуодтыя, не протеревъ глазъ, пріотворяли двери, чтобы взглянуть, при синеватомъ свт утра, на странныхъ прохожихъ, которые, безъ устали колотя въ свои звонкіе и разноголосые бубны, производили этотъ ужасный шумъ.
Ha перекрестки выходили самыя каррикатурныя фигуры, словно перепутался весь календарь и Страстная Пятница пришлась на святкахъ. To мстная молодежь ходила по рыбацкому кварталу въ грубыхъ костюмахъ традиціоннаго маскарада, и это жалкое переодваніе имло цлью напомнить забывчивому и гршному человчеству, что мене, чмъ черезъ часъ, Іисусъ и Мать Его встртятся на улиц св. Антонія, противъ кабачка дяди Чульи. Издали, подобно стаду черныхъ мокрицъ, виднлись кающіеся въ громадныхъ остроконечныхъ колпакахъ, какъ у астрологовъ или инквизиторовъ, съ поднятыми на лбы матерчатыми масками, съ длинными черными прутьями въ рукахъ и, перекинутыми черезъ руки, длинными шлейфами савановъ. Нкоторые изъ кокетства надли ослпительно блыя юбки, складчатыя и нагофренныя, изъ-подъ которыхъ виднлись рубцы слишкомъ короткихъ панталонъ и ботинки съ резиною, служившіе орудіями неописуемой пытки для громадныхъ ногъ, привыкшихъ безъ обуви ступать по песку. За ними шли ‘Іудеи’, свирпыя маски, какъ бы сбжавшія изъ какого-нибудь скромнаго театрика, гд даются средневковыя драмы въ бдныхъ и условныхъ костюмахъ. Одежда ихъ была та, которая въ публикъ извстна подъ неопредленнымъ и удобнымъ названіемъ ‘костюма воина’: много тряпокъ, вышивокъ и бахромы на туловиш, шлемъ съ ужаснымъ султаномъ изъ птушьихъ перьевъ на голов, на рукахъ и ногахъ — грубая бумажная ткань, долженствующая изображать кольчугу. И, ради полноты каррикатурности и нелогичности, вмст съ кающимися въ траур и еврейскими воинами шли ‘гренадеры Двы’, здоровые молодцы, высокими шапками напоминавшіе солдатъ Фридриха II и одтые въ черные мундиры, на которыхъ серебряные галуны казались сорванными съ гробового покрова.
Было чему посмяться при вид такихъ необычайныхъ фигуръ! Но какой смльчакъ отважился бы на это при вид усердія, запечатлннаго на всхъ этихъ смуглыхъ и серьезныхъ лицахъ, вмст съ сознаніемъ отправленія общественной службы? Кром того, нельзя безнаказанно смяться надъ вооруженною силою, а какъ ‘Іудеи’, такъ и гренадеры, охранявшіе Іисуса и Мать Его, обнажили все холодное оружіе, извстное съ первобытныхъ вковъ и до нашихъ дней, и притомъ всхъ размровъ, начиная съ исполинской кавалерійской сабли до крошечной шпаженки капельмейстера.
Между ихъ ногами шныряли мальчишки, восхищенные блистательными мундирами. Матери же, сестры и пріятельницы любовались, каждая со своего порога: ‘Царица и Владычица! Что за красавцы!’
По мр того, какъ разсвтало и сіяніе зари переходило въ яркій свтъ солнечнаго утра, барабанный бой, трубные звуки, воинственный грохотъ литавръ становились громче, точно цлое войско заполонило Кабаньялъ.
Теперь вс отряды были въ сбор, и люди двигались рядами по четыре, вытянувшіеся и торжественные, производя впечатлніе побдителей. Они шли къ своимъ предводителямъ за знаменами, разввавшимся на уровн крышъ, траурными хоругвями изъ чернаго бархата, на которыхъ были вышиты ужасные аттрибуты Страстей.
Р_е_к_т_о_р_ъ, по праву наслдства, былъ предводителемъ ‘Іудеевъ,’ поэтому онъ еще до свта вскочилъ съ постели, чтобы облечься въ чудный нарядъ, весь остальной годъ сохраняемый въ сундук и считаемый семьею за наибольшую драгоцнность дома.
Боже! какимъ страданіямъ пришлось подвергнуться бдному Р_е_к_т_о_р_у, съ каждымъ годомъ становившемуся пузате и плотне, чтобы втиснуться въ узкое бумажное трико!
Жена его, въ спустившейся на груди сорочк, толкала его и дергала, стараясь запрятать въ трико его короткія ноги и толстый животъ, маленькій же сынишка, сидя на кровати, не спускалъ съ отца удивленныхъ глазъ, какъ будто не узнавая его въ этомъ шлем дикаго индйца со столькими перьями и съ этой страшной саблей, которая при малйшемъ движеніи стукалась о стулья и о стны, производя чертовскій громъ.
Наконецъ, это трудное одваніе пришло къ концу. Пожалуй, слдовало кое-что исправить, но было уже некогда. Нижнее блье, поднятое кверху узкимъ трико, лежало комьями, такъ что ляжки ‘Іудея’ оказались вс въ шишкахъ, проклятые штаны жали ему животъ до такой степени, что онъ блднлъ, каска, слишкомъ тсная для объемистой головы, съзжала ему на лобъ и задвала носъ, но достоинство прежде всего! Поэтому онъ обнажилъ свою большую саблю и, подражая своимъ звучнымъ голосомъ быстрому барабанному бою, сталъ величественно маршировать по комнат, какъ будто бы сынъ его былъ принцемъ, при которомъ онъ состоялъ тлохранителемъ. И Долоресъ своими золотыми глазами, скрывавшими тайну, смотрла, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ, словно медвдь въ клтк, шишковатыя ноги мужа смшили ее. Однако, нтъ: такъ онъ всетаки лучше, чмъ когда приходитъ вечеромъ домой въ рабочей блуз съ видомъ скотины, изнуренной трудомъ.
‘Іудеи’ уже показались изъ-за угла улицы. Слышна была музыка отряда, шедшаго за своимъ знаменемъ. Долоресъ торопливо одлась, а Паскуало двинулся къ рубежу своихъ владній, чтобы встртить ополченіе, которымъ онъ командовалъ.
Барабаны звучали похоронно, а блестящая фаланга, стоя на мст, не переставала мрно двигать ногами, туловищемъ и головою, пока Антоніо съ двумя товарищами съ невозмутимой серьезностью влзали на балконъ за знаменемъ. Долоресъ увидла своего шурина на лстниц и невольно, съ быстротою молніи, сравнила его съ Паскуало. Антоніо такъ и смотрлъ солдатомъ, даже генераломъ: ничего общаго съ комичной неуклюжестью прочихъ! Ахъ, нтъ! Ноги у него были не кривы и не шишковаты, а стройны, соразмрны, изящны, и онъ напоминалъ тхъ симпатичныхъ кавалеровъ — дона Хуана Теноріо, дона Педро или Генриха де Лагардеръ, — которые такъ волновали ее со сцены флотскаго театра своею декламаціей или ударами шпаги.
Вс отряды направились къ церкви, съ музыкантами во глав, подъ разввающимися черными знаменами, издали они имли видъ роя сверкающихъ жучковъ, медленно и неуклонно ползущихъ впередъ.
Наступила минута обряда ‘Встрчи*. Разными путями сошлись дв процессіи: съ одной стороны — скорбная Два со своимъ конвоемъ траурныхъ гренадеровъ, съ другой стороны — Іисусъ въ темнолиловой туник, украшенной золотомъ, растрепанный, удрученный тяжестью креста, какъ бы упавшій на пробочные камни, которыми покрытъ былъ его пьедесталъ, и исходя кровавымъ потомъ, а вокругъ него, чтобы не дать ему вырваться, — жестокіе ‘Іудеи’ съ угрожающими жестами, чтобы лучше выполнить свою роль, позади него шли кающіеся, надвинувъ капюшоны, таща свои шлейфы по лужамъ, такіе страшные, что маленькія дти начинали плакать и прятались въ юбки матерей.
Хриплыя литавры все гремли, трубы раздирали уши протяжнымъ гуломъ, похожимъ на ревъ телятъ, которыхъ ржутъ, среди жестокихъ и кровожадныхъ воиновъ толкались двченки, нарумяненныя, одтыя, какъ одалиски изъ оперетки, держа въ рукахъ маленькіе кувшины въ ознаменованіе того, что он изображаютъ евангельскую самарянку, имя въ ушахъ и на груди блестящія украшенія, взятыя на прокатъ ихъ матерями, и показывая изъ-подъ короткихъ юбокъ ноги въ толстыхъ полусапожкахъ и здоровыя икры въ полосатыхъ чулкахъ. Но эти мелкія подробности ни въ комъ не вызывали нечестивой критики.
— Господи! Ахъ, Господи, Боже мой!. — бормотали съ видомъ отчаянія старыя рыбныя торговки, созерцая Іисуса во власти неврныхъ злодевъ.
Въ толп зрителей тамъ и сямъ попадались блдныя лица съ утомленными глазами и улыбками на устахъ, то были кутилы, которые, посл бурно проведенной ночи, явились изъ Валенсіи, чтобы поразвлечься, но когда они уже слишкомъ потшались надъ комичными участниками процессіи, который-нибудь изъ воиновъ Пилата непремнно потрясалъ мечемъ съ угрозою и рычалъ въ священномъ негодованіи:
— Болваныі Что вы? Прилзли издваться?
Насмхаться надъ обрядомъ, столь же древнимъ, какъ и самый Кабаньялъ! Великій Боже! На это способны только прізжіе изъ Валенсіи!
Толпа кинулась къ мсту ‘Встрчи’ на улицу св. Антонія, туда, гд доски изъ эмальированной глины въ странныхъ фигурахъ изображали шествіе на Голгофу. Тутъ тснились и толкались, продираясь въ первый рядъ, буйныя торговки рыбою, дерзкія, задорныя, закутанныя въ свои широкіе клтчатые плащи и въ платкахъ, надвинутыхъ на самые глаза.
Росарія съ матушкою Пикоресъ стояла въ толп старухъ, толкаясь руками и колнками, чтобъ удержаться на краю тротуара, откуда такъ хорошо было видно процессію. Бдная женщина съ воодушевленіемъ говорила сосдкамъ о своемъ Антоніо: ‘Видли они его? Во всемъ шествіи нтъ другого такого браваго ‘Іудея’! Отзываясь такъ о своемъ муж, несчастная еще вся горла отъ пощечинъ, которыми это сокровище шедро наградило ее на зар, пока она помогала ему одваться.
Вдругъ она почувствовала ударъ въ грудь, нанесенный плотнымъ и сильнымъ плечомъ женщины, ставшей передъ нею и столкнувшей ее съ мста. Она взглянула и узнала — ахъ! нахалка! — свою невстку Долоресъ, которая, ведя за руку своего малютку Паскуало, пробралась сквозь толпу. Хорошенькая бабенка по обыкновенію глядла царицею, и останавливая на людяхъ свои зеленые глаза, въ которыхъ сверкали золотыя точки, она пренебрежительно выдвигала впередъ нижнюю губу.
Росарія, оглушенная толчкомъ ея сильнаго тла, сначала ограничилась презрительнымъ движеніемъ въ отвтъ на взгляды Долоресъ. Но встртивъ съ той стороны полное равнодушіе, она стала высказывать вслухъ свои мысли: ‘Неотёса! Съ такою грубостью отнимать у людей мста, на которыхъ стоятъ! Что за гордостьі! Фу, какая царица! Но сразу видно, какая кому цна. Необразованность узнается съ перваго взгляда’.
Тщедушная и блдная бабенка воодушевилась и раскраснлась, какъ бы опьяненная собственными словами. Вокругъ хохотали пріятельницы, подстрекая ее одобрительными взглядами. Уже великолпная голова Долоресъ начинала поворачиваться на полной ше съ выраженіемъ львицы, позади которой жужжитъ муха, когда об процессіи вышли на главную улицу изъ боковыхъ. Тотчасъ вся толпа содрогнулась отъ любопытства.
Процессіи шли другъ другу навстрчу, замедляя ходъ, останавливаясь, разсчитывая разстояніе, чтобы одновременно подойти къ мсту встрчи.
Съ одной стороны, лиловая туника Іисуса горла въ первыхъ лучахъ солнца надъ лсомъ султановъ, шлемовъ и обнаженныхъ рапиръ, ослпительно сверкавшихъ отъ яркаго свта. Съ другой стороны, на плечахъ носильщиковъ качалась Пресвятая Два, одтая въ черный бархатъ и прикрытая траурнымъ вуалемъ, сквозь который блестли слезы на ея восковомъ лиц, безъ сомннія, чтобы утирать эти слезы, въ ея неподвижныя руки былъ вложенъ кружевной платокъ.
Два особенно возбуждала состраданіе женщинъ. Многія изъ нихъ плакали: ‘Ахъ, Царица и Владычица’! Эта ‘Встрча’ надрывала сердца. Каково видть Мать и Сына въ подобномъ положеніи! Приходили на умъ сравненія, впрочемъ весьма неточныя: ‘точно бы он сами встртили своихъ дтей, такихъ добрыхъ и честныхъ, на пути къ эшафоту’. И он продолжали вздыхать передъ ‘Скорбною Богоматерью’, что ничуть ие мшало имъ примчать, нтъ ли на стату новыхъ украшеній сравнительно съ прошедшимъ годомъ.
Наконецъ, наступила минута ‘Встрчи*. Прекратилась оглушительная барабанная дробь, прервался жалобный ревъ гобоевъ, похоронная музыка смолкла. Оба изображенія были неподвижны, одно противъ другого, и раздался жалобный голосъ, распвая на однообразный мотивъ нсколько куплетовъ, выражавшихъ паосъ этой встрчи.
Присутствующіе, разинувъ рты, слушали дядютГранча, стараго ‘бархатника’ {Работникъ, занимающійся тканьемъ бархата.}, каждый годъ приходившаго изъ Валенсіи, чтобы пть на этомъ торжеств, изъ благочестиваго усердія. Что за голосъ! Его жалобные звуки надрывали душу! Вотъ почему, когда выпивавшіе въ сосдней таверн начинали хохотать слишкомъ громко, среди примолкнувшей толпы поднимался всеобщій протестъ и возмущенные врующіе кричали:
— Да замолчите же, такъ-то васъ и такъ!
Изображенія приподнялись и опустились, каковыя движенія въ глазахъ зрителей означали обмнъ скорбныхъ привтствій между матерью и сыномъ, а пока происходили вс эти церемоніи и раздавалось пискливое пніе дяди Гранчи, Долоресъ ие отводила глазъ отъ стройнаго браваго ‘Іудея,’ составлявшаго столь пріятную противоположность со своимъ неуклюжимъ начальникомъ.
Хотя Росарія и стояла у нея за спиною, однако угадывала, чувствовала, куда направляетъ взоры ея невстка. ‘He угодно-ли? Точно състь его собралась!.. Какова наглость! И при собственномъ муж! Что же это должно быть, когда Антоніо къ ней приходитъ, будто бы поиграть съ племянникомъ, и остается съ ней наедин?’
Между тмъ, об процессіи слились, чтобы вмст войти въ церковь, но встревоженная и ревнивая жена продолжала бормотать угрозы и ругательства, глядя на эти широкія и полныя плечи, царственно поддерживающія великолпный затылокъ, на которомъ курчавились пряди волосъ. Долоресъ, наконецъ, обернулась величавымъ движеніемъ бедеръ. He ей ли Росарія говоритъ эти штуки? Когда же она ршится оставить ее въ поко? Разв каждый не иметъ права смотрть, куда захочетъ? И маленькія золотыя точки, сердито сверкая, запрыгали въ глазахъ цвта морской воды.
Росарія отвтила: ‘Да, она говоритъ о Долоресъ, объ этой бшеной сук, которая пожираетъ мужчинъ глазами!’
Долоресъ вызывающе хихикнула: ‘Очень благодарна… Пусть Росарія получше смотритъ за своимъ благоврнымъ. Скажите, пожалуйста! Когда имешь мужа, надо умть его удовольствовать. Умютъ же другія, совсмъ ужъ не такія хитрыя. Одни только мошенники думаютъ, что весь свтъ… А вотъ сама она любитъ бить по морд ругательницъ’.
— Мама, мама! — кричалъ маленькій Паскуало, хныкая и цпляясь за юбки пышиой красотки, которая, поблднвъ подъ загаромъ, уже наклонялась, чтобы кинуться, между тмъ какъ сосдки хватали Росарію за худыя и жилистыя руки.